"Кентавр в саду" - читать интересную книгу автора (Скляр Моасир)

Кондоминиум. 15 июля 1965 – 15 июля 1972

Угощение на новоселье Паулу готовил сам с помощью обслуги кондоминиума – группы северян, мужчин и женщин, членов секты (ее где-то обнаружила Таня), верящих в то, что грехи можно искупить только изнурительным трудом. Эти низкорослые смуглые люди, похожие на моего Пери или на индейцев хибаро, так и сновали туда-сюда с тарелками, вилками, ложками, бормоча молитвы.

День был солнечный, котлеты – превосходные, Тита радовалась, близнецы гоняли мяч. Иди играть с нами, папа, позвал один, а другой добавил: только поосторожнее с сапогами.

(Они ни разу не видели нас обнаженными. Спрашивали, почему мы всегда в сапогах, почему Тита носит брюки, а не платье. Доктор велел, отвечал я с чистой совестью: это была почти правда.)

Пошатываясь, подошел Жулиу со стаканом виски. Он был явно пьян. Не нравится мне, как эти северяне смотрят на наших женщин, проворчал он. Жулиу, сказал я, да они и глаз от земли не поднимают. Это тебе так кажется, сказал он, ты – гаушу, вы, гаушу, не знаете, что за народ эти северяне, а я-то их повидал. О чем это Жулиу разговорился? – спросила Бела. Ни о чем, ответил Жулиу, не твое дело. А то я не знаю, разозлилась Бела. Гадости всякие несешь об этих беднягах-северянах. Ты, Жулиу, мало того, что эксплуататор и реакционер – ты еще и неблагодарная скотина. Они тут работают в поте лица, а ты знай брюхо набиваешь, да еще и жалуешься на них. Совесть-то надо иметь, Жулиу!

Она позвала одного из слуг и сказала, что он может взять жаркого, сколько хочет. Спасибо, дона, у нас есть своя еда, сеньоре незачем беспокоиться. Видала? – торжествовал Жулиу. А я что говорил? Знать надо, с кем имеешь дело.

Пока Жулиу и Бела ссорились, мы с Титой пошли посмотреть наш дом, который как раз обставляли мебелью – мы единственные, кто еще не переехал, хотя вот-вот собирались это сделать. Дом был красивый, в средиземноморском стиле, как те, что мы видели в Марокко. Наверху – спальни и терраса, внизу – гостиная, кабинет, столовая, комната для телевизора и комната для детских игр. А еще погреб. Мне все это стоило целого состояния, но да и бог с ним: дела шли все лучше.

Мы переехали и скоро поняли, что жизнь в кондоминиуме нам по душе. Все работало – детский сад, маленький парк аттракционов, охрана: вооруженные сторожа никого не впускали без разрешения, патрулировали территорию круглосуточно. Мы купили автобус для сообщения между городом и кондоминиумом. Паулу привел ко мне шофера знакомиться. Человек абсолютно надежный, он мог бы подменять по ночам отсутствующих сторожей. Твой земляк, добавил Паулу с улыбкой.

Педру Бенту. Я сразу узнал его. И он же, без сомнения, тот таксист, о котором я уже успел забыть.

Он меня не узнал – а мог бы, хотя бы по имени. Много ли Гедали встретилось ему в жизни? Однако он обо мне не вспомнил.

Проводив его, я задумался. Педру Бенту не опознал меня, но ведь это могло случиться в любую минуту – в один прекрасный день что-то у него в мозгу замкнется, и он вспомнит несущегося вскачь кентавра. Я не мог позволить себе так рисковать. Но как избежать этого? Уволить парня? Под каким предлогом? Паулу считал его абсолютно надежным. Что бы такое выдумать?

Я решил атаковать в лоб. Позвонил на проходную и попросил вызвать Педру Бенту ко мне. Он тут же явился:

– К вашим услугам.

Я отвел его в кабинет, закрыл дверь. Он стоял передо мной, сжимая в руке шапку, и глядел настороженно и заискивающе. Не помнишь меня, спросил я. Он присмотрелся ко мне внимательнее: честно говоря, нет, доктор, вы уж меня извините. Округ Куатру-Ирманс, сказал я. Он снова принялся меня рассматривать, вдруг глаза его округлились: но… да вы же сын Леона, тот, у которого ноги, как у лошади! Он взял себя в руки: извините, но…

Я успокоил его: ничего, Педру Бенту, все в порядке. Он никак не мог поверить своим глазам: извините, что я вас спрашиваю, доктор, но где же…

Лошадиные ноги? – улыбнулся я. Их больше нет, мне сделали операцию. Я сел и указал ему на стул. Спасибо, сказал он, я постою.

Я смотрел на него, а он избегал моего взгляда. Расскажи, сказал я, как ты здесь оказался. Он вздохнул: ах, доктор, знали бы вы, что со мной было. После того, как вы уехали, я обрюхатил одну индианку. Мой старик рассвирепел и вышвырнул меня из дому. Я болтался по Порту-Алегри, бродяжничал, ввязался в драку, продырявил одного идиота, тот чуть не умер, а я заработал три года. Когда вышел, нанялся в цирк, закрутил шашни с укротительницей, она притащила меня в Сан-Паулу, сказала, что сама родом отсюда, что знает здесь каждого встречного и найдет мне отличную работу. Ни хрена она мне тут не нашла. В конце концов мы поссорились, и вышло даже забавно. Он засмеялся:

– Дело было во время карнавала, Гедали. Ей захотелось, чтобы мы нарядились зверем. Кентавром. Когда она мне объяснила, что это за костюм, я сказал: знаю такого! Это же Гедали! Она страшно удивилась, сказала, что тоже знала одного кентавра, спросила, много ли их водится в Риу-Гранди. Короче, мы переоделись, вышли в таком виде на улицу и в конце концов поругались, я ей пару раз врезал, она сбежала, и с тех пор я ее не видел. Я работал во многих местах, да только долго нигде не задерживался. А такси, спросил я. Такси? Разбил, сказал он.

Мы помолчали. Оказывается, заметил я, ты не так надежен, как думает Паулу. Испуг отразился на его лице: но ведь вы не расскажете всего этого доктору Паулу? Там видно будет, сказал я.

Он смотрел на меня. Заметно было, что он испуган. Тебе нравится эта работа? – спросил я. Он вымученно улыбнулся: еще бы, доктор, о лучшей и мечтать нельзя. Тогда, сказал я, постарайся вести себя тихо – и ни слова о том, что ты видел в Куатру-Ирманс. Ну об этом, заверил он, вы можете не беспокоиться: могила.

Я проводил его до дверей. Выходя, он обернулся: ради Бога, доктор, позвольте мне остаться работать здесь. Не волнуйся, сказал я. Веди себя хорошо и все будет в порядке.

Это была неделя сюрпризов. Через два дня – в субботу – позвонили с проходной. Со мной хотел поговорить какой-то человек. Утверждает, что он ваш брат, сказал сторож. Выглядело это малоправдоподобно, так что впускать его не хотелось.

Я сам пошел к воротам.

Это действительно был Бернарду. Изменившийся до неузнаваемости. Вылитый хиппи: длинные, давно нечесанные волосы, майка, линялые джинсы, шлепанцы. На шее на цепочке – большие часы, отцовский Патек Филип. Я их украл, сказал Бернарду, нежно обнимая меня: ну, как дела, малыш? Сторожа смотрели на нас, раскрыв рот. Я взял Бернарду за локоть и повел его в дом. Бросил я все это, сказал он, сидя по-турецки на полу в кабинете. Бросил зарабатывать деньги, копить на машину, жену бросил – зануда! – сына, все! Надоело, Гедали, вот оно где у меня сидит. Но чем же ты занимаешься? – спросил я, не веря собственным глазам и ушам. Он засмеялся: чем? Да ничем. А разве обязательно чем-то заниматься? Живу здесь, на трассе Рио – Сан-Паулу, где сплутую, где подработаю, продаю собственные поделки, живу то с одной женщиной, то с другой – словом, живу, Гедали, живу. Я раньше не знал, что значит жить, Гедали. Там, в Порту-Алегри, я не представлял себе, что такое жизнь, а теперь я это знаю. Он достал из кармана соломенную папиросу и закурил. Не бойся, это не травка, сказал он, это самая натуральная кукурузная солома. Мне всегда нравилась солома, еще со времен Куатру-Ирманс, да только старик не давал мне курить. А теперь я курю, сколько вздумается.

Он осмотрелся: ты здорово здесь устроился, Гедали. Хороший дом, хорошая мебель. Он скорчил недовольную гримасу: но зачем столько охраны, столько заборов? Похоже на тюрьму, малыш.

Он встал, я тоже, он положил мне руку на плечо: я пришел помириться с тобой, Гедали. И предложить кое-что: не хочешь бродить по дорогам со мной? Это ведь жизнь, братишка. Ходить по земле – значит жить! Идем? Спасибо, сказал я, мне здесь хорошо, Бернарду, я лучше останусь. Он пожал плечами: ладно. В дверях он обернулся: раз уж ты не хочешь идти со мной, так дай хотя бы денег. Я дал ему какую-то сумму, он нежно обнял меня и ушел по гравиевой дорожке. И еще помахал мне от ворот.

Если жизнь в кондоминиуме была так хорошо отлажена, то это только потому, что Паулу целиком посвятил себя административным делам – ну, и дочери, конечно. Ни на что больше у него времени не хватало, если не считать пробежек со мной по парку. Тебе надо снова жениться, говорил я, но он не отвечал, задыхаясь на бегу – нагрузки давались ему все труднее. В один прекрасный день Фернанда вернулась и попросила прощения: я была дура, дура, сказала она. Они, рыдая, бросились друг другу в объятия. На следующий вечер мы устроили в их честь торжественный ужин. Фернанда и Паулу улыбались, обнявшись. Как хорошо вернуться домой, повторяла она.

Паулу, казалось, воскрес, снова стал таким же разговорчивым и веселым, как раньше. Он предложил нам встречаться каждый вечер в баре банкетного зала и выпивать по рюмочке. Развалившись в удобных креслах, мы болтали о делах или о футболе. В какой-то момент Жулиу – или Жоэл, или Арманду, или сам Паулу – переходил на шепот: а знаете ту дикторшу с телевидения? И следовал рассказ о вечере, проведенном в мотеле: ну и женщина, скажу я вам! Мы смеялись, мы приходили в восторг, одна история сменяла другую. Иногда нам случалось перебрать лишнего, и в один из таких вечеров я рассказал об укротительнице. И описал всю свою жизнь в те времена, когда я был кентавром, рассказал, как познакомился с Титой, и об операции.

Закончил я свой рассказ среди мертвой тишины, нарушаемой лишь звоном льда в стаканах.

Я тоже родился с дефектом, вдруг сказал Жулиу. У меня был хвост, маленький, сантиметров двадцать, но мохнатый, как у обезьяны. Родители были в ужасе. Но моэль, когда делал обрезание, заодно отрезал и эту штуку.

– А я? – сказал Жоэл. – Я вообще родился весь в чешуе, как рыба.

(Я взглянул на него. У него и вправду в лице было что-то рыбье. Раньше мне это и в голову не приходило, но он был вылитая камбала.)

– К счастью, – добавил он, – чешуя сама отвалилась.

– Что, и лечения не потребовалось? – спросил Жулиу.

– Не потребовалось, – ответил Жоэл.

– Никакой мази? Ничего такого?

– Нет. Сама отвалилась.

Они смотрели на меня, не сводя глаз. Вдруг все как один расхохотались. Они смеялись до колик, останавливались, чтобы перевести дух, и опять принимались хохотать, указывая на меня пальцами. Я смотрел на них с тоской. Потом наклонился, вытащил штанину из сапога, засучил ее.

– Глядите.

Они перестали смеяться, вытерли слезы. Что с тобой, спросил Жулиу. Вы что, ничего не видите? – закричал я. Ничего особенного, сказал Жоэл.

– А это?

Я показывал им – на ноге, чуть ниже колена – островок, сантиметра три диаметром, грубой темной кожи, на которой росло несколько жестких волосков. Это все, что осталось от лошадиной шкуры.

– Брось, Гедали, – сказал Паулу, – это родимое пятно. У меня тоже есть такое. Фернанда даже смеется надо мной, говорит, что…

Фернанда жуткая шутница, взревел я. Спроси ее о моем причиндале, Паулу! Спроси, разве он не большой, разве не конский? Спроси, Паулу! Он бросился на меня, как ненормальный: грязный подонок! Сволочь! Мы сцепились, он толкнул меня, повалил на пол. Я был так пьян, что не мог подняться. Жоэл и Арманду потащили меня прочь из бара, Жулиу держал Паулу, а тот кричал: я убью этого несчастного, убью.

Меня отвезли домой. Что случилось, спросила насмерть перепуганная Тита. Ничего, сказал Жоэл, твой муж выпил лишнего, наговорил глупостей.

Меня положили на кровать, не раздевая. Я уснул. Проснулся я в два часа ночи, голова гудела, терзали угрызения совести. Я позвонил Паулу. Он вышел, сказала Фернанда ледяным тоном (знала ли она о том, что произошло?). Пошел прогуляться, никак не мог заснуть.

Я встал, несмотря на головокружение, и вышел. Я знал, где искать его: он сидел в парке, у фонтана со светомузыкой, в майке, тренировочных брюках и кроссовках, все еще задыхаясь после бега. Я положил ему руку на плечо и пробормотал: прости меня, Паулу. Я потерял голову, честное слово. Прости.

Он поднял на меня ничего не выражающий взгляд. Я стоял над ним и чувствовал себя преступником.

– Ничего, – проговорил он в конце концов. – Все это не имеет никакого значения, Гедали. Да и не с тобой одним у нее было. С Жулиу тоже. Но что я могу поделать? Ведь я ее все равно люблю. Да и девочке нужна мать, Гедали. Одна Фернанда умеет ее успокоить, накормить. Когда она ушла от меня, я чуть с ума не сошел, ты ведь знаешь.

Он вздохнул,поднялся:

– Ладно, Гедали. Давай пробежимся.

Мы побежали. Для меня это было мукой: ни с того ни с сего страшно разболелись копыта. Едва смог дотянуть шесть кругов.

Домой я еле приплелся. Пришлось лечь: боль все усиливалась. Казалось, что копыта вот-вот треснут, как перезрелые стручки фасоли.

(Не то пугало меня, что они треснут, я боялся другого: а вдруг под ними окажутся не зачатки нормальных ног с маленькими отростками на месте пальцев, а еще одни копыта, а под теми – еще одни, и еще одни, и еще одни, как в русских куклах, о которых рассказывал отец, и так до тех пор, пока мои конечности не уменьшатся до микроскопических размеров, так что мне придется довольствоваться созерцанием крошечных копыт в увеличительное стекло и воспоминаниями о тех днях, когда я – пусть в специальных сапогах – но все же мог ходить.)

Копыта лопнули через несколько дней после того мучительного ночного забега. Под ними оказались не другие копыта, а ноги, маленькие и нежные, как у младенца. В первые дни они были такими чувствительными, что я не мог ходить. Я и до того лежал, так что остался в постели, а Тита растирала мне подошвы песком, чтобы ускорить затвердевание кожи. Надо сказать, что ее копыта тоже потрескались; вот-вот и у тебя будут новые ноги, говорил я, подвывая от боли при очередной попытке пройтись по мягкому ковру. В конце концов хождение было освоено, и я в тапочках отправился покупать ботинки. Не передать, с каким волнением надел я впервые носки и ботинки (очень, кстати, хорошие, сделанные на заказ специалистом, который поглядывал на меня с любопытством, но так ни о чем и не спросил). Но это волнение не сравнить с тем, что я испытал, делая первые шаги в клинике. И в душе моей почти ничто не шевельнулось, когда я той же ночью сжег сапоги в камине. В этот миг пришел конец моей зависимости от марокканского доктора, которому я, однако, оставался бесконечно признателен. Надо бы съездить к нему, сказал я Тите.

Близнецы были в восторге, увидев меня в ботинках; теперь остальные ребятишки кондоминиума перестанут смеяться над их странным папой. Ты одна осталась, мама, говорили они с упреком. Она молча кивала.

В 1972 году наши четыре семейные пары съездили в Израиль и в Европу. Мы побывали в Иерусалиме, и там я, с тем самым талитом, который когда-то подарил мне моэль (но уже не покрывая им лошадиный круп) помолился у Стены Плача. Мы вскарабкались на гору, где стоит крепость Массада – последний оплот сопротивления евреев римлянам. Искупались в Мертвом и Красном морях. Все, кроме Титы, которая не могла еще снять сапоги. (Почему копыта никак не отваливались? Меня это тревожило, однако недаром я так долго учился терпению. Рано или поздно ее крохотные ножки появятся на свет, думал я.) Мы съездили на Голанские высоты и на границу с Ливаном, сфотографировались на фоне разрушенных укреплений и колючей проволоки. В одном киббуце мы сыграли в мини-футбол с аргентинцами. Они – в белых, мы – в синих майках бросались в бой, как четверо мушкетеров. Это была настоящая битва, испытание, которому до тех пор я свои ноги не подвергал. И они не подвели меня: немало отметин оставили на икрах соперников. И два гола нашей команды были на моем счету.

А потом мы отправились в Рим, Париж, Лондон. В Мадриде мы с Титой простились с друзьями, причем Жулиу поглядывал на меня подозрительно: уж не намерен ли я заняться бизнесом в туристской поездке. Он угадал, но не совсем. Я собирался возобновить контакты с импортерами и экспортерами, но чего мне на самом деле хотелось, так это повидаться с марокканским врачом. Мы отправились на юг Испании, проделав путь, обратный тому, которым прошли в свое время мавританские орды, завоевывая Иберийский полуостров, пересекли Средиземное море на корабле, и в один прекрасный день такси доставило нас к воротам клиники.

Я заметил явные признаки упадка. Стены давно нуждались в окраске, ворота заржавели, не было видно охраны. Сады казались заброшенными, вода в фонтане иссякла. Вдруг мы увидели самого врача.

Доктор сильно состарился. Он прихрамывал, его поредевшие волосы стали почти совсем седыми, черные очки он больше не носил. Узнав, он с искренней радостью обнял нас и пригласил в дом. Мы сели в его кабинете, где теперь царили грязь и беспорядок. Он угостил нас теплым чаем из термоса и спросил, как мы поживаем. Я ответил, что очень хорошо, что живем мы теперь в кондоминиуме, рассказал о близнецах и в конце концов разулся и продемонстрировал ему ноги, которые он с интересом осмотрел. Чудо, пробормотал он, настоящее чудо. А как вы? – спросил он у Титы. У нее еще копыта, сказал я, но судя по тому, что произошло со мной, думаю, это вопрос времени.

Рад, что у вас все хорошо, вздохнул он. Вы были у меня самым интересным случаем, вершиной моей карьеры. Никогда больше я не добивался такого блестящего успеха. Я даже монографию об этом написал.

Он встал и пошел за рукописью. На первой странице было написано по-испански: Кентавры. Описание и хирургическое лечение двух случаев. Я так и не опубликовал работу, сказал он. Никто бы мне не поверил. Мы, врачи, скептики. Но вы были вершиной моей карьеры, повторил он.

Мы помолчали. Вдруг он вспомнил о чем-то, улыбнулся: а знаете, ко мне обращался один молодой человек с той же проблемой, что ваша? И представьте, какое совпадение: он тоже из Бразилии. Но от операции отказался. И вообще сбежал из клиники.

Он снова вздохнул: с тех пор, как вы уехали, дела не заладились, провал за провалом, все хуже и хуже.

Несколько неудачных операций со смертельным исходом – в том числе одного важного члена правительства – привели к тому, что полиция по решению судьи закрыла клинику. Прошли годы, он потратил все свои сбережения, и тогда наконец ему разрешили открыть ее вновь, но прежнего размаха было не вернуть; знаменитости больше не обращались за помощью, международные информационные агентства не просили у него интервью. Пришлось расширить профиль клиники, сказал он. Я и аборты теперь делаю… Устроил что-то вроде санатория для престарелых арабских шейхов, большей частью разорившихся. Теперь не то, что прежде, сеньор Гедали, уверяю вас.

Лицо его вдруг просветлело: чуть не забыл, у меня ведь для вас подарок! Он встал и поспешно вышел, но тут же вернулся со странным предметом: это был искусно разукрашенный глиняный барабан. Шкура, натянутая на него, была в нескольких местах продырявлена.

– Этот барабан, – сказал он, – сделан из вашей шкуры, сеньор Гедали. Местные жители вернули мне его. Сказали, что шкура оказалась некачественной, легко рвалась. Они и опахало от мух вернули, да я не знаю, где оно. Не хотите оставить себе на память этот любопытный сувенир? За чисто символическую сумму я мог бы уступить его вам.

Я дал ему деньги, но попросил, чтобы он сжег барабан. Предпочитаю забыть о прошлом, объяснил я. Понимаю, отозвался он.

Я напомнил ему, что Тите все еще нужны сапоги. Он меня успокоил: тревожиться не о чем, хотя сапожник уже очень стар и чуть ли не при смерти, но он знает другого умельца, способного отлично справиться с задачей. Так что можете спокойно возвращаться в Бразилию.

Мы отправились в Амстердам и оттуда, вместе с остальными парами, – в Бразилию. Близнецы встречали нас в аэропорту, один – в майке команды «Интернасионал», другой – «Коринтианс».

Вернувшись, мы убедились, что в кондоминиуме все по-прежнему прекрасно. Жизнь текла и текла спокойно. До ночи 15 июля 1972 года.

Как-то вечером мы с Паулу встретились в баре для серьезного разговора. Мы вдвоем задумали организовать новое предприятие. Он не был удовлетворен своим делом, а я – своим: перспективы казались отнюдь не радужными, мне стало известно, что правительство готовит меры по ограничению импорта, а это был мой основной источник дохода. Паулу хотел основать небольшую фирму, которая бы занималась консультированием и помощью в открытии новых предприятий. Кроме того, мы получили предложение от Жулиу участвовать в его строительном бизнесе. Служащим быть не хочу, говорил Паулу, даже у Жулиу. За обсуждением всех этих вопросов мы засиделись в клубе допоздна.

Когда я вернулся, Тита читала в постели. Я разделся, лег и почти сразу заснул. Но скоро проснулся: Тита трясла меня за плечи. В чем дело, проворчал я спросонья. Я слышала там внизу какой-то шум, прошептала она. Я посмотрел на часы: четверть третьего. Тебе померещилось, сказал я и перевернулся на другой бок. Она снова стала трясти меня: но я точно слышала шум, Гедали! По-моему, там внизу кто-то есть.

Абсурд. Кто мог там быть? Прислуга давно спала, близнецы уехали на весь июль в Порту-Алегри к бабушке и дедушке, ни один вор не мог обмануть бдительную охрану кондоминиума. Все это я ей высказал.

Но она стояла на своем: внизу кто-то есть, Гедали, я уверена. Ну и ладно, пусть к нам кто-то залез, пусть крадет, мне все равно: я устал, я весь день работал, я спать хочу. Тогда сними трубку и позвони охранникам, сказала она. Ты с ума сошла? – изумился я. – По-твоему, я должен поднять на ноги охрану, устроить скандал из-за каких-то твоих галлюцинаций? Тогда я сама спущусь, прошипела она. Иди, сказал я, перевернулся на другой бок и снова заснул. Проснулся через какое-то время, испуганный: Титы в постели не было. Я позвал ее.

Я здесь, внизу, отозвалась она. Что ты там делаешь, спросил я. Докуриваю сигарету, сказала она, сейчас приду, терпеть не могу курить в постели.

Каждый вечер на той неделе мы встречались с Паулу. Он никак не мог ни на что решиться, я тоже; мне казалось, что мы ходим по кругу, и это меня раздражало. Наконец 15 июля 1972 года я решил так или иначе положить этому конец. Или мы основываем новое предприятие, или идем работать к Жулиу, или ни то ни другое – я хотел определенности.

– Я буду в клубе, нам с Паулу надо поговорить, – предупредил я Титу. – Вернусь поздно, не жди меня.

Но в клубе Паулу я не застал. Он не приходил, сказал эконом. Это показалось мне знаком неуважения, раздосадованный, я вернулся домой.

Я открыл дверь, вошел. Я пришел, крикнул я, Паулу…

Я замер. Я не верил своим глазам: что это передо мной? Что я вижу – и не в кино, не в книге, не в собственном воображении – что это прямо передо мной, на ковре в гостиной смотрит мне в глаза?

КЕНТАВР. Самый настоящий кентавр (настоящий, правда, настоящий: в первый момент я подумал, что это кукла, что это манекен кентавра, статуя, которую Тита – но это была бы слишком мрачная шутка – купила, чтобы украсить гостиную) белый, очень красивый. И совсем юный: грудь и руки хорошо развиты, но лицо совсем детское: волосы длинные, глаза голубые, чудный мальчик. Лет ему было от силы двадцать.

Тита стояла рядом с ним. Вообще-то они обнимались.

Обнимались: Тита и КЕНТАВР. Они сразу же отпрянули друг от друга, когда я вошел, но до этого точно обнимались.

Несколько минут мы молчали. Я смотрел на них: юноша опустил глаза и покраснел до самой шеи. Тита закурила, стараясь не показать смущения.

Думаю, скрывать что бы то ни было не имеет смысла, сказала Тита. Ее вызывающий тон возмутил меня: она говорила так, будто во всем права. Кто он, спросил я, едва сдерживаясь. Кентавр, сказала она. Вижу, что кентавр, сказал я изменившимся голосом, я же не идиот. Я хочу знать, кто такой этот сеньор кентавр и что он делает в моем доме в обнимку с моей женой. Ну, начала Тита уже менее уверенным тоном, он появился…

Я перебил ее:

– Нет, не ты. Ты молчи. Пусть он говорит. Кентавр. Он сам мне все расскажет. Честно и прямо.

Родился он не в глуши, как мы с Титой, а в роскошном доме на модном курорте Санта-Катарина. Его родители молоды – это их первенец – и богаты: он – сын хозяина мебельной фабрики, она – богатая наследница, оба родом из Куритибы. При родах, оказавшихся преждевременными, помогает врач – друг семьи, отдыхавший на том же курорте, однако при виде младенца доктора охватывает ужас. Придя в себя, он отзывает отца в дальний угол. Это монстр, говорит он, ему не выжить, если хочешь, я сам с ним покончу сейчас же. Нет, рыдает отец, это мой сын, я не могу на это пойти, разве что жена захочет. Врач тщетно пытается расспросить юную сеньору: она не отвечает, смотрит в потолок, в одну точку. (Как и мою мать, шок лишил ее дара речи.) Три дня спустя они возвращаются домой. В машине, среди покрывал, спрятан кентав-ренок – с этих самых пор они будут прятать его от всех. Весь верхний этаж отведен ему, родители переселяются на первый. Прислуге настрого запрещено подниматься по лестнице, что дает повод соседям для многочисленных домыслов, говорят даже о привидениях. Как бы удивлены были эти идиоты, если бы смогли заглянуть в запретное помещение! И не только из-за кентавра; из-за кентавра, разумеется, тоже, но не только из-за кентавра. Их поразило бы обилие игрушек – тысячи игрушек – и игр, и музыкальной аппаратуры, и проекторов, и книжек с картинками, потрясающий заколдованный мир. И среди всех этих чудес – кентавр.

Он растет грустным, но не своенравным; он меланхолик, а потому мягок. Он благодарен родителям за то, что они пытаются скрасить его жизнь. У него бывают кризисы, он плачет, колотит копытом стены, но только когда один; в присутствии родителей он берет себя в руки. Ведь родители к нему так добры; они делают все, чтобы он забыл о том, что он кентавр, о том, как ужасающе одинок, зачем мне друзья, спрашивает он себя (а позже – зачем мне возлюбленная), если у меня такие добрые папа с мамой? Каждый вечер они поднимаются к нему, чтобы рассказать обо всех мелочах, случившихся за день, чтобы приласкать его. Ничего, что у меня копыта и хвост, говорит он родителям, ведь горбатым и тем, кто родился без рук и без ног, гораздо хуже. И тебе не хотелось бы выйти из дому, посмотреть на мир, спрашивает отец в тревоге. Вы мой мир, отвечает он, обнимая их.

И тут вмешивается случай. На благотвори тельном чаепитии его мать знакомится с симпатичной женой адвоката – с Деборой. Они становятся подругами, и однажды вечером несчастная женщина открывает свою тайну, рассказывает историю сына. Дебора поражена, она говорит, что ей известен подобный случай. Но выход есть! – восклицает она. И рассказывает о клинике марокканского доктора: там буквально творят чудеса.

Родители советуются с семейным врачом, принимавшим роды, с единственным, кому известно о существовании кентавра. По-моему, стоит рискнуть, говорит он.

Однако юный кентавр отказывается ехать в Марокко, несмотря на уговоры родителей и врача. Он заявляет, что из дома ни ногой – и точка. Значит, ты не хочешь, чтобы тебя оперировали, не хочешь стать здоровым? Нет. Он не считает себя больным, ему не нужна никакая операция: он просто не похож на других, вот и все. И пока родители любят его, все хорошо. Врач в ярости: это уж слишком! То, что он родился наполовину лошадью – ладно, это, в конце концов, несчастье, тут ничего нельзя было поделать. Но то, что он не хочет ложиться на операцию – переходит всякие границы. Вы отправитесь в Марокко, сеньор! Хотите вы того или нет.

Мать плачет, отец в отчаянии падает в кресло. В конце концов юноша решает: да, он поедет в Марокко, но только один. Почему один? – спрашивает врач. Я могу поехать с тобой. Я поеду один, кричит юноша, или вообще не поеду!

В итоге они соглашаются. Его приводят на корабль, в специальную каюту в трюме, оборудованную для него, с холодильником, с биотуалетом и т. д. Он прибывает в порт. Там его уже ждет черный фургон. В клинике доктор-марокканец осматривает его. Сомнений нет: этот случай подобен двум предыдущим. Он ликует: у него будет самый высокий в мире показатель по оперированным кентаврам! (Да и деньги придутся кстати: он как раз переживает финансовый кризис.) Не будем тянуть с операцией, говорит он.

Но юноша все еще сопротивляется. Ему страшно, он просит несколько дней сроку.

Это не помогает: с каждым днем ему все неуютнее, все страшнее. Он целыми днями плачет, скучает по родителям. Но ему стыдно возвращаться домой в облике кентавра, с хвостом и копытами, непрооперированным: он чувствует, что, подобно спартанцам, должен вернуться со щитом или на щите.

И тогда он все чаще задумывается о той паре кентавров, о тех, уже прооперированных. Вот бы поговорить с ними! Они наверняка поняли бы его не хуже, чем отец и мать, помогли бы. Пусть бы убедили его, что операция необходима, – вот на что он втайне надеется. В голове у него зреет отчаянный план: вернуться в Бразилию, найти бывших кентавров, попросить совета, поддержки. А когда они вдохнут в него зеру, он, воодушевленный, вернется в Марокко и ляжет на операционный стол.

Среди ночи юноша проникает в кабинет врача, находит в архиве карточку кентавров. Там есть адрес, по которому регулярно высылаются некие особые сапоги; он записывает его. На следующий день врач узнает, что пациент морально не готов к операции, что, может быть, созреет позднее. А пока он намерен вернуться в Бразилию.

На том же грузовом судне, на котором прибыл, кентавр плывет до Сантоса. Не дождавшись, когда корабль причалит, бросается в воду и, отчаянно колотя ногами – он не умеет плавать – добирается до берега.

Скачет он ночью – днем прячется. Раз на рассвете – по неосторожности, как он сам потом признает, – уже в пригороде Сан-Паулу, заходит в заброшенный с виду дом. Это и в самом деле неосторожность, ведь дом не безлюден: утром, проснувшись, он видит, что кто-то стоит и смотрит на него в упор. Это субъект средних лет, растрепанный, в одной майке, и – любопытная деталь – на шее у него на цепочке болтаются громадные часы. Кентавр в ужасе, он хочет бежать, странный тип успокаивает его, расспрашивает. И говорит, что – вот удивительное совпадение! – знаком с другим кентавром и что это его брат, Гедали. Гедали, говорит юноша, так ведь он-то мне и нужен! Мужчина показывает ему дорогу к кондоминиуму, до которого осталось всего несколько километров пути. Настает ночь. Колючая проволока под током – не преграда для кентавра, никем не замеченный, он перемахивает ограду одним прыжком.

Наш дом нетрудно найти. Задняя дверь – по недосмотру Титы – не заперта. Он входит, замирает во мраке, не зная, что предпринять: то ли ждать, то ли позвать кого-нибудь, – но так ни на что и не отваживается до рассвета, когда на кухне раздаются голоса прислуги. Испугавшись, он прячется в кладовой. И там, впервые за много дней, утоляет голод: поглощает консервы, пьет вино и, полупьяный, засыпает.

С наступлением темноты он поднимается, открывает дверь кладовой, проходит в гостиную и опять застывает в нерешительности. И в эту минуту вдруг слышит на лестнице шаги, пугается, хочет бежать, но поздно – да и ни к чему: ведь это Тита, бывшая женщина-кентавр, а теперь – просто очаровательная женщина, такая же красивая, как на фотографии, поразившей его.

Они смотрят друг на друга. Тита не кажется ни испуганной, ни удивленной, как будто давно ждала его. Она улыбается, он тоже улыбается в ответ. Она берет его за руку, ведет в чулан, что под лестницей. Там они тихо беседуют, рассказывают друг другу свои истории, и так пролетают часы. Перед уходом она целует его. Нежный поцелуй в лоб. Но это уже любовь. Она влюблена в юношу.

После обеда Тита отпускает прислугу, спускается в подвал. И там, в темноте, они любят друг друга. Там она стонет, ах, как хорошо, и хочет еще и еще.

Однажды вечером – 15 июля 1972 года – он слышит, как, стоя в дверях, я говорю: буду поздно, не жди меня. Возбужденный, он бросается в гостиную. Дурачок, говорит она, обнимая его, прячься скорее.

Его рассказ подходит к концу. Он весь дрожит, сразу видно: умирает со страху. Он бормочет, что хотел только выяснить у нас некоторые подробности, развеять кое-какие сомнения, но у него и в мыслях не было причинять кому бы то ни было беспокойство, так что он готов сейчас же уйти.

Но смотрю я не на него. Я смотрю на Титу. Сомнений нет: она влюблена в этого парня. Страсть поработила ее. Она забыла обо мне, забыла о наших детях. Свет для нее клином сошелся на этом кентавре. Чувствую, что надо что-то делать, и как можно скорее, иначе… Дверь распахивается, и в гостиную вваливается радостная компания, крича во все горло: поздравляем! поздравляем! – Паулу и Фернанда, Жулиу и Бела, Бела с тортом, Арманду и Беатрис, Арманду с двумя бутылками вина, Жоэл и Таня, Таня с букетом цветов – и тут я вдруг вспоминаю: сегодня годовщина основания кондоминиума, дата, которую мы всегда отмечаем, вот почему я не застал Паулу в клубе: он ходил собирать народ на праздник.

Бела роняет торт. Все растерянно созерцают кентавра. Все замерли, как громом пораженные. И вдруг:

– Зовите охрану! – истерически вопит Таня. – Ради Бога, зовите охрану!

С диким криком кентавр проламывает грудью огромное окно и исчезает в ливне битого стекла. Погоди, кричит Тита, бросаясь вслед, Беатрис пытается удержать ее, она вырывается, выбегает из дому, мы все – за ней, Паулу кричит, что это было, Гедали, что? Заткнись, кричу я, и тут мы слышим лай собак и выстрелы, несколько выстрелов подряд. Мы бежим в парк, издали видим охранников, столпившихся вокруг фонтана – и кентавра на боку в луже крови.

Тита бежит впереди меня и кричит, не умолкая. Я делаю отчаянное усилие, догоняю ее, пока она еще не добежала до фонтана, хватаю за руку. Пусти, животное! – рычит она, лицо искажено болью и ненавистью; я не выпускаю ее, держу крепко, притягиваю к себе. Она сопротивляется, бьет меня кулаками в лицо, в грудь, куда попало. Наконец ослабевает, повиснув на моих руках, дает отвести себя в дом. Я укладываю ее на кровать. Кто-то настойчиво звонит.

Спускаюсь, чтобы открыть. Это Педру Бен-ту, револьвер все еще у него в руке. Это твой сын, Гедали? – спрашивает он вполголоса. Нет, отвечаю я, едва глядя на него. Он продолжает: прости, Гедали, если это твой сын. Люди испугались, начали стрелять, когда я пришел к фонтану, дело его было дрянь, я только выстрелил в голову, чтобы он не мучился.

Наверху сотрясается в рыданиях Тита. Ничего, все в порядке, говорю я Педру Бенту и закрываю дверь.

Странно, но следующие три дня практически выпали у меня из памяти. Точно знаю, что наутро о гибели кентавра судачили уже и в центре города. Что я пошел не в контору, как обычно, а в маленькую гостиницу и снял в ней номер. Припоминаю, что ходил в какое-то бюро путешествий и что получал заграничный паспорт, а еще, что брал деньги из банка, продавал акции и другие ценные бумаги, потом купил чемодан и какую-то одежду. Обо всем остальном, что происходило в эти долгие часы, я начисто забыл. Большую часть времени я сидел взаперти в своем гостиничном номере и то смотрел телевизор, то спал (спал много и, просыпаясь, не мог понять, день на дворе или ночь), то думал. Но о чем я тогда думал, какие планы строил, что собирался делать, не помню. Знаю только, что в определенный час я отправился в аэропорт и прибыл туда вовремя. А некоторое время спустя сидел в самолете, державшем курс на Марокко.