"Последнее искушение Христа" - читать интересную книгу автора (Казандзакис Никос)

Глава 7

Вверху на ним рассыпалось искрами небо, а снизу ранила своими камнями и терниями земля. Он раскинул руки и трепетал, словно вся Земля стала крестом, а он стонал, распятый на ней.

Ночь проходила в вышине со своими свитами, великой и малой — звездами и ночными птицами. Всюду на токах лаяли покорные человеку псы, охранявшие хозяйское добро. Становилось свежо, юношу охватила дрожь. На какое-то мгновение сон овладел им и унес по воздуху в далекие жаркие страны, но тут же снова швырнул вниз на землю, прямо на камни.

Около полуночи послышался радостный перезвон колокольчиков, двигавшихся у самого холма, а за колокольчиками — заунывная песня погонщиков верблюдов. Голоса, чей-то вздох, чистый, свежий женский голос зазвенел в ночи, и сразу на дорогу снова опустилась тишина… Верхом на верблюде под золотым седлом, с лицом, потускневшим от плача, и превратившимися в грязь румянами на щеках, проезжала в полночь Магдалина. Со всех четырех концов света съехались богатые купцы и, не найдя ее ни у колодца, ни в хижине, послали погонщика с самым раззолоченным верблюдом доставить ее поскорее. Путь был очень далек, полон ужасов, но мысли их были обращены к телу, пребывавшем в Магдале, и они мужественно сносили все тяготы. Не найдя этого тела, они послали за ним погонщика, а сами сидели теперь в очереди друг за другом во дворе Магдалины и, закрыв глаза, ожидали ее.

Звон колокольчиков в ночи постепенно стихал, становился все мягче, превращаясь в нежную улыбку на лице Сына Марии, словно вода, растекающаяся ручейками по густому саду и журчанием своим ласково окликающая его по имени. Так вот мягко, очарованно, следуя за колокольчиками верблюда, Сын Марии снова соскользнул в сон.

И пришло к нему сновидение. Мир был усеянным цветами зеленым лугом, а Бог — чернявым пастушком с парой только что пробившихся, еще совсем нежных изогнутых рожек. Он сидел возле ручья и играл на свирели. Таких нежных, чарующих звуков никогда еще не приходилось слышать Сыну Марии. Бог-пастушок играл, а земля горсть за горстью трепетала, двигалась, округлялась, наполнялась жизнью, и вдруг лужайка покрылась увенчанными рожками прелестными оленятами. Бог наклонился, посмотрел в воду, и ручей наполнился рыбами. Он поднял глаза к деревьям, и листья на них свернулись, превратились в птиц и защебетали. Звуки свирели усиливались, становились все неистовее, и вот пара насекомых ростом с человека вышла из земли, и тут же они бросились друг другу в объятия на весенней травке. Они катались из конца в конец по лужайке, совокуплялись, разъединялись, снова совокуплялись, бесстыдно смеялись, передразнивая пастушка, и свистели. Пастушок отнял от губ свирель, посмотрел на дерзкую, бесстыдную чету и вдруг, не выдержав, топнул ногой, растоптал свирель, и в то же мгновение земля разверзлась, и олени, птицы, деревья, вода и совокупившаяся пара — все сразу же исчезло…

Сын Марии закричал и проснулся. Но в самый миг пробуждения его глаза еще успели увидеть, как два совокупившихся тела — мужское и женское-низринулись в темные бездны его существа. Он вскочил в ужасе и прошептал:

— Сколько грязи, сколько мерзости пребывает во мне!? Он снял с себя кожаный пояс с гвоздями, сбросил одежду и молча принялся беспощадно стегать себя по бедрам, по спине, по лицу. Ощущение брызжущей крови, заливавшей тело, принесло ему облегчение.

Светало. Звезды поблекли. Утренняя прохлада пробрала юношу до костей. Кедр у него над головой наполнился щебетом и хлопаньем крыльев. Юноша огляделся вокруг. Воздух был пуст. Меднодоспешная, орлиноглавая Демоница Проклятия снова незримо явилась в дневном свете.

«Бежать, скрыться, — подумал юноша. — Не появляться в Магдале, — будь она проклята! Отправиться прямо в пустыню, затвориться в обители, умертвить там плоть и сделать ее духом!»

Он протянул руку, ласково погладил старческий ствол кедра и почувствовал, как душа дерева поднимается от корней и разветвляется до самых верхних, нежных ростков.

— Прощай, сестрица, — тихо сказал он этой душе. — Ночью я изведал позор под кровом твоим. Прости меня! С этими словами измученный и полный скорбных предчувствий юноша стал спускаться вниз.

Когда он вышел на широкую дорогу, равнина уже просыпалась, первые солнечные лучи падали сверху на землю, полные тока покрывались золотом.

— Не нужно идти через Магдалу, — прошептал юноша. — Мне страшно…

Он остановился, размышляя, как бы срезать путь, чтобы добраться до озера. Выбор его остановился на первой тропинке справа, куда Сын Марии и свернул. Он знал, что Магдала лежит слева, озеро — справа, и уверенно зашагал вперед.

Юноша все шел и шел, мысли его кружили, устремляясь от блудницы Магдалины к Богу, от креста — к Раю, от отца и матери через моря и страны — ко всему человечеству с тысячами белых, желтых и черных лиц. Он никогда не покидал пределов Израиля, но еще в детстве, в убогом отчем доме, он, бывало, закрывал глаза, и разум его устремлялся по городам и морям, словно издающий радостный клекот охотничий сокол с золотым колокольчиком. Он не преследовал дичь — тело его разрывалось, он освобождался от плоти и воспарял в небеса. Ничего больше он не желал.

Юноша все шел и шел, тропинка кружила, сворачивалась и разворачивалась среди виноградников, подступала к маслинам и снова поднималась вверх. Она вела за собой Сына Марии, как порой ведет нас бегущая вода или монотонная, печальная песня погонщика верблюдов. Он шел, словно во сне, едва касаясь земли, и его легкая стопа оставляла в почве человеческий след — пять пальцев и пятку. Маслины приветствовали его, покачивая тяжелыми от плодов ветвями, свисали до самой земли виноградные гроздья, сияли налившиеся соком ягоды. Сияли и проходившие мимо девушки, в белых платках, с загорелыми крепкими бедрами, которые сладостно приветствовали его: «Шелом!» — «Мир!»

Иногда, когда душа его покидала тропинку, позади снова раздавались тяжелые шаги, вспыхивал и угасал в воздухе стальной блеск, раскаты злого смеха снова раздавались у него над головой. Но Сын Марии набрался терпения, зная, что приближается к своему избавлению. Вскоре должно показаться озеро, а за голубыми водами, среди красных утесов, — повисшее в воздухе соколиное гнездо, обитель…

Так вот забегая мыслями вперед и следуя за тропой, он вдруг остановился в оцепенении: прямо перед ним под финиковыми пальмами, в закрытой от ветров лощине лежала Магдала. Разум юноши противился, вновь и вновь поворачивал обратно, но ноги сами несли его прямо к греховному, пропитанному благовониями пристанищу его двоюродной сестры Магдалины.

— Я не хочу! Не хочу! — в ужасе повторял Сын Марии, пытаясь повернуть обратно.

Но тело не повиновалось. Оно замерло, словно гончая, втягивающая в себя воздух.

«Уйду!» — снова решил про себя юноша, но даже не сдвинулся с места.

Он смотрел на прадавний колодец с мраморным краем, на чистые, выбеленные известью домики. Лаяли собаки, кудахтали куры, смеялись женщины. Лежавшие вокруг колодца нагруженные верблюды жевали жвачку…

«Я должен увидеть ее, должен увидеть ее, — услышал он внутри себя нежный голос. — Увидеть ее. Так нужно. Бог направлял стопы мои — Бог, а не разум! — чтобы я увидел ее, пал к ее ногам и просил прощения… Это моя вина, моя! Прежде чем вступить в обитель и облачиться в белоснежную рясу, я должен просить у нее прощения. Иначе нет мне спасения… Благодарю Тебя, Господи, что Ты привел меня сюда вопреки воле моей!»

Юноша обрадовался, затянул пояс и стал спускаться к Магдале.

Вокруг колодца распластался на земле караван верблюдов. Они уже кончили есть и теперь медленно, терпеливо жевали жвачку. Они были все еще нагружены и, видать, пришли сюда из дальних стран благовоний, потому как воздух вокруг них был пропитан пряностями.

Сын Марии остановился у колодца. Старуха, поднимавшая оттуда воду, протянула ему кувшин. Юноша напился и хотел уж было спросить, дома ли Магдалина, но ему стало стыдно. «Бог заставил меня прийти к ее дому, и я верю Ему. Конечно же, она дома», — подумал он и пошел по тенистой улочке. Множество чужестранцев, то в просторных белых рубахах бедуинов, то в дорогой, тонкой индийской парче. Открылась маленькая дверца, оттуда вышла толстозадая, с черными усами матрона и, увидав юношу, залилась смехом.

— Глянь-ка! Добро пожаловать, мастер! И ты тоже идешь на поклонение? — крикнула она и с хохотом закрыла дверь.

Сын Марии густо покраснел, но все же нашел в себе силы.

«Я должен, должен пасть к ногам ее и просить прощения…» — подумал он.

Юноша ускорил шаг. Дом находился на другом краю селения, в садике гранатовых деревьев. Он хорошо помнил этот дом: зеленая одностворчатая дверь с нарисованными над нею каким-то любовником-бедуином двумя сплетающимися змеями, черной и белой, а выше, на притолоке-распятая крупная желтая ящерица.

Он сбился с пути, свернул куда-то, потом свернул еще раз, но спросить дорогу стыдился. Близился полдень, и юноша остановился в тени маслины перевести дух. Мимо проходил пахнущий мускусом богатый купец, с черной курчавой бородкой, с черными миндалевидными глазами и пальцами, унизанными перстнями.

Сын Марии вошел следом.

«Это ангел Божий, — подумал юноша, идя за ним и любуясь благородными очертаниями тела под расшитой яркими птицами и цветами тонкой дорогой парчой, ниспадавшей с плеч. — Это ангел Божий, спустившийся указать мне путь».

Знатный молодой чужеземец уверенно шел широким шагом по извилистым закоулкам. Показалась зеленая дверь с двумя сплетенными змеями. Перед ней сидела на скамейке старушка, которая готовила на горящей жаровне крабов и продавала лежащие рядом в двух глиняных мисках горячие, густо посыпанные перцем котлеты и жареные тыквенные семечки.

Знатный юноша наклонился, подал старухе серебряную монету и вошел, а следом за ним вошел и Сын Марии.

Во дворе дожидались своей очереди, сидя друг за другом на земле, скрестив ноги, четыре купца: два старика с крашеными ногтями и ресницами и двое молодых с черными как смоль усами и бородами. Все они уставились взглядом в низенькую закрытую дверку, за которой была комната Марии. Время от времени изнутри доносился то крик, то повизгивание, то смех, то скрип кровати — и тогда ожидающие прерывали только что начатую вполголоса болтовню и возбужденно ерзали на месте. Бедуин, уже давно вошедший туда, все никак не мог кончить, все медлил, а тем, кто был на дворе — старым и молодым, не терпелось. Знатный индийский юноша уселся в очередь, а за ним сел и Сын Марии.

Посреди двора гнулось под тяжестью плодов большое гранатовое дерево, а по обе стороны у входа стояли два огромных кипариса: один — мужской, с прямым, как меч, стволом, другой — женский, с широко распростертыми ветвями. На гранатовом дереве висела сплетенная из ивовой лозы клетка, в которой ходила взад-вперед, клевала, ударяла клювом по прутьям своей темницы и кричала пестрая куропатка.

Пришедшие на поклонение отрешились от жизненных забот, жевали финики, грызли мускатные орехи для приятного запаха во рту и вели разговор, чтобы скоротать затянувшееся до бесконечности время. Они обернулись, поздоровались со знатным юношей, окинув презрительным взглядом сидевшего за ним в убогой одежде Сына Марии. Первый старик вздохнул и сказал:

— Нет в мире муки сильнее моей: я уже у самого входа в Рай, а дверь заперта.

Юноша с золотыми браслетами на лодыжках засмеялся:

— Я вожу пряности с берегов Евфрата к Великому морю. Видите эту куропатку с красными когтями? Я дам тюк корицы и перца за Марию, посажу ее в золотую клетку и увезу отсюда. Так что поторопитесь сделать то, чего желаете, любезные воздыхатели: не знать вам больше ее поцелуев!

— Да сопутствует тебе удача, добрый молодец! — живо откликнулся второй старик, с надушенной белоснежной бородой, тонкими аристократическими руками и выкрашенными хной ладонями. — Да сопутствует тебе удача! Твои слова сделают сегодня ее поцелуи особенно сладкими!

Знатный юноша спрятал глаза под отяжелевшим веками и медленно покачивался верхней половиной тела, а губы его вздрагивали, словно творя молитву: еще даже не войдя в Рай, он уже погрузился в вечное блаженство. До него доносилось кудахтанье куропатки, из-за запертой на засов двери долетали смех и скрип кровати, как и шлепанье крабов, которых старушка у входа бросала живьем на жаровню…

«Вот он каков, Рай, — думал охваченный истомой индийский юноша. — Глубокий сон, который мы называем жизнью, и погрузившись в который видим Рай. Иного Рая нет. Теперь я могу встать и уйти. Другого наслаждения мне не нужно…»

Сидевший перед ним верзила в зеленом тюрбане толкнул его коленом и засмеялся.

— Эй, благородный индиец! Интересно, что думает обо всем этом твой Бог?

Юноша открыл глаза.

— О чем это — «обо всем»? — спросил он.

— Ну, о мужчинах, женщинах, крабах, любви…

— Что все это — сон, брат мой.

— Стало быть, будьте начеку, молодцы, — заметил старик с белоснежной бородой, перебиравший теперь длинные янтарные четки. — Будьте начеку — не просыпайтесь!

Дверца открылась, и оттуда, облизываясь, медленно вышел бедуин с опухшими глазами. Дождавшийся своей очереди старик тут же бодро вскочил с места, словно двадцатилетний юноша.

— Ну, держись! Кончай побыстрее, старче, пожалей нас! — крикнули ему трое мужчин, ожидавшие своего часа.

Но тот уже устремился вперед, развязывая на ходу пояс, — времени на болтовню у него не было. Старик порывисто вошел внутрь и запер за собой дверь.

Все с завистью смотрели на бедуина, не решаясь заговорить с ним. Они чувствовали, что тот пребывает где-то в дальних странствиях по водам бездонным. И действительно, бедуин даже головы не повернул, чтобы взглянуть на них. Пошатываясь, он поплелся через двор, миновал ворота, едва не опрокинув жаровню, и исчез в извилистых улочках. И тогда, чтобы сообщить мыслям другое направление, толстый верзила в зеленом тюрбане ни с того ни с сего принялся рассказывать о львах, о теплых морях и о коралловых островах…

Время шло. Иногда было слышно, как медленно, мягко стучали янтарные четки, и взгляды снова устремлялись к низенькой дверце. Старик не спешил выходить. Не спешил…

Молодой индиец вдруг встал со счастливым лицом. Все с удивлением повернулись к нему. Почему он встал? Может быть, ему уже не нужны ласки? Может быть, он решил уйти? Лицо индийца светилось, щеки слегка запали. Он плотно закутался в парчовую накидку, притронулся в знак прощания ладонью к сердцу и губам, и тень его беззвучно проскользнула через ворота.

— Он проснулся… — сказал юноша с золотыми браслетами вокруг лодыжек, готовый расхохотаться.

Но тут всех вдруг объял неизъяснимый страх, и они поспешно заговорили о невольничьих рынках Александрии и Дамаска, о прибылях и убытках… Но затем снова возвратились к беззастенчивым разговорам о женщинах и мальчиках и принялись облизываться, высовывая языки.

— Господи, Господи, — шептал Сын Марин. — Куда Ты вверг меня? Что это за двор?! С какими людьми вынужден пребывать я, дожидаясь своей очереди! Ведь это и есть величайший позор, — Господи, дай мне силу вынести его!

Пришедшие на поклонение проголодались, один из них крикнул старухе, та вошла во двор и разделила на четверых хлеб, крабов и котлеты, принесла большой глиняный кувшин пальмового вина. Купцы уселись, скрестив ноги, вокруг еды и шумно заработали челюстями. Один из них пришел в настроение, швырнул в дверцу панцирем краба и крикнул:

— Поторапливайся, старче! Кончай побыстрее!

Все разразились хохотом.

— Господи, Господи, — снова прошептал Сын Марии.

— Дай мне силу не уйти отсюда, прежде чем наступит мой черед!

Старик с надушенной бородой повернулся к нему и участливо спросил:

— Эй, парень, ты еще не проголодался? Не хочешь ли промочить горло? Подсаживайся к нам, перекуси! Подкрепись!

— Подкрепись, бедняга, — сказал со смехом и верзила в зеленом тюрбане, — А то как наступит твой черед и ты войдешь туда, как бы нам, мужчинам, не пришлось тогда стыдиться за тебя!

Но Сын Марии только густо покраснел, опустил голову и молчал.

— И этот тоже видит сны, — сказал старик, вытряхивая из бороды крошки и остатки крабов. — Клянусь святым Вельзевулом, вот увидите: сейчас и этот встанет и уйдет!

Сын Марии вздрогнул и огляделся вокруг. А может быть, действительно прав был молодой индиец и все это — двор, гранатовое дерево, жаровня, куропатка, люди — все это только сон? Может быть, он все еще спит под кедром?

Он оглянулся, словно ища помощи, и увидел, что у входа, возле мужского кипариса, неподвижно стоит облаченная в полный стальной доспех его орлиноглавая спутница, и впервые при виде ее почувствовал облегчение и уверенность.

Старик вышел, тяжело дыша, и в комнату вошел верзила в зеленом тюрбане. Через несколько часов подошла очередь юноши с золотыми браслетами на лодыжках. Затем наступил черед старика с янтарными четками. Сын Марин остался ожидать во дворе в полном одиночестве.

Солнце уже клонилось к закату. Два облака, плывшие по небу, остановились, нагруженные золотом. Редкий золотистый иней упал на деревья, на людские лица, на землю.

Старик с янтарными четками вышел, на мгновение задержался на пороге, вытер глаза, нос и губы, с которых капала слюна, и, ссутулившись, поплелся к выходу.

Сын Марии встал, обернулся к мужскому кипарису. Его спутница уже изготовилась идти следом за ним. Он хотел было заговорить с ней, попросить: «Подожди меня за дверью, я хочу остаться один, я не убегу», но знал, что слова его окажутся тщетными, и промолчал. Юноша затянул пояс, поднял глаза кверху, увидел небо, чуть помедлил, но тут из комнаты раздался раздраженный хриплый голос: «Есть ли там еще кто-нибудь?! Пусть войдет!» Это звала Магдалина. Юноша собрал все свои силы и направился на зов. Дверь была наполовину прикрыта, и он, содрогаясь, вошел внутрь.

Магдалина, совершенно нагая, вся в поту, с разметавшимися по подушке волосами цвета воронова крыла, лежала навзничь на постели, закинув руки за голову и повернувшись лицом к стене, и зевала. Она уже устала спозаранку бороться с мужчинами. Ее тело, волосы и ногти источали запахи всех народов, а плечи, шея и груди были сплошь покрыты укусами.

Сын Марии опустил глаза. Он остановился посреди комнаты, не в силах сдвинуться с места. Не поворачивая лица от стены, Магдалина неподвижно ждала, но так и не услышала ни сопения самца, ни шороха раздевающегося мужчины, ни прерывистого дыхания. Она испугалась, резко повернулась к нему лицом — и тут же закричала, схватила простыню и завернулась в нее.

— Это ты?! Ты?! — закричала она и закрыла ладонями губы и глаза.

— Мария, — ответил он. — Прости меня!

Хрипло, надрывно, словно раздирая все голосовые связки, раздался смех Магдалины.

— Мария, — снова сказал юноша. — Прости меня!

Тогда она вскочила на колени, плотно завернутая в простыню и подняла руку, зажатую в кулак.

— Ты за этим пришел ко мне, парень?! Для того ты затесался между моих любовников, чтобы посмеяться надо мной и заявиться ко мне в дом? Чтобы положить сюда, на мою жаркую постель, страшилище — своего Бога?! Ты опоздал, слишком опоздал, парень, и Бога твоего я не желаю — Он сжег мне сердце!

Магдалина говорила, стеная, а ее грудь яростно вздымалась и опускалась под простыней.

— Он сжег мне сердце… Сжег мне сердце… — снова простонала она, и две слезы скатились и повисли на ее длинных ресницах.

— Не кощунствуй, Мария. Это я виноват, а не Бог. Потому я и пришел просить прощения.

Но Магдалину прорвало:

— У твоего Бога такая же морда, как у тебя! Вы для меня одно и то же, и разницы между вами я не вижу. Если как-нибудь ночью мне случается думать о Нем — да будут прокляты эти часы! — Он является во тьме не иначе, как с твоим лицом, а если случается ненароком столкнуться с тобой, я вижу, как Бог бросается на меня!

Ее кулак взвился в воздух.

— Оставь Бога! — крикнула Магдалина. — Ступай прочь! Одно только убежище, одно только утешение осталось у меня — грязь! Одна только и есть у меня синагога, где я могу помолиться и очиститься, — грязь!

— Мария, выслушай меня, позволь мне сказать. Не мучь себя. Для того я и пришел, сестра, чтобы вытащить тебя из грязи. Много за мной грехов, потому я и иду в пустыню искупить их. Много за мной грехов, но самый тяжкий из них — твои несчастья, Мария.

Магдалина в бешенстве выставила острые ногти навстречу нежданному гостю, словно желая разодрать ему щеки.

— Какие еще несчастья?! — взвизгнула она. — Мне хорошо, лучше некуда, и нет ни малейшей нужды в сострадании твоей святости! Я борюсь одна, совершенно одна, и не жду помощи ни от людей, ни от демонов, ни от богов. Я борюсь за избавление и добьюсь избавления!

— Избавления от чего? От кого?

— Во всяком случае, не от грязи. Да будет она благословенна! На нее — все мои надежды! Грязь для меня — путь к спасению.

— Грязь?

— Да, грязь! Позор, зловоние, эта постель, вот это мое тело, искусанное, изгаженное всей слюной, всем потом, всеми нечистотами, которые только есть в мире! Не смотри на меня так, глазами возжелавшего агнца! Не смей приближаться ко мне, трус! Я не желаю тебя, ты мне отвратителен! Не подходи ко мне! Чтобы забыть одного-единственного мужчину, чтобы избавиться от него, я отдаюсь всем мужчинам!

Сын Марии опустил голову.

— Это я виноват, — мучительно повторил он, стягивая опоясывающий его ремень, забрызганный кровью. — Это моя вина. Прости меня, сестра. Я сполна заплачу свой долг.

Дикий смех снова вырвался из груди у женщины.

— «Это я виноват… Это я виноват, сестра… Я спасу тебя», — блеешь ты страдальческим голоском, вместо того чтобы поднять голову и мужественно глянуть правде в лицо! Ты возжелал моего тела, но не решаешься сказать этого и потому занялся моей душой: хочешь, дескать, спасти ее! Какую душу, знахарь? Душа женщины — ее плоть, и ты это знаешь, знаешь, но у тебя не хватает смелости взять эту душу руками и приласкать ее! Приласкать и спасти! Ты вызываешь у меня только чувство жалости и отвращения!

— Семь демонов пребывают в тебе, бесстыжая! — воскликнул юноша с горящим от стыда лицом. — Семь демонов — прав был твой злополучный отец!

Магдалина вскочила, гневно собрала руками волосы, яростно свернула их в узел и завязала красным шелковым шнуром. Некоторое время она молчала.

— Это не семь демонов, Сыне Марии, не семь демонов, а семь ран, — произнесли наконец ее губы. — Запомни: женщина — это израненная лань, и нет у нее, горемычной, иной радости, как зализывать собственные раны.

На глаза Магдалины выступили слезы. Она резко подняла руку, смахнула слезы ладонью и сказала со злостью:

— Зачем ты пришел сюда и стал у моей постели? Чего тебе надо? Уходи!

Юноша шагнул к ней.

— Вспомни, Мария: когда мы были малыми детьми…

— Не помню! Что ты за мужчина? Снова будешь нести чушь, и не стыдно тебе? Ты так никогда и не отважился остаться наедине с самим собой, не нуждаясь ни в ком: все держишь за юбку то мать, то меня, то Бога! Не можешь остаться один, потому что тебе страшно. Не решаешься смело взглянуть ни на собственную душу, ни на собственное тело, потому что тебе страшно. А сейчас направляешься в пустыню, чтобы спрятаться там, спрятать в песок свою морду, потому что тебе страшно! Страшно, страшно, злополучный! Ты вызываешь у меня только чувство жалости и отвращения, и, когда я думаю о тебе, сердце мое разрывается.

Она не выдержала и разрыдалась. Яростно вытерла глаза, но краска все же потекла с них вместе со слезами, пачкая простыни.

Сердце юноши дрогнуло. О, если бы не страх перед Богом! Он схватил бы ее в объятия, вытер ей слезы, погладил по волосам, успокоил и забрал с собой!

Действительно, если он мужчина, то именно так и должен поступить — должен спасти ее. Ни к чему молитвы, посты, затворничество в обители: разве это нужно ей, разве это может спасти женщину? Взять ее из этой кровати, забрать с собой, открыть мастерскую где-нибудь в далекой деревне и жить с ней как муж с женой, производить на свет детей, страдать и радоваться, как все люди… Таков путь к спасению для женщины, таков путь к спасению и для мужчины вместе с ней, и другого пути нет!

Уже наступала ночь. Где-то совсем далеко прогремели раскаты грома, блеснувшая в дверной щели молния вспыхнула и погасла на бледном, как полотно, лице Марии. Новые раскаты грома раздались уже совсем близко. Тяжко дышащее небо нависло низко над землей.

Юноша почувствовал вдруг страшную усталость, колени у него задрожали, и он сел, скрестив ноги, на пол. Тошнотворный запах ударил в ноздри. Чтобы не вырвать, он схватился за горло — пахло мускусом, потом, козлом.

В темноте прозвучал голос Марии:

— Отвернись! Нужно зажечь светильник. Я голая.

— Я пойду, — тихо сказал юноша, собрал все силы и поднялся.

Но Мария сделала вид, что не слышит:

— Посмотри, нет ли еще кого на дворе. Скажи, пусть уходит.

Юноша открыл дверь, высунул голову наружу. Воздух потемнел, редкие крупные капли стучали по листьям гранатового дерева, небо нависло над землей, готовое упасть на нее. Старуха с горящей жаровней спряталась под мужским кипарисом, прижавшись к стволу. Крупные капли дождя ударяли все сильнее.

— Никого, — сказал юноша, захлопнув дверь.

Снаружи хлынул ливень.

Магдалина между тем уже соскочила с кровати, набросила на тело расшитую львами и оленями теплую шерстяную накидку — подарок, сделанный сегодня утром любовником-арапом. Ее плечи и поясница вздрагивали, наслаждаясь нежной теплотой одежды. Она приподнялась на носках и сняла со стены висевший там светильник.

— Никого, — снова сказал юноша, и голос его прозвучал уже мягче.

— А старуха?

— Спряталась под кипарисом. Разразилась гроза. Мария выскочила во двор, разглядела горящую жаровню и направилась к ней.

— Старуха Ноэми, — сказала она, протягивая руку к засову на воротах. — Возьми жаровню и крабов и ступай прочь. Я запру ворота. Сегодня вечером никого не будет.

— У тебя там внутри любовник? — прошипела старуха, раздосадованная потерей ночных клиентов.

— Да! — ответила Мария. — Он там, внутри. Ступай прочь!

Старуха поднялась и ворча собрала свои орудия.

— Хорош красавчик… Оборванец… — пробрюзжала она тихо.

Но Мария вытолкала ее и заперла ворота. Небо разверзлось, и все как было хлынуло во двор. Мария радостно взвизгнула тонким голоском, словно снова была маленькой девочкой, встречающей первый дождь, а когда вошла внутрь, накидка ее была мокрой насквозь.

Юноша в нерешительности стоял посреди комнаты. Уйти? Остаться? Какова на то воля Божья? Здесь было хорошо, тепло, с тошнотворным запахом он уже свыкся, а снаружи — дождь, ветер, холод. В Магдале у него не было знакомых, Капернаум же находился далеко. Уйти? Остаться? Желания его колебались, словно язык колокола.

— Иисусе, Бог обрушил ливень, как из ведра. Ты, наверное, ничего не ел сегодня. Помоги развести огонь, приготовим что-нибудь. Голос ее был нежен и заботлив, словно материнский.

— Я пойду, — сказал юноша и повернулся к двери.

— Сядь! Поедим вместе! — повелительно сказала Магдалина. — Брезгуешь? Боишься замарать себя, разделив хлеб с блудницей?

Юноша склонился у очага перед парой сдерживающих пламя камней, взял в углу дров и щепок и зажег огонь.

Магдалина улыбнулась, на сердце у нее стало спокойно. Она налила в горшок воды, поставила его на камни в очаге, а затем взяла из висевшего на стене мешочка две полные пригоршни очищенных от кожуры египетских бобов и бросила их в горшок. Став на колени перед горящим огнем, Магдалина прислушалась. Небо снаружи низвергалось водопадами.

— Иисусе, — сказала она тихо. — Ты спрашивал, помню ли я, как мы играли малыми детьми…

Юноша тоже стоял на коленях перед очагом, смотря на огонь, но мысли его витали далеко. Ему казалось, будто он уже добрался до обители в пустыне, облачился в белоснежную рясу и теперь прогуливается в уединении, и сердце его плавало маленькой золотой рыбкой в глубоких водах Божьих. Снаружи было светопреставление, а внутри него — мир, любовь, безопасность.

— Иисусе, — снова послышался голос рядом. — Ты спрашивал, помню ли я, как мы играли малыми детьми…

Лицо Магдалины светилось в отблесках огня ярким красным светом, словно раскаленное железо. Но углубившийся в пустыню юноша не слышал.

— Тебе было три года, Иисусе, а мне — на год больше, — снова заговорила женщина. — У двери моего дома было три ступеньки, я сидела на верхней и смотрела, как ты несколько часов кряду, падая и снова вставая, тщетно пытался подняться на первую ступеньку. А я даже руки не протянула, чтобы помочь тебе. Мне хотелось, чтобы ты добрался до меня, но только после того, как намучаешься вдоволь… Помнишь?

Демон, один из семи пребывавших в ней демонов, подстрекал ее вести такие разговоры и мучить находившегося рядом мужчину.

— Затем, несколько часов спустя, тебе все же удалось подняться на первую ступеньку, и ты принялся подниматься на вторую… Затем — на третью, где я сидела неподвижно и ожидала тебя. А затем…

Юноша встрепенулся, протянул руку.

— Молчи! — воскликнул он. — Остановись!

Но лицо женщины светилось и играло, отблески огня лизали ее брови, губы, подбородок, открытую шею. Она взяла горсть лавровых листьев, чтобы бросить их в огонь, и вздохнула:

— А затем ты взял меня за руку, взял меня за руку, Иисусе, мы пошли внутрь и легли на камешках во дворе. Мы прильнули друг к другу стопами и чувствовали, как тепло наших тел сливается, поднимаясь от ног к бедрам, к пояснице, мы закрыли глаза…

— Молчи — снова воскликнул юноша и протянул руку, чтобы зажать ей рот, но сдержался, боясь прикасаться к ее губам.

Женщина вздохнула.

— Большего наслаждения я не испытывала никогда в жизни, — прошептала она, понизив голос, и добавила: — Это наслаждение я и пытаюсь найти каждый раз то с одним, то с другим мужчиной… Это наслаждение, Иисусе… Но тщетно стремлюсь я к нему… Юноша спрятал лицо между коленями. «Адонаи, — шептал он — Помоги, Адонаи!» В комнате было тепло, тихо и слышно только, как посвистывает пожирающий дрова огонь да закипает, издавая запахи, еда. А снаружи небо шумно низвергало мужские воды на открывшую ему свое лоно томно стонавшую землю.

— О чем ты думаешь, Иисусе? — спросила Магдалина, не решаясь больше смотреть на мужчину.

— О Боге, — ответил тот сдавленным голосом. — О Боге, об Адонаи.

Сказав это, Сын Марии тут же раскаялся, что произнес в этом доме Его святое имя.

Магдалина резко вскочила и отошла от огня к двери. Ярость охватила ее.

«Вот кто, — подумала она, — вот кто враг лютый. Вот кто всегда вмешивается, вот кто зол, завистлив и не дает нам радоваться…»

Она стала у двери и прислушалась. Небо ревело, поднялся смерч, гранатовые деревья во дворе ударялись друг о друга, готовые сломаться.

— Дождь идет, — сказала Магдалина.

— Я пойду, — ответил юноша и встал.

— Сначала поешь, наберись сил. Куда ты пойдешь в эту пору? Темно, хоть глаз выколи, и дождь льет.

Она сняла висевшую на стене круглую циновку и положила ее на пол. Затем поставила горшок, открыла выдолбленный в стене шкафчик, достала оттуда зачерствевший ячменный калач и две глиняные миски.

— Вот трапеза блудницы, — сказала Магдалина. — Отведай, если не брезгуешь, святоша.

Юноша проголодался и сразу же протянул руку. Женщина расхохоталась.

— Так вот и приступишь к еде? — прошипела она. — Даже не сотворив молитвы? Не возблагодарив Бога за то, что Он посылает тебе хлеб, бобы и блудниц?

Кусок, застрял у юноши в горле.

— Мария, — сказал он. — За что ты ненавидишь меня? За что ты мучаешь меня? Вот видишь, этой ночью я делю с тобой хлеб, мы помирились. То, что случилось, случилось. Прости меня. Для этого я и пришел сюда.

— Ешь и не хнычь. Умей сам взять прощение, коль тебе не дают его. Ты ведь мужчина. Она взяла хлеб, разломила его и засмеялась.

— Благословенно да будет имя Того, кто посылает в мир хлеб, бобы и блудниц! И набожных посетителей!

Стоя на коленях друг против друга под горящим светильником, они не произнесли больше ни слова. Оба были голодны, оба провели напряженный день и теперь ели, чтобы набраться сил.

Дождь на дворе стал утихать. Небо исчерпалось, земля насытилась, и было слышно только, как веселые ручейки, пересмеиваясь, бегут вниз по мостовой селения.

Они поели. В шкафчике нашлось немного темного красного вина, они выпили его, а напоследок полакомились медовыми финиками. Некоторое время они молча смотрели на уже угасавший огонь, и мысли их кружили то тут, то там, танцуя вместе с его последними искрами.

Юноша встал и подбросил дров в очаг — становилось прохладно. Магдалина снова взяла горсть лавровых листьев, бросила в огонь, и комната наполнилась благоуханием. Она подошла к двери, открыла ее. Снаружи дул ветер, который уже разогнал тучи, и над двором Марии сияли теперь две прозрачно чистые, омытые дождем звезды.

— Дождь еще идет? — спросил юноша, снова став в нерешительности посреди комнаты.

Но Магдалина не ответила. Она развернула циновку, вытащила из сундука плотные шерстяные одеяла и простыни — подарки любовников — и постелила у огня.

— Будешь спать здесь, — сказала она. — На дворе холодно, поднялся ветер, скоро полночь. Куда ты пойдешь? Простынешь еще. Будешь спать здесь, у огня.

— Здесь? — в ужасе спросил юноша.

— Боишься? Не бойся, голубок невинный, я тебя не трону. Не стану посягать на твою невинность, дитятко мое, не тревожься!

Магдалина подбросила в огонь дров, прикрутила фитиль светильника.

— Спи спокойно, — сказала она. — Завтра нам обоим предстоит трудный день. Ты снова отправишься в путь на поиски спасения, а я пойду другим путем, своим собственным путем, и тоже буду искать спасения. Каждый из нас пойдет своим путем, и никогда больше мы не встретимся. Спокойной ночи!

Она упала на свою постель, уткнулась лицом в подушку и всю ночь кусала простыни, чтобы не закричать, не заплакать, чтобы мужчина, спавший у огня, не услышал ее, не испугался и не ушел прочь. Всю ночь Магдалина слушала, как он дышит — тихо и спокойно, словно малое дитя, накормленное грудью. Она же бодрствовала, рыдая про себя тихо, протяжно и нежно, словно мать, убаюкивая спящего.

А утром, на рассвете, из-под полуприкрытых ресниц Магдалина; увидела, как юноша поднялся, затянул кожаный пояс и открыл дверь. Затем он остановился, словно желая уйти и не в силах уйти. Он обернулся, посмотрел на кровать, нерешительно шагнул, подошел, наклонился. В комнате было еще недостаточно светло, юноша нагнулся, словно желая рассмотреть женщину и прикоснуться к ней. Левую руку он сунул за пояс, а правой прикрыл рот и подбородок.

Женщина неподвижно лежала, откинувшись навзничь, с распущенными волосами поверх обнаженной, груди, смотрела на него из-под полуприкрытых ресниц, и все тело ее трепетало.

Его губы дрогнули.

— Мария…

Но, услышав собственный голос, юноша пришел в ужас, одним прыжком очутился на пороге, бросился через двор и снял засов с ворот…

И тогда Мария Магдалина сорвалась с постели, отшвырнула прочь простыни и зарыдала.