"Кентавр в саду" - читать интересную книгу автора (Скляр Моасир)Марокко. 18 июля 1972 – 15 сентября 1972Клиника являла собою скорбное зрелище. Стены, раньше просто запачканные, теперь наполовину обрушились, ворот не было вовсе. Какой-то бездомный пес дремал на солнышке; когда я подошел, он проснулся и угрожающе заворчал. Я хлопнул в ладоши, крикнул. В конце концов явился ассистент врача, угрюмый, состарившийся. Впустил меня. Отвечая односложно на мои вопросы, провел через сад, где немногие оставшиеся розовые кусты кое-как выживали в зарослях сорняков, а на развалинах фонтана загорали ящерицы. Никого не было видно. Похоже, что пациенты в клинику больше не приезжали. Врач-марокканец – сильно состарившийся, практически полностью облысевший и как бы в компенсацию отпустивший неопрятную седую бороду – удивился, увидев меня: какой попутный ветер занес тебя к нам, Гедали? Ты на отдых или по делу? Можно считать, что по делу, ответил я, есть кое-какие мысли. Мне казалось, что пока не время углубляться в суть; он спросил о Тите, о близнецах. Мы немного поговорили, я сказал, что устал с дороги, спросил, не мог бы он выделить мне комнату. И добавил: естественно, я заплачу. Он просиял: ну конечно, Гедали, с радостью! Думаю, ты предпочтешь люкс. (Видно было, что ему позарез нужны деньги.) Он отвел меня в комнату. Это была та же палата, которую мы с Титой занимали после операции. Вид у нее, как и у всей клиники, был запущенный: потолок в паутине, стены потрескались, занавески выцвели. Он и сам заметил: здесь неплохо бы сделать хорошую уборку. Мой ассистент позаботится об этом. Но завтра. Сегодня тебе надо отдохнуть. Я не спал всю ночь. Ходил взад-вперед, сначала по комнате, потом по саду. На рассвете явился врач-марокканец. – Итак? – Он был улыбчив, но насторожен; за шутливым тоном скрывалась тревога. Не то чтобы он был обеспокоен всерьез; человек, проживший жизнь, знающий, насколько непрочно наше существование (известно, что разрыв самой крохотной артерии в головном мозге может привести к смерти), и, возможно, немного фаталист из-за соседства местных племен, фанатично верящих в предначертания судьбы – такой человек едва ли удивился бы любому моему ответу, каким бы странным и драматичным он ни оказался. – Я хочу, чтобы вы оперировали меня снова. Я хочу опять стать кентавром, доктор. Мало сказать, что он удивился. Он буквально остолбенел. Налицо были все признаки крайнего изумления: округлившиеся глаза, открытый рот, некоторая бледность (едва заметная на его смуглых щеках). Более того: он отшатнулся. Более того: он схватился за спинку кровати. Такого он и вправду не ожидал. – Как ты сказал, Гедали? – Я хочу, чтобы вы меня оперировали. Хочу опять стать кентавром. Хирург обязан мгновенно брать себя в руки. В следующую секунду он опять был спокоен, лицо его обрело свой обычный оттенок, появилась улыбка. Быстро оценив ситуацию, он решил игнорировать мои слова, пока, по крайней мере. – Ладно, – сказал он, – выпьем кофе. Потом поговорим. Кофе уже стоял на столике в саду. Чашки, все те же, фарфоровые, были выщерблены по краям; льняные салфетки пожелтели, впрочем, в тот момент меня это не интересовало. Сказав, что опять хочу стать кентавром, я объяснил сам себе причину своего приезда в Марокко, показавшуюся мне странной, хотя и не слишком. Я только что облек в слова то, что терзало меня все эти дни, и как-то сразу успокоился. До ликования было далеко, однако я испытал некую тихую радость. Так вот, оказывается, чего я хотел: снова скакать по полям на четырех ногах. И не надо мне было больше ни Титы, ни детей, ни работы, ни друзей, ни кондоминиума – ничего. Марокканский доктор (настоящий актер) беззаботно рассуждал о преимуществах турецкого кофе. Как будто и не слышал моих слов. Мне, однако, было не до кофе. – Так что же, доктор? Что вы мне скажете? Он взглянул на меня. Не так удивленно, как в первый раз, однако с большим беспокойством. Выходит, я говорил серьезно. Выходит, то, что я сказал, – вовсе не результат дорожной усталости, резкой смены часовых поясов и тревожного сна. Это был вовсе не отголосок сновидения, слово – Так что же? – О чем ты, Гедали? – лоб наморщен, в глазах теперь уже настоящая тоска, похоже, что губы дрожат. – Что такое ты говоришь? – Вы все прекрасно слышали, доктор. Я хочу снова стать кентавром. Но это слишком серьезно, пробормотал он. Слишком серьезно. Отбросив в сторону салфетку, он откинулся на спинку кресла. – Я сразу предположил, что речь идет о чем-то серьезном, Гедали. Например, об осложнении после операции. Но – Однако это так. – А нельзя ли узнать, – глаза его увлажнились, – что заставило тебя отвергнуть человеческий облик, после всех усилий, которые ты – которые я – приложил, чтобы придать тебе его? Нельзя ли узнать, Гедали, чем объясняется твоя просьба? Думаю, я имею на это право, друг мой. В конце концов… – Понимаю. В конце концов это вы сделали нас с Титой похожими на обычных людей. Я вам очень признателен. Однако… Я колебался. – Знаете, доктор, я предпочел бы, чтобы вы задавали меньше вопросов. Довольно того, что вы скажете, согласны ли мне помочь или нет. – Конечно, я хочу тебе помочь! – вознегодовал он. – Как ты мог в этом усомниться. Вот только я не вполне понимаю, что в данном случае значит помочь. Если тебе жить надоело, Гедали, я тебе в этом не сообщник. – Нет, речь не о самоубийстве, речь здесь… А о чем, собственно, шла речь? Я и сам не знал. Мы в полной растерянности уставились друг на друга. О чем мы говорим? Кто мы такие? И какой во всем этом смысл? Внезапно что-то в его лице переменилось. Оно стало абсолютно безмятежным, будто разговор шел о последнем футбольном матче или о погоде. Он наклонился ко мне: – Ты прав, Гедали. Не хочешь рассказывать – и не надо. И снова с улыбкой откинулся на спинку кресла. Я понял, в чем дело: он просто отказался от попыток отыскать какую-либо логику в том, что я говорил. В конце концов, мои слова вполне вписывались в окружающую обстановку, и без того достаточно абсурдную: полуразрушенная клиника, молчаливый ассистент, убирающий чашки со стола, экзотические растения в одичавшем саду, птицы, порхающие у нас над головой. И Магриб, и берберы, и верблюды, и ритуальные барабаны. – Позволь только спросить в последний раз: ты в самом деле хочешь, чтобы я тебя оперировал. – Хочу. – А если я скажу тебе, что это технически невозможно? Ах! Вот, оказывается, в чем дело. Он атаковал меня с другого фланга. Теперь в ход пошла логика хирурга. Доводы о том, что операция неимоверно трудна. Ампутированной части тела уже нет; и даже если бы она хранилась в особых условиях – при крайне низких температурах, как тела американских миллионеров, которые надеются в один прекрасный день воскреснуть, – все равно реимплантация была бы крайне проблематична. И это при том, что мы не учитываем изменений, произошедших с оставшейся частью, то есть с моим нынешним телом. Я уже не обрубок кентавра – я полноценный человек. Я ответил, что готов на любой риск. Что подпишу заявление, освобождающее его от всякой ответственности за последствия трансплантации. – Трансплантации чего, Гедали? Лошадиного тела, ответил я. Задней части нормальной лошади. Вот теперь он был в самом деле ошарашен: лошади, Гедали? Он засмеялся: но это же абсурд, Гедали! Твой организм отторгнет чужеродные ткани. Вдруг смех прервался, доктор задумался, сказал с сомнением в голосе: – Хотя были случаи пересадки печени свиньи и сердца обезьяны людям… Неграм… – Так что же? – спросил я. Он колебался: это крайне рискованно, Гедали, один шанс на миллион, а то и меньше. Кроме того, есть и другая проблема. Он поднял дрожащие руки: – Видишь? Я стар, Гедали, я давно уже не оперирую. Не знаю, смогу ли… Я прервал его: знать ничего не желаю, доктор. Я вам доверяю целиком и полностью. Он вскочил: – Правда, Гедали? Ты мне доверяешь? Я тоже встал: больше, чем самому себе, доктор. Расчувствовавшись, он обнял меня. – Благодарю, Гедали, – сказал он, вытирая слезы. – Давно я не слышал ничего подобного. А мне это было так важно услышать, ты ведь знаешь. Он улыбнулся: – Ну, что ж, вперед, Гедали! Поборемся, черт возьми! Не знаю, зачем тебе понадобилось снова становиться кентавром. Да это и не имеет значения! Я – врач, ты – мой пациент, что ни пожелаешь, будет исполнено. Что до меня, то я вложу все силы в эту операцию, будь уверен. Она так же важна для меня, как и для тебя. Ведь в этом моя реабилитация, Гедали. Представляешь? Мало того, что я первым превратил кентавра в человека, я же буду первым, кто превратит человека в кентавра. Весь врачебный мир содрогнется! Он задохнулся от восторга. Но тут же пришел в себя: – Прости, Гедали. Я, кажется, увлекся. Ничего, сказал я. Однако он меня уже не слышал: мысль об операции полностью поглотила его. Он принялся ходить из стороны в сторону. – Хочет снова стать кентавром. Хм… Хочет снова стать кентавром. Посмотрим… Он остановился, положил мне руку на плечо. – Будет нелегко, Гедали. Предстоит весьма и весьма тонкая работа… Надо принять все меры предосторожности. К примеру, жеребец: он должен быть породистым, молодым и здоровым. Готовиться будем как следует. Ты, Гедали, должен пройти тщательную предоперационную подготовку. Примешь курс препаратов, подавляющих твои антитела. Надо, чтобы твой организм принял белки тканей лошади за свои, а не за враждебные. Дело это долгое. Поколебавшись, он добавил: – И, предупреждаю, недешевое. Готов на любые жертвы, ответил я. И деньги – меньшая из них. – Отлично! – воскликнул он. – Я знал, что ты мужественный парень, Гедали. Он взглянул на меня с любопытством. – Извини, что я опять вторгаюсь в твои личные дела, – сказал он. – Но все же повторю вопрос: зачем тебе опять становиться кентавром? (Да разве я знал?) – Предпочитаю не говорить на эту тему, – сказал я, – но поверьте, причины у меня самые серьезные, самые… глубокие. Он понимающе улыбнулся. – Да, Гедали. Мчаться галопом по полям… Понимаю: зов крови. Даже я, хотя наездник из меня почти никакой, и то чувствую временами, как это завораживает. Он замолчал, задумался. И вдруг лицо его засияло: – Есть предложение. Если ты мне выплатишь аванс, закатим сегодня вечером пир. Что скажешь? Хороший кускус под великолепное французское вино? А? Ну, разумеется, сказал я, извлекая деньги из кармана. При виде долларов и швейцарских франков глаза его загорелись. Твердая валюта, сказал он, стараясь скрыть волнение, это хорошо, Гедали. Мы ужинали в столовой клиники; обслуживал нас пожилой молчаливый ассистент. Кускус был отменный, вино – крепкое, так что скоро мы оба были навеселе. Доктор рассказывал мне о своей жизни. Родился он в маленькой марокканской деревушке в семье сапожника, но с детства мечтал стать врачом. Ему повезло: он приглянулся какому-то американскому миллионеру, который дал ему сумму, необходимую для оплаты обучения в Париже. Доктор подмигнул: за определенные услуги, разумеется. – Я специализировался в нейрохирургии. Но через много лет после окончания учебы заинтересовался операциями по перемене пола. Он засмеялся: – В каком-то смысле – дань признательности моему покровителю. Но ни он, ни я и вообразить не могли, что мне предстоит оперировать мифологических персонажей… Это куда интереснее, чем удалять опухоли мозга, уверяю тебя. Он снова засмеялся. Закончив трапезу, рыгнул – пардон, Гедали! – и удовлетворенно вздохнул: – Давно я не ел как следует, Гедали. Очень давно, поверь. Мы закурили сигары и несколько минут молча дымили. Он наклонился ко мне с видом заговорщика: – Кстати, о мифологических персонажах: у тебя свой секрет, Гедали, но и у меня есть свой… только я, в отличие от тебя, не эгоист и готов поделиться. Конечно, если ты не против. Хочешь узнать мой секрет, Гедали? Я сказал, что да, хотя не слишком интересовался его секретами. – Тогда иди за мной. Мы прошли в одну из палат, самую дальнюю. Он открыл дверь, знаком велел мне войти – и только тогда зажег свет. То, что я увидел, привело меня в изумление. Там в клетке из толстых стальных прутьев находилось странное – странное даже на взгляд бывшего кентавра – существо. Это была женщина, точнее, голова и бюст женщины, составлявшие единое целое с телом, которое я, после некоторого колебания, определил как тело львицы. Она лежала, вытянув передние лапы вперед и пристально глядя на нас. Странное чувство охватило меня: смесь неловкости и отвращения, жалости и брезгливости. Смесь солидарности, которую чувствуют друг к другу инвалиды, уроды и больные-хроники, и злобы, которую чувствуют друг к другу инвалиды, уроды и больные-хроники. Хотелось сразу и смеяться, и плакать. В конце концов я почувствовал, что краснею. От стыда, но от стыда за что? Что до нее, она нас, казалось, не замечала. – Знакомься, это Лола, – сказал врач, и гордость, прозвучавшая при этом в его голосе, делала сцену еще более нелепой. Он обратился к ней по-французски: – Поздоровайся с нашим другом Гедали, Лола. Он из Бразилии. – – Что это, – спросил я, когда ко мне вернулся дар речи. Доктор рассмеялся: – Как? Неужели это для тебя новость, Гедали? Ты, мифологический персонаж, не узнаешь коллегу по коллективному бессознательному? Это сфинкс, Гедали. Сфинкс. Конечно: полуженщина – полульвица. Я не сразу сообразил, потому что не мог связать увиденное с привычным образом египетского сфинкса: ведь передо мной была не гигантская каменная статуя с изъеденным временем лицом. У этого существа было прекрасное женское лицо: кожа медноватого оттенка, ясные глаза, полные губы – и золотистая шевелюра, обворожительные груди. И лапы, и тело львицы, и нервно шевелящийся хвост. Сфинкс, конечно. Значит, и сфинксы тоже существуют. – Она так же реальна, как и ты, – сказал доктор, будто угадывая мои мысли. – Реальна, и, как видишь, дурно воспитана… Он подошел к клетке. – Ну-ка, Лола, скажи молодому человеку, что ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, а вечером – на трех. Странное существо не ответило. Оно по-прежнему смотрело в стену. Врач незаметно просунул руку между прутьями клетки и резко дернул ее за хвост. Женщина-сфинкс подпрыгнула. – Она бросилась на прутья, колотя их мощными лапами. Я в испуге отпрянул. Но прочная клетка выдержала атаку. Врач-марокканец смеялся, видя мой ужас. – Ладно, Лола, – сказал он, – ты произвела на гостя достаточное впечатление. Оставляем тебя в покое, дорогая. Спокойной ночи, приятных сновидений. Ты на нас не в обиде? Женщина-сфинкс не отвечала. Она лежала, закрыв голову лапами, и, казалось, рыдала. Доктор погасил свет и мы вышли. Он предложил мне посидеть в саду. Ассистент налил нам вина. – Откуда взялось это создание? – спросил я, все еще не в силах прийти в себя. И, пытаясь сострить, добавил: – Не из Египта, случайно? Он засмеялся: – Нет, не из Египта. Из Туниса. Ее обнаружил один мой знакомый врач, большой любитель охоты. Он давно слышал от туземцев о странном существе с телом львицы и женской грудью, однако, хотя история про сфинкса была ему известна, не верил этим рассказам. Все же, когда ему показали следы, он решил пройти по ним. На четвертый день след привел в такое место, из которого его будущей пленнице было не выбраться: в узкое ущелье между отвесных гор. Его помощники блокировали один выход из ущелья, он сам направился во второй. Увидев, что перед ним за существо, он был потрясен и решил взять ее живой. Лола разорвала в клочья двух собак и трех тунисцев, прежде чем удалось накинуть на нее сеть. Коллегу тронула ее красота. Зная о моих операциях на кентаврах, он привез ее сюда, надеясь, что я смогу придать ей человеческий облик. Думаю, он был влюблен. Доктор глотнул вина. – Славное вино, – вздохнул он. – Я столько лет не пил приличного вина, Гедали. Самолет с оглушительным ревом пронесся над клиникой. – Самолет короля, – сказал доктор. – Он часто здесь летает. Думаю, что… Я перебил его: – Ну? Что же произошло потом? – Что произошло? Ах, да. Ну, скоро я понял, что добиться сколько-нибудь приемлемого результата невозможно. У вас с Титой было примерно по половине человеческого тела, а передние ноги вполне могли заменить человеческие. У Лолы от человека только голова и бюст. После операции, даже в случае удачи, она превратилась бы в еще более странного уродца: карлика на львиных лапах. Я так и сказал коллеге. Он был настолько огорчен, что предпочел уехать, оставив сфинкса мне. Буквально через несколько дней он умер от сердечного приступа. Слишком впечатлительный был человек, верил в проклятья, в колдовство, что его, по всей видимости, и убило. Лола осталась у меня. Сначала она и видеть меня не желала – даже теперь временами готова наброситься, как ты сам мог убедиться, – но мало-помалу мне удалось завоевать ее доверие. Я научил ее французскому языку… Она большая умница: схватывает все на лету. Много читает. Но неразговорчива. До сих пор я мало знаю о ее жизни. Он осушил бокал. – Превосходное вино. Просто превосходное. Так вот, как я уже говорил, стало ясно, что оперировать ее невозможно. Возник вопрос: что с ней делать? Признаюсь, у меня мелькнула мысль начать показывать ее публике. Можно было бы неплохо заработать; уже тогда я испытывал финансовые затруднения, деньги бы не помешали. Я осторожно заговорил с ней об этом. Она пришла в ярость, закричала, что скорее умрет. Я решил ее не травмировать, Гедали. Сам видишь: я теперь всего лишь старый разорившийся врач, которому в прошлом не чужды были сомнительные делишки, – однако остатки достоинства во мне все же сохранились. Я выделил Лоле эту палату, создав все возможные условия; не знаю, заметил ли ты, но там даже есть телевизор. Ты видел клетку, но это не просто тюрьма. Она нужна для того, чтобы сдерживать приступы ярости, которым Лола порой подвержена, кстати, как я тебе говорил, не так уж редко. В конце концов клетка служит для ее же безопасности; она сама это признает. Бедная Лола. В глубине души, говорит она, я дикий зверь. Он засмеялся. – Дикий зверь? Нет, Гедали. Несчастная девушка – вот кто она. Одинокая. Загадочная. Я спросил, можно ли мне с ней поговорить. Он взглянул на меня: некоторое недоверие, может, что-то вроде ревности мелькнуло в этом взгляде. Однако он умел скрывать свои чувства: – Как хочешь… Не знаю, станет ли она с тобой разговаривать. Попробуй отнести ей завтрак. Если дашь денег, я попрошу утром купить жареного барашка. Она его очень любит. В эту, вторую мою ночь в клинике я опять не спал. Ходил по саду, слишком возбужденный, чтобы заснуть. Столько переживаний. И какой силы. Что я наделал? На что иду? – спрашивал я себя, опомнившись, хотя и не вполне. Да, я опомнился и теперь винил себя за то, что поддался слепому порыву, за то, что бросил жену, детей, друзей, за то, что сел в самолет, и за то, что прилетел в Марокко, и за то, что приехал к врачу, и за то, что сказал ему о желании снова стать кентавром. Что послужило толчком ко всему этому, к этой цепной реакции безумств? То, что я увидел Титу в объятиях кентавра? Его гибель? Это верно: Тита обнималась с кентавром, кентавр бежал и был убит. Так не лучше ли было сказать: Тита, иди сюда, поговорим, разберемся, что все-таки произошло, что было на самом деле, а что померещилось? Ну? Разве не лучше? Но нет, вместо этого Гедали развернулся на сто восемьдесят градусов – и был таков. Махнул в Марокко, будто в соседний кинотеатр. Не лучше ли было хотя бы посоветоваться с Паулу? Чем не подходящие вопросы для человека, пришедшего в себя? Но опомнился я не вполне, я все еще висел между землей и небом, подобно крылатому коню, я все еще описывал стремительные круги в облаках на такой высоте, что в голове у меня звенело. Нет бы ответить на свои собственные вопросы. Но вместо этого я то улыбался по-идиотски, то по-идиотски всхлипывал, отдаваясь на волю головокружению, иными словами, предпочитая откровенно не понимать, что происходит и что должно произойти, позволяя себе думать о Лоле, чей образ заслонял все на свете. Увидев то, что увидел я, любой бы спросил себя: да жил ли я до сих пор? Жизнь это была или сон? – настолько мощным было впечатление от этого небывалого существа, от красавицы-сфинкса. Все, что казалось важным, значительным, терялось, переставало существовать в сравнении со сфинксом. Семья? Сфинкс. Работа? Сфинкс. Друзья? Сфинкс. Дом? Сфинкс. Машина? Сфинкс. Одежда? Сфинкс. Хорошо прожаренный бифштекс? Сфинкс. По воздействию на чувства не существовало ничего равного сфинксу. И по необычайности. Даже образ кентавра, несущегося вскачь по пампасам, померк перед сфинксом. Даже образ женщины-кентавра, несущейся вскачь по пампасам. Далее образ пары влюбленных кентавров, несущихся вскачь по пампасам. Лола. Я ходил мимо ее палаты. Окно было замуровано: несомненно, предосторожность врача против нежелательных вторжений. Но я угадывал, что она делает там, внутри. Сначала ходила по клетке, как я по саду, теперь стоит неподвижно, как я, смотрит, как и я, в одну точку и думает обо мне, как я о ней. Я не мог дождаться рассвета, так мне не терпелось снова увидеть ее. Утром молчаливый санитар принес мне поднос с жареным барашком. Я поспешил с ним к Лоле. Волнение и страх терзали меня, когда я входил в ее комнату. Как-то мы встретимся? Станет ли она со мной разговаривать? Примет ли пищу из моих рук? Лола лежала на животе в своей клетке и читала книгу. Когда я вошел, она переворачивала страницу и, поскольку тяжелые и толстые лапы не годились для таких тонких манипуляций, делала это языком. Трогательная сцена. Я расчувствовался. – Она взглянула на меня равнодушно и не ответила на приветствие. Я принес тебе завтрак, Лола, сказал я. И добавил: это жареный барашек. Она живо обернулась, сверкнув глазами. Но тут же попыталась притвориться равнодушной. – Хорошо. Поставь, пожалуйста, сюда, в клетку. Через прутья клетки я протянул ей поднос. Она оттолкнула книгу в сторону и принялась за еду. Мое присутствие явно смущало ее, но я был не в состоянии уйти. Женщина-львица заворожила меня. Передними лапами она быстро разодрала барашка. Однако на то, как она ела, наклоняясь и хватая куски ртом, смотреть было тяжело. – Помочь? – спросил я. – Не надо, – ответила она сухо, и я тут же понял, что зря вмешался, что это было глупо. Мне оставалось только молча смотреть на нее. Вблизи она вызывала еще большее восхищение. Что-то невольно приковывало мой взгляд к ее красивому, энергичному лицу. Может быть, идеально очерченный рот с удивительно ровными и мелкими зубами? Или глаза? Внезапно я понял: укротительницу – вот кого напоминала мне Лола. Она была, конечно, намного моложе и не такая белокожая, как та, тем не менее сходство бросалось в глаза. Укротительница. Где-то она сейчас? А девушка из особняка? Можешь забрать поднос, сказала Лола; она уже позавтракала. Я подошел, сунул руку в клетку и – величайший риск! – быстрым, но робким движением провел по ее волосам. Да, это было рискованно: она могла одним ударом разодрать мне руку в клочья. Однако ничего подобного не сделала. Просто замерла, уставившись в одну точку. А потом уткнулась лицом в передние лапы. Я взял поднос и вышел. Мне довольно скоро удалось завоевать ее доверие. Мы подолгу разговаривали. Она вовсе не была такой немногословной, как говорил доктор, со мной она любила поговорить. Так мне стала известна история ее жизни. Родилась она, в отличие от меня, не у женщины, а у львицы. Поначалу сородичи отвергали ее, относились к ней как к парии, как к одной из тех, кому бросают объедки, но к четырем годам, после того, как она задрала своего первого негра, признали своей. С тех пор Лола кочевала вместе со стаей по горам северной Африки. Нелегкая жизнь: то погоня за газелями, то ночные нападения на стада, и вечный страх перед охотниками, которые все более изощренными способами уничтожали ее товарищей. И назойливость молодых львов, которым она нужна была как самка. – Но если честно, – говорила она с гримасой отвращения, – я ими брезговала: эти их вонючие гривы, этот идиотский взгляд. Я не позволяла им покрыть себя, несмотря на желание, от которого часто носилась по полям в поисках какого-нибудь озера, чтобы окунуть в воду горящее лицо. И наконец – плен и заключение в клинике: – Доктор мне очень нравится. Он прекрасно обходится со мной, я уважаю его, как отца. Иногда он, правда, нарочно злит меня, называет животным и так далее. Но я не жалуюсь. У меня тоже бывают приступы ярости, а он, хотя это и опасно – ведь в душе я зверь, – держит меня тут, заботится обо мне, часто отказывая себе в самом необходимом. Долгие беседы. Я снаружи клетки, она внутри, в своей любимой позе: лежа на животе, передние лапы скрещены, голова слегка склонена, длинные волосы падают на груди, прекрасные груди, трепещущие, когда она смеется. До чего хороша! Однажды я ее поцеловал. Что-то трогательное было в этом первом поцелуе между прутьями клетки: я, обхватив ее голову ладонями, искал губами ее губы, она слабо протестовала, но потом ответила на мой поцелуй со всей страстью. – Зачем ты это делаешь, Гедали, – бормотала она почти жалобно. Я молчал, потому что сам не знал ответа. В том ли дело, что у нее удивительно красивое лицо? (И тело львицы?) Или в том, что уже давно я не был с женщиной? А может, я целовал ее из сострадания? Или из-за какой-то извращенной тяги к ней? Не знаю. Однако она влюбилась в меня, несчастное создание. Влюбилась сразу и горячо. Мы только целовались. Я по-прежнему приносил ей еду; входя, заставал ее расхаживающей по клетке и бьющей от нетерпения хвостом. При виде меня она радостно улыбалась; ей было не до еды, ей надо было целоваться: она просовывала голову между прутьями и мы целовались долго-долго. Иногда я по какой-то причине опаздывал; она расстраивалась или приходила в ярость и колотила лапами по прутьям клетки – зрелище, всякий раз заставлявшее меня внутренне содрогнуться. Одни поцелуи ее больше не удовлетворяли. Ласкай мне грудь, просила она. Я ласкал ей грудь. Это сводило ее с ума. Так она мне говорила: ах, Гедали, ты сводишь меня с ума. Однажды, после долгого поцелуя, она пристально посмотрела мне в глаза: – У меня к тебе просьба. Мгновение поколебавшись, она проговорила быстро и глухо: – Я хочу, чтобы ты лег со мной, Гедали. Сначала я подумал, что она шутит. Близость с ней? Я никогда ни о чем подобном не думал, даже в минуты крайнего возбуждения. Пойти на близость с ней? Нет. Если уж мне приспичит, я найду себе женщину в каком-нибудь городском кабаре. А Лола? Нет. Целовать ее – пожалуйста. Но заниматься с ней любовью? Она заметила мои колебания: – Прошу тебя, Гедали. Что тут такого? Ты ведь был кентавром и занимался любовью с самкой кентавра. Я не знал, что сказать. – Ты не любишь меня, Гедали? – теперь глаза ее наполнились слезами. – Я тебе не нравлюсь? – Дело не в этом, – ответил я. – Просто… В отчаянии, под ее пристальным взглядом, я искал хоть какого-нибудь объяснения. Вдруг меня осенило: – Но я ведь далее не могу войти, Лола: клетка заперта на замок. Ответ ее был мгновенным. С лукавой улыбкой (бедняжка!) она выпалила: – Так укради у доктора ключ, Гедали! Это легко: старик забывает ключи повсюду. Однажды оставил их здесь, в этой комнате. Будь у меня руки… Она замолчала, опустила глаза, страдая от унижения: это было выше ее сил. Я казался себе жалким червем, подонком. Взяв ее лицо в ладони, я поцеловал ее: – Хорошо, родная. Скоро мы будем рядом. Странное совпадение: на следующий день доктор отправился в город, оставив дверь кабинета открытой. Проходя мимо, я увидел на столе связку ключей. Недолгое замешательство. Быстрый взгляд по сторонам – нет, молчаливого ассистента поблизости не видно – и вот я в кабинете. Ключ от клетки обнаружен мгновенно (на нем была выгравирована буква «Л»), оставалось только отделить его от связки и выйти так же неслышно, как вошел. Ночью сижу у себя в комнате, ключ в руке. Не могу решиться. Лола? Да, лицо необыкновенной красоты – и жадные губы – и изумительные груди – и у меня так давно не было женщины… Но только ведь она не женщина. Женское лицо, женская грудь. И тело зверя. Шкура, шерсть, хвост. И лапы, вооруженные ужасающими когтями. И запах. А возможно, и блохи. Что? Не так давно и у меня было очень похожее тело? Да, не так давно и у меня было похожее тело. Но ведь я больше не кентавр. Я размышлял, а тем временем в голове у меня возникали разные картины. Вот Тита приезжает за мной. (Как она узнала, что я тут? Ну, это уже другой вопрос.) Тита, а с ней Паулу и Фернанда, Жулиу и Бела – все мои друзья. Вся компания врывается в клинику, пробегает по коридорам, распахивает двери палат – и внезапно обнаруживает меня в клетке у Лолы в соответствующей позе. Я представил, как они смотрят на меня с изумлением, с ужасом, с издевкой, с отвращением, с горечью (Паулу), а возможно, и с завистью (Жулиу). Эти воображаемые сцены возбуждали меня до крайности. Да, орудие мое было твердо, как никогда, ну, не то чтобы совсем твердо, но затвердевало с каждой секундой. Да, я хотел! Встав, я увидел в зеркале свое отражение. Лицо сатира, горящие глаза, жадный оскал: я и правда хотел. В темноте, бесшумно, как вор, я проскользнул в ее комнату. Вошел. В лунном свете, проникавшем через слуховое окошко в потолке, были едва различимы ее очертания, прелестный профиль, высокие груди. Я еще колебался. Но тела не было видно: аморфная масса, тонущая во тьме. В конце концов, я уже здесь. Я подошел. Казалось, она не замечала моего присутствия: как лежала, так и осталась лежать, не шевелясь. Дрожащими руками я открыл дверцу клетки, вошел. Лег рядом с ней, стал ласкать лицо, груди. И тело. Тело львицы. Боже мой. Боже, Боже мой. Мне приходилось и раньше видеть крупных представителей семейства кошачьих – в цирке, мне приходилось держать кошек на руках, но к львице я никогда не прикасался. Какое… какое наслаждение! Все огромное тело казалось наэлектризованным, мягкая шкура вздрагивала от прикосновений, плотные массы мускулов перекатывались под кожей, как кролики, разыгравшиеся под ковром, хвост то весь свивался, то вытягивался, дрожа от напряжения. Она обернулась ко мне, посмотрела в глаза. Желание, исходившее от этого мощного тела, обволакивало меня, сквозило в каждом движении, я едва мог выносить его: тоска была в ее глазах, страсть, конечно, но и тоска, в глазах, в раздувавшихся ноздрях, в тусклом блеске зубов. – Иди сюда, – прошептала она. Дрожь била меня так, что я с трудом стаскивал с себя одежду. Минутное замешательство – ужасная минута: она лежала – как к ней подступиться? Но я знал, как, что-то внутри меня знало. Я подошел сзади, лег на нее. Дотянувшись руками до груди, жадно целуя в шею, я проник в нее, я покрыл ее так, как львы покрывают львиц, она кусала мне руки, как львицы кусают львов. И стонала, и кричала так, что мне пришлось зажать ей рот, чтобы врач, не дай Бог, не услышал. Соитие было быстрым, оргазм – грандиозным. Горы Туниса! Что это был за оргазм, горы! Ничего вы, горы, не знаете, если не пережили такого оргазма! А потом мы лежали на полу клетки, пытаясь отдышаться. Я постепенно приходил в себя, всплывал со дна темного бушующего моря. Только тогда я почувствовал, как что-то давит мне на грудь. Это была ее левая лапа. Я осторожно снял ее с себя. С неприятным чувством: случись с Лолой приступ ярости в эту минуту… – Гедали, – пробормотала она. – Гедали, милый. Спасибо, Гедали. Я поцеловал ее, вышел из клетки, оделся и вернулся к себе в комнату так же скрытно, как и пришел. Я приходил к ней и в последующие ночи. Каждую ночь. Днем мы вели себя как ни в чем не бывало: я по-прежнему приносил ей жареного барашка, подолгу беседовал с ней. Двое добрых друзей – вот кем мы, должно быть, казались врачу и его ассистенту. Два до странности схожих существа. Правда, Лола подмигивала мне с улыбкой заговорщика, правда, стоило нам остаться наедине, она горячо шептала: целуй меня, Гедали, целуй скорее. Мне это не нравилось: бессмысленный риск. Не нравилось мне и то, как она набрасывалась на меня, задевая острыми когтями, когда я ночью заходил в клетку. С другой стороны, желание в основном было уже удовлетворено – и тем яснее для меня становилась дикость моего положения. Соитие со сфинксом. Тита и все остальные подняли бы меня на смех. Бот уж они бы повеселились: трахаться со сфинксом, Гедали! Это ж надо, Гедали! С каждой ночью сомнения одолевали все сильнее. Но в конце концов я все равно шел к ней. Иногда возвращался измотанным, иногда недовольным, а иногда и с чувством брезгливости. Но на следующую ночь, как сомнамбула, снова брел туда же. Приближался день операции. Врач-марокканец уже раздобыл животное-донора, прекрасного арабского скакуна, еще молодого и полного сил. – Ну, Гедали? Хорош мой выбор? Привыкай: скоро он станет частью тебя. Я смотрел на коня в стойле и все больше удивлялся тому, что со мной происходит. Конь? Операция? Кентавр? Я сам говорил об этом? Да, я говорил об этом, но неужели всерьез? Да, я говорил всерьез. Но неужели врач понял мои слова буквально? Разве я говорил не в переносном смысле? Разве это была не мета- фора? Иногда и метафоры произносятся самым торжественным тоном. Врач вполне мог отделить реальность от символа. Вопрос в том, хотел ли? В его ли это было интересах? Да если и было, не слишком ли увлекла его идея превратить меня во что бы то ни стало в кентавра? Так может, мне и надо было во что бы то ни стало превратиться в кентавра? Хотя бы ради того, чтобы сдержать слово? Или чтобы приобрести новый опыт? Получить урок? Сплошная путаница. И история с Лолой только усугубляла эту путаницу. Лола становилась все более требовательной. Протестовала по любому поводу: то я опаздываю, то недостаточно нежен. Но больше всего ее злило, что я собрался стать кентавром. Да, она хотела, чтобы меня оперировали, но требовала, чтобы врач пересадил мне тело не коня, а льва. Мужчина-лев? Я бы расхохотался, если бы не был до такой степени удручен. Мужчина-лев? Абсурд. Нет, верх абсурда. Кентавр с неимоверным трудом превращается в человека, потом у него случается нервный срыв, и он хочет снова стать кентавром; потом он уже и сам не знает, на самом ли деле он хочет опять превратиться в кентавра, и тут появляется полоумная женщина-сфинкс, которая требует, чтобы он стал человеко-львом! Смешно. Мифологический бред какой-то. Это невозможно, Лола, твердил я. Во-первых, неизвестно, найдется ли подходящий для трансплантации лев. Конечно, найдется, отвечала она. Надо только нанять браконьеров. Или завязать знакомство с хозяевами цирков. Побойся Бога, говорил я, неужели ты захочешь, чтобы мне пересадили тело старого циркового льва, скорее всего, импотента. К тому же, добавлял я, это операция сложная и очень рискованная. – Но разве ты не готов пойти на это ради меня? – губы ее дрожали, глаза наполнялись слезами. – Разве нет? – Я-то готов. А врач? Он никогда не согласится оперировать меня. Чтобы ты после этого досталась мне? Он слишком ревнив и никому тебя не отдаст, ты ведь знаешь. Старикашка, рычала она. Я когда-нибудь прикончу этого старикашку. Я когда-нибудь всех вас прикончу. То, как она колотила лапами по полу и по прутьям клетки, убеждало меня в серьезности ее намерений. Я начал подумывать о бегстве. К этому времени врач-марокканец уже что-то заподозрил. Как-то вечером во время осмотра, он спросил, что это за царапины у меня на руках. – Это? – сказал я, стараясь казаться равнодушным. – Не знаю. Наверное, поранился, когда ухаживал за розами в саду. Он смотрел на меня недоверчиво. – Будь осторожен, Гедали. Препараты, которые ты принимаешь, сводят к нулю сопротивляемость твоего организма. Любая рана может оказаться смертельной. Смертельной? Выходит, я, вдобавок ко всему, рисковал жизнью? Пора уносить ноги. Точно: пора уносить ноги. В другой раз разберусь, хочу ли я снова стать кентавром. Решено: уезжаю на следующее же утро. Я и представить себе не мог, какие еще сюрпризы готовила мне судьба. Среди ночи меня разбудил врач. Он стоял надо мной со шприцем в руке. – В чем дело? – спросил я сквозь сон. – Что это за инъекция? Успокоительное, сказал он. Завтра утром я тебя оперирую. Не успел я и слова сказать, как он уколол меня. Почти сразу мною овладело непреодолимое оцепенение. Я не хотел засыпать, хотел позвать его и сказать, что отказываюсь от операции, но не смог ни пошевелиться, ни заговорить. В этом состоянии ассистент погрузил меня на каталку и отвез в операционную. Там уже дожидался врач в переднике, шапочке и маске. Мне были видны только одни глаза – он их с меня не сводил. Ассистент сделал мне еще один укол – на этот раз в вену – и больше я ничего не чувствовал. Очнувшись, я ощутил, что соображаю с трудом и очень слаб, но – что сразу же удивило меня – боли не было. К тому же, я лежал на кровати. На обыкновенной узкой кровати. Все больше удивляясь, я ощупал себя. Бинтов и марли не оказалось. Но самое удивительное: не было ни задних ног, ни хвоста – ничего. Там, внизу – ничего, кроме моих человеческих ног. Что же случилось? Я огляделся. Врач-марокканец сидел возле моей постели, курил и смотрел на меня. – Прооперировать тебя не удалось, – сказал он бесцветным голосом. – Произошел небольшой несчастный случай. Видишь ли, мы вынуждены были застрелить Лолу. Эту неприятную обязанность взял на себя мой ассистент. К счастью, он всегда вооружен. Я не верил своим ушам: за что? Что она наделала? – С ней случился очередной приступ ярости. Она сбежала из клетки, ворвалась в операционную. Выхода не было. По его рассказу восстанавливаю ход событий. Я лежу под наркозом на операционном столе, врач начинает трансплантацию, оперируя сначала арабского скакуна. Это труднее, чем ему казалось: он и вправду потерял сноровку, путается в инструментах или вдруг замирает в нерешительности, не зная, что делать. Время идет. Между тем Лола ждет в клетке, когда я принесу ей завтрак. Сначала в нетерпении, потом – в беспокойстве, в истерике; начинает звать меня, врача – никто не отзывается. Тут она замечает, что дверь клетки не заперта. Выскакивает. Бежит по пустынным коридорам клиники, выкрикивая мое имя. Как вдруг вспоминает об операции. Обезумев, она врывается в операционную. Врач к тому времени наконец отделил ту часть коня, которую предстояло пересадить мне. Увидев ее, врач понимает, что он в смертельной опасности: Лола сама не своя. Возвращайся к себе в комнату, приказывает он, но она как будто не слышит. Отдай мне моего Гедали, рычит она, медленно наступая на врача. Мне нужен мой мужчина, целый и невредимый. Осторожно, кричит он, здесь все стерилизовано! Она бросается на коня, на круп коня, рвет его когтями. Врач в испуге забивается в угол. Она готовится к прыжку, и в это время ассистент достает пистолет и выпускает шесть пуль в лицо и в грудь Лолы. – Сначала я не догадывался, – продолжает он, туша окурок, – как ей удалось выйти из клетки. Только потом до меня дошло. Он встал. У него явно был вид одержимого: глаза вылезали из орбит, на меня был устремлен дрожащий палец: – Ты! Ты виноват! Ты отпер клетку, Гедали! Ты вошел туда, чтобы надругаться над бедной девочкой, чтобы удовлетворить свой звериный инстинкт, грязный кентавр, бразильский дикарь! Вот откуда твои царапины, скотина! Ты сделал с ней, что хотел, ты свел ее с ума, и до тебя даже не дошло, что надо запереть дверь, ведь ты знал, какая у нее неустойчивая психика, будь ты проклят! Я вынужден был застрелить моего сфинкса, мою обожаемую Лолу, единственное существо на свете, которое любил! Вонючий еврей! Вот что вы делаете с нами, с арабами! Вы, евреи, отнимаете у нас все, что нам дорого: нашу нежность, нашу любовь – все! Он набросился на меня. Как ни слаб я был, мне удалось отбиться, я оттолкнул его, он покатился по полу. И так и остался лежать, всхлипывая. Я пробыл в клинике еще два дня. Все это время мы с врачом не разговаривали. Но – странное дело – продолжали прогуливаться вдвоем по саду. То он пошатнется – я его поддержу, то у меня закружится голова – видимо, от остаточного действия успокоительных препаратов – и тогда он меня подхватывал под руку. Я сообщил ему, что уезжаю. Он ничего не сказал. Я предложил ему денег – отказался. Он достал из кармана небольшую деревянную коробочку. Я открыл ее. Там была львиная лапа. Лапа львицы: левая лапа Лолы. Содрогнувшись, я поскорей закрыл коробку и взглянул на него. Ни тени эмоций не промелькнуло на его лице, когда он молча протянул мне руку на прощание. |
||
|