"Ричард Длинные Руки – паладин Господа" - читать интересную книгу автора (Орловский Гай Юлий)

Глава 19

К воротам вела свежеутоптанная дорога, по обе стороны паслись коровы, овцы, козы, а чуть дальше чернели распаханные на зиму пашни. Типичный город тех времен, по нашим понятиям – не совсем город, ибо жители выходят работать сюда, на поля по эту сторону стен. Здесь пашут и сеют, пасут скот, заготавливают бревна, шарят по окрестным лесам в поисках грибов, ягод, орехов, каштанов, птичьих гнезд...

Но ворота массивные, из цельных бревен. Правда, распахнуты настежь, сверху широкий навес для лучников, десятка два поместится, а это немалая сила, по бокам башенки, где стража может укрыться в дoждь или вьюгу.

Мы проехали под низкой аркой, мне пришлось склонить голову. Дома стоят вплотную, земля утоптана до твердости камня. Все пространство освещено. Как огромной круглой луной, так и оранжевым светом из окон.

Масла в светильники не жалеют, подумал я. А вот свет от восковых свечей, их тоже немало. Город не спит, хот уже за полночь.

Я в который раз напомнил Гендельсону, что мы двигаемся по занятой противником территории. Потому здесь ни в коем случае нельзя орать молитвы, а лучше их шептать про себя, нательный крест лучше спрятать, все равно он никуда не денется, а вынимать и показывать его всем – это свойственно лишь дураку-вельможе, но недостойно благородного рыцаря.

Однако едва только въехали в город, он тут же грубо заорал одному из прохожих:

– Эй, морда!.. Здесь есть постоялый двор?

Прохожий остановился, с интересом оглядел закованного в железо человека. Сплюнул его коню под ноги, подумал, ответил неспешно:

– Есть... Как не быть? У нас хороший город.

И ушел. Гендельсон вскипел, пустил коня вперед, ладонь начала искать плеть. Я перехватил его за руку.

– Эй, милорд!.. Вы в чужом городе!

– И что? – прорычал он злобно. – Простолюдины всегда и везде должны... да, должны!

Я сказал с нажимом:

– Да? Пусть только в моих владениях чужой барон посмеет обидеть моего простолюдина!.. Ему придется прожить остаток дней калекой. Чтобы все знали и видели.

Он посмотрел на меня, его рык перешел в ворчание. Наши кони шли рядом, горожане уступали дорогу, но без робости. У многих из-за плеч выглядывали рукояти мечей, луки и стрелы, на поясах кинжалы, ножи. Неожиданно он сказал:

– А что, у вас есть простолюдины?

– Есть, – ответил я. – Могу добавить, что я их всех не знаю в лицо. Кто-то из них может быть и здесь...

Эта идея пришла неожиданно. В самом деле, мог бы кто-то из моих ганслегерных владений приехать сюда, продавать, скажем... ну, что-то продавать, обменивать шило на мыло?

– Тогда, – сказал Гендельсон с отвращением, – вы кого-то из рыцарей... ограбили? Лишили рыцарских привилегий?

– Не болтайте, – посоветовал я. Добавил многозначительно: – Да не болтаемы будете.

Гендельсон умолк, хотя раздвигал грудь и бросал на меня грозные и высокомерные взгляды. Этот городок разительно отличался от Зорра и даже от владений Нэша пестротой и каким-то подчеркнутым весельем. Что-то типа: гуляй, Вася, все одно помрем. Во всех окнах свет, это ж сколько свечей надо зажечь, неужто завтра уже зажигать не надеются, на улицах полно пьяных, а крепко вооруженные всадники нам встречались на каждом шагу, и никто не собирался уступать дороги. Я всякий раз дергал коня Гендельсона за повод, по мне так дорогу уступает тот, кто умнее, и мне плевать, что обо мне подумает высунувшийся из окна мордастый лавочник... как и тот лавочник, коня которого сейчас держу за повод.

Все дома, как я с удивлением заметил, не просто четыре стены и крыша. Строили с выдумкой, размахом, состязались в затейливости. Общегородского архитектора нет, полная свобода застройки, барокко на рококе, коринфский стиль на корбюзном, дорический вперемешку с авангардным, нет церкви, что назвала бы все это поползновениями дьявола, запретила и указала бы пылающим факелом единственно верный путь...

Когда мы добрались до постоялого двора, на темно-синем зловещем небе уже поднималась луна. Страшно вырисовывалась черная громада массивного здания. На обоих этажах светятся окна, неприятно светятся, чересчур багрово. Конечно, здесь масляные светильники, а то и вовсе факелы, но чувство опасности усилилось когда мы подъехали к гостеприимно распахнутой двери.

Изнутри на улицу падал все тот же красноватый свет. Наши кони все замедляли шаг, я подъехал к самому входу, натянул повод. Впервые встречаю постоялый двор, где вот так гостеприимно распахнуты двери прямо в саму харчевню. Обычно распахнуты ворота во двор, да и то не ночью, как сейчас, так что сперва оставляешь коней либо у коновязи, либо отдаешь в конюшню, а сам под надзором многих глаз пешком идешь к дверям, распахиваешь их, еще не зная, что встретишь... и потому держишься... смирненько.

Мы оставили коней у коновязи, слуги бегом принесли мешки с ячменем. Я подвязал их к мордам, мордам коней, не слуг, каждый насыщается по своей табели о рангах и привилегиях.

Дафния соскочила на землю, железное кольцо спрятала под плащ. Там же держала и руки. Гендельсон слезал медленно, словно его разбил радикулит. Из харчевного зала потекли запахи жареного мяса, рыбы, кислого вина, крепкого пота и горящего масла из множества светильников. В зале за десятком широких столов пьют и веселятся мужчины, хотя я сразу заметил и трех женщин. Полуголые, вульгарные, накрашенные ярко и широко, их роль понятна, хотя одна из них показалась мне именно той хищницей, что умеет прыгать на голову, рубить, душить и вообще делать самое непотребное в этом патриархальном мире.

Гендельсон и Дафния вошли следом. Я выбрал свободный стол, бросил на середину столешницы золотую монету. Хозяин сглотнул голодную слюну, глаза его не отрывались от желтого кружка.

– Самого лучшего, – велел я коротко.

Хозяин угодливо поклонился.

– Сейчас будет. А вина?

– Тоже лучшего, – бросил я: – Кстати, видишь эту девушку?

Он повернул голову, Дафния застенчиво улыбнулась.

– Да, что с нею?

– Она потеряла родителей, – сказал я. – Ей некуда идти. Если отыщешь ей место... или сам возьмешь, я добавлю еще две монеты. Такие же.

Гендельсон недовольно хрюкнул. Хозяин оглядел Дафнию снова, уже с головы до ног. Она краснела и отводила взор.

– Я вижу, – проворчал он, – когда вижу хорошую девушку. Она не такая, как вот те... Хорошо, я возьму ее подавать на стол, мыть посуду. Спать будет в общей людской, у меня там пять человек. Если это устроит...

– Устроит, – сказал я и бросил на стол три монеты. – Бери. На одну больше за то, что решил быстро... и правильно. Она тебе расскажет, что с ней приключилось. Словом, теперь она на твоем попечении.

Он вскинул руку, к нему подбежал молодой бойкий парень.

– Все лучшее – на этот стол, – сказал хозяин. Он повернулся к Дафнии. – Полагаю, тебе не стоит сидеть за столом с этими господами. Красивая женщина должна быть вдвойне осмотрительна, ибо ее красота будет соблазнять другого, а если она бедна, то соблазнять ее саму. Так что отправляйся сразу на кухню. Там тебя и покормят... и сразу можешь приступить к работе.

Я покачал головой.

– Не видишь, она в моем плаще? И босая? Дафния, иди с ним, расскажи все, что случилось.

Мы проводили их взглядами. Гендельеон с облегчением перевел дух.

– Вот мы и пристроили одну заблудшую душу. Нам это зачтется на Страшном суде.

– Это было нетрудно, – заметил я. – А что нетрудно, то недорого. За такое большие грехи не скостят.

– Да, – согласился он важным голосом. – Ее пристроить было нетрудно. Она красивая, а красота есть открытое рекомендательное письмо...

– Красота... – повторил я. – Красивой быть хорошо... но опасно.

– Да, – согласился он. – Но это в диких землях.

– А в христианских, – сказал я елейным голосом, – красивых сжигают, ибо... ведьмы.

Он нахмурился, тяжелые брови нависли, как грозовые тучи. В глазах промелькнули огоньки и погасли.

– Есть христианская красота, – изрек он наконец голосом прокурора. – А есть – нечестивая. Нехристианская. Вот ее надо на костер.

– За что?

– За то, – отрезал он. – За то самое!

– Ну вот теперь понятно, – сказал я.

На стол таскали жареное мясо, рыбу, сыр, хозяин сам принес кувшин вина, сообщив, что это лучшее в городе, поставил перед нами два медных кубка, удалился. На остальных столах, к удовольствию Гендельсона, миски были глиняные, как и кружки.

Я ел молча, поглядывал по сторонам. Никто уже на нас не смотрел, все ели, пили, хвастались, затевали ссоры. Правда, я все-таки обратил внимание на худого жилистого человека с красным обожженным лицом. Он сидел к нам спиной за соседним столом, но по тому, как напряженно держался и отвечал невпопад своему собутыльнику, я ощутил, что он очень внимательно слушает наши разговоры. А если учесть, что у Гендельсона «Божья Матерь» и «Пресвятая Богородица» звучат через слово, то мы, похоже, выглядим как два негра в рязанском пивном баре.

Жилистый неспешно отхлебывал из глиняной кружки, потом словно невзначай повернулся к нам боком, так можно наблюдать за нами краешком глаза. Да и ухо, как жерло граммофона, направлено в нашу сторону. На нем был толстый коричневый плащ, волосы падают на доб, а черная густая борода начинается прямо от глаз, опускается на грудь, укрывая лицо так, что я не назвал бы его с уверенность ни квадратнорожим, ни лошадо-мордым, ни утинорылым, ни даже монголоидным батыром – только роскошная неухоженная борода, неопрятная, вобравшая в себя пыль и запах дорог.

Я хотел поинтересоваться у Гендельсона, как тот его находит, но вовремя прикусил язык. Дафния пару раз мелькнула в окошке кухни. Я сделал вид, что заинтересовался, пошел посмотреть, по дороге перехватил хозяйского сына.

– Эй, погоди!

Он с готовностью остановился, живой и бойкий парнишка с живыми рыночными глазами.

– Чего изволите?

– О, – сказал я, – я такого наизволяю, что лучше не надо. Ты лучше скажи, кто вон тот бородатый? У него вид заправского путешественника.

Парнишка быстро огляделся.

– А, этот... Отец говорит, что он у нас каждый год. По разу, всегда в одно и то же время. Странно, сейчас он второй раз за этот месяц.

– А кто он, не знаешь?

Он посерьезнел, подобрался, ответил очень осторожно:

– Отец говорит, что неприлично расспрашивать людей, если они сами не рассказывают. А мама говорит, что и небезопасно.

– Верно говорят родители, – сказал я со вздохом. – Почему у всех родители как родители, а у меня какие-то... ух, ладно. Наша комната готова?

– Сейчас ее убирают, ваша милость. Моют, чистят. Отец сказал, что у нас редко бывают такие знатные гости.

– Как долго будут готовить?

– Не успеете закончить кувшин, который начали!

– Хорошо, – проворчал я. – Тогда еще один кувшин к нам в комнату. Кто знает, сколько мы пробудем.

Я вернулся к столу. Гендельсон заканчивал обгладывать какое-то животное, подозрительно напоминающее полуметрового варана.

– Ну что там? – поинтересовался он с набитым ртом.

– Чистят, моют, скребут, – ответил я лаконично. Вино оказалось легкое, с приятным вкусом. Я осушил одну чашу, Гендельсон икнул, вытер рот рукавом, рыло благородное, осталось только пятак отрастить побольше...

– Ладно, – заявил он, поднимаясь, – я пойду потороплю.

– Попробуйте вина, – предложил я.

– Уже попробовал, – сообщил он. – Вино я всегда пробую сразу. Отменное, хоть и дыра, дыра... Я велел один кувшин принести в нашу комнату.

Я смолчал, что велел то же самое. Неужели хоть в чем-то наши вкусы совпадают? Если совпадают, стоите задуматься: не пересмотреть ли?

Он уволокся, ступая враскорячку, словно татаро-монгол после взятия Козельска. Я проводил его злым взглядом, идти спать сразу расхотелось, налил полную чашу, но не успел взять в руку, рядом послышался спокойный и слегка насмешливый голос:

– Разрешите присесть к вашему столику?

Он стоял по ту сторону, в поношенном выгоревшем плаще, черные волосы падают на плечи, остроносое вытянутое лицо, быстрые проницательные глаза. Лицо загорелое, обветренное, в глазах вопрос. Я сделал приглашающий жест.

– Да садитесь же... Сами знаете, что приглашу.

Он сел напротив, тонкие губы раздвинулись в сдержанной улыбке.

– Дело не в этом. Мы... и не только я связаны очень многими ограничениями, о которых многие из вас забыли. Мы не можем даже войти в ваш дом без вашего желания, а не то чтобы вломиться и чинить непотребства! А здесь, в публичном месте, я не могу, при всей своей власти, без вашего позволения присесть к вам за стол.

Я покачал головой:

– Знали бы это бедные идиоты... а то такие страсти о вас выдумывают.

– Вот именно, – воскликнул он живо, – выдумывают!.. Самое малое из этих выдумок, что я живых младенцев ем!.. Да посудите, с чего я стану есть младенцев?.. Ну что это мне даст? А вот сделать все эти земли свободными... принести всюду цивилизацию, книгопечатание, научить грамоте даже последнего ребенка из простолюдинов, отменить все сословные различия... я не слишком уж далеко зашел? Вы что-то не выглядите испуганным...

– А я не испуган, – ответил я мирно. – Я говорил... или не говорил?.. У нас все это уже растет и дает цветочки. Нет, уже плоды, плоды... И еще какие плоды.

Хозяин принес еще кувшин с вином и новый кубок. В моем собеседнике сразу угадывался человек очень значительный. Очень.

Я отпил глоток, поинтересовался:

– В этом мире у вас есть имя?.. А то как-то неловко...

– Зовите меня Самаэлем, – предложил он.

– Вот так прямо? – удивился я. – Но не слишком ли это вызывающе...

Он отмахнулся:

– Здесь такое смешение имен! Кто вспомнит, что именно Самаэль подбил Адама и Еву на грехопадение?..

– За что бог, – сказал я в тон, – оторвал шесть из бывших у него двенадцати крыльев... Больно было?

Он засмеялся:

– Это иносказание. Для доступности простолюдинам. Это лишь означает, что меня из мира Брия оттеснили в мир Иецира. Он считается более низким духов ным миром, но это смотря с какой стороны поглядеть. Есть и определенные преимущества... Вы знаете, о чем я говорю, верно?

– В нижнем мире больше свободы, – предположил я. – Верно?

Он хлопнул ладонью по столу.

– Честно говоря, я не думал, что поймете! Да, все верно, чем опускаешься ниже, тем свободы, которую я так жажду, больше. И чем духовный мир выше, тем больше в нем мешающих всесторонне развиваться ограничений. Нет, это так здорово, что вы все понимаете! А я увы, одинок. Меня не понимают даже ближайшие соратники. Не видят дальше собственного носа. Они понимают свободу лишь как возможность безнаказанно задирать подол служанкам, грабить беззащитных крестьян, а то и напасть на соседа, зарезать исподтишка, а потом поиметь его жену, дочерей и даже прислугу... Ладно, это я так, жалуюсь. А как вам здесь?.. Обживаетесь? Как я понял, там у вас более совершенный и удобный для жизни мир.

– Для существования, – поправил я.

– А есть разница?

– Между жизнью и существованием?

Он расхохотался.

– Я понимаю так: если жизнь в бедности, то – существование, если в богатстве – жизнь. Разве не так?

– У нас тоже очень многие так думают, – ответил я уклончиво.

– Как много?

– Да почти все, – ответил я честно. Он довольно потер руки.

– Да, у вас я победил!..

– Но все-таки, – добавил я тихо, – не все.

– Разве у вас решает не большинство? Я ведь это ставлю своей далекой целью!

– Считайте, – сказал я, – что эта цель достигнута. Свободы у людей столько, что захлебываются, как будто стоят по шее в дерьме. И решает все действительно большинство. Но наше большинство выбирает из готовых вариантов, так как само давно уже не мыслит.

Он спросил озабоченно:

– Готовые варианты? Но ведь они вправе выбрать, что лучше?

– Они выбирают то, что слаще, – сказал я.

– Но... это же их право!

– Да, – сказал я, – это их право. Увы...

Он осушил одним долгим глотком кубок, налил еще. Глаза заблестели, спросил живо:

– А вам здесь не тяжко?

Я огляделся. Конечно, я чувствую полнейшее превосходство над людьми, что не знают пальмтопов и Инета, но не хочется соглашаться с дьяволом даже в мелочах. Даже не потому, что дьявол, я бы и ангелу возразил. Не люблю, когда подсказывают ответ.

– Это, – сказал я, – как на сборах... Ну, на пару месяцев отрывают от работы или службы и – в лагерь. На переобучение. Прибыло новое оружие, поменялась тактика, то да се... Сухой паек, спишь в палатке, а то и вовсе на земле, положив седло... тьфу, кулак под голову. Все усталые, голодные, без удобств. Но знаем – временно. Надо! Надо быть готовым к защите Родины и Сталина. Или Родины и демократии.

Он покачал головой.

– Временно? Ну-ну.

Я сразу ощетинился.

– Да, временно. Как только отыщу способ вернуться, меня здесь ничто не удержит! Или у вас есть способы?

– Я всегда был за свободу воли, – сказал он весело. – Это мой краеугольный камень. Кстати, это едва ли не единственное, в чем мы сходимся с Той Стороной. У вас полнейшая свобода. Везде и во всем.

– Да? – спросил я. – Кстати, как ваше пари с Той стороной?

Он засмеялся.

– Успешно. Вы будете весьма удивлены... вернувшись в Зорр.

Я насторожился.

– А что с ним?

– Сейчас?

– Да и сейчас тоже!

– Сейчас к Зорру уже стягиваются огромные стаи летучих мышей.

Холодок прополз по моей спине. Этот гад замыслил какую-то очень большую подлянку. Но как бы я ни был умен и все такое, но мне не тягаться с этим гением интриг. Ничего нет позорного в этом признании, ведь уступлю же я на ринге Майклу Тайсону, на сцене – Бритни, а за рулем – Шумахеру?

Я только и нашелся, что сказать неуклюже:

– Не рано ли?

Он поднялся, развел руками.

– Вы сами все увидите. И признаете, что я прав. Наша чаша весов перевешивает очень сильно, это заметно... Ну, а сейчас, прошу меня извинить, у меня неотложные дела...

В дверь харчевни громко постучали. Все повернули голову в ту сторону я тоже невольно бросил взгляд туда, только один взгляд, но когда хотел посмотреть на моего гостя, на стуле было пусто.