"Бой бес правил" - читать интересную книгу автора (Мякшин Антон)

ГЛАВА 5

Ну, насчет шницеля я, положим, несколько погорячился. Это я понял, как только выглянул в окно — оттуда прекрасно просматривалась станция Гром. Несколько домишек, опустелых, покинутых; низкий перрон, крытое железом одноэтажное здание вокзала, железнодорожное полотно, убегающее в чистое поле, откуда надвигался на нас чудовищным полукругом вражеский батальон. Громадное желтое солнце сияло на синих мундирах, на синих — очень похожих на банные тазики — касках, на широких, угрожающе покачивающихся штыках.

Адовы глубины… Сколько же врагов?.. Не одна сотня… А нас всего четверо. Какой же я был дурак, когда отсылал эскадроны прогуляться в разведку…

Но хныкать нечего… Надо действовать!

— Анка! — распорядился я. — Бегом к пулемету! Разверни его и вдарь по гадам! Им в чистом поле как раз укрыться негде.

— Как же она побежит? — угрюмо заметил Огоньков-Фурманов. — Враг слишком близко. Не успеет она добежать. Они ее тут же и пристрелят как курицу. И правда… Эх, недостает мне все-таки армейской подготовки. Надо бы, вернувшись в контору, двинуть идейку насчет обязательной военной кафедры для оперативных сотрудников. Если я, конечно, когда-нибудь вернусь в контору!

— Не учи ученого! — огрызнулся я. — Сам знаю.

Я рассуждаю вслух, перебираю варианты. Так что попрошу не прерывать глупыми замечаниями… Итак, осмыслив ситуацию, я предлагаю единственно верный выход. Валить надо! То есть проводить стратегически обусловленное отступление. — Некуда бежать, — вздохнул Петька. — Впереди, справа и слева — неприятель. С винтарями. А у нас коней нет. Перестреляют нас.

— А сзади? Сейчас через крышу вылезем и под прикрытием дома тихонько улизнем…

— Сразу за домом — обрыв и речка, — встряла Анка. — Даже не речка, а река — широ-окая, глыбо-окая. С подводными течениями и водоворотами. Пусть уж меня лучше пристрелят, чем я в ту реку полезу. Хоть и плаваю хорошо…

— Река — это хорошо, — живо ухватился я. — Подумаешь, водовороты… Все плавать умеют?

— Все… — вразнобой ответили мне.

— И прекрасно. Речка так речка. Переплывем ее, а белые… то бишь синие, останутся с носом. Полезли по дымоходу на крышу! Кстати, просто в целях расширения кругозора, как эта самая речка называется?

— Урал.

— Э нет… — подавив мгновенно пробравшую меня дрожь, перестроился я. — Вариант с отступлением отметаем как позорный. Чапаев я или не Чапаев?

— Чапа-а-ев, — унылым хором ответила мне троица.

А синие вошли уже на станцию. Двигались они медленно. А куда им, собственно, спешить? Сопротивления они не встретили… Прут себе и прут, опустив штыки, держа указательные пальцы на винтовочных спусковых крючках, настороженно озираются. Я перевел взгляд на Анку, потом посмотрел на Огонькова-Фурманова, потом взглянул на Петьку. Они верили в меня, ждали, что легендарный комдив наконец воспрянет и с блеском выведет их из смертельно опасной ситуации. А я?

Да что я? Я все-таки бес, хоть и Чапаев Василий Иванович! То есть пусть снаружи как самый человеческий человек, но разум-то у меня сохранился, хвала Владыке, бесовской! Не знаю, как бы действовал настоящий Чапаев, а у меня в запасе вагон и маленькая тележка заклинаний.

Гибельная отвага хлынула мне в душу.

— Смотрите! — расправив по-орлиному плечи, сказал я. — И учитесь!

Прежде чем мне успели возразить, я выпрыгнул в окошко — прямо, можно сказать, на штыки к подходящим неподходяще-превосходящим силам противника.

Синие остановились.

— Чапаев! Чапаев! Сам Чапаев!.. — прошелестело по смешавшимся рядам.

Видимо, такой наглости от меня противник не ожидал.

Появившийся в первых рядах капитан медленно, словно боясь меня спугнуть, как дотошный энтомолог боится спугнуть какую-нибудь редчайшую неуловимую бабочку, поднимал револьвер.

— Внимание! — гаркнул я.

Капитан, дернувшись, выронил револьвер и тут же пал на колени в лихорадочных поисках потерянного.

— Делаю — р-раз!

Заклинание вызова Великого Пугающего Фантома, которое я решил пустить для затравки, помимо вербальных компонентов требовало еще и обязательной жестикуляции. Бормоча про себя потайные слова, я закрутил в воздухе руками, как вертолет — лопастями, сделал стойку на одной ноге, с риском для равновесия прогнулся, выпрямился, отвесил земной поклон на четыре стороны и два раза высоко подпрыгнул — в заключение хлопнул в ладоши.

Ал! — в воздухе раздался слабый звук лопнувшего мыльного пузыря.

Но — никакого фантома. Синие, разинув рты, глазели. Спиной я чувствовал недоуменные взгляды Петьки, Анки и Огонькова. Что за дела? Наверное, неважно сосредоточился. Не получилось… Ну ничего, бывает.

— Сейчас-сейчас! — выкрикнул я. — Минутку! Сделаю старую добрую Гром-И-Молнию по-мерлински. Поехали! Трижды пронзительно свистнув, я перекувырнулся, встал на руки; аплодируя сам себе подошвами сапог, прошелся два круга на руках, два круга на четвереньках и круг вприсядку. Вскочил, хлопнул в ладоши…

Ап!

Да что такое? Опять не сработало! Осечка.

Капитан наконец нашарил свой револьвер и совершенно забыл, зачем ему этот самый револьвер понадобился. «Во дает!» — откровенно читалось в его ошалевшем взгляде. Кто-то из задних рядов противника неуверенно хихикнул.

Ну псы чистилища! Ну погодите! Я разозлился и выдал на-гора очередью с десяток сильнейших заклинаний — начиная от Насылания Ужасной Колченогости и заканчивая Вливанием Свинца Через Уши, Нос и Ноздри.

Я кувыркался, крутил сальто-мортале — двойные и тройные — прыгал на левой и правой ноге попеременно, скакал вприсядку, пел, гудел, мычал, выкидывал такие коленца, аж самому страшно становилось. Думаю, на брейк-данс-пати я совершенно точно схватил бы первый приз; только вот завзятых брейкеров среди синих не нашлось — не оценили. Никто меня не испугался, никто никаких эффектов от моего сольного выступления не заметил, никто даже не охнул ни разу! А уж о том, чтобы кинуться в бегство, побросав оружие в ужасе, не было и речи. Напротив, паскудные синяки, опустив винтовки, уселись кому где пришлось, устроились поудобнее и, восхищенным шепотом переговариваясь, наблюдали. Через пять минут я услышал редкие хлопки и одинокий голос: «Браво!» А уже через десять минут — весь вражеский батальон с капитаном во главе оглушительно свистел, улюлюкал, аплодировал как свихнувшийся. Синие орали: «Браво!!!», «Бис!!!», «Молодец!» и «Вот выкамаривает, стервец этакой!»

Скоты! Олухи! Неучи! Да что б они понимали в истинной бесовской магии! Без жестикуляционных компонентов ни одно мало-мальски мощное заклинание прочесть нельзя!

Психи! Я сам чуть не свихнулся от злобы! Бормоча заклинание Непременной Диареи, я взбежал по отвесной стене дома на самый верх, на крыше ожесточенно станцевал лезгинку, ласточкой нырнул вниз, упал, поднялся, снова упал, подрыгал ногами и, ударив себя кулаками в грудь, издал душераздирающий визг. Синий батальон повалился на траву. От дружного ржания и громовых аплодисментов дрожали, как фруктовое желе, облака. Шатаясь, обливаясь потом, я кое-как встал на ноги и показал врагу бессильный кукиш. — Ложись, Василий Иваныч! — долетел откуда-то

Анкин голос.

Я не то чтобы лег. Я просто рухнул, потому что гудевшие от усталости ноги отказались повиноваться. И правильно, впрочем, сделали, что отказались. Я это понял, когда загрохотала первая пулеметная очередь. Анка, рыча, как медведица, выкатила громадный свой пулемет из-за амбаров и поливала синий батальон ураганным ливнем раскаленного свинца.

Ох как они бежали! Относительно сверкания пяток — не знаю, ничего определенного сказать не могу, так как лежал, уткнувшись носом в пыль. Но вот вопли! Вопли перекрывали даже оглушительный пулеметный гром!

Кто-то ухватил меня за пятку, потащил назад. Я даже не сопротивлялся — сил не было для сопротивления, выдохся. Пару раз, правда, вяло дернулся, когда меня за ноги втаскивали в окно, — и все. Точка.

— Ну, Василий Иваныч, ты и артист! — восхитился Петька, аккуратно уложив меня на подоконник. — Я такого и в цирке не видел. И как тебе в голову пришло?..

— План ваших действий, товарищ комдив, я сначала не разгадал, — признался комиссар Огоньков-Фурманов, преданно заглядывая мне в глаза.-Довольно рискованно, хотя — не могу не признать — вполне действенно.

— Это селедка наша четырехглазая додумалась Анку толкнуть! — хлопнул по плечу комиссара Петька. — Чтобы та, значит, побегла к пулемету, пока ты синих отвлекаешь. А то б мы так и стояли столбами, смотрели… Ну хват, Василий Иваныч, ну артист!

— А то!.. — отдуваясь, проговорил я. — А вы в меня не верили…

— Верили! Верили!

— Есть еще порох в пороховницах у вашего старого пса, есть, — самодовольно заключил я.

— Да какой же ты старый! — умилился Петька. — Василий Иваныч, батюшка! Вон как скакал!

— И товарищ Анка о вас крайне положительно отзывается, — внес свою лепту Огоньков-Фурманов и покраснел.

За окном все еще грохотал пулемет. И визжали удиравшие во все лопатки синяки. От шквала вполне заслуженных похвал, обрушившегося на меня, я даже забыл о своем разочаровании в здешнем мире, законы которого не позволяли осуществиться бесовским заклинаниям.

Высунувшись в окно, я заорал вслед вразнобой улепетывавшему синему воинству:

— Что? Получили, вонючки позорные? Впредь вам урок — не смеяться над кр… желтым комдивом!

Меня услышали. Капитан, успевший уже далеко отбежать, обернулся и злобно ощерился.

— Василий Иваныч, — дернул меня сзади за гимнастерку Петька, — не высовывайтесь… Не ровен час…

— Назад! — крикнул Огоньков-Фурманов.

Я подался назад. Удивительное дело, в минуту смертельной опасности кажется, что время густеет, как сметана. Я видел: капитан, пригибаясь под пулеметным огнем, выпростал перед собой правую руку с зажатым в кулаке револьвером. Видел, как он нажал на курок, как полыхнуло на конце ствола… Но сделать ничего не смог. Жестокая пуля ударила меня в левую сторону груди, вышибив мгновенно дыхание. Открыв рот, хватая руками воздух, я запрокинулся, успевая заметить, как смолк пулемет, как закричала на бегу рванувшая ко мне Анка:

— Василий Иваны-ыч! Васенька, ненаглядный ты мо-ой!

— Товарищ комдив! — взрыднул Петька.

— Глубины преисподней… — удивленно просипел я. — Как же так?..

Брякнувшись на пол, я, как и полагается всем застреленным, положил руку на грудь. Крови почему-то не было, зато в ладони, выкатившись из пробитого пулей нагрудного кармана, оказался кристаллический шарик. Желтое солнце скользнуло ослепительным лучом по бесчисленным граням. Предательская пуля не оставила даже малейшей царапины на колдовском артефакте.

— Е-мое! — воскликнул я и тут же раздумал умирать. Шарик в моей ладони вибрировал, словно микроскопическая стиральная машина. Вместе с шариком, подчиняясь ему, дрожало мое сознание… перед глазами расплывалась действительность… альтернативная действительность расплывалась перед глазами! Я уже не слышал, как кричат и суетятся вокруг меня, потому что возник ниоткуда странный, все заполняющий гул, мое тело словно распухло во все стороны сразу и потеряло вес. Не чувствуя абсолютно ничего и пугаясь ни на что не похожего этого ощущения, я закрыл глаза.

Дзин-нь!

Странный какой-то звук. Кристально-нездешний. Будто кто-то хрустальным молоточком тюкнул по серебряному блюдцу… И где я это уже слышал?

— …Сам во всем и виноват, — ворвался в мои уши обрывок речи, произносимой довольно угрюмым голосом, — через три кнехта якорину тебе в глотку, ставрида позорная! Чтоб тебе гальюны до скончания твоей никчемной жизни чистить ватными палочками! Чтоб тебе!.. Ух, ексель-моксель, шпангоут враскорячку! Тьфу, дредноут недоделанный! Хрень-трень через кубрик налево!

Я прокашлялся — исключительно для того, чтобы убедиться: жив я или нет? И строго потребовал на всякий случай:

— Немедленно прекратите ругаться!

— А-а… Причалил наконец к берегу! Вставай, хватит валяться, симулянт!

— Кто симулянт? — обиделся я и открыл глаза. — Сам симулянт! — сказал я Петьке, сидевшему напротив меня на корточках. — Видел же, как синегвардейская пуля попала мне в грудь! Вот сюда!

Я шлепнул себя ладонью по нагрудному карману гимнастерки и внезапно увидел, что никакой гимнастерки на мне нет. Есть кожанка, чрезвычайно грязная между прочим, украшенная потрепанным красным бантом и веточками петрушки, отвратительно воняющими огуречным рассолом. Да и Петька… То есть никакой это не Петька! Это же Петро Карась — в извечной своей тельняшке, драном морском бушлате…

— Синяки меня подстрелили… — по инерции договорил я.

— Это ты синяк! — ответил мне Петро. — Всем синякам синяк! После той битвы за Волынск тебя и не узнать, Адольф. Был человек человеком, хоть и бес, конечно. А стал каким-то бандитом! Ругаешься как сапожник, пьешь как… как сапожник.

— Карась! — закричал я, бросаясь прямо из положения лежа на шею матросу. — Ур-ра! Если б ты знал, как я рад тебя видеть! Я вернулся! Артефакт сработал, — правда, хрен его знает, как он сработал, но я ведь вернулся! Где мой любимый, настоящий Огоньков без всякого дурацкого псевдонима? Где моя дорогая зеленоволосая Анна? Где мои прекрасные оборотни, великолепные домовые, очаровательные лешие, умопомрачительные русалки и водяные?.. Кстати, а мы сами-то где?

— «Где?..» — передразнил Петро, ускользая от моих объятий. — В рифму ответить?

Я огляделся. Радость моя порядком поугасла. Похоже, что именно в рифму на мой вопрос и отвечать: окружающий нас с Карасем интерьерчик смотрелся мрачновато. Представьте себе каменный мешок размером два на два, земляной обледеневший пол, лишь кое-где прикрытый чахлыми пучками соломы, и — как единственный источник света — крохотное окошко, забранное могучими металлическими прутьями.

— Тюрьма, что ли? — предположил я.

— Догадался! Молоток! Старайся в том же духе, кувалдой станешь… Ты что, не помнишь, как нас сюда тащили? А вообще-то где тебе помнить. Ты же пьяный был в зюзю! Белогвардейцев, которые нас повязали, синяками называл! А себя величал боевым желтым комиссаром. И еще песню пел. Как это? «И от тайги до британских морей…»

— Желтая армия всех сильней… — совсем уж уныло доскулил я.

Вот ведь елки-палки! Вернулся из параллельного мира — и нет чтобы за стол, ломящийся от яств, нет чтобы в объятия к какой-нибудь знойной красавице — попал прямо в узилище. Ну почему так всегда бывает, а?

— Если так и дальше пойдет, — решительно высказался Петро, — я от тебя переведусь куда-нибудь. Хоть к Махно. Он, наверное, и то покультурнее будет.

— Петро! — проникновенно начал я. — Ты мне, конечно, не поверишь, но я должен тебе кое-что объяснить…

— Объясни! — взвился Карась. — Объясни, пожалуйста, трень-хрень, ядреный штурвал! Объясни, почему после взятия Волынска ты как с цепи сорвался?! Запил, закуролесил! К бедной Анне приставал! Довел кикимору несчастную до слез, аж Огоньков за нее заступаться полез, а ты ему глаз подбил и меня чуть не покалечил. Пришлось поскорее из Волынска сваливать, чтобы ты окончательно новую власть не это… не дискредитировал!

— Так мы сейчас не в Волынске?

— Конечно нет, пьянчуга! Тебя там надолго запомнят! Уж на что я выпить люблю, но до такого, чтобы конную статую губернатора оседлать и удивляться, почему она стоит как вкопанная, ни за что бы не додумался! А потом что было, помнишь? Как ты все два дня похода дербанил спирт и распевал одну и ту же песню про Желтую армию? Как предлагал лешему Кузьме руку и сердце, перепутав его с Анной? А последний финт — когда мы подошли к занятому белыми Рогунову? Даешь, мол, разведку! Пошли, мол, Петька, — это ты мне — в разведку! Законспирируемся, никто нас ни в чем не заподозрит! Я и пошел сдуру. Ни хрена себе конспирация! В первом кабаке, где, как ты уверял, можно важные сведения получить, ты нажрался, плясал, будто сайгак, на столах, расстегнулся до полного безобразия и белогвардейскому патрулю предложил попробовать горячего комиссарского тела! Это даже удивительно было бы, если б нас не повязали!

— Мы уже в Рогунове? — прошептал я.

— Да! В городской тюрьме!

— Петро! — глубоко вдохнув, начал я. — Это был не я.

— Что?

— Последние два дня… это был не я!

— А кто? Иван Федорович Крузенштерн?

— Какой еще Иван Федорович? — опешил я.

— Ну не знаю какой… Так пароход назывался, на котором я юнгой плавал.

— Послушай, кот Матрос… тьфу! Послушай, Петро. Сложно — я понимаю — в это поверить, но я… В общем, я посредством колдовского артефакта Черного Барона переместился в параллельный мир. А на мое место переместился некто Василий Ива…

— Слушать не хочу твои выдумки! — отрезал Карась. — Набедокурил, протрезвел, теперь выкручиваешься. Оправдания ищешь. Сейчас за нами придут, между прочим. Ты белякам тоже про этот самый… параллельный мир трындеть будешь?

— У меня и доказательства есть!

Я пошарил по карманам кожанки. Ага, вот он! Мой дорогой, проклятущий артефакт. Кристалл. Я постучал по граням, подкинул артефакт на ладони, подышал на него, протер рукавом. И как же он действует? Хоть бы кнопочка была какая-нибудь или рычажок. Или хотя бы инструкция по применению… Подозреваю, что принцип работы с этой штуковиной довольно простой. Как-то ведь у меня получалось дважды его использовать? Хм…

— Это что такое? — заинтересовался Петро. — Ух ты… И как ты его хитро заныкал! Тебя ведь беляки здесь обшаривали с ног до головы — и ничего, кроме воблы, огурцов, куска сала и шкалика, не нашли.

— Конечно, не нашли, — кивнул я, рассматривая артефакт. — Потому что не меня обыскивали, а Василия Ивановича Чапаева.

— Опять выдумки? Какого еще Чапаева? Первый раз слышу!

— Это меня давно уже удивляет и настораживает…

— Эй! — зашумели за дверью. — Красношарые! Чего вы там шепчетесь! А ну — который комиссар — выходи в коридор! На допрос.

— Это тебя, — толкнул меня в бок матрос — Давай вали. Попробуй теперь отмазаться, диверсант хренов.

Дверь открылась. Двое мрачного вида конвоира с винтовками стояли на пороге.

— Артефакт сохрани, Петро! — шепнул я, незаметно передавая матросу артефакт. — А я уж попробую…

— На выход! Р-руки за спину! Я повиновался.

Неразговорчивые конвоиры — один сзади, другой впереди — провели меня по узкому коридору, по винтовой лестнице, из подвала на первый этаж здания. Штык упирался мне в спину. В предбанничке перед массивной дверью с табличкой «Комендантъ» мы остановились.

— Сидай! — буркнул, ощутимо кольнув меня в спину штыком, один из солдат. — И жди, красная сволочь, когда до тебя очередь дойдет.

Я опустился на длинную скамью, занятую каким-то маленьким, сгорбленным седобородым старичком в грубом балахоне. Сами конвоиры остались в дверях. А я потихоньку огляделся. Н-да, отсюда не убежишь. Окон нет, с одной стороны дверь с «Комендантом», с другой — двое вооруженных солдат. Немного придавало уверенности в себе чудесное ощущение родных рогов, хвоста и копыт, но… и только. Всю магическую силу я потратил на цирковую пантомиму, исполненную на радость синякам; мне восстанавливаться теперь нужно не менее суток, но времени-то нет совсем!

За дверью кабинета что-то бухнуло, грохнуло. Долетел приглушенный истерический вопль:

— Не зна-аю!

И хриплый, полузвериный рык:

— Запираться, мерзавец?! А ну отвечай, гнида! Душу выну!

— Не в духе, майор-то… — зашептали мои конвоиры, опасливо поглядывая на дверь. — Ох, лютует…

— А вот я тебя плетью, подлеца! — загремел неистовый майор.

— Мамочки-и! — взвизгнул кто-то за дверью. Седобородый старичок вздрогнул.

— Охо-хо… — проговорил он, взглянув на меня. — Охо-о… — повторил он, явно напрашиваясь на общение.

Я взглянул на него. Колоритный старичок. Седая, всклокоченная бородища до самого пупа, серые космы, почти полностью закрывающие сморщенное личико, серые, лохматые брови — будто старичка щедро намылили хозяйственным мылом и забыли смыть косматую пену.

— Охо-хо… — пытливо глядя на меня, вздохнул еще раз старичок. — А ведь я как лучше хотел… Ох, молодой человек, больно смотреть на то, что в стране творится. Старый Моисей хотел помочь несчастной стране, да и сам попал как кур в ощип… Охо-хо…

— Примолкни, батя! — огрызнулся один из конвоиров. — Вот у господина коменданта будешь разговаривать, а сейчас не трави душу. Помолчи!

— Отпустил бы ты меня, соколик, — захныкал старый Моисей, — чего тебе пожилого человека мытарить…

— Ну уж нет. Майору о тебе доложено. Сам пришел, сам и ответ держать будешь.

— Я ведь как лучше хотел, — пустил слезу Моисей, — охо-хо…

— В самом деле, — подал я голос, — отпустите пенсионера. Его-то за что?

Солдат фыркнул.

— Меня ни за что, молодой человек, — утершись бородой, заторопился Моисей. — Старый Моисей сам пришел. Пришел, послушал за дверью, что там в кабинете творится, и захотел обратно уйти… Так ведь не пускают! А я ведь как лучше хотел! Охо-хо… Больно смотреть, молодой человек!..

— На что больно смотреть? — осведомился я.

— На все, — широко развел руками старик. — На кровь, слезы и стоны людские… Что творится, что творится! Это же просто лечь и помереть — вот что творится. Но не может старый Моисей оставаться в сторонке. Старый Моисей пришел предложить миру спасение! И что слышит старый Моисей за минуту до того, как решится судьба его и миллионов других людей? Те же стоны слышит старый Моисей, те же стоны и жалобы… Охо-хо…

— Спасение? — заинтересовался я. — Было бы здорово. Где оно, твое спасение? Отрежь мне кусочек, мне именно сейчас оно жизненно необходимо.

— Молчать! — погрозил нам пальцем солдат. — Тихо! Не мешайте господину майору допрашивать!

— М-мерзавец! — гремел тем временем майор. — Сознавайся в преступных своих намерениях! Или опять плетки захотел?!

— Пощади-ите-э!

Моисей задрожал и прикрылся бородой от страха.

— Лютует… — крестясь, проговорил солдат. — Не дай бог никому нашему майору под горячую руку попасть…

— А кто там? — спросил я. — В кабинете-то?

— А мужичок местный. Крутился во дворе, где господин майор на квартире стоит, крутился, , да потом выяснилось, что со стола у хозяйки самовар пропал, — объяснил солдат.

— И что теперь с этим мужичком будет?

— Повесят, надо полагать, — зевнул солдат. — Лют майор, ох лют…

Меня передернуло. Ничего себе правосудие! Если за подозрение в мелкой краже здесь предусмотрена смертная казнь, то мне — как шпиону и красному комиссару — что грозит? Публичное четвертование? Пытки раскаленным железом?

— Ох грехи наши… — заныл снова Моисей. — Ох беда…

— Ты про спасение говорил, — шепотом напомнил я. — Говорил, спасти весь мир хочешь…

— Я? Старый Моисей ничего уже теперь не хочет… Старому Моисею страшно. А ведь и старый Моисей был когда-то юным. Дерзким, умным и многоученым был старый Моисей! Алхимией занимался; известна ли вам, молодой человек, такая наука?

— Конечно, — кивнул я. — Старый Моисей добился удивительных результатов в своем труде! — наклонившись ко мне, прошептал старик. — Это раньше он держал свои достижения в тайне, ну а теперь-то зачем? Все равно старому Моисею не унести с собой в могилу все то, что он сделал. Хотел как лучше… Хотел спасти мир…

— З-запорю! Розги сюда давайте! Розги!

— Ой, не губите меня, батюшка! Не знаю я того самовара и не ведаю!..

— Ближе к делу, батя, — захрипел я, нутром чувствуя, что странный старик, возможно, и подскажет мне путь к спасению. — Какой эликсир создал старый Моисей?

— Старый Моисей, — защекотал мне ухо бородищей старик, — не просто создал эликсир. Старый Моисей изобрел универсальный состав, который способен изменить человеческую природу! С этим составом проще простого составить великое множество разных эликсиров! Эликсир Мудрости и Эликсир Глупости, Эликсир Святости и Эликсир Порока, Эликсир Вечного Здоровья и Эликсир Постоянных Болезней, Эликсир Неутомимого Веселья и Эликсир Подавляющего Уныния…

— То есть?

— Если бы люди всей страны собрались здесь, старый Моисей каждого бы одарил Эликсиром Добра и Всепрощения. Люди, выпив по капле Эликсира, навсегда забудут о войне и ненависти. И воцарится тогда на земле покой и порядок… Но кто будет слушать старого Моисея, сошедшего с ума от невзгод? Вот и господин комендант майор, к которому я с преступной поспешностью решил обратиться, не будет слушать. Он старого Моисея сначала выпорет, а потом повесит. Или наоборот.

Конвоиры дружно заржали:

— Вот пропишет тебе господин майор сейчас еликсирх по заднему месту! Господин майор не любит, когда его ерундой всякой отвлекают от дела! Архимик! Красным недотепам мозги полощи! А мы люди бывалые — не верим ни в архимию, ни в черта с рогами! Старый Моисей зарылся в свою бороду и жалобно запищал.

«Псих… — уныло догадался я. — А я-то уж понадеялся… Такие изобретатели в каждом населенном пункте имеются. Кто вечный двигатель из велосипеда мастерит, кто философский камень лепит из куриного помета, а кто эликсиры из ослиной мочи выпаривает…»

Дверь кабинета с треском распахнулась. Как стрела из лука вылетел оттуда худощавый, оборванный мужичонка и вонзился между двумя солдатами, завязшими в дверном проеме.

— В каталажку мерзавца! — напутствовал майор арестанта. — Потом решу, когда его казнить! И старого сумасшедшего в каталажку! Некогда с ними возиться! Комиссара сюда подайте! Шпиона!

Один конвоир взял за шкирку залившегося слезами мужичка, а второй ткнул меня штыком:

— Пшел, красная вонючка! Быстро!

Я поднялся. Старый Моисей, трясущийся на скамье как на электрическом стуле, ухватил меня за рукав:

— Молодой человек! Вижу я, что не выбраться уже мне из этих казематов. Возьмите себе, может быть, у вас…

Он сунул мне в карман какой-то сверток. Я хотел было отпихнуть его руку, но штык, упирающийся мне в спину, уже толкал меня в кабинет.

Господин майор оказался жирным, малорослым мужчиной, удивительно похожим на жабу, неудачно замаскированную под гусара: круглая, усыпанная бородавками физиономия наполовину скрывалась за огромными, истинно гусарскими усами с закрученными кверху кончиками.

— Сесть! — заорал он, выпучив на меня глаза. — Сесть, мер-рзавец!

Я поспешно опустился на стул. Майор некоторое время разглядывал меня, свирепо шевеля усами, сжимал и разжимал кулаки, будто прикидывал, как удобнее ему будет перепрыгнуть через разделявший нас стол и с особой жестокостью меня придушить.

— Кр-расное отр-ребье… — прорычал он наконец. — Говори, кто тебя послал?! Говори, что ты здесь разнюхивал, прохиндей?! А?!

Ответить я не успел. Последний майорский вопросительный вопль сорвался — господин майор натужно закашлялся и просипел:

— Квасу мне!

Тотчас открылась дверь, и солдат с закинутой за спину винтовкой поставил на стол запотевший глиняный кувшин, с ловкостью заправского полового обтер его полотенцем и, пятясь и непрерывно кланяясь, удалился. Господин майор присосался к кувшину, а оторвавшись от него, отфыркался, откашлялся и налил себе квасу в стакан.

— Горло тут с вами, подлецами, сорвешь… — пробормотал он, опускаясь за стол. — На чем мы остановились? Ага… Говори, красное отребье, кто тебя послал и чего ты здесь разнюхивал? И поскорее говори, а то у меня обеденный перерыв скоро, а за обедом я привык наблюдать последние муки приговоренных.

Ничего себе привычки у человека. Я не специалист, но, по-моему, такой злобный нрав обычно бывает обусловлен комплексом неполноценности. Вон у него харя какая отвратительная! Как не разозлишься на весь свет с такой харей? Проснется майор поутру, глянет в зеркало, плюнет — и только и мыслей у него весь день: кого бы до обеденного перерыва замучить.

— Между прочим, — осторожно начал я, — для меня ваши бородавки свести в два счета… Представляете, раз-два — и личико чистое, как у младенца? Хотите, я буду вашим личным имиджмейкером? Бассейн, тренажерный зал…

Майор не отвечал, пуча глаза и беззвучно шлепая губами.

— Ну и далее… — Я воспользовался минутным затишьем, чтобы встать и обойти вокруг стола, рассматривая под разными углами коменданта. — Второй и третий подбородки мы уберем. Четвертый, так уж и быть, оставим. Его можно воротником скрыть. Килограммов сорок-пятьдесят снимем. Приятная полнота к вашему чину вполне подходит, но вот эти складки… здесь… и вот здесь по бокам — это уже лишнее. У вас такое брюхо, как будто вы глобус проглотили. Затем — прическа. Мне кажется, полубокс вам подойдет… — Я заглянул под фуражку майора. — Ах вы лысый! Ничего, сейчас это даже модно. Так-с, что еще? Усы. Вы как хотите, а усы я настоятельно рекомендую убрать. Оставим легкую, элегантную небритость…

— Молча-а-а-ать!

Вопль был такой силы, что меня как ветром сдуло обратно на стул.

— Нет у меня никаких бородавок! — заорал, колотя кулаками по столу, очнувшийся майор. — Это просто сыпь… от перемены погоды. Нахал! Наглец! Невежа! Я т-тебе покажу… Я… Кхе… Квасу!

Не прокатило… Пока комендант булькал, опрокинув над глоткой кувшин, я лихорадочно соображал, что мне делать дальше. Врезать майору по бородавчатой репе и прыгать в окно? Да за окном — я, украдкой приподнявшись, выглянул — прапорщик терзает строевой подготовкой взвод солдат. Не убежишь.

Ах пекло адово… Что делать? Разве что плеснуть ему в стакан с квасом эликсира старого Моисея? Может, майора от алхимического варева настигнет резкая диарея — и он хоть на полчаса обо мне забудет?

Комендант был еще увлечен кувшином. Я быстро вытащил из кармана сверток, в котором оказался десяток запечатанных сургучом ореховых скорлупок. Вскрыв ногтем одну из скорлупок, я вылил несколько капель майору в стакан… Эликсир тут же растекся по поверхности маслянистой пленкой.

— Бородавки… — пробулькал майор, исследуя опустошенный кувшин на наличие последних капель. — Я тебе покажу бородавки… Сыпь у меня, понятно? От перемены погоды. Никто никогда не осмеливался говорить, что у меня… Квасу; чтобы вам пусто было! Заснули, орясины?!

За дверью застучали сапогами, встревоженно зашептали в несколько голосов. Видимо, комендант, ублажая натруженное за день горло, вылакал весь запас.

— Сию минуту-с, — просунулся в кабинет солдат. — Только в трактир-с сбегаем. Сию минуту-с…

— Негодяи, — икнул майор, снова усаживаясь. — Итак… кр-расная р-рвань… Значит, решил поиздеваться над дворянином? Над боевым офицером его царского величества?

— Никак нет, — смиренно ответил я.

— Молча-а-ать! — рявкнул майор, потом, подумав, заявил: — А вот я лучше тебя сейчас застрелю. Чтоб не заставлял меня больше нервничать… Не буду ждать до обеда. Где мой пистолет был? Сейчас только кваску еще глотну…

Я подобострастно подал майору стакан. Отпив глоток, комендант нахмурился, пожевал губами и молвил:

— Что-то меня в жар кинуло… Значит, о чем я? А, пистолет… Вот он, мой пистолет. Хм… Странно… Очень странно… И голова закружилась.

— А живот-то не болит? — с надеждой осведомился я.

— Живот не болит. А голова закружилась. Так… Значит, мы разговариваем. Ага… — Он с недоумением и испугом озирался по сторонам, точно находился не в собственном кабинете, а, скажем, в питерской Кунсткамере.

— Вы хотели меня застрелить, не дожидаясь обеденного перерыва, — напомнил я.

— Застрелить… — вдруг задумался майор. — Интересная мысль. Убийство себе подобного, если рассуждать логически, приравнивается к убийству самого себя, то есть самоубийству. Ведь, по сути, воспринимая отдельного индивидуума в качестве самодостаточной единицы мирового сообщества… хм… И это интересная мысль! Необходимо ее обдумать!

Он вскочил со стула и зашагал по комнате, глубокомысленно покачивая головой и дергая себя то за правый, то за левый ус.

Действует! Эликсир старого Моисея действует! Как он говорил? Если каждому влить в рот каплю Эликсира Добра и Всепрощения, то и красные, и белые, и зеленые, и… кто там еще?… все прекратят междоусобную бойню и, украсив друг друга цветами, разойдутся с песнями по домам. Только то, что я подлил в стакан майору, явно не Эликсир Добра и Всепрощения… Это, скорее всего…

— Закон вселенского равновесия… — бормотал майор, вышагивая за моей спиной. — Бытие определяет сознание… Материя первична, а дух? Хм… Очень интересно… Вот! — воскликнул он, выстрелив указательным пальцем в потолок. — Все понятно! Если так — то вот так, а если эдак, то вот… вот эдак! Ага! Это, скорее всего, Эликсир Мудрости. Вон как майора перекосило от внезапного наплыва мыслей. Ну не намного хуже диареи…

— Господин комендант, я могу идти? — осторожно спросил я.

— А? Что? Конечно, идите, не отвлекайте меня. Сейчас я вам пропуск выпишу.

Отлично! Спасибо старому Моисею! Майор метнулся за стол, обмакнул перо в чернильницу, занес ее над бумагой и вдруг замер.

— Позвольте, — сказал он, хмурясь, — как я вас просто так отпущу, если вы шпион? Шпионов не отпускают с миром — это было бы не логично, — а расстреливают, жгут и режут. В крайнем случае, вешают.

— Так ведь убийство себе подобного приравнивается к самоубийству, — напомнил я.

— Этот постулат я минуту назад опроверг блестящим и остроумным доказательством! — отмахнулся комендант. — Каким? Хм… Забыл. Столько еще всякого надо обдумать! Голова, извините, пухнет. Предположим, я вас все-таки повешу. А не противоречит ли это действие основам мирового разума?

— Противоречит! — убежденно заявил я.

— Отнюдь, отнюдь, — снова погружаясь в себя, проговорил майор. — Если так, то вот так… Правильно? А если эдак, то наверняка — вот эдак? Верно?

Нет, Эликсир Мудрости в данном случае не подходит. Чего доброго, зафилософствовавшийся комендант придет к соломонову решению: разрубить меня на половинки, одну отпустить восвояси, в другую повесить. Где же здесь, в этом свертке, Эликсир Добра и Всепрощения? Не мог Моисей скорлупки свои пометить, что ли?

Майор, закатив глаза, шевелил губами, мысленно рассуждая, а я влил в его стакан содержимое другой скорлупки. Тоненькая маслянистая пленочка блеснула на свету.

— Хлебните кваску, — посоветовал я. — Поможет… Машинально комендант смочил губы в квасе.

И мгновенно вскочил на ноги.

— Ну как? — поинтересовался я.

— А? Что? Где я? Что со мной? О-ой!

— Что случилось?

— Н-ногу свело-о! Ай, больно! И руку… И в носу свербит! А-пчхи!

Майор захрипел, застонал, покрылся красными пятнами, молниеносно пропотел, высох, затрясся в ознобе, вывалил язык и выпучил глаза. На лбу его вспух лиловый лишай, на обеих щеках вздулись чудовищных размеров флюсы. Силясь что-то сказать, он повалился на стол и забился в эпилептическом припадке.

Опять не то… Эликсир Постоянных Болезней! Этого еще не хватало… Сейчас вбегут на шум солдаты и, увидев беднягу, заколют меня штыками…

Комендант, подрыгавшись, встал, лунатиком походил по кабинету, хромая одновременно на правую и левую ногу, рухнул на пол, должно быть впав в кому… Положительно на него было страшно смотреть — лицо майора напоминало изработанную палитру запойного художника: по раздутым щекам маршировали крупные веснушки, лоб бугрился оспинами: нос то наливался сливой, то вовсе проваливался, из глаз градом текли слезы… Бородавки пульсировали, ежесекундно меняя цвет и форму. Ужас! Поспешно я вскрыл очередную скорлупку и влил майору в рот третью порцию Моисеева зелья.

— Алле-э! — закричал майор, подпрыгивая. — Оп-па! ~

— Шпион? — ткнул он в меня пальцем, удачно приземлившись, — Расстрелять! Ха-ха! Шутка! Что может быть глупее и тоскливее обыкновенного расстрела? А вот обмазать тебя дегтем, обвалять в перьях и посадить на кол — гораздо веселее! Или завернуть в фольгу и запечь в доменной печи в собственном соку! Идея! Ха-ха! Жаркое по-комиссарски! Так и сделаем! Конво-ой!

Он прокатился колесом по комнате, свистнул и, вскочив на стол, забил неистовую чечетку. Солдат, заглянувший в кабинет как раз тогда, когда комендант крутил под потолком тройное сальто, в ужасе перекрестился и упал в обморок.

— Осечка! — пробормотал я, вынимая из кармана скорлупку. — Сейчас исправим…

Как выяснилось, поймать и напоить из скорлупки майора, находящегося под действием Эликсира Неутомимого Веселья, оказалось делом вовсе не простым. Комендант, заливаясь по-детски лучезарным смехом, бегал от меня вокруг стола, показывал язык, издавал неприличные звуки, непечатно хохмил и кидался стульями — в общем, веселился от души. Даже припертый к стене тяжелым креслом, он пытался сплясать качучу, горланя: «Эх, яблочко, как мы веселы-ы! Комиссара изловили и повесили-и…»

На втором куплете я ловко влил ему в рот содержимое скорлупки и отскочил в сторону. На всякий случай — мало ли что!

Майор минуту стоял неподвижно, потом тряхнул головой и медленно выполз из-за кресла.

— Грех, брат, — тихо проговорил он, печально глядя на меня. — Большой грех — обижать ближнего.

— Ты первый начал! — выкрикнул я. — Кто меня хотел повесить, застрелить, зарубить и посадить на кол?

— Я? — удивился майор.

— Нет, моя бабушка Наина Карповна!

Солдат, пришедший в себя после обморока, поднялся на ноги, заглянул в кабинет и вторично лишился чувств, увидев, как грозный майор пал на колени и завыл, простирая руки к красному шпиону:

— Батюшка! Родненький! Прости меня, скота неразумного!

— Пропуск напишешь? — осведомился я.

— Напишу! Напишу! Грех свой отмаливать буду веки вечные! В монастырь уйду!

— А Петра Карася отпустишь? — обрадовался я.

— И Карася отпущу! Кто я такой, червь неразумный, чтобы живую тварь свободы лишать? Я и мухи теперь не обижу, не то что Карася… Всех отпущу, всех умолять о прощении буду! Каюсь! Каюсь! Грешен!

— Та-ак… Войско свое разоружишь? — вконец обнаглел я.

— Разоружу! Сам по городам и весям буду в рубище ходить, людей к покаянию призывать! Прости меня, народ православный!..

Ну все, наконец-то… Никак я господина коменданта Эликсиром Святости попотчевал. Я вытер пот со лба и устало вздохнул. Ох, тяжелая эта работа — исправлять человеческую природу…

Наверное, в Рогунове никогда еще за всю историю города не было зафиксировано такое громадное количество случаев нервных припадков, обмороков, истерик и помешательств. Весь гарнизон наблюдал за тем, как лютый зверь господин майор полз на коленях от камеры к камере, отпирая двери, выпуская на волю несчастных узников, а красный шпион важно вышагивал позади коменданта и время от времени поддавал по жирному заду сапогом.

— Еще! — рыдал при этом майор. — Еще ударь, да посильнее! Искуплю вину свою перед человечеством, искуплю! Еще! Сильнее! Ах, в радость мне это, в радость!

И справа, и слева солдаты, узрев такое, друг за другом валились в обморок как кегли. Городок переполошился. Отпущенные на волю узники, ошалев от свежего воздуха, носились по улицам, сшибая прохожих, словно бешеные коровы. Майору незачем было выполнять свое обещание относительно разоружения войска — два стрелковых батальона, побросав оружие, разбежались в полнейшей растерянности. За особо стойкими в психическом отношении солдатами, довершая разгром гарнизона, гонялся старый Моисей с ведром Эликсира Добра и Всепрощения. От алхимика бежали как от чумы, — видимо, никто не хотел приобрести такое же таинственное заболевание, какое поразило коменданта.

Городок Рогуново пал в одночасье! Когда отряд леших ворвался на улицы, сражаться было не с кем. Комиссар Огоньков, несущийся впереди своей артиллерии, кричал:

— Собирайте оружие! Оружие собирайте! Карась, на радостях простивший мне все прошлые прегрешения (не мои, кстати, а этого самого Чапаева), передал мне магический кристалл. От греха подальше я сунул артефакт в карман, пообещав себе на досуге разобраться с механизмом действия непредсказуемой этой штуковины. А неизрасходованные скорлупки потихоньку выбросил. На всякий случай. Очень мне не хочется случайно хлебнуть Эликсира Подавляющего Уныния или еще чего-нибудь похлеще…

Вежливо поздоровавшись, меня обогнала компания скромных молодых людей. Как все-таки в дневное время суток сложно отличить оборотней от обычных граждан! Ну разве, глядя на спокойные и добродушные, правда, чуть бледноватые" физиономии, скажешь, что эти ничем не примечательные товарищи с наступлением полночи превращаются в диких зверей? Нипочем не скажешь. Группа туристов на выгуле — и все тут. Кстати, в качестве экскурсовода выступала Анна, прекрасная, как всегда, зеленоволосая моя кикимора — в неизменном кожаном облачении, с шашкой на одном боку и револьвером на другом. ,

— Извинись, — толкнул меня в бок Карась, — за недостойное свое поведение. И перед Анной, и перед лешим Кузьмой. Вон он, Кузьма, — в канаве валяется… Ванну то есть принимает по твоему приказу об утреннем моционе.

Да, извиниться не помешает. Хотя я ни в чем совершенно не виноват. Это Василий Иванович, чтоб ему…

— Анна, — проговорил я, подходя к кикиморе, — во-первых, докладываю, что город Рогуново взят. Комендант успешно сведен с ума, гарнизон разоружен, личный состав белого войска деморализован.

— А во-вторых? — довольно хмуро спросила Анна.

— Позвольте принести извинения, — вздохнул я. — И оправдаться. Дело в том, что…

— Не надо, — сказала она. — Я все знаю.

— Как это — ты все знаешь? О чем? И что именно?..

— Меня уже просветили, — ответила Анна.

— Кто?!

— Твой старый боевой товарищ. Он сегодня рано утром прибыл на место дислокации дивизии и не был, кстати, очень удивлен тем, что тебя не застал.

— Ничего не понимаю…

— А вот и он…

Оглянувшись, она указала мне на шелудивого пса, трусливо семенящего ко мне по краю сточной канавы.