"Последнее искушение Христа" - читать интересную книгу автора (Казандзакис Никос)

Глава 13

И в то же мгновение люди, словно и они тоже долгие годы ждали этого призыва, словно впервые их назвали их истинным именем, — в то же мгновение люди исполнились ликования.

— Идем! — воскликнули все разом. — Во имя Бога!

Сын Марии пошел впереди, а люди, все как один, устремились следом.

Пологий холм, все еще зеленый, несмотря на летний зной, возвышался у берега озера. Солнечные лучи жгли его весь день напролет, и теперь с наступлением вечерней неги он благоухал тимьяном и опавшими на землю перезревшими маслинами. Видать, когда-то на вершине холма стоял древний языческий храм, потому как обломки резных капителей все еще лежали на земле, и полоумные рыбаки, выходившие ночью в озеро на ловлю, говорили, что до сих пор некий белый призрак сидит на мраморе, а почтенный Иона однажды ночью даже слышал его плач.

К этому холму и направлялись теперь охваченные восторгом: впереди Сын Марии, а следом — целые семьи бедноты.

— Возьми меня под руку, сынок. Пойдем и мы с ними, — обратилась почтенная Саломея к своему юному сыну, а затем взяла за руку Марию и сказала:

— Не плачь, Мария: разве ты не видела сияния вокруг лица своего сына?

— Нет у меня сына, нет у меня больше сына, — ответила мать и зарыдала. — У всех этих оборванцев есть, а у меня нет…

С плачем и причитаниями, но все же пошла и она, теперь уже в полной уверенности, что сын покинул ее навсегда. Когда Мария подбежала к нему, чтобы заключить в объятия и увести домой, тот изумленно, словно не узнавая, посмотрел на нее. А когда она сказала: «Я твоя мать», он вытянул руку, отстраняя ее от себя.

Увидав, что жена тоже присоединилась к толпе, почтенный Зеведей насупился, стиснул посох, повернулся к своему сыну Иакову и двум его товарищам, Филиппу и Нафанаилу, и, указывая на шумную мятежную толпу, сказал:

— Вот волки голодные, будь они прокляты! Нужно выть заодно с ними, а то еще подумают, что мы овцы, и сожрут нас. Пошли за ними! Но запомните: что бы ни сказал им свихнувшийся Сын Марии, мы должны освистать его — слышите? — и не позволять ему поднимать голову. Так что вперед и глядите в оба!

С этими словами он тоже стал, прихрамывая, подниматься в гору.

Тут показались и оба сына Ионы. Петр вел брата за руку, спокойно и мягко разговаривая с ним, опасаясь разгневать его, а тот оторопело смотрел на поднимавшуюся в гору толпу и на ее одетого в белое предводителя.

— Кто это? Куда они идут? — спросил Петр Иуду, в нерешительности стоявшего на дороге.

— Это Сын Марии, — мрачно ответил рыжебородый.

— А толпа, которая следует за ним?

— Бедняки, собирающие ягоды на убранных виноградниках. Увидали его, увязались следом, и вот он ведет их за собой, чтобы говорить с ними.

— Что же он им скажет? Ведь он не умеет даже солому между двумя ослами поделить.

Иуда пожал плечами.

— Посмотрим! — прорычал он и тоже стал подниматься в гору.

Две смуглые до черноты мужеподобные женщины, совсем измученные и перегревшиеся на солнце, возвращались с виноградников, держа на голове большую корзину с виноградом. Им не хотелось оставаться одним, и потому они сказали друг дружке: «Пошли, скоротаем с ними время» — и поплелись следом.

Почтенный Иона с неводом на спине тащился к своей хижине. Он проголодался и спешил, но, увидев сыновей, которые вместе с другими поднимались в гору, остановился и смотрел на все это, разинув рот и выпучив, словно рыба, глаза. Он ничего не думал, не спрашивал, умер ли кто, К женится ли кто и куда направляется все это людское скопище. Ничего не думал и только смотрел, разинув рот.

— Эй, Иона, пророк рыбий! — крикнул ему Зеведей. — Пошли, выпьем! Мария Магдалина выходит замуж, — пошли, повеселимся!

Толстые губы Ионы задрожали: он попытался было заговорить, но передумал. Вскинув плечом, Иона пристрочил невод поудобнее и, тяжело ступая, направился в сторону своей улицы. Спустя некоторое время, уже неподалеку от хижины, мысли его, претерпев многочисленные схватки, все-таки родили: «А, чтоб ты пропал, твердолобый Зеведей». Пробормотав это, Иона пнул ногой дверь и вошел внутрь.

Когда почтенный Зеведей подходил вместе со своими к вершине, Иисус уже сидел там на капители и молчал, словно ожидая их. Бедняки сидели перед ним, скрестив ноги, их женщины стояли, и все смотрели на него. Солнце уже зашло, но возвышавшаяся на севере гора Хеврон еще удерживала своей вершиной свет, не позволяя ему окончательно исчезнуть.

Сложив руки на груди, Иисус наблюдал за борьбой света и тьмы. Время от времени он медленно водил взглядом по окружавшим его сморщенным, измученным, изнуренным голодом человеческим лицам. Обращенные к нему глаза смотрели так, словно он был виновен, а они сетовали на него.

Увидав Зеведея с его спутниками, он встал и сказал:

— Добро пожаловать! Придвиньтесь ближе друг к другу: голос мой слаб, но я желаю говорить с вами.

Зеведей — он как-никак был сельским старостой — прошел вперед и воссел на камне. Справа от него были два его сына, а также Филипп и Нафанаил, слева — Петр и Андрей, позади, среди женщин, стояли почтенная Саломея и Мария, жена Иосифа, а другая Мария, Магдалина, припала к ногам Иисуса, спрятав лицо в ладонях. Чуть поодаль, под сосной, измученной и перекошенной ветрами, выжидающе стоял Иуда. Его жестокие голубые глаза метали из-за сосновой хвои стрелы в Сына Марии.

А тот, внутренне содрогаясь, старался собраться с духом. Миг, которого он столько лет боялся, наступил: Бог одолел его и насильно привел туда, куда и хотел — говорить перед людьми. Но что сказать им? С быстротой молнии пронеслись в мыслях немногие радости и многие горести жизни его, его борьба с Богом и все то, что видел он в своих одиноких странствиях — горы, цветы, птицы, пастухи, радостно несущие на плечах заблудшую овцу, рыбаки, закидывающие сети, чтобы поймать рыбу, хлебопашцы, которые сеют, жнут, веют и везут домой зерно… Небо и земля то возникали, то снова исчезали, являя его мысленному взору, все чудеса Божьи, и ни одному из них не мог отдать он предпочтения — все, все желал показать он, чтобы утешить безутешных. Божьей сказкой простерся перед ним мир, сказкой, которую рассказывала ему мать его матери, чтобы он не плакал, — сказкой, полной царевен и драконов: Бог наклоняется с неба и рассказывает ее людям.

Он раскрыл объятия, улыбнулся.

— Братья, — сказал Иисус, и его еще не окрепший голос задрожал. — Простите меня, братья, я буду говорить иносказаниями. Я простой, необразованный человек, я тоже беден и натерпелся от несправедливости, много накипело у меня на сердце, но разум бессилен поведать то и, когда я раскрываю уста, слово вопреки желанию становится сказкой: Простите меня, братья, я буду говорить иносказаниями.

— Мы слушаем, Сыне Марии! — послышались голоса.

— Мы слушаем!

Иисус снова открыл уста:

Все молчали, растерянно поглядывая друг на друга, а почтенный Зеведей, который только и ждал повода для ссоры, вскинулся:

— Не понимаю, — сказал он. — Прости меня, но я, слава Богу, имею уши и слышу, да ничего не понимаю. Что ты хочешь сказать? Не объяснишь ли подробнее?

Он едко засмеялся и важно погладил свою седую бороду.

— Уж не ты ли и есть этот сеятель?

— Я, — скромно ответил Иисус.

— Ну и наглец! — воскликнул староста, ударяя посохом о землю. — А камни да тернии да поля, которые ты засеваешь, — это мы, что ли?

— Вы, — снова тихо ответил Сын Марии. Андрей слушал, стараясь не пропустить ни слова. Он смотрел на Иисуса, и сердце его тревожно трепетало, как трепетало оно тогда, когда он впервые увидел на берегах Иордана опаленного солнцем, закутанного в шкуру дикого зверя Иоанна Крестителя. Молитвы, бдения и голод совершенно истощили его, оставив только огромные глаза — два угля пылающих — да уста, восклицающие:

«Покайтесь! Покайтесь!»

Он взывал, и Иордан вздымал волны свои, а караваны останавливались, потому как верблюды не могли двигаться дальше… А этот, стоявший перед ним, улыбался, голос его был спокоен и боязлив — неумелая пташка, пытавшаяся запеть, и глаза его не жгли, а ласкали. Сердце Андрея встревоженно металось, металось между этими двумя.

Иоанн оставил отца и медленно приблизился к Иисусу, оказавшись уже почти у самых его ног. Заметив это, Зеведей разъярился пуще прежнего. Теперь он напустился на лжепророков, которые плодились с каждым днем все более, доставляя людишкам одни только новые неприятности. И все они, словно сговорившись, нападают на хозяев, священников и царей. Все, что только есть хорошего и устойчивого в этом мире, желают они разрушить. А тут еще, вот вам пожалуйста, этот босоногий Сын Марии! Да я ему шею сверну, прежде чем он озвереет!

Зеведей оглянулся, желая услышать, что говорит толпа, и заручиться ее поддержкой. Он увидел своего старшего сына Иакова, хмурившего брови — непонятно, правда, от печали или же от гнева — увидел жену, которая шла к нему, вытирая глаза. Затем перевел взгляд на оборванцев и вздрогнул: все они, изголодавшись, смотрели на Сына Марии, раскрыв рты, словно птенцы на кормящую их мать.

«Чтобы вам пропасть, голодранцы! — пробормотал Зеведей, съежившись подле сына. — Лучше уж мне помалкивать, а то несдобровать!»

Послышался ровный, исполненный чувства голос — заговорил кто-то из сидевших у ног Иисуса. Те, кто расположились поодаль, приподнялись, желая увидеть того, кому принадлежал голос. Это был младший сын Зеведеев, который мало-помалу пробрался к ногам Иисуса, а теперь поднял голову и заговорил:

— Ты — сеятель, мы же — камни, тернии и земля. Но что есть семя во длани твоей?

Покрытое пушком девственное лицо пылало, а черные миндалевидные глаза тревожно смотрели на Иисуса. Охваченное трепетом хрупкое тело выжидательно напряглось. По всему было видно, что от ответа, который получит этот юноша, зависит его жизнь. И не только его.

Услышав эти слова, Иисус опустил голову. Некоторое время он молчал, прислушиваясь к голосу своего сердца и стараясь найти простое, обыденное, бессмертное слово. Горячий пот выступил на его челе.

— Что есть семя во длани твоей? — снова взволнованно спросил сын Зеведеев.

Иисус вдруг встрепенулся, раскрыл объятия и наклонился к людям.

— Возлюбите друг друга! — вырвался крик из глубины его души. — Возлюбите друг друга.

И как только он произнес эти слова, то почувствовал, как сердце его опустело, и бессильно опустился на капитель.

Послышался гул, толпа заволновалась, многие покачивали головой, кто-то смеялся.

— Что он сказал? — спросил старик, который был туг на ухо.

— Чтобы мы любили друг друга!

— Не будет этого! — сказал старик и разозлился. — Голодный не может полюбить сытого. Обиженный не может полюбить обидчика. Не будет этого! Пошли отсюда!

Прислонившись к сосне, Иуда яростно теребил свою бороду.

— Так вот что ты намеревался сказать нам, Сыне Плотника! — прошептал он. — Это и есть великая весть, которую ты принес нам? Стало быть, мы должны возлюбить римлян? Подставить им горло, как ты подставляешь щеку, да еще сказать при этом: «Зарежь меня, брат!»

Иисус слышал ропот, видел насупившиеся лица и помутневшие глаза. Он понял. Лицо его переполнила горечь, которая все возрастала, поглощая все его силы.

— Возлюбите друг друга! Возлюбите друг друга! — снова умоляюще и настойчиво прозвучал его голос. — Бог есть любовь! И я когда-то думал, что Он свиреп, что горы дымятся, а люди гибнут при Его приближении. Ища спасения, я укрылся в обители, где лежал лицом долу в ожидании Его прихода. «Вот сейчас Он явится и обрушится на меня сверху громом!» — думал я. А Он явился однажды утром, подул свежим ветерком и сказал: «Встань, дитя мое». Я встал и пришел. И вот я перед вами!

Скрестив руки на груди, он отвесил людям глубокий поклон до пояса.

Почтенный Зеведей кашлянул, сплюнул и сжал посох.

— Так значит Бог — это свежий ветерок? — медленно и злобно прорычал он. — Сгинь, богохульник!

Продолжая говорить, Сын Марии спустился между тем к людям и переходил от одного к другому, стараясь убедить каждого, заглядывая в лицо и воздевая руки к небу.

— Он — Отец наш, — говорил Иисус, — и потому ни одно страдание не останется без утешения, ни одна рана — без исцеления. Чем более мучимся мы здесь, на земле, тем более утешения и радости ожидает нас на небе…

Устав, он возвратился к капители и уселся на ней.

— Потерпи еще, вороной, отведаешь клеверу! — сказал кто-то, и раздался смех. Но увлекшийся Иисус не слышал этого.

— Блаженны алчущие и жаждущие правды… — восклицал он.

— Одной правдой сыт не будешь, — перебил его кто-то из голодных. — Мало одной правды. Нужен еще и хлеб!

— И хлеб, — со вздохом сказал Иисус. — И хлеб тоже. Бог насытит их. Блаженны плачущие, ибо Бог утешит их. Блаженны нищие, униженные и оскорбленные, ибо Бог уготовил им Царство Небесное.

Две мужеподобные женщины, державшие на голове корзины с виноградом, быстро переглянулись, не говоря ни слова, поставили корзины на землю и принялись раздавать направо и налево виноград бедным. Припав к ногам Иисуса и все еще не решаясь поднять голову и показать людям скрытое волосами лицо, Магдалина тайком целовала ноги Сыну Марии.

Иаков, потеряв терпение, резко поднялся с места и пошел прочь. Освободившись из объятий брата, Андрей стал перед Иисусом и гневно воскликнул:

— Я пришел из Иудеи, от реки Иордана, где пророк возглашает: «Люди — колоса, я же огонь, пришедший жечь и очищать землю, пришедший жечь и очищать душу, готовя приход Мессии!» А ты, Сыне Плотника, возглашаешь любовь? Разве ты не видишь, что творится вокруг? Лжецы, убийцы, воры, подлецы, богатые и бедные, обидчики и обиженные, книжники и фарисеи — все, все! Лжец и подлец и я сам, и вот он, брат мой Петр, и старый откормленный Зеведей, который, слушая о любви, думает только о своих лодках и слугах да еще о том, как побольше украсть из давильни!

Услышав это, Зеведей рассвирепел. Его лоснящийся от жира затылок стал багрово-красным, жилы на шее вздулись. Он вскочил и уже поднял было посох, намереваясь нанести удар, но почтенная Саломея успела схватить его за руку.

— И не стыдно тебе? — тихо сказала она. — Пошли отсюда!

— Не позволю распоряжаться у себя босякам и голодранцам! — громко, чтобы все слышали, крикнул Зеведей.

Задыхаясь от гнева, он повернулся к Сыну Марии:

— А ты, мастер, не строй из себя передо мной Мессию, не то — несдобровать тебе, злополучный, — и тебя тоже распнут на кресте для успокоения. Тебя самого мне не жаль, пропащий ты человек, жаль только твою бесталанную мать, у которой других детей нет.

И Зеведей указал на Марию, которая лежала на земле и билась головой о камни.

Разгневанный старик все не унимался и продолжал кричать, стуча посохом:

— Любовь, всеобщее братство, — ну, давайте, обнимайтесь, собаки! Да разве могу я возлюбить врага моего?! Могу ли я возлюбить бедняка, который околачивается у моего дома и думает, как бы взломать дверь да ограбить меня? Любовь — послушайте только этого помешанного! Хорошо, в таком случае римляне никакие не идолопоклонники — спасибо им! — они-то умеют навести порядок!

Толпа заревела, бедняки повскакивали с мест, а Иуда оторвался от сосны. Почтенная Саломея испуганно прикрыла мужу рот ладонью, чтобы тот замолчал, и, охваченная ужасом, повернулась к приближающейся с решительным видом толпе.

— Не слушайте его, дети. Это он со злости, сам не понимает, что говорит. И, повернувшись к старику, Саломея приказала:

— Пошли!

Затем она позвала своего любимчика, в блаженном спокойствии сидевшего у ног Иисуса:

— Пошли, сынок, уже стемнело.

— Я останусь, матушка, — ответил юноша. Распростертая на камнях Мария поднялась, вытерла глаза и, пошатываясь, направилась к сыну, чтобы тоже увести его. И любовь, выказанная Иисусу бедняками, и угрозы богатого старосты повергали несчастную в ужас.

— Заклинаю вас именем Божьим, — говорила она каждому, кто попадался ей на пути, — не слушайте его, он болен… болен… болен…

Она с содроганием подошла к сыну, который стоял, скрестив руки на груди, и смотрел вдаль, в сторону озера.

— Пойдем, сынок, — нежно сказала мать. — Пойдем домой…

Он услышал ее голос, обернулся и удивленно посмотрел на мать, словно спрашивая, кто она такая…

— Пойдем, сынок, — снова сказала Мария, обнимая его за пояс. — Что ты так смотришь? Не узнаешь меня? Я твоя мать. Пойдем, твои братья и старый отец ожидают тебя в Назарете… Сын покачал головой.

— Какая мать? — тихо спросил он. — Какие братья? Вот они — мои мать и братья…

Вытянув руку, он указал на оборванцев, на их жен и на рыжебородого Иуду, который молча стоял у сосны и гневно смотрел на него.

— А отец мой…

Он указал перстом на небо:

— …Бог.

На глазах у злополучной, пораженной громом Божьим Марии выступили слезы.

— Неужто есть в мире мать несчастнее меня? — воскликнула она. — Один только сын был у меня, один-единственный, и вот…

Почтенная Саломея услыхала этот раздирающий душу голос, оставила мужа, вернулась к Марии и взяла ее за руку, но та не желала идти и снова обратилась к сыну.

— Ты не идешь? — воскликнула мать. — Не идешь? Последний раз говорю: пошли!

Она ждала, но сын снова, не произнеся ни слова, повернулся в сторону озера.

— Ты не идешь? — воскликнула мать душераздирающим голосом и, подняв руку, спросила: — А материнского проклятия не боишься?

— Я ничего не боюсь, — ответил сын, даже не обернувшись. — И никого не боюсь, одного только Бога.

Лицо Марии потемнело от гнева. Она подняла вверх руку, сжатую в кулак, и уже было раскрыла рот, чтобы изречь проклятие, но почтенная Саломея поспешно зажала ей рот ладонью.

— Нет! Нет! Не делай этого! Нет! Затем она обняла Марию за талию и насильно увела с собой.

— Идем! Идем, Мария, дитя мое. Мне нужно поговорить с тобой.

Обе женщины стали спускаться по направлению к Капернауму, а впереди их шел Зеведей, яростно сбивая посохом головки чертополоха.

— Что ты плачешь, Мария? — говорила Саломея. — Разве ты не видела?

Мария удивленно взглянула на нее и перестала всхлипывать. — Что? — спросила она.

— Лазурные крылья, тысячи лазурных крыльев, которые появились у него за спиной, когда он говорил, — разве ты не видела? Ангельские рати стояли за ним, клянусь, Мария!

Но Мария только безутешно покачала головой.

— Ничего я не видела… Ничего я не видела… — прошептала она. — Ничего! И, немного помолчав, добавила:

— На что мне они, ангелы, госпожа Саломея? Мне бы хотелось, чтобы за ним следовали дети и внуки, а не ангелы!

Но перед глазами почтенной Саломеи реяли лазурные крылья. Она протянула руку, прикоснулась к груди Марии и тихо, словно посвящая ее в некую великую тайну, прошептала:

— Ты благословенна, и плод чрева твоего благословен, Мария!

Но та только безутешно качала головой и плакала, идя следом.

Между тем распалившиеся оборванцы окружили Иисуса и, стуча палками и потрясая пустыми корзинами, выкрикивали угрозы:

— Правильно, Сыне Марии! Смерть богачам!

— Веди нас! Пошли, сожжем дом почтенного Зеведея!

— Нет, не нужно его жечь, — возражали другие. — Лучше разрушим его и разделим между собой зерно, масло, вина и сундуки с богатой одеждой… Смерть богачам!

Иисус в отчаянии махал руками и кричал:

— Нет, не говорил я такого! Не говорил я такого! Да будет любовь, братья!

Но разве могла слушать его разъяренная голодом беднота!

— Правильно говорит Андрей: сначала огонь да топор, а затем уже любовь! — кричали женщины.

Андрей стоял рядом с Иисусом, слушал крики, склонив голову, и молчал. Он думал, что эти слова говорил его учитель там, в далекой пустыне, и были они словно камни, пробивавшие людям головы, а этот раздает здесь людям слово будто хлеб… Кто из них прав? Кто? Какой из этих двух путей ведет к спасению мира? Насилие? Или же любовь?

Такие мысли кружили в голове Андрея, когда он почувствовал, как пара рук легла ему на чело. Иисус подошел к нему и положил руки на голову: пальцы, такие длинные и изящно-тонкие, обнимавшие все, к чему бы они ни прикасались, покрыли всю голову Андрея. Он не двигался. Чувствовал, как швы его черепа разверзаются и в мозг изливается густое, как мед, проникающее в уста, в горло, в сердце, доходящее до самого нутра и растекающееся оттуда до самых стоп невыразимое наслаждение. Всем телом, всей душой, словно древо жаждущее, всеми своими корнями ощущал он глубокую радость и молчал, желая, чтобы эти руки никогда не покидали его головы! После напряженной борьбы он почувствовал внутри себя мир и уверенность.

Чуть поодаль два неразлучных друга — Филипп и Нафанаил — спорили друг с другом.

— Он мне нравится, — говорил добродушный верзила.

— Слова его сладки, как мед. Представь себе: я слушал и облизывался.

— А мне не нравится, — возразил пастух. — Нет. Говорит одно, а делает другое. Кричит: «Любовь! Любовь» — а сам изготовляет кресты и распинает!

— С этим уже покончено, поверь мне, Филипп, нет этого больше. Он должен был пройти через кресты и прошел, а теперь вступил на путь Божий.

— Мне нужны дела! — настаивал на своем Филипп. — Пусть сначала благословит моих овец, у которых началась парша, и если они выздоровеют, вот тогда я поверю ему, а нет — так пошел он вместе со всеми прочими! Что ты мне голову морочишь? Если он вознамерился спасти мир, пусть для начала спасет моих овец!

Опускалась ночь, укутывая собой озеро, виноградники и лица человеческие. Колесница Давидова въехала на небо. Багровая звезда каплей крови повисла над пустыней на востоке.

Иисус вдруг почувствовал усталость, голод и желание остаться наедине с собой. Люди стали подумывать о возвращении домой, где их ожидали малые дети, вспомнили о делах Очаровавший их блистающий миг миновал, колесо повседневной жизни снова втягивало их в свое вращение, и они воровато, то поодиночке, то по двое выскальзывали, словно покидали свое место в строю, и исчезали.

Иисус печально уселся на старом мраморе. Никто не протянул ему руки, чтобы пожелать доброй ночи, никто не спросил, голоден ли он и есть ли у него место, где можно приклонить голову на ночь. Он потупил взгляд в темнеющую землю и слушал, как все удаляются, удаляется и совсем исчезает шум поспешных шагов. И вдруг наступила тишина. Он поднял голову. Никого. Посмотрел вокруг. Темнота. Люди ушли, вверху над ним были только звезды, а внутри — только усталость и голод. Куда идти? В какую дверь постучаться? Он снова скорчился на земле, и печаль овладела им. «Лисы имеют нору для ночлега, а я нет…» — прошептал он, закрыл глаза, чтобы не заплакать, и плотно закутался в белые одежды, потому что вместе с ночью пришел пронзительный, бросающий в дрожь холод.

Вдруг из-за мрамора послышался стон и тихое всхлипывание. Он открыл глаза и разглядел в темноте женщину, которая приближалась к нему, ползя по земле с опущенным вниз лицом. Распустив волосы, она принялась вытирать ими его израненные о камни ноги. Сын Марии узнал ее по запаху.

— Сестра моя, Магдалина, — сказал он, опуская руку на теплую, благоухающую голову. — Сестра моя, Магдалина, возвращайся домой и не греши больше.

— Брат мой, Иисусе, — ответила она, целуя ему ноги, — позволь мне следовать за тенью твоей до самой смерти. Теперь я знаю, что есть любовь.

— Возвращайся домой, — повторил Иисус. — Когда придет час, я позову тебя.

— Я хочу умереть за тебя, — снова сказала женщина.

— Придет час, Магдалина, не торопись, он еще не пришел. Тогда я и позову тебя. А теперь ступай…

Она попыталась было возражать, но на этот раз голос его прозвучал уже очень строго:

— Ступай.

Магдалина стала спускаться вниз. Некоторое время были слышны ее легкие шаги, которые постепенно замерли. В воздухе остался запах ее тела, но затем подул ночной ветерок и унес его.

Теперь Сын Марии остался в полном одиночестве. Вверху над ним был ночной, покрытый густым мраком и усыпанный звездами лик Божий. В звездной тишине юноша напряг слух, словно желая услышать голос. Он ожидал, но так ничего и не услышал. Ему захотелось открыть уста и вопросить Незримого: «Доволен ли Ты мною, Господи?» — но он не решился. «Конечно же, Он недоволен мною, недоволен мною, — подумал юноша и ужаснулся. — Но в чем же вина моя, Господи? Я ведь говорил Тебе, сколько раз говорил я Тебе: «Не умею я произносить речи». Но Ты все время заставлял меня, то смеясь, то гневаясь, а сегодня утром в обители, в час, когда монахи попытались было сделать меня, недостойного, своим настоятелем и заперли на засов все двери, чтобы не дать мне уйти, Ты открыл мне потайную калитку, вцепился мне в волосы и швырнул сюда, к этому скоплению народа! «Молви! — велел Ты. — Пришел час!» Но я стиснул зубы и молчал. Ты кричал, но я хранил молчание. И тогда Ты, потеряв терпение, бросился на меня, разжал мне уста. Это не я раскрыл уста, но Ты насильно разжал мне их и умастил не углем пылающим, как обычно умащаешь Ты уста пророкам Твоим, не углем пылающим, но медом! И я заговорил. Гневным было сердце мое, побудившее меня возглашать, как возглашает пророк твой Креститель: «Бог есть огонь, и близится Он! Где укрыться вам, преступные, неправедные, бесчестные? Близится Он!» Вот что желало возглашать устами моими сердце мое, но Ты умастил уста мои медом, и я возгласил: «Любовь! Любовь!»

«Господи! Господи! Не в силах я бороться с Тобою и слагаю ныне брони мои, да свершится воля Твоя!»

Эти слова принесли ему облегчение. Юноша опустил голову на грудь, словно засыпающая птица, закрыл глаза, и сон овладел им. И сразу же ему почудилось, будто вынул он из груди своей яблоко, разделил его, вынул оттуда зерно и посеял в землю перед собою. А когда совершил он посев, зерно прошло сквозь землю, дало всходы, стало деревом, пустило ветви и листву, расцвело, дало плоды и принесло обильный урожай алых яблок…

Заскрежетали камни, послышались человеческие шаги, и вспугнутый сон исчез. Иисус открыл глаза. Какой-то человек стоял перед ним. Теперь он был уже не в одиночестве и потому обрадовался. Спокойно, молча принимал он присутствие человека.

Ночной гость приблизился, опустился на колени.

— Ты проголодался, — сказал он. — Я принес тебе хлеба, рыбы и меда.

— Кто ты, брат?

— Андрей, сын Ионы.

— Все покинули меня и ушли. Я и вправду был голоден. Как же это ты вспомнил обо мне, брат, и принес мне эту милость Божью — хлеб, рыбу и мед? Не хватает только доброго слова.

— Я принес и его, — сказал Андрей.

Темнота придала ему отваги. Иисус не видел, как две слезы катились по бледным щекам юноши, ни того, как дрожали его руки.

— Перво-наперво его, доброе слово, брат, — сказал Иисус, с улыбкой протянув руку.

— Учитель, — тихо сказал сын Ионы, нагнулся и поцеловал ему ноги.