"Кентавр в саду" - читать интересную книгу автора (Скляр Моасир)

Небольшая фазенда в лесах Бразилии, в округе Куатру-Ирманс, штат Риу-Гранди-ду-Сул. Октябрь 1972 – март 1973

У меня не было ни малейшего желания возвращаться в Сан-Паулу. Я пробыл там ровно столько, сколько понадобилось, чтобы пересесть на самолет в Порту-Алегри. Из аэропорта я отправился прямо к родителям. Позвонил в дверь. Открыла мать. При виде меня она выронила веник, закрыла лицо руками и вскрикнула. Прибежал отец: что такое, Роза? Что случилось? В следующее мгновение они оба обнимали меня, в избытке нежности осыпали тычками, кричали, плакали, смеялись; я задыхался и не знал, как отбиться от них. Наконец они впустили меня в дом, усадили на диван и сами сели с обеих сторон. Мать все обнимала меня, смеясь, как сумасшедшая, но вдруг лицо ее стало серьезным:

– Ты поступил некрасиво, Гедали. Бросить жену, детей, бежать… Стыд и позор, Гедали. Я уж чуть было от тебя не отреклась. Тита, бедняжка, в отчаянии. Каждые три дня звонит нам. Но я ей так и сказала: если он не вернется, Тита, он мне не сын, а ты, если хочешь, переезжай к нам.

И тебе не важно, что она гой, спросил я и тут же пожалел об этом. Мать посмотрела на меня с горькой обидой: а гои что, не люди? И вообще, что это такое, Гедали? Вы только гляньте! Он еще тут задает вопросы. Да тебе не вопросы надо задавать, а рассказывать, где тебя носило, бесстыдник! Не трогай Гедали, вмешался отец, он устал с дороги. Приготовь ему ужин и постель. Завтра поговорим.

Мне о многом надо было поговорить с отцом. Я не собирался, как думал он, рассказывать ему о том, что произошло, ведь это было невозможно: как объяснить ему мой отъезд в Марокко? Как говорить о Лоле? Мог ли я показать ему лапу бедной женщины-львицы и сказать: вот, папа, все, что осталось от женщины, которая любила меня, как никто другой? Он бы не поверил.

Словом, я не собирался ничего рассказывать. Мне хотелось выслушать его. Я хотел выяснить кое-что для себя. Был ли счастлив мальчик-кентавр Гедали? Был ли он счастливее Гедали двуногого? Если он был не так счастлив (или, если угодно, более несчастен), то откуда это мое неуемное желание нестись вскачь, эти постоянные поиски чего-то, сам не знаю, чего? Если же он был счастливее (или, скажем, менее несчастен), то как обратить вспять историю моих бедствий, чтобы вновь обрести утраченное счастье? И в чем секрет счастья кентавров, если таковой существует?

Почему Тита предпочла мне одного из них? (На этот последний вопрос отец не мог дать прямого ответа. Но он мог снабдить меня пищей для размышлений и поисков ответа.)

Чтобы я понял его, отец должен был углубиться далеко в прошлое. Вернуться к корням. Должен был рассказать о своей жизни в России, и о черных казачьих конях, и о переезде в Бразилию, и про первые годы в колонии, и о ночи, когда я появился на свет (был ли на самом деле крылатый конь?), и о моих первых шагах.

Во время наших долгих прогулок я засыпал его вопросами, а он упорно уходил от ответа: выкинь ты это из головы, Гедали, ведь теперь-то все в порядке. Ну, были у тебя проблемы, а у кого их не было? Вылечился – и забудь. Но, папа, лошадиные-то ноги у меня были или нет? Это смотря что понимать под лошадиными ногами, сынок… Но врач из Марокко… Марокко далеко, Гедали, и тебе незачем больше думать о таких вещах; что тебе надо, так это вернуться к семье. Забудь про Марокко.

Он останавливался, брал меня за локоть:

– Тебе бы съездить в Патагонию, Гедали. Позвони жене, вызови ее в Порту-Алегри, возьми путевку, садитесь на корабль, плывите в Патагонию, плывите на Огненную Землю. Ведь это лучшая возможность помириться: плавание на корабле успокаивает, много свободного времени, можно поговорить обо всем, обсудить, что не так. У Мины есть подруга, которая вдруг ни с того ни с сего знать не пожелала собственного мужа, так он ее пригласил в такую турпоездку – и готово: опять мир. Там ледники, Гедали. Ледники, говорят, это такая красота, что аж до слез.

Он уводил разговор в сторону, чтобы не лгать. Но еще хуже было бы, если бы он отвечал вопросом на вопрос: в чем смысл жизни, Гедали? Для чего мы существуем? Есть ли Бог, Гедали? И еще хуже было бы, если бы он, во время чаепития под навесом у дома, вдруг ронял голову на руки и, рыдая, повторял: Боже мой, что я сделал со своей жизнью, что? Еще хуже было бы, если бы он бросался передо мной на колени, хватался за мои конские лодыжки (но даже конские ноги не выдержат тяжести теряющего сознание отца) и умолял: не дай мне умереть, сынок, не хочу умирать, усади меня к себе на спину и унеси вскачь далеко-далеко, спаси.

Мать не оставляла меня в покое. У нее появилась навязчивая идея: устроить пир и собрать на нем всю семью. Даже Бернарду – и того она сумела бы пригласить, через объявления в газете, через популярные радиопередачи или – самая смелая мысль – попросила бы ведущего Шакринью, чтобы он через телевидение помог ей отыскать сына.

– Он бы не отказал, я уверена. Шакринья – очень добрый человек.

На этом празднике, как ей казалось, мы с Титой должны были помириться. Брось свои затеи, говорил я раздраженно, не вмешивайся в мои дела.

– Но вы расстались или нет?

– И да, и нет, мама. Мы сами разберемся.

– Как это, и да, и нет? Такого не бывает. И расстались, и не расстались. Или уж расстались, или нет. Если да, то делайте все, как положено: развод, раздел имущества и что там еще! Ну а если не расстались, тогда давайте-ка мириться. Повстречайтесь, обнимитесь покрепче, поцелуйтесь – и сами увидите, как вам будет хорошо вместе. Подумай о детях, Гедали! Если вы ради себя не хотите этого сделать, так сделайте ради детей!

Я старался избегать матери. И даже Мины, которая, хотя и не говорила ничего, смотрела на меня осуждающе. Говорить с отцом все же было приятнее. Он не отвечал на мои вопросы, но и не приставал со своими. К тому же – что мне было чрезвычайно важно – я узнал от него, кто купил наш участок земли в колонии: это был отец Педру Бенту и жил он сейчас в Порту-Алегри. Я пошел к нему и предложил продать мне землю.

План начал складываться у меня в голове вскоре по приезде в Порту-Алегри, после первых, разочаровавших меня, разговоров с отцом. Я задумал купить землю поближе, если возможно, к тому месту, где была наша фазенда, где прошло мое детство, где я, юный кентавр, носился вскачь и пользовался полной свободой. Ну или почти полной. Во всяком случае, настолько полной, насколько позволяли обстоятельства. Я хотел припасть к своим корням. Причем в одиночестве. Мне надо было остаться одному, чтобы вновь пережить прошлый опыт и поразмыслить о нем. В принципе, любая фазенда приличных размеров годилась бы для моих целей; ну а сама наша бывшая фазенда – это просто идеальный вариант. Только вот старый фермер не был в восторге от моей затеи:

– Не то чтобы я не хотел продать ее, Гедали. Деньги мне нужны и далее очень. Но я обязан предупредить: это для тебя невыгодная сделка. Там все полностью заброшено, поросло лесом. Даже дороги туда нет.

Но именно этого я и хотел: чтобы никто не искал меня там. Я настаивал и даже набавил цену. Он в конце концов сдался, но заставил меня выслушать множество советов:

– Механизация, Гедали. Механизация – это главное. Говорю тебе: ничего не вышло именно из-за того, что не хватало машин. Не забывай о механизации.

Механизация. Я едва мог сдержать улыбку. Только этого мне и не хватало: механизации! Руки – пожалуйста, ноги – сколько угодно, но никакой механизации.

Мне хотелось единения с землей, я считал, что это глубинный, истинный опыт. Хотелось ходить босиком, чтобы на пятках появились мозоли, чтобы они становились все толще и грубее, чтобы все больше напоминали копыта, чтобы превратились в конце концов в настоящие копыта. Копыта, в которых каждый роговой слой был бы результатом долгого хождения по земле, по камням, долгих размышлений о смысле жизни. Я хотел ходить пешком как можно больше. Работать, конечно, но и бродить по земле. А если устану, сяду на землю. Я не боялся ни колючих растений, ни укусов насекомых. Наоборот, я хотел этого. Пусть возникнут опухоли, шишки, затвердения. Пусть эти затвердения растут, пусть в них формируются кости, суставы, пусть вырастут копыта, пусть в конце концов они заслужат названия задних ног – вот чего я хотел. И не менее того я желал иметь хвост. Ноги – четыре, хвост – один, словом, – кентавр.

Что любопытно? Чаще всего я вспоминал себя в облике кентавра в день бар-мицвы: темный пиджак, белая рубашка, галстук, котелок. И складки талита, ниспадающие на круп.

Да, я хотел снова начать молиться. Среди прочего, я хотел построить на фазенде молельный дом. Не синагогу в собственном смысле слова, а просто место, где бы я мог посидеть и полистать при свете свечи старую молитвенную книгу отца (которую он бы, разумеется, не отказался мне подарить). Я хотел поразмыслить о Боге и о человеческой природе. Я нуждался в мудром совете и утешении, даруемом религиозной верой.

Изучая предсказания Пророков и Песнь Песней, я рассчитывал вскоре попасть в лоно Авраамово. Задача была, по-видимому, не из легких. В моем воображении это лоно становилось все больше и больше, превращалось в гигантскую гору, покрытую белой кожей, изрытую сетью каналов, по которым стекало волшебное молоко. Но я бы взобрался на эту гору. Выйдя из долины, хватаясь за толстые и жесткие волоски на груди восточного старца Авраама (каждый волосок – стих из Писания), я бы карабкался и карабкался, как когда-то в Израиле на гору Массада, все ближе и ближе к сосцу, тонущему в розовых и сладких облаках, похожих на сахарную вату, которая так нравилась моим сыновьям.

Родители не приветствовали мое намерение поселиться на старой фазенде. Мама – так просто пришла в бешенство:

– Ты с ума сошел, Гедали! Ты просто рехнулся! Где это видано: бросить жену, детей и уйти в леса! Да там одни змеи, Гедали! Брось и думать об этом, Гедали, ты человек городской, кабинетный. Землю обрабатывать должны крестьяне, Гедали. Никуда ты не поедешь. Я тебя не пущу. Чего нам стоило выбраться оттуда – а ты опять туда наладился? Нет уж. Ничего у тебя не выйдет.

Но тут вмешался папа:

– Мне эта идея тоже не нравится, Роза, но, в конце-то концов, Гедали человек взрослый… И раз уж он хочет уехать в деревню…

(Я думал, что отец заговорит о бароне Гирше, но он этого не сделал. Вообще-то с возрастом его преданность барону перешла в обиду и даже ненависть. Иногда, говоря сам с собой – а это теперь с ним случалось часто, – он огрызался на прежнего идола: отстань, барон! Отвяжись, барон!)

Мина тоже умоляла меня не ездить, но решение было принято. В один прекрасный день на рассвете я сел в автобус и отправился в округ Куатру-Ирманс.

Отец Педру Бенту был прав. Наш старый дом стоял полуразрушенный. Дверь висела на одной петле, стекла повылетали, лианы оплели оконные рамы, дощатый пол прогнил, и сквозь огромную ромбовидную дыру в крыше было видно голубое небо. Работы мне предстояло много, что, впрочем, меня нисколько не огорчило. Я повесил реликвию, оставшуюся от бедной Лолы, засохшую львиную лапу, на стену, над тем местом, где собирался устроить себе постель, и принялся за дело. В тот же день съездил в город, купил материалы и приступил к ремонту дома. Через неделю он приобрел вполне жилой вид, кустарник вокруг я вырубил, проложил дорожку, и теперь можно было заняться посевами. Я собирался выращивать сою и кукурузу, да, кроме того, разбить небольшой огород, завести несколько кур, свиней и одну или двух коров, чтобы давали молоко. Жить на подножном корму, одним словом.

Неделями я почти никого не видел. Соседи-крестьяне иногда заезжали под тем предлогом, чтобы спросить, не нужно ли мне чего. На самом деле им любопытно было посмотреть на сумасшедшего, бросившего удобную городскую жизнь и ушедшего в леса. Я не грубил им, но и не поощрял дальнейших визитов. Вскоре они перестали заезжать.

Однажды вечером я работал в поле. Стоя на коленях, пропалывал посадки, как вдруг почувствовал, что кто-то за мной наблюдает. Я оглянулся – он стоял за моей спиной: туземец неопределенного возраста, оборванный, с беззубой улыбкой. Пери.

Он не узнал меня, что немудрено, ведь в последний раз мы виделись, когда я был кентавром. Он стоял и молча смотрел на меня.

– Ищете кого-то? – спросил я.

Индеец ответил, что нет. Пришел на фазенду случайно, в поисках работы.

– Я делаю все, – добавил он на своем чудном наречии. – Могу полоть, пилить дрова, следить за скотом… Мне бы только жилье да еду. Я работящий – вот увидите.

Договорились, сказал я, можете начинать. Он сбросил драный пиджак, поплевал на ладони, взял мотыгу и принялся рыхлить землю.

Он и в самом деле был работящий. Вырубал кустарник, доил коров, ходил за водой к колодцу, даже еду готовил. Разговаривал мало. Едва отвечал на вопросы. Но это не казалось грубостью, наоборот, он был деликатен, услужлив. Но молчалив и замкнут. Я предложил ему спать в доме, но он предпочел хлев.

– Там места много, я отгорожу себе каморку, если сеньор позволит.

Позволю, ответил я. Но как же коровы? Они тебе не помешают? Он улыбнулся, сверкая беззубыми деснами, отнюдь не невинной улыбкой:

– Коровок я люблю, патрон.

Странный человек этот Пери. К тому же, звали его совсем не Пери, а Ремиан, но, сказал он, вы – патрон, так что зовите меня так, как вам будет угодно. Хотя разговаривал он мало, петь любил и иногда, особенно в лунные ночи, выходил во двор, воздевал руки к небу и издавал какие-то странные протяжные звуки. Это заклинания, объяснил он мне однажды. И добавил по секрету: я учусь, чтобы стать колдуном, как мой дед.

Это была его самая заветная мечта. Колдовать, предсказывать будущее и тому подобное. Однажды он привел меня к себе в комнату и показал свои реликвии.

Здесь был побелевший от времени череп шамана Жоакина. И трезубцы разной формы для отыскания подземных вод. И морские раковины. И стеклянные шарики разного размера. И, что больше всего меня поразило, чучела и мумии экзотических существ: ягненок с двумя головами, шестирогий козел, гигантская сороконожка, морской конек с двенадцатью маленькими лапками.

– Вы только посмотрите, патрон.

Странное чувство овладело мной. Что он мне сейчас показывал? Что-то похожее на русалку, маленькую мумифицированную русалку.

Я взглянул на него. Что хочет открыть мне этот человек? В чем его секрет? В каких он отношениях с мифологическими существами? С единорогом? С грифом? С безголовым мулом? С оборотнем? Со сфинксом? Что знал Пери о сфинксе? Что он знал о Лоле?

Но нет, он мне показывал вовсе не мумию русалки. Присмотревшись, я убедился, что это грубая подделка: тело обезьяны, пришитое к хвосту большой рыбы.

– Это такой опыт, патрон.

По картинке из старинной книги он пытался воспроизвести русалку.

– Ничего не вышло. Умерла, как только я закончил операцию.

У него имелось и объяснение неудачи:

– Я не сказал заклинаний, которые должен был сказать. Если бы я сказал нужные заклинания, она бы не умерла. Подходящее заклинание – самое сильное средство.

Тогда вызови дождь своими заклинаниями, сказал я в шутку. Это было бы весьма кстати, видишь, какая засуха.

Он взглянул на меня исподлобья:

– Не шутите такими вещами, патрон. Не шутите.

Я пахал землю плугом, впрягая в него коня. Часами смотрел я на его задние ноги, пережевывая все одну и ту же мысленную жвачку. Пять месяцев, как я приехал на фазенду, но зачем? Какие я сделал открытия?

По полям я ходил – и ходил много. Босиком. Подошвы мои затвердели, хотя до копыт им было еще далеко, они не стали даже такими жесткими и шершавыми, как ладони, покрывшиеся мозолями от рукоятки мотыги. Однако я все ходил и ходил, в солнечные дни, в лунные ночи, под дождем и ветрами. А вопросы мои так и оставались без ответа,

Что до молитв, то я молился. Каждое утро. Молитвенное покрывало на плечах, книга в руке – бормочу молитву. Безрезультатно. Мир в душе? Куда там! Даже образ лона Авраамова мутнел и растворялся в моем воображении. По правде говоря, вечные вопросы постепенно стали уступать место другим: почему бы не взять напрокат трактор? Почем нынче удобрения? Что станет с урожаем сои, если не будет дождя? Глядя в зад коню, впряженному в плуг, я тщетно пытался отогнать эти прозаические заботы. Черт возьми, что же осталось во мне от кентавра?

Я понемногу начал забывать Лолу. Мумифицированная лапа, разумеется, все так же висела у меня в изголовье, но она утратила особый статус и стала такой же привычной для глаз, как любая трещина в стене. Как и трещины, она мне ничего не говорила. И лицо Лолы припоминалось все с большим трудом.

О ком я скучал, так это о семье, о детях… Мне бы хотелось, чтобы мальчишки были сейчас со мной, помогали бы доить коров, пахать землю. Им бы это было полезно. И мне тоже.

По Тите я тоже тосковал, хотя все еще вспоминал с обидой миг, когда застал ее в объятиях того парня; эта картина преследовала меня весь день, но по ночам она рассыпалась: в полусне я твердил ее имя, хватая руками пустоту. Тита. Как мне не хватало ее губ, ее тела. Любовь? Возможно. То есть почти наверняка. Нет, это точно была любовь.

Почему же я не наплевал на свою гордость? Почему не вернулся к Тите, к детям, к друзьям?

Нет. Этого я сделать не мог. Прежде надо было разобраться с терзавшими меня сомнениями. Прежде надо было понять, кто я такой: искалеченный кентавр, лишенный пары ног? Человек, пытающийся избавиться от болезненных фантазий?

Как-то ночью, сидя на крыльце и глядя на озаренное луной поле, я в очередной раз задал себе все те же вопросы.

У дверей хлева, воздев руки к небу, Пери повторял свои заклинания. Я смотрел на него с завистью: вот человек, нашедший свой путь.

Вдруг мне пришла в голову одна мысль.

– Пери!

Он подошел, несколько недовольный моим вмешательством. Я пригласил его в дом. Мы сели за стол, я открыл бутылку коньяка (он отказался: в то время, когда творятся заклинания, пить ему не полагалось), я же принял порядочную дозу. Мне нужна твоя помощь, сказал я.

– Если справлюсь… – отозвался он, удивленный.

– У меня проблема, Пери. Проблема давнишняя, которую пора бы уже решить.

И тут я принялся рассказывать. Говорил я долго, выпил целую бутылку коньяка, но рассказал все: о том, как родился, как жил на фазенде, припомнил и нашу с ним встречу (он не сказал ничего, только молча выслушал). Потом я рассказал, как мы переехали в Порту-Алегри, как я бежал из дому, рассказал о цирке, о встрече с Титой, о путешествии в Марокко, об операции, о кондоминиуме, о гибели кентавра, о втором путешествии в Марокко – обо всем. Он слушал, не сводя с меня глаз, освещенный керосиновой лампой. Я сказал ему, что хочу снова стать кентавром, ибо не вижу другой возможности вновь обрести утраченную истину. Пери, колдун (он перебил меня: пока еще не колдун, патрон, я еще только учусь), мог бы помочь мне.

– Сделай так, чтобы у меня выросли лошадиные ноги, Пери.

– Да вы совсем пьяный, патрон.

– Может быть. Но я хочу, чтобы у меня было четыре ноги, понимаешь, Пери? Четыре ноги.

Не для того, чтобы стать четвероногим насовсем, объяснил я ему. Мне бы временные ноги, чтобы побыли у меня недолго, а потом отсохли и отвалились. Главное – на несколько дней снова стать кентавром.

Я говорил и говорил, он слушал молча и смотрел на меня все так же невозмутимо. Странная сцена: этот туземец, этот индеец. Считал ли он меня сумасшедшим, было ли ему меня жаль, воспринял ли он мой рассказ как шутку – по его лицу ничего нельзя было понять. Он смотрел так, будто оценивал меня. Смотрел, как человек, владеющий некой тайной и не знающий, стоит ли ею делиться. Я вышел из себя:

– Ну что, Пери? Хочешь попытаться? Если не хочешь, собирай манатки и катись с фазенды.

Попытаться можно, сказал он в конце концов. От меня не укрылось отсутствие слова патрон. Мы теперь были союзниками, компаньонами в едином начинании, смысл которого состоял в том, чтобы мобилизовать оккультную энергию древних богов и вырастить на теле человека задние ноги коня. Можно попробовать, повторил он, уставившись куда-то вдаль горящими глазами: в голове его уже складывался план, он замышлял что-то, решал, какие травы заварить, к какому колдовству прибегнуть.

Дайте мне время, сказал он, встал из-за стола и ушел к себе в хлев. Я пил и не мог остановиться. В конце концов я уснул, уронив голову на стол.

Я дал ему время. Тем более работы у нас было много. Соя, наша главная надежда, была под угрозой: засуха, начавшаяся в декабре, в январе только усилилась. Река, прежде полноводная, пересохла настолько, что в некоторых местах обнажилось дно. Я решил построить запруду, чтобы удержать хотя бы те капли воды, что остались. Соседям это не понравится, сказал Пери. Да пропади они пропадом, отвечал я раздраженно.

На эту работу ушло несколько дней. В конце концов она была закончена: вода по каналу потекла прямо на плантацию сои.

– У нас получилось, Пери! – закричал я в восторге.

Он не ответил. Он смотрел на какой-то предмет, наполовину увязший в обнажившемся илистом дне. Я замолчал и сам посмотрел туда же. Потом медленно побрел в сторону реки. Я шел за своей скрипкой.

Я повесил скрипку – то, что от нее осталось – рядом с лапой Лолы. Печальный это был вечер. Сидя у себя в спальне, глядя на скрипку и львиную лапу, я начал осознавать, что, возможно, уже нашел ответ на мучившие меня вопросы. Я смотрел на эти предметы и не чувствовал боли, что удивило и даже взволновало меня. Волнение усилилось, когда около полуночи мне показалось, что я слышу шелест гигантских крыльев. Полный надежд, я бросился прочь из дому. Тучи неслись по небу, луна то скрывалась за ними, то вновь появлялась, но больше ничего не было видно.

Никакого крылатого коня (которого некоторые мистики считали чем-то вроде ангела-хранителя кентавров). Я вернулся в дом, несколько разочарованный, но и успокоенный, лег и уснул.

Спал я недолго: меня разбудил хлопок взрыва. Я вскочил и выбежал во двор. Пери тоже был на ногах.

– Это на реке! – закричал он.

Мы бросились туда и в предрассветных сумерках увидели, что плотины как не бывало: взрыв разворотил ее. Река текла по своему прежнему руслу. Соседи поработали на славу.

Пери обернулся ко мне:

– Я готов, патрон.

Готов? К чему готов? В первую секунду я не понял, о чем он. Потом вспомнил: он готов превратить меня в кентавра.

А я? Был ли я готов? Честно говоря, я и думать забыл о нашем недавнем разговоре. Стать кентавром? Я почти уже и забыл об этом. Напоминание Пери было мне неприятно, казалось, таило угрозу.

Однако надо было ответить ему. Он ждал. Внезапно как камень у меня с души свалился. Да разве Пери сумеет превратить меня в кентавра? Как бы не так. А если и сможет, то ненадолго: на сутки разве что. Так я ему и сказал: да, я готов превратиться в кентавра, но только на один день. Возможно это? Ясное дело, ответил он, вы – патрон, сеньор, вам и решать. Тут я впал в эйфорию. Кентавр на один день – чем не приключение!

На всякий случай я спросил его, хорошо ли он представляет себе кентавра (а то как бы у меня не выросли ноги на спине или на голове). Он ответил, что прекрасно знает, в чем его задача.

Как только стемнело, я, следуя его указаниям, вышел в поле и лег навзничь на землю, раскинув руки крестом. Вскоре появился и он, в набедренной повязке и весь разрисованный, как настоящий шаман. Не сказав мне ни слова, он принялся плясать вокруг меня и петь что-то монотонное.

Я смотрел на небо; черные тучи сгущались. Внезапно туземец перестал танцевать. Он подошел, кинул несколько комьев сухой земли мне на грудь, ударил меня по ногам посохом, который принес с собой.

Поднялся ветер. И тут же тяжелый ливень обрушился на нас.

– Дождь! – кричал в восторге Пери. – Дождь! Мы спасены! Заклинание подействовало!

– Твое заклинание подействовало? – я сел и задрал штанину. Кожа, разумеется. Белая кожа с редкими темными волосками. – А где же копыта, Пери?

Какие еще копыта, ответил он, главное – дождь, патрон! Дождь пошел, потому что заклинание подействовало.

Я смотрел на него, ничего не понимая.

– Вставайте, патрон! Идемте домой. Вы вымокли насквозь, еще заболеете. Ну, идемте домой.

Я поднялся на ноги, расстроенный и растерянный. И в этот миг сквозь бившие в лицо струи смутно различил несущуюся к нам галопом фигуру. Сердце мое забилось быстрее:

– Гляди, Пери! Гляди!

Кентавр? Я сам, Гедали-кентавр, мчусь навстречу двуногому Гедали?

Нет, это был всадник. Вернее, всадница. Это была Тита! Она остановила коня в двух шагах от нас, спешилась и бросилась ко мне. Мы стояли и плакали, обнявшись. Идем домой, сказал я. Посадил ее в седло, сел сам. Пери изумленно смотрел на нас, ничего не понимая.

– Вскакивай к нам, Пери! – смеясь, я пытался перекричать усиливающийся ливень. Он не заставил себя упрашивать: вскарабкался ловко, как обезьяна, на круп коня. И мы двинулись к дому.

Я внес Титу в дом на руках, уложил ее в постель. Она смотрела на меня и улыбалась. Я раздел ее. Лег рядом. Я целовал ей губы, грудь, живот, бедра, ступни. Как же я соскучился по этому телу. Ах, лоно Авраамово, как же я соскучился.

Это были наши лучшие дни? Да. Почти наверняка. Нам было так же хорошо, как тогда, когда мы носились галопом по полям поместья.

Мы бродили по плантациям, где после недавних дождей вовсю наливалась соя.

Тита, как ни странно, говорила гораздо больше, чем я. Рассказывала о тех днях, что последовали за моим отъездом. Она заперлась в комнате, не хотела видеть никого, даже детей. Женщины – Бела, Таня, Беатрис, Фернан-да – стучались к ней, умоляли впустить их. Она не отвечала. И не прикасалась к еде, которую оставляли у двери.

– Но, если честно, – сказала она, глядя мне прямо в глаза, – я не только из-за тебя оказалась в этой яме. Были и другие причины. Ты знаешь. Мне стало все понятно, когда я проходила психотерапию.

(Неужели она действительно любила кентавра? Да. И что в этом странного? Разве не влюбляются женщины, говорил я себе, в актеров из телесериалов, в подростков, которых случайно видят на улице?)

Вначале разлука со мной ее нисколько не волновала: сбежал из дому? Ну и пошел к чертовой матери! Но скоро она заметила, что ей меня не хватает; она тоже металась в постели и не могла заснуть, она тоже шептала в полусне мое имя. И вдруг как-то вечером – телефонный звонок: Мина рассказала ей, что я на нашей старой фазенде в Куатру-Ирманс.

Я вылетела первым же рейсом в Порту-Алегри, а потом автобусом до Куатру-Ирманс… Но ни один таксист не соглашался везти меня сюда: обрушился какой-то мостик на дороге. Пришлось взять напрокат лошадь. К счастью, скакать я еще не разучилась, – добавила она и мы оба рассмеялись.

Мы много ходили, разговаривали, смеялись без причины. Иногда умолкали, но ненадолго: тут же снова начинали говорить, оба одновременно – нам столько надо было сказать друг другу. Издали за нами наблюдал Пери. Тита очаровала его – это было заметно. Красивая у вас жена, патрон, говорил он с явным презрением ко мне и чуть ли не со злостью. Около дома я находил фигурки, вырезанные из сердцевины кукурузного початка, проткнутые гвоздями: это он насылал на меня порчу. Индеец, похоже, на меня глаз положил, говорила Тита, смеясь.

К концу той недели приехали наши сыновья. И мои родители, и сестры с семьями. Вот мы и собрались все вместе, расчувствовавшись, повторял отец, там же, где начинали. Мы отметили встречу грандиозным пиршеством. Оказалось, что Пери прекрасно умеет жарить мясо, особенно с помощью мальчишек, которые не отходили от него ни на шаг, очарованные историями, которые он не уставал рассказывать.

С отцом мы совершали длительные прогулки по фазенде. Деревья, камни – все пробуждало в нем воспоминания: здесь я как-то убил змею… Здесь любили играть Дебора и Мина… Он был в восторге от сои: в мое время такого не было, говорят, на ней можно здорово заработать. Под конец он вздыхал: видел бы барон твою плантацию – вот был бы доволен. Обо мне мы не говорили, он не спрашивал о том, как я себя чувствую: наверняка боялся, что я опять заведу речь о копытах, о том, как я скакал по полям.

Дожди прошли, и стояли ясные солнечные дни. Праздничные дни. Мы устраивали пикники в полях, проводили игры и турниры, ходили вместе на реку купаться. Мать, казалось, помолодела; даже не припомню ее такой веселой. Сокрушалась она только из-за того, что с нами не было Бернарду: он наверняка бродяжничал бог знает где. Может, еще появится, говорила Мина.

Нет, Бернарду не появился. Зато к нам приехали Паулу с Фернандой и Жулиу с Белой. Паулу привез хорошие новости: он подготовил план по экспортным поставкам, которыми мы с ним должны были заняться. Это сулило большую прибыль. Мы могли организовать фирму с несколькими филиалами: в Сан-Паулу, в Рио, в Порту-Алегри.

– Ты бы, скажем, мог обосноваться в Рио, – сказал он, подбирая слова и внимательно следя за моей реакцией. – Или, еще лучше, в Порту-Алегри, рядом с семьей.

Он боялся – как и мои родители, а может быть, и Тита, и сыновья – что я опять сбегу. Но я не обиделся:

– Хорошая идея, Паулу. Очень хорошая. Я подумаю. Но в принципе не возражаю.

Отлично, сказал он с облегчением и тут же сменил тему: заговорил о том, в какой восторг его привела фазенда. Сколько у тебя здесь места, чтобы бегать, Гедали, восклицал он с завистью.

– Ты все еще бегаешь? – спросил я.

– Каждый вечер. Сторожа кондоминиума уже привыкли, их это забавляет. Кстати, я заказал в Штатах потрясающие кроссовки. Там внутри такие выемки. И в подошве есть пустоты, а в них вставлены маленькие пружинки – отличная вещь. Они так тебя и несут вперед, Гедали, не хочешь, а бежишь.

Он грустно улыбнулся.

– Мне не хватает тебя, Гедали. Бегать в одиночестве – не то. К тому же, на бегунов смотрят косо, я знаю. Мне бы надо в теннис играть – это сейчас модно, все играют… Но я люблю бегать, Гедали. Бег – одна из немногих вещей, в которые я верю.

Он признался, что не слишком доволен жизнью, не смотря на перспективы, которые сулило открытие новой фирмы.

– Социализм наступит, Гедали. Рано или поздно, но наступит. Посмотри, что делается в Африке: дня не проходит, чтобы какая-нибудь страна не стала социалистической. В Азии – та же картина. Здесь нам твердят, что у нас капитализм… Да, но надолго ли? Слишком много злоупотреблений. Бот у одного моего приятеля две яхты, а другой чуть не каждый месяц в Париж летает. Не может же так продолжаться! В один прекрасный день какой-нибудь генерал, или полковник, а то и майор – ну, словом, какой-нибудь военный разозлится на все эти безобразия – и готово: социализм провозглашен. Тогда сделают вот что: ты будешь иметь право только на определенное количество квадратных метров жилья и на определенное число сигарет в месяц. Машину не каждый сможет купить. А о заграничных поездках нечего даже и думать. Так что надо приучать себя довольствоваться простыми вещами, Гедали. Вот бегать, например.

Он задумал организовать супермарафон.

– Запишутся только сто-двести бегунов, люди надежные, вроде нас с тобой. Бежать будем по дорогам Бразилии; трасса, разумеется, должна быть разбита на этапы. Добежим до Центральной Америки, пересечем Соединенные Штаты, доберемся до Аляски, преодолеем зону вечных льдов, потом вперед, в Азию, прибежим в Иерусалим, войдем с триумфом через Львиные Ворота и финишируем у Стены Плача.

Лицо его сияло:

– И знаешь, что я тебе скажу: посмотрим, как дело пойдет, и, может быть, вообще не вернемся. Останемся там, в Старом Городе. Чем займемся? Да чем угодно. Чеканкой. Или продажей открыток. Лишь бы днем заработать немного деньжат, а вечером – побегать.

Бела, слышавшая часть разговора, не согласилась:

– Капитализм здесь только крепнет, Паулу. Да неужели транснациональные компании выпустят из рук награбленное? Зря ты испугался, малыш. Можешь днем по-прежнему заниматься экспортом, а вечером бегать, ничего не боясь. Я уже смирилась: капитализм? Ладно, пусть будет капитализм, не биться же по этому поводу головой о стену. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на глупости. Если уж протестовать, то надо выбирать приемлемые формы протеста. Защищать потребителя, бороться за чистоту окружающей среды. Эти негодяи добавляют в консервы настоящие яды, губят природу – ты знаешь, что утконосов больше не существует, Гедали? Так вот: их больше не существует. Я видела фотографию последнего экземпляра: забавный был зверек, с утиным носом и сиськами. Сиськи, представляешь? То есть совершенно ни на кого не похожий! Ну скажи мне, Гедали, разве оттого, что он не похож на других, ему и существовать нельзя? Какое право имеют эти типы истреблять китов? А еще стоит подумать о феминизме. Женщины, Гедали, это половина человечества, а сколько им приходится терпеть? С этим надо покончить, Гедали, это варварство. Дело не в одном только соперничестве с мужчинами в профессиональной сфере. Важен оргазм, Гедали. Мы должны бороться за женский оргазм. А вы, мужчины, должны помогать, вы не можете оставаться в стороне от такой важной проблемы. Вы всю жизнь вели себя, как жеребцы – Гедали, ты гаушу, ты знаешь, о чем я говорю. Налететь галопом, быстренько трахнуть и ускакать в поля. Это не дело, Гедали. Согласись. Не дело.

Все обстоит не совсем так, начал Паулу, но тут подошла моя мать: хватит секретничать, дети! Идем к столу: обед стынет.

Что это, спросила меня как-то ночью Тита, указывая на засохшую лапу Лолы. Так, ничего, ответил я. Она нахмурилась: как это ничего? Это лапа какого-то зверя, Гедали. Ну, такая штука, вроде амулета, сказал я, это Пери мне подарил.

Она не поверила:

– Ты что-то скрываешь от меня, Гедали. Давай, рассказывай, что это. Пора перестать лгать друг другу.

Поколебавшись, я решился: я рассказал ей обо всем, что было у меня с Лолой, в мельчайших деталях. Она слушала меня сначала недоверчиво, потом удрученно. Я закончил. Она молчала и не поднимала головы. Мне показалось, что она обиделась, и это задело меня. Ты ведь спала с кентавром, хотелось мне сказать, ну а я со сфинксом – какая разница? Какая разница между пенисом коня и вагиной львицы? Зверь – он и есть зверь!

Но Тита не обиделась. Ладно, Гедали, сказала она, подняв наконец глаза. Ладно. Давай все забудем, давай сотрем прошлое, как губкой. Давай жить ради будущего, ради наших детей.

В эту ночь – жаркую ночь – я вышел побродить один по полям. У хлева стоял на коленях Пери, воздев руки к небу в молитве. Добрый вечер, сказал я ему. Он не ответил. В последнее время мое общество было ему явно в тягость.

Я пошел к реке. Сел на камень, задумался. Да, теперь со мной было все в порядке. Мне больше не хотелось носиться галопом, изводить себя вопросами. Так или иначе, но я излечился. Домой я помчался бегом и вприпрыжку, останавливаясь, чтобы поваляться в росистой траве. Счастье переполняло меня.

Когда я вошел, Тита спала.

Я тихо подкрался и приподнял одеяло. Вот ее ступни. Ступни – не копыта. Маленькие изящные ступни. Как в тот день, когда пришел конец нашей последней разлуке, я нежно поцеловал ее ноги. И почувствовал, что пора возвращаться в город.