"Последнее искушение Христа" - читать интересную книгу автора (Казандзакис Никос)

Глава 12

В тот день на Геннисаретском озере вздымались тяжелые волны. Воздух был теплым и влажным, уже наступила осень, и земля пахла виноградной листвой и перезревшими гроздьями. Женщины и мужчины чуть свет высыпали из Капернаума: урожай созрел на славу, и полные хмельного сока гроздья выжидающе лежали на земле. Девушки сияли, словно и сами были виноградными ягодами. Они вдоволь наелись винограда, и сок густо засох у них на губах. Молодые парни, кипящие буйством юности, искоса поглядывали на девушек, которые собирали виноград и смеялись. Всюду, где только рос виноград, были слышны голоса и смех. Раззадоренные девушки задирали парней, а те, загоревшись, норовили подобраться поближе к ним. Лукавый виноградный дух с хохотом бегал с места на место и щекотал женщин.

В распахнутом настежь просторном сельском доме почтенного Зеведея стоял гул. Слева, во дворе, находилась давильня, которую нагружали парни, таская в нее наполненные доверху корзины. Четверо верзил — Филипп, Иаков, Петр и сельский сапожник, огромного роста добряк Нафанаил мыли свои волосатые ноги, готовясь войти в давильню. У каждого бедняка в Капернауме был свой небольшой виноградник, которого хватало, чтобы запастись вином на год, и потому ежегодно все несли урожай на эту давильню, где его давили и получали свою долю сусла. А почтенный Зеведей, барышник, восседал на высоком помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал зарубками, сколько корзин принес ему каждый хозяин, а те запоминали число, чтобы на третий день никто не был обделен при дележе сусла. Почтенный Зеведей был скрягой, не вызывающим доверия, поэтому все смотрели в оба.

Выходившее во двор окно было открыто, и почтенная Саломея, хозяйка дома, лежа на кушетке, могла слышать и видеть все, что происходило во дворе, и это помогало ей забыть о болях в коленях и суставах. В молодости она была писаная красавица — хрупкая, чуть смуглявая, большеглазая, хорошей породы. Три селения сватались к ней — Капернаум, Магдала и Вифсаида. Три жениха пришли к ее почтенному отцу, владевшему множеством челнов, и у каждого из них была богатая свита, верблюды и наполненные доверху подарками корзины. Многоопытный старик, тщательно оценив телесные, душевные и имущественные достоинства каждого, выбрал Зеведея. Тот взял Саломею и насладился ею. Теперь же, когда блестящая красавица состарилась, и прелести ее потускнели от времени, кряжистый старик стал время от времени шляться по ночам, пошаливая со вдовами.

Но в тот день лицо почтенной Саломеи сияло: накануне возвратился из святой обители ее любимчик Иоанн. Он и вправду был бледен и тщедушен, изнурен постами и молитвами, но теперь мать будет держать его рядом с собой и больше никуда не отпустит. Она будет кормить, поить Иоанна, пока тот не наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. «Бог добрый, конечно же, добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем Ему пить кровь наших детей: в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть и живут друг с другом, человек и Бог», — думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка — Иоанн.

Под большим, со щедро уродившимися плодами миндальным деревом посреди двора, согнувшись в плечах и молча то поднимая, то опуская молот, рыжебородый Иуда готовил железные обручи для винных бочек. Правая половина его лица была угрюма и злобна, левая — тревожна и печальна. Вот уже несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по селам, насаживая обручи на бочки для свежего сусла. Он ходил по домам, работал и прислушивался к разговорам, запечатлевая в памяти слова и дела каждого, чтобы сообщить о том братству. И куда только девался прежний рыжебородый — крикун и забияка! С того дня, как он покинул обитель, рыжебородый стал неузнаваем.

— Эй, ты что, воды в рот набрал, Иуда Искариот, зловещая борода?! — окликнул его Зеведей. — О чем задумался? Дважды два — четыре, не слыхал, что ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть слово скажи! Такой виноград — это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются!

— Не вводи его в искушение, почтенный Зеведей, — вмешался Филипп. — Он в обитель ходил, монахом хочет стать, не слыхал разве? Даже Дьявол на старости лет идет в монахи!

Иуда обернулся, смерил Филиппа желчным взглядом, но не проронил ни слова. Он презирал Филиппа за то, что тот был не мужчина, болтун и пустомеля: в последний миг страх одолел его, и он отказался вступить в братство. «У меня ведь овцы, куда их девать?»

Почтенный Зеведей захохотал и, обращаясь к рыжебородому, крикнул:

— Одумайся, несчастный! Монашеская жизнь, — та же хворь заразная, смотри, как бы не пристала! Мой сын был уже на волосок от этой напасти, да спасибо моей старухе: почувствовала недомогание, и ее любимчик, которого почтенный настоятель научил обращаться с травами, проведал про то и явился лечить. Запомните мои слова: теперь она его отсюда не выпустит! Да и куда ему идти?! Он что — с ума свихнулся, что ли? Там, в пустыне — голод, жажда, покаяния и Бог, а здесь — еда, вино, женщины и тоже Бог. Бог всюду, так зачем же Его искать в пустыне? Что скажешь на это, Иуда Искариот?

Но рыжебородый только молча поднимал и опускал молот. Да и что тут отвечать? Дела этого старикашки идут хорошо, разве есть ему какое дело до чужой беды? А тут еще Бог, который других вот так взял да и сделал прахом и пылью, этому почтенному Зеведею, мошеннику, дармоеду и скряге, угождает всем, чем только может, пылинке на него упасть не дает, на зиму шлет ему одежду из шерсти, летом — из тонкого льна. За что? Что Он такого нашел в нем? Разве этого старикашку заботит судьба Израиля? До нее ему нет никакого дела, а нечестивых римлян он даже любит за то, что те защищают его добро. «Да хранит их Бог, они поддерживают порядок, не станет их — смутьяны и оборванцы набросятся на нас, и прощай наше добро…». Погоди, старикашка, придет еще время! То, что Бог запамятовал и не свершил, припомнят и свершат зилоты, да будут они живы и здоровы! «Терпи, Иуда, ни слова, терпи, и придет День Саваофа! Он поднял бирюзовые глаза, посмотрел на Зеведея и увидел, как тот истекает кровью, опрокинувшись навзничь в своей давильне, и все его лицо заиграло улыбкой.

Между тем четверо верзил уже вымыли начисто ноги и запрыгнули в давильню. Они топтались там, давили виноград, погружаясь в него по самые колени, нагибались, черпали пригоршнями ягоды, жевали их, и мелкие веточки застревали в их бородах. Они то плясали, взявшись за руки, то подпрыгивали один за другим, издавая рев. Они были пьяны от запаха сусла, и не только от запаха. Через распахнутые настежь ворота они поглядывали на сборщиц винограда, которые работали там, в винограднике, и, наклоняясь, являли взору свои прелести выше колен, в то время как груди их покачивались над виноградной листвой, словно гроздья.

Давильщики видели все это, в головах у них мутнело, и вокруг них были уже не давильни, земля и виноград, но истинный Рай, а старый Саваоф сидел на помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал, сколько кому он должен, сколько корзин винограда притащил каждый, сколько кувшинов вина поднесет он каждому когда-нибудь в грядущем, после своей смерти. Сколько кувшинов вина, сколько котлов еды, сколько женщин!

— Клянусь верой, — вырвалось у Петра, — если бы Бог явился передо мной и сказал: «Эй, Петр, дорогой ты мой, сегодня у меня хорошее настроение, проси чего желаешь — все для тебя сделаю! Чего тебе надобно?» — я бы ответил: «Давить виноград, Боже, давить виноград во веки веков!»

— А не пить вино, глупец? — грубо спросил его Зеведей.

— Нет, ей-богу, нет! Давить виноград!

Петр не шутил. Лицо его было серьезно, он пребывал во власти очарования. На мгновение он остановился и потянулся на солнце. Верхняя половина его тела была обнажена, и на груди, там, где находится сердце, чернело огромное изображение рыбы. Художник, давний узник, несколько лет назад выколол ему эту рыбу иглой столь искусно, что казалось, будто она шевелит хвостом и радостно плывет, путаясь в кучерявых волосах на груди. А над рыбой — крест о четырех концах с крюками.

Филиппу вспомнились его овцы. Он не любил копаться в земле, ухаживать за виноградом и давить ягоды.

— Ну и работенку ты подыскал, — насмешливо сказал он Петру. — Давить виноград во веки веков! А по мне, уж лучше бы небо и земля превратились в зеленый лужок, где полным-полно овец да коз: я бы доил их и сливал молоко, чтобы оно струилось рекой с горы в долину и собиралось там в озера, а беднота приходила бы пить его. И чтобы все мы, чабаны, собирались каждый вечер вместе с нашим архипастырем Богом, разводили огонь, жарили барашков и рассказывали друг другу сказки. Вот это и есть Рай!

— Чтоб ты пропал, болван! — пробормотал Иуда, снова злобно взглянув на Филиппа.

Обнаженные кудрявые юноши, в одних набедренных повязках из цветастых лоскутов, сновали туда-сюда и смеялись, слушая эти сумасбродства. У них тоже бил свой Рай, но они о нем помалкивали, опрокидывали корзины в давильню и тут же спешили за ворота, чтобы поскорее оказаться среди сборщиц винограда.

Зеведей уж было собрался тоже отпустить шутку, но так и застыл с разинутым ртом: какой-то странного вида пришелец вошел во двор и стоял, слушая их разговоры. На нем была свисавшая с шеи черная козлиная шкура, волосы были взлохмачены, он был бос, с желтым, как сера, лицом, на котором горели большие черные глаза.

Ноги давильщиков остановились сами собой, а Зеведей проглотил свою шутку. Все обернулись к воротам. Кто был этот живой мертвец, стоявший у входа? Смех оборвался. Почтенная Саломея высунулась в окно, глянула и вдруг воскликнула:

— Андрей!

— Андрей, сынок! — воскликнул и Зеведей. — Что за беда с тобой приключилась? Ты что, из преисподней явился или, может быть, собираешься спуститься туда?

Петр соскочил из давильни на землю, схватил брата за руку и молча с любовью и страхом смотрел на него. Боже мой, и это Андрей?! Крепыш, славный парень, первый в рыбной ловле и на пирушке, который был обручен с самой красивой девушкой в селении — белокурой Руфью? Однажды ночью она утонула в озере вместе со своим отцом: в ту ночь Бог поднял страшный ветер и утопил ее, а Андрей отправился куда глаза глядят, чтобы полностью и бесповоротно отдаться Богу. Кто знает, — сближаясь с Богом, не обретал ли он в Боге Руфь? Видать, не Бога искал он, а свою нареченную.

Петр пристально и испуганно смотрел на брата: каким мы отдали его Богу и каким Тот вернул его нам!

— Эй, что ты там все рассматриваешь да ощупываешь? — крикнул Петру Зеведей. — Дай ему пройти во двор, а то еще подует ветер и свалит его с ног! Заходи, Андрей, заходи, сынок, возьми винограду, поешь! Слава Богу, и хлеба и рыбы у нас хватает — поешь, наберись сил, а то еще твой злополучный отец Иона, увидав тебя в столь плачевном состоянии, снова забьется со страху рыбине во чрево!

Но Андрей поднял вверх костлявую руку и воскликнул:

— Не стыдно ли вам? Бога ли вы не боитесь? Мир рушится, а вы здесь давите виноград да посмеиваетесь!

— Нашли себе беду! — прорычал Зеведей и теперь уже злобно набросился на Андрея. — Послушай, а не лучше ли тебе оставить нас в покое? Мы уже сыты по горло. Или это и есть то, что возглашает твой пророк Креститель? Так скажи ему, что эта песенка стара. Наступит конец света, разверзнутся могилы, и выйдут оттуда мертвецы, Бог спустится для Страшного суда, откроет свои записи — и горе нам! Все это ложь? Ложь! Не слушайте его, ребята! За работу! Давите виноград!

— Покайтесь! Покайтесь! — воскликнул сын Ионы. Он вырвался из объятий брата и стал посреди двора.

Стал перед почтенным Зеведеем и простер перст, указуя в небо.

— Я же тебе добра желаю, Андрей, — сказал Зеведей. — Сядь, поешь, выпей вина и придешь в себя, — в голове у тебя помутилось от голода, несчастный!

— Это у тебя помутилось в голове от благополучия, почтенный Зеведей, — ответил сын Ионы. — Но земля разверзнется у тебя под ногами, Господь пошлет землетрясение, которое поглотит и твою давильню, и твои лодки, и тебя самого, утроба ненасытная!

Распалившись, он вращал глазами, устремлял взгляд то на одного, то на другого, и кричал:

— Прежде чем это сусло станет вином, наступит конец света! Набросьте на тело свое власяницу, посыпьте голову прахом, бейте себя в грудь, восклицая: «Грешен я! Грешен!» Земля — древо изгнившее, грядет Мессия с секирой во длани!

Иуда отложил молот, верхняя губа его приподнялась, и острые зубы блеснули на солнце. Зеведей не мог больше сдерживаться:

— Если ты веруешь в Бога, Петр, то возьми его и уведи отсюда! — крикнул он. — У нас работа. Грядет! Грядет! То с огнем, то с записями, а теперь — вот вам нате! — уже и с секирой! Оставьте нас в покое, смутьяны! Этот мир выстоит, выстоит, ребята, давите виноград и ничего не бойтесь!

Петр ласково похлопал брата по спине, пытаясь утихомирить его.

— Успокойся, успокойся, брат, — ласково говорил Петр. — Не кричи! Ты устал с дороги, пошли домой. Отдохнешь, и отец наш почтенный возрадуется сердцем, как только тебя увидит.

Он взял Андрея за руку и медленно, очень бережно, словно слепого, повел его. Они вошли в узенькую улочку и вскоре пропали из виду.

Почтенный Зеведей захохотал:

— Эх, Иона горемычный, рыбий пророк, ну и досталось же тебе от судьбы!

Но тут заговорила почтенная Саломея, все еще чувствовавшая на себе жгучий взгляд больших глаз Андрея.

— Зеведей, Зеведей, — покачала она седой, головой. — Думай, что говоришь, старый грешник! Не смейся! Ангел стоит над нами и все записывает. Как бы не пришлось расплачиваться за то, над чем ты теперь насмехаешься!

— Мать права! — сказал Иаков, хранивший до того молчание. — Погоди немного, и ты сам натерпишься того же от своего любимчика Иоанна. Думаю, беды тебе не миновать: работники, которые таскают корзины, говорят, что он и не думает собирать виноград, а только знай себе сидит да болтает с женщинами про Бога, посты да про души бессмертные… Так что плохи твои дела, отец!

Он сухо засмеялся, потому как не переваривал своего избалованного брата — бездельника, и принялся ожесточенно давить ногами виноград.

Кровь, ударила в тяжелую голову Зеведею: он с трудом терпел старшего сына как раз за то, что тот был похож на него самого, и уже вот-вот должна была вспыхнуть ссора, но тут в воротах показалась опирающаяся на руку Иоанна Мария, жена Иосифа из Назарета. Ее маленькие, с изящными лодыжками ноги были сплошь покрыты кровью и пылью дальней дороги. Уже несколько дней, как ушла она из дому и ходила от села к селу в поисках своего бесталанного, сына, проливая горькие слезы: Бог повредил ему рассудок, он свернул с пути человеческого, а мать плачет и рыдает о нем, еще живом. Она все спрашивает да спрашивает, не видал ли кто ее сына. Он высок, строен, ходит босым, в голубой одежде, подпоясанной черным кожаным поясом, — может быть, видели его? Но нет, никто его не видел, и только младший сын Зеведея — да будет он счастлив! — указал ей на след. Сын Марии пребывал в обители посреди пустыни, где, облачившись в белую рясу, лежит, припав лицом к земле, и все молится… Иоанн сжалился над женщиной и все рассказал ей. И вот, опираясь на руку Иоанна, пришла она во двор к Зеведею, чтобы чуть передохнуть перед дорогой в пустыню.

Почтенная Саломея величественно поднялась.

— Добро пожаловать к нам, дорогая Мария! Заходи. Мария опустила платок до самых глаз, нагнулась, потупив взгляд, прошла через двор, схватила свою старую подругу за руку и заплакала.

— Грех великий лить слезы, дитя мое, — сказала почтенная Саломея, усадив Марию рядом с собой на кущетку. — Твой сын пребывает ныне под кровом Божьим, и ничто не угрожает ему.

— Тяжело горе материнское, госпожа Саломея, — ответила со вздохом Мария. — Единственного сына послал мне Бог, да и то обреченного.

Эти скорбные слова услышал почтенный Зеведей. Он был совсем не плохим человеком, если только дело не касалось его интересов, и потому спустился с помоста, чтобы утешить Марию.

— Это по молодости, — сказал Зеведей. — Это по молодости, не горюй — пройдет. Она как вино — молодость благословенная, но мы скоро трезвеем и, уже не брыкаясь, подставляем шею под ярмо. Твой сын тоже протрезвится, Мария. Да и мой сын, который сейчас рядом с тобой, тоже, слава Богу, мало-помалу приходит в чувство.

Иоанн покраснел, но не проронил ни слова и вошел в дом, чтобы поднести гостье прохладной воды и медовых смокв. Усевшись рядом и прильнув друг к дружке головами, женщины повели тихую беседу о богоодержимом сыне. Разговаривали они шепотом, чтобы мужчины не слышали и, встряв в разговор, не потревожили того глубокого наслаждения, которое приносит женщинам страдание.

— Твой сын, госпожа Саломея, говорит, будто мой все молится и молится, мозоли выступили от покаяний на руках и ногах его, он не принимает пищи, совсем зачах, в воздухе ему стали мерещиться крылья, будто уже и от воды он отказался, желая узреть ангелов… И до чего только доведет его эта напасть, госпожа Саломея? Дядя его — раввин, исцеливший стольких бесноватых, сына моего исцелить не в силах… И за что только Бог проклял меня, госпожа Саломея, чем я перед Ним провинилась?

Мария опустила голову на колени старой подруге и зарыдала.

Иоанн поднес воды в медной чаше и ветку смоковницы с несколькими плодами.

— Не плачь, госпожа, — сказал он, положив смоквы у ног Марии. — Святое сияние озаряет лик твоего сына. Не всем дано зреть это сияние, но однажды ночью я видел, как оно касается его лица, гложет его, и страх обьял меня. А старец Аввакум каждую ночь видел во сне, что покойный настоятель держит твоего сына за руку, водит его из кельи в келью и указывает на него перстом. Молчит, улыбается и указывает на него перстом. Страх объял старца Аввакума, он вскочил на ноги, разбудил монахов, и все вместе стали они истолковывать сновидение. Что желал сказать им настоятель? Почему он указывал с улыбкой на новоприбывшего гостя? А третьего дня, когда я покинул обитель, пришло озарение Божье и сновидение уразумели: мы должны поставить его настоятелем — вот что велел нам покойный, — поставить его настоятелем… И сразу же монахи направились все вместе к твоему сыну, пали ему в ноги, ибо такова была воля Божья, и воззвали к нему, дабы стал он настоятелем обители. Но сын твой отказался. «Нет! Нет! — воскликнул он. — Не таков мой путь, не по мне эта честь, и потому уйду я отселе!» Когда я покидал обитель, а было это в полдень, то слышал, как он громко отказывался, монахи же грозились запереть его в келье, приставить к двери охрану и тем самым воспрепятствовать его уходу.

— Радуйся, Мария! — сказала почтенная Саломея, и ее старческое лицо просияло. — Ты счастливая мать: Бог дыханием своим коснулся чрева твоего, а ты о том и не ведаешь!

Но при этих словах боговозлюбленная только безутешно покачала головой.

— Не хочу я, чтобы сын мой стал святым, — чуть слышно сказала она. — Хочу, чтобы он был человеком, как все. Хочу, чтобы он женился и подарил мне внуков, ибо это и есть путь Божий.

— Это путь человеческий, — тихо, словно стыдясь, возразил Иоанн. — Путь Божий иной — тот, на который вступил твой сын, госпожа.

Из виноградников послышались голоса и смех, и во двор вошли двое возбужденных молоденьких работников, таскавших корзины.

— Дурные вести, хозяин! — крикнули они и захохотали. — В Магдале переполох, люди с камнями в руках ловят свою чаровницу, чтобы прикончить ее!

— Какую еще чаровницу? — воскликнули давильщики, прервав пляску. — Магдалину, что ли?

— Магдалину, будь она неладна! Два погонщика проходили мимо и рассказали нам, как было дело. Вчера, в субботу, нагрянул в Магдалу из Назарета, сея вокруг страх и ужас, предводитель разбойников Варавва…

— Его только не хватало, пропади он пропадом! — яростно прохрипел почтенный Зеведей. — Эта наглая зилотская морда вознамерилась, видите ли, спасти Израиль! Чтоб он сгинул, негодяй! Ну, так что?

— Так вот, вчера проходил он мимо дома Магдалины и увидел, что во дворе у нее полно народу: эта безбожница трудилась даже в святую субботу. Тут и пошло светопреставление! Варавва, недолго думая, выхватывает из-за пазухи нож, купцы тоже хватаются за оружие, сбегаются соседи — словом, начинается свалка. Двух наших ранили, купцы вскочили на верблюдов и давай уносить ноги, а Варавва высадил дверь, чтобы прирезать красотку, да только где он, Магдалина! Упорхнула пташка — выскочила тайком через другую дверь! Все село принялось было ловить ее, но тут наступила ночь — разве ее поймаешь? А как только Бог послал на землю день, люди снова собрались отовсюду, отправились на поиски и напали на след, — говорят, распознали на песке отпечатки ее ног, ведущие в сторону Капернаума!

— Устроим ей достойный прием, ребята! — воскликнул Филипп, облизывая свои обвислые козлиные губы. — Ее одной недостает для Рая — Евы, мы о ней совсем позабыли! Добро пожаловать к нам!

— Вода не перестает вращать жернова этой благословенной даже в субботу! — сказал добряк Нафанаил, пряча под усами лукавую усмешку.

Ему вспомнилось, как однажды вечером накануне субботы он искупался, побрился, надел чистые одежды и пришло ему после купели Искушение, взяло его за руку и отправились они в Магдалу. Отправились они в Магдалу, прямо к дому Магдалины — будь она благословенна! Была зима, мельница ее стояла без работы, и только Нафанаил один-одинешенек продолжал молоть в продолжение всей субботы… Нафанаил довольно усмехнулся. Говорят, что это великий грех. Да, конечно, это великий грех, но Бог — на Него наши упования — Бог прощает. Тихий, бедный и удрученный Нафанаил всю свою жизнь просидел бобылем у прилавка на углу сельской улицы, мастеря башмаки для поселян и грубые сандалии для чабанов… Разве это была жизнь? И потому он тоже как-то раз гульнул, один только раз в своей жизни он тоже порадовался, как следует, человеческой радостью, хоть это и было в субботу, но Бог, как было уже сказано, понимает эти вещи и прощает…

Однако почтенный Зеведей только насупился.

— Бездельники! — пробрюзжал он. — И шагу не ступят, чтобы не разинуть рта: то пророки, то блудницы, то плачущие матери, то Вараввы — надоело все это!

Он повернулся к давильщикам:

— За работу, молодцы! Давите виноград!

Между тем почтенная Саломея и Мария, жена Иосифа, услыхав новость, переглянулись и сразу же молча кивнули друг другу. Иуда отложил молот, вышел за ворота и облокотился о косяк. Он все слышал, все запечатлел в памяти и, проходя мимо почтенного Зеведея, злобно глянул на него.

Он стоял у ворот и слушал. До него долетали голоса, он увидел, как в клубах пыли бегут мужчины, услышал пронзительный женский визг: «Хватайте ее! Хватайте! — и не успели трое мужчин соскочить с давильни, а старый скряга слезть с помоста, как Магдалина, тяжело дыша, в изодранной одежде, вбежала во двор и бросилась в ноги почтенной Саломее.

— Помоги, госпожа, помоги, они близко! — умоляюще воскликнула она.

Почтенной Саломее стало жаль грешницу, она встала, закрыла окно и повернулась к Иоанну.

— Запри дверь на засов, сынок, — сказала Саломея, а затем обратилась к Магдалине: — Пригнись, чтобы тебя не заметили!

Мария, жена Иосифа, наклонив голову, смотрела на эту заблудшую с состраданием и ужасом. Только честным женщинам дано знать, сколь горестно и тяжко соблюсти честь, и потому Марии было жаль ее. Но в то же время это грешное тело предстало пред ее взором косматым, мрачным, опасным зверем. Когда ее сыну было двадцать лет, этот зверь чуть было не утащил его, но тому удалось спастись… «Спасся от женщины, — подумала Мария и вздохнула. — Спасся от женщины, но от Бога спастись не сумел…»

Почтенная Саломея положила руку на пылающую голову Магдалины.

— Почему ты плачешь, дитя? — участливо спросила она.

— Не хочу умирать, — ответила Магдалина. — Жизнь прекрасна, не хочу!

Мария, жена Иосифа, протянула руку и прикоснулась к Магдалине, уже не боясь ее и не испытывая отвращения.

— Не бойся, Мария, Бог тебя хранит, ты не умрешь.

— Откуда ты знаешь, тетя Мария? — спросила Магдалина, и глаза ее заблестели.

— Бог даст тебе время — время для покаяния, Магдалина, — уверенно ответила мать Иисуса.

Три женщины беседовали, и горе все более объединяло их, но тут от виноградников послышались голоса: «Идут! Идут! Вот они!» — и в тот же миг, когда почтенный Зеведей слез с помоста, в воротах показались разъяренные верзилы, и Варавва с яростным рычанием вошел во двор.

— Эй, почтенный Зеведей! — закричал он. — Мы зайдем к тебе с твоего позволения или даже без такового. Во имя Бога Израиля!

И не успел старый хозяин и рта раскрыть, как Варавва одним ударом вышиб дверь в дом и схватил Магдалину за косы.

— Вон! Вон, блудница! — орал он, таща Магдалину по двору.

Вошедшие во двор крестьяне из других селений подхватили ее под руки, с гиканьем и хохотом понесли к канаве подле озера и швырнули туда, а затем вокруг собралась толпа мужчин и женщин, подолы которых были полны камней.

Тем временем почтенная Саломея поднялась с кушетки и, несмотря на мучительную боль, выбралась во двор и напустилась на мужа.

— Постыдись, почтенный Зеведей! — кричала Саломея. — Ты позволил смутьянам войти в твой дом и вырвать у тебя из рук женщину, умолявшую о милосердии.

Затем она повернулась к своему сыну Иакову, в нерешительности стоявшему посреди двора.

— И ты тоже пошел по стопам отца?! Стыдись! Хоть ты вел бы себя более достойно! И для тебя мошна стала превыше Бога? Беги скорее и защити женщину, которую все село собралось убить безо всякого зазрения совести!

— Иду, матушка, успокойся, — ответил сын, не боявшийся никого на свете, кроме собственной матери.

Всякий раз, когда она гневно набрасывалась на него, ужас овладевал Иаковом: казалось, что этот яростный и суровый голос принадлежал не матери, но был огрубевшим в пустыне гласом непреклонного племени Израилева.

Иаков повернулся и кивнул своим товарищам, Филиппу и Нафанаилу:

— Пошли!

Он глянул в сторону бочек, ища взглядом Иуду, но того уже не было там.

— Я тоже иду, — сказал в сердцах Зеведей.

Он боялся оставаться наедине с женой, а потому нагнулся, поднял посох и поплелся за сыном.

Израненная Магдалина скорчилась в углу ямы, прикрыла голову руками, защищая ее от ударов, и пронзительно визжала. По краям ямы стояли мужчины и женщины, которые смотрели на нее и смеялись. Все, кто собирал виноград и таскал корзины, бросили работу и собрались сюда. Юношам хотелось увидеть полуобнаженное, окровавленное прославленное тело, а девушки испытывали ненависть и зависть к этой женщине, доставлявшей наслаждение всем мужчинам, тогда как сами они не имели ни одного.

Варавва поднял руку, призывая к молчанию, к вынесению приговора и к побиению каменьями. В эту минуту подошел Иаков. Он попытался было пробраться к главарю, зилоту, но Филипп удержал его, взяв за руку.

— Куда ты? Мы-то что можем сделать? Нас всего трое, всего ничего, а их целое село! Пропадем ни за что! Но внутри Иакова все еще звучал гневный голос матери.

— Эй, Варавва-головорез! — крикнул он. — Ты что это пришел в наше село людей убивать? Оставь женщину, мы сами будем судить ее. Судить ее должны старейшины Магдалы и Капернаума. Судить ее должен и ее отец — раввин из Назарета. Так гласит Закон!

— Мой сын прав! — раздался тут и голос почтенного Зеведея, который как раз подоспел с толстым посохом в руках. — Он прав: так гласит Закон!

Варавва резко повернулся к ним всем телом и крикнул:

— Старейшины куплены, Зеведей куплен, им я не верю, я сам и есть Закон! А кто смелый, молодцы, выходи — померяемся!

Вокруг Вараввы толпились мужчины и женщины из Магдалы и Капернаума, и глаза их горели жаждой убийства. Целая толпа мальчишек с пращами в руках пришла из села.

Филипп схватил Нафанаила за руку и потащил назад, а затем повернулся к Иакову и крикнул:

— Ну, что ж, давай, если желаешь, но только сам, сын Зеведеев! Мы в это дело не вмешиваемся — с ума еще не сошли!

— Не стыдно вам, трусы?!

— Нет, не стыдно! Давай! Сам по себе!

Иаков повернулся к отцу. Но тот закашлялся и сказал:

— Стар я уже.

— Ну, что? — крикнул Варавва и раскатисто захохотал, Тут показалась и почтенная Саломея, опирающаяся на руку младшего сына, а за ней — Мария, жена Иосифа, со слезами на глазах. Иаков повернулся, увидел мать и вздрогнул: впереди — страшный головорез вместе с разъяренной толпой поселян, позади — гневная и безмолвная мать.

— Ну, что? — снова зарычал Варавва и засучил рукава.

— Не посрамлю себя! — тихо сказал сын Зеведеев и шагнул вперед. Варавва тут же двинулся ему навстречу.

— Он убьет его! — воскликнул юный Иоанн, порываясь бежать на помощь брату, но мать удержала его:

— Молчи, не вмешивайся!

Противники уже приготовились схватиться друг с другом, но тут со стороны озера долетел радостный крик:

— Маран афа! Маран афа!

Перед ними вдруг оказался запыхавшийся, покрытый густым загаром юноша, который кричал, размахивая руками:

— Маран афа! Маран афа! Господь идет!

— Кто идет? — громко спрашивали все, толпясь вокруг него. — Кто идет?

— Господь! — ответил юноша, указывая куда-то назад, в сторону пустыни. — Господь! Вот он!

Все обернулись. Солнце уже вошло в силу, наступил чудесный день. От берега поднимался человек в белоснежных одеждах, которые носят монахи в обителях. Олеандры по краям озера были в полном цвету. Человек в белых одеждах поднял руку, сорвал красный олеандровый цветок и поднес его к губам. Две чайки, прогуливавшиеся по гальке, отошли в сторону, давая ему дорогу.

Почтенная Саломея подняла седую голову, глубоко вдохнула воздух.

— Кто идет, сынок? — спросила она. — Воздух изменился.

— Сердце мое готово разорваться, матушка, — ответил Иоанн. — Я знаю — это он!

— Кто?

— Молчи!

— А кто там за ним? Я слышу, будто целое войско движется следом за ним, сынок.

— Это бедняки, которые подбирают ягоды, оставшиеся после сбора винограда, матушка. Не бойся. И, действительно, следом показалась толпа: целое войско одетых в рубище мужчин, женщин и детей с мешками и корзинами в руках рассеялось всюду по уже убранным виноградникам в поисках оставшихся ягод. Ежегодно во время жатвы, во время сбора винограда и маслин голодные толпы стекались со всей Галелеи собирать остатки зерна, винограда и маслин, оставленные хозяевами для бедняков, как велит Закон Израиля.

Человек в белых одеждах неожиданно остановился. Он увидал толпу и испугался. Бежать! Давний страх вновь овладел им, побуждая возвратиться в пустыню, ибо там пребывал Бог, а здесь — люди. Бежать! Судьба его висела на волоске. Назад? Или вперед?

Все, кто был вокруг ямы, так и замерли на месте, смотря на него. Иаков и Варавва неподвижно застыли друг против друга, засучив рукава. Магдалина подняла голову, прислушалась: жизнь или смерть — что сулила ей эта тишина? Воздух изменился, Магдалина вдруг вскочила и, воздев руки вверх, завопила:

— Помогите!

Человек в белых одеждах, услышал этот голос, узнал его и вздрогнул.

— Магдалина! Магдалина! Я спасу ее! — прошептал он и решительно направился к людям.

Он шел вперед с раскрытыми объятиями, по мере приближения к толпе все явственнее различая разъяренные, мрачные, изнуренные лица и полные гнева глаза. Сердце его затрепетало, глубокое сострадание и любовь переполняли его душу. «Это люди, — подумал он. — Все они — братья и сестры, но не ведают о том, и потому мучаются и страдают… О, если бы они узнали о том! Сколько радости, сколько счастья принесло бы это!»

Он уже приблизился к толпе, поднялся на камень, раскрыл объятия, и торжествующее, радостное слово вырвалось из глубин его души:

— Братья!

Люди пришли в замешательство и молча переглядывались между собой.

— Братья! — снова зазвучал торжествующий голос. — Здравствуйте!

— Добро пожаловать, распинатель! — отозвался Варавва, подхватив с земли увесистый камень.

— Дитя мое! — раздался душераздирающий крик, и Мария, бросившись вперед, заключила сына в объятия, смеясь, плача и лаская его.

Но тот молча высвободился и шагнул к Варавве.

— Привет тебе, Варавва, брат мой. Я — друг и пришел с благой вестью, с радостью великой!

— Не подходи! — взревел Варавва, заслоняя от него своим телом Магдалину.

Но та услыхала любимый голос, встрепенулась и закричала:

— Иисусе! Помоги!

Одним прыжком Иисус очутился у края ямы, откуда пыталась выбраться, цепляясь руками и ногами за камни, Магдалина. Иисус нагнулся, протянул ей руку, та ухватилась за нее, выбралась наверх и тяжело дыша, вся в крови, рухнула на землю.

Варавва подскочил и грубо поставил ногу ей на спину.

— Она моя, я убью ее! — рявкнул он, занося зажатый в руке камень. — Она трудилась в субботу, смерть ей!

— Смерть! Смерть! — заревела толпа, испугавшись, что жертва может ускользнуть.

— Смерть! — закричал и Зеведей, видя, что новоприбывшего окружают обнаглевшие голодранцы: нельзя же позволять голодранцам делать все, что им вздумается.

— Смерть! — снова закричал Зеведей, ударяя посохом о землю. — Смерть! Варавва занес уж было руку, но Иисус удержал ее.

— Варавва, разве тебе самому никогда не приходилось нарушать заповеди Божьи? — тихо и печально спросил он. — Разве ты ни разу в жизни не украл, не убил, не прелюбодействовал, не обманул?

Он повернулся к воющей толпе и, медленно переводя взгляд с одного лица на другое, сказал:

— Тот из вас, кто безгрешен, пусть первым бросит камень.

Толпа дрогнула. Один за другим люди стали пятиться, стараясь укрыться от взгляда, выворачивающего им наизнанку душу и память. Мужчины вспоминали о том, сколько лжи изрекли они за свою жизнь, вспоминали свои греховные поступки и соблазненных чужих жен, а женщины опустили платки пониже на глаза, и камни падали из разжавшихся рук.

Почтенный Зеведей, видя, что дело склоняется в пользу голодранцев, кипел от гнева, а Иисус повернулся теперь в другую сторону и, заглядывая людям одному за другим глубоко в душу, повторил:

— Тот из вас, кто безгрешен, пусть первым бросит камень.

— Я! — рванулся вперед Зеведей. — Дай мне твой камень, Варавва: чистому небу молнии не страшны! Я брошу камень!

Варавва обрадовался, протянул ему камень и отступил в сторону. Зеведей стиснул камень в руке, стал над Магдалиной и примерился метнуть камень так, чтобы тот угодил прямо в голову, а женщина сжалась в комок у ног Иисуса и молчала, чувствуя, что теперь ей больше не нужно бояться смерти.

Оборванцы злобно смотрели на Зеведея, а один из них, самый тощий, вырвался вперед и крикнул:

— Эй, Зеведей! Бог-то ведь есть, неужто ты не боишься, что длань Его разобьет тебя параличом? Вспомни, разве ты не попирал права убогого? Не пускал с молотка сиротского виноградника? Не хаживал ночью по вдовам?

Слушая эти слова, старый грешник то примеривался камнем, то снова опускал его и вдруг завопил: рука его неожиданно скорчилась, безвольно опустилась, увесистый камень выскользнул из нее и упал Зеведею на ногу, раздробив на ней пальцы.

— Чудо! Чудо! — закричали оборванцы. — Магдалина не виновна!

Варавва рассвирепел, его изрытая оспой образина густо налилась кровью, он бросился на Сына Марии, замахнулся и отвесил ему пощечину. А Иисус подставил ему другую щеку и сказал:

— Ударь меня и по другой щеке, брат Варавва!

Рука Вараввы застыла, он вытаращил глаза. Кто это — призрак, человек или демон? Он отступил назад и оторопело уставился на Иисуса.

— Ударь меня и по другой щеке, брат Варавва, — повторил Сын Марии.

И тогда из тени смоковницы выступил стоявший там, наблюдая за происходившим со стороны, Иуда. Он видел все, но хранил молчание. Ему дела не было до того, погибнет или не погибнет Магдалина, но он радовался, слушая Варавву и видя, как оборванцы распекают Зеведея и поднимают головы. А когда он увидел Иисуса, ступающего в новых белых одеяниях по берегу озера, сердце его затрепетало. «Теперь станет ясно, кто же он такой, чего хочет и что скажет людям», — тихо произнес Иуда, оттопыривая свое огромное ухо. Но уже первое слово — «Братья!» — не понравилось Иуде, и он презрительно скривил губы. «Не набрался он еще ума-разума, — прошептал Иуда. — Нет, не стали мы еще братьями — ни израильтяне для римлян, ни израильтяне друг для друга. Не братья нам продажные старосты саддукеи, водящие шашни с тираном… Плохо ты начал, Сыне Марии, пеняй на себя!» Некогда Иуда увидел, как Иисус без злобы, с гордым, нечеловеческим наслаждением подставляет другую щеку, ужас объял его. «Кто же он?! — мысленно воскликнул Иуда. — Подставить и другую щеку — да только ангел способен на такое, ангел или пес…»

Иуда прыжком рванулся вперед и схватил Варавву за руку в тот самый миг, когда тот уже было изготовился броситься на Сына Марии.

— Не тронь его! — глухо произнес Иуда. — Ступай прочь!

Варавва изумленно посмотрел на Иуду. Они были членами одного братства и часто вместе ходили по городам и селениям, предавая смерти изменников Израиля. И вот…

— Иуда, — невнятно пробормотал Варавва. — Ты? Ты?

— Да, я! Уходи!

Варавва все еще колебался. В братстве Иуда пользовался большим влиянием, и потому Варавва не мог ослушаться, но самолюбие не позволяло ему уйти.

— Уходи! — повторил приказ рыжебородый. Предводитель разбойников опустил голову и злобно взглянул на Сына Марии.

— Думаешь от меня ускользнуть? — глухо произнес он, стискивая кулаки.

— Мы еще встретимся!

Затем Варавва повернулся к своим людям и сказал сквозь зубы:

— Пошли!