9 В СВЯЩЕННУЮ СТРАНУ

1948 год не похож ни на один другой год в моей жизни. Я не ходил в этом году в горы, не уча­ствовал в восхождениях, зато провел десять меся­цев в Тибете, побывал в Лхасе и еще дальше. Жите­лям Запада Тибет известен как Запретная страна, для буддистов же это священная страна, страна паломни­чества. Путешествие в Тибет, как и битва за Эверест, навсегда останется у меня в памяти.

Когда я вернулся из Гархвала, мои дела обстояли не лучше, чем раньше. Весь заработок ушел на то, чтобы добраться до Дарджилинга. С работой было очень туго. Экспедиций больше не намечалось; близи­лась осень, а за ней зима. Анг Ламу продолжала ра­ботать айя, но девочки Пем Пем и Нима росли, их нужно было кормить и одевать, а у нас редко хватало продуктов и одежды. «Что же делать? – думал я с горечью. – Съесть мою медаль?» Теще становилось все хуже и хуже, и в конце концов она умерла в возра­сте семидесяти шести лет. Перед самой кончиной она протянула руку и благословила меня, сказав, что я был добр к ней и бог вознаградит меня, поможет исправить дела. Ее слова оправдались. Вскоре после смерти тещи наша жизнь стала понемногу налажи­ваться, и уже никогда больше нам не приходилось так трудно.

Весной 1949 года я услышал, что в Дарджилинг приехал интересный человек – профессор Джузеппе Туччи, итальянец, известный знаток восточного искус­ства и литературы. Он уже семь раз побывал в Тибете и теперь собрался совершить новое путешествие туда. Профессор Туччи обратился к Карма Паулу за по­мощниками и носильщиками. Я поспешил к сирдару, но необходимые люди уже были набраны, и экспеди­ция выступила в Гангток в Сиккиме. Я так расстро­ился, что даже пал духом. Однако несколько дней спустя я узнал приятную новость. Профессор Туччи прислал сказать, что недоволен своими людьми: ему в первую очередь требовался человек, умеющий хотя бы немного объясняться на тибетском языке, хинду­стани, непальском и английском. Как раз эти языки я и знал, помимо родного. И вот однажды утром Кар­ма Паул вызвал меня в свою контору; в тот же день я отправился в Гангток.

Профессор Туччи был своеобразный человек, один из самых удивительных людей, каких я когда-либо встречал. Он относился к своему делу с величайшей серьезностью, даже преданностью. Но в противопо­ложность альпинистам, которые обычно отличаются уравновешенностью, Туччи был крайне вспыльчив, го­ряч и чуть что – выходил из себя. Едва добравшись до Гангтока, я убедился, что не он был недоволен на­нятыми шерпами, а они боялись его, говорили, что он слишком строгий начальник, и решили уйти домой. Туччи принялся расспрашивать меня, и я сразу понял, что смущало шерпов. Он обрушил на меня целый град вопросов на разных языках – бам-бам-бам, как пуле­мет, и вдруг говорит:

– Ол райт, вы приняты на работу.

Остальные шерпы считали меня безумцем, когда я согласился, да и сам я одно время думал то же самое. Но постепенно профессор Туччи стал мне нра­виться ничуть не меньше, чем другие люди, которых я знал.

Закончив приготовления, мы выступили из Ганг­тока на север. Помимо профессора и меня самого, в отряд входили еще один шерпа – повар, трое италь­янских ассистентов профессора, монгольский лама, направлявшийся из Дарджилинга в Лхасу, и, как обычно, местные носильщики, которые работали у нас по нескольку дней, после чего сменялись другими. Мы располагали сотней мулов (больше, чем в любой из­вестной мне экспедиции), которых предоставили нам сиккимекие власти, да еще верховыми лошадьми. Во вьюках были уложены, кроме обычного продоволь­ствия и снаряжения, многочисленные ящики и корзи­ны для упаковки коллекций профессора, а также ружья и различные товары, которые он собирался раз­дать в качестве подарков в Тибете. С самого начала на мою долю выпал присмотр за багажом. «Я не хочу, чтобы меня отвлекали», – заявил профессор. Он да­же выдал мне ключи от своих чемоданов и кучу денег, чтобы я оплачивал все расходы. Пусть с ним было трудно работать, но такое доверие мне было лестно и приятно.

И вот мы двинулись по сиккимским предгорьям. Впервые я проделал весь этот путь верхом. С непри­вычки задняя часть моего тела болела сильнее, чем когда-либо болели ноги во время восхождений. Ино­гда дневные переходы оказывались длинными, иногда короткими. Невозможно было предугадать, когда Туч­чи тронется в путь, когда остановится, а когда свер­нет в сторону, чтобы заехать в какой-нибудь город или монастырь, надеясь отыскать там что-нибудь интересное. Он был действительно большой ученый и знал о стране больше, чем населяющие ее люди. Мне так и не удалось установить, сколько языков он знает. Часто Туччи начинал разговор со мной на од­ном языке, затем переходил на другой, а заканчивал уже на третьем. Единственные языки, на которых мы не могли с ним объясняться, были… наши родные – итальянский и шерпский.

Я узнал от профессора множество вещей, неизвест­ных мне ранее. Это было в одно и то же время путе­шествие и школа. Монастырь оказывался уже не просто каменным зданием, в котором живут монахи, а хранилищем многочисленных рукописей и старин­ных изделий искусства. Все, что мы видели, имело свой смысл, свою историю. Войдя в горы, наш отряд про­следовал мимо Канченджунги, и даже об этой верши­не, которая была мне так хорошо знакома, я узнал много нового. Например, о ее названии, над которым я до сих пор совершенно не задумывался, как это бы­вает с привычными вещами. Оказалось, что оно со­стоит из четырех тибетских слов: «кан» – снег, «чен» – великий, «джуд» – клад, или сокровище, «нга» – пять. Так что правильно писать надо Кан-чен-джуд-нга, что означает «Великий снег с пятью со­кровищами» (имеются в виду пять вершин горы). «Сокровища» тоже имеют свои особые имена, называ­ясь, согласно преданию: «тса» – соль, «сер дханг не» – золото и бирюза, «дхам-чой дханг нор» – свя­щенные книги и богатство, «мтсон» – оружие и «ло-тхог дханг мен» – зерно и лекарство. С тех пор я на­всегда запомнил, что наши горы не просто лед и снег, что они овеяны легендами.

Оставив позади Канченджунгу, мы пересекли гра­ницу и вошли в Тибет. В первом же тибетском городе, Ятунге, случилась неприятность. Трое итальянских спутников Туччи, по-видимому, не имели надлежащих документов на въезд в страну, а поскольку они не считали для себя допустимым улизнуть и скрыться, подобно Эрлу Денману, пришлось им поворачивать назад. К остальным членам экспедиции тибетцы от­неслись гостеприимнее. Как и сиккимцы, они предо­ставили нам вьючных животных для багажа. Скоро мы уже продолжали путь. Профессору Туччи все во­круг было знакомо, так как он неоднократно проез­жал этим путем. Я же хотя и побывал в Тибете шесть раз, но всегда в районе Эвереста и Ронгбука, и все, что находилось дальше на север, было для меня ново. Мое сердце усиленно билось. Я волновался так, слов­но приближался к подножью Чомолунгмы. Наконец-то мне предстоит увидеть Лхасу!

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…

Англичане рассказывали мне, что для них это зву­чит как многократное повторение «money-penny-hum» («деньги-пенни-звон»). Ом мани падмэ хум… Эти слова – таинственная, священная молитва буддистов. Дословно они означают «драгоценный камень в цветке лотоса», но имеют также много сокровенных и симво­лических смыслов, известных лишь самым ученым ламам. Эту молитву можно услышать повсюду, где есть буддисты, но особенно часто в Тибете. Вращают­ся молитвенные колеса, развеваются молитвенные флажки…

Ом мани падмэ хум.. Ом мани падмэ хум…

Тибет – священная страна, а Лхаса – святыня этой священной страны. Каждый буддист мечтает попасть туда хоть раз в жизни, как христианин мечтает о Иерусалиме или мусульманин о Мекке. Мои роди­тели тоже давно мечтали об этом, но не смогли осу­ществить свою мечту. Поэтому я чувствовал, что побываю в Лхасе также и от их имени, от имени всех, кто мне дорог. Я купил якового масла, чтобы зажечь лампадки в храмах и монастырях. Я вращал молит­венные колеса, заполненные молитвенными надпися­ми.. Подумав, что, может быть, именно благословение тещи помогло мне попасть в Лхасу, я особо помолился за нее. В моем народе говорят, что если ты не побы­вал в Лхасе, твоя жизнь на земле ничего не стоит. Теперь у меня было такое чувство, словно вместе со мной пришли в Лхасу все мои родные и близкие.

Я религиозный человек. Я верю в бога, в Будду, дома у меня всегда был молитвенный угол или ка­морка, согласно буддийскому обычаю. Но я не орто­доксальный буддист. Я не особенно верю в ритуалы и вовсе не суеверен. За свою жизнь я видел слишком много гор, чтобы верить, будто они обители демонов. Не очень-то я верю и в призраков, хотя однажды, много лет тому назад, безуспешно пытался выследить женщину-призрак, которая якобы обитала в Тоонг Соонг Бусти. Далее, и это уже без шуток, я знаю слишком много людей других вер, чтобы считать, что они заблуждаются и правы одни только буддисты. Я не образованный человек, не лама и не начетчик, чтобы заниматься теологическими рассуждениями. Но мне думается, что на земле есть место для многих вероисповеданий, как и для многих рас и наций. Бог – это все равно что большая гора: к нему надо подходить не со страхом, а с любовью.

К сожалению, содержание религии, какой бы истин­ной она ни казалась, еще не определяет ее внешние формы и проявления; в буддийской церкви (как, оче­видно, и во всех других церквах) происходят вещи, имеющие мало общего с поклонением богу. Некото­рые из наших лам действительно святые люди. Есть среди них большие ученые, знающие много тайн. А встречаются такие, которым, кажется, и стадо яков не доверишь, не то что человеческие души; такие, ко­торые стали монахами лишь потому, что это позволяет им жить хорошо, почти ничего не делая.

У нас, шерпов, рассказывают историю, которая всегда мне очень нравилась. Не думаю, чтобы она бы­ла сплошной выдумкой. В ней говорится о двух ла­мах, странствовавших из деревни в деревню. В одной деревне они пришли в дом, где хозяйка варила кол­баски. Некоторое время они смотрели на нее, напевая и вращая свои молитвенные колеса, но едва женщина вышла, как один из них прыгнул к очагу и выхватил колбаски из котелка. Однако женщина вернулась раньше, чем они успели съесть всё, и тогда тот лама, не зная, что делать, спрятал оставшиеся колбаски под свою остроконечную шапку. Они хотели было уйти но женщина, ничего не заметив, попросила их помолить­ся за нее, и пришлось им снова начинать свою музыку. Некоторое время все шло хорошо, но тут второй лама увидел, что колбаски свисают на веревочке из-под шапки товарища. Чтобы предупредить его, он на ходу изменил слова молитвы – все равно женщина не по­нимала их.

– Ом мани падмэ хум, – распевал он, – колбас­ки видно. Ом мани, колбаски видно, падмэ хум.

Однако, вместо того чтобы сделать что-нибудь, пер­вый лама запел еще громче и стал как-то странно подпрыгивать. Второй пришел в неистовство.

– Ом мани падмэ хум, – твердил он. – Колбаски! Колбаски!

А первый принялся прыгать, словно одержимый тысячью дьяволов.

– Пусть хоть вся свинья видна! – завопил он вдруг. – Мне всю голову сожгло!

Я не склонен давать ламам колбаски, чтобы они прятали их под свои шапки. Совсем недавно, после штурма Эвереста, меня просили пожертвовать деньги в один монастырь близ Дарджилинга, однако, поду­мав, я отказался. Я предпочел отдать деньги на по­стройку приюта для бедных, нежели кучке монахов, которые истратили бы их только на самих себя.

И все же я повторяю, что я верующий человек. Мне хотелось бы думать, что это заключается прежде все­го в том, что меня заботит искренность моей веры, а не ее внешние проявления и всяческое ханжество. На вершине Эвереста я склонил голову и подумал о боге. И во время путешествия по Тибету я тоже ду­мал о нем, я думал о своих родителях и о своей по­койной теще, вера которой была так сильна, и знал, что путешествую также и от их имени.

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…

Мы проходили мимо стен мани, так чтобы они всегда были от нас по левую руку. Мы проходили длин­ные ряды чортенов, хранилищ душ умерших. Мы про­ходили мимо развевающихся молитвенных флажков и вращающихся молитвенных колес и древних монасты­рей на вершинах скал великого плато.

Путь из Гангтока занял около двадцати дней. Ко­гда мы двигались, то двигались очень быстро, во вся­ком случае для этого края, потому что профессор Туччи был нетерпелив и неутомим. Но часто мы оста­навливались около монастырей в поисках интересных вещей. Прежде всего профессора занимали старые книги, рукописи и предметы искусства. Но он вел се­бя не как турист на базаре – он отлично знал, чего хочет, а чего не хочет, и часто ламы поражались то­му, что профессору известно об их сокровищах боль­ше, чем им самим. По вечерам он сидел допоздна в палатке, изучая свои приобретения и делая записи, и страшно сердился, если кто-нибудь мешал ему. В полночь или еще позже он мог вдруг выскочить из палатки и объявить: «Ол райт, я готов. Двигаемся дальше!» И нам приходилось всем подниматься и от­правляться в путь.

Наконец настал великий день. Однажды утром мы увидели перед собой не пыльную степь с уединенными монастырями, а широкую долину между гор и в ней большой город. Мы увидели улицы и площади, храмы и базары, множество людей и животных, а надо всем этим возвышался на краю города большой дворец По­тала, где живет Далай-лама. Мы остановились, я вспо­мнил свои молитвы. Затем мы въехали в Лхасу.

Профессора Туччи здесь хорошо знали по преды­дущим посещениям; нас сердечно приветствовали и предоставили нам просторный дом. Затем последова­ли приемы, устраиваемые правительством и частными лицами, причем некоторые проходили верхом на ло­шадях на открытом месте за городом, – я никогда еще не видел ничего подобного.

Сначала люди никак не могли раскусить меня. Ли­цом я очень похож на тибетца, но одеждой и всем по­ведением отличался от них, и они очень удивились, обнаружив, что я говорю на их языке. Услышав, что я шерпа, они стали расспрашивать меня про горы и восхождения; на одном приеме я беседовал с высоко­поставленными чиновниками и показывал им фото­графии из экспедиции со швейцарцами в Гархвал. Однако больше всего их интересовал Эверест. О дру­гих горах, которые я называл, они никогда и не слы­шали, зато все знали Чомолунгму.

– Как вы думаете, удастся кому-нибудь взять ее? – спросили они.

Я ответил:

– Нет ничего невозможного для человека. Если он будет стараться, то рано или поздно добьется.

Тогда они сказали:

– А вы не боитесь подниматься на нее? Ведь там обитают боги и демоны?

На это я возразил:

– Я не боюсь смерти. Когда ходишь по улицам, легко может произойти несчастный случай. Так чего же я буду бояться на горе?

Самое замечательное из происшедшего в Лхасе была встреча с Далай-ламой. Мы видели его даже не один, а два раза. В Потала нас проводили по множе­ству помещений и переходов в личные покои Далай-ламы, и, хотя он тогда был всего лишь пятнадцати­летним мальчиком, держался он очень приветливо и с большим достоинством. Обычно на него не разре­шается смотреть, в его присутствии полагается сидеть, наклонив голову. Однако профессор Туччи, в качестве старого друга, не только был освобожден от этого правила, но подолгу беседовал с Далай-ламой, и на мою долю выпало счастье стоять рядом и смотреть и слушать их беседу. В конце каждой встречи Далай-лама благословлял нас. Я выходил из Потала, думая о своих родителях и о матери Анг Ламу, и сердце мое было переполнено.

Раз уж я упомянул титул Далай-ламы, то следует разъяснить кое-что известное о нем лишь очень немно­гим на Западе. Ни один тибетец не называет так гла­ву своей церкви, они величают его Гьялва Римпоче. Гьялва означает «победивший» или «одолевший», ина­че говоря, – божество или Будда. Римпоче значит «драгоценный» или «святой». Иногда это второе имя применяется также в отношении других видных лам, но Гьялва употребляется только для самого высше­го – воплощенного божества. Незнакомый с внешним миром тибетец не знает даже, что такое Далай-лама. Для него его вождь имеет лишь один титул – Гьялва Римпоче, драгоценный или священный Будда.

В Лхасе мы встретили также двоих интересных чужестранцев, Генриха Харрера и Петера Ауфшнайтера. Они входили в состав немецкой альпинистской экспедиции на Нанга Парбат в 1939 году, но были захвачены в плен в Индии англичанами в начале войны и интернированы. После ряда попыток им уда­лось бежать. Они совершили труднейший переход че­рез Гималаи и получили разрешение остаться в Лха­се. Обо всем этом Харрер рассказал позднее в своей известной книге «Семь лет в Тибете». Когда я их уви­дел, они уже пробыли там большую часть этого вре­мени, и, хотя полюбили Тибет и были готовы остаться там, им, естественно, хотелось услышать о внешнем ми­ре. Харрер особенно интересовался альпинистскими но­востями; я поделился с ним тем, что знал. Он заметил:

– Вы счастливый человек, Тенцинг. Вы можете ходить куда хотите – в горы, в замечательные экспе­диции. А я был военнопленным, да и теперь остаюсь вроде пленника. Мне, наверное, уже больше никогда не придется совершить восхождение.

Вдруг он улыбнулся:

– А что, если нам с вами пойти в горы – прямо сейчас? Что вы скажете на это?

Мы даже обсудили этот вопрос почти всерьез, но было, разумеется, слишком много препятствий и за­труднений.

Вскоре я оставил Лхасу. А несколько лет спустя я увидел Харрера в Дарджилинге. Когда в Тибет вошли коммунисты, он покинул столицу вместе с Да­лай-ламой, который собирался бежать в Индию. Однако в пограничном городе Ятунг молодой владыка передумал, и Харреру пришлось продолжать путь од­ному. За семь лет пребывания в Тибете он сильно привязался к этой стране, и ему больно было думать, что он, возможно, уже не вернется туда.

Я пробыл в Лхасе с профессором Туччи месяц. Затем мы снова двинулись в путь и проехали за семь месяцев по всему Тибету. Профессор надеялся доехать до китайской границы на востоке и потом двинуться вдоль нее, но это оказалось невозможным, потому что коммунисты уже готовились вступить в страну, а Туч­чи, хотя и не боялся ничего, избегал осложнений. Поэтому мы путешествовали по другим частям Тибета. Мы посетили больше городов, монастырей и мест паломничества, чем я предполагал найти во всей Цент­ральной Азии. Для меня это было замечательное пу­тешествие: ведь я увидел так много в священной стране буддистов. Притом я был не обычным туристом: мой спутник мог мне объяснять все, что я видел. Ду­маю, что даже среди очень образованных людей най­дешь немного таких, которые на протяжении ряда месяцев имели личным учителем столь знаменитого профессора.

Туччи был страшно нетерпелив в денежных во­просах и не любил заниматься ими; он все больше поручал их мне. Иногда, будучи занят, он посылал меня одного в монастырь с письмом на тибетском языке, где было сказано, чего он хочет; если я нахо­дил нужный предмет, то должен был купить его и доставить профессору. Ламы стали меня называть «профессорский ньеба ла», что значит «агент» или «управляющий». Я узнал так много, что мог бы напи­сать путеводитель по монастырям Тибета. Мало-пома­лу наши ящики и корзины стали заполняться коллек­циями профессора. Впрочем, и моими тоже, хотя и не в таком объеме. Дело в том, что я всегда увлекался редкими интересными вещами, а тут представился та­кой исключительный случай. В моем доме в Дарджи­линге множество сувениров: маски, сабли, шейные платки и головные уборы, чаши и молитвенные коле­са; все это я привез из путешествия по Тибету.

Но самые замечательные находки для Туччи и для меня были сделаны уже под конец путешествия. В этот свой восьмой приезд в Тибет профессор осо­бенно упорно разыскивал знаменитую религиозную рукопись, записанную почти две тысячи лет тому назад санскритом на древесной коре. Ученые твердо верили в ее существование, хотя до сих пор не уда­валось найти ее. Профессор Туччи считал, что она была написана в Туркестане, куда в то время пришел буддизм, но, согласно его теории, основанной на дли­тельных изысканиях, много лет назад рукопись при­везли в Тибет, в монастырь Гхангар. Итак, мы отпра­вились в Гхангар и приступили к поискам. Это было нелегко, потому что ламы, похоже, ничего не знали о ней, а в монастыре хранились тысячи древних пер­гаментов и рукописей, которые все надо было рассор­тировать и тщательно исследовать. День проходил за днем, мы рылись в пыли и паутине, и я уже стал па­дать духом. Я решил, что либо рукописи здесь нет, либо, если и есть, мы все равно никогда не найдем ее. Но Туччи был не из тех, кто сдается, и поиски продолжались. Сосредоточившись на своей работе, он не мог думать ни о чем другом, становился чрезвы­чайно рассеянным, и как-то утром я обнаружил, что он надел рубашку наизнанку.

– Это счастливая примета, – сказал я профессо­ру. – Может быть, сегодня мы, наконец, найдем ее.

Так оно и случилось. Нашел ее я – пыльная, изо­рванная, она была погребена под горами других ру­кописей. Но профессор описал мне ее настолько точно, что я сразу понял, что это и есть предмет наших поисков. Когда я пришел к нему, он разволновался не меньше, чем обычный человек, найдя месторожде­ние золота или алмазов:

А одновременно я нашел нечто интересное и для самого себя, только это было не золото, не драгоцен­ности и не рукописи, а собаки… Всю жизнь я любил животных, а здесь у лам увидел двух длинношерстых лхасских терьеров, которые мне до того понравились, что я захотел взять их с собой. Ламы оказались очень приветливыми и щедрыми и подарили мне терьеров. Одного я назвал Гхангар, по имени монастыря, а вто­рого – Тасанг. Они проделали со мной весь путь до Дарджилинга. Тасанга я отдал потом своему другу Ангтаркаю, но Гхангар остался у меня; вместе с Анг Ламу он занимается хозяйством. Мы нашли ему по­другу, и теперь дом полон, щенят, но Гхангар на этом не успокоился, потому что он страшный донжуан, и я подозреваю, что половина всех ублюдков в Тоонг Соонг Бусти – его дети или внуки.

Ламы не хотели брать денег и с профессора Туччи за свою драгоценную рукопись. Они настаивали на том, что знание не продается, а отдается ищущему его; они только просили профессора снять копию в Италии и выслать потом оригинал обратно. Все же напоследок ему удалось убедить их принять пятьсот рупий в дар монастырю.

К тому времени мы провели в Тибете уже много месяцев. Уложив драгоценную реликвию в самый прочный ящик, профессор Туччи счел, что путешествие увенчалось успехом. Наконец мы направились на юг и пересекли высокие перевалы, по которым проходит путь в Сикким и Индию. Хотя я, конечно, тогда не мог этого знать, это было моим последним, во всяком случае доныне, путешествием в Тибет, потому что вскоре туда пришли коммунисты, и теперь запретная страна закрыта надежнее, чем когда-либо. Правда, я мог бы из Соло Кхумбу перейти границу через Нанг­па Ла с одним из караванов, которые по-прежнему ходят там. Только боюсь, что мне пришлось бы пере­одеться, как это раньше делали европейцы, потому что теперь мое имя стало известным и если я отправ­люсь в путь под своим именем, то меня, пожалуй, сочтут подозрительной личностью и не пропустят.

Но я рад, что смог проделать это путешествие, ко­гда еще была такая возможность. На память у меня остался Гхангар, остались красивые и драгоценные предметы. А еще у меня осталось много воспомина­ний о Лхасе, о Потала, о Далай-ламе и его благосло­вении, о святынях, о храмах на пустынных горных склонах, о паломничестве, которое я совершил во имя тех, кто мне дорог, в Священную страну моей веры. Я и сейчас вижу ее, когда развеваются молитвенные флажки, слышу, когда раздается звон молитвенного колеса.

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…