"Будни" - читать интересную книгу автора (Лутс Оскар)

XI

Был воскресный день, как раз первый после того, как Ух-Петух получил от Кийра «тот» удар и последний перед тем, как Лутс и Киппель появились в Паунвере. По окончании церковной службы старый звонарь Либле отправляется в корчму, чтобы пропустить стопку-другую перед обедом. Посетителей в корчме не так-то много, но и не так-то мало, однако голос самого корчмаря перекрывает все остальные.

– Теперь, гляди-ка, подох старый мерин, – честит кого-то корчмарь, – и прихватил с собой мои денежки. Шестьдесят пять копеек остался должен, старый шатун, ушел домой да и протянул ноги. Кто мне теперь выплатит этот долг?! Станешь у жены требовать – так, чего доброго, по голове метлой огреет, мол, незачем было давать. Ну, долго ли, черт побери, так на свете проживешь и продержишься, ежели тебя каждый, кому не лень, обирает и обдирает! Не мог, сатана, вовремя сказать, что помирать собрался!

– Бог в помощь, – произносит Либле. – С чего это ты, старина Юри, разбушевался?

– Только тебя тут и не хватало! – ворчит корчмарь. – Небось, и ты тоже когда-нибудь выкинешь такую же штуку, как этот покойничек.

– Что за муха тебя укусила? Я вроде как пока что не думаю помирать.

– Кто тебя, иуду, знает.

– Что ты зря злобишься! Отмерь-ка мне порцию!..

Злой корчмарь наливает стопку. Либле выпивает, вытирает усы и только после этого осматривается, нет ли в корчме кого-нибудь из знакомых.

Смотри-ка – впрямь есть! Возле окна за столом сидят мельничный батрак, Ух-Петух-Который-Моложе и с ними еще третий – какой-то старик с клочкастыми волосами и обвисшей бородой, – судя по тому, что Либле никак не может вспомнить, где и когда он его прежде видел, последний приехал откуда-то издалека; местные жители, разумеется, звонарю все наперечет знакомы. Старик весь какой-то опустившийся и неряшливый, будто им только что вытирали пол, будто с него соскочил обруч, и он начал разваливаться: одна дощечка – сюда, другая – туда.

– Ну, так здрасьте! – кричит Либле в сторону этого треугольника.

– Знаем мы твое «здрасьте», – отвечает Ух-Петух. – Говорить в корчме «здрасьте» – то же самое, что вина клянчить.

– Как это – клянчить вина! – взрывается звонарь. – Когда это я у тебя вино клянчил? Я только что хлебнул порядком, еще до того, как тебя увидал. Чего ты взбеленился, ты, чужак пришлый!

– Ну, дак поди, поди сюда, Кристьян – протягивает Ух-Петух руку навстречу звонарю, – я пошутил. Садись. На, опрокинь стопку!

– Да нет, чего там, не то опять скажешь, вроде как я из-за этой стопки поздоровался.

– Ничего такого я не скажу. Я и впрямь хотел с тобой, Кристьян, поговорить, но лучше поговорим после. А теперь, поди, присаживайся да не ломайся. Гляди-ка, я от себя закажу еще пару пива, тогда…

Кристьян жмет всем троим руку, садится рядом с расхристанным хуторянином, и вот тут-то и происходит нечто такое, чего в Паунвере отроду не видывали и не слыхивали: младший (?) брат корчмаря заказывает две бутылки пива от себя.

– Юрка, открой-ка нам пару пива, – кричит он брату… – за мой счет!

«Юрка» делает большие глаза, но все же зацепляет бутылочную пробку прямехонько по центру тем похожим на коготь ястреба «крючком», который у него в руке. При этом лицо у корчмаря такое, будто он извлекает из могилы «этого старого мерина», прихватившего с собою на тот свет его, корчмаря, шестьдесят пять копеек. (Между прочим, заметим, корчмарь вовсе не так рассержен, каким себя выказывает, ему лишь хочется, чтобы клиенты поверили, будто он – человек обиженный.)

Ух-Петух приносит бутылки на стол, угощает соседей и обращается к Либле чуть ли не приветливо:

– Может, хошь какой закуски к пиву? Поди, глянь там, на стойке – какую-никакую рыбешку… Небось я заплачу.

Невиданное дело! Хитрый звонарь сразу же догадывается, что сегодня произойдет что-то совершенно необыкновенное; чтобы Ух-Петух угощал его из одной только доброты – в это Либле верит так же мало, как в сновидение. Но Бог с ним. Небось время покажет!

Пьют пиво, закусывают «какой-никакой рыбешкой», беседуют о том, о сем. Все, кроме расхристанного мужичка, выставляются друг перед другом. Хвастаются, похваляются – послушаешь, так можно подумать, будто тут собрались сплошь важные и значительные господа. Один не имеет денег, но силен, как девять быков, у второго нет ни денег, ни силы, зато есть новые сапоги, а у кого нет и сапог, лишь – одна рванина спереди, вторая сзади, тот летом переплывал озеро, и так далее.

Наконец Ух-Петух тычет в звонаря мундштуком трубки и говорит:

– Гляди-ко, Кристьян, я хочу тебе кое-что сказать. Боюсь, как бы ты часом не захмелел, тогда с тобой и не поговоришь толком. Отойдем-ка на пару слов.

Ух-Петух отводит Либле в жилое помещение корчмаря, усаживает за стол и открывает буфет.

– Я тебя, звонарь, знаю, – произносит он от шкафа, глядя на Либле через плечо, – ты ж до вина сам не свой, как старая баба до дождевой воды, поставлю-ка я тебе еще один забористый шкалик. Очень забористый. Тогда поговорим чуток о деле.

– Чего там, я вроде как не прочь.

Лишь после того, как Либле, распробовав угощение для гостей и, почмокав губами, останавливает на брате корчмаря исполненный дружелюбия взгляд, Ух-Петух чешет черенком трубки бровь, дотрагивается до плеча звонаря и наконец-то заговаривает о своем деле:

– Гляди-ка, Ристьян, задумал я торговать льном. Скока ж можно все пить да пить, словно ты корыто какое.

– Это всем планам план, – поддакивает «Ристьян», внимательно слушая собеседника. – Все льноторговцы разбогатели, все, сколько я их знаю.

– Ну, которые разбогатели, те разбогатели, а все ж таки того не знаешь наперед, что тебе завтрашний день сулит, но гляди-ка, ты вроде как человек в этих краях свой, присоветуй-ка ты мне какую-никакую стоящую невесту. Я бы сперва женился, а потом уж и завел свое дело или как оно там.

– Гм, стоящую невесту… – звонарь скребет в затылке.

– Ну да, чтобы у нее все ж и деньжата водились.

– Какая ж тебе нужна – молодая или старая? А вдовушку не хочешь?

– Отчего ж! Мне все одно. Те, очень-то молодые, не Бог весть какое добро – они разборчивые. А такую, смотри-ка, которой сто лет стукнуло, тоже вроде как не хочется. Кабы взять лет сорока или вроде того. Да нашлась бы такая, чтобы в грамоте разумела и деньжата все ж тоже водились. Я бы поставил ее дома лен принимать – вроде как за подмастерье.

Звонарь сворачивает себе цигарку и погружается в раздумье. Ух-Петух ожесточенно сосет свою трубку, ждет.

– Ну а ежели, – поднимает наконец мыслитель свое заволосатевшее лицо, – ну а ежели у нее и хутор есть, вроде как в приданое, тогда как?

– И того лучше.

– А какой у меня навар будет?

– Я дам тебе сто рублей.

– Заметано! По рукам, и смотри, держи слово! В следующее воскресенье запрягай лошадь, прихвати с собою стоящего вина – и покатим! Я свезу тебя на место, там такая гладкая бабенка, что глазу отрада. Вдова… но не старая. В аккурат такая, сорокалетняя, как ты сейчас сказал. И – большой хутор. Что до грамоты – не знаю, но, небось, она и это разумеет получше нас с тобой. Только смотри, не жмись, прихвати подходящее вино и закуску, покажи, что и ты вроде как мужик при деньгах, а не какой попало.

– А где она живет-то?

– Где живет, там и живет, небось, я тебя к ней доставлю.

– Заметано! Но и ты тоже будь мужиком, Ристьян, загодя-то не напивайся, как поедем-то. А теперь держи язык за зубами, не разболтай допрежь времени – не то ни гроша не получишь. Запомни это. Вот тебе еще шкалик, и ступай отсюда домой, достанет тебе на сегодня.

В следующее воскресенье, примерно в то же самое время, двое мужчин быстро едут по направлению к деревне Сюргавере. Погода хорошая, и настроение у них тоже лучше некуда. В воздухе ощущается дыхание приближающейся весны, после многодневной оттепели большак стал ухабистым и грязным. В канавах синеет смешанная с талым снегом вода, на красных ветках ивняка появились беленькие барашки, похожие на маленьких котяток. Все это, само собой разумеется, ездоков не интересует, – так было каждый год, и в будущем тоже ничего не изменится. Мысли мужчин заняты собственными проблемами, главное же – каждый пытается представить себе, чем закончится их поездка.

– Я еще ни разу в жизни не сватался, – говорит Ух-Петух, оборачиваясь к Либле, – даже не возьму в толк, что там надобно говорить.

– Никакой хитрости тут нету, – отвечает звонарь. – Небось я скажу, что надо.

– Только не болтай глупостей!

– Еще чего надумал! За кого ты меня считаешь? Когда это было, чтобы Кристьян Либле за словом в карман лез? От тебя вроде как одно требуется – выкладывать на стол припасы. Да и трубкой нынче не пыхай, нынче станем курить одни папиросы. Покажем, что мы парни с понятием.

Двое парней с понятием въезжают на хорошей рыси во двор хутора Пуртсли, выбираются из саней и привязывают лошадь к дверям конюшни.

– А вино мне счас с собой забрать? – нерешительно спрашивает Ух-Петух. – Или приду за ним опосля?

– Прихвати сразу, чего тут мудрить, – подбадривает звонарь – как видно, он весьма уверен в успехе предприятия.

И такая магическая сила заключена в одном только слове «хутор», что Ух-Петух, этот массивный характер, становится совершенно беспомощным и слушается приказаний звонаря, словно маленький ребенок. Там, возле тех двух расторопных барышень, этот Который-Моложе чувствовал себя как дома, но здесь ему словно путы надели на ноги. Либле же держится во всех отношениях молодцом, разве что входит в помещение излишне шумно, – у сидящих за столом обитателей хутора создается впечатление, будто звонаря кто-то втолкнул через порог в комнату.

– Ну, хлеб да соль! – Либле расставляет ноги циркулем и стаскивает с головы шапку-ушанку. – А что, самой хозяйки нет дома?

– Спасибочко! – отвечает батрак, мужчина уже в летах и чуть ли не хозяин на хуторе. – Проходите в заднюю комнату, хозяйка там.

И сразу становится ясно, что при виде посетителей, как сам батрак, так и прислуга, и старуха Леэну прямо-таки сгорают от любопытства. Леэну держит ложку возле рта точнехонько до того мгновения, как гости исчезают за дверью задней комнаты, после чего толкает прислугу коленом и сверхтаинственно шепчет:

– Гляди-ка, их все подсыпает. Небось и эти за тем же самым пожаловали – уж свататься, так свататься. Правду говорят, ежели они когда ходить начнут, так и ходят, будто в кузню, а не то жди хоть десять лет – ни один не заявится. Главное, чтобы за тобой кто-нибудь гоняться начал, тут и у других глаза открываются.

Прислуга пытается расслышать, о чем разговаривают в задней комнате, батрак хмурит брови, бросает ложку на стол и растягивается на кровати – ему гости не нравятся.

А в задней комнате события развиваются своим чередом. Когда ее порог переступают два бравых гостя из Паунвере, хозяйка хутора Пуртсли и предприниматель Киппель сидят за столом, наслаждаясь воскресной пищей. Обстоятельства таковы, что все четверо, как люди в житейских делах искушенные, сразу же чувствуют недоброе. И более всего повинна в этом сомнительная корзинка под мышкой Ух-Петуха, которая говорит ясным языком. Первым приходит в себя Кристьян Либле, считающий своей прямой обязанностью говорить и действовать вместо растерявшегося брата корчмаря.

Либле здоровается и, кашлянув, представляет в свойственной ему манере своего спутника. Ну да, небось, госпожа хозяйка хутора Пуртсли еще помнит его или хотя бы слышала, кто он такой есть. Вот ведь как оно вышло – они с другом решили чуток прокатиться в санях и заодно завернули сюда, к ним – поглядеть, как живет и здравствует в этих краях народ. Его, Либле, друг тоже из Паунвере и торгует льном. А с господином Киппелем он, Либле, знаком со времен рождества, и вроде как не помешает, ежели два дельца сойдутся и чуток поговорят о торговых сделках.

– Так вы снимите верхнюю одежду, присаживайтесь, – говорит румяная пуртслиская вдовушка, при этом она бросает в сторону Киппеля долгий, испрашивающий совета взгляд.

– А мы не помешаем? – Ух-Петух пытается дружелюбно улыбнуться. Вообще-то мы надолго не останемся, хотели только спросить, как у вас тут насчет льна, может вы его еще не продали? Глядите-ка, я бы заплатил вам поболе других.

– Кто ж его знает, этот лен, – отвечает хозяйка. – Вообще-то он и впрямь еще не продан.

– Я дам вам, госпожа… – внезапно оживляется будущий торговец, – я заплачу вам… – при этом он, действительно, называет хорошую цену, а сам про себя думает: «Ну, ежели за меня пойдет, тогда все одно, сколько ни заплатить».

Киппель откусывает кончик свежей сигары, старательно его жует и пристально наблюдает за Ух-Петухом: своей повадкой последний никак не «тянет» на торговца. Самое большее, кем он мог быть – это скупщиком, который перепродает товар какой-нибудь фирме покрупнее, но даже и для этого Ух-Петух слишком уж неповоротлив, к тому же ведет свои дела в воскресенье да еще в компании человека, и понятия не имеющего ни о какой торговле. А эта корзина, эта полуразвалившаяся корзина – ни один порядочный делец не станет таскать с собой такую. Но Киппель пока что помалкивает, ждет, что будет дальше.

Наконец гости, освободившись от верхней одежды, усаживаются поближе к печке и втыкают в рот папиросы. Либле беспокойно моргает своим плохо вымытым глазом, – звонарю смутно вспоминаются какие-то краем уха слышанные слухи, которые распространились в Паунвере на прошлой неделе. Наконец он собирается с духом, прибегает к своей обычной манере говорить околичностями, начиная от Адама и Евы, и при этом беспрерывно клянет свою дурную голову, как корень всех бед. Не разумеет он тут, на этом свете ничего, кроме как дубасить по церковному колоколу да с кистером перебраниваться, и теперь научиться еще чему-нибудь сверх того уже вроде как поздновато. И вот он, Либле, и его друг порешили чуток проветриться, хотели испробовать эту, недавно купленную скотинку и так… малость побеседовать. Вроде бы большого изъяна нет, бежит, что твой лев пустыни, будь только сам молодцом – держись за вожжи. Ну да, так оно и то неплохо, что лен не продан, а его, Либле, друг – человек чести, земляков своих отродясь не обижал. И ежели госпожа будет теперь так добра и позволит им эту корзиночку открыть, тогда покупку льна можно будет хоть сей же час вроде как спрыснуть. На улице такая добрая погодка и… небось весна уже не за горами. Гляди-ка, ежели еще недельку-другую такая теплынь продержится, пожалуй, что и скворцы прибудут на место. Ну да, небось, все же госпожа не осерчает, ежели для здешних жителей они чуток угощеньица выложат. Да и себя тоже не забудут – дорога-то хоть и не дальняя, но во рту вроде как пересохло. Пусть только госпожа из-за них себя, ни-ни, не утруждает, у них все у самих припасено, что Бог послал.

Либле словно бы случайно дотрагивается до ноги Ух-Петуха и начинает развязывать дорожную корзину. Брат корчмаря некоторым образом снова чувствует себя при деле и дает распоряжения: – Вытаскивай, Ристьян, перво-наперво это. Не разбилось ли?

Хозяйка выходит в переднюю комнату, чтобы кое-что принести, отгоняет от дверей прислугу, хлопает дверцами буфета.

– Ну что, сызнова выпивка будет? – ворчит батрак, лежа в постели. – Теперь ни одно воскресенье не проходит без того, чтоб… Теперь их так и подсыпает и с севера, и с юга!

– Что ты там ворчишь, Юри? – спрашивает хозяйка от буфета. – Приходи и ты в заднюю комнату, небось они тебя не съедят. Либле-то ведь ты знаешь.

– Я знаю этих обоих выпивох.

– Тише! Ну что ты лаешься!

– Та-ак, – внезапно свирипеет Юри, – стало быть, я должен тут дни и ночи на работе убиваться, чтобы всяким пьяницам было чем закусывать. Не бывать тому!

– Перестань, Юри, – вдова подходит к кровати, на которой растянулся батрак. И чуть ли не просительно повторяет: – Перестань. У них все с собой прихвачено.

– А чего они тут забыли? Чего им надобно?

– Хотят лен купить.

– Ну, этой болтовне верить – дураков нет. Тут дело совсем другим пахнет… Не хочу говорить, чем. – И тихо, чтобы Леэну и прислуга не услышали, батрак добавляет: – Доиграешься ты, Лийза, терпение мое скоро лопнет. Вспомни, что ты говорила мне в прошлую субботу?

– Господи, но не могу же я, в самом деле, гостей за дверь выгнать!

– Имей в виду, Лийза, чтобы к завтрему тут и духу их не было, не то…

Батрак больно стискивает запястье хозяйки и угрожающе кивает головой… – Имей в виду! То же самое и этот Киппель, или как его там! И ты мне дым в глаза не пускай, будто он тебе родня.

– Поговорим после, – произносит хозяйка и идет к гостям. Юрии поворачивается лицом к стене, натягивает воротник пиджака на уши, делает вид, будто заснул. Но в его сердце кипит ненависть и злость, как к чужакам, так и к хозяйке – на нее он преданно батрачил со времени смерти ее мужа, вдвоем с нею, шагая бок о бок, ходил взглянуть на хлеба в поле, с нею совсем еще недавно ехал с ярмарки – они сидели так плотно привалившись друг к другу, что было тепло и приятно.

В задней комнате тем временем Либле уже успел извлечь из корзины питье и закуску, Киппель же смотрит на эти припасы с явным презрением. В конце концов, предприниматель вынимает изо рта сигару и молча мотает головой.

– Что с вами стряслось? – спрашивает звонарь с любопытством. – Чего это вы, господин Киппель, головой мотаете? Припасы-то стоящие, верно ведь?

– Не могу сказать, чтобы набор был сделан с должным вкусом. К примеру, бутылка «Сараджева» с тремя звездочками, всеконечно, была бы тут к месту.

– Мне все одно, что ни пить, – замечает Ух-Петух. – Я взял что подороже.

– Да-а, – предприниматель усмехается с видом превосходства, – есть, правда, поговорка – «дорого да мило», но это отнюдь не всегда соответствует истине.

– Глядите-ко, а я и не знал.

– Оно и видно, что не знали.

Однако Либле, – разумеется, опять старый и глупый и так далее, – столько-то все же знает: все, что ни есть – дар божий, и друг его вроде как не нарочно привез не совсем то, что надобно. Оно вроде как городским господам виднее, где какие сорта и категории, но, поди ж, ухвати, ежели ты человек простой и дружбы с тонкими господами не водил. Ему, Либле, самому тоже вроде как все одно, что ни употребить, лишь бы оно поднимало настроение да радовало. Потому как он, – все еще такой же старый и такой же умный, – вроде бы где-то слышал, будто хорошее настроение на 90% от христовой веры.

– Позвольте, господин льноторговец, вы не могли бы сказать, у кого вы учились? – внезапно спрашивает Киппель весьма деловым тоном. – Я знаю всех старых дельцов и во всех сферах.

– Я ни у кого не учился, – отвечает Ух-Петух. – До всего, что знаю, дошел сам. Прежде я торговал лошадьми, а нынче хочу по части шерсти и льна попробовать. Может, дело пойдет – паунвереские мужики выращивают добрый лен.

Разумеется, в ответ на это Киппель подробно распространяется о своей блестящей торговой деятельности, на все лады расхваливая Носова и браня его беспутных сыновей. Этот застрявший во вчерашнем дне человек и в самом деле непоколебимо уверен, что золотое время, когда люди вообще и дельцы в особенности были хорошими, может быть лишь в прошлом. Почитая только старое, он напрочь отрицает способности более молодых людей, видя в них лишь яйцо, которое вознамерилось стать умнее курицы. Одностороннее существование этого человека замерло на мертвой точке, он, как впрочем и многие другие помимо него, видит лишь недостатки настоящего времени. Он лишен юмора, как и каждый добропорядочный городской обыватель, хватает за горло там, где надо бы похлопать по плечу или, когда это действительно требуется, дать совет; если же он бессознательно и вызывает порою улыбку окружающих, то не только своим безнадежно серьезным видом, но и такой же душой. Подобных ему еще и теперь можно увидеть на собраниях пожарников, в банках, среди старых домовладельцев и – во множестве – где-нибудь в клубе онемеченных эстонцев. Даже Ух-Петух-Который-Моложе обладает более гибкой душой, о старом же звонаре «Ристьяне» даже и говорить не приходится.

Хозяйка хутора Пуртсли приглашает, наконец, гостей к столу и просит простить, что у них самих сегодня угостить нечем, время послеобеденное, и она все же не решается предложить гостям остывший суп. Но если у господ есть время, она охотно что-нибудь приготовит.

Нет, нет, нет! наперебой восклицают гости, только пусть и все прочие домочадцы тоже отведают того малого и простого, что они, Либле и Ух-Петух, прихватили с собою. И пусть поверят: они явились не получать, – им просто-напросто вздумалось прокатиться версту-другую с ветерком. Отведав же две-три стопки, звонарь проявляет настоятельный интерес, неужели и впрямь господин Киппель находится тут все еще с того самого времени, как он, Либле, встретил его на дороге от станции?

Да, с того самого. Хозяйка хутора Пуртсли – его ближайшая родственница, он намерен некоторое время отдохнуть тут, поправить свое здоровье.

С души звонаря – словно камень сваливается. Если они близкие родственники, дело в порядке. Дело с Ух-Петухом более чем в порядке; тогда он, Кристьян, положит в карман сто рублей, купит себе и семье новую одежду и обувь, отдаст кое-какие долги и отпразднует пасху по-людски. Звонарь впадает в благодушное настроение и, подмигивая своим единственным глазом, рассказывает всякие паунвереские байки, затем понемногу, окольными путями поворачивает разговор в нужную сторону. Расхваливает достаток Ух-Петуха, его мужественность, торговую сметку, добросердечие. Во всяком случае, тут речь идет не о каком-нибудь молодом ветрогоне, который сегодня говорит «да», а завтра «нет». Какое там, этого бояться нет причин.

Чем пространнее разглагольствует Либле, тем румянее становится и без того румяная хозяйка хутора Пуртсли. Теперь уже не остается сомнения, какого именно льна домогаются торговцы из Паунвере. Нет сомнения также, что там, за дверью, ведущей в переднюю комнату, прислушиваются два настороженных уха, если не четыре, если не все шесть, – ведь кровать Юри тоже стоит неподалеку от дверей; Либле же – словно проповедь читает.

Предприниматель Киппель намешивает себе какой-то неполноценный грог, попивает его с прохладцей, но слушает жадно. Наконец тщательно обсасывает свои усы досуха, проводит по ним ладонью и спрашивает с едкой усмешкой:

– Хорошо, но позвольте спросить вас, господин Либле, куда это вы выруливаете? Сдается мне, тут пахнет вовсе не покупкой льна, а чем-то другим. Когда покойный Носов что-нибудь закупал, он заводил речь именно о товаре, а не о собственной персоне. У вас же, как я понимаю, все наоборот.

– Какое там, господин Киппель, неужто же вы, ну… куда там… Ежели вы не осудите, так я еще чуток поговорю.

Либле – большой болтун, что верно, то верно, но тут уж ничего не поделаешь, таким его Бог создал. Толковый человек, разумеется, в двух словах высказал бы все, на что у звонаря половина дня уходит, но, видите ли – на все воля господня.

Либле закуривает новую папиросу, собирается с силами, чтобы продолжить свою речь, но в этот момент дверь, ведущую в переднюю комнату, бесцеремонно распахивают, и на пороге появляется трагическая фигура Юри. Батрак так бледен, что бледнее не бывают, глаза его глубоко запали, борода всклокочена. Сильные плечи дергаются, словно их сводит судорогой.

– А, Юри! – приветливо восклицает Либле. – Иди к нам, Юри, мы про тебя вроде, как позабыли. Иди, опрокинь стопку!

Юри несколько мгновений молча смотрит на Либле, затем сжимает руки в кулаки и хрипло выкрикивает одно единственное слово: «Вон!»