Овчинников ВсеволодВосхождение на Фудзи (Репортажи из Японии)

Всеволод ОВЧИННИКОВ

ВОСХОЖДЕНИЕ НА ФУДЗИ (Репортажи из Японии)

Оглавление

1. Восхождение на Фудзи

2. Заключенный тюрьмы Абасири

3. Гимн солидарности

4. Они знали Зорге

5. Обвиняемые по делу Первомая

6. Черные корабли

7. Судьба Микурадзимы

8. Восемь углов под одной крышкой

9. Учителя верны клятве

10. Стихия и труд

11. Устойчивость велосипеда

12. Наняты пожизненно

13. Забытая заповедь

14. Лишние люди

15. Итай-итай

16. Полутораэтажный Токио

17. Полюсы вольтовой дуги

18. Торговцы дурманом

19. Власть теней

20. Желтая кровь

21. Полторы тысячи дней

22. Сражение в Фукусима

23. Девичьи руки

24. "Образец" с изнанки

25. Дыхание весны

26. У берегов лебединого озера

27. Сто восьмой удар колокола

Восхождение на Фудзи

Сквозь бег облаков

Открывает мне Фудзи

Свои сто лиц...

Здесь, у озера Казагути, сложил эти строки великий живописец прошлого Хокусаи, создавая свою прославленную серию "Сто лиц Фудзи".

Бетонное кольцо автострады опоясывает гору, соединяет, как жемчужины ожерелья, все пять озер, лежащих у ее подножия. Автобус мчится среди просвеченных солнцем сосновых лесов. Бархатные бабочки кружатся над нетронутой травой опушек. Прямо к бетону дороги клонит колосья дозревающий рис. Женщины срезают и укладывают в корзины тугие, мутные гроздья винограда.

Но все это лишь первый план, лишь рамка, за которой глаз все время жадно ищет главное - Фудзи. И лица ее, раскрывающиеся одно за другим, действительно неповторимы. То она предстает перед нами как серый призрак, плавающий в дымке утреннего тумана, то щедро удваивает свою красоту в глади озер, то - после заката - докрасна раскаляет края своего кратера отблесками ушедшего дня.

- Фудзи - вулкан правильной конической формы. Ее вершина поднимается на три тысячи семьсот семьдесят шесть метров. Это самая высокая и самая красивая гора в Японии...

Девушка-экскурсовод смущенно опускает на колени микрофон. Да, обыденные человеческие слова здесь слишком бедны. Но легко ли найти другие? Легко ли объяснить, почему столь знакомая, даже примелькавшаяся на открытках гора, представ перед глазами, вдруг заставляет сердце учащенно биться?

Чем же больше всего изумляет Фудзи? Может быть, сочетанием своего величия с гордым одиночеством?

Первая вершина Японии возвышается как бы на ровном месте. Горы вокруг есть, но небольшие и стоят на почтительном расстоянии, не решаясь заслонить, исказить ее безупречных очертаний.

Форма Фудзи поражает уже на географической карте. Ее горизонтали отметки высот - это концентрические окружности, равномерно густеющие от подножия к вершине. Даже не верится, что такой идеально правильный конус мог быть порождением одной из самых необузданных в природе стихий.

Как же велики дремлющие в недрах горы силы, если даже кратковременные пробуждения их столь грозны! Во время последнего извержения, произошедшего два с половиной века назад, улицы Токио (он тогда назывался Эдо) были засыпаны пятнадцатисантиметровым слоем пепла. А ведь от города до вулкана больше ста километров.

Фудзи волнует своей картинностью в высоком смысле этого слова. Кажется, перед тобой не явление природы, а произведение искусства, некий обобщенный образ, созданный творческим воображением художника.

Можно понять японских поэтов, утверждающих, что созерцание этой горы рождает чувство внутреннего очищения, стремления к самоусовершенствованию. Взглянув на Фудзи, не сомневаешься, что именно восхищение ее красотой легло в основу присущего японцам культа природы.

Несколько миллионов человек ежегодно посещают эти места, превращенные в государственный заповедник. Суеверное паломничество превратилось в прочную традицию. И трудно сказать, что больше радует здесь в такой вот прозрачный день: близость национальной святыни или простор нетронутой природы, соседствующей с мирным золотом полей...

Автобус вдруг резко тормозит, прижимаясь к обочине. Из-за поворота вырывается колонна коричневато-зеленых грузовиков с зажженными фарами. Они вихрем проносятся по оцепеневшему шоссе. В глазах остаются только огромные белые буквы, написанные на каждой машине: "Боеприпасы".

Хочется на миг зажмуриться, хочется убедить себя в том, что все это могло лишь привидеться на дороге, проложенной ради того, чтобы священная гора раскрывала перед человеком свои сто лиц.

Фудзи - она по-прежнему перед нами. Но как раз к ней-то и свернули грузовики со снарядами. Там, на фоне воспетых поэтами склонов, полощется на шесте звездно-полосатый флаг. У поворота на проселок, где еще не улеглась пыль, белеет щит: "Американская зона. Вход воспрещен японским законом".

Сколько раз приходилось читать о том, что американцы используют склоны Фудзи для военных маневров. Но, оказавшись здесь, ощущаешь эту запретную черту заново - так, будто она острым ножом прорезана по живому телу.

Как же больно сознавать японцу, что весь этот девственный простор - от "границы земли и неба", где нет ничего, кроме пепла да застывшей лавы, и вплоть до подножия - принесен в жертву чужеземному богу войны.

Четверть миллиона человек взбираются ежегодно на главную вершину Японии. У пятой станции - на половине пути - обычно отдыхают, любуются расстилающимися внизу лесными долинами. Нам любоваться было трудно, а еще труднее вслушиваться в шум сосен, который, как говорят, напоминает здесь морской прибой. Священная гора содрогалась от канонады. Чуть ниже по склону были отчетливо видны орудийные вспышки, облачка разрывов.

Подножие дремлющего вулкана давно уже накалено кипением человеческих страстей. С прошлого века бьются окрестные жители за свои давние права общинного пользования здешними лугами и лесными угодьями. С 1707 года тих кратер Фудзи. Но не раз за это время склоны вулкана покрывались дымом. Когда крестьянам не давали вывезти заготовленный хворост, они поджигали поленницы и брались за рогатины. И вот эти грозные знаки народного гнева, приводившие в трепет феодалов, вновь запылали на взгорьях.

Щиты с надписью "Американская зона" отсекали население не только от топлива, но и от травы, без которой здесь невозможно земледелие: местные почвы, сложенные из вулканического пепла, почти бесплодны, если их щедро не удобрить компостом. Лишившись всего этого, крестьяне получили взамен новые бедствия. Поредевшие леса уже не в силах сдерживать талые воды, что сочатся весной из-под снеговой шапки горы. Не встречая былой преграды, эти ручьи превращаются в бешеные грязевые потоки, которые обрушиваются на рисовые поля как раз во время всхода рассады.

Хотя я прошел лишь половину древней палом-ничьей тропы, даже подъем с середины склона нельзя назвать пустяковой прогулкой. Тем более, когда весь опыт альпинизма ограничивается детскими воспоминаниями о груде шлака у котельной во дворе старого ленинградского дома.

Кстати, именно эта груда все время вставала в памяти, когда я карабкался по бесконечному склону японской горы, увязая ногами в пористых острых осколках и въедливом вулканическом пепле.

Фудзи - это тысячекратно увеличенный отвал шлака: та же фактура, тот же цвет - от темно-серого до буроватого, та же крутизна. Впрочем, точнее будет сказать, чем выше, тем круче. Дает о себе знать чуть заметный прогиб склонов, который так любил подчеркивать на своих картинах бессмертный Хокусаи.

За пятой станцией остался шум сосновых лесов. За шестой - исчезли всякие следы растительности. Но чем более безжизненным выглядит склон, тем многолюднее он становится. Попутчиков столько, что вполне можно обойтись без проводников.

Между седьмой и восьмой станциями назначен ночлег. В приземистой хижине из лавовых глыб постояльцу дают миску горячего риса, несколько ломтиков соленой редьки, сырое яйцо, место на нарах и пару одеял.

С восьми вечера до часу ночи полагается спать. Но где там! Ощущение такое, будто ты улегся не в горном приюте на высоте 3300 метров, а на перроне вокзала или у дороги, по которой гонят гурты скота. Словно копыта, цокают по камням сотни посохов, звякают бубенчики, привязанные к каждому из них, чтобы путник не заблудился в тумане. Ни на минуту не стихают топот, свистки, крики лоточников. Как из вокзального громкоговорителя, доносятся голоса проводников, перекликающихся с помощью карманных раций.

Давно стемнело, а люди все идут и идут. Поистине армия на марше через горный перевал (если учесть, что по воскресеньям на Фудзи поднимается до тридцати тысяч человек, в таком сравнении не будет большой натяжки).

Пора двигаться дальше. Вклиниваюсь в строй, и в глазах начинает рябить от пляшущих по камням лучей карманных фонариков. Лучше уж смотреть не под ноги, а по сторонам, тем более что зрелище того заслуживает. Ночное шествие выглядит как сплошная вереница огней, которая начинается где-то у подножия и, извиваясь, зигзагами уходит в немыслимую высь к звездам.

За девятой станцией начинает светать. Прибавляю шагу: не пропустить бы восход! Однако общий темп движения, наоборот, спадает. Торопить впереди идущих бесполезно: им некуда поставить ногу. В предрассветных сумерках видно, что оставшийся отрезок тропы сплошь забит людьми, которые движутся к вершине со скоростью очереди за газетами.

Самое время присмотреться к попутчикам. Впору удивиться: до чего же пестр их круг!

Модно подстриженные девушки несут гитару и проигрыватель. Нестройный хор седовласых мужчин юношески задорно поет по-латыни студенческую песню (врачи-однокурсники дали зарок совершить это восхождение на выпускном вечере тридцать лет назад). Учитель рассказывает в микрофон колонне заспанных школьников о природе вулканов. К словам его почтительно прислушивается экскурсия крестьянок с Хоккайдо. Для двух молодых пар восхождение на Фудзи заменяет свадебное путешествие. ("Мы оба работаем на шахте, вот и решили: не все же лазать вниз, надо хоть раз и наверх забраться. По крайней мере будет что вспомнить и нам, и невестам тоже".)

Какое удивительное смешение всех возрастов, всех слоев общества, всех уголков страны! Пять миллионов экскурсантов приезжают каждый год к подножию Фудзи. Четверть миллиона человек ежегодно совершают восхождение на вершину.

Легко понять, какое смятение вызвала в стране весть о том, что безупречные очертания горы - излюбленный образ японского искусства находятся под угрозой.

Гора-святыня, гора-символ разрушается. Даже издали, из окна экспресса Токио - Осака, на темном конусе Фудзи видна вертикальная белая полоса. Это остатки снега на теневой стороне Большого провала, который глубоким трехкилометровым шрамом прорезает западный склон.

А уж взобравшись на Фудзи, можно обследовать ее рану почти вплотную. Если пройти на запад по кольцевой тропе, опоясывающей гору на уровне пятой станции, выше по склону видишь ущелье, похожее на разинутую пасть. Начинаясь у самой вершины, у самой кромки кратера, оно постепенно расширяется до пятисот метров, а перед чертой лесов сужается вновь, уходя оврагом вплоть до подножия.

Сравнение Фудзи с гигантским отвалом шлака можно отнести не только к поверхности, но и к структуре этой вулканической горы. В японских летописях упоминается восемнадцать ее извержений, последние из которых произошли в 800-м, 864-м и, наконец, в 1707 году.

Когда стоишь перед Большим провалом, кажется, что его дно поминутно простреливают пулеметные очереди: то тут, то там взметываются облачка вулканической пыли от падающих камней. Даже в ясную безветренную погоду из тела Фудзи здесь высыпается по шестьсот тонн грунта в сутки.

Но оползни и обвалы неизмеримо учащаются весной, когда из-под снеговой шапки горы сочатся талые воды, а также в пору осенних тайфунов, когда ливневые потоки катят вниз глыбы застывшей лавы, загромождая ими речные долины у подножия.

Специалисты утверждают, что, если не принять срочных мер, Большой провал скоро прорежет кромку кратера.

Еще десять шагов. Еще пять. Вершина! Наконец-то удалось ступить ногой на высшую точку Японских островов, чтобы увидеть с нее восход над Страной восходящего солнца.

Внизу в волнах розового света плавают горные цепи - еще более невесомые, чем гряды облаков над океаном. На высоте 3776 метров сами собой приходят возвышенные мысли. Но, забравшись на Фудзи, лучше любоваться окрестными далями, чем приглядываться к самой вершине.

Фудзи похожа здесь уже не столько на отвал шлака, сколько на свалку. Повсюду разбросаны ржавые консервные банки, пестрые обертки, пустые бутылки. Год от года становится все мельче двухсотметровый кратер, вынужденный мириться с участью мусорной ямы.

На гребне кратера друг против друга расположились храм, похожий на торжище, и купол метеостанции, похожий на храм.

И если служба погоды устремлена к небесам, то служителей храма волнуют дела сугубо земные. Не следует думать, что они негодуют по поводу осквернения святыни. Храм боится потерять возможность наживаться на человеческом потоке, который делает Фудзи золотой горой - пусть даже она становится при этом похожей на свалку. На вершине храм бойко торгует сувенирами, открытками, кока-колой по шестикратной цене. На станциях путникам предлагают пиво ("Имейте в виду: чем выше, тем дороже!".)

Но, подсчитывая барыши, храм с растущим беспокойством оглядывается на бурную деятельность туристских фирм. Чего только не предпринимают они, чтобы вывернуть карманы экскурсантов еще у подножия! Возле автобусных остановок вырос целый городок аттракционов и макет Фудзи в одну тысячную натуральной величины.

Священная гора не любит показываться людям. Из Токио, например, она бывает видна в среднем лишь двадцать два дня в году. Так что если вам не повезло с погодой, можно сняться на фоне макета - никто не отличит!

Ведущие фирмы соревнуются в строительстве платных автомобильных дорог по нижней, более пологой части склона. Если следом появятся фуникулеры, храм с его бизнесом окажется вытесненным на небеса. Возбужденное храмом судебное дело на право владения вершиной Фудзи как раз и имеет целью защититься от конкуренции священным правом частной собственности.

Белый купол метеостанции делает ее похожей на астрономическую обсерваторию. Но стоит там не телескоп, а параболическая антенна одного из самых высоких в мире радаров. Отсюда смотрят не на звезды, а шарят лучами по тихоокеанским просторам. Отсюда можно обнаружить око очередного тайфуна за двадцать часов до того, как бедствие обрушится на побережье.

Радар, смонтированный на вершине Фудзи, - центр метеостанций страны. А служба погоды в Японии - почитаемое дело. Поэтому за трудом и бытом шести человек, посменно зимующих на горе, следят с тем же чувством, что у нас за полярниками на дрейфующей льдине. Тридцатиградусные морозы, разреженный воздух, бураны, из-за которых врач вынужден на расстоянии лечить тяжелобольного советами по радио, - вся эта романтика трудного, но нужного людям дела явилась пищей для множества репортажей и очерков. "Душа моего отца чиста, как снега Фудзи", - с гордостью писал в школьном сочинении сын работника метеостанции.

Но вот о куполе на гребне вулканического кратера заговорили совсем с другим чувством. Управление радаром осуществляется по радио. Люди на горе лишь смотрят за исправностью оборудования. Но стало известно, что изображение с экрана автоматически передается не только в Токио, но и на военные базы США.

К чему вести судебную тяжбу, кому принадлежит вершина Фудзи - храму или государству, если склоны горы, которая представляет собой национальную святыню, отданы в чужие руки.

Много легенд и преданий связано с Фудзи, но потомки наверняка сложат о горе еще одну. Это будет сказ о том, как далекие от политики крестьяне домовито усаживались на полигоне, ворча на комаров и словно вовсе не замечая ни американских снарядов, ни японских полицейских.

Фудзи поныне остается национальным символом Японии. И будь жив великий Хокусаи, он написал бы ее сто первый лик. Он изобразил бы не только взрывы, рвущие тело горы, но и безоружных людей, которые загораживают своими телами боевые мишени.

Картина великого художника сумела бы, наверное, напомнить и о том, что гора, символизирующая собой японский народ, - это вулкан дремлющий, но не потухший, вулкан, который еще может показать свою силу.

Заключенный тюрьмы Абасири

Не могу отвести взгляда от двух одуванчиков. Когда они начинают желтеть на тюремном дворе - значит, приближается Первомай. Спасибо весне! Я знаю, как далек ее путь до Абасири, как спешит она согреть своим дыханием заиндевелые стены камеры. Но даже ей не под силу растопить иней седины на моей голове. Мой застенок возводили под кандальный звон еще в ту пору, когда Вы скрывались от царских жандармов. "Сегодня съел шесть чернильниц", шутили Вы в Петербургской тюрьме, окуная перо в молоко, чтобы послать на волю слово правды. Спасибо Вам! Ваше слово разбивает оковы и рушит темницы, с ним не чувствуешь себя одиноким даже в одиночной камере...

Эти строки адресует Ленину человек с железной волей воина, чуткой душой поэта. Японскому коммунисту Кунидзи Мураками было двадцать девять лет, когда его бросили за решетку. За годы заточения он поседел добела, но его цельная, чистая, светлая натура в неприкосновенности сохранила любовь к жизни, к людям. Свидетельство тому - поэтический сборник "Белая хризантема".

Вот строки, написанные 1 мая 1961 года. По-новому волнует в этот день заключенного квадрат синевы за прутьями решетки.

На майское небо гляжу

из острога.

Мне радостный праздник

подарен.

До неба с земли

проложил дорогу

Мой брат, коммунист

Гагарин.

Хотел бы и я оглядеть

с этой выси

Планету от края до края,

Когда ее алыми бликами высветил

Безбрежный пожар

Первомая.

У Мураками есть стихи, на которые сложены массовые песни - они звучат на митингах и маевках. И есть строфы глубоко лирические. Поэт посвящает их акатомбо - маленькой красной стрекозе, что порадовала его праздничным утром: залетела в тюрьму и доверчиво уселась на арестантскую куртку, словно присланный друзьями алый бант демонстранта. Мураками воспевает хризантему, которая цветет вопреки заморозкам, давая людям пример стойкости и жизнерадостности.

Как и за что попал этот человек... в самую мрачную тюрьму Японии, предназначенную для закоренелых злодеев и убийц?

21 января 1952 года в городе Саппоро произошло таинственное убийство полицейского инспектора Сиратори. Американские оккупационные власти тут же окрестили его "делом рук коммунистов", использовали как повод для репрессий. Ведь выступления против войны в Корее слились тогда на севере Японии с насущными жизненными требованиями. Население Хоккайдо осталось на зиму без угля, реквизированного американцами для военных нужд.

Мураками приехал в Саппоро и стал там секретарем городского комитета Компартии Японии осенью 1951 года. Накануне новогодних праздников он возглавил шествие, участники которого уселись на снегу перед городской управой с лозунгами: "Долой войну в Корее! Дайте топлива нашим семьям!" Расправой над демонстрантами руководил тогда полицейский инспектор Сиратори.

Какие же, однако, были основания обвинить коммуниста в убийстве полицейского?

Вечером 21 января инспектор Сиратори возвращался на велосипеде после выпивки в баре. На глухой, занесенной снегом улице его нагнал другой велосипедист, с ходу выстрелил ему в спину и умчался в ножную тьму.

Террористы в Японии крайне редко прибегают к огнестрельному оружию, издавна предпочитая нож. Стало быть, найти убийцу, показавшего себя одновременно виртуозным велосипедистом и метким стрелком, было бы куда проще, возьмись полиция за это по-настоящему.

Действительно, из первых же свидетельских показаний довольно отчетливо сложилась версия: во-первых, убил Сиратори профессиональный гонщик, а в прошлом уголовный преступник Адзумадэ (их видели ехавшими рядом на велосипедах в день убийства). Во-вторых, нанял гонщика для этой цели председатель кредитного общества Сато, который хотел избавиться от полицейского инспектора, докопавшегося до каких-то его спекуляций. Вскрылась и такая немаловажная деталь: незадолго до преступления домой к Сато частенько наведывались агенты "Си-ай-си" - американской военной контрразведки...

Однако, как только за дело взялась чрезвычайная следственная комиссия, весь ход разбирательства был круто изменен. Адзумадэ был освобожден из-под стражи и бесследно исчез. Отпустили домой и Сато, который вскоре же при весьма загадочных обстоятельствах "покончил жизнь самоубийством". Три года чрезвычайная следственная комиссия заметала следы преступления и фабриковала поклеп на невинных людей. Три года коммуниста Мураками не столько допрашивали, сколько запугивали: отрекись от компартии, или казнят как убийцу.

После подобных методов следствия один из коммунистов, арестованных вместе с Мураками, сошел с ума, а другой уступил нажиму. Он показал, будто бы секретарь горкома Мураками поручил студенческой ячейке убийство Сиратори и даже обучал молодежь стрельбе из пистолета на горном перевале.

Все обвинение против Мураками как "организатора террористического акта" (назвать его убийцей при всем старании было нельзя, ибо вечером 21 января он выступал перед многолюдным собранием) строилось на том, что пуля, извлеченная из тела полицейского Сиратори, и две другие пули, найденные после многократных тщетных поисков на перевале (одна - девятнадцать, а другая - двадцать семь месяцев спустя), были якобы выпущены из одного и того же пистолета.

Лишь на основании подобных "улик" коммунист Мураками был 7 мая 1957 года приговорен к пожизненному заключению, а 31 мая 1960 года, после рассмотрения дела в суде второй инстанции, - к двадцати годам лишения свободы.

Вспоминается день 21 января 1963 года, когда начальник следственной тюрьмы в городе Саппоро разрешил мне свидание с Кунидзи Мураками.

- ...Сорок шестой! - кричит полицейский и захлопывает дверь.

Пока мы парами пересекаем двор, нас считают, словно ребятишек, возвращающихся с прогулки. Оглядываем тюрьму. Ни сторожевых башен, ни колючей проволоки. На первый взгляд все кажется даже патриархальным. Главное здание с деревянным крыльцом напоминает захолустную железнодорожную станцию. Надзиратели своей формой и свистками на цепочках смахивают на кондукторов.

Несколько минут томительного ожидания в конторе. Закапанные чернилами столы. Один тюремщик щелкает на счетах, другой прикладывает печатки к каким-то бумагам, третий сортирует почту. Самая обыкновенная канцелярия. Если бы не кабинка у стены вроде телефонной будки, где адвокат беседует с молодым уголовником. Если бы не надпись мелом на грифельной доске: "Сегодня под стражей 308".

Это уже далеко не новая выдумка буржуазии - приписывать уголовные преступления людям, которые живут для других, жертвуют собой ради счастья простых тружеников. В Соединенных Штатах были Сак-ко и Ванцетти, в Германии - Макс Гельц, в Японии - это Кунидзи Мураками.

Вот он наконец перед нами. Моложавая коренастая фигура. Вязаная куртка обтягивает крепкие плечи. Рано поседевшие волосы юношески непокорны. Но главное - лицо. Что написано на нем? Спокойствие, но без отрешенности отшельника. Воля, но без фанатической одержимости. Светлый, живой, одухотворенный взгляд.

- Ну и гостей сегодня у меня! Неужели это только одна из групп? улыбается Мураками.

В каждую годовщину событий, которые привели его за решетку, в Саппоро съезжаются люди со всей Японии. Делегаты бесчисленных комитетов содействия освобождению Мураками собираются, чтобы провести общественное расследование дела на месте, своими глазами увидеть фальшь, нелепость обвинения и еще шире разнести правду об этом по стране.

Пожимая протянутые руки, Мураками ободряюще оглядывает каждого. Он лучше всех понимает состояние людей, оказавшихся перед невинно осужденным узником одиночной камеры, и старается шутками разбить колючий комок, который невольно подкатывает к горлу каждого из нас.

- Расскажи, как тебя кормят, - деловито осведомляется поденщик из Кобе.

Землистое лицо, голова обмотана шарфом, изношенная спецовка. Этот, видно, по себе знает, что такое голодная спазма. Нелегко же было его друзьям насобирать медяков, чтобы прислать сюда своего делегата!

- Ничего, друзья! Благодаря вашей помощи, как видите, не исхудал, хотя порой боюсь: не превратиться бы от здешней моркови в зайца. Морковь дают изо дня в день, из месяца в месяц. Как, по-вашему, уши у меня еще не отросли?

Все смеются. Улыбается и полицейский у двери. Только другой, что стоит возле Мураками, продолжает, насупившись, строчить в блокноте.

- Газеты получаешь? - проталкивается вперед юноша с токийского почтамта.

- Хотели было лишить меня прессы. Преступникам, дескать, нельзя читать про убийства, налеты, грабежи, а в газетах обо всем этом столько, что надзиратели не успевают вырезать. Тут я их и припер к стене. Ах, вот, значит в чем дело! Тогда давайте мне "Ака-хату". Она как раз уголовщиной меньше всего интересуется. Так и получилось, что коммунистическую газету мне разрешили читать раньше других.

Кунидзи рассказывает о камере. Четыре квадратных метра пола, остальное - заиндевевшие стены, кованая дверь, параша, под потолком - оконце с пятью стальными прутьями. Режим для заключенных не менялся тут с прошлого века. Единственное, что отвоевал для себя коммунист ценой бесчисленных протестов и настойчивых требований, - возможность читать и писать. Он добился разрешения заменить тусклую лампочку более яркой и не гасить ее после восьмичасового отбоя. Добился права держать на полу книги, тетради, конверты. Настоял, чтобы принесли крохотный столик. Сидя на циновке, он пишет за ним, привалясь к стене.

По мнению надзирателей, в камере стало теснее, но заключенный видит, как раздвинулись ее стены. В одиночке не осталось места для одиночества, для томительной праздности, которая превращает узника в живой труп. Читать и писать - значит мыслить и трудиться, жить интересами мира, находящегося по ту сторону тюремной решетки. Таков каждый день Мураками, до краев наполненный неотложными делами.

В Токио есть центральный совет содействия освобождению Мураками. Комнатка чуть больше тюремной камеры, напоминает почтовый вагон. Люди с трудом передвигаются среди бумажных кип. Тут издают свою газету и рассылают 35 тысяч ее экземпляров по местным комитетам содействия. Тут создали фильм о деле Мураками. Сюда текут бесчисленные зеленые конверты с синей каймой (денежные переводы общественных пожертвований).

Но душой этой подлинно национальной кампании всегда был сам Мураками. Подъем, поверка, обтирание мокрым полотенцем, тридцатиминутная прогулка, каждую минуту которой Мураками использует, как спортсмен на тренировке. Утром надо успеть разложить по конвертам и подготовить к отправке написанные накануне письма. В десять надзиратель забирает почту. И тут же кидает новую увесистую пачку конвертов. О каждом письме надо сделать запись в тетрадь: от кого, когда поступило, что написано в ответ. Для коммуниста эта переписка работа с массами. Открытку от железнодорожников с Хоккайдо он шлет, добавив от себя несколько строк, железнодорожникам Кюсю. Не одна тысяча людей стали активистами комитетов содействия благодаря именно этим письмам из тюрьмы.

В половине двенадцатого приносят обед, а в три тридцать - ужин. Тюремщики спешат разделаться с работой до пяти часов.

- Вот тут-то и выручают передачи. Пока пишу или читаю до полуночи, жую что-нибудь из присланного друзьями.

- Холодно ли в камере?

Не стоит спрашивать! Зима на Хоккайдо самая настоящая - с метелями и морозами. Тут, как привыкли в Японии, жаровней с древесным углем не обойдешься. Каково же, если даже нет и этого? Ничего нет, кроме жестянки с горячей водой, вроде больничной грелки, которую приносят дважды в день.

- За столько лет к чему не приспособишься! - отшучивается Мураками. Только писать трудновато. Чернила замерзают.

Мураками вынимает из кармана томик с портретом Ильича на обложке.

- Что помогло мне выстоять? Конечно, жизненная закалка, революционный опыт. Но главное - это.

Свет ленинских мыслей, отблеск кремлевских звезд проникают сквозь тюремное окошко, словно целительные солнечные лучи. Они не дали завянуть душе, запертой в темнице. Они помогают крестьянину-недоучке расти. Казалось бы, слову "кругозор" не поместиться в одиночной камере. Но кругозор Кунидзи Мураками расширился за годы заключения.

- Время истекло! - врывается в беседу голос тюремщика.

Все смолкают, и вдруг - что это? Словно откуда-то из-под земли поднимается и растет мелодия. Полицейский захлопнул блокнот и уставился в потолок. Песня в тюрьме - вещь неслыханная. Но она, как видно, стала традицией свидания с необычным узником. Поют, не разжимая губ. Лишь последние слова в полный голос.

- Отлично, - улыбается Мураками. - Только припев, по-моему, нужно резче, как лозунг. "Свободу Кунидзи, на волю Кунидзи!" - дирижирует он сжатым кулаком.

Нас снова считают при выходе. Захлопывается дверь. Тяжело гремит засов...

Мы оба верили при встрече, что зима 1963 года будет для Мураками последней в неволе. Со всех концов Японии стекались тогда в верховный суд объемистые пачки подписных листов. Около восьмисот тысяч человек поставили свои имена под требованием оправдать безвинно осужденного. По просьбе защиты криминалисты СССР и Чехословакии научно доказали фальшивость "вещественных улик". Ибо если бы две пули, на которых строилось обвинение, действительно пролежали две зимы среди скал горного перевала, их никелированная поверхность была бы разрушена коррозией.

17 октября 1963 года я с трудом пробился сквозь толпу и прошел сквозь цепи охраны в отделанный темным резным деревом зал верховного суда в Токио. Заседание, которого с нетерпением ожидала страна, длилось буквально несколько секунд. На нем была произнесена одна-единственная фраза: "Апелляция Кунидзи Мураками отклоняется".

Это означало, что после одиннадцати лет пребывания в следственной тюрьме Саппоро для Мураками был уготован перевод в тюрьму Абасири. Камеры там не отапливаются вовсе. Даже летом в них по неделям не просыхают полотенца, а зимой, когда метет пурга с Охотского моря, температура падает до тридцати градусов ниже нуля. К тому же заключенному резко ограничили право переписки, запретили передачи.

Единственный раз ворота тюрьмы распахнулись перед Мураками 8 июня 1965 года, когда его отпустили на четыре часа, чтобы похоронить мать.

Тысячам людей в Японии была знакома и по-родственному близка эта восьмидесятилетняя крестьянка - вдова батрака, мать коммуниста. Она приезжала из деревни на каждое из ста тридцати судебных заседаний. Она до последней минуты верила, что правда одолеет клевету, и, услышав приговор, пыталась покончить с собой.

Мы долго беседовали с ней в тот день, когда вместе встречались с Мураками в тюрьме Саппоро. "Об одном прошу судьбу, - сказала она, прощаясь, - хоть бы раз перед смертью сесть дома за стол с Кунидзи и покормить его..."

Мечте этой не суждено было сбыться.

- Ты прожила восемьдесят два года, и лишь смерть принесла тебе покой, сказал Мураками перед траурной урной. - Теперь ты можешь отдохнуть от забот.

Сын оказался достойным матери.

Многолетняя борьба против ложного обвинения завершилась победой. В ноябре 1969 года судебные власти были вынуждены освободить Мураками на поруки. И немалая заслуга в этом принадлежит ему самому - коммунисту, который с первого до последнего дня пребывания в тюремной камере оставался не узником, а борцом.

Гимн солидарности

Рука Оми Комаки потянулась к кисточке с тушью, уверенными штрихами подчеркнула в тексте строки: "Тяжелое противоборство с вооруженными силами империализма и белогвардейщины советские рабочие и крестьяне вели при братской поддержке международного пролетариата, трудящихся всего мира. Во многих странах создавались комитеты "Руки прочь от Советской России!"... Интернациональная солидарность трудящихся прошла историческую проверку в огне социалистической революции".

Если бы все люди, к которым относится эта фраза, могли воочию увидеть сегодняшний день Страны Советов!

Оми Комаки думал об этом, когда в канун 50-летия Октябрьской революции впервые побывал у стен Зимнего. Именно с этой мыслью бросил он тогда в Неву букет цветов - от себя, от погибших друзей, от всех, для кого судьба колыбели Октября стала пробным камнем интернациональной солидарности.

Пятидесятая годовщина. А ведь память отчетливо хранит и первую: круглые афишные тумбы Парижа, палые листья на тротуарах, людской водоворот возле спусков в метро, перед которыми они, соратники Анри Барбюса, раздают прохожим воззвания от 7 ноября 1918 года.

Оми Комаки поступил в Парижский лицей как сын депутата парламента. Считая себя либералом, отец хотел, чтобы его сын проникся модными тогда в Японии идеями французских просветителей. Но после смерти богатого отца лицей оказался не по карману.

Оми пришлось перекочевать на юридический факультет университета, самому зарабатывать на жизнь. Изменился круг друзей, изменились и взгляды. Увлечение творчеством Анри Барбюса, а затем и знакомство с писателем привело японского студента в группу "Кларте".

Беседуя с Анри Барбюсом, вслушиваясь в рассказы его друзей, побывавших в красной Москве, жадно читая книгу Джона Рида "10 дней, которые потрясли мир", Оми Комаки пытался совместить образ революционной России со страной, которую он видел воочию.

Летом 1910 года он ехал в Париж по Транссибирской магистрали, останавливался в Москве. Запомнились гигантские медные самовары па станциях, лоточники с калачами, упитанные городовые; запомнились бородатые приказчики в Охотном ряду, безлюдная Красная площадь, где богомолки крестились на купола, а извозчик показал место, где какой-то из царей казнил какого-то из бунтовщиков.

И вот теперь эта страна, словно факел, подняла перед человечеством свое пламенное сердце.

Продолжая переписываться с Анри Барбюсом и после возвращения на родину, Оми Комаки основал в Японии группу "Танэмаку хито" ("Сеятель"). Как и французская "Клартё" ("Свет"), она видела свою цель в том, чтобы объединить творческую интеллигенцию сознанием ее ответственности перед обществом, крепить и развивать дух солидарности с надеждой человечества - Советский Россией.

На страницах своего журнала группа "Сеятель" первой в Японии опубликовала призыв Анри Барбюса, Анатоля Франса, Бернарда Шоу, Эптона Синклера, Андерсена-Нексе, Максима Горького и других выдающихся деятелей мировой культуры о сборе средств в помощь голодающим Поволжья.

Их сразу же поддержал тогда журнал "Мусан кайкю" ("Пролетарий"), который редактировал Сёити Итикава. Рука об руку делали они первые трудные шаги в этой кампании. Японцы - народ отзывчивый к чужой беде, но многие попросту боялись репрессий.

Разбить эту стену могло только известное имя, и "Сеятель" вместе с "Пролетарием" обратились к прославленной певице Миуре Тамаки. Дать концерт в пользу русских трудящихся она тотчас же согласилась, однако этому категорически воспротивился ее антрепренер - итальянец, получавший с каждого выступления солидную долю сбора. Пришлось изобразить всю затею как рекламную, уговорив на роль устроителя газету "Иомиури", разумеется, без упоминания о "крамольных" журналах.

Приближалась пятая годовщина Октября. И в группе "Сеятель" родилась идея, тут же встретившая поддержку "Пролетария": пусть именно в этот день в Японии впервые прозвучит гимн международной солидарности - "Интернационал".

Слова и ноты "Интернационала" Оми Комаки тайком привез из Парижа. Легче всего было бы разучивать песню с граммофонной пластинки, но даже во Франции продажа их еще с военных лет была запрещена.

В группе "Сеятель", однако, не было недостатка в талантах. Актер Такамару Сасаки переложил строфы пролетарского гимна на японский язык. Популярный певец Рюкити Савада взялся быть хормейстером. Собирались по нескольку человек то у одного, то у другого, разучивая куплет за куплетом. А последнюю репетицию Сёити Итикава предложил устроить в редакции "Пролетария".

Тут же пришлось решать нелегкий вопрос о времени и месте. Замысел состоял в том, чтобы исполнить "Интернационал" публично. А чтобы снять зал для какого-либо собрания, требовалось разрешение полиции.

Чтобы сбить полицию с толку, решили, во-первых, перенести собрание с 7 на 5 ноября; во-вторых, представить его как "литературный вечер" и, в-третьих, арендовать не зрительный, а банкетный зал вроде тех, где акционерные общества устраивают ежегодные попойки для своих пайщиков. Несколько известных писателей от имени группы "Новая литература" подали такую заявку и получили разрешение.

В назначенный день, однако, перед зданием с утра шныряли шпики. А войдя внутрь, Оми Комаки прежде всего увидел длинный ряд начищенных жандармских сапог.

- Любителей литературы оказалось больше, чем мы ожидали, - усмехнулся Сёити Итикава.

Оми Комаки заглянул в переполненный зал и тоже не мог сдержать улыбки. Зрелище было поистине театральным, если не сказать комичным. На сцене восседали жандармы: фуражки с затянутыми на подбородке ремешками, свистки, портупеи, сабли и... разутые ноги в носках. А что им было делать? Японец остается японцем. Не лезть же сапогами на покрытый циновками пол!

- Выходит, все-таки пронюхали. Сёити Итикава кивнул.

- Писатели, упомянутые в афише, арестованы - кто дома, кто здесь, у входа. Ждать их нечего. А незваных гостей все равно не переждешь. Так что пора!

Еще чувствуя ободряющее рукопожатие друга, Оми Комаки поднялся на помост, прошел сквозь строй сидящих жандармов и остановился у края сцены. Он окинул взглядом обращенные к нему лица, никелированные ножны жандармских сабель, которые настороженно блеснули у стен зала при первых же его словах:

- Друзья, встретим 7 ноября... Сзади угрожающе заскрипели стулья, и, набрав полную грудь воздуха, оратор поспешно продолжал:

- ...пятую годовщину советской революции... Помост задрожал от топота. Дюжие руки вцепились в Комаки, поволокли его га кулисы. Но последним усилием оторвав стиснувшие его горло пальцы жандарма, он все же успел выкрикнуть последние слова:

- ...пением "Интернационала"!

Это было сигналом. Зал поднялся, и четыреста голосов грянули разом. Жандармы по одному отрывали людей от тесно сомкнутого поющего строя. Но песня росла и крепла, перекрывая свистки и истошные выкрики: "Собрание запрещено, всех под арест!"

Участников "литературного вечера" скопом доставили в полицейский участок. На допросе Оми Комаки вместо удостоверения личности предъявил пропуск в министерство иностранных дел, где он временами подрабатывал переводами из французской прессы. Жандармы были озадачены: если в газеты попадет, что сотрудник подобного ведомства замешан в политическом деле, министру грозят неприятности вплоть до отставки. Боясь переусердствовать, они отпустили обладателя пропуска домой до "дальнейшего расследования".

Оказавшись на свободе, Оми Комаки прежде всего разыскал своего приятеля из "Джапан адвертайзер" - наиболее либеральной газеты того времени - и рассказал о случившемся.

На следующее утро в этой газете, выходившей на английском языке, появилось лаконичное сообщение:

"По случаю пятилетия Советской России вчера в Японии был впервые публично исполнен "Интернационал".

В тот же день министерству иностранных дел донесли, что проживающий в Иокогаме внештатный корреспондент РОСТА слово в слово передал содержание этой заметки по телеграфу в Москву. Оми Комаки узнал об этом от знакомых в МИДе и поспешил поделиться радостной вестью с Сёити Итикава, который каким-то чудом успел скрыться и избежать ареста.

Никогда еще не видел Оми Комаки своего друга таким восторженно счастливым. Лицо его по-детски сияло, когда он повторял:

- Вот замечательно, если в Москве узнали! Ты даже не представляешь, на скольких языках поют там сейчас "Интернационал"!

Оми Комаки не знал тогда, что слова эти говорит не просто его личный друг, редактор прогрессивного журнала "Пролетарий" - союзника "Сеятеля". Не знал, что между весной, когда они вместе вели сбор в помощь голодающим Поволжья, и осенью, когда они сообща готовились отметить пятилетие Октября пением "Интернационала", произошло важное событие.

15 июля 1922 года родилась Коммунистическая партия Японии, а Сёити Итикава стал одним из ее руководителей. Оми Комаки не знал тогда, что первой практической задачей, за которую взялись японские коммунисты сразу же после учредительного съезда, стала организация массового движения под лозунгом "Руки прочь от Советской России!". Теперь уже не разрозненные усилия энтузиастов, а политика новорожденной партии привела к успешному созданию Лиги борьбы против интервенции в России, сплотившей воедино представителей интеллигенции, группировавшихся вокруг журнала "Сеятель", профсоюзы, молодежные и крестьянские организации.

Лишь много позже узнал Оми Комаки, что 13 ноября 1922 года пролетарский гимн звучал в Москве действительно на множестве языков: именно в тот день делегаты IV Конгресса Коминтерна аплодировали докладу Ленина "Пять лет российской революции и перспективы мировой революции".

Первое пятилетие родины Октября... Сколько взоров устремлялось тогда к Стране Советов с участием, тревогой, надеждой - да, прежде всего с надеждой.

Именно эти чувства встают из-за усеченных цензурой строк "Сеятеля". Второй номер журнала был посвящен Советской России. И, перечитывая редакционное посвящение, Оми Комаки подумал, что оно похоже на его речь перед исполнением "Интернационала", на выкрик человека, которому зажимают рот:

"Максиму Горькому:

Если бы суждено ей было пасть, она бы уже погибла (вычеркнуто девять знаков). Четыре года терзают и топчут Красную Россию, однако она по-прежнему стоит на своем месте (вычеркнут двадцать один знак). Это - неоспоримый факт.

Многие писатели хулили эту дикую страну (вычеркнуто четыре знака). Хотя в наш век каждый подлинный художник должен воспевать всякую (вычеркнуто два знака).

Максим Горький как художник всегда был на стороне восставших рабов.

Мы не имеем свободы много говорить о революционной России. Но сегодня, когда мировая реакция исходит ложью и ненавистью к ней, мы восхваляем Максима Горького как сторонника пролетариата и тем самым целиком выражаем наши собственные чувства.

Редакция журнала "Сеятель", 7 ноября 1921 года".

Оми Комаки написал эти строки, когда Стране Советов исполнилось четыре года.

Когда через много лет он побывал у стен Зимнего и бросил в Неву свой букет, перед глазами его были Анри Барбюс, засыпанный землей Парижской коммуны, и Сёити Итикава, погибший в японской тюрьме; Сэн Катаяма и Джон Рид, чьи имена он прочел на Кремлевской стене. Всех их объединяла любовь к земле Москвы, к родине Октября.

"Именно так!" - думал Оми Комаки над подчеркнутыми словами. О том, что сделали зарубежные друзья Страны Советов в самые трудные для нее годы, пожалуй, лучше не скажешь:

"Интернациональная солидарность трудящихся прошла историческую проверку в огне социалистической революции".

Они знали Зорге

- С первой же встречи мне больше всего запомнилось его рукопожатие: крепкое, ободряющее, уверенное...

Слушая своего собеседника, я гляжу на тонкие, нервные руки, не раз изведавшие тяжесть кандалов, и поднимаю глаза на его лицо. Мало, очень мало осталось в Японии людей, знавших Рихарда Зорге по Шанхаю и Токио в его легендарной роли. Один из них сидит теперь передо мной.

7 ноября 1930 года группа смельчаков распространила среди моряков японского флота в Шанхайском порту антивоенные листовки. В группе был и молодой японец по фамилии Каваи.

Он участвовал в тех памятных демонстрациях, лозунгом которых было "Руки прочь от России!", в знаменитом инциденте в университете Васэда, когда прогрессивное студенчество устроило обструкцию японскому военному министру. Революционный подъем двадцатых годов в соседнем Китае волновал тогда многие юные сердца. И Каваи отправился в Китай с мечтой стать сподвижником Сунь Ятсена и вступить в ряды Народно-революционной армии.

Но в ту пору Чан Кайши уже предал дело революции и топил ее в крови. Массовые аресты коммунистов прокатились вскоре и по Японии. Стала вырисовываться новая опасность. Японский милитаризм готовил нападение на Китай, чтобы завладеть сырьевыми ресурсами страны, вплотную придвинуть свои дивизии к родине социализма - Советскому Союзу и, используя военный угар, окончательно задушить демократию в Японии.

Каваи, работавший тогда в еженедельнике "Шанхай чжоубао", хорошо понимал это. Вместе с группой японских и китайских патриотов он создал интернациональное "общество противников японо-китайской войны". Смелость Каваи на демонстрации 7 ноября 1930 года обратила на себя внимание.

- Ты мог бы сделать очень много, неизмеримо больше для того самого дела, которому теперь себя посвятил. Но ради этого придется забыть обо всем остальном. Согласен? - спросил как-то у Каваи его сверстник Одзаки, шанхайский корреспондент газеты "Асахи".

В условленный день - это было вскоре после 18 сентября 1931 года, когда японские войска вторглись в Маньчжурию, - они встретились возле почтамта за рекой Сучжоу-хэ, где жило тогда много японцев. Шофер такси свернул на Нанкин-лу и остановился перед рестораном "Таохуалоу".

В комнате на втором этаже ждал иностранец. Его тонко очерченное волевое лицо выглядело моложавым, но глубокие складки уже пролегли вдоль лба и у щек. Глаза смотрели внимательно и успокаивающе.

- У вас, говорят, много друзей в антивоенном обществе? - спросил он без всяких предисловий. - Интересно, что думают люди там, в Маньчжурии, где война уже началась. Не смогли бы вы съездить туда от "Шанхай чжоубао"?

Каваи почувствовал: новая, огромная ответственность ложится на его плечи. Мысли вихрем закружились в голове. Встреча произошла неожиданно. Но можно ли назвать ее случайной? Разве не идейная убежденность привела его на новый путь? Мог ли он думать тогда, что тут, в Шанхае, перед ним сидит внук соратника Карла Маркса, автора "Капитала", которым он зачитывался со студенческих лет!

А новый знакомый, оставшийся незнакомцем, уже прощаясь, говорил в напутствие:

- Главное - не торопитесь. Спокойно. Шаг за шагом. Ну - полагаюсь на вас!

И крепко сжал его ладонь своей сильной рукой. Всегда в тревожные минуты вспоминал потом Каваи это пожатие.

"Тот человек", как они с Одзаки называли его между собой, умел доверять людям и потому рождал в них безграничное доверие к себе. Отсюда и его способность создавать вокруг атмосферу спокойствия, уверенности, заражать этими чувствами окружающих.

Они виделись еще несколько раз до весны, пока от друга, работавшего в жандармерии, Каваи не узнал, что имя его занесено в "черный список" и за ним начата слежка. Незадолго до этого газета отозвала Одзаки в Токио, и тот вынужден был уехать.

- Трудно будет без вас обоих, - сказал Зорге, - но оставаться здесь нельзя. Возвращайтесь в Японию и вы. Откройте какую-нибудь лавчонку да займитесь год-другой торговлей. А там осмотритесь.

Они распрощались, но встреча эта оказалась не последней.

...Десять лет спустя им суждено было свидеться в токийской тюрьме Сугамо. Заключенных выводили на прогулку партиями по пять человек. Крутые поля крестьянских соломенных шляп "амэгаса" почти скрывали их лица. Но высокую, широкоплечую фигуру нельзя было не узнать.

Зимой 1943 года по камерам разнеслась весть: Гитлер объявил траур в связи с разгромом армии Паулюса под Сталинградом. В этот самый день Каваи снова увидел Зорге в тюремном коридоре. Тот отстал от своей пятерки и в радостном возбуждении говорил что-то тюремному надзирателю. Поравнявшись, Каваи снял амэгаса, и их взгляды встретились. Лицо Зорге сияло. Оно светилось той же верой и силой, что так запомнились в прежних встречах.

- Этот взгляд остался в памяти, как его последнее крепкое рукопожатие... - заключил Каваи.

Имени Ханако Исии не было в списках тех, кто помогал легендарному советскому разведчику Рихарду Зорге. Но эта седеющая японская женщина тоже совершила подвиг! Шесть лет, прожитых рядом с Зорге, и еще двадцать три долгих одиноких года, целиком посвященных памяти любимого человека, отданных тому, чтобы люди вокруг узнали о нем, смогли принести цветы на его могилу...

Ханако впервые встретилась с Зорге 4 октября 1935 года. Ресторан "Золото Рейна", где она тогда прислуживала в зале, славился немецкой кухней. Тут всегда было полно иностранцев. Видные коммерсанты, журналисты были его завсегдатаями.

Хозяин, господин Кетель, почтительно беседовал за столиком с незнакомым, широкоплечим мужчиной и, заметив Ханако, послал ее за шампанским.

- Этому господину сегодня исполнилось сорок лет, - сказал он. - Будь внимательна к гостю, Агнесс! В такой день надо быть веселым...

Девушки в "Золоте Рейна", носившие для удобства посетителей европейские имена, славились образованностью, искусством развлекать гостей изысканной и остроумной беседой. Но Ханако чувствовала себя на этот раз как-то скованно. Лицо Зорге показалось ей суровым и замкнутым. А взгляд даже испугал.

Сидя напротив и осторожно придерживая рукав кимоно, она подливала вино. Гость молча курил и небрежно ворошил рукой свои чуть вьющиеся каштановые волосы.

- Люди веселятся в день рождения, а вам, наверное, скучно у нас, вымолвила наконец японка.

- Сколько тебе лет? - голос иностранца прозвучал неожиданно тепло.

- Двадцать три.

- Вот если тебе доведется встретить сорок так же далеко от родных мест, как мне, - поймешь, что это за событие.

Несколько дней спустя Зорге встретил Ханако в магазине граммофонных пластинок и дружески улыбнулся ей.

- Ты так старалась скрасить мое сорокалетие, что придется тебя наградить, - пошутил он. - Бери в подарок любую пластинку.

Ханако выбрала запись итальянского певца Джильи. Зорге - "Героическую симфонию" Бетховена.

Потом они часто слушали ее вместе. Зорге глубоко откидывался в кресле, забывая о сигарете, целиком захваченный вихрем бушующих страстей. А японке казалось, что бетховенская музыка написана специально для того, чтобы раскрыть перед ней душу этого человека, помочь понять и оценить ее красоту.

Уйдя из "Золота Рейна", Ханако стала брать уроки пения. Как-то она спросила Рихарда:

- Верно ли говорят, что из всех языков итальянский самый музыкальный и певучий?

Зорге посмотрел на нее долгим взглядом:

- Самые красивые песни, девочка, русские.

Ханако обрадовалась: среди ее любимых пластинок была "Дубинушка" Шаляпина. Она стала расспрашивать о русских народных напевах. Но Зорге резко оборвал разговор и ушел наверх, сказав, что ему надо работать.

Такое, впрочем, случалось редко. Зорге был прекрасным и неутомимым рассказчиком. Японка часто не знала, чему больше удивляться: тому ли, как много знает этот человек, или тому, как много вещей его интересует. Ханако была начитанной для девушки своего поколения. Она увлекалась французской и русской литературой. Но Зорге своими расспросами часто ставил ее в тупик. Он восхищался стихами из "Манъйосю", штудировал японский эпос - "Кодзики", "Гэндзи моногатари".

- Не читала? Прочти обязательно, - строго говорил он. - Чтобы любить родину, надо знать ее старину.

Зорге скупал сборники народных песен - поэзию земледельцев и рыбаков. Собирал цветные гравюры. Но не красавиц художника Утамаро, которыми обычно только и интересуются иностранцы, а бытовые сцены, которыми славен Хиросигэ.

Глазам Ханако был открыт Зорге - журналист и востоковед. Но эти профессии не были лишь "крышей" для отвода глаз, а важнейшими слагаемыми успеха Зорге-разведчика. Лучшим ключом к нужным секретам была его признанная эрудиция. Именно она толкала людей (и в германском посольстве, и в журналистских кругах) на откровенность с ним. Эта эрудиция позволяла определить достоверность слухов, важность сведений и порой по крупицам собрать полную картину. Эта эрудиция давала возможность не только узнавать, но и оценивать, предвидеть. Зорге, по его собственным словам, никогда не отводил себе роль почтового ящика для сбора и передач фактов и фактиков. Изображать этого человека то ломающим голову над разгадкой похищенных шифрограмм, то играющим в прятки с сыщиками, значит снижать его образ до шаблонов заурядного кинодетектива.

- Родись я в другую, менее бурную эпоху, наверняка стал бы исследователем, - говорил как-то Зорге.

Дома Ханако чаще всего видела Рихарда за машинкой. Свет настольной лампы очерчивал его неподвижную спину, а пальцы летали по клавишам, как у пианиста-виртуоза. Он любил работать один, но однажды сам подвел Ханако к столу, на котором лежала высокая стопка исписанных листов:

- Видишь? Трехсотая страница. Не молодец ли Зорге? Кончает книгу о Японии. Неплохая будет книга. А могла бы быть еще лучше. Трудно, ох, как трудно порой подбирать слова...

С весны 1941 года стало все больше неотложных дел, и Зорге вовсе не притрагивался к стопке, прижатой тяжелой пепельницей. Так и пролежала она до ареста.

Где-то теперь эти страницы?

До самого конца войны Ханако Исии ничего не знала о судьбе Зорге. Только в октябре 1945 года, когда из тюрем были выпущены остальные осужденные, ей стало известно, что он повешен.

Газеты лишь коротко упомянули об этом. Некоторое время спустя Ханако случайно увидела на витрине журнального киоска броский заголовок: "Тайны дела Зорге - Одзаки".

...7 ноября 1944 года, в день 27-й годовщины русской революции, читала Ханако, приговор о повешении был приведен в исполнение в тюрьме Сугамо.

Когда утром в одиночную камеру вошел начальник тюрьмы и спросил имя, время и место рождения осужденного, Зорге понял, что наступил его последний час. В сопровождении конвоиров они прошли по гулкому коридору, пересекли тюремный двор, свернули за угол, где среди высоких стен было скрыто бетонное здание казней.

Первым ввели туда Одзаки. По обычаю он склонился перед нишей, где несколько свечей освещали позолоченную буддийскую статую.

"Жизнь и смерть - одно и то же для того, кто полагается во всем на милость будды", - послышались из темноты слова монаха.

Осужденный вскинул глаза, словно хотел возразить что-то, но тут же снова опустил их, зажег ритуальные свечи.

Следующим был черед Зорге. Он не остановился перед нишей, а сразу прошел в пустую камеру без окон, с виселицей посредине. Под ней не было ни табурета, ни ступеней. Лишь люк в бетонном полу, на крышку которого ставили осужденного. В ту последнюю минуту, когда тюремщики уже надели петлю и вот-вот должен был провалиться квадрат пола под ногами, Зорге улыбнулся и крикнул по-японски: "Собиэтто! Секи-гун! Кёсансюги! - Советский Союз! Красная Армия! Коммунизм!"

Официальный медицинский акт засвидетельствовал, что сердце приговоренного оказалось на редкость сильным: пульс пропал лишь через 8 минут. Но всех, кто присутствовал при казни, еще больше поразила сила духа этого человека.

Останки Одзаки были переданы его жене. А тело иностранца, поскольку у него не могло быть родственников в Японии, закопали где-то среди общих могил в Дзосигая.

Последние строки брошюры взволновали Ханако глубже всего. Как обезумевшая, бродила она по кладбищу для неопознанных и бездомных, между рядами заброшенных холмиков, прижималась ладонями к высохшей траве и повторяла имя любимого человека, словно звала его.

Но именно в этот момент отчаяния жизнь вдруг снова обрела смысл. Найти останки Зорге, похоронить его, как подобает, рассказать людям о том, что это был за человек, - вот ее долг.

В один из журналов Ханако отдала 200 страниц своих воспоминаний "Зорге как человек". Но уже в начале 1949 года американцы опубликовали так называемый "доклад Уиллоби". Начальнику разведывательной службы генерала Макартура было поручено подать дело Зорге так, чтобы само слово "коммунист" выглядело синонимом понятий "предатель" и "шпион". Вашингтону, писали тогда американские газеты, хотелось тем самым "взорвать солидный антисоветский заряд в холодной войне".

Японская печать остерегалась выходить за рамки "доклада Уиллоби". Но сенсационные факты о советском разведчике вызвали такой интерес, что коммерческие соображения взяли верх. Журнал решился напечатать часть записок Ханако Исии, а в июне 1949 года они вышли отдельной книгой.

Не прошло и месяца, как за Ханако приехали трое американцев. Усадив женщину в машину, которая медленно кружилась вокруг парка, они принялись допытываться, почему при первом знакомстве Зорге называл ее Агнесс.

Хоть Ханако и была прежде далека от политики, она сразу поняла, в чем дело. Она знала из газет, что Маккарти раздувает теперь клевету против знакомой Зорге по Шанхаю, известной американской писательницы Агнесс Смедли, направляя удар против Коммунистической партии США.

Агенты уехали, ничего не добившись. Но в сердце Ханако осталась тревога: все чаще сталкивалась она на пути к цели с другими враждебными силами. Она вновь поспешила на кладбище в Дзосигая, и смотритель на этот раз порадовал его. Чтобы освободить землю, недавно сжигали останки из непосещаемых могил. В одной из них покойник был похоронен лежа, не по-японски. Помня просьбу женщины, его оставили на прежнем месте. С помощью друзей Ханако сумела купить участок земли на кладбище и захоронить урну с прахом Зорге...

"Исполненная благодарности к людям, - пишет Ханако Исии в своих воспоминаниях, - я вернулась домой, подошла к фотографии Зорге, рассказала ему обо всем. И мне показалось, что я слышу в ответ его голос:

"Когда встречаешь смерть, самое главное - с чем умираешь, что сумел сделать для счастья людей. Не может быть человеколюбив тот, кто не любит свою Родину. Одзаки - японец. Смедли - американка. Я - наполовину немец. Защищая Советский Союз, мы, коммунисты, любим все человечество. Но для каждого из нас дорога родная земля, судьба своего народа..."

Так заканчивает Ханако Исии книгу своих воспоминаний. Читая слова, написанные ею от имени Зорге, видишь, что эта женщина не только сберегла память о дорогом ей человеке, но и поняла то главное, что сделало его героем.

Обвиняемые по делу Первомая

Кровь, что пролилась в тот день, каждый год вновь напоминает о себе: она проступает на полотнищах первомайских знамен, окрашивает их своим цветом.

Много лет прошло со времени побоища в центре Токио, на площади перед императорским дворцом. Но для японских тружеников "кровавый Первомай" 1952 года и поныне больше, чем история: это их сегодняшний день, сегодняшняя борьба. На долгие десятилетия затянулся судебный процесс.

- Первомай 1952 года выражал собой протест против увековечения американской оккупации, против сохранения военных баз США на японской земле, - рассказывает бывший металлист Окамото, которого остальные двести шестьдесят подсудимых избрали своим вожаком.

Мы беседуем в комнате, заваленной кипами листовок и брошюр.

Поминутно звонит телефон, и девушка за соседним столом снимает трубку со словами:

- Первомай слушает.

Так сокращенно именует себя общество содействия обвиняемым по делу о Первомае. В открытое окно видно, как на плоской крыше соседней больницы среди сохнущих халатов и полотенец репетирует хор из нескольких десятков врачей и сестер. Звуки "Интернационала" врываются в нашу беседу, напоминая о том, что Первомай в Японии от рождения был днем международной солидарности.

Окамото рассказывает, что до войны пропеть "Интернационал" ему довелось лишь раз: подростком-подмастерьем он участвовал в первомайской демонстрации 1935 года, после которой праздник труда, мира и братства был запрещен милитаристской кликой. Едва тирания военщины пала, как праздник возродился вновь, причем местом массовых манифестаций стихийно стала площадь перед императорским дворцом. Ее назвали Народной. Сюда с 1946 года стали стекаться трудящиеся Токио на общегородскую маевку.

Но как только в 1950 году началась война в Корее, американские оккупационные власти запретили демонстрации перед императорским дворцом.

28 апреля 1952 года вступил в действие Сан-францисский мирный договор, который увековечил пребывание на японской земле американских войск - уже как "союзников". Демонстрация, состоявшаяся три дня спустя, стала выражением чувств, переполнявших тогда людей.

С отменой оккупационного режима юридически утрачивал силу и запрет проводить демонстрации перед императорским дворцом. Однако правительство упорно отказывалось признать это. Вот почему около пятидесяти тысяч человек - участников первомайского митинга - двинулись к центру города с лозунгом: "Верните Народную площадь!".

Стянутые ко дворцу полицейские отряды особого назначения не пытались преградить демонстрантам путь на площадь. "Надо заманить мышь в мешок", гласил секретный приказ начальника полиции.

Поджидая, пока подтянутся задние ряды, люди рассаживались на лужайках, закусывали, пели песни Руководителям колонн было объявлено: через полчаса провести заключительный митинг (на нем по традиции трижды скандируют лозунги демонстрации) и разойтись.

Однако не прошло и десяти минут, как черные каски, маячившие по краям площади, сомкнулись в сплошное кольцо. В центре Токио среди бела дня загремели выстрелы. Забросав демонстрантов гранатами со слезоточивым газом, полицейские открыли по ним огонь из пистолетов. Пулей в спину был убит рабочий Масао Такахаси. Студенту Хироси Кондо нанесли дубинкой смертельную рану в голову, когда он пытался спасти упавшую рядом женщину. Около тысячи демонстрантов окропили своей кровью место маевки, в том числе двадцать три получили пулевые ранения.

Опомнившиеся от неожиданности люди дали отпор. В ход пошли древки знамен, камни. Разгневанная толпа перевернула и сожгла тринадцать автомашин, сбросила в крепостной ров перед дворцом несколько американских солдат и японских полицейских.

Демонстрацию, подвергшуюся полицейской расправе, назвали "бунтом". Тысяча двести тридцать ее участников были арестованы, из них двести шестьдесят человек отданы под суд.

Так началось "дело о Первомае", целью которого было спровоцировать новую волну репрессий.

Многолетняя битва, которую развернули обвиняемые по делу о Первомае, пронизана духом этого пролетарского праздника, духом солидарности и братства. Рабочие пожертвования в фонд "первомайцев" составили внушительную сумму. Лучшие адвокаты страны добровольно взяли на себя их защиту. И все же носить имя подсудимого в течение многих лет - нелегкое бремя.

Когда арестованные демонстранты - кто через три месяца, кто через год вышли из предварительного заключения, лишь тринадцать человек смогли вернуться на прежнюю работу. А тех, кому удавалось устроиться на новую, вскоре же увольняли под негласным нажимом полиции.

Особенно много выстрадал из-за этого обвиняемый Такэо Сига, который прежде сам был полицейским. Он начал службу в разгар американских бомбежек. Каждую ночь приходилось извлекать из-под развалин изуродованные тела, и Сига глубоко возненавидел войну. Поэтому, прочитав Стокгольмское воззвание, он начал собирать под ним подписи своих сослуживцев, за что был немедленно уволен в отставку.

Как и другие участники "кровавого Первомая", оказавшиеся под арестом, Такэо Сига получал ободрительные письма и передачи. Незнакомая студентка, связавшая для него теплый шарф, стала потом его женой и спутником на трудном жизненном пути.

- А меня, как избрали руководителем группы обвиняемых, так и пришлось из металлиста стать юристом, - шутит мой собеседник Окамото. - День за днем ходил по адвокатам да по рабочим собраниям: выступал, собирал пожертвования. Денег на процесс требовалось много, о себе думать было некогда. Спал тут же в конторе, питался сам не знаю на что. А ведь на плечах у меня была еще жена с сыновьями: одному пять, другому два. Теперь оба уже выросли, работают. Но когда прохожу мимо игрушечного магазина, до сих пор щемит сердце: никогда за все их детство не мог купить своим детям ни одной игрушки...

Шесть с половиной миллионов тружеников выходят ежегодно на улицы японских городов с пением "Интернационала", чтобы провести в день 1 Мая боевой смотр сил и готовности отвоевывать и защищать добытые в упорной борьбе права. Оно неотвратимо, как весна, - это майское цветение. Оно словно дает ответ на стихи Токуко Кондо - матери студента, погибшего на демонстрации в центре Токио:

Мой сын убит,

накройте тело флагом.

Пусть ткань вберет в себя

всю кровь по капле,

Чтоб от нее

другие флаги заалели.

Черные корабли

Утро над бухтой Симбда было тихим и прозрачным, как всегда после ненастья. В горах жужжали шмели, ошалевшие от цветения жасмина. Женщины ворошили бурые охапки водорослей, разложенных для просушки на прибрежных камнях. На бетонном волноломе, что как мост протянулся к середине бухты до острова Бегущей собаки, еще не было видно экскурсантов. Лишь старая рыбачка пекла на углях витые раковины, подливая воду в их булькающее нутро.

Грохот орудий расколол тишину. Прямо на Симоду шли два американских эсминца.

Старуха ахнула и замерла с наклоненным чайником в руке. Угли яростно зашипели.

Проезжий почтальон спрыгнул с велосипеда и тоже уставился на море.

- Не узнала разве: "черные корабли". Напоминают, чтобы не забыли, усмехнулся он.

Эсминцы Седьмого флота салютовали Симоде в память о майском утре 1854 года, когда паровые фрегаты "Миссисипи" и "Сасквеханна" стали на якорь возле острова Бегущей собаки. Момент этот увековечен на старинной картине, которую показывают туристам в храме Рёсендзи: горожане в панике бегут кто куда, волоча узлы со скарбом.

"Город был охвачен смятением. Японцы были повергнуты в страх вооружением и размерами американских "черных кораблей", как они прозвали поразившие их паровые суда, которые вошли в бухту против ветра. Под угрозой орудий американских кораблей у правителей Японии не было иного выбора, как подписать договор с Соединенными Штатами" - так описывает историк появление эскадры коммодора Перри, посланного силой взломать запертые двери Японии.

Симода был первым портом, открытия которого добился американский коммодор. А церемония встречи Перри с японскими властями произошла в храме Рёсендзи. О ней можно судить по картине другого, уже американского очевидца, оригинал которой находится в Вашингтоне, а фотокопия выставлена на месте события.

...Перед храмом ощетинившийся ружьями строй американских моряков, рядом - гаубица, за ней по двору катят еще две, бьют барабаны. Офицер подает команду обнаженной саблей. А напротив группа японцев в старинных кимоно. Можно подумать, что здесь зачитывается не договор, а приговор.

Добавим, что историка, которого мы цитировали выше, не обвинишь в антиамериканской тенденциозности, ибо это не кто иной, как бывший посол США в Японии Рэйшауэр.

Нужно быть начисто лишенным чувства юмора, чтобы перелицевать Перри в некоего благодетеля Японии, а приход "черных кораблей" отмечать как день американо-японской дружбы!

Еще в годы оккупации стараниями генерала Макартура над бухтой Симода появилось аляповатое сооружение в стиле вашингтонской псевдоклассики - орел, распластавший крылья над надписью: "Памятник открытия страны". Не забывайте, мол, что Япония без Перри - все равно что Америка без Колумба.

Затем перед памятником установили еще одну каменную плиту с многозначительным добавлением:

"Фундамент японо-американского союза был заложен в Симоде. 19 мая 1960 года".

Вся суть заключена в дате. Нет, это не очередной День "черных кораблей". Для японских патриотов это просто черный день. 19 мая I960 года двести шестьдесят членов парламента от правящей либерально-демократической партии, собравшиеся в зале нижней палаты, в отсутствие представителей оппозиции стоя проголосовали за торопливо прочитанный проект резолюции. Так был ратифицирован "договор безопасности", узаконивший пребывание на японской земле американских военных баз.

Первый неравноправный договор, который Перри силой навязал Японии в 1854 году, и "договор безопасности" 1960 года. Кто бы предполагал, что люди, вздумавшие обелить "черные корабли", сами проведут такую историческую параллель!

Стоило ли поднимать рекламную шумиху вокруг имени Перри? В порты Японии наведываются новые "черные корабли" - атомные подводные лодки.

В Сасебо японцы издавна приезжали любоваться красотой девяноста девяти островов. Бессчетные зеленые холмы встают из лазурной глади моря, образуя кружевной узор проливов.

Как вопиюще чужд этой картине вторгнувшийся в нее инородный штрих длинное тело атомной подводной лодки! Черное и блестящее, оно появилось среди рыбацких лодок на глади залива как некое недоброе чудище. Сверху, словно птицы, ищущие поживы возле хищника, кружились полицейские вертолеты.

Да, это был действительно "Морской дракон", ибо именно так называлась первая американская атомная подводная лодка, зашедшая в японский порт Сасебо.

Это был первый из новых "черных кораблей", который подошел к берегам Японии после настойчивых домогательств Пентагона и вопреки не менее упорным протестам японских патриотов.

Еще с ночи по дорогам, ведущим к Сасебо, двигались вереницы полицейских грузовиков. Все наличные силы префектуры Нагасаки были удвоены за счет соседних префектур Фукуока, Сага, Кумамбто и стянуты в Сасебо. Вместо обычных мундиров на полицейских были черные каски и такие же холщовые комбинезоны - полевая форма, своего рода спецодежда для таких вот страдных дней.

"Морского дракона" встретили подобающим ему "драконьим танцем" знаменитым "зигзагом", когда колонны демонстрантов уже не идут, а бегут в ногу, извиваясь, как исполинские змеи.

Перед проволочной оградой американского военно-морского штаба пестрые ряды столкнулись с черным полицейским строем. Мелькали каски, трещали бамбуковые флагштоки. Возле белой санитарной машины кому-то торопливо делали перевязку. Серый "джип" увозил арестованных. По радио передавали обращение губернатора префектуры Нагасаки. Он убедительно просил жителей Сасебо "сохранять спокойствие и здравый смысл".

Но совместимо ли спокойствие со здравым смыслом здесь, в той самой префектуре, где стоит памятник жертвам грибовидного взрыва? Атомная смерть обрушилась на жителей Нагасаки с неба. Могут ли они оставаться спокойными, увидев ее рядом вынырнувшей из-под воды?

Ледяное безмолвие толпы встретило в свое время Перри, когда он под прикрытием гаубиц высаживался на японском берегу. Окажись теперь коммодор на борту "Морского дракона", он узнал бы, что такое гневный голос Японии.

Судьба Микурадзимы

Зимнее море отсвечивало холодной сталью. Возле костра, разложенного у прибрежных скал, торопливо раздевались два человека. Они сложили одежду в непромокаемый мешок, в последний раз протянули к огню руки и бросились в ледяную воду.

Толпа на берегу молча следила за тем, как с дрейфовавшего в отдалении судна пловцам бросили канат и по одному подняли их на борт.

Почти все население острова Микурадзимы вышло провожать старосту Хиросе и почтаря Куримого. Какая же нужда заставила двух ходоков среди зимы вплавь добираться до проходящего парохода, чтобы попасть в столицу?

Накануне жителей Микурадзимы будто громом поразило известие: их остров приговорен.

Его хотят превратить в мишень для американских бомб.

Микурадзима лежит в 220 километрах южнее Токио. С борта самолета остров видится таким, каким облюбовали его когда-то перелетные птицы: темный выпуклый камень, вправленный в лазурь моря серебряным кольцом прибоя.

Микурадзима - это вершина подводной горы. Вулкан, поднявшийся когда-то из океанских глубин. Это одинокая глыба диаметром в пять километров, всегда опоясанная кипящей пеной. Ни бухточки, ни песчаной косы - лишь утесы, о которые бьются рассерженные волны.

Ни одно судно не может пристать к острову даже в тихую погоду. А как подует западный ветер, к берегу не подойдешь и на шлюпке. Окрестные воды, соседствующие с теплым течением Куросио, богаты рыбой. Но никто из жителей не выходит перед рассветом ставить сети. На Микурадзиме нет ни одной рыбачьей лодки - некуда пристать, нет порта, где молено было бы укрыться от непогоды.

Этот маленький мир весь состоит из крутых каменистых склонов. Вместо возделанных полей - клочки огородов. Вместо дорог - змеящиеся то вверх, то вниз тропинки. Есть тут один велосипед, купленный по просьбе детворы. Но дальше школьного двора на нем никуда не выедешь.

Судя по найденным на острове древним керамическим сосудам, люди селятся здесь уже много веков. Чем же живут они на пятнышке суши, где невозможно ни земледелие, ни рыболовство?

Единственное богатство Микурадзимы - девственный самшитовый лес. Мужчины валят кряжистые, неподатливые деревья. Женщины на спинах перетаскивают короткие бревна к берегу. Когда возле острова один-два раза в месяц останавливается судно, население от мала до велика спешит на берег. Ибо нет дела, более важного и трудного, чем с помощью канатов и шлюпок переправить на корабль самшитовые плоты, древесный уголь и принять товары для местной лавочки.

С расчетом на тысячелетия творит свою работу океан, обтачивая выступы скал. Медленно растет дерево веков - самшит. И, словно повинуясь тем же законам, смиряло здесь свой бег само время. Годы катились чередой, как морские волны, почти не оставляя следов. Глухо донесся слух, что остров собираются включить в государственный заповедник. Зачем? Сам океан позаботился о том, чтобы сохранить здесь в заповедной нетронутости не только природу, но и жизнь людей.

Пришла как-то весть, что принят закон о помощи отдаленным островам. Она впервые породила мысль о возможности каких-то перемен в привычном укладе. Появились надежды, ожидания: вот если бы правительство помогло построить на острове порт, проложить дорогу!

Одни верили в это больше, другие меньше. Но никто не мог ожидать, что вмешательство извне в уединенную жизнь острова будет в то же время означать конец этой жизни. Едва ли пробуждение подводного вулкана взволновало бы островитян больше, чем сообщение, что их Микурадзиме суждено стать полигоном для американских самолетов.

Американцы... Было бы неверно сказать, что жизнь острова никогда не имела ничего общего с этим словом. В 1863 году шторм вышвырнул на скалы возле Микурадзимы парусник "Викинг" со звездно-полосатым флагом на одной из трех своих мачт.

Тогдашние правители Японии строжайше запрещали какое-либо общение с иностранцами. Но даже суровое повеление властей не могло удержать островитян от того, что казалось им естественным долгом. Они бросились на помощь потерпевшим кораблекрушение и спасли всех, кто был на борту: 481 американца вместе с капитаном Бенджамином Смитом.

Разместить, одеть, накормить всех их было делом нелегким: население островка разом утроилось. Для неожиданных гостей освободили половину всех имевшихся домов и целых три месяца делились с ними скудными запасами. Прощаясь, американцы говорили, что никогда не забудут своих спасителей. В память об этом чугунный брашпиль с "Викинга" был установлен в храме, который считается хранителем благополучия острова.

Чем же хотят теперь отблагодарить микурадзимцев потомки капитана Смита? Неужели целый остров с его лесами и селениями должен быть принесен в жертву богу войны?

О превращении Микурадзимы в полигон заговорили после переброски на американскую авиабазу Йокота сверхзвуковых истребителей-бомбардировщиков F-105. Самолеты эти приближаются к цели на бреющем полете и лишь над объектом атаки круто взмывают вверх.

Боевые учения летчиков с Йокоты и прежде дорого обходились окрестным жителям. Около двухсот бомб падало за пределами полигона Мито, по соседству с которым, как на грех, расположен японский институт ядерных исследований. Отрабатывать на сверхзвуковых скоростях новый способ бомбометания рядом с действующим атомным реактором оказалось уж чересчур рискованно. Так был вынесен приговор Микурадзиме.

"Кто услышит, кто поймет тревогу и смятение жителей безвестного одинокого острова среди шума, суеты, многолюдия столицы?" - думали староста и почтарь, отправляясь в Токио. Они считали себя двумя просителями от 283 островитян. Но, добравшись до Йокоты, увидели, что того же требуют сто тысяч человек от имени миллионов.

Двое японцев, с детства привыкших к величию океанских просторов, были потрясены безбрежностью этого людского моря, тысячеустым кличем, похожим на прибой: "Вон F-105 с японской земли!", "Не допустим превращения Микурадзимы в полигон! Янки, убирайтесь домой!"

Сто тысяч демонстрантов собрались в тот день возле Йокоты. Но разве можно одной лишь этой цифрой выразить величие бескрайней толпы, которая превратила опутанный колючей проволокой аэродром в остров среди гневно бушующих волн!

Колонну окрестных жителей вел учитель Мицуру Гото. Во все концы Японии разошлась брошюра "Шум самолетов", которую написал от руки и размножил на ротаторе этот человек. Много выходит в Японии прекрасно изданных книг. Но редкая из них способна так всколыхнуть сердца, как эти десять страниц, отпечатанных вручную на грубой сероватой бумаге.

Учитель Гото не добавил ни слова от себя. Он просто собрал отрывки из школьных сочинений своих учеников. "Шум самолетов" - это крик детской души, истомившейся от постоянной близости крылаток смерти. Это выраженная языком ребенка мечта о тихом небе. Мечта, столь понятная тысячам японцев, которые и теперь, в дни мира, вынуждены постоянно видеть перед собой хищный лик войны, слышать ее голос.

Колючая проволока авиабазы йокота вплотную подходит к поселку Акидзима. Пилотам реактивных бомбардировщиков, наверное, хорошо знаком гребень длинной крыши, что выделяется среди тесной неразберихи домишек и переулков как раз за взлетной полосой. Это и есть начальная школа номер два, где учительствует Мицуру Гото.

Когда громада бомбардировщика, едва оторвавшегося от земли, низко проносится над школой, кажется, будто небо, вдруг расколотое на куски страшным ударом, тяжелыми глыбами рушится на землю. Стены содрогаются от грохота, пол ходит ходуном, как при землетрясении. В такие минуты нельзя понять, говорит ли учитель или только шевелит губами. Да если бы он и мог перекричать этот немыслимый гул, разве дошли бы до класса его слова?

У Гото сжимается горло, когда он видит, как бледнеют детские лица, вздрагивают губы, как инстинктивно втягиваются в плечи склоненные головы. Ведь все это, как кошмар, уже прошло перед ним в детстве, в годы войны. Когда на Японию падали американские бомбы, его учеников не было на свете.

Возможно, и не стоило бы рассказывать им про случай с американским реактивным истребителем на Окинаве - он врезался в школу, расположенную по соседству с аэродромом, и в пламени взрыва сгорело много детей. Но дирекция получила указание: извлечь урок, принять меры предосторожности. И вот каждый месяц звучит по коридорам сигнал учебной тревоги, и все, от первоклассников до престарелых педагогов, спешат выполнять инструкцию: как можно скорее выскочить из здания и отбежать от него подальше.

Только не самообман ли это? За оградой, на территории базы есть другая, американская школа.

Когда там начинает выть сирена, светлоголовые веснушчатые мальчишки также высыпают на улицу. Но их тренируют не просто разбегаться по сторонам, а быстро взбираться по трапу на транспортный самолет, который всегда стоит наготове.

Поселок Акидзима не фигурирует в туристских путеводителях. Но по воскресеньям туда часто приезжают большие группы людей. И всегда перед этой молчаливой, сосредоточенно слушающей толпой можно видеть фигуру учителя Гото.

Он ведет гостей вдоль проволочных заграждений. Налево, между густо рассыпанных крестьянских домов втиснуты лоскутки ячменных полей, формой, цветом да, пожалуй, и размерами напоминающие разостланные циновки. А направо разительным контрастом раскинулся простор аэродрома Йокото. Сколько земли в краю безземелья обречено на бесплодие там, за колючей проволокой!

Поход обычно заканчивается у школы. Страницы брошюры "Шум самолетов" здесь словно оживают. Дети сами читают отрывки из своих сочинений, а взлетающие и садящиеся бомбардировщики напоминают гостям, что небо над Акидзимой никогда не бывает тихим.

Хоть и часты аварии при взлете и посадке, отнюдь не в них главная опасность, исходящая от баз. Гнездилище носителей водородных бомб - это магнит, который в случае использования их для агрессии навлечет на себя первый же грозный ответный удар. Те, что обосновались за колючей проволокой в чужой стране, отдают себе отчет в этом. Они готовятся за несколько минут поднять в воздух не только боевые машины, но и свои семьи.

А японцы - где искать им спасения на собственной земле?

Слово "Микурадзима" с тревогой зазвучало на устах не только потому, что народу дороги судьбы 283 соотечественников. Участь острова, приносимого в жертву чужеземному богу войны, напомнила, что опасность стать мишенью угрожает всей Японии.

Восемь углов под одной крышей

Каково место Японии в современном мире? Какова ее новая роль? Что нужно ей для того, чтобы выступать на международной арене действительно как великой державе?

Эти естественные раздумья приобретают в Японии отнюдь не отвлеченный характер. Они стали острой политической проблемой, ибо на них пытаются спекулировать. Кое-кто старается вбить в головы молодежи, что быть мировой державой Японии мешает отсутствие неких "национальных целей". Дескать, выкорчевали из умов милитаризм и шовинизм, но ничего другого взамен не насадили. Вот и возникла "духовная пустота", помеха национальному самосознанию...

Здоровое чувство национальной гордости расцветает на почве доброжелательства и уважения к другим народам. Но у тех, кто кричит об "идейном вакууме", на уме другое. Именно по настоянию этих кругов вновь объявлен государственным праздником день восшествия на престол мифического императора Дзкмму, а 11 февраля 660 года до нашей эры стало считаться датой основания японского государства.

Прогрессивная общественность возражала не только потому, что этот взятый из легенд факт оспаривается наукой.

"Вплоть до конца войны, - писала газета "Иомиури", - японских детей учили не историческим фактам, а мифам. Их учили, что Япония - священная земля, управляемая никогда не прерывавшейся династией потомков Дзимму. Их заставляли заучивать девиз Дзимму: "Восемь углов мира под одной крышей".

Идея, заложенная в этом девизе, составляла духовную основу агрессивной, империалистической, воинствующей, ультранационалистической Японии.

Народу внушали, что божественное предназначение Страны восходящего солнца - собрать "восемь углов мира под одной крышей" (то есть объединить под властью Японии все страны света).

За шовинистический угар, за алчные планы "Великой восточной Азии" пришлось расплачиваться дорогой ценой...

Солдаты уходят на войну. Тот, кто шагает во главе колонны, вместо винтовки несет на плече двухметровую деревянную ложку, всю исписанную иероглифами. Это увеличенная до гигантских размеров самодзи - круглая лопаточка, какими в японских семьях раскладывают рис из котла в миски. Подарить большую самодзи - значит выразить пожелание: загребать добычу лопатой. С таким напутствием провожали войска.

А вот встреча. Тот же строй, та же походная форма, только без винтовок. Что несут солдаты вместо них? Бережно, словно только что полученную награду, каждый прижимает к груди аккуратный белый ящичек. Колонна награжденных? Нет, это возвращаются домой останки тех, кто погиб на заморских фронтах. Три миллиона урн, обтянутых белым траурным крепом, - вот трофей, который принесла японскому народу война.

Оба этих снимка помещены в изданном газетой "Майнити" фотоальбоме "История Японии в войне". Страницы его бесценны не только самой своей документальностью. В книге собраны как раз те снимки, которые наиболее правдиво отразили лицо войны и потому были скрыты от взоров народа: цензура ставила на них клеймо "Запрещено".

Со времени вторжения в Маньчжурию в сентябре 1931 года и до капитуляции в сентябре 1945 года в "Майнити" скопилось 24 038 таких фотографий, которые газета не могла опубликовать, Однако сотрудники редакции тайком хранили их, желая сберечь запрещенные кадры для истории, для будущих поколений.

Расправы над чужими пленными и брустверы из трупов своих солдат.

Горящие японские города и бездомные жертвы налетов, бредущие с узлами неведомо куда.

Все это летопись того, как от девиза "собрать восемь углов мира под одной крышей" в 1940 году военщина довела страну до культа самоубийств в 1945-м.

Фабриканты оружия гребли барыши большой лопатой. Но народу, пришлось дорого расплачиваться за девиз Дзимму. Цена эта определена и подсчитана не пером историков, а выписана на семейных могильных плитах.

Вот лишь одна из таких бессчетных надписей на кладбище, расположенном неподалеку от монумента Дзимму:

Хисасада Кавакубо,

28 лет, летчик, сбит над Амоем (Южный Китай) 16 мая 1938 года.

Сабуро Кавакубо,

27 лет, подводник, погиб в южной части Тихого океана 12 июля 1944 года.

Сиро Кавакубо,

24 года, летчик, убит американской бомбой на аэродроме острова Трак 30 апреля 1944 года.

Теруо Кавакубо,

23 года, моряк-смертник, взорвался вместе с торпедой у берегов Новой Гвинеи 12 января 1944 года".

Живым в этой семье остался лишь пятый из сыновей - Хидео Ковакубо, который во время войны был еще школьником и вместе с одноклассниками отбывал трудовую повинность на военных верфях Сасебо.

"К погибшим братьям я отношусь с благоговейным уважением, как к людям, которые сделали все, что требовал тогда от них долг, - пишет Хидео. - И все же, спрашивая себя сейчас, в чем был смысл этих жертв, я могу думать о судьбе братьев лишь как о напрасно загубленных молодых жизнях. Я считаю, что единственный способ оправдать тяжкие утраты минувшей войны - это посвятить свою жизнь миру, миру без войн".

Как раз в то время, когда вышел юбилейный фотоальбом, на страницах японской печати развернулась дискуссия о том, что следует знать о минувшей войне подрастающему поколению.

Профессор Сабуро Иенага, автор учебника "Новая история Японии" для старших классов, демонстративно подал в суд на министерство просвещения за то, что оно добивается внесения в текст все новых и новых поправок. Суть изменений - постепенный отход от оценки минувшей войны как преступного акта со стороны тогдашних правителей Японии - милитаристской клики.

Мысль, которая поначалу исподволь протаскивалась между строк, возможно, и не наделала бы такого шума, если бы тенденция эта не обнажилась вдруг совершенно наглядно. По договоренности с министерством просвещения издательство "Сёсеки" вздумало заменить иллюстрации в разделе "Война и жизнь населения". Вместо женщин, томящихся в очереди за продовольственным пайком, появилась фотография совсем иного плана: премьер Тодзио отечески утешает детей павших воинов.

Страница учебника попала в газеты, вызвала поток негодующих писем.

"Что хотят внушить учащимся этой иллюстрацией? - писал в газету "Асахи" школьник Кёйко Хомма из города Сендай. - Я хорошо помню снимок Дальневосточного военного трибунала, который, кстати, тоже отныне изъят из учебника. Учитель рассказывал, что главные военные преступники понесли на этом суде должное наказание. Был приговорен к смертной казни и Тодзио. Неужели мы должны теперь смотреть на него как на героя? Можно ли позволить нам расти без знания ужасов войны?"

Учителя верны клятве

Все шестьсот тысяч,

Как один, верны клятве.

Это мы, это мы - Никкёсо.

Где только не услышишь гимн Всеяпонского профсоюза учителей "Никкёсо"! Его поют стоя, взявшись за руки, сомкнув плечи и раскачиваясь в такт.

...Дальняя юго-западная оконечность острова Сикоку. Прибрежный поселок, весь завешанный гирляндами вяленой рыбы. Ветки цветущей вишни заглядывают в распахнутые окна школы, оттуда в весеннем воздухе далеко разносится пение. Учителя прощаются с выпускниками. Ну что ж, можно верить в этих подростков! Вон с каким упоением вторят они песне своих воспитателей:

Небо окрашено заревом рассвета.

Для молодежи укажем верный путь.

Это мы, это мы - "Никкёсо".

Учителя прощаются и друг с другом. Как всегда, в конце марта, когда в Японии завершается учебный год, отделы народного образования объявляют очередную перетасовку преподавательских кадров: одних - отсюда туда, других - оттуда сюда, чтобы не слишком глубоко пускали корни за пределами школы,

Ну что ж, даже год-другой на одном месте не проходит бесследно. Вон вполголоса подпевают пожилые женщины, что работают у сетей. Пусть разъедутся из поселка знакомые учителя, останется Союз вдов-рыбачек, созданный по их совету, чтобы противостоять произволу местных воротил.

...Глубокие снега префектуры Ивате. Березовые рощи, где дымятся редкие костры углежогов. Затерявшаяся между сугробами школа. Поленница длиной во всю стену. В каждой из двух комнат занимаются по три класса, не считая малышей, копошащихся возле железной печки. Старшие привозят их издалека на санках: дома оставить не с кем. Здешним школьникам привычно сидеть за партой с двухлетним карапузом, привязанным за спиной.

Двое преподавателей - муж и жена - живут тут первый год, но уже успели завоевать не только сердца детворы.

- Кроме трудностей, работа в таких глухих местах имеет и свои преимущества, - говорят они. - На школьного учителя в разобщенных горных селениях привыкли смотреть как на учителя жизни. К нему идут за советом, просят разрешить спор. Такое доверие - и большая ответственность, и готовый мост к людям. Мы начали с вечеров для сельской молодежи: пока беседуем о прочитанных книгах, спорим. Здешние лесовладельцы уже бросают на нас косые взгляды, грозят пожаловаться, что, мол, ведем в школе "красную пропаганду". Ну что ж, перебросят в другое место - мы и там останемся самими собой.

Взглянешь на их озаренные лица и до глубина души чувствуешь, какая это могучая общественная сила - шестьсот тысяч наставников молодежи, объединенных клятвой: "Никогда больше не пошлем наших учеников на поле боя!".

Именно под этим девизом родился после войны Всеяпонский профсоюз учителей. Люди, воспитавшие поколения пилотов-смертников, с болью осознали трагизм своей причастности к превращению школы в слепое орудие милитаристских сил, которые довели страну до национальной катастрофы. Ведь именно раздуванию шовинистического угара служил пресловутый рескрипт "О верности трону, созданному одновременно с небом и землей", или идея о "божественном предназначении" Японии: "Собрать восемь углов мира под одной крышей".

Все эти устои старой школы были в корне отвергнуты сразу же после капитуляции. Взамен их были провозглашены мир, демократические свободы, уважение к человеческой личности. Была введена система выборности местных органов народного образования, а учителям предоставлена свобода политической деятельности.

Когда несколько лет спустя, с началом войны в Корее, американские оккупационные власти попытались изменить курс в вопросах народного просвещения, им уже противостояла мощная организованная сила в лице Всеяпонского профсоюза учителей.

"Никкёсо" неизменно борется против нажима со стороны властей, пытающихся сковать политическую деятельность учителей и взять под контроль содержание школьных программ.

В 1958 году по всей Японии прокатилась широкая волна протестов против так называемой переаттестации учителей, под предлогом которой власти пытались учинить в школах "чистку от красных". Особенно острой была борьба в префектурах Коти, Ивате и Киото, где во время забастовок преподавателей и школьников доходило до столкновений с полицией.

В бурном 1960 году школьные учителя - в первых рядах борцов против военного союза Вашингтон - Токио. Именно тогда министр просвещения заявил:

- Раз "Никкёсо" выступает против "договора безопасности", значит, это не профессиональный союз, а политическая организация. Пока он не прекратит заниматься политикой, учинять стачки и демонстрации, пока он не вычеркнет марксистские лозунги из своей программы, министерство просвещения не будет признавать его как профсоюз.

Защитить демократические принципы народного образования от посягательств реакционных кругов - вот позиция, на которой непоколебимо стоит Всеяпонский профсоюз учителей. Не раз предпринимались попытки внести раскол в его ряды. Уйма денег была потрачена, чтобы сколотить в противовес ему некую "педагогическую лигу", "учительское общество". Но все эти раскольнические организации захирели, так и не завербовав последователей.

"Никкёсо", который объединяет в своих рядах восемьдесят процентов преподавателей первых - девятых классов и пятьдесят процентов преподавателей десятых - двенадцатых классов, остается влиятельнейшей силой в народном образовании. Он остается силой, формирующей умы и сердца почти двадцати миллионов японских школьников.

Носители девиза "Никогда больше не пошлем наших учеников на поле боя" поют в своем гимне:

Все шестьсот тысяч,

Как один, верны клятве

Это мы, это мы - "Никкёсо"

Стихия и труд

...Когда бог Идзанаки спускался с небес, чтобы отделить земную твердь от хляби, он ударил своим всемогущим копьем по зыбко колыхавшейся внизу пучине. И тогда с его выдернутого назад копья упала вереница капель, образовав изогнутую цепь островов.

Сотворение Японии, которому посвящена давняя легенда, еще не завершено. Капли, упавшие с исполинского копья, еще не застыли окончательно. Молодая суша из конца в конец вздулась волдырями вулканов, то и дело ходит ходуном из-за землетрясений.

Японцам приходится жить словно на вздрагивающей спине, которую выставил из пучины океанский дракон. Вулканические извержения и подземные толчки для них - не редкая трагическая случайность, а скорее нечто неизбежное, как жара летом или холод зимой.

Все это воспитало в японском характере стойкость к внезапным ударам судьбы. Бог удачи Дарума - разновидность ваньки-встаньки в японском народном искусстве - олицетворяет собой девиз: "Семь раз упасть - восемь раз подняться".

Вереница окаменевших капель, что, по преданию, упали со всемогущего копья, заканчивается на юге вулканом Сакурадзйма. Эта огнедышащая гора воплощает собой соединение ярости и ласки, необузданность разрушительных и созидательных сил природы, соседство первозданного хаоса с упорством человеческого труда.

Во время последнего извержения огненные потоки лавы заставили шаг за шагом отступать яростно вскипавшее море. В этом противоборстве враждебных стихий родилась тихая бухта, названная Атласной.

Склоны Сакурадзимы напоминают фантастический неземной пейзаж. Это не нагромождения валунов, какие оставляет ледник, и не осыпи. Это не скалы - не скажешь, что их кололи. И не утесы - непохоже, чтобы их тесали.

Кажется, какой-то великан яростно резал лопатой и еще яростнее швырял из кратера гигантские комья глины, которые налипали друг на друга, искривлялись, корежились и твердели. Эти изгибы и выгибы, отпечатавшие следы буйства стихий, обрываются в ласковую гладь залива. Здесь, в рожденной извержением бухте, люди умудрились теперь выращивать жемчуг.

А с мертвым юго-западным склоном соседствует царство зелени. Окаменевшие лавовые потоки превращены в ступени террас для плантаций мандаринов и бивы. Кажется, будто деревья усыпаны большими белыми цветами, но цветы эти бумажные. Таким кулечком садовод оберегает каждую завязь. Тут вызревают самые ранние в Японии фрукты, которые уже в апреле вывозят на продажу.

Япония - это страна, где природа и человек состязаются в неистовстве. Здесь постоянно дает о себе знать необузданность стихийных сил. Но здесь же на каждом шагу видишь следы упорного труда - нечеловечески человеческого.

Природа здесь не только жестока, но и скупа. Пять шестых японской земли составляют крутые горные склоны. И лишь одна шестая остается человеку - тут и поля, возделанные словно клумбы, и города, и заводы. Япония столь же гориста, как и Швейцария, но ее равнинная часть заселена в пять раз плотнее. Порой кажется, что несметная рать гор захватила эту страну для себя, оттеснив людей к побережью.

Потребовался поистине подвиг бесчисленных поколений земледельцев, чтобы превратить горные склоны в уступчатые террасы рисовых полей, в чайные и тутовые плантации; чтобы, возделав каждый клочок земли, кормить сто двадцать миллионов человек, имея на всю страну лишь шесть миллионов гектаров пашни.

Даже воды внутренних заливов заштрихованы темными полосами, словно борозды вспаханных полей. Это плоты, к которым под водой привязаны корзины с жемчужными раковинами. Жемчуговодство олицетворяет собой способность японцев находчиво восполнять скупость недр своей страны.

Ведь жемчужина, выращенная человеком, как и крохотный транзисторный телевизор, на который затрачено ничтожное количество сырья, олицетворяет собой ценности, созданные будто бы из ничего, - это овеществленный труд и разум.

Остановимся на перекрестке улиц Токио. Окинем взглядом фасады современных зданий, потоки автомашин, толпы людей - все то, что составляет бурное кипение жизни крупнейшего города мира. С трудом укладывается в голове, что металл, из которого созданы стальные эстакады над улицами, каркасы небоскребов, кузова бесчисленных автомашин, целиком привезен в виде руды из других стран.

Нефть, которая приводит в движение автомобильные потоки и турбины электростанций, заливающих город рекламным сиянием, доставлена гигантскими танкерами из-за морей. Каждый грамм хлопка или шерсти в одежде людей на улице тоже откуда-то привезен.

Япония, которая по выплавке стали вплотную приблизилась к СССР, которая по выпуску автомашин опередила Соединенные Штаты, которая спускает на воду половину всех строящихся в мире судов, вынуждена ввозить 80 процентов необходимого ей промышленного сырья и почти 30 процентов продовольствия. Она стала третьей индустриальной державой мира, будучи богата лишь одним видом ресурсов - трудом.

Чтобы существовать в подобных условиях, Японии приходится быть гигантским обрабатывающим заводом и одновременно - торговой фирмой. Как можно дешевле приобрести сырье и, обогатив его вложенным трудом, как можно выгоднее сбыть в виде готовой продукции.

Потерпев поражение в войне, Япония лишилась своих колоний, возможностей эксплуатировать недра захваченных земель, рабский труд корейских и китайских рабочих. Кое-кто считал, что экономика бывшей метрополии окажется нежизнеспособной. Но подобные прогнозы не сбылись.

В отличие от других капиталистических государств Япония приступила к послевоенному восстановлению, не испытывая нехватки в квалифицированных кадрах. Вернулись на родину люди, накопившие управленческий опыт на заморских территориях. К тому же многие отрасли, работавшие на военные нужды, например, металлургия, судостроение, оптика, сохранили костяк опытных специалистов. Наряду с высоким общеобразовательным уровнем молодежи в целом все это обеспечило промышленности достаточный приток квалифицированных кадров.

Что касается отсутствия собственного сырья, то, по мнению японских предпринимателей, на каком-то этапе это даже помогло их стране совершить стремительный рывок вперед. Япония, считают они, смогла сосредоточить все силы на создании самых новых и перспективных отраслей индустрии именно потому, что у нее не висели гирями на ногах добывающие отрасли - наименее рентабельные, наиболее трудоемкие и капиталоемкие.

Избавив себя от обременительных расходов на модернизацию рудников, шахт, железнодорожных перевозок, японские монополии сделали ставку на морской транспорт, на его новые возможности, открывшиеся с созданием крупнотоннажных судов и механизацией погрузо-разгрузочных работ.

Бедная полезными ископаемыми, Япония богата... побережьем. Это оказалось огромным преимуществом для страны в условиях удешевления морских перевозок. Извилистая береговая линия Японских островов создает благоприятные условия для того, чтобы почти каждое промышленное предприятие, перерабатывающее импортное сырье в экспортную продукцию, имело собственный порт.

Если старые металлургические заводы строились вблизи угольных шахт Кюсю или Хоккайдо, то теперь они создаются "на воде". С одной стороны насыпного участка оборудуется приемный порт, где руда, уголь и другое сырье прямо с судов поступают в обработку. А на противоположной стороне отвоеванной у моря территории создается отгрузочный порт, куда после завершения технологического процесса поступает готовая продукция.

Став продолжением цехов, порты сократили до минимума нужду в железнодорожных перевозках. Япония почти не знает товарных поездов. Подсчитано, что доставить тонну коксующегося угля морем из Австралии в Японию дешевле, чем по железной дороге из Рура в Лотарингию.

Как удалось Японии совершить в 1955 - 1980 годах стремительный рывок вперед и стать третьей ведущей индустриальной державой мира? Какие факторы послужили здесь скрытыми пружинами?

Самое распространенное объяснение: высокая степень эксплуатации, дешевизна рабочей силы в Японии. Это, безусловно, главная причина. Но было бы упрощением считать ее единственной, сводить все лишь к ней. Ведь тогда закономерно рождался бы вопрос: почему подобная же дешевизна рабочих рук не привела к подобным же результатам во многих других странах Азии, Африки, Латинской Америки?

Нередко слышишь также: все дело в том, что японцы усердны как труженики и воздержаны как потребители. Пожалуй, вернее было бы сказать, что в Японии уровень производства повышается гораздо круче, чем уровень потребления, производительность труда растет быстрее, чем зарплата. Такое объяснение выглядит более полным, но и его нельзя считать исчерпывающим.

- Из-за того, что Англию бомбили немецкие "Юнкерсы-88", а Японию американские сверхкрепости "Б-29", англичанам после войны пришлось заниматься восстановлением поврежденных предприятий, а мы сразу же взялись строить новые, делая к тому же упор на самые перспективные отрасли промышленности, - говорят японские дельцы.

Заново построить завод на пустом месте легче, чем восстанавливать старый. Если, конечно, располагать деньгами. Но, прежде чем пояснить, откуда взялись эти деньги в разрушенной, поверженной стране хочется отметить еще одно обстоятельство.

Когда японцы говорят, что, разрушив старое, война расчистила место для нового, эту фразу можно понимать и в широком смысле. С разгромом японского милитаризма были разбиты многие оковы, сдерживавшие развитие производительных сил.

После капитуляции в стране была проведена земельная реформа, которая ликвидировала помещичье землевладение. Вступило в действие новое трудовое законодательство, было узаконено существование профсоюзов.

Особый вопрос - почему американские оккупационные власти пошли на подобные меры. Они хотели, во-первых, уничтожить опору милитаристских кругов в лице помещичьего класса; а во-вторых, лишить японских промышленников такого важного козыря, как дешевизна рабочей силы. Воссоздавая в Японии профсоюзы, американцы радели о своих интересах в конкурентной борьбе.

Но вот оккупированная Япония, на которую американцы поначалу смотрели как на поверженного тихоокеанского соперника, стала играть в политике США совсем иную роль. Она оказалась ближней тыловой базой в тех войнах, которые американский империализм развязал в Азии - сначала в Корее, а затем во Вьетнаме.

Через пять лет после капитуляции еще лежавшая в руинах Япония вдруг стала прифронтовой полосой корейской войны. Американцам надо было срочно организовать снабжение войск, ремонт боевой техники. Тут-то и пролился на Японию золотой дождь интендантских заказов. Три миллиарда долларов было впрыснуто в организм частного предпринимательства. Без такой инъекции потребовалось бы, наверное, лет десять, чтобы сдвинуть с места парализованную разрухой японскую экономику.

Первой отраслью, в которой Япония завоевала мировое первенство, стало судостроение. Можно напомнить, что еще в годы второй мировой войны под японским флагом ходили два крупнейших в мире линкора - "Ямато" и "Мусаси". Но можно напомнить и другое. Вплоть до середины прошлого века японцам разрешалось строить лишь деревянные шаланды грузоподъемностью не более сорока кулей риса. Спускать на воду более крупные суда было запрещено, дабы пресечь всякое общение с внешним миром.

Но вот сильное землетрясение 1855 года застало у берегов Японии русский фрегат "Диана". Корабль был разбит гигантской волной и затонул. Команде удалось спастись. Русские моряки попросили позволения построить небольшую шхуну, чтобы вернуться на родину. Власти не только дали им такое разрешение, но и прислали лучших плотников.

Внезапный интерес к зарубежному опыту был следствием происшедших незадолго до того событий. У художника Хиросигэ в серии "Пятьдесят три станции Токайдо" есть картина под названием "Канагава". Хиросигэ изобразил тихую бухту, рыбачьи паруса, задумчивые зеленые холмы - место нынешней Иокогамы. Именно там незадолго до "Дианы" появилась американская эскадра коммодора Перри. "Черные корабли", как их прозвали в народе, возвестили об угрозе вторжения заморских колонизаторов.

Перед страной встала срочная необходимость создавать современный флот. Судьба "Дианы" давала удобный случай поучиться. Любопытно, что чертежи, по которым строилось первое в Японии килевое судно, были сделаны рукой русского морского офицера Можайского - будущего изобретателя самолета.

Ровно сто лет спустя - в 1955 году - Япония стала первым кораблестроителем мира. В бухте Канагава, которую когда-то рисовал Хиросигэ и где японцы, впервые увидали "черные корабли", были спущены на воду морские гиганты водоизмещением в сто, триста, а затем и пятьсот тысяч тонн.

Здесь, как и в ряде других отраслей, японцам удалось чутко предугадать перспективную тенденцию. Когда греческий судостроитель Онасис первым рискнул строить танкеры водоизмещением в 100 тысяч тонн, лондонская "Тайме" отнеслась к этому скептически. Она писала, что такие гиганты "никогда не перестанут быть лишь ничтожной долей в мировых судостроительных программах". Японцы приняли это к сведению и занялись закладкой доков, способных строить танкеры водоизмещением до 500 тысяч тонн. Они смело пошли по новому пути, взяв в расчет новые возможности морских перевозок и удаленность большинства промышленных государств от мест нефтедобычи.

В 1955 году, то есть как раз в ту пору, когда Япония вышла на первое место в мире по судостроению, в США появился первый приемник на транзисторах. Однако перспективность этого события в радиотехнике прежде американцев оценили японцы. Буквально несколько месяцев спустя фирма "Сони" выпустила в широкую продажу карманный радиоприемник. Он положил начало "буму транзисторов" - массированному прорыву на мировой рынок совершенно нового вида продукции с маркой "Сделано в Японии".

Если в предвоенные годы Япония сумела заполонить рынки Азии своими текстильными товарами благодаря их дешевизне, то нынешняя популярность японских товаров в США и Западной Европе прежде всего опирается на их качество.

- Как вам удается опережать зарубежных конкурентов? - спросил я однажды президента фирмы "Сони".

- Не столько нашей изобретательностью, сколько умением распознавать неиспользованные возможности чужих изобретений, - усмехнулся Масару Ибука.

Президент "Сони" любит повторять, что теряет интерес к продукции, как только она перестает быть новинкой. Едва выпуск миниатюрных радиоприемников на транзисторах освоили другие японские компании, "Сони" сделала ставку на цветные телевизоры. Благодаря их высокому качеству и надежности она сумела победить в конкурентной борьбе даже американские фирмы, которые специализировались на телевизионной технике еще с довоенных лет.

Подобную же роль "Сони" сыграла и в распространении портативных счетных машин, а также видеомагнитофонов. На пороге 70-х годов Масару Ибука рассказывал мне, что мечтает об электронном калькуляторе величиной с японские счеты "соробан".

Замысел этот уже претворен в жизнь. Теперь на уме у президента "Сони" съемочная видеокамера размером с любительский киноаппарат.

Видеомагнитофоны уже вошли в японский быт. Так что любители загородных прогулок могут смотреть записанные по их выбору воскресные телепередачи в другие дни, а любители спорта, побывав на стадионе, повторять дома записанный с телеэкрана репортаж.

От умения быстро и дешево строить танкеры-гиганты водоизмещением в полмиллиона тонн до успехов на поприще микроэлектроники, олицетворяющей завтрашний день наукоемких производств, - таков диапазон японской индустрии.

Устойчивость велосипеда

- Японцы усердны как труженики и воздержаны как потребители...

Возвращаясь к этой фразе, заметим, что за соотношением потребления и накопления действительно кроется одна из пружин совершенного Японией рывка. Как, за счет чего удается японским предпринимателям из года в год выделять примерно вдвое больше средств на обновление оборудования и расширение производства, чем их американским и западноевропейским конкурентам?

Поначалу им помогла набрать темпы более высокая степень эксплуатации наемного труда, чем в других странах капитала. Еще в середине 60-х годов зарплата рабочих в обрабатывающей промышленности страны была в семь раз ниже, чем в США, и в три раза ниже, чем в Англии. Лишь в последующем она стала постепенно приближаться к западноевропейскому уровню и в 80-х годах превзошла его. Однако производительность труда в Японии все это время росла быстрее, чем зарплата, и более высокими темпами, чем у ее конкурентов.

В Токио любят доказывать, что разговоры о дешевизне рабочей силы в Японии давно устарели. И все-таки труд в этой стране поныне дешев - дешев в сопоставлении с его качеством, квалифицированностью, добросовестностью.

Японии присуща еще одна весьма своеобразная черта: низкому уровню личного потребления в этой стране сопутствует весьма высокий уровень личных сбережений.

Японцев отнюдь не назовешь людьми скаредными, прижимистыми, мелочно расчетливыми. На взгляд американцев, они даже легкомысленно относятся к деньгам. Тем не менее японская семья откладывает в виде сбережений около 20 процентов доходов - примерно втрое больше, чем английская или американская.

Быть столь рачительными японцев вынуждает сама жизнь. Деньги прежде всего необходимо откладывать на старость из-за японской системы социального обеспечения, вернее сказать, из-за отсутствия таковой. Ведь уходя в отставку в 55 лет, японский труженик обычно получает не пенсию, а единовременное пособие - по месячному окладу за каждый проработанный год. Этого, конечно, недостаточно, чтобы прожить остаток лет.

Приходится также откладывать деньги на образование детей, поскольку оно, во-первых, очень дорого, а во-вторых, имеет решающее значение для их карьеры. Традиция заботиться о сбережениях порождена и многими другими причинами: это дороговизна медицинской помощи; быстрый рост квартирной платы, а также цен на землю; это обычай тратить непомерные суммы на свадьбы и похороны, постоянная угроза стихийных бедствий.

С другой стороны, иметь сбережения японцам помогают некоторые местные особенности оплаты труда. По существующей традиции наниматели несколько занижают ежемесячные выплаты с таким расчетом, чтобы труженик в течение года получал не 12, а, к примеру, 15 окладов. Два из них выдаются в форме наградных перед Новым годом, а еще один - в середине лета. Часть этих денег семьи используют для каких-то сезонных покупок, но от половины до двух третей обычно откладывают в форме сбережений.

Итак, японские труженики подталкивают машину частного бизнеса, во-первых, тем, что в сравнении со своей производительностью мало получают, а во-вторых, тем, что не тратят, а оставляют в банках пятую часть своих и без того заниженных доходов.

А японские предприниматели? Проявляют ли они такую же склонность ограничивать себя, откладывать на завтрашний день деньги, которые пригодились бы и сегодня? Совсем наоборот. Им присуща диаметрально противоположная черта: готовность постоянно быть по уши в долгах.

Впрочем, сказать "по уши", пожалуй, даже недостаточно. Долги японских фирм обычно вчетверо превышают размер их капитала. Но ведь в Соединенных Штатах и Западной Европе нормальной считается обратная пропорция. Может ли японская корпорация сохранять устойчивость, если ее финансовая структура подобна перевернутой пирамиде?

- Может, - отвечают японские дельцы, - если ее, как велосипед, хорошенько разогнать.

Действительно, такая финансовая акробатика предполагает высокие скорости - без них она просто немыслима. Получая ссуды под весьма большие проценты, японский предприниматель вынужден искать самые радикальные пути повышения производительности труда, вновь и вновь переоснащать цехи, даже если ради этого приходится еще глубже залезать в долги.

Средний возраст станков в обрабатывающей промышленности Японии не превышает пяти лет. Во-первых, благодаря этому на внутреннем рынке страны постоянно поддерживается производственный спрос, а во-вторых, повышается эффективность производства. Японцы иронически прозвали такую экономику "велосипедной": чтобы сохранить равновесие, нужно мчаться вперед.

Зависимость японских предпринимателей от банков помогает правительственным органам регулировать направления и темпы развития экономики. Огромная и постоянная задолженность японских фирм - это как раз те вожжи, с помощью которых правительство способно управлять частным бизнесом.

Понижая или повышая размер ссудного процента, то есть делая кредиты то доступнее, то недоступнее, центральный банк Японии как бы нажимает на разные педали экономической машины страны, то ускоряя, то тормозя ее движение.

Японская экономика чем-то напоминает знаменитый Сад камней в Киото. Утесы крупных заводов с ультрасовременной организацией производства возвышаются над морем песчинок - мелких и мельчайших предприятий, основанных подчас на ручном труде надомников. Каковы же последствия своеобразного соседства "утесов" и "песчинок"? Что это, пережиток прошлого, помеха для более быстрой и полной модернизации японской индустрии? Или это одна из национальных особенностей, которая выгодна монополиям, помогает им выжимать больше прибылей из труда рабочих и легче побеждать конкурентов на мировом рынке?

Экономисты отмечают, что даже после рывка вперед, который Япония совершила с середины пятидесятых годов, удельный вес мелких и средних предприятий в ее экономике остается значительно более высоким, чем в других развитых странах.

Около 60 миллионов человек, составляющих в 80-х годах рабочую силу Японии, для наглядности можно округленно поделить на пять примерно равных частей. Лишь первая из них, занятая на крупных предприятиях, в полной мере может быть отнесена к категории современного промышленного пролетариата. Вторая часть трудится на средних предприятиях (до 300 рабочих на каждом), третья - на мелких предприятиях (до 30 рабочих), четвертую часть составляют люди, занятые в семейном производстве (кустари и мелкие торговцы), наконец, пятую, самую малочисленную, - земледельцы и рыбаки.

Средние и мелкие предприятия дают почти половину промышленной продукции ведущей индустриальной державы мира, в том числе около трети японского экспорта.

Возникает вопрос: как могут мелкие и средние предприятия соседствовать и тем более состязаться с крупными? Разве не обречены они на неминуемую гибель в конкурентной борьбе, где, как говорится в японской пословице, "большая рыба глотает малую, малая глотает креветку"?

Из года в год сообщается о банкротстве сотен мелких компаний, а также о слияниях крупных фирм в еще более мощные корпорации. На основе этого был правомерен вывод, что слой песчинок интенсивно размывается и что утесы монополий вот-вот сомкнутся краями, образовав однородный фундамент японского капитализма.

Однако слой песчинок не исчезает. В чем тут причина? Не в том ли, что каменные глыбы чувствуют себя устойчивее на такой подушке?

Соседство "утесов" и "песчинок" позволяет монополиям сочетать преимущества современного производства с дешевизной рабочей силы на мелких предприятиях, поставляющих наименее сложные, но зато наиболее трудоемкие детали. Мелкий производитель в Японии давно уже перестал быть кустарем-одиночкой. Его рабочие руки обычно привязаны к целой системе производственных связей.

Внутренние районы Японии, некогда славившиеся шелководством, после войны обезлюдели. Тутовые плантации пришли в упадок. В горных селениях остались одни старики и старухи. Но монополистический капитал нашел способ использовать даже такие весьма слабосильные рабочие руки.

Агенты крупных птицефабрик предлагают престарелым крестьянам брать для выращивания цыплят. Все необходимое для этого оборудование поставляется в кредит. Рабочие монтируют на усадьбах клетки для птиц, кормушки, желоба. Специальные грузовички-фургоны развозят из инкубатора цыплят. Такая птицеферма не требует большого ухода, а бумажные пакеты с комбинированными кормами регулярно доставляются с фабрики.

С подобными примерами сталкиваешься в Японии на каждом шагу. В местах, прославленных своим фарфором, где-нибудь в Кутани или Сацума, у гончарной печи рядом с вазами классических форм можно вдруг увидеть какие-то предметы явно индустриального назначения, - изоляторы, изготовленные по заказу крупной электротехнической компании.

Концерн "Тоёта" - крупнейший в японском автомобилестроении. Ядро его состоит из головной компании и дюжины примыкающих к ней фирм. Их заводы представляют собой вполне современные предприятия не только по уровню производства, но и по условиям труда. Рабочие получают там относительно высокую зарплату. Но не они одни участвуют в создании каждой сходящей с конвейера автомашины. До сорока процентов вложенного в нее труда выполняется где-то за заводской оградой.

Головные предприятия концерна занимаются исследовательскими работами, проектированием новых моделей и, разумеется, конвейерной сборкой. Что же касается выпуска деталей и узлов, то он почти целиком перелагается на субподрядчиков. А уж как выкручивается этот мелкий производитель, по скольку часов в день работают у него люди - никого не интересует.

Соседство "утесов" и "песчинок", точнее говоря, их своеобразная взаимозависимость, показывает, что излюбленной формой предпринимательства в Японии стал концерн. Структуру его японские дельцы любят сравнивать с очертаниями горы Фудзи. Сверкающая снежная шапка - головная монополистическая фирма - опирается на расширяющееся книзу основание из средних, мелких, мельчайших предприятий, а в последнем слое кустарей-надомников.

Ультрасовременная Япония кончается не так уж далеко от вершины, пожалуй, там же, где проходит по Фудзи граница снегов. А ниже, на добрые две трети пути до подножия, попадаешь как бы в иной мир, в другой век. Люди там не знают, что такое восьмичасовой рабочий день, выходные по воскресеньям, что такое техника безопасности, что такое коллективный договор с предпринимателем. Две трети японских рабочих, которые не объединены в профсоюзы, как раз и трудятся в основном на средних и мелких предприятиях.

Крупной японской компании выгодно иметь много субподрядчиков, но нет расчета "проглатывать" их.

Ведь чем меньше людей имеет капиталист в штате своей фирмы, тем легче ему сопротивляться нажиму профсоюза, тем ограниченнее результаты борьбы трудящихся за свои права.

Связи с мелкими предприятиями позволяют крупным компаниям снижать издержки производства. Зато при кризисных толчках именно слой "песчинок" служит тем буфером, который принимает на себя удар и позволяет "утесам" монополистического капитала сохранять устойчивость.

Напрашивается вывод, что существование множества средних и мелких предприятий оказалось в условиях Японии не помехой для модернизации индустрии, а одной из скрытых пружин этого процесса. Устремившиеся ввысь "утесы" во многом обязаны своим величием соседству "песчинок".

Наняты пожизненно

Каждую весну, едва состоятся выпуски в школах и институтах, по всей Японии проходят церемонии, напоминающие приведение к военной присяге новобранцев очередного призыва. Японские фирмы набирают новичков не для заполнения каких-то конкретных вакансий, а как бы впрок - по такому же принципу, как армия ежегодно пополняется призывниками, которых еще предстоит обучать и распределять по частям и подразделениям.

Японский труженик приходит к нанимателю, чтобы установить с ним отношения, очень похожие на пожизненный брачный контракт. Важность подобного шага в человеческой судьбе действительно сравнима только со свадьбой, с выбором спутника жизни, ибо сменить работу значит для японца примерно то же, что сменить жену. Даже если это и случается, то лишь как исключение, причем исключение нежелательное.

При первом и нередко единственном найме на работу японец думает не столько о зарплате, сколько о положении и престиже фирмы, с которой он связывает судьбу.

Оговоримся сразу, что система пожизненного найма существует лишь на крупных предприятиях. Она охватывает примерно пятую часть всей рабочей силы Японии. При спадах производства крупные фирмы могут обходиться без увольнений, ибо, привлекая к выпуску продукции целые цепочки субподрядчиков, они не включают их в свои штаты.

Структура японского концерна, как уже говорилось, подобна очертаниям горы Фудзи. И система пожизненного найма может существовать у ее вершины именно потому, что действие ее не распространяется вплоть до подножия.

Да и там, где она существует, система пожизненного найма вынуждает японца мириться с тем, что на протяжении первых пятнадцати - двадцати лет трудовой жизни ему явно недоплачивают. При этом его убеждают, что у молодого человека, дескать, и потребностей меньше. Зато, мол, потом, когда деньги будут ему гораздо нужнее, в течение последних десяти - пятнадцати лет стажа, зарплата его будет превышать фактическую производительность.

Благодаря системе пожизненного найма японские предприниматели не жалеют средств на повышение квалификации своих рабочих, на обучение их многим смежным профессиям. Они уверены, что плодами этих затрат не воспользуются конкуренты.

Именно вследствие системы пожизненного найма труженики не привыкли видеть в технических новшествах угрозу остаться без работы. Японские профсоюзы в отличие, скажем, от английских не противятся внедрению новой техники. Когда какая-нибудь профессия устаревает, фирма должна обеспечить рабочим переквалификацию.

Наконец, система пожизненного найма сводит к минимуму текучесть рабочей силы. Она способствует сохранению на предприятиях не только духа семейственности, выгодного нанимателю, но и атмосферы взаимной доброжелательности. Японцы шутят, что на сослуживцев надо смотреть как на родственников собственной жены: нравятся они или нет - никуда от них не денешься. А раз суждено оставаться в одном коллективе всю трудовую жизнь, нельзя забывать, что испортить отношения с человеком легче, чем снова их наладить.

При японской системе найма скорость продвижения по службе у всех почти одинакова - она определяется прежде всего выслугой лет. Так что молодежь после школы или после вуза оказывается как бы перед различными эскалаторами, которые движутся с неодинаковой скоростью и поднимают на разные этажи.

Если не считать Советского Союза, Япония располагает наиболее эффективной и массовой системой народного просвещения. Практически все японские дети получают обязательное образование в объеме девяти классов. А в 80-х годах Япония опередила большинство капиталистических стран по охвату молодежи полным средним образованием. Почти 90 процентов учащихся оканчивают среднюю школу второй ступени, тогда как в 1955 году до двенадцатого класса продолжали учиться лишь около 50 процентов школьников.

В Японии больше университетов, чем во всей Западной Европе. В стране насчитывается около двух миллионов студентов высших и средних специальных учебных заведений.

Как и в других капиталистических странах, система образования служит в Японии классовым фильтром, механизмом для воспроизводства элиты общества. Дело не только в том, что карьера японца практически предопределяется тем, начал ли он свой трудовой путь с высшим, средним или неполным средним образованием (что уже само по себе сулит совершенно разные жизненные орбиты).

Ключом к успешной карьере служит не диплом сам по себе. Важно, какой именно университет человек окончил. Резкая грань между средним и высшим образованием дополняется, стало быть, неофициальной, но общепризнанной градацией между однородными учебными заведениями. И вот эта-то градация как раз и несет в себе классовый характер.

Перворазрядные коммерческие фирмы и государственные учреждения предпочитают пополнять свой персонал выпускниками перворазрядных университетов, которые пользуются в Японии неоспоримым преимуществом перед обладателями других дипломов.

Питомником правящей элиты считается Токийский университет. Его выпускники - главные кандидаты на ключевые посты в стране. Они составляют 80 процентов высокопоставленных чиновников, 40 процентов ведущих бизнесменов. В деловом мире много людей, кончавших университет Кэйо, среди политических деятелей - воспитанников университета Васэда.

Ранг учебного заведения предопределяет и угол восхождения человека по служебной лестнице, и уровень его личных связей на всю остальную жизнь, то есть социальный слой, в котором ему предстоит вращаться.

Так что дети именитых родителей предпочитают сдавать вступительные экзамены в Токийский университет по три, пять раз, чем идти во второразрядный вуз. Ведь после его окончания они оказались бы на эскалаторе, который вовсе не доходит до верхних этажей.

Все это обостряет конкуренцию среди поступающих. Существует пословица: "Будешь спать четыре часа - попадешь, будешь спать шесть часов провалишься".

Причем экзаменационная горячка носит в Японии затяжной, как бы хронический характер. Некоторые преимущества при поступлении в Токийский университет дают перворазрядные средние школы. Чтобы попасть в них, тоже нужно пройти трудный конкурс. Есть даже привилегированные детские сады, открывающие путь в перворазрядные начальные школы. Таким образом, японец чуть ли не с шести лет вступает в полосу так называемого экзаменационного ада. И, разумеется, на каждом этапе состоятельные родители имеют несравненно больше возможностей хорошо подготовить своих детей к экзаменам, нанимая для них репетиторов.

Огромных затрат требует не только подготовка к экзаменам, но и само обучение, особенно в частных вузах. Ведь быть принятым - значит получить право посещать лекции и сдавать экзамены. А уж где жить, на что питаться, студент должен заботиться сам.

Одно из самых ходких в университетской среде слово "арбайто", занесенное из немецкого языка в предвоенные времена, означает не работу вообще, а именно приработок на стороне, без которого не мыслится студенческая жизнь.

Для абсолютного большинства японской молодежи учиться - значит одновременно подрабатывать себе на жизнь. Различие может быть лишь в том, что для одних "арбайто" - это дополнение к помощи родителей, а для других единственный источник средств к существованию.

Самый старый, можно сказать, классический вид "арбайто" - быть репетитором. Из-за экзаменационной горячки спрос на них есть всегда. Но одними уроками, даже если давать их ежедневно, теперь не проживешь. Кроме основной "арбайто", приходится подыскивать еще и другие. Чем только не приходится заниматься будущим юристам, инженерам, врачам! Они нанимаются заталкивать пассажиров в вагоны метро и электрички, моют автомашины на заправочных станциях, упаковывают товары в магазинах, обходят дома, разыскивая неплательщиков по счетам за воду или газ.

Трудно бывает в пору экзамена, когда для "арбайто" не остается времени. Трудно в апреле и октябре, когда, кроме текущих расходов, надо вносить полугодовую плату за обучение. Однако для студента, который сам себе зарабатывает на жизнь, нет ничего хуже, чем заболеть.

Высшее образование в Японии стоит дорого. И хотя цена его продолжает расти, тяга к университетскому диплому не ослабевает. Ведь это единственный канал социальной мобильности, единственный шанс помочь детям подняться на ступеньку выше по общественной лестнице.

В Японии, по существу, имеет место финансирование высшего образования самим народом, простыми семьями, которые вкладывают в него значительную часть своих средств. Почти целиком за счет этих трудовых сбережений, а не за счет государственного бюджета существуют частные японские университеты, где обучается три четверти студентов.

Забытая заповедь

Автострада между Киото и Осака огибает опустевший выставочный городок "Экспо-70". Смотришь на Башню солнца, на рукотворное небо, возведенное архитектором Танге над площадью фестивалей, и вспоминаешь девиз "Прогресс и гармония для человечества", под которым страны мира старались показать свой сегодняшний день и заглянуть в завтрашний.

Нельзя не задуматься над словами этого девиза применительно к самой Японии. Вырваться в первую тройку мировых индустриальных держав, уступая лишь Соединенным Штатам и Советскому Союзу, - это, конечно, прогресс. Однако поставить рядом слово "гармония" можно лишь со знаком минус. Это прогресс за счет гармонии.

Авторы "Одноэтажной Америки" называли когда-то Соединенные Штаты богатырем с маленькой головой, подчеркивая, что стремительному экономическому росту там сопутствовало обеднение духовной жизни страны. Про Японию этого сказать нельзя. Бурная модернизация не принизила роли духовных ценностей в жизни японского народа. Японию точнее было бы сравнить с человеком, который чрезмерно увлекся наращиванием мускулов в ущерб сердцу, кровеносным сосудам, печени и почкам.

Японские предприниматели радели лишь о расширении производственных мощностей, но чем гуще становился лес заводских труб, тем болезненнее сказывалось отставание социальных тылов, давали о себе знать нездоровая концентрация индустрии и населения в отдельных районах, загрязнение природной среды промышленными отходами.

Японские дельцы куда щедрее, чем их западные соперники, вкладывали средства в обновление техники и технологии. Зато они были до неразумности скупы в затратах на все то, что обслуживает производство и самого труженика. Рывок индустрии к переднему краю научно-технического прогресса был совершен за счет отставания транспортной сети, коммунального хозяйства, жилищного строительства.

Наращивание производственных мощностей дошло до критического рубежа, когда новым заводам не стало хватать не только земли, воды, но даже воздуха. Ведь Япония не только густонаселенная, но и гористая страна. Если не брать в расчет непригодные для освоения крутые склоны, окажется, что на каждом квадратном километре японских равнин производится примерно в двадцать раз больше продукции, чем в США. Это сопоставление показывает, сколь остра для Японии проблема "когай", то есть загрязнения природной среды промышленными отходами.

К началу 80-х годов стало очевидным, что Япония в основном исчерпала те преимущества, на которые она опиралась в первые послевоенные десятилетия: дешевая и образованная рабочая сила; дешевое привозное сырье и топливо; доступная по сходной цене зарубежная технология, ставка на новые виды продукции для прорыва на мировые рынки.

Обострение социальных проблем, которыми в угоду росту производства слишком долго пренебрегали; повышение зарплаты до уровня западноевропейских стран; вздорожание нефти, руды - все это затормозило развитие экономики и внешней торговли Японии.

С территорией "Экспо-70", именовавшейся "городом будущего", соседствует Амагасаки. Одно из мест, которые убедительно демонстрируют отрицательные последствия перекосов, навязанных стране монополистическим капиталом. Амагасаки - это прежде всего чудовищная теснота. Это место, где земля оседает, потому что для промышленных нужд из почвы выкачано слишком много грунтовых вод. Наконец, это воздух, отравленный дымами тысяч труб, родивший новую болезнь - "астму Амагасаки".

Амагасаки - лишь одно из звеньев тихоокеанского индустриального пояса, который тянется от Токио до Кобе и дальше на юг. Здесь на площади пять тысяч квадратных километров вынуждены жить и трудиться около шестидесяти миллионов человек.

Площадь Японии не так уж мала. Это полторы Англии. Однако японская земля на пять шестых состоит из почти непригодных для освоения горных Хотя плотность населения в Японии меньше, чем в Бельгии или Голландии, теснота здесь остро ощущается потому, что половина населения страны сгрудилась на полутора процентах ее территории.

В результате Япония доныне представляет собой поразительный контраст перенаселенных равнин, где жилища и цехи теснят и без того крохотные пашни, - и просторов нетронутой земли.

Существует представление, что необжитые просторы остались лишь на Хоккайдо. Но японская целина не только там. Она всюду. Чтобы увидеть ее, достаточно лишь отклониться от цепочки перенаселенных человеческих муравейников, образующих тихоокеанский индустриальный пояс. Глазам откроются лесная глушь, пенящиеся реки, ширь альпийских лугов, вулканические озера, дремлющие среди безмолвия вековых бородатых елей. Такова северо-восточная и центральная части Хонсю, таков юг Сикоку и юг Кгосю.

Порой даже не верится, что находишься в той самой стране, где города и поселки срослись воедино, где борозды полей и огородные грядки упираются в заводские корпуса; где о тесноте напоминают даже сиденья в автобусе или кресла в кинотеатре, даже окна и двери, которые не отворяются, а раздвигаются...

Однако границы этой малознакомой нам Японии очень запутанны и извилисты. В отличие от Италии с ее четким разделением на индустриальный север и аграрный юг экономические зоны здесь как бы совмещены, перемешаны. И в подобном же близком противоречивом соседстве находятся два лица, два бедствия Японии: перенаселенность и безлюдье.

Казалось бы, бурное индустриальное развитие послевоенных десятилетий должно вести к более равномерному размещению производительных сил, к освоению необжитых мест. Однако происходит обратное. Там, где людей много, население растет быстрее всего. Там, где их мало, оно уменьшается.

Обостряющаяся перенаселенность тихоокеанского индустриального пояса порождает и диаметрально противоположную беду: глубинные районы, на которые приходится две пятых сельскохозяйственных ресурсов страны, все больше страдают от недонаселенности.

Казалось бы, что человек, ставший теперь куда более сильным в своем противоборстве с природой, человек, которому нынче по плечу срывать целые горы и отвоевывать у моря полосы суши, способен далеко превзойти своих предков в освоении родной земли.

Однако, хотя в стране имеется лишь шесть миллионов гектаров пашни, то есть примерно по гектару на двор, японское крестьянство почти не осваивает новых земель. Посевные площади сокращаются. И не только из-за того, что их съедает бесконтрольный рост городов и промышленное строительство. Даже освоенные земли, даже поля, которые возделывались многими поколениями, все чаще оказываются заброшенными, ибо их некому обрабатывать.

Крестьяне сознают, что и в родных местах многое можно сделать, чтобы поднять доходы. Но, чтобы осваивать горные склоны, создавать сады, виноградники, парниковые хозяйства, разводить свиней или птицу, нужны деньги. А когда весь капитал состоит из пары мозолистых рук, приходится исходить из того, что в цехе или на стройке этими руками можно заработать больше, чем на поле. Высадив рассаду или сжав рис, в города уходят вереницы сезонников.

Обезлюдевшие сельские районы - такая же горькая реальность современной Японии, как скученность половины населения страны на полутора процентах ее территории.

Нельзя сказать, что Япония живописна лишь там, где природа ее осталась нетронутой. Разве не волнуют душу созданные поколениями уступчатые террасы рисовых полей, шелковый блеск воды между шеренгами молодых стебельков? Или чайные плантации, где слившиеся кроны аккуратно подстриженных кустов спускаются по склонам, словно гигантские змеи? Или похожие на шеренги солдат мандариновые рощи, где возделаны и засажены даже междурядья?

Ухоженность, отношение к полю как к грядке пли клумбе - характерная черта Японии, один из элементов ее живописности. А разве не красят пейзаж бетонная лента Мэйсинской автострады между Нагоей и Кобе или гордый изгиб моста, перекинувшегося через озеро Бива?

Человеческий труд способен приумножать красоту природы пропорционально разумности его приложения. Но именно там, где облик Японии в наибольшей степени изменился, бросается в глаза попрание законов разума и красоты, особенно вопиющие в стране, где народ столь ценит и понимает прекрасное.

Япония являет собой сейчас как бы двоякий пример для человечества: и положительный, и отрицательный. С одной стороны, своим жизненным укладом японцы опровергают домыслы о том, будто современная цивилизация обедняет духовную жизнь человека, заслоняет от него мир прекрасного - и в природе, и в искусстве. С другой стороны, облик Японских островов тревожнее других уголков земли предостерегает в наш век против губительных последствий неразумного природопользования.

Первая из семнадцати заповедей Сиотбку - одного из наиболее почитаемых в Японии государственных деятелей древности, чей портрет красуется сейчас на денежных знаках, - гласит: "Гармония превыше всего". Социальные последствия "ускоренного экономического роста" свидетельствуют о том, что гармония в развитии страны оказалась попранной ради близорукой корысти монополий.

В 80-х годах японские правящие крути заговорили о необходимости совершить еще один поворот в экономической стратегии страны, вновь радикально изменить структуру производства и экспорта.

В свое время японский производственный потенциал, основой которого с довоенных лет служила легкая промышленность, был переориентирован на тяжелую и химическую индустрию.

Теперь взят курс на преимущественное развитие наукоемких производств при сдерживании энергоемких и материалоемких отраслей, включая даже те, которые вывели Японию в первую тройку индустриальных держав (например, черная металлургия, судостроение, нефтехимия, бытовая электротехника).

Новая экономическая стратегия имеет в виду вынести за пределы Японских островов часть производственных мощностей - особенно те, что потребляют много материалов и топлива, занимают много земли или сильно загрязняют воздух. Курс, попросту говоря, взят на то, чтобы по возможности экспортировать "когай" за моря. Проектируются, например, танкеры, которые станут плавучими нефтеперегонными заводами. Они сделают свое дело на долгом пути от Персидского залива, оставляя дым и копоть на океанских просторах, вместо того чтобы окуривать японское небо.

Другой, более распространенный путь - приобретать рудники и строить предприятия за рубежом. Японские предприниматели стали все чаще вкладывать капиталы в других странах - чтобы более надежно обеспечить потребности в сырье, чтобы использовать дешевизну рабочей силы, а нередко и чтобы обходить таможенные барьеры. (Если, скажем, телевизор фирмы "Сони" сошел с конвейера в Ирландии, в странах "Общего рынка" его можно продавать беспошлинно.)

Ставка делается на то, чтобы Япония все больше становилась конструкторским бюро и главным сборочным цехом, куда поступали бы полуфабрикаты и детали из цехов-филиалов, расположенных в других государствах. Нетрудно видеть, что монополии хотели бы распространить выгодное им сочетание "утесов" и "песчинок" за пределы японских рубежей.

Итак, если прежде Япония экспортировала овеществленный труд, то в дальнейшем основой японского экспорта должен стать овеществленный разум.

Лишние люди

- Год от года пустеет село. Неужели и вправду проклятие нашего сословия висит над нами? - жалуется староста.

В деревне Окицу живут люди, причислявшиеся прежде к сословию "эта". Трудно представить себе, чтобы остатки дофеодальных кастовых различий могли дожить до века электроники, а ведь дожили!

Давно уже жители Окицу не имеют ничего общего с ремеслом скотобоев и кожевников, которое некогда считалось презренным. Но никто из соседних деревень не сядет с ними за один стол, тем более не породнится семьями. Пусть кастовая дискриминация отменена законом - людей сословия "эта" неохотно берут на работу, а если и нанимают, платят меньше, чем другим.

Поселков, вроде Окицу, не так уж много среди японских деревень. И все же судьба его не исключение. Наоборот, она символична.

Из поколения в поколение передавался здесь завет предков: "Земледелие основа государства". Сам император почитается первым из земледельцев и по традиции каждый год собственноручно засевает крохотное рисовое поле возле своего дворца.

Крестьянам издавна вбивали в головы, что пахать землю - занятие куда более высокое, чем торговля или ремесла. И вот оказалось, что две трети этого "почетного сословия" - лишние люди, некая новая каста отверженных, вроде оставшихся от средневековья "эта".

Мучительный процесс расслоения крестьянства в Японии уже не назовешь стихийным. Он искусственно подхлестывается. Суть политики, которую для благозвучия именуют "улучшением структуры деревни", состоит в том, чтобы сократить сельское население на две трети.

- Это позволит, как говорят у нас в Японии, "одним камнем убить двух птиц", - поясняли мне чиновники министерства сельского хозяйства и лесоводства. - С одной стороны, дает развивающейся индустрии необходимую ей рабочую силу, а с другой - поможет расширить рамки сельскохозяйственного производства, сделать его более товарным, переместить упор с зернового хозяйства на животноводство, выращивание овощей, фруктов. Словом, рационализировать сельскую экономику, которая все больше отстает от промышленного развития Японии.

Кто станет оспаривать преимущества крупного хозяйства? Они очевидны. Как бесспорно разумен, особенно в условиях Японии, переход от зерна к высокодоходным товарным отраслям.

Дело в том, что суть процесса, который сам по себе отвечает развитию производительных сил, находится в противоречии с формами его осуществления.

Сельское население хотят сократить на две трети. Такая цифра взялась не случайно. Это не что иное, как удельный вес бедноты среди крестьян. Курс, следовательно, взят на то, чтобы дать простор для роста кулацких хозяйств за счет ускоренного разорения их маломощных соседей, которые пошли бы к ним в батраки, а частью вовсе покинули бы деревню.

- Нужна свежая струя, которая отмыла бы гравий, снеся прочь пыль и песок, - философствуют столичные экономисты.

Но подлинные цели "улучшения структуры деревни" разглядеть нетрудно. Это, во-первых, расчет на то, чтобы окулачить село, вырастить фермерский класс, который стал бы надежной политической опорой правящих кругов, своего рода "столыпинская реформа". И это, во-вторых, расчет на то, что волна разорившихся выходцев из деревни разбавит собой ряды пролетариата, собьет цены на городской труд и подорвет силы организованного рабочего движения...

В Японии пять крестьянских дворов из шести не могут прокормиться со своего надела и вынуждены искать заработки на стороне.

Когда-то слово "декасеги" - "отхожие промыслы" - касалось прежде всего младших сыновей. В японской деревне исстари господствовало право первородства. Отцовскую землю нельзя было делить. Ее целиком наследовал старший сын. Взамен он должен был не только обеспечить спокойную старость родителям, но и принимал на себя обязанности отца по отношению к остальным братьям и их семьям.

Судьба младших сыновей считалась незавидной. Им надо было искать счастья где-то на стороне. Теперь отхожие промыслы стали уделом и старших сыновей.

- Земледелие становится у нас уделом матушки, дедушки и бабушки, сетовал однажды министр сельского хозяйства.

Мозоли на женских и стариковских руках не главная забота авторов "новой аграрной политики".

Встревожены они прежде всего тем, что отток лучшей части рабочей силы в города не сопровождается соответствующим сокращением числа хозяйств. Даже фактически перестав быть земледельцем, японский крестьянин не хочет расставаться со своим отчим домом и предпочитает кочевать между ним и городом. И оттого, что сельская глушь расположена в Японии всего в нескольких часах езды от промышленных центров, деревни большую часть года становятся еще безлюднее.

Если в начале 60-х годов в сельском хозяйстве Японии было занято 13 миллионов человек, то к началу 80-х годов цифра эта сократилась втрое. Причем две трети оставшихся крестьянских дворов не могут прокормиться со своего надела и получают главную часть доходов от заработка на стороне.

Глубинная часть префектур Киото, Окаяма, Хиросима. Живописный край лесистых гор и возделанных долин. Сама природа, сам образ жизни олицетворяли тут исконную Японию. После страдной поры на поливных рисовых полях мужчины уходили в горы выжигать уголь, женщины выращивали тутовый шелкопряд.

Эта часть страны, обращенная к Японскому морю, называется "Сан-ин" ("В тени от гор"). Сейчас такое название трактуется уже отнюдь не как поэтическая метафора, а как образ края, оказавшегося в тени экономической, в тени социальной.

Плантации тутовника были вырублены в годы войны, а возрождению шелководства помешал новый соперник - нейлон. Потом бытовые электроприборы подорвали спрос на древесный уголь, без которого японская семья прежде не могла прожить и дня. Одних же доходов от рисоводства крестьянам недостаточно, чтобы сводить концы с концами.

За последнее десятилетие здесь словно вымерли после какой-то неведомой эпидемии целые волости.

Ездишь проселочными дорогами - и дивишься: до чего красиво стоят эти покинутые села! Добротные, просторные дома под островерхими камышовыми крышами хранят подлинные черты национального зодчества. Усадьбы кажутся обитаемыми. Мандариновые деревья усыпаны оранжевыми плодами. На огородных грядках что-то зеленеет. Зайдешь в дом - по стенам аккуратно развешан инвентарь, на полках - старинная домашняя утварь, возле очага запасен хворост. Все оставлено, словно хозяевам пришлось внезапно спасаться бегством.

- Когда село опустеет больше чем наполовину, - говорит староста, обычно уже некому продать ни дом, ни землю, ни имущество. Вот и бросают все как есть.

Действительно, процесс этот подобен образованию оврагов: начинается исподволь, а приводит к катастрофическим оползням, которые ничем не остановишь. Сначала из села исчезает молодежь. Даже девушки, которые уезжают на фабрики заработать себе на приданое, вопреки традициям не возвращаются в родные места играть свадьбы.

Приходит в упадок система поливного земледелия. Созданные трудом многих поколений уступчатые террасы рисовых полей требуют постоянного ухода причем не только за самими посевами, но и за всем сложным комплексом оросительных и паводкозащитных сооружений.

Из-за сокращения налоговых поступлений органам местного самоуправления не под силу поддерживать в порядке дороги, мосты, содержать врачей, учителей. Даже сельские пожарные дружины приходится, как в годы войны, формировать из пожилых крестьянок.

В поселках становится все меньше детворы. Вспоминается заснеженный школьный двор без единого человеческого следа, скрип пустых качелей под ветром. Три года в этой шестиклассной школе был всего один ученик и один учитель. Наконец ее пришлось вовсе закрыть.

Когда в селе из полусотни дворов остается пять-шесть семей, даже тем, кому некуда уходить, жить на прежнем месте становится невмоготу.

От японцев часто слышишь, что тишина, безлюдье, одиночество - самая недоступная роскошь в их стране. Когда ходишь по безмолвному "поселку призраков" среди покинутых крестьянских усадеб, когда видишь поросшие сорняками, занесенные песком рисовые поля, трудно совместить это с укоренившимся представлением о Японии, как о перенаселенной стране, где вроде бы ни один клочок земли не пропадает зря.

Миллионы перепаханных человеческих судеб - такова цена "улучшения структуры деревни": политики, которая обрекает две трети японского крестьянства на участь "лишних людей".

Итай-итай

Этот судебный процесс впервые предуведомил Японию о новой общенациональной проблеме, которая обретает характер стихийного бедствия.

Крестьяне Тоямской равнины у северного побережья Японии обвинили компанию "Мицуи киндзбку" в заражении реки Дзиндзу отходами свинцово-цинкового рудника, из-за чего среди окрестных жителей появилась таинственная болезнь итай-итай.

Драматическая предыстория судебного процесса - это рассказ о том, как рисоводы волости Футю, префектуры Тояма, помогли местному врачу Хагино в полный голос сказать стране о виновнике открытой им болезни.

Первым из двадцати восьми истцов слово на суде получил крестьянин Аояма. Бросая гневные взгляды на ответчиков - представителей правления рудника, он сказал:

- От болезни итай-итай умерла моя мать. Последние пятнадцать лет она не могла шевельнуться от боли. Кости при этом заболевании слабеют настолько, что простой кашель может вызвать переломы ребер. Когда я поднял тело матери, чтобы положить ее в гроб, явственно слышался хруст ломающихся костей. В моей деревне после таких же мучений погибло шестнадцать человек, а всего в волости - сто девятнадцать. У некоторых из них доктор Хагино находил до семидесяти переломов. Раз причина болезни теперь раскрыта, компания "Мицуи киндзоку" должна быть привлечена к ответственности!

- Прежде меня считали высокой, а теперь мой рост сократился на тридцать сантиметров, и я стала похожей на горбунью, хотя и без горба, - со слезами говорила сорокавосьмилетняя крестьянка Комацу. - Я не могла ходить, и муж носил меня в больницу за спиной, словно ребенка. Пусть правду о наших мучениях узнают все.

В префектуру Тояма я приехал за два дня до начала процесса в окружном суде. Найти доктора Хагино не представляло труда. Высокого роста, по-столичному элегантно одетый, он оказался владельцем заново отстроенной больницы, примыкающей к старинному помещичьему дому. Доктор рассказал, что его отец, дед и прадед не только врачевали, но и владели здесь имением вплоть до послевоенной земельной реформы, взимая оброк с двухсот крестьянских дворов.

Сразу же за больницей начинались рисовые поля. Всюду сквозь нежно-зеленый ворс рассады просвечивала вода - мутноватая вода реки Дзиндзу, разбегающаяся по Тоямской равнине рукавами оросительных каналов.

- Паши предки с благодарностью называли эту щедрую реку Дзиндзу, что означает "божий поток", - рассказывал доктор Хагино. - Когда я вернулся с войны после восьми лет службы в полевом госпитале в Маньчжурии, все выглядело здесь, как в воспоминаниях детства: и поля, и река, и горы. Мог ли я думать, что с тех пор, как там, в верховьях, принялись добывать свинец для пуль, "божий поток" превратился в "чертов поток", что вода эта вместо плодородия стала нести страдания и смерть.

В японских семьях исстари существовал обычай: скрывать от посторонних глаз всякий необъяснимый или не поддающийся лечению недуг.

Почти в каждой семье встречал Хагино у кого-нибудь приметы болезни, неизвестной ему ни по лекциям, ни по справочникам. Почему у пожилых крестьянок слабеют и разрушаются кости? Некоторые коллеги считали это разновидностью ревматизма - профессиональной болезни рисоводов. Но противоревматические средства лечения не помогали. Хагино заподозрил было, что заболевание вызвано какой-то инфекцией, но опыты на животных дали отрицательный ответ.

Ключ к разгадке подсказала карта, на которой доктор отмечал адреса заболевших. Точки эти напоминали густой пчелиный рой. Карта показала, что болезнь итай-итай распространена лишь в среднем течении Дзиндзу, где река замедляет свой бег. Болезни этой нет в верховьях, где взвешенные в воде частицы не успевают оседать на порожистых быстринах. Нет ее и ниже, у города Тояма, где жители пользуются водопроводом, проложенным от другой реки.

На сессии медицинского общества префектуры Тояма доктор Хагино впервые выдвинул версию о том, что болезнь итай-итай связана с заражением реки Дзиндзу отходами рудника "Мицуи".

Делясь наблюдениями и выводами более чем десятилетней практики, Хагино надеялся заручиться поддержкой своих коллег, чтобы сообща искоренить таинственный недуг. Однако перед ним выросла невидимая стена. Наиболее влиятельные местные врачи, а также приезжие специалисты обрушились на его версию как на необоснованную, утверждая, что итай-итай - просто-напросто следствие физического перенапряжения и недоедания военных лет.

- Почему же тогда подобная болезнь не встречается в других частях Японии, почему границы ее распространения так четко очерчены? - возражал доктор Хагино. Но чем упорнее настаивал он на своем, тем чаще сталкивался с сопротивлением, не имеющим ничего общего с методами научной дискуссии. Против первооткрывателя итай-итай началась травля.

- Сельский лекарь из захолустья вздумал сделать сенсацию в медицинском мире, чтобы прославиться, - злословил о нем его недавний друг - председатель общества врачей.

А следом поползли еще более подлые сплетни:

- Хагино затеял всю эту шумиху, чтобы сорвать взятку с владельцев рудника.

Горько было слышать подобную ложь, но, пожалуй, именно она раскрыла не искушенному в политике человеку суть дела.

Против кого поднял голову он, простой сельский врач? Кого назвал он виновником страшной болезни? Ведь рудник "Мицуи киндзоку" - это крупнейшее предприятие добывающей промышленности Японии (85 процентов ее свинца и цинка), принадлежащее одному из наиболее могущественных объединений монополистического капитала - концерну "Мицуи".

А кто осмелится перечить "Мицуи"? Даже губернатор, будучи родственником Хагино, поспешно порвал с ним всякие отношения и старался пресечь в управе какие-либо разговоры о болезни итай-итай. Налоговое управление устраивало в клинике Хагино ревизию за ревизией, тщетно выискивая повод обвинить его в каком-нибудь нарушении закона.

Если уж сами власти задавали тон в травле, что говорить о темных силах, каких немало в японском захолустье? Чьей-то рукой были отравлены пятьдесят кроликов как раз накануне завершения важного опыта. Потекли зловещие слухи, что доктору недолго осталось разъезжать по волости Футю в своей малолитражке; что, когда его ночью срочно вызовут к больному, на него в темноте налетит грузовик. К оскорблениям, угрозам добавлялась гнусная клевета о личной жизни доктора Хагино. Все это, вместе взятое, в конце концов довело до самоубийства его жену.

Упрямца из волости Футю пытались втоптать в грязь, изобразить его шантажистом, затем сумасшедшим. Но создать вокруг него зону отчуждения, оставить его в полном одиночестве так и не удалось.

Когда весь тот мир, к которому от рождения принадлежал доктор Хагино как бывший помещик, родственник губернатора, человек со связями, положением, деньгами, - ополчился против него, причем не за какие-то прегрешения, а именно за его человеколюбие, честность, принципиальность, единственными соратниками доктора оказались люди, которые платили оброк его отцу и деду, его бывшие издольщики, которые, казалось, были вправе видеть в нем классового противника. Сельские коммунисты решительно присоединили свой голос к обвинению, брошенному против "Мицуи". Партийная ячейка волости Футю, которую со дня основания возглавляет крестьянин Аояма, она и только она помогла доктору Хагино выстоять против злобной травли.

У местных земледельцев были свои основания оглядываться на горы, где за войну разросся рудник "Мицуи". Почему вода в Дзиндзу круглый год стала мутно-белой, словно в сезон дождей?

Почему вблизи оросительных каналов рис растет хуже, чем в отдалении, хотя прежде было наоборот? Почему, наконец, в послевоенные годы здешние заливные поля вообще стали давать неполновесные колосья?

Как депутат волостной управы, Аояма объединил жителей семи окрестных деревень в "Союз борьбы против загрязнения реки Дзиндзу". Союз этот впервые повел тяжбу против рудника, требуя возместить рисоводам понесенный ущерб.

По предложению Аояма крестьяне пригласили в волость Футю прогрессивного ученого, доктора сельскохозяйственных наук Иосибка. Он подтвердил, что на урожайность заливных полей отрицательно влияют отходы рудника, и тут же поинтересовался, не страдают ли жители долины Дзиндзу от какой-либо специфической местной болезни?

Аояма рассказал о страданиях и смерти своей матери, посоветовал агроному познакомиться с первооткрывателем итай-итай. Сделать это оказалось не просто. Потрясенный самоубийством жены, доктор Хагино не хотел видеть никого, кроме своих больных.

С неохотой согласился он принять доктора Иосиока "не более чем на пять минут".

Взволнованная беседа двух ученых продолжалась, однако, целых пять часов. Дополняя друг друга, они пришли к твердому убеждению, что оба зла, от которых страдают и люди и посевы, имеют общего виновника и что искать его надо в отходах рудника.

Хотя ведущие медицинские учреждения Японии многократно подтверждали, что вода реки Дзиндзу безвредна для питья и орошения, Хагино и Иосиока призвали на помощь специалиста по спектральному анализу профессора Кобаяси, который обнаружил в этой воде кадмий.

Итак, виновник был впервые назван по имени. Но чтобы обосновать приговор, требовалось собрать для всестороннего научного анализа огромный фактический материал. И вот тут-то рисоводы волости Футю оказали трем ученым поистине неоценимую помощь. По анкетам, составленным доктором Хагино, сельские активисты проводили поголовные опросы населения. Они пешком прошли с агрономом Иосиока вплоть до истоков реки Дзиндзу, беря пробы воды, почвы, растений как ниже, так и выше рудника.

Все эти исследования, подтвержденные экспериментами на животных, объяснили, почему жертвами болезни итай-итай чаще всего становятся многодетные женщины. Перед родами и при кормлении мать отдает ребенку много кальция, присутствие же кадмия мешает организму восстановить эти потери, что и ведет к разрушению костей.

На конференции японского хирургического общества доктор Хагино опубликовал этот совместный вывод трех ученых. Однако владельцы рудника не сдавались. Спекулируя на деревенских инстинктах, они нашептывали крестьянам:

- Затеете суд - пойдет по стране дурная слава, что на Тоямской равнине завелась некая неизлечимая болезнь. Кто станет тогда свататься за ваших дочерей? И кто будет покупать ваш рис, если вы поднимете шум, что он орошается отравленной водой?

Чтобы посеять рознь между крестьянами и рабочими, владельцы рудника подбросили сто миллионов иен некоему "Союзу в защиту рудника "Мицуи киндзоку", который был создан в противовес "Комитету борьбы против болезни итай-итай".

Иск против отравителей реки Дзиндзу был адресован тем, кто в погоне за наживой направляет развитие производительных сил во вред человеку. В роли обвиняемого оказался капитализм.

Полутораэтажный Токио

Излюбленный прием описания больших городов (Москвы - с Ленинских гор, Парижа - с Эйфелевой башни или Нью-Йорка с Эмпайр стейт билдинг) мало подходит для Токио. Не потому, что границы одиннадцатимиллионного гиганта теряются за горизонтом, а потому, что взгляд тщетно ищет в его панораме знакомые точки опоры, архитектурные доминанты, которые формировали бы панораму города.

Здесь не найдешь места, которое могло бы олицетворять японскую столицу, как Кремлевская набережная - Москву или как Тауэр - Лондон. Даже географический центр Токио - императорский дворец - не доминирует над столицей и со стороны воспринимается лишь как опоясанный рвом парк.

За послевоенные десятилетия в городе выросло много новых зданий, радующих глаз смелостью архитектурной мысли, безукоризненным качеством строительства. Пролегли бетонные ленты эстакадных автострад.

И все же японская столица по-прежнему осталась городом без главной темы, без определившихся архитектурных черт, которые придавали бы индивидуальность его портрету.

Лицо Токио - не здания, а прежде всего люди. Токио волнует, поражает и удручает прежде всего как величайшее скопление людей.

Если можно говорить о "чувстве Токио", то это стихия толпы, воплощенная в потоках людей и столь же беспорядочно теснящихся толпах домов. Столица индустриальной державы в основе своей является гигантским, потерявшим границы захолустьем.

Токио - это безбрежное море деревянных, преимущественно одноэтажных домов, сгрудившихся словно мебель, которую кое-как сдвинули в угол комнаты на время уборки.

Токио - это простирающийся на добрых полсотни километров пласт тесно спрессованных человеческих жилищ, большинство которых до сих пор не имеют городской канализации. Кое-где близ станций электрички или подземки в этот пласт, как оазисы, вкраплены торгово-увеселительные кварталы. По вечерам там щедро полыхает неон, а в соседних переулках самая что ни на есть сельская глушь: ни фонарей, ни пешеходов. Причем речь идет не о каких-то окраинах:

Токио таков и в пятнадцати минутах, и в полутора часах езды от центра.

Нет ничего хуже, чем сбиться с пути в этой не знающей конца и края путанице безымянных переулков и тупиков. Ведь Токио был и остается лабиринтом, шарадой, загадкой не только для приезжих, но и коренных жителей. Знание адреса: улица такая-то, дом такой-то, - тут почти ничего не дает.

Токийцы в шутку говорят, что такси в японской столице водят бывшие летчики-смертники. Но даже эти отчаянные лихачи и лучшие знатоки города могут ориентироваться в нем лишь зонально. Вместо адреса они - в переводе на московские понятия - привыкли слышать примерно следующее: Замоскворечье, Серпуховка, направо по трамвайным путям до остановки "Школа".

Лишь в связи с Олимпийскими играми 1964 года сорока четырем улицам Токио были даны официальные названия, но они как-то не привились. Мало кто знает Тюо дори. В обиходе осталась Гинза, хоть это название не улицы, а района.

Кроме того, дома в городе пронумерованы не по улицам, а по околоткам, причем номера ставили на дома в том порядке, как они строились. Вот почему житель Токио, давая свой адрес, тут же непременно чертит карту - как добраться. Объяснить местоположение по телефону - дело почти безнадежное.

Японцы говорят, что Токио дважды имел и дважды упустил возможность отстроиться заново. Первый раз после землетрясения 1923 года, разрушившего половину зданий. Второй раз - после американских налетов 1945 года, когда город выгорел на две трети.

Муниципалитет предпринял энергичнейшие усилия, чтобы воспользоваться третьим поводом для коренной реконструкции города: подготовкой к Олимпийским играм 1964 года. Были проложены новые магистрали общей протяженностью в пятьдесят четыре километра. Но многое в намеченных планах уже по ходу пришлось урезать из-за вздорожания земли - той, что надо было выкупить у владельцев вместе с домами, намеченными к сносу.

Застройка магистралей столицы велась без должного архитектурного надзора. Владельцы крохотных участков в тридцать - пятьдесят квадратных метров не пожелали уходить с передней линии и понаставили уродливые вытянутые дома по принципу "четыре комнаты одна под другой", а монументальные многоэтажные здания оказались позади.

Токио первым из городов Японии стал жертвой моторизации. Еще в 60-х годах названия японских автомобильных фирм были практически неизвестны на мировом рынке. А на улицах Токио было больше подержанных американских машин, чем новых отечественных. Наибольшей популярностью пользовались трехколесные грузовички "Хонда" - помесь автомобиля и мотоцикла.

Между тем Япония тогда вступила в период массовой моторизации. За двадцать лет ее автомобильный парк увеличился в двадцать раз: с полутора до тридцати миллионов машин. Третья часть населения страны имеет нынче водительские права.

В 1964 году по производству автомобилей Япония опередила Францию, в 1966 - Англию, в 1967 - ФРГ, а в 1980 - Соединенные Штаты. Тогда с конвейеров японских заводов сошло 11 миллионов автомашин. Свыше половины из них предназначены для экспорта, причем два с лишним миллиона - в США. Японские марки не только стали там более популярными, чем западноевропейские. Они даже теснят американских производителей на их собственном рынке.

Какая ирония судьбы! Ведь всего сто с лишним лет назад Япония вовсе не знала колес, пока американец по фамилии Гобле не ввел там в обиход двухколесную коляску, в которую должен был впрягаться человек (термин "рикша" происходит от японского словосочетания "дзин-рики-ся", что буквально означает "человек-сила-повозка").

Вплоть до второй половины прошлого века в Стране восходящего солнца не было дорог, по которым могла бы проехать даже телега. Так что стремительная моторизация, происшедшая на протяжении двух последних десятилетий, была подобна стихийному бедствию. Страна с отсталой дорожной сетью была обречена на хроническое перенапряжение транспортных, артерий и огромное число жертв уличного движения (12-15 тысяч убитых, 500 тысяч раненых ежегодно).

Все большие города мира в той или иной степени страдают ныне от подобного недуга. Но нигде он не ощущается так мучительно, как в Токио. Ибо если сопоставить площадь улиц со всей городской территорией, то в Нью-Йорке она составит 35 процентов, в Париже - 26, в Лондоне - 23, а в Токио - лишь 10 процентов.

В часы "пик" над городом кружат полицейские вертолеты, чтобы специальная радиостанция могла информировать водителей о наиболее безнадежных пробках и заблаговременно подсказывать пути объезда. Впрочем, эта вторая задача все больше становится невыполнимой даже при отличной технической оснащенности токийской полиции. Уличное движение, как мрачно шутят горожане, все чаще превращается в "уличное стояние".

Главная проблема Токио, обостряющая все остальные проблемы, - это его непрерывный, бесконтрольный рост. Девять из одиннадцати миллионов токийцев живут на территории в пятьсот семьдесят квадратных километров. Это все равно, что сселить Венгрию в Будапешт. Плотность населения здесь и так уже понятие не статистическое, а, можно сказать, осязаемое. Однако каждый год в городе прибавляется еще четверть миллиона жителей и еще сто тысяч автомашин.

Дороговизна жилья заставляет людей селиться все дальше и дальше, не только в пригородах, по и в прилегающих префектурах. Это, в свою очередь, создает колоссальную нагрузку для городского транспорта. Подсчитано, что сорока процентам токийцев каждый день требуется три часа, а десяти процентам - четыре часа, чтобы добраться на работу и вернуться домой. Стало быть, половина населения столицы тратит в пути половину энергии своего трудового дня.

В часы "пик" официальная пропускная способность поездов превышается в три с лишним раза. Тысячи неимущих студентов подрабатывают "толкачами" помогают запрессовывать пассажиров в вагоны. Каждую зиму транспортная проблема обостряется: человек в пальто занимает больше места. Чтобы было легче двигаться в давке, одна из фирм предложила горожанам специальные "сверхскользкие" плащи.

Значение японской столицы давно переросло старую поговорку: "Токио всему десятая часть". Сегодняшний Токио - это более 10 процентов населения страны, более 10 процентов ее рабочей силы, треть ее вузов и половина ее студентов. Это город, где живет 50 процентов японцев, имеющих высшее образование; город, где сосредоточено 60 процентов капитала и где 60 процентов избирателей голосует на выборах за кандидатов прогрессивных сил.

Вот почему Токио, как гигантский магнит, продолжает притягивать к себе молодежь со всей страны, ибо здесь мозг и сердце Японии - сгусток ее энергии, фокус ее противоречий, средоточие ее надежд.

Полюсы вольтовой дуги

Ни одна капиталистическая страна не знала в послевоенные годы столь высоких темпов развития, как Япония. Экономический бум сказался бесспорно и на жизни японской семьи.

Но как? Черты нового вошли в быт неравномерно и неровно, порой даже нерационально: создали много несоответствий и несуразностей.

Кому не знакомо чувство, которое рождает взгляд, брошенный с улицы в чье-то освещенное окно? Каждый штрих в картине чужого, незнакомого быта рождает любопытство, будоражит воображение.

В японские окна заглянуть трудно: по традиции они непрозрачны, если даже принятая исстари тонкая бумага заменена в них стеклом. Но уже сама улипа вызывает жажду вникнуть в ее жизнь, которая поначалу кажется пестрой и непонятной, как иероглифы вывесок.

Приезжий вглядывается в человеческий поток, выплескивающийся по утрам из станций метро или электрички. Люди в массе одеты хорошо. Иностранец вовсе не выделяется в здешней толпе, как это бывает в других странах Азии. А ведь рядом с ним не вечерняя публика центральных кварталов - просто горожане, спешащие к началу трудового дня.

Хочется добраться до истоков этой людской реки. Побродить по узким кривым переулкам, среди мешанины тесно и беспорядочно сдвинутых двухэтажных домиков, из которых в основном и состоит самый разбросанный и самый беспорядочный город мира - Токио.

Здесь чаще, чем гудки автомашин, слышится задорный перестук деревянных подошв. Женщины в белых фартуках, надетых поверх кимоно, ведут сложные переговоры с овощниками и рыбниками. Церемонных поклонов и вежливо уклончивых ответов в каждом диалоге хватило бы на целую дипломатическую конференцию, хотя речь идет лишь о пучке редьки и горстке сушеных снетков.

А рядом под таким же невзрачным навесиком штабелями навалены телевизоры, радиоприемники, электрические рисоварки. Мальчик-посыльный привязывает к багажнику мотоцикла стиральную машину, только что купленную какой-то старушкой. Раз уж торговец электротехникой обосновался здесь, вдали от центральных универмагов, значит, его товар покупают, на него есть спрос.

"Средний японец обеспечен сейчас электротехникой лучше, чем одеждой; одеждой лучше, чем едой; едой лучше, чем жильем". Так очень метко сформулировала суть образовавшихся в быту диспропорций газета "Майнити".

В японском языке есть слово "и-секу-дзю". На первом месте в нем стоит иероглиф "и" - "одежда", на втором "секу" - "еда", на третьем "дзю" "жилье". Порядок слогов - это не только лексика, это и жизненная философия.

Отправляясь на завод, рабочий берет из дома бенто. Рис, положенный в плоскую лубяную или жестяную коробочку, сварен в электрической кастрюле. В остальном же содержимое бенто не так уж много изменилось с военных лет, когда патриотическим обедом называли "флаг с восходящим солнцем" - красный кружок моркови, одиноко положенный на белый рис.

К полудню в деловых кварталах Токио появляются велосипедисты. Каждый рулит лишь одной рукой, а в другой держит поднос, на котором в несколько этажей наставлены миски. С непостижимой ловкостью лавируют эти подростки в густом потоке автомашин - виртуозный номер, с которым вполне можно было бы выступать в цирке. Здесь это быт. Посыльные из харчевен доставляют обед тем, кто трудится за ультрасовременными фасадами из алюминия и зеленого стекла.

Служащие, сидящие в огромном банковском зале, получают разное жалованье. Но часто и клерки и столоначальники одинаково довольствуются миской дымящейся лапши.

В целом люди стали питаться лучше. Все чаще можно встретить горожан, завтракающих на улице четвертушкой молока и булкой - правда, это в большинстве люди одинокие, бессемейные. Статистика отметила рост потребления мяса. Японец съедает его за год столько же, сколько англичанин или француз за месяц.

Перемены могли бы куда больше затронуть питание среднего японца. Но все же они налицо. А вот жилищные условия если и изменились, то в худшую сторону. Это - самое болезненное место в быту японца и самая разорительная статья в его бюджете.

Кажется невероятным, но это так: трудовая семья вынуждена тратить на жилье, как правило, не меньше, чем на питание, а иногда и больше.

Житель японского города знает, что сильнее самой изощренной рекламы действуют на воображение листки бумаги, белеющие на фонарных столбах. Кого из жителей Токио не бросали в дрожь эти самодельные объявления о сдающихся комнатах: "четыре с половиной татами"... "шесть татами"... - и номер телефона.

Татами - это плотный, пальца в три толщиной, соломенный мат из простеганных циновок. Размер его соответствует месту, на котором может улечься человек: немногим более полутора квадратных метров. Из таких матов состоят полы японских жилищ, они же заменяют собой стулья, кровати и прочую мебель. На татами ставится лишь низенький столик. Но вечерами его прислоняют боком к стене, вынимают из стенного шкафа тюфяки, одеяла, и тогда вся площадь комнаты может служить постелью.

"Культ цветущих вишен и кимоно может исчезнуть под напором западной цивилизации, но одна черта старой Японии остается неизменной: большинство японцев доныне живут, едят и спят на полу", - писал из Токио корреспондент "Юнайтед пресс интернэшнл", удивляясь приверженности местных жителей к татами.

Это, кстати говоря, излюбленный многими иностранными авторами повод пофилософствовать о "загадочной душе японца", который, дескать, вместе с обувью оставляет за порогом жилища все иностранное, воспринятое со стороны, чтобы, усевшись на татами, вновь стать самим собой.

Слов нет, своеобразная форма быта порождена природными условиями Японии. Татами не отсыревают во время ливней, не холодят зимой. Но старики и подмастерья, что ходят по домам заменять или подновлять старые татами, знают: есть и другие причины не беспокоиться за будущее их древнего ремесла. Пока с жильем туго, люди не откажутся от пола, способного служить постелью.

Большинство горожан арендуют жилье у домовладельцев. А сдаются чаще всего комнаты из шести татами. За такое самое скромное обиталище для небольшой семьи надо отдавать треть зарплаты, да еще внести шестимесячный залог при въезде.

Как ни парадоксально, жилище горожанина отличается от крестьянского не числом удобств, а наоборот - неудобств: оно и дорого, и тесно, и далеко от работы.

Центральное отопление - редкость даже в дорогих, недоступных простому человеку квартирах, хотя топить надо бы не меньше трех месяцев в году. Японцы в шутку говорят, что их дома обогреваются солнцем и дыханием. Вентилируются же они сквозняком: от раздвижных окон и перегородок немилосердно дует. Керосиновые или газовые печки, как и стародавние хибати жаровни с углем, мало спасают положение.

Два-три часа ежедневно в душных, битком набитых вагонах электрички или подземки - неизбежное добавление к жилищному кризису. Разбросанность и хаотичность городов заставляют людей делать огромные концы на работу и домой.

Самое худшее во всем этом - бесперспективность. В Японии строят много, умеют строить быстро, слаженно, добротно. Но редко бывает, чтобы, радуя взор, разом поднимался на пустыре целый жилой массив.

Городские управы ведут кое-где постройку современных многоэтажных домов. Но главный тормоз в решении жилищной проблемы - частная собственность на землю.

Есть в Японии старая пословица: "Хурма плодоносит на восьмой год, слива на третий". Торговцы недвижимостью трактуют ее нынче на другой лад: "От сливы ждать доходов три года, земля окупается в первый же". Владельцы участков и домов богатеют, пальцем не пошевелив.

"Мы научились бороться с таким опасным явлением природы, как оседание суши, - говорят японские строители. - Но мы ничего не можем поделать с другим "стихийным бедствием" - когда земля ползет вверх в своей цене. Это поистине бич наших городов..."

У Японии немало общего с Италией. Но там контраст промышленного Севера и далеко отставшего от него аграрного Юга как-то разграничен в пространстве. Здесь же крестьянки из горного селения могут за час-другой добраться на автобусе до завода, выпускающего цветные телевизоры.

Своеобразие Японии в том, что противоположные полюсы: индустриальные центры и сельская глушь сближены, как угли вольтовой дуги. Эта близость электризует, срывает с насиженных мест, толкает с гор к побережью, из сел в города миллионы людей.

Не новость, что экономический рост в капиталистических странах обостряет контрасты различных социальных слоев, различных географических районов. Особенность Японии в том, что здесь эти противоречия втиснуты и в рамки одной семьи, одной человеческой судьбы.

Торговцы дурманом

Леденящее чувство рождает этот переулок, зажатый между зловонной рекой и эстакадой, по которой то и дело с грохотом проносятся поезда электричек.

Есть в Иокогаме трущобы и похуже. Но здесь удручающее зрелище спрессованной нищеты смешивается с ощущением чего-то ненастоящего, призрачного, чего-то затаившегося и тревожного; с ощущением, которое испытываешь только в кошмарном сне.

Улица будто дремлет. Не видно, чтобы кто-нибудь из ее обитателей готовил пищу, торговался с разносчиком овощей, развешивал мокрое белье, нянчил детей.

Случайный товар в мелочной лавке - какие-то платочки, зажигалки, кружки - давно уже покрылся толстым слоем пыли. Но торговцу это безразлично, как его соседу - хозяину прачечной, который неподвижно взирает на улицу, облокотясь на груду неглаженых рубашек.

В пролетах между бетонными столбами эстакады обосновались распивочные, харчевни. По ним с утра молча слоняются какие-то опустившиеся личности с бескровными лицами и странным блеском глаз. Они присаживаются за столики, теснятся у стоек. Редко кто закажет что-нибудь поесть и уж вовсе никогда не спросит спиртного. Однако владельцы баров и закусочных, как видно, равнодушны к этому.

Квартал Хиноде-чо живет своей странной жизнью, искусственной и неправдоподобной, как театральная декорация. Чувствуется, что эта декорация готова вот-вот подняться и открыть картину куда более страшную, чем просто человеческая нужда.

Так оно и есть. Если Иокогаму японцы считают центром тайной торговли наркотиками, то Хиноде-чо - главный из таких подпольных рынков в этом порту.

Я сижу в одной из закусочных, прилепившихся под эстакадой, где все ходит ходуном от громыхающих над головой поездов. Хозяин отвечает на расспросы, как шофер за рулем, не отводя взгляда от стеклянной двери.

- Вы уж уберите с глаз фотоаппарат, да и блокнот тоже. Здесь этого не любят, - советует он.

Хиноде-чо, по словам хозяина, уже давно не рынок, а скорее биржа ядов. Торговцы героином никогда не приходят сюда сами, тем более с товаром. Наркоманы вступают тут в контакт лишь с "лоцманами" преступных шаек. Полиция может задержать человека, только обнаружив у него героин. Пользуясь этим, "лоцманы" действуют, почти не опасаясь ареста.

Зато для их несчастной клиентуры каждая такая сделка обращается в пытку. Мало договориться о цене. Два-три десятка людей должны отдать все деньги кому-то одному и ждать, пока доверенный с помощью сложной системы телефонных звонков, паролей и явок не встретит на противоположном конце города другого "лоцмана" - уже с товаром. Ждать и каждый раз мучиться мыслью, что ушедший или вовсе не вернется или подменит героин зубным порошком, - такие случаи бессчетны.

Поэтому человека, зажавшего наконец в кулаке крошечный пакетик, ничто уже больше не волнует, ничто не страшит.

Да и улица вместе с ним как бы забывает в такие минуты обо всякой маскировке. Жалкие лавчонки, прачечные, харчевни разом превращаются в нечто вроде ночлежек, где на час-два сдается каждый закуток, каждый угол.

Наркоман спешит забраться туда, как зверь в нору, наливает на донце перевернутой чашки несколько капель воды, торопливо размешивает в ней пальцами белый порошок, вынимает из-за пазухи завернутый в тряпку шприц, привычным движением делает впрыскивание в исколотый сгиб левой руки.

И вот наркотический сон уже валит его на циновку...

Никакая религиозная фантазия о муках людей, продавших душу дьяволу, не идет в сравнение с тем, что испытывает человек, испробовавший героин. Иногда лишь трех впрыскиваний достаточно, чтобы навсегда сделаться наркоманом.

Не потому, что он успевает пристраститься к опьянению. А прежде всего потому, что начинает испытывать через какое-то время после впрыскивания мучительнейшее наркотическое похмелье. Он корчится в приступах тошноты, его терзает усиливающееся жжение и зуд, будто в кожу разом впиваются тысячи пчелиных жал. От страданий этих избавляет лишь новый укол.

Однажды, рассказывает хозяин закусочной, героин вдруг на несколько дней исчез с Хиноде-чо. То ли где-то кончился опиумный мак перед новым урожаем, то ли непогода мешала лодкам контрабандистов подойти к японским берегам или скорее всего неведомые синдикаты яда умышленно придержали товар, желая вздуть цены.

Результат был ужасен. Не находя "лоцманов", сотни обезумевших, хрипящих, совершенно потерявших человеческий облик людей запрудили улицу. Из-за этих беснующихся толп по Хиноде-чо даже днем не могла проехать ни одна машина...

В торговле наркотиками еще с прошлого века сложилось правило: отпускать первые дозы бесплатно. Важно приманить жертву, а "белый дьявол" уже не выпустит ее из своей власти.

Иокогамские вербовщики "живого товара" знают: стоит уговорить женщину отведать таинственного зелья, и ее можно сплавить потом в любой притон. За четыре порошка героина она будет отдавать все вырученные деньги и никогда уже не выберется из этого омута.

Докер в порту, шофер такси могут заработать в день не многим более стоимости одной дозы. Став наркоманами, они уже не имеют другого выхода, кроме как наняться за героин "лоцманами" в какую-нибудь банду. Судьба уже не сулит им ничего, кроме тюрьмы или скорой смерти.

Разбрасывать семена нечеловеческих мучений, чтобы собирать потом тучный золотой урожай, - такова основа тайной торговли наркотиками.

Хоть и пестр мир, занятый этим зловещим бизнесом, он железно блюдет два неписаных закона.

Во-первых, всегда искусственно поддерживать на рынке некоторую нехватку дурмана, держать каждого наркомана в страхе, что именно ему не достанется сегодня долгожданной дозы. Нет лучше средства постоянно иметь мгновенный сбыт.

Во-вторых, никто из компаньонов не должен употреблять ни героина, ни опиума сам. Причина проста: с наркоманом нельзя иметь дело, ему нельзя доверять - это не человек.

Угол, занавешенный грязной простыней, где скорчившаяся фигура вонзает себе в вену шприц с героином, называется английским словом "помп-рум".

Да, тут действительно начало чудовищной помпы. Через тринадцать рук проходит ядовитый дурман, прежде чем попадает сюда. Последние, тринадцатые, жалкие трясущиеся ладони "лоцмана" не в счет. Для них уготованы стальные наручники. Но все остальные жадно тянутся к мощной золотой струе, которая хлещет из этого насоса.

В Японию ежегодно ввозится контрабандой до полутора тонн героина. По весу - поистине микроскопическая доля в импорте. Но в каждом килограмме пятьдесят тысяч доз, в полутора же тоннах их, стало быть, 75 миллионов.

Нет товара, который приносил бы такие немыслимые, фантастические прибыли, сохраняя к тому же устойчивый, неизменно растущий спрос.

Грамм героина в Японии стоит в сто раз дороже, чем в Гонконге. Прибыль в десять тысяч процентов дает товару свойство, сходное с физическим понятием сверхпроницаемости. Ради такой головокружительной наживы контрабандист прошибает любую преграду. Где можно - толстой пачкой кредиток, где нужно кинжалом или пулей и, наконец, - пакетом героина.

Законопроект, представленный в парламент, предлагает усилить кару торговцам "белой смертью" до пожизненного заключения. Но заправилы концернов яда спокойны. Решетка грозит прежде всего "лоцманам". А чем глубже уйдет в подполье торговля, тем выше станут цены, а значит, и прибыли...

Больше сотни иностранных судов подходят ежедневно к японским берегам. Попробуй уследи, если ночью из-за какого-то иллюминатора в определенном месте полетит за борт небольшой сверток. На рассвете его по едва заметному поплавку подберет рыбачья лодка.

Возле металлургических заводов выгружают руду, привезенную из Юго-Восточной Азии. Где-то внутри ее глыб спрятаны наркотики.

Механики в порту возятся у самолета, принимая отработанное масло. Но они знают, что в нем - крупицы героина, и знают, как его отделить.

Три четверти той страшной цены, которую страна ежегодно платит за героин, попадает в иностранные руки.

"Япония заняла нынче первое место в мире по потреблению наркотиков. Героин, который вдесятеро ядовитее морфия и в сто раз - опиума, калечит свыше двухсот тысяч жизней. Я обращался к правительству, но не нашел отклика с его стороны и с тех пор через печать и радио, телевидение неустанно призываю общественность осознать меры угрожающей нам опасности", - читаем мы на обложке нашумевшей книги "Япония - царство наркотиков".

Ее автор - господин Сугавара - далек от каких-либо радикальных взглядов. Это человек консервативных убеждений. Но, движимый искренней тревогой, он добился создания комитета по борьбе с наркоманией и стал во главе его.

Ветвистое дерево широко раскинуло над Японией свою ядовитую крону. То тут, то там обламывают веточку, но большие сучья держатся крепко, а до ствола полиция и вовсе не может дотянуться. Наркоманы же - лишь листья, которые жухнут и беззвучно опадают, чтобы где-то за морями у корней этого дерева набухали золотые клубни.

Власть теней

Эта картина, увиденная как-то под вечер из окна вагона, накрепко врезалась в память.

Поезд мчался по бесконечным предместьям слившихся воедино городов. Он словно взрезал собой плотный пласт человеческих жилищ. Домики теснились к самым путям. Их оконные створки были раздвинуты, как бы открывая взору жизнь в разрезе.

Час за часом стучали колеса, проносились мимо названия станций. А перед глазами было все то же: в густеющих сумерках светились бесчисленные прямоугольники телевизионных экранов.

Они были вездесущи. И порой начинало казаться, что фигуры людей перед ними молятся какому-то новому, неведомому божеству. Какое место занял телевизионный экран в жизни японской семьи? Что нового внес он своим появлением?

Спору нет, жилище обрело еще одно окно - окно в окружающий мир. Многое в японском телевидении заслуживает доброго слова. Это прежде всего его оперативность, стремление не только рассказать о событиях дня, но и показать их. Что бы ни происходило и где бы ни происходило, автомашины с телекамерами или репортерские вертолеты неизменно оказываются в числе свидетелей. Часто бывает, едва успеешь вернуться домой с какой-нибудь бурной демонстрации, а ее уже показывают на экране. Тут сказываются и техническая оснащенность и высокая профессиональная выучка людей.

Можно согласиться с мнением японских журналистов, что по сравнению с газетами телевидение как источник новостей не только более оперативно, но и менее тенденциозно. Факт, поданный зрительно, уже тем самым становится объективнее. Ему труднее дать превратное толкование.

Бесспорной похвалы заслуживают образовательные передачи, документальные телевизионные фильмы в форме лирических репортажей с мест. Владельцы студий не могут не считаться с такими отличительными чертами национального характера, как общая любознательность японцев, их чуткость к явлениям природы. За тем, как движется по японской земле цветение сакуры, когда ложится на вершину Фудзи первый снег, телевидение следит столь же внимательно, как за важнейшими политическими событиями.

Итак, телеэкран обогащает людей знанием жизни, расширяет их кругозор. Почему же тогда стали крылатыми слова видного публициста Сёити Оя:

"Развитие телевидения превращает Японию в страну ста миллионов дураков..."

Мысль умышленно заострена слишком резко. Но она отражает тревогу передовых умов Японии подоплекой этого бума, движущие силы которого лежат в стороне от положительной, прогрессивной роли современного телевидения.

Денежный мешок сразу же оценил всепроникающую силу телевидения, меру его воздействия на человеческие умы и сердца. Уже более полутораста коммерческих станций шлют в японский эфир свои передачи. А к небу, словно бамбук после дождя, тянутся все новые стальные башни. Для жителя Токио предназначено около ста двадцати часов телевизионных передач в сутки. Они начинаются с шести утра и продолжаются за полночь по семи каналам. Четыре из них принадлежат частным компаниям, которые все свое время до последней минуты распродают "спонсорам", или "попечителям".

Фирма, выпускающая часы, оплачивает поверку времени, кофейный трест утренний выпуск новостей, компания по продаже лечебных препаратов эстрадный концерт и так далее.

Закупив шестьдесят минут эфира, попечитель может использовать шесть из них на рекламу, нашпиговав ею передачу по своему усмотрению. Вторжения эти настолько назойливы и несносны, что владельцы токийских отелей используют кабельное телевидение, чтобы гости могли оградить себя от рекламы.

Но главный порок коммерческого телевидения даже не в том, что вставки эти мешают смотреть. Куда опаснее, что и содержание остальных пятидесяти четырех минут за вычетом шести рекламных оказалось в зависимости от выбора "спонсоров". Пусть даже драматург или публицист встретили на телестудии талантливых, честных, прогрессивных людей, чтобы передача попала в эфир, должен найтись "попечитель", который согласился бы оплатить ее как подходящий фон для своей рекламы.

Компания, выпускающая автомобили, охотно возьмет фильм о гонках. Торговцы косметикой - сцены с балами и красавицами. Но кто заинтересуется серьезной социальной темой?

Коммерческое телевидение ежегодно получает от "спонсоров" поистине астрономические суммы. Ни один капиталист не станет зря швырять такие деньги в эфир, то есть, попросту говоря, на ветер. И если уж их выкидывает, то хочет, чтобы эффект от этого был максимальным.

"Спонсора" прежде всего и больше всего интересует: сколько людей будут смотреть купленную им передачу? Не перехватят ли телезрителей конкуренты?

Чтобы поставить этот вопрос на научную основу, не поскупились на расходы. Был сконструирован специальный видеосчетчик. Он подключается к телевизору и записывает все передачи, которые семья смотрит за неделю. На основании этих выборочных данных рекламные агентства рассчитывают "коэффициент зрительности" для каждого канала в различное время дня.

Выяснилось, что хотя телевизор в японском доме работает обычно более шести часов в сутки, включают его урывками, и редко бывает, чтобы одну и ту же программу смотрело более двадцати процентов зрителей. Но с семи до девяти вечера, в так называемые "золотые часы", телеэкран становится олицетворением домашнего очага. Перед ним после дневных трудов собирается вся семья, и "коэффициент зрительности" поднимается за пятьдесят процентов.

Как ни странно, именно в эти часы передачи больше всего поражают однообразием. Куда ни поверни переключатель - всюду блеск и звон клинков, стоны и хрип, искаженные яростью лица. Это - зримое воплощение битвы в эфире, которая именно в ту пору доходит до предельного ожесточения.

Ни одна компания не желает пускать здесь дело на самотек, чтобы человек пошарил наугад по каналам и выбрал что-то понравившееся на этот раз. Почти по всем программам в "золотые часы" идут многосерийные передачи в расчете на то, чтобы семья привыкла смотреть их постоянно, как читают роман с продолжением.

На какую же серию сделать ставку, чем приманить зрителя, чтобы не ловить его каждый раз на крючок, а взять сетью всерьез и надолго?

Торговцы лечебными препаратами, кстати сказать, подозрительно рьяно рвущиеся в "золотой" эфир, наперебой ухватились за жанр, который можно было бы определить как "самурайский детектив". Эти серии прославляют ниндзя средневековых лазутчиков, умевших виртуозно владеть любым оружием, причем не на поле боя, а в стане врага.

За таким выбором стоит целый стратегический замысел.

- Мы исходили из того, - поясняет представитель фирмы "Танабе", - что в ранние вечерние часы выбор программы обычно предоставляют детям. Но мало захватить детское воображение. Нужно, чтобы передача была в то же время интересна и для взрослых - действительных покупателей, для которых предназначена реклама наших лекарств. Мы сделали ставку на ниндзя и не ошиблись, ибо всякий человек инстинктивно тяготеет к авантюре...

Говорят, что старинный самурайский кодекс чести не распространялся на лазутчиков в тылу. Судя по всему, не распространялся он и на тех, кто ведет нынешнюю войну в эфире. Нет приемов, которые считались бы в ней недозволенными или подлыми, лишь бы рос "коэффициент зрительности". Он подменил собою все: художественную, познавательную, воспитательную ценность передач, все критерии искусства, всякую меру добра и зла.

Есть нечто символичное, выражающее самую суть коммерческого телевидения в том, что следом за крупнейшими электротехническими концернами в списке наиболее щедрых "спонсоров" идут фармацевтические фирмы.

"Не так важно улучшить качество лекарства, как хорошенько расхвалить его", - откровенно рассуждают они.

Расходы на рекламу составляют львиную долю непомерно раздутой стоимости медикаментов. Рекламируются, разумеется, не какая-нибудь новая вакцина или препарат, а, так сказать, лекарства массового потребления: всякого рода эликсиры бодрости, средства от переутомления, нервного расстройства, бессонницы.

Одурманить человека, вбить ему в голову, что от житейских тягот его могут избавить некие сомнительные панацеи - не такую ли роль отводит телеэкрану денежный мешок?

Велик творческий подвиг японского народа, создавшего всеобъемлющую телевизионную сеть. Но чем больше подпадает замечательное творение разума под власть коммерции, тем больше обращается оно в свою противоположность.

Телевидение начинает одурманивать, оглуплять человека, вместо того, чтобы умудрять, просвещать его; оно начинает насаждать пороки, вместо того, чтобы утверждать добродетели.

Именно об этом и предостерегает крылатая фраза Сёити Оя.

Желтая кровь

Слова "голубая кровь", которая якобы течет в жилах родовитой знати, принято понимать в переносном смысле как метафору. Но на противоположном конце капиталистической общественной лестницы существует, оказывается, и "желтая кровь". Причем не как литературное, а как медицинское понятие.

Японских врачей встревожили участившиеся случаи осложнении после переливания крови: чуть ли не каждый десятый стал заболевать воспалением печени (гепатитом).

Выяснилось, что лишь три процента крови, которая используется в Японии при операциях, поступает от доноров в виде добровольных пожертвований здоровых людей. Остальные 97 процентов продают люди, которых толкает на это нужда. Это кровь истощенных обитателей трущоб. Она не только неполноценна, но и опасна для клинического использования.

Сначала об этом ходили слухи. Потом зашумели газеты, дошло до запросов в парламенте. "Дело о желтой крови" взволновало каждого честного медика Японии, всколыхнуло общественность.

Шесть утра. Над мостом через реку Сумиду нехотя занимается хмурый рассвет. Все серо и мутно вокруг: река, загаженная нечистотами, очертания дешевых ночлежек, взгляды людей, которые угрюмо ждут чего-то, привалясь к перилам.

Здесь клоака Токио. В реку стекают отбросы огромного города, а на берегах оседает человеческий шлак. Это дно, дальше которого уже некуда опуститься. Дальше - лишь илистое дно Сумиды, где никаким багром не отыщешь утопленника.

Не об этом ли думают люди у моста?

Ветер доносит обрывки фраз:

- Ну, пойдешь ты на биржу труда, простоишь часа два в очереди. Допустим, повезет: пришлепнут в книжку "дорожные работы" и будешь с утра до вечера махать киркой. А тут дал кровь - и получай те же деньги.

- Говорят, дают таблетки, - вмешивается юношеский голос. - Выпьешь, и вечером можно продать еще стакан...

- Так-то так! - трясет головой старик, лежащий на рваной газете. - Зато назавтра тебя и вовсе на работу не потянет. Будешь сидеть, как буддийский отшельник перед просветлением.

Никто даже не усмехается шутке. Но безразличие тут же сменяется суетой...

У моста останавливается серый автобус, и все наперегонки устремляются к нему. Вряд ли у кого-нибудь из этих ранних пассажиров найдется в кармане хоть пара медяков. Но никто и не требует от них покупать билеты. Первая машина, появляющаяся по утрам в токийской трущобе Санья, автобус не рейсовый, а заводской. Кого же собирает он на пути до ворот фармацевтической фабрики? Рабочих очередной смены? Нет. В данном случае роль помятых, заспанных людей совсем иная.

Люди здесь - сырье. Машиной в этом производстве служит пресс, именуемый нуждой, а коммерческой продукцией - кровь, предназначенная для спасения человеческих жизней.

К восьми часам фабричный двор полон ожидающими.

- Ждут каких-то инспекторов. Говорят, многих могут не допустить.

- Слышали? Со следующего месяца по утрам не будет автобуса. Не хотят, чтобы он мозолил глаза в Санья.

- И все они, чтоб им... - с ненавистью сплевывает сгорбившийся мужчина в углу.

Кому адресована эта слепая, безотчетная злоба? Кто "они"? Воротилы частных фармацевтических фирм?

Министерство здравоохранения, с молчаливого одобрения которого процветает этот бизнес? Или газеты, вынесшие на свет "дело о желтой крови"?

Обитатели трущоб сами себе дали кличку "осьминог", за сходство с животным, которое, изголодавшись, пожирает собственные щупальца. Официальные бумаги скромно именуют их профессионалами. Но в час приема все они как один валят к столу регистрации для вновь пришедших.

- Фамилия? Адрес? Группа крови? - механически бубнит клерк, проворно заполняя карточку за карточкой.

Очередь встревоженно косится на недавно вывешенное объявление: "По указанию министерства каждому донору надлежит предъявить удостоверение личности". Но этим, как видно, новшества и ограничились. Бумажку на стене благополучно не замечают. А раз так, разве трудно всякий раз представляться новичком?

Закон запрещает продавать кровь чаще чем раз в месяц. Но токийские студенты-медики обследовали тридцать восемь "осьминогов" и установили, что двадцать семь из них делают это ежемесячно по двадцать - тридцать раз, а пять даже по сорок - пятьдесят раз. Значит, вместо допустимых двухсот кубических сантиметров крови из человека выкачивают по десяти тысяч. Когда одному инспектору рассказали об этом, тот не поверил:

- Это немыслимо с точки зрения медицины!

Зато врачи "скорой помощи" в трущобах Санья, выезжая на вызов, заранее знают диагноз, Если кто-то упал на улице - значит обморок от малокровия.

Тут действительно заколдованный круг. Сегодня на бирже труда не досталось работы - пошел продал кровь. Назавтра валит с ног, не дает работать слабость. Ничего не остается, как снова и снова сдавать кровь, постепенно превращаясь в вовсе не трудоспособного донора-профессионала.

- Защитники нашлись! - кричал в министерстве здравоохранения распалившийся владелец одного из "кровяных банков". - Да эти люди только благодаря нам и существуют. Без нас им и неделю не протянуть. Втолкуйте же газетам, чтобы они заткнулись со своей дурацкой шумихой!

Но замять "дело о желтой крови" не так просто.

Министерство здравоохранения смущено. А воротилы "кровяного бизнеса"? Встревожены, но не очень. Если "желтой крови" преградят путь в клиники, почему не использовать ее в косметических целях?

Можно, разумеется, оградить операционные от потока "желтой крови" и направить ее на изготовление средств от морщин. Но как, чем разгладить морщины на лицах тех, кто дожидается первого автобуса у ночлежек Санья? Пресс, выжимающий "желтую кровь", - это явление социальное. Тут медицина бессильна.

Полторы тысячи дней

На пустыре за заводской оградой полным-полно людей. Всюду смех, песни. Дымятся костры, трещат хлопушки, с визгом носится принаряженная детвора. Во всей этой пестрой разноголосице четко выделяется веселый перестук деревянных, похожих на молота, пестов, который возвещает в Японии приближение Нового года.

Здесь и там расставлены огромные выдолбленные колоды. В каждую такую ступу вываливают решето распаренного риса, и, дождавшись своей очереди, мужчины начинают толочь его пестами.

Мужчины работают истово и согласно, словно бьют в ритуальный барабан. Подчиняясь безупречному ритму, женщины успевают после каждого удара подправлять вязкую массу, чтобы она не липла к краям.

Так толкут омоти - тягучие лепешки, которые в японских домах заранее заготавливают на все новогодние праздники. Старинный народный обычай воплощает радость единения семьи, которая не только непременно должна собраться за одним столом, но и сообща приложить руки к праздничной стряпне.

Сотни людей смотрят, как ест первую лепешку четырехлетний мальчуган с кумачовой, как у взрослых, повязкой на лбу. Да, здесь собралась одна большая семья, сообща приложившая руки, чтобы вскормить его. Ибо все четыре года, за которые малыш и три десятка его сверстников успели родиться, выучиться ходить и даже понять значение красной повязки, их родители не получали зарплату: они бастовали.

Незадолго до гулянья на пустыре мне довелось побывать в соседней школе, где среди детских прописей, развешанных по стенам, красовался плакат: "Пятая ежегодная конференция профсоюза "Ниппон рору". Собравшиеся, как водится, говорили об итогах и задачах, о членских взносах, о том, кого выдвинуть в новый состав исполкома. Но эта внешне столь обыденная конференция не могла не рождать волнения. В свое пятилетие вступал профсоюз, который, просуществовав на заводе меньше четырех месяцев, бастовал все последующие четыре года.

Когда активисты вышли на фабричный двор с красным знаменем, чтобы объявить о рождении профсоюза, они до последней минуты не знали, сколько металлистов откликнется на этот призыв. Всю подготовку пришлось вести скрытно.

Владельца завода "Ниппон рору" неспроста прозвали "Аоки-государь". Тщедушного вида старичок привык вести себя как феодальный владыка. Попытки создать профсоюз в 1946 и 1949 годах были им жестоко пресечены.

Едва опять завидев людей с алыми полотнищами, Аоки-государь коротко бросил: "Разогнать!"

Охранники кинулись выполнять приказ. Но толпа вокруг флага росла и росла. Шестьсот рабочих - половина завода - открыто встали в тот же вечер под профсоюзное знамя.

Такого Аоки не ожидал. Он был ошарашен, но от коллективных переговоров наотрез отказался: "Я нанимаю рабочих, я плачу им деньги, и если уж пошла такая мода, я же создам им и профсоюз, а с самозванцами никаких дел иметь не буду".

Владелец завода начал нечистоплотную возню. Не брезгая ни клеветой, ни угрозами, не скупясь на подачки, он любой ценой старался затащить другую половину рабочих в свой "профсоюз". А когда счел, что штрейкбрехеров навербовали достаточно, созвал общезаводской сход.

Аоки-государь был краток. Все знают, что рука у него тяжелая. Смутьянов на заводе не потерпит. Кому следует, уже отправлены письма об увольнении. Тем, кто завтра их получит, нечего являться на работу. Разве что сейчас раскаются, придут с повинной - тогда, может быть, будет поблажка.

Аоки умышленно не назвал ни имен, ни числа уволенных - надеялся расколоть коллектив, вызвать смятение в его рядах. Напрасно! Тут же на заводском дворе металлисты поклялись друг другу: если вздумают рассчитать хоть одного - бастовать всем профсоюзом.

Как боевой гимн впервые прозвучала только что сложенная в цехах песня:

Крепись, товарищ,

будь стоек до конца.

Нам луч победы

заблестит сквозь тучи.

Как альпинисты

на пути по кручам,

Связали мы в борьбе

свои сердца.

Отправившись назавтра на завод, чтобы объявить забастовку, металлисты увидели, что ворота перегорожены шеренгой полицейских. Впереди нее, вызывающе помахивая дубинками, прохаживались молодчики в комбинезонах и касках.

Боясь, что рабочие займут оборону в цехах, Аоки уже с ночи вызвал отряд полиции, да еще нанял в помощь ей громил из "бамбукового колодца" - одной из гангстерских организаций.

Присутствие этих личностей, для характеристики которых больше всего подходит слово "черносотенцы", сделало борьбу особенно ожесточенной и тяжелой. Они избивали пикетчиков, пытавшихся создать перед заводскими воротами живую стену, обливали их водой из брандспойтов, закидывали камнями штаб стачки.

В течение первых месяцев буквально дня не проходило без столкновений. Более сотни забастовщиков получили ранения и увечья. Всего труднее было рабочим сдерживать себя. Черносотенцы всячески провоцировали их на побоище, чтобы дать полиции повод для массовых арестов.

Поглядывая из окна конторы на баррикаду перед воротами, Аоки повторял, что он разделается с профсоюзом.

- Если не пускать забастовщиков в цехи, они долго не продержатся, а если еще выкинуть их семьи из заводских жилищ - тем более.

Вскоре молодчики из "бамбуковского колодца" появились и у серых двухэтажных бараков. Дождавшись, когда мужчины уйдут на митинг или в пикет, они ломились в двери, били стекла, грозили поджогом. Многие женщины по целым неделям не могли выйти на улицу за покупками. Жену профсоюзного активиста Оно бандиты выследили на лестнице и за волосы протащили по всему коридору. Дети были запуганы до нервных припадков.

Стачечному комитету пришлось организовать дружины для охраны жилищ. Попытка силой выселить семьи забастовщиков фабриканту не удалась.

Профсоюз подал на Аоки в суд и с помощью группы прогрессивных адвокатов выиграл дело.

Стачка продолжалась - сто, двести, триста дней...

Трудящиеся Токио общегородским митингом солидарности отметили годовщину борьбы металлистов "Ниппон рору". Потом - вторую, третью, четвертую.

Под солнцем, ветром, дождями выгорели, будто поседели, флаги перед заводскими воротами. Проржавел от времени даже металлический щит с надписью: "Мы бастуем против незаконного увольнения 33 рабочих".

Лозунг этот неполон. На восьмисотый день Аоки-государь в бессильной злобе объявил уволенным весь профсоюз, всех участников забастовки.

- Нас этот удар не задел, - иронизировали металлисты. - Платить-то он нам перестал с первого же дня стачки...

Как же живут они с семьями, с детишками, не получая зарплаты? Можно было бы рассказать о том, что в стране не проходило ни одного профсоюзного съезда, ни одного рабочего митинга без сбора пожертвований в пользу героев "Ниппон рору"; можно было бы рассказать о новогодних и первомайских посылках, об экскурсионных автобусах с гостями из дальних мест. Но при всем радостном и светлом, что дает бастующим поддержка братьев по классу, им было нелегко. Ведь житейские заботы их не ограничивались тем, как прокормить себя и семью. Каждый участник стачки добровольно обязался ежемесячно вносить в фонд борьбы определенную сумму.

- Иначе нельзя, - говорил председатель профсоюзного комитета Тиба. - Мы сильно потратились на лечение раненых, на судебный процесс. Пришлось влезть в долги. Да и сейчас деньги нужны на каждом шагу. Вот и получается, что у нас, наверное, самый высокий в мире профсоюзный взнос: каждый отдает от трети до половины своих случайных заработков.

Постепенная, но коренная перемена произошла и в отношении тех, кто продолжал ходить на работу, кого первое время обзывали предателями.

Горячие головы предлагали: хватит сдерживать себя, всыплем как следует наемным громилам, а заодно и штрейкбрехерам, дадим напоследок такой бой, чтобы нас запомнили, а там - в тюрьму так в тюрьму.

Стачечный комитет сумел противопоставить подобным порывам подлинно пролетарскую выдержку.

Для успеха в затяжной борьбе требовалось заручиться поддержкой тех, кто остался на заводе. Понять это умом было куда легче, чем сердцем.

Как заставить себя искать пути к сердцу тех, кто продолжал работать под защитой наемных громил?

С другой стороны, тем, кто не участвовал в стачке, было трудно смотреть в глаза бастующим. Они избегали уличных встреч, сторонились соседей по баракам, испуганно отказывались от листовок.

Однако даже общения между женами, ребятишками было достаточно, чтобы сделать первые шаги к преодолению отчужденности.

Толкала к этому сама жизнь. Уже после начала забастовки от несчастного случая в цехе погиб рабочий. Бастующий профсоюз добился тогда, чтобы министерство труда прислало на завод инспекцию, которая подтвердила плачевное состояние техники безопасности. Аоки-государю пришлось выдать рабочим шлемы.

- Вы многого добьетесь, если будете действовать, как мы, сообща! убеждала многотиражка стачечного комитета "Искра Касаи".

Сто пятьдесят экземпляров этого размноженного на ротаторе листка действительно стали искрами в цехах "Ниппон рору", во всем фабричном предместье Касаи.

Привело это к тому, что "хозяйский профсоюз", созданный, чтобы увековечить мир и согласие между владельцем завода и рабочими, вышел из повиновения, начал объявлять стачку за стачкой.

Опыт "Ниппон рору" стал достоянием всего японского рабочего движения как пример стойкости небольшого коллектива и как школа пролетарской солидарности.

Ротатор стачечного комитета, кроме листовок и объявлений, уже много раз печатал приглашения на рабочие свадьбы.

До тысячи гостей собираются в такие дни у баррикады. Шумно выгружают привезенные с собой припасы, волокут соломенные кули с рисом. Тут же под открытым небом сообща стряпают. Прямо из бутылей, не подогревая, разливают по бумажным стаканам саке. Поздравляют молодоженов. А потом, взявшись за руки, поют:

Крепись, товарищ,

будь стоек до конца.

Нам луч победы

заблестит сквозь тучи.

Как альпинисты

на пути по кручам,

Связали мы в борьбе

свои сердца.

Сражение в Фукусима

Поезд идет из Токио на север, и вагонное радио после каждой станции предупреждает: "Уважаемые пассажиры! Просим вас иметь в виду, что общественный транспорт в префектуре Фукусима сегодня не работает..." Для Тохоку, северо-восточного края Японии, такие объявления нередки после метелей, когда глубокие снега надолго отрезают горные селения друг от друга и от внешнего мира.

Но первый снег выбелил лишь вершины гор. Склоны же их еще полыхают осенними красками. Пусть лучший сезон любования кленами уже прошел, на северо-востоке по-прежнему нет отбоя от заявок на туристские автобусы.

- Уважаемые пассажиры! Просим вас иметь в виду, что общественный транспорт в префектуре Фукусима сегодня не работает...

Если не из-за метелей, то почему? Может быть, забастовали водители, кондукторы, диспетчеры? Нет, движение остановили не они, а владелец двухсот шестнадцати автобусных линий и четырех пассажирских железнодорожных веток господин Ода. Налицо "стачка наоборот", то есть локаут. Ода объявил, что население останется без автобусов и поездов, потому что он решил вышвырнуть за ворота три тысячи девятьсот служащих компании "Фукусима коцу".

Прочитав об этом в вечерних газетах, я первым же поездом выехал в Фукусима и еще в вагоне услышал, что префектура действительно лишилась общественного транспорта. Вокзальная площадь была полна людей, тщетно ожидавших такси. Такие же толпы виднелись на каждой автобусной остановке.

Это водители и кондукторы стояли в полной форме возле своих машин и раздавали листовки.

В конторе профсоюза члены комитета подкреплялись после бессонной ночи.

- Чтобы уяснить суть дела, вам надо прежде всего понять, что за человек этот Ода, - сказал председатель профкома Фукудзава. - Взгляните-ка для начала на дом, где он живет, да на могилу, что он себе приготовил.

Один из шоферов-пикетчиков повез меня в поселок, где Ода обосновался как самодержавный хозяин компании "Фукусима коцу". Мы обошли вокруг дома, не увидев, однако, даже гребня его крыши. Весь выходящий на главную улицу квартал был обнесен глухой железобетонной стеной.

- На два метра выше, чем у здешней тюрьмы, да и ворота куда крепче: двойные, кованые, - пояснял шофер, стараясь перекричать истошный лай сторожевых собак.

Рано осиротев, Ода начал свою коммерческую карьеру мальчишкой-лоточником. Ему трижды повезло. До войны он удачно спекулировал шелковичными коконами, во время войны - исчезнувшим из продажи сахаром.

Сделавшись самым богатым человеком на всем северо-востоке Японии, Ода прибрал к рукам три четверти акций компании "Фукусима коцу", разорил ее конкурентов и стал монопольным владельцем общественного транспорта в префектуре.

Обладатель самого крупного капитала еще больше, чем богатством, прославился у земляков своей скупостью. Когда у него умерла жена, буддийские бонзы со всего северо-востока предвкушали грандиозные похороны. Ода, однако, сам отвез покойницу на ручной тележке и сказал, что обойдется без отпевания.

Ода всегда кичился этой скаредностью да еше своей тяжелой рукой. Не только домашняя прислуга, вся семья жила в постоянном страхе перед выходками этого деспота. Единственной отрадой, единственной гордостью Ода был его старший сын, которого он послал в Токийский университет и ничего не жалел для его образования.

Однажды Ода занемог, вызвал сына из столицы и сделал его вместо себя президентом "Фукусима коцу", объявив, что уходит на покой.

Покоя, однако, не получилось. Не успел старый Ода толком прогреть свои кости в серных источниках горы Бандай, как туда дошли вести, которые привели его в бешенство. Сын впервые подписал с профсоюзом трудовое соглашение и начал коллективные переговоры по вопросу о зарплате.

Надо было с корнем вырвать эту сорную тра-зу, а не садиться со смутьянами за один стол! - бесновался Ода. - Разве изведали эти люди хоть десятую долю тех невзгод, что я испытал на своем веку? Кормятся с моего капитала да еще требуют какой-то прибавки!

Ода с шумом изгнал наследника, но и этого показалось ему мало. На могильном памятнике, который он при жизни поставил себе на родовом кладбище, высечена надпись: "Непутевого, лишенного почтительности к родителям сына хоронить здесь запрещаю". Однако даже отречься от собственного сына оказалось проще, чем игнорировать существование профсоюза. Служащие компании "Фукусима коду" провели недельную стачку, которая закончилась полной победой. Ода же тогда вздумал было рассчитать весь коллектив, но впервые в жизни отступил.

- Я чувствую себя, как побежденный самурай, которому остается лишь поджечь свою крепость и сделать себе харакири...

Ода был настолько подавлен поражением, что надолго слег. А когда снова появился в конторе "Фукусима коду", рассчитал тридцать семь активистов.

Профком через суд потребовал восстановить их на работе. Вот тут-то Ода и объявил, что увольняет три тысячи девятьсот служащих и вообще прекращает деятельность компании.

В бурных дебатах, которыми встретил эту весть коллектив, ярко проявилось присущее простым труженикам чувство общественного долга. Водители и кондукторы, которые в зной и метель ежедневно перевозят двести восемьдесят тысяч человек по горным дорогам Фукусима, знают, что такое оставить целую префектуру без средств сообщения.

- Мы готовы служить населению и без Ода. Будем брать из выручки положенную зарплату, рассчитываться за горючее, а остальное пока класть в банк. По крайней мере пассажиры не будут страдать. Они-то в чем виноваты?

Такие голоса то и дело звучали в автопарках.

Ода знал о подобных настроениях. И тем не менее не попытался лишить водителей доступа к ключам от машин. Это была провокация, которую, однако, вовремя разгадали. Если бы служащие, пусть даже заботясь о населении, по собственному почину возобновили движение автобусов и поездов, полиция имела бы повод обвинить их в уголовном преступлении - в покушении на чужую собственность. Поэтому, когда Ода издал приказ остановить транспорт, профсоюз принял решение подчиниться. Экипажи разошлись по своим рабочим местам в полной форме, с пачками специально заготовленных листовок, громкоговорители туристских автобусов были вынесены наружу, и переполненная людьми автостанция стала выглядеть как площадь во время митинга.

- Уважаемые пассажиры! Задумайтесь над тем, что вы видите сегодня, ораторствовал в микрофон водитель. - Вот вам налицо главный порок капитализма: общественный характер труда и частная собственность на средства производства...

Фотографии первого богача северо-восточной Японии, его огороженного стеной дома, его родовой могилы замелькали на страницах японских газет и журналов. Расписывая "стачку наоборот" в жанре скандальной хроники, печать старалась изобразить Ода как некий пережиток прошлого, чудом уцелевший в провинциальной глуши.

Но далеко ли ушли от него так называемые "просвященные капиталисты"? Всех их роднит ненависть к профсоюзам, страх перед силой пролетарского единства, так же как одинаково присущ их предприятиям порок, о котором говорил шофер автобуса: общественный характер труда и частная форма присвоения.

Девичьи руки

Темные от времени столбы уходили вверх и терялись в величественном полумраке.

- Взгляните на эти опоры и стропила! - говорил гид. - Храм Хонгандзи самое большое деревянное сооружение в Киото, одно из крупнейших в мире. Случись пожар - в Японии уже не найти таких могучих стволов. Да и прежде отобрать их было нелегко. А когда свезли, строителям оказалось не под силу поднять такую тяжесть. Как же удалось сделать это? Благодаря женщинам. Сорок тысяч японок остригли волосы и сплели из них канат не виданной дотоле прочности. С его помощью восемьдесят опорных столбов были установлены, балки подняты и закреплены. Вот он, этот канат. Обратите внимание на длину волос. Женщины укладывали их тогда в высокие сложные прически, какие теперь носят только гейши...

Гида слушали рассеянно, но стоило ему упомянуть слово "гейша", как хлынул водопад вопросов. Юноша едва успевал отвечать.

Заведение, что содержит гейш, называется окия. В Киото их полторы сотни. Почему это стоит так дорого? Дело в том что гейшу надо воспитывать семь лет. Ее надо учить, кормить, шить ей по четыре кимоно на каждое из четырех времен года. Поэтому владельцы окия спешат окупить расходы. Тем более теперь работать до пятнадцати лет запрещено законом.

- А может девушка бросить окия, скажем, выйти замуж? - спрашивает дама с голубыми волосами.

- Да, если выплатит долги хозяйке или если кто-то внесет такой выкуп за нее.

- Прямо-таки сюжет "Дамы с камелиями"! - восклицают женские голоса.

Они кочуют по Японии - туристы из-за океана, табуны великовозрастных бодрячков и горластых пестрых старух, спеша лицезреть оплаченную сполна порцию "восточной экзотики", непременным элементом которой является женщина в кимоно.

В Нагасаки их ведут к "домику Чио-Чио-Сан". В Киото им показывают гейш. В Фукуока они запасаются большими разряженными куклами - чем не наглядное пособие для рассказов о японках!

- Подумать только - эти куколки! - удивляется седая американка, услышав притчу о строительстве Хангандзи.

Изумляясь тем, что косы сорока тысяч японок помогли когда-то построить самый большой в Киото храм, искатель "восточной экзотики" не подумает о сорока миллионах женских рук, что составляют нынче две пятых рабочей силы Японии.

Он не вспомнит о них, когда, насытившись экскурсиями, отправляется в магазин, где собрано все, чем может нынче привлечь Япония богатого иностранца: жемчужные ожерелья, шелка, цветные телевизоры, первоклассные фотоаппараты.

- Купите эти шелка на память о красавицах древнего Киото! - говорят иностранцам, насмотревшимся на кимоно гейш.

А ведь кроме чайных домов, кроме памятников старины, куда возят туристов, не меньшей достопримечательностью Киото может считаться целый городской район.

Это Нисидзйн, где на сонных с виду улочках от зари до зари слышится стук кустарных ткацких станков. Механический привод здесь пока такое же неведомое понятие, как и профсоюз. Однако места в музее достойны не только домодельные станки, но и то, что создают ими руки сорока тысяч ткачих.

- Скажите, что труднее всего дается в вашем ремесле? - спросил я одну из них.

- Труднее всего ткать туман, - подумав, ответила девушка. - Утреннюю дымку над водой. И еще бамбук под ветром, когда каждый листочек в движении.

Стало совестно, что я назвал ремеслом то, чему по праву следует именоваться искусством.

Казалось бы, что общего между тесными каморками кустарей и цехами ультрасовременного радиозавода, до которого от Нисидзина несколько веков и несколько минут. Высокие пролеты, лампы дневного света, музыка, заглушающая мерное гудение вентиляторов, опрятные блузы.

Но на бесшумно пульсирующем конвейере, как и на примитивном ткацком станке, творят чудо те же виртуозные женские пальцы. Они берут кусочки разноцветных проводов, похожих на шелковые нити, и точными движениями припаивают их концы к нужным точкам.

Транзисторные приемники величиной со спичечную коробку текут к проверочным стендам, и редко когда приборам удается обнаружить брак. Так рождается слава Японии, не менее заслуженная, чем слава киотских шелков.

Гид в Киото мог бы поведать туристам о вещах куда более драматичных, чем предельный возраст гейш. Рассказать, как и почему сгустились тучи над головами восьмисот с лишним конторщиц в городской управе, рассказать о труженицах, которые вдруг оказались виноваты в том, что им больше тридцати пяти и что у них неудачно сложилась личная судьба. Они проработали полжизни, чтобы услышать:

- Если конторщица вовремя не выходит замуж, ее надо увольнять. Какой смысл платить надбавку за стаж: подшивать бумаги да разносить чай может всякая. Пора рационализировать это дело по опыту частных фирм...

Такой опыт действительно существует. Многие компании установили возрастной предел работы пуншировщиц, телефонисток и конторщиц до двадцати пяти лет. Администрация полагает, что ленты счетных машин лучше всего пуншируют молодые девушки.

"Если наниматель хочет взять лишь лучшие годы нашей жизни, пусть и платит за них втридорога, как платят за танцы гейш!" - написала в женском журнале одна недавняя школьница.

- Разве только в этом дело! - задумчиво сказала мне пожилая конторщица из городской управы Киото. - Ведь если неудачно сложилась личная судьба, только и живешь работой...

Конечно, большинство японок ищет заработка п после замужества. Но замужних не зачислят в штат, а держат на временной и вспомогательной работе, чтобы привязать женщин к низкой зарплате, не дать им пользоваться правами, которые трудящиеся вырвали у капитала.

Двадцать миллионов тружениц насчитывает Страна восходящего солнца. Многое хотелось бы еще рассказать о них. Добавлю одну лишь строчку из "Белой книги", опубликованной Сохио (Генсоветом профсоюзов): "Заработная плата женщин в Японии составляет меньше половины мужской".

Сорок тысяч японок, что помогли возвести Хон-гандзи, стали легендарными. Но по заслугам ли оценена тяжесть, которую поднимают сорок миллионов женских рук в наши дни?

"Образец" с изнанки

...Япония заняла второе место в мире по выпуску автомашин. Автомобильная промышленность олицетворяет завтрашний день японской индустрии. Успешно проведенное укрупнение фирм - ключ к международной конкурентоспособности всей отрасли. Фирма "Ниссан" вошла в первую десятку мировых автомобилестроителей. Отношения между трудом и капиталом на предприятиях "Ниссан" - образец для всей Японии...

Эти строчки красочных рекламных проспектов напомнили о листовке, оказавшейся в 60-х годах в почтовом ящике корреспондентского пункта "Правды" в Японии.

...Можно ли оставаться безучастным к террору на автозаводах "Ниссан"? Людей среди бела дня избивают на месте работы. Ранено уже 40 человек. За вывеской "предприятия с мировым именем" учиняют групповой линч над членами профсоюза. В обеденный перерыв или после смены на них накидываются с кулаками, крича: "Выходи из Сохио или убирайся с завода!"

Расправа над профсоюзом "Принс" после слияния автомобильных компаний "Ниссан" и "Принс" - характерный пример стремления предпринимателей воспользоваться укрупнением фирм для разгрома наиболее боевитых профсоюзных коллективов.

Профсоюзы фирм "Ниссан" и "Принс" стояли на противоположных флангах японского рабочего движения. Первый примыкал к правому крылу профобъединения Домэй. Второй, входивший в Сохио, был неизменным участником массовых выступлений прогрессивных миролюбивых сил. Расколоть этот непокорный коллектив - вот о чем мечтали предприниматели при слиянии. Началось с демагогии, со священной для рабочих идеи единства: не лучше ли, мол, всем труженикам укрупненной компании отстаивать свои интересы сообща?

Возле каждого из трех заводов "Принс": в токийских предместьях Огикубо, Мураяма, Митака были взяты на откуп по несколько закусочных. Людей десятками зазывали туда прямо после смены, чтобы за выпивкой и угощением заниматься нашептыванием и посулами. Сулили, надо сказать, щедро. Председателю профкома, например, предложили ни много ни мало, как мандат депутата парламента от право-реформистской "партии демократического социализма".

В японских деловых кругах владельцы "Ниссан" славились умением находить подход к рабочим. Им очень хотелось, чтобы операция по поглощению профсоюза влившейся фирмы прошла бескровно, чтобы можно было просто объявить: никакого профсоюза "Принс" вообще не существует.

Но этому мешали сто пятьдесят человек, которые не поддавались ни на посулы, ни на угрозы. Администрация попробовала было их игнорировать: что такое полтораста упрямцев для предприятия, насчитывающего сорок тысяч человек? Всех бывших рабочих фирмы "Принс" поголовно зачислили в профсоюз "Ниссан".

Однако, рассмотрев это дело, суд вынес решение, что даже при сокращении своей численности профсоюз остается юридическим лицом и представители компании обязаны вести с ним коллективные переговоры.

Проигранный судебный процесс вызвал ярость у хозяев "Ниссана". Дело было не только в амбиции: они боялись, что, после того как ядро боевого коллектива отстояло за собой легальное право на существование, люди вновь станут тяготеть к нему.

Было решено сломить волю непокорных, не гнушаясь ничем, вплоть до массовых избиений. Не щадили даже женщин. Тех работниц, которые особенно торопятся после смены, чтобы забрать детей из детского сада, часами не подпускали к проходной.

Изо дня в день росло число раненых. А мастера, начальники смен между тем обходили жилища рабочих, твердя домохозяйкам:

- Посоветуйте своему, чтобы ушел с завода, иначе ни ему, ни семье несдобровать. Житья вам здесь все равно не будет.

Престарелую мать одного штамповщика угрозами по телефону довели до сердечного приступа, который стоил ей жизни.

- Обещай мне, сын, что ты уйдешь из этого профсоюза. Сила на их стороне, они погубят тебя, - сказала она перед смертью.

Рабочий выполнил просьбу матери, переселился в другой город. Но сделал это с тяжелым сердцем, потому что девушка из рабочего хора, его невеста, сказала, что не станет женой человека, который оставил друзей.

Держа заводскую территорию за семью замками, администрация делала вид, будто ничего не знает о массовых избиениях, пыталась изобразить репрессии как "нелады между рабочими".

Однако скрыть от посторонних глаз события на бывших заводах "Принс" в Огикубо, Мураяма и Митака не удалось. Всеяпонский профсоюз металлистов, Коммунистическая партия Японии отпечатали и распространили полтора миллиона листовок о бесчинствах, творившихся в окрестностях Токио. Рабочие хоры движения "Поющие голоса Японии" стали изо дня в день нести посменную вахту у заводских ворот, с песней провожая членов профсоюза "Принс" на работу и с песней же встречая их после трудового дня.

Напуганные оглаской, предприниматели прекратили репрессии. Но постарались так перетасовать людей на рабочих местах, чтобы затруднить членам профсоюза "Принс" общение между собой, их влияние на остальной коллектив.

Членам профкома запрещают беседовать с рабочими на заводе. Стоит кому-нибудь из них в обеденный перерыв пойти в другой цех или в дирекцию, им буквально силой преграждают дорогу. Освобожденных профсоюзных руководителей вовсе лишили доступа на предприятие, объявив их уволенными. Поскольку у коллектива отобрали помещение для собраний, сломали доски объявлений в цехах, главной формой профсоюзных связей стало распространение листовок.

И все же ни в дни массовых репрессий, ни в последующие годы изнурительной скрытой борьбы администрация так и не сумела никого переманить из одного профсоюза в другой.

- Мы понимаем, как важен уже тот факт, что нам удалось отстоять свое знамя вопреки чудовищному нажиму, - рассказывает генеральный секретарь профсоюза Судзуки. - Но мало сказать, что мы существуем, - мы боремся. Из года в год мы участвуем в весенних наступлениях, бастуем, распространяем листовки, стараясь быть выразителями интересов всех тружеников компании.

Красочные рекламные проспекты восхваляют автомобильную промышленность как воплощение новых черт японской индустрии. Они утверждают также, что отношение между трудом и капиталом на автозаводах "Ниссан" - образец для всей Японии. С этим, пожалуй, можно согласиться в том смысле, что рассказанное выше - отнюдь не случайный эпизод, а характерный пример попыток монополистического капитала под предлогом "промышленной реорганизации" расколоть и обескровить профсоюзы в ведущих отраслях индустрии.

Дыхание весны

"...Веселее зачирикали воробьи на моем окне. Оттуда, с воли, повеяло теплом. От него молодеют заиндевелые стены камеры.

...Когда становится трудно, вспоминаю о русских борцах против царизма, сосланных в Сибирь или заточенных в подвалы Петропавловской крепости. Часто говорю себе: сколько тягот и жертв выпало на долю советского народа. Пришлось сражаться, строить, опять сражаться и снова строить. Когда я сейчас думаю об этом, из самых глубин сердца поднимаются чувства благодарности и любви к советским людям, которые вынесли все испытания и идут в первых рядах человечества.

В эти дни особенно хочется передать привет братьям и сестрам в Стране Советов..."

Эти строки написал в токийской тюрьме Сугамо заключенный Кэйсукэ Такэутй, который провел в ее стенах почти два десятилетия.

- Посетитель с номером тридцать три, пройдите в восьмую кабину, раздается голос из репродуктора, совсем как на переговорном пункте.

Комнатка чуть побольше телефонной будки была разделена надвое металлической решеткой. Точнее, даже сеткой, настолько густой, что я поначалу вертел головой, стараясь получше разглядеть заключенного, вошедшего через противоположную дверь вместе с надзирателем.

Я сказал Такэути, что принес ему несколько веток распускающейся сакуры. Лицо узника вспыхнуло, глаза подернулись влагой.

- Это цветы моего детства, о котором теперь и радостнее и горше всего вспоминается, - совладев с голосом, произнес он.

Закрыв глаза, словно позабыв об окружающем, Такэути чистым, сильным голосом затянул песню. Привольная народная мелодия билась о тюремные стены, словно ища выхода.

- Я тут пою, наверное, больше всех, - улыбнулся Такэути, заметив мой взгляд, брошенный на надзирателя. - Песни - верные друзья, особенно старые, запомнившиеся еще с воли, такие, как "Катюша" или "Огонек". Ничто так не скрашивает одиночества, как они. Вот я и не расстаюсь с ними: и на прогулке, и когда прибираюсь, и когда стираю. В камере вообще-то запрещено петь в полный голос...

Вряд ли разрешалось это и во время свиданий. Но для обитателя одиночки No 3277 были послабления. Он мог, например, вставать по утрам когда вздумается и сколько угодно засиживаться после отбоя. Он мог покупать и читать любые книги, журналы, газеты и вести любую переписку. Узника камеры No 3277 как бы не касался суровый тюремный режим. Но никто из соседей не завидовал ему, человеку, приговоренному к смерти.

Книга Такэути "В ожидании весны", куда вошли его стихи, воспоминания, письма к жене и детям, - это в самом прямом смысле "Репортаж с петлей на шее".

Уже будучи приговоренным к смерти, он написал в камере рассказ о своей жизни вплоть до ареста.

Детство в крестьянской семье. Как второму сыну, ему предстояло пытать счастье на стороне. Самой завидной долей для тех, кто не унаследовал отцовского надела в деревне, считалось попасть на "государственную службу", то есть стать учителем, железнодорожником или почтальоном. Парню повезло. Его приняли на железную дорогу, и он более десяти лет водил поезда электрички, а потом стал осмотрщиком вагонов.

Первые послевоенные годы. Рождение профсоюза. Не сразу осознал коллектив свою силу, не сразу нашел в своей среде достойных вожаков. Сама жизнь постепенно выдвинула к руководству профсоюзом депо Митака наиболее зрелых, сознательных, убежденных. Естественно, пишет автор воспоминаний, что людьми этими оказались коммунисты.

Сам Такэути не был в числе вожаков. Однако в делах коллектива неизменно шел в первых рядах. Настоящей классовой закалкой стало для него лето 1949 года, когда американские оккупационные власти запретили намеченную железнодорожниками забастовку. Начальство депо Митака тут же объявило, что увольняет всех членов стачечного комитета. Человек триста собрались перед депо, подавленные, не зная, как быть.

Тогда-то Такэути произнес свою первую в жизни речь:

- Кто выбирал стачечный комитет? Разве не мы сами уговорили этих двенадцать человек руководить нашей забастовкой? Смириться - значит показать начальству, что оно всегда может задушить любое наше выступление. Прежде чем согласиться на прекращение забастовки, надо добиться отмены репрессий против двенадцати наших товарищей!

После этой речи осмотрщик вагонов Такэути тоже оказался в списке уволенных. То, что происходило в депо Митака, было характерным для всей Японии. Вопреки стараниям оккупационных властей создать по американскому образцу "послушные" профсоюзы они выросли в большую политическую силу.

И вот, окончательно сбросив маску "ревнителей демократии", американские власти предприняли отчаянную попытку задушить японское рабочее движение. Особенно беспокоил американцев многочисленный и сильный профсоюз железнодорожников, и под предлогом введения новых штатных расписаний было начато массовое изгнание его активистов. 4 июля 1949 года было разом уволено тридцать семь тысяч человек, 13 июля - еще шестьдесят две тысячи человек.

Несмотря на запрещение бастовать, железнодорожники готовились сообща вступиться за своих товарищей. Но тут произошло загадочное событие.

Вечером 15 июля 1949 года из депо станции Митака (близ Токио) вдруг вышел пустой - без машиниста - состав электрички. Сбивая стрелки и шлагбаумы, он на полном ходу врезался в одну из платформ, убив шестерых и искалечив тринадцать человек...

О том, кому и зачем нужен был этот преступный акт, лучше всего судить по реакции властей. Не дожидаясь даже начала расследования, внеочередное заседание кабинета министров объявило крушение в Митаке "красным заговором". На следующее же утро в депо Митака и Накано уже начались аресты коммунистов.

Реакционерам нужен был повод для репрессий, чтобы обезглавить демократические силы и сорвать подъем рабочего движения.

Такэути был арестован лишь через две недели после крушения в Митака. Железнодорожнику принялись навязывать готовую версию: будто бы он проник в ведущий вагон, поднял дугу, каким-то гвоздем включил мотор и, привязав веревку к рычагу управления, пустил состав из депо. С первых же допросов арестованному стало ясно, что ему хотят не только приписать несуществующую вину, но главное - принудить его дать показания о том, что это было сделано по предварительному сговору с коммунистами местной ячейки.

Такэути знал, что вместе с ним арестовано двенадцать человек. После двадцати суток непрерывных допросов, запугиваний, угроз в его измученной голове созрело решение: взять всю вину на себя, чтобы не допустить осуждения других заведомо невинных людей. Он так и сделал, думая, что потом сумеет доказать свою непричастность.

Действительно, показания Такэути не дали повернуть дело туда, куда хотели прокуроры. Всех обвиняемых "по делу Митака", кроме него, пришлось оправдать.

Провокация против коммунистов и профсоюзных вожаков провалилась.

Однако для самого Такэути она обернулась личной трагедией, приговором к смерти.

Пока дело ходило по инстанциям, пока подавались и отвергались апелляции, простой труженик, оказавшийся жертвой провокации, томился в одиночке, причем не просто как заключенный, а как приговоренный к смерти.

...Мы беседовали о стихах. Я сказал Такэути, что, как читатель книги "В ожидании весны". был поражен богатством и глубиной его души.

Устремленный на меня из-за решетки взгляд вдруг стал суровым.

- Суд надо мной был классовым судом,- сказал Такэути, - и мне, пожалуй, лучше бы иметь более жесткое, невозмутимое сердце, чем сердце поэта.

Надзиратель поднялся на ноги: пора прощаться.

Угольные глаза провожали меня из-за густой, как сито, решетки.

Не прошло и года после этой встречи, когда я узнал, что Такэути скончался в одиночной камере. Осталось его письмо, написанное на листках со штампом тюремной цензуры:

"Никогда не ослабевает во мне гнев против политического беззакония, обрекшего меня на смертную казнь по сфабрикованному обвинению. Ради чего, с какой целью мог я пойти на столь тяжкое преступление, как крушение поезда, погубившее несколько жизней? Во всем приговоре я признаю лишь то, что участвовал в борьбе против увольнений. Я убежден, что добьюсь пересмотра дела, и надеюсь, что все люди труда, все поборники справедливости поддержат меня в этом.

Когда я пою сейчас советские песни или листаю журнал "СССР сегодня", перед моими глазами встают Москва, предгорья Урала, сибирские равнины, по которым шествует весна - в зеленых ростках, в набухающих почках, в людских улыбках. Ее дыхание согревает меня даже здесь".

У берегов Лебединого озера

Япония. Лебединое озеро. В середине его - заросли камыша; по берегам облетевшие вишневые деревья; а дальше, за стерней убранных полей, припудренные первым снегом горы.

Нет, это не декорация спектакля, поставленного токийской балетной труппой. Такое озеро действительно существует на японской земле. И быль о нем достойна легенды, прославленной в известном балете. Пусть вместо сказочного принца героем тут является простой японский крестьянин - история раскрывает ту же извечную тему о всепобеждающей силе добра.

Это быль о том, как земледелец Иосикава вылечил больного лебедя, отставшего от стаи; о том, как сказочно красивые, гордые птицы привязались к старику, начали брать корм из его рук; о том, как все больше лебедей стали прилетать из России и зимовать на озере Хиоко близ города Ниигаты.

Это история радостей и тревог старого Иосикавы. В год, когда над Бикини взорвалась американская водородная бомба, крылатые гости не появились. Люди вспомнили, что их не было видно несколько лет и после Хиросимы.

В другой раз как воплощение сил зла над озером вдруг появился военный вертолет. Трое американцев из соседней базы открыли пальбу по птицам. Старик кинулся за помощью. Собрав возмущенную толпу односельчан, ему удалось выдворить непрошеных гостей.

Крестьянин заботился о лебедях больше, чем о своем поле. Рыл канавы, чтобы подвести теплую воду с прудов. Разбивал молодой лед, чтобы он не сковал поверхность озера до прилета пернатых друзей.

Однажды, проработав весь день в холодной воде, Иосикава слег и больше не поднялся. Словно чуя беду, лебеди прилетели в ту осень почти на месяц раньше обычного. Когда хоронили старика, их тревожные крики раздавались над озером. Но даже смерти оказалось не под силу пресечь доброе дело, начатое у озера Хиоко. Молва о "покровителе русских лебедей" разнеслась по Японии.

В тот самый день, когда Сигео, сын старого Иосикавы, вернулся с озера обрадованный, что птицы подпустили его к себе, юношу ждали дома другие радостные вести: первые письма и пожертвования от незнакомых людей.

Быль о Лебедином озере взволновала чутких к красоте японцев не меньше, чем прославленная в музыке сказка. Каждую осень навес возле домика Иосикавы доверху наполнялся посылками с кормом для крылатых гостей из СССР. Друзья из ближних и дальних городов добились, что Хиоко объявлено заповедником, а Сигео стал смотрителем Лебединого озера...

Надо побывать в Ниигате. Посмотреть лебедей на озере, флаги в порту.

Здесь острее, чем где-либо в Японии, ощущаешь то, что связывает наши страны: их близкое соседство.

Эту близость дает почувствовать не одна лишь природа. Не только глубокие снега, что шлет сюда Сибирь. Не только осенние тайфуны, которыми напоминает о себе Япония жителям Советского Приморья. Эта близость сказывается и в помыслах людей.

Едва жители Ниигаты проводят к советским берегам лебедей, зимовавших на озере Хиоко, как приходит пора встречать советские корабли с лесом.

Запах сосновых бревен прочно устоялся в Ниигатском порту. Эти могучие стволы напоминают о бескрайних таежных просторах, за освоение которых взялся теперь человек. Они заставляют задуматься о перспективах, которые открывают бурное хозяйственное строительство в Сибири и на Дальнем Востоке, с одной стороны, и развитие японской экономики - с другой. Лебеди подсказывают: путь от японских до советских берегов недалек.

- Не знаю, как вы, но мы, японцы, до недавних пор не сознавали в полной мере значения этой близости. И если не сознавали, то, видимо, потому, что жили как бы спиной к соседу: домами хоть и рядом, да воротами на разные улицы, - говорит мэр Ниигаты. - Японская индустрия однобоко тяготеет к Тихоокеанскому побережью. Это противоестественно. Тем более, что острова наши повернуты к материку противоположной стороной. Нас больше не устраивает участь быть задней дверью страны. Вот почему наш город решил породниться с Хабаровском.

Географическая близость сулит отрадные возможности как для Советского Дальнего Востока, так и для Японии. Как обратить эти возможности в действительность? Задаваясь таким вопросом, японцы приходят к выводу: хватит жить спиной к соседу!

Ниигата послала в подарок Хабаровску кусты сакуры. Мэр беспокоится: приживется ли японская вишня в Приморье? Хватит ли ей тепла? Скажем на это: были бы теплы друг к Другу люди, и тогда наверняка расцветут на берегах Японского моря цветы добрососедства.

Япония для нас, как и мы для Японии, не просто одна из многих стран. Есть в мире государства большие и малые, развитые и развивающиеся, с одинаковым и различным общественным строем. Но есть еще одна, особая категория государств: те, которым всегда предстоит жить бок о бок.

Природа поселила наши народы рядом. А кому неизвестна старая истина: у соседа могут быть свои взгляды, привычки, но, чтобы ужиться с ним, надо знать его характер.

Поэтому пусть дверь к соседу будет раскрыта пошире!

Сто восьмой удар колокола

В новогоднюю полночь над Японией разносится голос старых бронзовых колоколов. Они бьют размеренно, неторопливо, и страна замирает, отсчитывая удары. Последний, сто восьмой удар возвещает приход Нового года - самого большого из национальных праздников.

Его ждут всякий раз как начала совершенно иной полосы в жизни, украшая двери жилищ ветвями сосны, бамбука, сливы. В этом главные из пожеланий, ибо сосна олицетворяет для японца долголетие, бамбук - стойкость, а расцветающая в разгар зимы слива - жизнерадостность среди невзгод.

Праздник этот - как бы общий день рождения для всего народа. Когда бы человек ни появился на свет, принято считать, что он становится на год старше в новогоднюю полночь. Он как бы переступает порог, за которым его ждет совершенно новая судьба.

Сто восьмой удар праздничного колокола всякий раз открывает в книге жизни новую, чистую страницу.

Людям не терпится узнать: какой же будет она, эта страница? Потому так и велик перед праздником спрос на всякого рода гадания.

Впрочем, и без обращения к мистическим текстам "Книги перемен" можно предсказать, что из всех пятидесяти двух недель года именно на две последние недели в Японии падет наибольшее число жертв уличного движения. Таков уж неотвратимый рок лихорадочной поры, которая заставляет японцев носиться сломя голову. Ведь Новый год приносит не только надежды, но и заботы.

Заново раскрывая в книге жизни чистую страницу, каждый Новый год в то же время по традиции служит порогом, за который нельзя переносить невыполненных обещаний, неоплаченных долгов. С тем, кто не успеет к сроку расплатиться по счетам, жизнь безжалостно сводит счеты сама.

На полицейских будках, где вывешиваются сводки уличных катастроф, ежедневно появляются удвоенные цифры убитых и раненых.

Биржевые бюллетени печатают длинные списки обанкротившихся фирм.

И все это такие же неотъемлемые приметы праздника, как тяжелые мешки поздравительных открыток, которые почтальонам приходится навьючивать на велосипеды, или как эпидемия попоек, именуемых "встречами для забывания старого года".

Не надо быть прорицателем, чтобы сказать наперед: именно в эти предпраздничные недели частные фирмы побьют все рекорды года по так называемым "деловым кутежам" и "деловым подаркам". Новогодние обычаи ловко используются коммерческим миром для того, чтобы превратить самый большой из японских праздников в сезон генеральной смазки государственной машины.

Практика угощать и одаривать нужных людей (включая эти расходы в издержки производства, чтобы они не облагались налогом) обрела в Японии фантастические размеры. Чтобы развлекать клиентов - и развлекаться при этом самим, - японские дельцы ежегодно тратят сумму, которая составляет две трети годового оборота всех баров, кабаре и других подобных заведений. Нельзя ошибиться в пророчестве, что больше всего денег вылетит в эту трубу именно за предновогодние вечера.

Нет нужды листать гадательные книги, чтобы предсказать под праздник неспокойную ночь полицейским участкам Санья в Токио и Амагасаки в Осака. Хотя названия этих мест не имеют никакого отношения к праздничным банкетам, они тем не менее регулярно попадают в новогодние номера газет. Санья и Амагасаки - это скопления дешевых ночлежных домов, населенных поденщиками, то есть людьми, которые перебиваются уборкой мусора и другими случайными подрядами. По причине Нового года биржа труда закрывается на целых три дня. И тамошним обитателям остается лишь жечь на улице выброшенные кем-то красочные коробки от подарков, напиться дешевого саке, а порой в порыве слепого отчаяния громить ближайшую полицейскую будку.

В предновогодний вечер по всей Японии бойко раскупаются картинки с изображением семи богов удачи на борту сказочного корабля "Такарабунэ". Эти картинки принято класть под подушку, чтобы увидеть сон, предвещающий исполнение заветных желаний.

Каждый из семерых на сказочном корабле хорошо знаком японцам. Бога удачи Эбису сразу отличишь по удилищу в руке и окуню под мышкой. Иным и не может быть бог удачи в стране, где все жители заядлые рыболовы и даже сам император пристрастен к рыбалке. За помощью к Эбису обращаются те, кому, помимо снасти и сноровки, требуется еще и везение: рыбаки, мореходы, торговцы. Изображение толстяка с удочкой найдешь почти в каждой лавке. Эбису, однако, вместе с удачей олицетворяет еще и честность. Так что один день в году торговцы обязаны пускать товары в полцены, как бы извиняясь за полученные сверх меры барыши.

Может быть, именно поэтому в деловом мире больше, чем Эбису, уважают Дайкоку - дородного деревенского бородача, восседающего на куле с рисом. Когда-то его почитали лишь крестьяне как бога плодородия, способного вознаградить за труд хорошим урожаем. Но с тех пор, как в руках у бородача оказался короткий деревянный молоток, Дайкоку стал к тому же покровителем всех тех, кому требуется искусство выколачивать деньги: торговцев, биржевиков, банкиров; словом, из бога плодородия превратился в бога наживы.

Наконец, третий толстяк - улыбчивый и круглолицый бог судьбы Хотэй. Его приметы: бритая голова и круглый живот, выпирающий из монашеского одеяния. Нрава он беззаботного, даже непутевого, что при его служебном положении довольно рискованно, ибо не кто иной, как Хотэй, таскает за спиной большущий мешок с людскими судьбами. Богу судьбы поклоняются прорицатели и гадалки, а также политики и повара (те и другие иной раз заварят такое, что сами не ведают, что у них получится).

Впрочем, как торговцы вывешивают в лавке Эбису, чтобы убедить покупателей в своей честности (хотя сами бьют челом богу наживы Дайкоку), так и политики вместо Хотэя любят публично называть своим кумиром бога мудрости Дзюродзйна.

Это ученого вида старец с длиннейшей бородой, который держит в руке еще более длинный свиток знания, то и дело дополняя его. Философы, судьи, изобретатели, учителя, журналисты, как и упоминавшиеся уже политики, считают Дзюродзйна своим покровителем.

Бог долголетия Фуку-рбку-дзю - это маленький лысый старичок с непомерно высоким лбом (считается, что с годами череп вытягивается в длину). Его неразлучные спутники - журавль, олень и черепаха. Не в пример богу мудрости бог долголетия отличается тихим нравом. Он любит играть в шахматы и считает превеликой добродетелью умение зрителей молча сладить за чужой партией. Таких людей встречается, впрочем, так же мало, как достойных бессмертия, которое он может даровать.

В силу личного пристрастия бог долголетия опекает шахматистов, а также часовщиков, антикваров, садовников - людей труда тихого, имеющего отношение к настоящему, прошедшему или будущему.

Особняком стоит на палубе Бишамон - рослый воин с секирой, в шлеме и доспехах, на которых написано: "Верность, долг, честь". Бишамон не любит, когда его называют богом войны, доказывая, что он не воитель, а страж, отчего и наречен покровителем полицейских и лекарей (военных, кстати, тоже).

И, наконец, единственная женщина в обществе семи богов - это покровительница искусств Бентен со своей неизменной лютней в руках. Девушки, игравшие на такой лютне, не решались выходить замуж, боясь, что разгневанная богиня лишит их музыкального дара. Бентён действительно не в меру ревнива к чужим талантам, к чужой славе, к чужим почитателям, что, впрочем, отличает служителей искусства отнюдь не только в Японии.

О чем же мечтали люди, желая увидеть в новогоднюю ночь богов удачи на "Драгоценном корабле"?

Самая, казалось бы, бесхитростная мечта была у мальчугана из горного селения в префектуре Иватэ. Ему хотелось, чтобы на праздники домой непременно вернулся отец и помог ему сделать большущего новогоднего змея.

Отец еще с жатвы уехал в Токио на какую-то стройку. Мать послала мальчугана на почту получить очередной перевод, а заодно узнать, ходят ли автобусы после вчерашней метели. На беду, оказалось, что перевал опять закрыт.

Дома мать с бабкой смотрели по телевизору новогодний концерт. На экране отплясывали девицы в немыслимо коротких юбочках.

И тут, как всегда, начались сетования, что вот хоть и нет войны, а жить приходится, как солдатке, что муж больше в отъезде, чем дома, а в городе, мол, на каждом шагу соблазны.

Но не только крестьянки занесенного снегами северо-востока хмурились при виде мини-юбок на телевизионном экране. С таким же враждебным чувством смотрел на них и председатель ассоциации торговцев жемчугом.

- Всему виной нелепости современной моды. Треть взращенных с превеликими трудами жемчужин не находит сбыта. Приходится свертывать промыслы. Если уж чего и желать в новом году, так чтобы у японок вновь пробудилось их врожденное чувство меры и художественного вкуса.

Торговец жемчугом был несправедлив, огульно обвиняя своих соотечественниц в забвении национальных традиций. Если бы он мог видеть тех самых девушек, руками которых был собран стоящий перед ним цветной телевизор!

Неделю назад начальник сборочного цеха не узнал своих работниц, когда они повязали головы красными лентами, остановили конвейер и завели речь о прибавке наградных в таких повелительных выражениях, которые на японском языке прямо-таки немыслимы в устах женщин.

Но он тем более не узнал бы их в новогодний вечер. В комнате заводского общежития, украшенной сосной, бамбуком и ветками сливы, чинно сидели кружком ожившие красавицы с картин Утамаро. В каждом их жесте, в каждом повороте головы была та же изысканность и подлинная женственность, которую прославил когда-то великий художник.

На первый взгляд могло показаться, что в руках у девушек две колоды карт. Но это были не просто карты. Рабочее общежитие состязалось в знании древней поэзии. Семьсот лет назад были отобраны сто лучших стихов ста лучших поэтов за семьсот предыдущих лет. Они обрели такую популярность, что доныне остались у молодежи темой излюбленной новогодней игры. На одной колоде из ста карт целиком напечатано каждое четверостишие, имя и портрет поэта, на другой, которая раскладывается на столе, - лишь первые строфы. Выигрывает тот, кто, услышав начало стиха, первым найдет и прочтет его окончание.

Молодая пара медленно двигалась по тротуару в потоке гуляющих. Гинза, Серебряный ряд - центральный торговый квартал Токио - сверкал в новогодний вечер куда ярче своего старинного имени.

Молодожены шли восхищенные неоновым пожарищем. Оба они редко бывали здесь с тех пор, как сняли комнатку на окраине.

Возле прозрачной цилиндрической башни остановились. Молодой муж с увлечением рассказывал, чем объясняется странная конструкция здания без этажей, с полом, опускающимся по спирали. Башня из стекла и металла построена на самом дорогом в Японии участке земли. Он обошелся владельцам в многие миллионы иен.

- Заплатили, так хоть владеют. А нас в любое время могут выселить, грустно заметила жена, нарушив зарок не касаться под праздник этой темы.

Молодая пара без всяких гадалок и прорицателей знала, что новый год сулит им прибавление семейства. А домовладелец включил в двухлетний контракт условие: пока не будет ребенка. Пугали не только поиски, но и необходимость вновь платить при въезде две месячные ставки в качестве "благодарственных", да еще четыре - как залог.

По настоянию жены решили купить домовладельцу новогодний подарок (может быть, он не такой уж бессердечный человек, как говорят соседи).

Долго выбирали, пока не остановились на трех деревянных мартышках, одна из которых закрывает себе руками глаза, другая - уши, третья - рот. Купили их как намек на обывательскую добродетель: "Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю".

Перед праздником хотелось гнать от себя заботы. Впереди было три выходных дня. Они взяли экскурсионный тур на остров Кюсю с заездом на вулкан. Асо - место паломничества молодоженов и самоубийц, как говорилось в проспекте.

Возле кратера вулкана Асо, куда собирались приехать молодожены, коротал новогоднюю ночь полицейский патруль. Он был выставлен на сей раз не затем, чтобы в случае извержения сгонять экскурсантов под похожие на доты бетонные колпаки с надписями: "Укрытие на 60 человек".

Вулкан был безлюден. Но охранять его в новогоднюю ночь приходилось от тех, кто не хочет класть себе под подушку картинку с "Драгоценным кораблем", от тех, кто, не рассчитавшись в положенный день с долгами, вздумает свести счеты с жизнью. Не каждый из обанкротившихся предпринимателей кончает с собой столь старомодным способом. Но лучше уж не допустить самоубийства, чем лазить потом в кратер за телом, задыхаясь от сернистых газов.

В ту самую пору, когда на севере, в горах Иватэ, мальчуган, ожидавший из города отца, шагал домой по розовому от заката снегу, на юге Японии у обрыва над морем, откуда открывался вид на бесчисленные зеленые острова бухты Сасэбо, сидели пятеро рабочих.

Они уже выпили за разговором бутылку саке, открыли вторую и молча жевали ломтики вяленой, чуть приконченной каракатицы.

Словно подводя итог беседе, коренастый сварщик встал, с хрустом расправил плечи и, выразительно взглянув на горизонт, зашвырнул пустую бутылку далеко в море со словами:

- Ну что ж, коли придет сюда этот корабль, встретим как полагается!

Он, разумеется, имел в виду не "Такарабунэ", а американский атомный авианосец "Энтерпрайз", поскольку это были уже не новогодние сны и мечты, а будничная явь.

Что же касается семерых на "Драгоценном корабле", то ветер народной фантазии доставил их к японским берегам как раз вовремя, когда старинные бронзовые колокола начали отбивать сто восемь ударов, возвещающих о начале нового года. Затаив дыхание, прислушивались японцы к их раскатистому басу. Считается, что каждый из этих ударов изгоняет одну из ста восьми бед, которые омрачают человеческую жизнь.

Что если это было бы действительно так! Удар - и колючая проволока американских военных баз превращается в ветки зацветающей сливы. Удар - и хищные силуэты "фантомов" уступают японское небо белокрылым журавлям, символизирующим покой и долгую жизнь.

Каких только чудес не сотворила бы тогда в Японии народная фантазия! Глядь - с каким-то из ста восьми новогодних ударов господам капиталистам пришло бы в голову хоть на десятую часть сократить "деловые кутежи" тогда можно было бы освободить от платы за обучение всех студентов страны

Ну, а если бы со следующим ударом колокола бизнесмены образумились вовсе и порешили обходиться при сделках одним лишь чаем, то на сбереженные деньги можно было бы обеспечить жильем семьсот пятьдесят тысяч семей, то есть ежегодно делать счастливыми три четверти молодоженов.