"Рассказы очевидцев, или Архив Надзора Семерых (сборник)" - читать интересную книгу автора (Олди Генри Лайон)Проклятие– Ну так что, мастер? Выветрилось? Староста с жалкой надеждой заглянул в лицо Андреа Мускулюсу: снизу вверх. Не дождавшись ответа, он извлек из-за пазухи клетчатый платок размером с полковое знамя, снял картуз – и начал старательно промокать вспотевшую лысину. Блестящая, гладкая, в окружении редких прелых волосиков, лысина сочувствия не вызывала. Мода на платки возникла в столице год назад. Начало ей положил заезжий нобилит – щеголь, знаток поэзии и записной дуэлянт Раймонд д’Эстанор. Нет, в Реттии и раньше не пренебрегали этим предметом туалета! Но лишь после д’Эстанора стали носить при себе не один, а целую коллекцию платков. За поясом, в карманах, за обшлагами рукавов; с кружевами и без, льняные и батистовые. Позже, когда мода получила широкое распространение, платки стали повязывать еще и на шею. Франты спорили, что красивей: «узел висельника» или «мертвый узел»? Офицеры-кавалеристы с пеной у рта доказывали, что правильно завязанный платок защищает шею от сабельного удара. Кое-кто верил. Однако староста Ясных Заусенцев, поселка строгалей, ничего не знал о причудах столичных модников. Да и то сказать: платок в поселке имелся у него одного, чем он заслуженно гордился. – С ходу не определишь, – Мускулюс счел выдержанную паузу достаточной. – Проклятие, сударь, штука тонкая. Опутает паутинкой, а на поверку-то паутинка крепче стали! Не кто-нибудь, сам Нихон клал. Великий Нихон! Тяжкие вздохи строгалей послужили красноречивым ответом. Вокруг собралось человек двадцать. Стояли как бы поодаль, в разговор не встревали, но ловили каждое слово. Казалось, у яснозаусенцев вот-вот отрастут стоячие волчьи уши – чтобы лучше слышать. «Среди бела дня от работы отлынивают? – вяло удивился малефик. – Не похоже на деревенских. Да еще в начале осени! Сельчане в такую пору головы поднять не успевают…» – Исследовать надо, – подвел он итог. – За тем и приехал: глазить. В смысле, глазеть. Астрал просвищу, мана-фактурку пощупаю. Тонкие возмущения, то да се… Но первым делом – опрос свидетелей. Староста охнул от изумления. – Свидетели? Какие такие свидетели?! Померли все давно. Проклятью сто лет в обед… В смысле, до завтрего цельный век сравняется. – Юбилей, значит, – усмехнулся высокий гость. – Убилей, ага. Где ж я вам свидетелей… Или подымать станете? – Подъем усопших – не мой профиль. Я малефик, а не некрот, – сухо уведомил Мускулюс. – Зато проклятия – как раз по моей части. Потомки свидетелей в деревне есть? Ну, внуки там, правнуки? – Ясен заусенец, есть… Староста вдруг начал мямлить, сделавшись подозрительно косноязычен. Глазки его, похожие на недозрелые ягоды крыжовника, забегали с беспокойством. – Дык какого ж рожна они вам расскажут? Внуки эти?! Все быльем поросло! Где правда, где байки – не разберешь… – Ничего, разберусь! – заверил Мускулюс. – Или вы хотите, чтоб я вызвал сюда свою дражайшую супругу? И она восстановила против себя полкладбища, дабы получить показания из первых уст? Моя Номочка это может. Запросто! – Дражайшую не надо, – попросили из толпы. – Мы уж сами… – Как отцу родному! – Эй, Юрась! Чего рожу воротишь? – Твой пращур аккурат его привечал, колдуняку! – Думал чужой бородой медку загрести? – Идемте, сударь малефик, – Юрась Ложечник, староста Ясных Заусенцев, сдернул картуз, скомкал его в кулаке и погрозил предателям-землякам: ужо я вас, сволочей языкатых! – Отобедаем, а там и допрос учиним на сытое брюхо. Ох, Ползучая Благодать, спаси-сохрани! Люди верно гутарят: с моего прапрадеда беда началась. Тоже Юрасем звали, шалопая. В смысле, это меня – тоже… Стал быть, моей личности и ответ первой держать. Пошли, вон она, хата, – недалече… Малефик улыбнулся. – Я и не сомневался в вашем содействии, сударь. Он бы никогда в жизни не узнал, что есть такой поселок. Но бывают люди, которым нельзя отказать. Называются эти люди – начальство. А оно, начальство, уж такое непосредственное… – Заходи, дружок! Присаживайся. Обожди минутку, я сейчас… В столице давно перевелись самоуверенные болваны, которые могли бы купиться на добродушно-ласковый тон Серафима Нексуса, лейб-малефактора Реттии. Еще бы они не перевелись! Начни вести себя с приветливым старичком запанибрата, устрой интрижку за его согбенной, дряхлой спиной – сам не заметишь, как пойдешь гулять ногами вперед. Андреа Мускулюс к самоуверенным болванам не относился. Перед главным вредителем королевства он до сих пор испытывал благоговейный трепет. Даже зная, что старец к нему благоволит, – трепетал. Поэтому он тихо присел в «гостевое» кресло и затаил дыхание – дабы, упаси Нижняя Мама, не потревожить занятого важным делом Серафима. Кресло делали лейб-малефактору на заказ. От ножек до спинки волхвы-краснодеревщики напичкали мебель уймой магомеханических устройств. При малейшей угрозе в адрес хозяина дома посетитель был бы в мгновение ока обездвижен – или умерщвлен дюжиной изящных способов. Остаться стоять? – но это означало бы проявить недоверие и тем оскорбить чувствительного старца. Уж лучше мы в креслице потоскуем, от нас не убудет. В первый раз, что ли? И начальству приятно, и мы силу воли закалим. Серафим Нексус был поглощен творчеством во благо престола. Он выкладывал на подносе из рунированного серебра «висячку» – сложнейший экзанимарный узор отсроченного действия. На столе перед старцем красовалась целая выставка хрустальных скляниц с «веселой трухой» – измельченными ногтями, волосами и мозолями объекта. Нексус зачерпывал из скляниц фарфоровой ложечкой, смешивал компоненты в одному ему ведомых пропорциях, пересыпал смесь в миниатюрную бронзовую воронку, плевал туда – и выводил очередной фрагмент узора. – Еще одно, последнее заклятье!.. – напевал лейб-малефактор, морща лоб. Вскоре старец надежно закрепил новорожденное заклинание гомеостазиса и умыл руки. – Теперь судьба графа Ивентуса всецело в руках его сиятельства, – с блаженной улыбкой сообщил он Мускулюсу. – Поостережется строить козни – проживет долгую и, хе-хе, счастливую жизнь. Если же окажется неблагоразумен… Пожалеть об этом он успеет, а искупить – вряд ли. Впрочем, в гробу я видал этого графа. Знаешь, отрок, зачем я пригласил тебя? – Никак нет, господин лейб-малефактор! – Тогда разуй уши и внимай… Прошение из Ясных Заусенцев поступило на высочайшее имя. Его вручили королю вместе с другой прошедшей строгий отбор корреспонденцией. Нечасто среди посланий от монархов сопредельных держав, верительных грамот послов и ходатайств вельмож, ущемленных в правах, встречается такая «слезница»-челобитная. Если уж робкие сельчане отважились писать лично государю, а бдительные канцелярмейстеры дали бумаге ход – значит, в прошении содержится важная изюминка. Последний раз канцелярия так рисковала, когда в Малых Валуях нашли пряжку от сандалии Вечного Странника. Пряжка, между прочим, оказалась подлинной: творила чудеса, облегчала дорогу дальнюю и оказывала снисхождение паломникам. Его величество хмыкнули с интересом и углубились в чтение. Затем Эдвард II около часа пребывал в задумчивости, кушая фисташки. Наконец король просветленно воскликнул: «О! Серафимушка!» – и, звякнув в колокольчик, велел слуге отнести письмо Серафиму Нексусу. С указанием разобраться и по исполнении доложить. – …вот, разбираюсь. На, дружок, почитай. Ехать-то тебе придется! – Куда ехать? – оторопел Мускулюс. – Не кудыкай, дорогу закудыкаешь, – строго напомнил вредитель. – Далеко ли? – поправился малефик. – В эти самые Заусенцы. Проклятие у них, понимаешь! – Проклятие? Кто их, телепней, проклял? Старец развел руками на манер уличного фокусника. Складывалось впечатление, что он вот-вот должен был достать из шляпы незнакомца-проклинателя, да передумал. Или фокус не удался. – Нихон Седовласец. Сто лет назад. – Нихон? Ерунда! Он никогда никого… – Знаю, отрок. Не проклинал. Никогда, никого, ни за что. А этих, выходит, проклял. Аккурат в Гурьин день Нихонову проклятию сто лет исполняется. Поедешь, зарегистрируешь в «Старую клячу»… «Старой клячей» в лейб-малефициуме именовали «Клятый свод» – перечень известных Высокой Науке проклятий, с фиксацией прямых и косвенных воздействий, а также с базовыми методиками снятия. В свое время Андреа чуть не свихнулся, заучивая: «На объект, на жизнь объекта, на окружение объекта, на посмертие объекта, на объектальную деятельность…» – Скорей всего, глупость несусветная… – Разумеется, глупость! – согласился Мускулюс. – Совершенно незачем туда ехать! Виси над поселком реальное проклятие, да еще Нихона Седовласца – все б давно оттуда разбежались. А раз живут – значит, вранье. Выдумали тоже… – …А с другой стороны, – как ни в чем не бывало продолжил лейб-малефактор, и Андреа прикусил язык, – вдруг там и впрямь Нихоново словцо обнаружится? А? Ты вдумайся: Старец чихнул от возбуждения. – Езжай, езжай, отрок! Нечего в столице киснуть! «Вечный Странник, ну почему – я? Почему – именно сейчас?!» – У меня отпуск, – отважился напомнить Мускулюс. – С завтрашнего дня. Серафим милостиво покивал. – Разберешься с этими, проклятыми, – и бегом в отпуск. Заслужил. А если окажется, что зря челом били… – лейб-малефактор причмокнул от удовольствия, блестя глазками-вишенками. – Помяни их незлым тихим словом. Чтоб занятых людей от дела не отрывали. – Мы с женой вместе собирались! – в отчаянии выложил малефик последний козырь. – Она уже из Чуриха сюда вылетела. Наама не поймет… – А ты на меня сошлись, дружок, – подмигнул лукавый старец. – Скажи: я тебя силой принудил. Вали кулем на нас с королем! Жена поймет, ты уж не сомневайся. Она у тебя умница, я в курсе… Кряхтя, Нексус стал выбираться из-за стола. Сухая, похожая на птичью лапу ладонь чуть не смахнула на пол стопку книг в переплетах из лилльской кожи. Среди гримуаров явственно различались «Этические парадоксы высшего малефициума» Целтуса Масона и классический труд «Дифференциальное счисление малефакторных воздействий» Альбрехта Рукмайера. «Рука славы», висевшая на стене, небрежно скрутила кукиш, давая понять, что аудиенция окончена. Мускулюс с сожалением окинул взглядом длинный стол, установленный прямо во дворе Юрася Ложечника. Он успел отдать должное и наваристой ухе, и печеным баклажанам с чесноком, и мясной кулебяке с пылу с жару, и подчеревине, копченной на вишне. Под шкалик-другой «сливянчика» еще можно было бы… Он сурово пресек предательские мысли. – Шкварочек, мастер? – Благодарю, достаточно. Не пора ли нам перейти к делу? – Да-да, оно, конечно… – староста с шумом выдохнул. – Я готов. Выглядел Юрась – краше в гроб кладут. – Про вас я помню. Отправьте кого-нибудь за другими. Мне нужны потомки свидетелей. Главное, чтоб помнили рассказы пращуров об известном нам событии. Человек пять наберется? Староста наморщил лоб. – Кжыш Тесля, Маланка Невдалая, Яшик-сукоруб, – он загибал корявые пальцы. – Братья Сычи, ясен заусенец. Ну и Брёшка Хробачиха, куды ж без этой гадюки… Эй, Марек, подь до батьки! Когда белобрысый Марек, получив подробные инструкции, умчался прочь, малефик наклонился вперед, поймал взгляд старосты – и не отпустил. – Это хорошо, что мы с вами остались наедине. Вы ведь тоже не забыли, что вам говорил прапрадед? – Прапрадеда я живым не застал. Прадед рассказывал. А больше – дед. – Ничего, сойдет. Прямая ниточка, по мужской линии. Три-четыре узелка – пустяки. Распутаю. Сидите, молчите и не бойтесь. Я сделаю ваш рассказ максимально достоверным. Будьте спокойны, чары совершенно безопасные. Вы меня поняли? Юрась сглотнул, дернув кадыком. – Ага, мастер. Понял. – Вот и чудесно. А теперь – ни слова. Начнете говорить, когда я подам знак. Нуте-с, приступим! Малефик взял старосту за ауру, нащупывая пратеритные нити. Прислушался. «Бродяга!..» Что ж, для начала – неплохо. – Бродяга! Эй, бродяга! Нихон обернулся. – Ну бродяга же! Мелкий, но бодрый дядя махал ему из-за плетня сразу обеими руками. Со стороны дядя напоминал ветряк. Таких Нихонова бабушка, светлая память старушке, звала: «мужичок-свежачок». И утверждала, что они долго не портятся, потому что дальше некуда. – Да иди ж сюда! Нихон подошел. Огромный, в одежде, бурой от пыли, с длинными, крепко битыми сединой волосами, он меньше всего походил на мага. Даже на волхва-странника, гадающего встречным-поперечным на конском черепе, – ну ни капельки! Скорее на бродягу, готового батрачить за хлеб и кров. Ладони в мозолях. Ручищи-окорока. Плечи грузчика. Портовые амбалы завидовали, глядя на эти плечи. Низкий, хриплый голос – точь-в-точь мычание бугая. При способе накопления маны, который Нихон разработал сам, под свою ауральную фактуру, телесная сила была побочным эффектом – и маскировочным плащом. А в глаза ему заглядывали редко. Высоковато тянуться. – Вот недотепа! Его в гости зовут, а он упирается! Другой бы за честь журавлем кланялся! Ноги мыл бы, воду пил… – В гости? – не понял Нихон. Свежачок подпрыгнул, раздражен тупостью бродяги. – Куда ж еще? Ты посуди, дуралей: стоит честный хозяин, глотку дерет, здоровье на тебя, оборванца, тратит… Ясен заусенец, гостя заворачивает! Пошли, задарма жрать станешь! Еще и налью… Нихон не собирался задерживаться в поселке на ночь. Спать под ракитовым кустом, на воле, было для мага делом привычным. С другой стороны, мерных лиг за день отмахал – сосчитаешь, заново в пот бросит. Отказывать гостеприимцам он не умел. – Спасибо, хозяин. Храни тебя Вечный Странник! – Это правильно, – согласился гостеприимец, выпячивая цыплячью грудь. – Это по-нашенски. Ты благодари меня, бродяга. Мне, значит, приятно. Ты чаще благодари, а? И с этим… как его?.. с уважением! Обожаю, когда мне спасибкают… Нихон раскрыл рот, поскольку от лишнего «спасибо» язык не отвалится. Но свежачок вновь замахал руками: чаще прежнего. – Не здесь! В хату зайдем, там и благодарствуй! Он моргнул и уточнил: – Нехай стервь моя ухом слышит… В хате было чисто и скучно. Это Нихон чуял с детских лет: где скука поселилась. Можно прогнать злыдней. Можно отвадить лысого бедуля, если гаденыш угнездится под стрехой. Можно истребить жирующих в запечье лихачей-одноглазиков. Но суку-скуку – ее трехдневной гульбой не прогонишь, если хозяева вконец оскучились. Тут Высокая Наука бессильна. – Стервь! Мечи калачи! Мужичок подбоченился, красуясь перед гостем. – Вот! Как сказал, так и по-моему! Сказал, что первого встречного в дом пущу? – пустил! Сказал, что будем в два горла твою стряпню жратеньки? – небось не подавимся! А я бродягу еще и спать у нас уложу! Чтоб ты от злости чихала, клюква сушеная! – Чтоб вас обоих с копну раздуло, проходимцы! Кислей ходячей оскомины, хозяйка встала у печи с ухватом наперевес. Была она тощей, в пару супругу, но ростом превосходила муженька на голову. Волчий оскал не красил хозяйку. Хотя и чувствовалось: скалить клыки ей не в новинку. – Чтоб вам дня не дождаться! Садитесь, ироды! Ешьте мое, пейте, не впрок бы… – Я пойду? – спросил Нихон. – Пойдешь? – возмутился гостеприимец. – Я тебе пойду, детинушка! Поленом огрею, мало не покажется! Ты давай садись, жуй-глотай, зли эту клюкву… Маг-великан топтался на пороге, медля идти за стол. – Ты меня что, назло ей пригласил? – А то! Иначе на кой ты мне надобен? Мы ее, стервь, достанем! Мы ей трухи в печенку натолкаем… Ты во сне храпишь? Не ври, храпишь, ишь каков вымахал! Ляжешь на полу, у печи. Она на печке спит, ты ей в оба уха храпи, бродяга! А я буду слушать да радоваться… – Извини, хозяин. Не стану я у тебя ужинать. – Сытый? Тогда выпьем! Чтоб она желчью изошла… – И пить не стану. – И спать? – И спать. У вас корчма в поселке есть? – Трактир у нас. Здоровущий! – Вот в трактир и пойду. – Обожди! Я с тобой! А ты, клюква, ежа тебе под подол, – ты жди! Вернусь пьян-буян, драться полезу! Судя по виду хозяйки, она только об этом и мечтала. Вечерело. С ленцой брехали собаки. Кое-где мычали коровы, ожидая дойки. Двое людей шли по поселку: большой и маленький, бродяга и местный. Свернув за угол, встретили парней-драчунов. Воевали парни тупо и бестолково. Один размахивался, кряхтел, долго думал – и бил второго куда придется. Тот размазывал кровь по лицу, икал, если удар приходился под дых, и размахивался в свой черед. За парнями наблюдала детвора. – Из-за чего они? – Нихон указал на драчунов. Свежачок пожал плечами: – Эти? Отдыхают. Скоро за колья возьмутся. – Без причины? – Ну ты, брат, дербалызнутый! Кто ж с причиной морду бить лезет? С причиной хорошо дом подпалить! Или дохлого кобеля в колодец… Они свернули за угол. – Ряшка, душа моя! Дай чмокну… – Наливай! – Дурного не скажу! Но и доброго!.. свиньей жил, свиньей дожил!.. – Ряшенька!.. ну дай щипнуть… – А хату кому? – За хату деточки судиться хотят! Из-за щелястого забора несся пьяный гогот. Визжала девка: ее тискали. Визг был скорее радостный, для приличия, чтоб соседи не ославили. Кто-то горланил песню о рыбаке и кривом удилище. Ему не в лад подпевали. Чавканье, бульканье, топот плясунов – гомон мутной волной растекался по улочке. – Что там? Свадьба? – Поминки. Хромого Тузла закопали, гори он синим пламенем. Теперь провожают… – Хороший человек был? – А тебе не один ляд? Пошли, зайдем: нальют… – Нет, я в трактир. – Ну и я в трактир… В трактире сидели те строгали, кто был побогаче. Дородный хозяин сновал меж столами, разнося пиво и мясо. Он внимательно следил за едоками: чтоб не сбежали, «забыв» о плате. В дверях скучал верзила с дубинкой на поясе. Охранник посторонился, впуская Нихона со спутником. – Зачнешь бузить, – предупредил верзила мелкого гостеприимца, – скулу набок сворочу. Я тя знаю, ты шиш бузинный. Заваришь кашу и сбежишь. Уразумел? Мужичок плюнул ему под ноги и увернулся от подзатыльника. – Вот так ушлый плут Требля, – толстяк за центральным столом возвысил голос, заканчивая какую-то историю, – объегорил глупого купца Цыбулю! – Хо-хо! – взорвались слушатели. – Х-хы! – Облапошил! – А женку купцову: ты, грит, к сундуку передом, ко мне – задом! – Гы-гы-гы! – Купцу теперь одна дорога: в петлю! – И ладно! А чего он богатый? – Пусть висит, язык набок… – Песню! Кёмуль, части! Толстяк Кёмуль, явно – местный байкарь, готовый импровизировать за шмат ветчины, ломаться не стал. Он напрягся, пустил ветры, хмыкнул басом – и заорал на весь трактир: – Еще! – Валяй! – Ха-ха-ха! – Жжешь, Кёмуль! – Деньги есть? Последняя реплика принадлежала трактирщику. Он стоял, загораживая Нихону путь к свободной лавке. Толстая морда трактирщика лоснилась от недоверия. – Есть. – Покажь. Все вы: есть, мол… Только есть и горазды, – он хохотнул, гордясь удачным каламбуром. – А как доели, так карман с дырой… Нихон достал гость мелких монет. – Садись. Туда, в угол. Натрясешь вшей… – Нет, не сяду. – Стоймя жевать будешь? Как вол? – Пойду я. Тускло у тебя… – Свечи им жечь, босякам, – ворчал трактирщик, пялясь в широкую Нихонову спину. – Брезгуют, значит. Иди, иди, шалопут! Мы не обеднеем… – Проклинаю! Весь поселок вскочил на зорьке, как пчелой ужаленный. – И во второй раз: проклинаю! Где бы ни находились жители Ясных Заусенцев – дома, в канаве, на сеновале, под забором или на полу в трактире, – везде они видели одно и то же, словно злодей-чародей швырнул каждого на окраину поселка. Вон, напротив: холм, бузина… А под деревом – облом-бродяга, которому не волхвовать бы, а телеги из грязи выволакивать. Нихон стоял в красивом ореоле из пламени. – За что? – хором выдохнули строгали. – И вы еще спрашиваете?! – Дык это, – согласился поселок. – Интересуемся. – За то, что никого не любите! Нет любви в ваших сердцах! А раз так, то положу свое проклятие на души ваши. И пусть тяготеет до скончания веков! – Ты погодь! – возмутились строгали. – Как это: никого не любим? – Я мамку люблю! – А я – Ряшку! Ить, кругленькая… – Я пиво люблю! – Любим! – Лю-бим! Лю-бим! – Всем сердцем! Пламя вокруг мага налилось темным багрянцем. – Врете! И потому – проклинаю в третий раз! Отныне, едва наступит Гурьин день, первый от начала осени – ни один из вас не переживет сего дня, ни один не застанет нового рассвета, если в сердце его не зазеленеет хоть малый росток любви! Не возлюбите ближнего, так и в гроб ляжете! Поняли, суесловы? – Поняли… Ясные Заусенцы перевернулись с боку на бок. – Ишь, шлендра… – Тоже мне, проклял!.. – Да у нас любви, если хочешь знать, – на сто лет жизни! Позже многие поднялись на холм: глянуть, что да как. Бузина сгорела без остатка. До конца лета проклятие бродяги служило неизменным поводом для шуток. О нем и не вспоминали. Да-да, никакой ошибки! Именно так, одновременно. При встрече два честных яснозаусенца, обсуждая отел коров или урожай проса, рано или поздно скатывались к сакраментальному: – А проклятие? – Какое? – То самое! – Да я о нем давно забыл! – И я забыл! – Еще о всякой ерунде помнить! – Ага! А колдуняка-то дурень! – Горлохват! Думал, мы тяпкой деланные… – Ну! Любви, грит, нету… – У меня любви: вайлом! – А у меня – хоть на зиму соли! – А то! И расходились, довольные разговором. Впрочем, за неделю до Гурьина дня болтовня угасла. О колдуняке помалкивали. О любви и не заикались. Разве что поглядывали искоса друг на дружку. На чужую семейную жизнь. На родительское уважение. На дело молодое: шашни, посиделки, тайные прогулки в заросли лещины. Кто детей ремнем порет, кто жене глаз синькой подкрасил. Кто к дряхлой мамане носа не кажет. Кто в колья пошел с закадычным дружком. Не судили-рядили, будто и не видели. А так, примечали. Утром Гурьина дня Юрась Ложечник, свежачок-гостеприимец, с которого все началось, сидел во дворе. Обложившись загодя битыми баклушами, он собирался резать ложки. Рядом, на кожаном фартуке, блестели инструменты: резцы, рашпили, ложкарный топорик, тесло и нож. – Гей, Юрась! За плетнем возвращался с ярмарки сосед, резчик Никлаш Тесля. Пегая кобылка волокла телегу, пустую после удачной торговли. Сосед, свесив ноги, махал Юрасю цветастым платком. Ночная дорога не утомила Теслю. Напротив, он сиял медным грошиком. – Как оно? – Помаленьку! – откликнулся Юрась, приглядываясь. «Нет, не платок это, – сказал он сам себе. – Цельный полушалок! С бахромой…» – А что там у тебя, Никлаш? – Где? – подлец-сосед притворился, будто не понял. – Да в руке? – В левой? Вожжи у меня там… – А в правой? – Вот ведь!.. – сосед уставился на яркую обновку. – Так это шаль, Юрась! С выручки купил! Славная вещь, кучу денег отвалил… – На кой тебе шаль? Нос утирать? Сосед натянул вожжи, останавливая кобылку. – Нет, Юрась, – строго сказал он. – Нос я и рукавом утру. А шальку мы супруге везем. В подарок. Негоже с ярмарки пустым возвертаться. Мы, значит, шаль, а нам, значит, почет и уважение. И эту… как ее?.. Он сделал вид, что припоминает. – Любовь! Любовь, брат, ее в окошко не кинешь! И рявкнул на лошадь, будто страсть как торопился: – Н-но, мертвая! Шевели копытами! Провожая соседа взглядом, Юрась чувствовал, как настроение стремительно портится. В душе закопошились гадкие червяки. Ясно представилось: утро следующего дня, двор, открытый гроб на четырех табуретках… В гробу – он, Юрась Ложечник. Острый нос, синие щеки. Жена воет – притворяется, что убита горем. Чужие дети тайком жуют поминальные калачи. А гад-сосед распинается над домовиной: «Любовь, это вам не ерш начихал! Спи спокойно, дорогой Юрасик!..» От расстройства чувств он пнул ногой баклуши. Вспомнил, что бил-то баклуши сам, а шкурила и полировала жена, – и совсем огорчился. Желая вернуть душе покой, Юрась вышел со двора. Вот привычное житье-бытье. Малышня из грязи куличики лепит. Спит в луже поросенок. Напротив, за своим плетнем, бабка Сычиха в огороде копается. – Бабуля! Ну дайте подмогну! – Кыш, оглоед! Срамить явился? – Ну бабуля! Я ж от чистого сердца! – Сроду у тебя сердца не было, стоерос! Иди, не то камнем кину! – Бабулечка!.. не губите… У плетня мялся Фица Сыч, внук старухи. Пьяница и шалопай, Фица если и навещал бабку, так только чтоб набить брюхо на халяву. И тащил со двора все, что плохо лежало, – продавать за-ради выпивки. – Хмельной? – сурово поинтересовалась Сычиха, с кряхтеньем разгибая спину. – Залил очи спозаранок? – Трезвый, бабуля… – Похмельный? Честное слово, не знай Юрась характера Сычихи, так мог бы подумать, что старая готова достать из подполья заветный жбан – похмелить гулящего внучка. – Не-а… вчера дома сидел!.. – А ну дыхни! Фица дыхнул через плетень. – Ладно, иди сюда! Ох, сердце мое бабье, слабое… Будешь подзимний чеснок убирать. Закончишь, польешь капустку. А я в хату… – Да куда ж вы, бабуля? – охнул внук. – Вы что, глядеть не станете? – На что? – На работу мою! – А чего мне на нее глядеть, на твою работу? – Да чтоб узнать, как я вас сильно того… ну, этого… – Я о тебе, шалопут, и без работы всю правду знаю. Иди, спасайся. А я пока обед спроворю. Утомишься, жрать захочешь… чарочку, туда-сюда… Смотреть дальше Юрась не стал. Воображение живо поставило над его завтрашним гробом эту парочку: молодого Сыча с древней Сычихой. Ишь, лыбятся! – в последний путь, выходит, провожают. Вконец огорчившись, он отправился в трактир. По дороге печали добавилось: Темка и Семка, двое знатных буянов, обнимались возле колодца. Рядом валялись многократно сломанные колья. Похоже, колья нынче ломались не об спины драчунов, а о колодезный сруб – в знак примирения. – Звиняй, братан! – гудел Семка. – И ты, братан, звиняй! – Я ж не по злобе! – А я? – Я ж от удальства! – А я? – Ты кого не любишь? Хошь, мы ему на пару рыло начистим? – Я, Семушка, всех люблю! Страсть как обожаю! – Хитрец ты, Темка! Ух, хитрец! За то и любим тя, прохвоста! – А ты? – И я… В трактир Юрась заявился мрачней тучи. По причине раннего времени трактир пустовал. Лишь в углу на лавке сидел байкарь Кёмуль, сосредоточен и напряжен. В руках его тихо пели гусли. Уж и не вспоминалось, когда толстяк вынимал из чулана гусли, не востребованные здешней публикой. Строгали предпочитали озорные «частики» или байки о плутах, ворах и разбойниках. Кёмуль тихо напевал себе под нос. Юрась прислушался. «А что? – подумал былой гостеприимец. – Складно! И уху приятно, и сердцу…» Тут байкарь заметил Ложечника и застеснялся. Сделал вид, что так, шутит. Даже руками широко развел: сам видишь, какие глупости!.. В другое время Юрась поддержал бы: мол, глупости! Да только представил, как над его гробом и этот толстый песни распевает… – Еще пой! – сказал Юрась, садясь рядом. – Хошь, я тебе пива спрошу? И добавил, чувствуя, как сразу полегчало: – Я сердечные песни страсть как люблю! – Трудно мне, – пожаловался Кёмуль. – Я ведь сирота! Папки-мамки нет, деда-бабки нет… Жениться забоялся. Кого мне любить, а? Трактирщика? Ну, кашу я люблю. С телячьими мозгами. Так каша, пожалуй, не в счет. Вот и не складывается про эту… про телячью… И задумался, напевая: – Хвост! – подсказал Юрась. – Хвост? – засомневался байкарь. – Ага! Красивый такой, пушистенький… – Ну, допустим… – Лезет в полный рост! – Да? А что, разумно… Честное слово, Юрась Ложечник чувствовал себя счастливым. Домой он вернулся к обеду. Жена сидела во дворе, перед битыми баклушами, и сосредоточенно резала уже третью ложку. Получалось красиво: с ручкой в виде свитых вместе хвостов. Вспомнив про «хвост любви», Юрась растрогался. Тихонько подкравшись к супружнице, он присел рядом, на корточки. Притих, думая о чем-то странном. Сам не заметил, как погладил жену по тощей спине. – Иди есть, – ответила жена. – Стынет. – Успеется… – Горячее для брюха полезней. – А, моему брюху хоть гвоздь давай! Слушай, а почему у нас детей нет? Не прекращая работы, жена пожала плечами. – Кто его знает, Юрась. Не сложилось. А может, я пустая. – Полно языком молоть! Пустая она! Такая лапушка, и пустая! – Ты-то у нас орел… – Где там орел! Петух я драный! – Я ж помню. Бил девок, как кречет уток. Меня в лещину заволок, глазом моргнуть не успела. Маманя ругалась, говорила: обманет, не женится… А ты взял и ей назло женился. – Будут, – уверенно заявил Ложечник. – Я тебе точно говорю: будут дети. Мы с тобой еще совсем молодые… И с пронзительной ясностью увидел, как обещанный на завтра гроб тает в тумане. На рассвете следующего за Гурьиным дня Баська Хробачиха, главная поселковая сплетница, ринулась в обход. – Как дела?! – кричала она, притворяясь глухой. – Ась? Дела-то как?! Кликуша останавливалась у каждой хаты. – Как дела, Янчик? А у Ирмы как дела? А детки что, здоровы? Вслед Баське лаяли собаки. Кто-то бранился спросонок. Кто-то отзывался сразу, кто-то – погодя. Старая Сычиха бросила в кликушу мокрой тряпкой. Юрась пообещал вытянуть кнутом. А Баська все неслась как оглашенная, все голосила: – Как дела, Семочка? Как дела, Темочка? Плевать ей было на чужие дела. Просто до смерти хотелось знать: кого будем сегодня хоронить? К сожалению, по всему выходило, что никого. – Как дела, Кёмочка? – Не дождешься! – напрямую ответил байкарь Кёмуль. И вслух подумал, глядя на Хробачиху: – А ведь и эта шишига кого-то любит. Раз жива покамест… – Сплетни она любит, – буркнул хмурый трактирщик. Вчера вечером он устроил всем посетителям праздничную скидку. Сегодня эта идея уже не казалась ему столь привлекательной. – Нет, – не согласился Кёмуль. – Сплетни – они не в счет. …Малефик вздохнул и отпустил пратеритные нити. Прошлое начало таять, глубоководной рыбой возвращаясь в пучины человеческой памяти. Прошлое устало ничуть не меньше мага. Сперва тебя без лишних церемоний извлекают на поверхность, где ты чуть не лопаешься мыльным пузырем; затем отряхивают пыль, вертят, разглядывают со всех сторон… И не захочешь, а утомишься. Фигуры Никлаша Тесли, пьяницы Сыча, Темки с Семкой, Баськи Хробачихи истончились, делаясь прозрачными… Исчезли. Вместо прадедов и прабабок во дворе стояли правнуки и правнучки. Пришли все, кого звали. Никто не увильнул. Правда, их воспоминания мало что добавили к картине, возникшей перед малефиком во время рассказа Юрася Ложечника. Люди с надеждой смотрели на столичного гостя. Магистра Высокой Науки, мага высшей квалификации. Люди ждали его слова. Вердикта. Приговора. Черты под сотней проклятых лет. А маг медлил. Выходя из транса, он успел прощупать складки Вышних Эмпиреев над поселком. А кое-какие замеры сделал еще утром, на подъезде к Ясным Заусенцам. Результаты наблюдений лишь подтвердили то, в чем малефик не сомневался с самого начала. Но озвучивать выводы он не спешил. – Так что, мастер? Эта… Изучили? – не вытерпел наконец староста. – Изучил, – кивнул Андреа Мускулюс. – И… как? Выветрилось? – Сгинуло? – Выдохлось? Малефик самую малость – чтоб не сглазить кого ненароком! – приоткрыл третий глаз: «вороний баньши». Когда он хмуро обвел собравшихся взглядом, люди попятились. Строгалей мороз продрал по коже. Но ретироваться никто и не подумал. Все жаждали узнать ответ. – Вы б язычки-то попридержали, любезные! Выдохлось? Сгинуло? Проклятие великого – нет, величайшего! – Нихона Седовласца? Губителя Жженого Покляпца?! Изобретателя скреп-горгулий?! Вы меня изумляете… Строгали опустили взоры. – Он вашим предкам что сказал? «Пусть тяготеет до скончания веков!» А Нихоново слово – тверже камня. Уж я-то знаю! У меня и диплом, и диссертат… – Эх! – зашептались в народе. – Вона! – Слыхала, Малася? – Ага. Как сказал, значит, так и будет. – До скончания? Это сколько: до скончания?.. – Ну, ежели диплом, тогда сливайте воду… Тяжкий вздох вырвался из уст яснозаусенцев. Словно осень закончилась, не начавшись, и порыв стылого ветра пронесся над двором. Брешка Хробачиха охнула, в испуге зажав рот ладонью. – Да за что ж нам такое наказанье?! – Прадеды провинились, а мы – страдай? – Где ж справедливость? – Уж сто лет в обед… Староста бочком подобрался ближе к малефику. – А убрать его как-нибудь нельзя? – вкрадчиво поинтересовался он. – Снять, расточить, в меду сварить? Вы ж сами сказывали – по этой, мол, части. А мы б, ясен заусенец, в долгу не остались. Вы не сумлевайтесь, отблагодарим! Говорил Юрась тихо. Но строгали вдруг примолкли, и Ложечника услышал каждый. – Снять Нихоново проклятие? Да вы смеетесь, сударь?! Не родился еще тот маг, кто бы слово Нихона вспять обратил! Даже за взятку! Постыдитесь! Маланка Невдалая жалостливо хлюпнула носом. – И что, никакой управы на заразу не найти? – Никакой! – развеял Андреа робкий призрак надежды. – Как же нам жить теперь? – Ить житья-то и нетути! – Хоть в гроб ложись! – Что, сильно докучает? – малефик закрыл третий глаз и, прищурясь, оглядел собравшихся заново, по-человечески. – Прямо-таки жизни нет? – Ох, докучает! – Как Гурьин день на носу, так и мучаемся… – И… это… – Оно самое… – Мы вообще-то привыкли… – отважился выдавить Яшик-сукоруб. – Дык за цельный век к чему не привыкнешь? – Оно бы вроде и ничего… – Только люди смеются! – решилась Брешка. – Верно! Насмешничают! – Потеху строят! – Особенно на ярманках… – Пальцами тыкают – во, гляди, проклятуны идут! – И давай ржать… – Ни на ком больше проклятия нет: ни на Малых Валуях, ни на Больших… – …ни на Крыженицах… – …ни на Ухватке… – …а на нас есть! – В общем, чистый срам выходит, – подвел итог староста. – Срам? Мускулюс возвысил голос, да так, что все втянули головы в плечи. – Вы этим «срамом» гордиться должны! Вы ж уникумы! Редкость! Гордость королевства! Никого Нихон не проклинал, одних вас! – Вот они и гогочут… – Гуси тоже гогочут! – отрезал малефик. – Ничего, скоро перестанут. Он жестом велел яснозаусенцам молчать. Постарался придать своей осанке торжественность, а голосу – значительность. При комплекции и глотке Мускулюса это оказалось проще простого. – Как действительный член лейб-малефициума, объявляю вам: отныне поселок Ясные Заусенцы вкупе с проклятием, тяготеющим над ним, переходит под охрану Коллегиума Волхвования. Как уникальный памятник Высокой Науки: Сельчане онемели от потрясения. – Ишь ты! – первым опомнился староста. – Ну, это другое дело… Храни вас Вечный Странник за заботу, мастер! Выходит, мы теперь по магической части? Ну, уважили! Вы только скажите: что ж нам – и впрямь до скончания веков? Под проклятием? – Высокая Наука требует жертв! Терпите, и воздастся! Зато смеяться над вами точно перестанут. Наоборот: завидовать начнут. – Живем, земляки! – Яшик-сукоруб, до которого наконец дошло, запустил шапкой в небо. – Крыженцы, гады, иззавидуются! Ухватинцы желчью изойдут! Кто тут еще под охраной? Кто проклятый? А никто! Только мы! Мускулюс поймал шапку сукоруба и ударил ею оземь. – На въезде в поселок мемориальную доску установим! Чтоб знали! Вернусь в столицу – сразу подам прошение… Провожали малефика всем поселком. – Мы тут вот чего надумали, мастер, – при расставании Юрась Ложечник деликатно придержал столичного гостя за локоток. – Может, надо бы памятник ему? Нихону? На холме и поставим: огонь, бузина и он! Наш, значит, славный поселок клянет! Отовсюду видно будет. Чтоб помнили, как оно… – И название сменить! – осмелев, влезла Брешка. – Были Ясные Заусенцы, стала – Великая Нихоновка! – А вот это лишнее, – осадил ее староста. – Неча историю перекраивать! Как прадеды назвали, так пусть и остается. На века. Я насчет памятника, мастер. Пособите, а? Мускулюс кивнул: – Идея хорошая. Мне нравится. Передам в Коллегиум – думаю, они одобрят. – Вот спасибо! Вы уж передайте, не забудьте. А денежки – это мы сами… Больше всего Андреа опасался, что лейб-малефактор не поддержит проявленной им инициативы. Однако опасения, к счастью, оказались напрасны. Выслушав подробный доклад Мускулюса, старец милостиво дозволил повременить с письменным отчетом до возвращения из отпуска. И без малейших возражений подписал официальное обращение в Коллегиум Волхвования. От себя же сделал приписку: «Согласен и поддерживаю. Серафим Нексус». Андреа вздохнул с облегчением. После такой поддержки одобрение Коллегиума можно было считать делом решенным. А старец в заметном возбуждении принялся мерить шагами кабинет. – Кого только не проклинал!.. – бормотал он себе под нос. – Сто раз! Тысячу! Казалось бы, собаку съел… Но чтобы вот так! Великий человек был… Великий! Не нам чета, отрок… – Гений, – согласился Мускулюс. |
||
|