"Георгий Скорина" - читать интересную книгу автора (Садкович Николай Федорович, Львов Евгений)

Глава IV

Иоганн фон Рейхенберг стоял посреди высокой комнаты, уставленной чучелами зверей и редких птиц. На стенах были развешаны охотничьи доспехи. На полу, покрытом мягким ковром, лежали две борзые собаки, с интересом следившие за действиями их хозяина.

Иогачн стоял неподалеку от толстой веревки, протянутой через всю комнату на уровне человеческого роста. На веревке был привязан худой, взъерошенный кречет. Голова кречета то и дело падала книзу, но, как только она касалась крыла, Иоганн ударял тонким хлыстом по веревке. Птица судорожно вздрагивала, пытаясь расправить связанные крылья, шипя и кося налитые мукой и ненавистью глаза. Борзые смотрели на хозяина, ожидая только его жеста, чтобы одним прыжком покончить с измученной птицей. Обессиленный кречет потерял равновесие и свалился с веревки, повиснув на тонкой цепочке. Борзые вскочили, но Иоганн повелительным взглядом заставил их лечь. Рукой, одетой в перчатку из толстой кожи, он поднял кречета и поставил его на веревку. Снова бессильно опускающаяся голова, снова удар хлыста по веревке.

В комнату вошел слуга.

– Неизвестный монах просит вашу милость принять его, – доложил слуга.

– Отправь на кухню, пусть накормят, и проводи с богом, – ответил рыцарь, не оборачиваясь.

– Он говорит, что не нуждается в пище телесной. Он хочет видеть вас…

– Гони его прочь! – прикрикнул Рейхенберг, еще раз поднимая повисшую птицу.

Но слуга не уходил. Помявшись у дверей, он добавил:

– Монах предлагает купить у него какой-то перстень и ладанку…

– Что? – Иоганн резко повернулся. – Перстень и ладанку?

– Да, – ответил слуга, – кажется, так сказал этот монах.

Иоганн быстро надел на птицу колпачок и бросил хлыст.

– Скорее проведи его наверх и вели…

– Уже ничего не нужно, ваша милость, – произнес появившийся в дверях грязный, оборванный монах. – Осмелюсь смиренно просить благородного рыцаря здесь взглянуть на…

Монах протянул на ладони перстень и ладанку, согнувшись в низком поклоне, и бросил быстрый взгляд на слугу.

– Иди! – приказал Иоганн. – И пусть никто не входит, пока я не позову.

Едва закрылась дверь за слугой, как Рейхенберг опустился перед монахом на колени. Быстрым движением монах благословил Иоганна и, не ожидая приглашения, устало опустился в кресло, покрытое медвежьей шкурой.

– Встань, рыцарь фон Рейхенберг! – сказал он повелительно.

Перемена, происшедшая в поведении этих людей, была поразительна.

– Мы недовольны тобой, – сказал монах. – Два года назад ты высказал желание взять под свою опеку юного схизматика, прибывшего из русских земель, с тем чтобы подарить нашей святой церкви верного слугу. Юноша оказался незаурядным, на что я уже обратил внимание здешнего архиепископа. Однако ничто еще не свидетельствует о его готовности служить нашему делу. Что для этого сделано тобой, рыцарь?

– Если будет позволено, – начал Иоганн с неожиданным, не свойственным для него смирением, – я могу предъявить некоторые документы.

Он вынул из стола папку и положил перед монахом.

– Вот записи некоторых лекций с примечаниями и рассуждениями самого Франциска. А вот расписка, полученная мной от одного немецкого купца, честного католика. – Иоганн протянул расписку, обвинявшую Георгия в воровстве кружев.

Монах взглянул на расписку.

– Это заслуживает похвалы. Пусть бумага ждет своего времени. Но этого мало. Слишком мало, рыцарь! Что ты можешь рассказать о вашем профессоре Глоговском?

– Он пользуется любовью схоларов, – ответил Иоганн.

Монах усмехнулся:

– Похвальная наблюдательность… Они создали вокруг себя целую общину. Не сегодня завтра он будет проповедовать свои воззрения всей молодежи. К чему ведет это?

Иоганн молчал.

– Среди них и опекаемый тобой Франциск. Что сделано для того, чтобы спасти юношу от их губительного влияния и умерить его гордыню?

Монах вдруг замолчал, уставившись на птицу, сидевшую под колпачком.

Кречет еле держался на веревке, вздрагивая и боясь сорваться. Монах подошел к нему. Птица почувствовала его приближение и слабо зашипела, не имея сил поднять клюв.

– Что сделало эту птицу послушной? – спросил монах.

– Отсутствие пищи и сна… – начал объяснять Иоганн.

– Страх! – перебил его монах. – Страх и постоянное напоминание о высшей силе. Власть высшего существа, способного дать, отнять, запретить… И длительные мучения, смиряющие гордый дух неразумного творения господа.

Монах взял Иоганна за руку и подвел к птице.

– Смотри, рыцарь, и пойми, что должен ты делать ради святого нашего дела…

Новая жизнь началась для Георгия. Он почти ни с кем не встречался и даже стал пропускать беседы у Глоговского. Теперь он весь день проводил у стены сада. Положив в условленное место записку, затаив дыхание он ждал, пока послышится знакомый шелест шагов. Потом к его ногам падал ее ответ, написанный неуклюжим детским почерком. Георгий бежал вниз к реке, садился под тень старой вербы и по нескольку раз перечитывал скупые наивные строки.

На берегу реки было пустынно и тихо. Уже несколько дней стояла адская жара, и люди редко покидали дома. Никто не мешал Георгию. Он писал Маргарите много и часто. Что это были за письма! Вероятно, за всю дальнейшую жизнь он не скажет столько нежных, столько освященных чистой любовью слов. Маргарита отвечала тем же. Страсть их росла и достигла той силы, когда никакие каменные ограды не могли помешать их встрече.

…Маргарита открыла калитку, и Георгий вошел в сад. Деревья не шевелились. Воздух до предела был насыщен золотистой пылью и, казалось, чуть-чуть звенел. Ни ветерка. На небе медленно сдвигались тяжелые крылатые тучи, и сквозь них с трудом пробивалось уже низкое солнце. Все предвещало грозу.

Маргарита прислонилась спиной к дереву. Георгий видит на побледневшем ее лице капли мелкой росы. Он смотрит в глаза любимой. Слышит ее дыхание. Чувствует ее теплоту. Он не в силах двинуться, вымолвить слово. Оба смущены и испуганы. А как они ждали этой встречи, для которой было приготовлено так много слов! Молчание. Горьковатый запах травы. Пряный аромат цветов. На них надвигается тень гигантской тучи, и от этого кажется, что дышать стало еще труднее.

Ни ветерка. Земля, деревья, цветы томятся ожиданием. Глаза девушки полузакрыты. Пересохшие губы шепчут:

– Как душно… Как тяжело…

Тяжело и Георгию. Он слышит, как глухо и повелительно стучит в его жилах кровь. Душно… Это длится, быть может, час или два… Быть может, одно мгновение…

И вдруг с оглушительным треском, разрывая огромный полог, сверкает короткая молния. Гром потрясает воздух.

Маргарита вскрикивает и, быстро крестясь, приникает к Георгию. Георгий обнимает ее плечи, как бы защищая от неожиданного удара…

Дождь обрушился сразу. Обильные теплые струи зашумели по ветвям, выбили короткую дробь на камнях ограды сада, слились в единый, равномерно нарастающий гул.

Со стороны дома слышится низкий женский голос:

– Маргарита!

За ней второй, более высокий:

– Панна Маргарита!

Маргарита не откликается. Она не слышит голосов. Не видит и не ощущает дождя. Только когда рядом с ними вскрикнула панна Зося, они отпрянули друг от друга.

Экономка набросила на плечи Маргариты накидку и, словно ничего не случилось, озабоченно шепнула Георгию:

– Бегите! Живее! Как бы панночка не простудилась.

Маргарита закрыла лицо руками и побежала к дому.

Георгий шел под ливнем и думал о мучительной ночи, которую ему предстоит пережить, прежде чем снова он увидит Маргариту. Казалось, не будь надежды увидеть ее завтра, он не нашел бы сил дожить до утра.

Стоя посреди комнаты и сбрасывая мокрые одежды, Георгий рассказывал Вашеку наспех придуманную историю о том, как он попал под дождь.

Вацлав любовался мощными, блестевшими от влаги мускулами Георгия, его складной фигурой и думал о том, что ему никогда, вероятно, не суждено встретить такой красивой девушки, как возлюбленная Георгия, о которой он уже знал от Кривуша. И никогда не научиться так весело и искусно скрывать свои похождения, как это делает сейчас его друг.

Раздался короткий стук в дверь. Час был поздний. Полуголый Георгий оборвал рассказ и с удивлением посмотрел на Вашека: «Кто бы это мог быть?»

Вашек приоткрыл дверь. Кто-то снаружи с силой потянул дверь к себе, и, оттеснив Вашека, в комнату вошел Иоганн фон Рейхенберг в сопровождении двух студентов из числа его рьяных почитателей.

Георгий вежливо поздоровался, извинившись, что вынужден принимать гостей в столь странном виде.

Иоганн махнул рукой. Не ответив даже на извинения Георгия, он обратился к Вашеку:

– Мы имеем приватное дело до пана Франциска. Не сочти за труд оставить нас на короткое время.

– Возьми мою сухую сорочку, – сказал Вашек Георгию, – она под подушкой. – И вышел.

Рейхенберг стоял, глядя в маленькое окно, по которому извивались мутные ручейки, сбегавшие с крыши.

– Два года назад, – заговорил Иоганн тихо, – его преосвященство снизошел до моей просьбы и разрешил принять в университет купеческого сына чужой веры, дабы мог сей юноша познать истину…

– Я храню благодарность за то… – сказал Георгий.

– Однако, – продолжал Иоганн, – поведение твое заставляет думать иное…

– Чем заслужил я этот упрек? – спросил Георгий.

– Поддаться влиянию опасных в своем вольнодумстве учителей, – строго сказал Рейхенберг, – это больше, чем нарушить долг благодарности. Ты пренебрег дружбой, которую мог бы сыскать среди нас…

– Прости, пан Ян, – перебил его Георгий. – Я еще плохо знаю польский язык и, как тебе известно, не совсем правильно понимаю слово «друг». Кроме того, мне неведомо, кого ты называешь опасными учителями…

Иоганн сжал губы.

– Хорошо, – процедил он, сдерживая ярость. – Мы пришли сюда с миром… Согласен ли ты, приняв наши условия, заключить с нами союз?

– Скажу от сердца, – ответил Георгий, – я никогда не собирался враждовать ни с тобой, ни с кем-либо другим. Но… О каких условиях ты говоришь?

– Условия, которые помогут тебе отплатить добром за добро людям, заботящимся о твоем благе, быть может, больше, чем ты того заслуживаешь.

Георгий тихо спросил:

– Каковы эти условия?

– Известно ли тебе, что в недалеком будущем предстоит большой диспут? – спросил Иоганн.

– Да, – ответил Георгий. – Мне известно также, что пан ректор рекомендовал поставить на этом диспуте весьма важные научные вопросы.

– И, главное, – добавил Иоганн, заметно оживляясь, – рассказать о тщетном старании некоторых подвергнуть сомнениям канонические авторитеты. И вот один из лучших питомцев университета, не блещущий знатностью рода, сын простого русского купца, еще недавно пребывавший в заблуждениях схизмы, ныне вступающий в лоно святой апостольской церкви, должен будет выступить на этом диспуте и рассказать о пагубных идеях, проповедуемых на тайных собраниях…

Георгий сделал движение.

– Молчи! – остановил его немец. – Мы знаем все. Глоговский и Коперник должны быть преданы церковному суду. Своей речью на диспуте ты можешь оказать нам помощь в этом.

– Нет! – воскликнул Георгий. – Как смел ты предложить мне это? Я глубоко почитаю этих великих ученых. И не я один!..

– Того требует святая церковь, – перебил его Иоганн, – рыцарем которой мы помогаем тебе стать.

– Не рыцарем церкви, а проповедником науки вижу я себя в будущем. Я принес клятву служить моему народу и…

– Твой народ… – прервал его Иоганн с презрительной усмешкой, – рабы, которым нужны не слуги, а господа. Ты можешь стать господином его. Мы дадим тебе власть и силу. Мы сделаем тебя боярином, князем.

– Замолчи, Иоганн фон Рейхенберг! – угрожающе сказал Георгий. – Ты пришел за миром, который хуже войны. Все ли сказал ты?

– Да, – ответил Иоганн после продолжительной паузы. – Я сказал слишком много для тебя, хлоп… – Немец сделал знак своим спутникам.

Рослый длинноносый студент распахнул плащ и поднял распятие. Георгий увидел под плащом ножны кинжала.

– Клянись, – грозно сказал длинноносый, – что все слышанное тобой останется тайной! Что ни родным, ни близким ты не откроешь нашего разговора, что не помыслишь восстать против церкви нашей и ее слуг. Иначе…

– Иначе? – спросил Георгий, оглядывая обступивших его студентов.

Георгий стоял один против троих, полуголый, сжимая единственное оружие, попавшееся ему под руку, – свое мокрое платье. Двое спутников Иоганна медленно заходили ему за спину. Немец стоял прямо против него.

– Перекрестись и произнеси клятву, – прошептал Рейхенберг.

Лицо немца было совсем близко. Стоило только взмахнуть рукой… Что напомнило ему это выражение лица? Эти серые, холодные глаза… Тонкие поджатые губы… Острый с хищным изгибом нос…

– Крестись, и мы простим тебе твои заблуждения…

«А-а!.. Дорога у Бреста… Нарядная охотничья кавалькада… Крестьяне, выпускающие зайцев из мешков… Крики „угу… угу“».

– Или ты примешь наше проклятие и нигде не скроешься от нашего гнева!

«…Хриплый лай собак. Бледное лицо всадника… Опрокинувшийся на спину крестьянин… Кровь на траве… Испуганные односельчане, торопливо уволакивающие тело в кусты… Да, то самое лицо! Тот же взгляд!»

– Делай свой выбор…

Георгий взмахнул рукой и хлестнул по лицу немца. Иоганн отскочил к стене. Двое других отбросили плащи. Но в это время распахнулась дверь.

– Крещение состоялось! – весело крикнул Николай Кривуш, входя в комнату вместе с бледным и возбужденным Вацлавом. Кривуш насмешливо поклонился Рейхенбергу: – Виншую[25] пана Яна. И прошу к столу, по старому нашему обычаю.

Вытирая мокрое лицо, Рейхенберг направился к двери. За ним последовали его спутники. Вацлав стоял, сжав кулаки, пока не вышли все трое.

Георгий все еще продолжал держать мокрую одежду, с которой стекала на пол вода. Его мышцы мелко дрожали.

– Опусти свое паникадило. – Кривуш обнял друга. – Можешь ничего не объяснять. Все ясно! – И, притянув к себе Георгия, он крепко поцеловал его в лоб.

Как ни уверяли Георгия друзья, что стычка лишь укрепит его популярность в университете, ибо немца не любят и каждый охотно встанет на защиту Георгия, случай этот омрачил счастливую весну юноши. Он не сомневался в преданности своих друзей и в сочувствии к нему большинства студентов. Но то, чего не могли понять Кривуш и Вацлав, считавшие причиной ссоры только зависть Иоганна к научным успехам соперника, представлялось Георгию в совершенно ином свете.

Теперь он наконец отчетливо понял, какую цель преследовали фон Рейхенберг и краковский архиепископ, помогая ему поступить в университет. И странно! Размышляя об этом, Георгий вспомнил последний день своей жизни в Полоцке. Вспомнил во всех подробностях и ощущениях. Незримые нити связывали эти полоцкие события с тем, что происходило теперь в Кракове.

Шумный город с его обманчивой нарядностью и весельем вдруг обнажил зловоние монастырских задворков и переулков, где простая человеческая честность была столь редким гостем, как и солнце, загороженное от людей тесно нависшими этажами домов.

Университет почудился юноше темным бесконечным подземным ходом, где вдалеке мерцал бледный свет. Сколько препятствий, сколько невидимых ям и обвалов на пути к этому свету! Дойти до него почти невозможно. А если все же дойти? Если, вытянув вперед руки, ощупывая скользкие стены сводов, спотыкаясь и падая, все же идти и идти вперед, сжав зубы, не отрывая глаз от мерцающего вдалеке огонька? Что ждет его там? Не окажется ли этот свет отблеском печальной свечи у изголовья певца и не поразит ли слух монотонный речитатив псалма:

«Сокроешь лицо свое, смущаются… И в прах обращаются… Обновляется лицо земли…»

Вечное обновление! Бесконечное движение материи и подобная лицу покойника каменная неподвижность однажды установленных истин и законов.

К тому ли стремился ты, юноша? Для того ли шел через поля и болота, бросив отчий дом? Вот двор университета. На этих плитах он впервые встретил Иоганна, которого считал своим благодетелем. Не ясно ли теперь, для чего помогли ему тогда Иоганн и стоящие за ним неизвестные люди?

Они хотели сделать его своим помощником в тайной борьбе против белорусского народа. О, как далеко метил немец!

Он ждал новых стычек с Рейхенбергом, но ни Иоганн, ни его товарищи ничем не выказывали своей вражды. Они даже в отношениях с другими схоларами стали как будто ласковей и проще.

Однако теперь Георгию казалось все подозрительным. Единственным местом, где он отдыхал от докучливых мыслей, был старый сад над рекой.

Едва наступал условленный час, как Георгий преображался. К нему возвращалась былая веселость, глаза снова светились ласковым светом.

Вацлав любил смотреть на своего друга, когда тот готовился к свиданию. Вялому и немного ленивому чеху нравилось в Георгии все. Иногда он сам зажигался его огнем, и тогда их беседа принимала особенно веселый и душевный характер.

Однажды Георгий, расчесав кудри и надев праздничное платье, спросил Вашека, хорошо ли он выглядит.

– Великолепно! Ты наряден, как в первый день пасхи. Но… Разве ты не знаешь? Вернулся пан профессор. Все наши собираются у него.

Георгий нахмурился. Он знал, что Глоговский, отсутствовавший более двух недель, вернулся в Краков. Знал, что профессор, безусловно, спросит о нем, о Франциске… Он и сам побежал бы с радостью к любимому учителю. Вашек мог бы и не напоминать об этом.

– Конечно, я знаю, – сказал Георгий сухо, не глядя на Вашека. – Разве мой наряд помешает мне принять участие в беседе?

– Нет, нет, Франек, – смутился Вацлав. – Я только хотел предупредить тебя…

– Спасибо, – ответил Георгий и, заторопившись, убежал в сад, к Маргарите.

Встретившись с Маргаритой, Георгий был серьезен и несколько печален. Беседа долго не вязалась. Он молчал, задумчиво грызя стебель цветка, или отвечал невпопад.

– Тебе скучно со мной, Франек, – сказала Маргарита со слезами в голосе. – Ты больше не любишь меня.

Георгий крепко сжал ее руки.

– Нет, милая, я люблю тебя еще более прежнего. Но у меня много огорчений.

– Что же случилось? – испуганно спросила девушка.

– Маргарита… Я хочу открыться тебе… Я не Франциск.

– Ты шутишь, Франек, – улыбнулась девушка.

– Это не мое имя, – продолжал Георгий, – Франциском меня назвали здесь, в Кракове.

– Тебя дважды крестили?

– Я крестился только раз. Но двери университета открылись лишь для Франциска. Они оставались закрытыми перед моим честным христианским именем: Георгий.

– Георгий… Юрий… – повторила Маргарита. – Такое красивое имя. Зачем же ты потерял его?

– Я не терял его, – ответил Георгий. – Это они хотели заставить меня забыть мое прошлое.

– Ты меня пугаешь, Франек… Прости, Юрий, – поправилась Маргарита. – Кто это они?

– Мои враги. Рыцарь фон Рейхенберг, архиепископ краковский и другие.

– Его преосвященство? – воскликнула Маргарита. – Опомнись, Юрий.

– Молчи, Маргарита, и слушай…

И Георгий рассказал ей свою историю. Рассказал о городе Полоцке и смерти отца, о своем детстве, о попе Матвее, лирнике Андроне, о бегстве из родного дома. С любовью и умилением описал ей белорусскую землю, через которую лежал его путь.

Никогда еще Маргарите не приходилось слышать такой интересный и вдохновенный рассказ. Она смотрела на своего возлюбленного, и он вдруг показался ей сильнее, красивее и умнее того Франека, которого она знала прежде.

Она не могла понять того, что говорил ей Георгий о своем народе, о пришлых властителях, о борьбе истинной науки с рутиной схоластики. Но она любила его и твердо знала: он не может быть неправ.

Как страшен мир, в котором живет она и с которым борется Франек… Нет, Юрий! Мужественный и любимый Юрий.

Георгий взял девушку за руку.

– Любимая моя, – сказал он взволнованно, – прекрасная моя невеста. Дай мне твою руку, и поклянемся…

Они опустились на колени.

– Клянусь, – говорил Георгий, – не отступать от слова, данного учителю моему, отцу Матвею…

– Клянусь, – шептала Маргарита, – молиться за Юрия и дела его. Да принесет ему бог счастье и победу.

– …Не страшиться лишений и мужественно переносить удары врагов, – продолжал Георгий, – но достичь цели, хотя бы ценой самой жизни моей…

– И если постигнет его горе или будет ему тяжело, – шептала Маргарита, – разделить с ним все и облегчить бремя его.

– Клянусь вечно любить и беречь подругу мою Маргариту. Всю жизнь!

– Всю жизнь! – повторила Маргарита.

Солнце зашло. Последние отблески заката догорели, и сразу наступила темнота.

Вдруг Маргарита заплакала. Какое-то неясное предчувствие сжало ей сердце. А что, если это последнее свидание? Она не решалась сказать об этом Георгию.

– Всю жизнь, – тихо повторил Георгий. – Но теперь нам придется расстаться на некоторое время.

Маргарита вздрогнула.

– Не покидай меня, Юрий, – сказала она дрожащим голосом.

– Мы не увидимся лишь несколько дней, – успокоил ее Георгий. – Мне нужно много заниматься сейчас. Я буду писать тебе каждый день, и ты тоже…

– Да, – ответила Маргарита и, чтобы скрыть слезы, быстро пошла к дому.

Георгий не спешил возвращаться в бурсу. Только что показалась молодая луна. Недвижные деревья, осыпанные белым цветением, засеребрились. Тихая, светлая, торжественная ночь… Георгий идет посреди улицы. В домах наглухо закрыты тяжелые ставни. Двери и ворота заложены тройными засовами. Во дворах изредка лязгают цепями собаки и провожают Георгия ленивым лаем. Проходит ночной дозор. Трое стражников с факелами. Стук алебард, гулкий топот кованых сапог. Опять тишина… Мужской голос поет что-то очень простое и трогательное. Слышится девичий смех. Георгий идет на песню. Тени на балконе застывают. Он идет дальше. Сворачивает в узкий переулок.

Куда он идет? Не все ли равно… Георгий идет прямо. Переулок кончается. Открытое место, плеск воды. Ах, это река!.. Значит, он шел в сторону, противоположную бурсе. Он идет по берегу. Луна поднялась. Светло, тихо… Георгий смотрит на очертания Вавеля с его башнями, стенами, воротами. На невысоком холме он видит странную фигуру. Человек стоит спиной к Георгию, запрокинув голову. Прямой, темный, неестественно высокий человек медленно поворачивается, продолжая смотреть на небо.

– Пан Коперник! – восклицает Георгий, пораженный странной встречей.

– Да, – говорит Коперник. – Я пришел сюда, чтобы посмотреть на них. Сегодня они особенно прекрасны.

– Кто?

– Звезды… Ах, это ты, Францишек! Погляди туда. Это Кассиопея, вон там, на Млечном Пути. Ее очертания похожи на нашу букву «w». Ты видишь только шесть ее звезд, но их там должно быть много больше… Вероятно, много больше. А вон там, по другую сторону, Андромеда. Пониже Персей, Плеяды, Овен…

Георгий следил за движением руки ученого.

– Поистине они прекрасны, – сказал он шепотом, – и как таинственны. В чем их природа? Далеки ли они? Если бы взглянуть на них поближе…

– Да, если бы взглянуть поближе на планеты, – повторил Коперник. – Нам это не дано. Это большие, особые миры, подобные тому, на котором мы обитаем. Они также живут и движутся, повинуясь строгим и неотвратимым законам.

– Движутся вокруг нас? – спросил Георгий.

– Нет. Движутся вокруг Солнца, вращаясь по своим кругам. И вместе с ними движется наша Земля.

– Может ли это быть?.. Мы движемся? – вскрикнул Георгий.

– Да, – сказал Коперник. – Теперь я в этом уверен. Иначе чем объяснить смену дня и ночи, смены времен года? У меня нет еще всех доказательств, но я уже убежден. Сегодня я впервые поделился своей гипотезой с паном Глоговским и его учениками. Я не видел тебя среди них, Францишек…

Георгий молча опустил голову. Мог ли он знать, что в этот июньский вечер тысяча пятьсот шестого года великий Коперник впервые откроет своим друзьям труд многолетних исканий. Что именно в доме пана Глоговского несколько человек услышат о гениальном открытии, которое еще двадцать лет будет скрыто в разрозненных, перечеркнутых и заново переписанных тетрадях. И что только на смертном одре ученый увидит первый экземпляр своей книги «Об обращении небесных сфер», которой суждено будет потрясти мир.

Коперник повернулся к Георгию и некоторое время молча смотрел на него.

– Сегодня ты не пришел на беседу оттого, что был у возлюбленной? – неожиданно спросил он.

Георгий ответил просто и откровенно:

– Да, я был с ней…

Коперник улыбнулся:

– В твоих глазах еще отражается ее свет… Я не осуждаю тебя, но помни, наука ревнива. Если ты посвятил себя ей…

– Разве любовь несовместима с наукой? – смущенно спросил Георгий.

Коперник вновь помолчал и, вздохнув, ответил:

– Не знаю… Истинная наука не терпит соперниц.

Он надел свой четырехугольный берет и протянул Георгию руку.

– Прощай, друг мой, я хочу остаться один.

Когда Георгий пришел домой, Вацлав против обыкновения еще не спал.

– Я дожидался тебя, Франек, – восторженно объявил он. – Профессор Глоговский сказал, что ты выступишь на диспуте на степень бакалавра. Он предлагает тебе тему: «О месте священного писания в науке и просвещении».

Счастливый Георгий крепко обнял друга.

Наутро Георгий получил письмо, привезенное знакомым купцом, возвратившимся из Литвы.

Георгий вскрыл пакет, запечатанный восковой печатью, и узнал знакомые с детства старинные славянские литеры.

Поп Матвей писал ему о полоцкой жизни, о том, что брат Иван и все его домочадцы пребывают в добром здоровье, а торговые дела идут не так бойко, как прежде. Задавили же торговлю воеводские пошлины и поборы. Писал старик о полоцкой братчине, что все больше теснят ее невесть откуда понаехавшие монахи, что жить становится все труднее и печальнее…

«…Однако стараемся, поелику сил достает, и Янку, отрока-сироту, коего ты к нам привел, обучили письму и к делу поставили. Но бедны мы людьми, грамоту разумеющими. Без них как можем мы умы осветить? Все мы члены единого тела, и не может, например, глаз руке или рука ноге сказать: „Ты мне не нужен“. Боле меня, человека малого, боле многих из нас нужен нашему делу ты, брат Георгий. И все мы говорим тебе: иди, научайся, преуспевай в науках и помни, что мы ждем тебя здесь. На тебе же, Георгий, упование наше. И не токмо мы одни чаем возвращения твоего. Прими земной поклон и благословение пастырское от грешного отца Матвея…»

Долго Георгий не расставался с этим письмом. Оно напомнило о выполнении святого долга, ради которого он покинул дом.

Дни и ночи Георгий готовился к диспуту. Он часто бывал у Глоговского. Подолгу сидел над древними книгами и, казалось, совсем забыл Маргариту, лишь изредка посылая ей короткие записки.

Не только друзья Георгия, но весь университет ждал торжественного дня диспута.

Не многие студенты знали о существовании кружка Яна Глоговского, но почти все понимали, что в университете возникла особая группа, которая находится в разногласии с официальной, церковной наукой. Лишь наиболее развитые вникали в суть этого разногласия. Однако ясно было, что предстоял не заурядный, скучный спор ученых попугаев, а настоящая схватка. И уже это одно возбуждало всеобщее любопытство.

Тезис Георгия был заблаговременно опубликован ко всеобщему сведению. Казалось бы, в нем не содержится ничего из ряда вон выходящего. «О месте священного писания в науке и просвещении»… Общепризнанное положение. Как может породить оно ожесточенную полемику? Какой диспутант дерзнет оспаривать пользу Библии для науки? Если же он признает эту пользу, то в чем же смысл диспута?

Никто не мог понять, почему Франциск Скорина и его учитель избрали этот тезис.

Расставшись с Георгием, Маргарита проплакала всю ночь и весь следующий день находилась в состоянии смутной тревоги.

Занятая своими мыслями, она не обратила внимания на то, что в дом к ним явился какой-то грязный монах. Монах был отведен в дальнюю комнату, где долго и таинственно шептался с отцом.

Она поняла, что произошло что-то очень важное, лишь когда ее позвали к отцу. Отец, подведя ее к монаху под благословение, взволнованно сказал:

– Дитя мое, правда ли, что некий еретик Франциск и ты…

– Да, правда, – прошептала Маргарита, побледнев.

– Молитесь! – повелительно приказал монах.

Отец и дочь упали на колени перед распятием. Все дальнейшее происходило словно во сне.

Ее заперли в отдельную комнату и никого не впускали к ней, даже добрую и преданную панну Зосю. Маргарита слышала торопливые шаги, раздававшиеся в покоях, гневные крики отца, шум каких-то сборов. Потом пришла мать и объявила, что над их домом нависло несчастье и что они должны спешно уехать. Куда? Этого она не может сказать…

Маргарита была в ужасе. Значит, сбылось предчувствие: это была их последняя встреча…

Отец Маргариты страшился навлечь на себя гнев всемогущего ордена. Размышлять было некогда. Угроза монаха – не пустые слова. Всем домашним было приказано хранить в тайне день и час отъезда. Никому не позволено было разговаривать с Маргаритой, виновницей всего происшедшего.

Девушка металась в своей светлице. Она смотрела в маленькое решетчатое окно и ждала, надеясь увидеть кого-нибудь, кто бы мог известить Юрия. Никто не появлялся.

Она уговорила мать допустить к ней хоть на часок панну Зосю. Ночью, тайно от отца, мать привела экономку.

Маргарита написала короткую записку, и экономка обещала передать ее.

Старый привратник принес записку в бурсу. Георгия не было дома, записку принял Вашек. Опасаясь, что письмо любимой девушки оторвет друга от занятий, он открыл записку и, к своему удивлению, прочел: «Любимый мой Юрий!..»

Девушка умоляла какого-то неизвестного Юрия спасти ее… Бежать… Бежать из дома. Упоминался какой-то страшный человек, который пришел, чтобы лишить ее счастья.

Так вот она, женская верность! Франека обманывали. Хорошо, что записка попала к нему, Вацлаву. Нет, Франек этого не должен знать.

Разыскав Кривуша, Вашек показал ему записку. Прочитав ее, Николай задумался… Да, записка была от Маргариты…

– Что же, – молвил он со вздохом, – панна Зося тоже предпочла мне нового повара. Мужчине надо привыкать к этому. Да и не так уж прекрасна эта тщедушная панночка. Конечно, Франек пока не должен ничего знать.

До окончания диспута записка покоилась в кармане Вацлава, не знавшего истинного имени своего друга Георгия и, как все схолары, называвшего его Франеком.