"Соленое озеро" - читать интересную книгу автора (Бенуа Пьер)

Глава третья

Следующий день, воскресенье, был очень трудным днем для отца д’Экзиля.

Он заснул поздно, очень поздно, когда в его комнате уже забродили бледные отблески утренней зари. Когда он внезапно проснулся, было уже семь часов. Черные полосы жалюзи чередовались с золотистыми полосами. Толчком раскрыл он ставни. Очаровательное, свежее утро порхало в саду. Пауки выткали в аллеях свои покрытые росою восьмиугольники. Взад и вперед, как медные полированные шарики, летали огромные слепни. Листва под голубым небом была прекрасного зеленого цвета, более сверкающего, чем обыкновенно.

Иезуит вышел на веранду. По воскресеньям, он немного торжественнее, служил там обедню в присутствии Аннабель и ее слуг. Когда он пришел туда, в облачении, оба негра были там: Кориолан, готовый помогать ему, и Роза, стоя на коленях. Но голубой бархатный аналой их госпожи был пуст.

— Разве он не был уложен? — спросил иезуит, указывая на аналой.

— Был, отец мой. Но он был в одном из ящиков, которые госпожа приказала вчера открыть.

Отец д’Экзиль ничего не сказал. В разных двух комнатах виллы на столовых часах пробило восемь. Ах, эти часы! Они тоже вернулись на свои места.

Обыкновенно он не спешил с молитвами, пока шелест юбок не известит его о прибытии Аннабель, которая всегда опаздывала. На этот раз он сейчас же начал служить обедню.

И только после первого Dominus vobiscum он заметил, что она пришла. Повернувшись, он разглядел склоненный на поручень лоб и весь ее мягкий силуэт, окутанный облаком утренней кисеи. В момент благословения она была еще на месте. А когда, после последних молитв, он вышел из алтаря, ее уже не было.

Отец д’Эзкиль почувствовал облегчение. Невыносимо тяжело было бы ему говорить с нею.

Он наскоро позавтракал один; затем позвал Кориолана.

— Я выхожу, — сказал он, — и вернусь в половине двенадцатого.

— А если меня спросят, где господин аббат?

— В американском лагере. Я хочу узнать есть ли там солдаты-католики и не нуждаются ли они во мне.

Он пересек город. Город Соленого Озера был еще пустынен, однако менее, чем накануне. На улицах попадалось мало прохожих, но во многих домах были уже открыты ставни. Должно быть, много мормонов ночью вернулись в свои жилища, доверяя данному Брайаму слову, что солдаты федеральной армии не войдут в город.

Данное слово сдержали. Внутри священной ограды отец Филипп встретил двух офицеров, но не видел ни одного солдата. Офицеры шли к губернатору Каммингу. Они первые поклонились отцу д’Экзилю.

— Американский лагерь по ту сторону Иордана, господа? — спросил их иезуит.

— Да, сейчас же по ту сторону.

Двигаясь все время по направлению к юго-западу, отец д’Экзиль достиг скоро реки. Она протекала между высокими кущами серебристо зеленого вербовника. На западном берегу кишмя кишели солдаты, купаясь или стирая свое белье.

На мосту возле поста, часовой задержал патера.

— Кого вы ищите?

— Капитана Ван-Влита, офицера, состоящего в распоряжении главнокомандующего.

Его пропустили, но не дали провожатого, так что он стал блуждать по лагерю.

У ряда повозок он остановился. Унтер-офицер проверял запряжку мулов, а по осям стучал молотком.

— Повозки эти уезжают сегодня вечером?

— Да, как вы сказали, — ответил сержант.

Отец д’Экзиль пошел дальше; сердце его горело от обиды. Значит, Аннабель солгала ему. Сегодня вечером уходит из Соленого озера американский конвой! Без нее. Почему?

Солдатские палатки стояли спиною к Иордану, образуя дугу. Перед ними, дугою меньшего диаметра, были расположены офицерские палатки. К ним и направился отец д’Экзиль.

Одна из палаток размерами и устройством выделялась среди других. Он подошел к ней. Его опять остановили.

— Вам кого?

— Капитана Ван-Влита.

— Он у генерала Джонстона.

— Будьте добры, скажите ему, что с ним хочет говорить отец д’Экзиль.

Часовой колебался. Тут вмешался молодой лейтенант, сделал иезуиту знак подождать и вошел в палатку. Почти тотчас же он вернулся.

— Пожалуйте за мною.

Генерал Джонстон был там только с капитаном Ван-Влитом. Будущий главнокомандующий великой армией Потомака пошел навстречу отцу д’Экзилю. По этому приему отец д’Экзиль понял, что накануне на банкете Аннабель говорила о нем.

— Садитесь, пожалуйста, — поспешно сказал генерал. — Вчера вечером восхитительная миссис Ли не скупилась на похвалы вам. Впрочем, они были излишни. Каждый добрый американец знает, какую роль вы сыграли при обнаружении убийц капитана Геннисона.

Не было более гнусного воспоминания для отца д’Экзиля. Он молчал, склонив голову.

— Миссис Ли скоро покинет нас, — сказал генерал. — Мы все сожалеем об этом. Но мы все отлично понимаем, что она предпочитает восточные штаты этой отвратительной стране.

— Сегодня вечером уезжает конвой? — спросил иезуит.

— Да, это так. А другой конвой уйдет ровно через неделю, в следующее воскресенье. Она может воспользоваться тем или другим, как захочет, несмотря, повторяю, на огорчение, которое доставит нам ее отъезд.

Отец Филипп набрался духу.

— Уехать сегодня вечером было бы ей неудобно. У нее поместили одного из ваших офицеров.

— У нее поместили офицера! — И голос генерала задрожал от ярости. — Что за глупость! Но я тут ни при чем, совершенно ни при чем, умоляю вас, передайте ей это. Но почему же она вчера вечером ничего не сказала мне?

— Она, может быть, не посмела, — пробормотал патер.

— Что же, она желает, чтобы его поселили в другом месте?

И карандаш генерала опустился на лист белой бумаги, готовый написать приказ.

Ресницы иезуита задрожали. В памяти всплыл его спор накануне с Рэтледжем о том, что такое истина.

— Желает она этого? — повторил генерал Джонстон.

Отец д’Экзиль не решился ответить «да». И весь остаток своей жизни он раскаивался в этом.

— Не думаю, — сказал он, наконец. — Я думаю, что она хочет довершить свое дело и обеспечит квартиру этому офицеру до момента ухода армии из Салт-Лэйка.

— Чудная женщина! — воскликнул генерал. — Передайте ей — вы передадите лучше, чем я, — что вся великая армия, которой я командую, безгранично благодарна ей, а через армию и правительство Союза. Вы ей скажете...

Вдруг генерал заметил грустные глаза отца д’Экзиля. Восторг его упал.

— Но вы-то, — сказал он. — Вы пришли сюда. Может быть, вам угодно что-нибудь? Вам стоит только сказать.

— Как долго рассчитываете вы оставаться в городе Соленого Озера, генерал?

— Как долго? Очень недолго. Неделю, может быть. Мы разыскиваем подходящую позицию, чтобы установить здесь постоянный военный пост.

Он повторил:

— Вы желаете чего-нибудь?

— Я, генерал, католический священник, — сказал отец д’Экзиль. — Я желал бы знать, имеются ли у меня тут единоверцы.

— Да, имеются, — сказал Джонстон. — Капитан Ван-Влит?

Офицер справился в своих списках.

— В экспедиционном корпусе одиннадцать французов, — сказал он. — Один кавалерист 2-го драгунского полка, два канонира в 7-й артиллерийской батарее, три пехотинца 5-го и 10-го полков и пять обозных.

— Можно отвести меня к ним? — спросил иезуит.

— Как это сделать, капитан Ван-Влит?

— У нас есть шансы застать их всех вместе, — отозвался капитан. — Они собираются, чтобы пить, играть в карты и, особенно, чтобы спорить. Потому что, предупреждаю вас, это умные головы.

— Ведите меня к ним, — улыбаясь, сказал иезуит.

И он вышел, пожав протянутую генералом руку.

В палатке, полотнища которой были приподняты для вентиляции, восемь французов развлекались игрой в карты. Четверо играли и четверо смотрели.

— Смотри-ка, — сказал один из игроков, — попик!

Но, заметив капитана Ван-Влита, он замолчал. Все выжидающе смотрели.

В нескольких коротких сухих словах представил им офицер иезуита.

— Оставьте меня, пожалуйста, с ними, — тихо попросил отец д’Экзиль.

Ван-Влит поклонился и ушел.

— Я тоже француз, — сказал, обращаясь к игрокам, отец д’Экзиль.

Они, посоветовавшись взглядами, посмотрели на него, ничего не отвечая. Наконец тот, который сказал «попик», разразился хохотом.

— Ты — француз? Ну, что ж из этого? Нам начхать!

Он был одет, как все остальные; на голове у него была вылинявшая шапочка, голубая кисточка которой болталась на спине.

— Ты — француз, ну и что же? Неужели ты не понимаешь, что те, кто здесь, чихать хотели на Францию?

Другие с трусливым одобрением рассмеялись.

— Прежде всего, где ты был 25 июня 1848 года?

— Здесь, — ответил иезуит.

— А! Ты был здесь. Хорошо! А я был на площади Бастилии; я намочил свой платок в крови твоего товарища Аффра. Я стрелял вместе с Коссидьером и Луи Бланом.

— Коссидьер и Луи Блан бежали, — сказал иезуит.

— Бежали! Что ты говоришь?

— Я говорю, что они бежали в то время, когда ссылали в Алжир несчастных, которых они толкнули на бунт, — спокойно сказал патер.

— A! — сдерживая ярость, сказал другой. — А 2 декабря, где ты был?

— Тоже здесь, — сказал отец д’Экзиль.

— Здесь. Хорошо. А я был на баррикадах вместе с Виктором Гюго.

— Виктор Гюго никогда не был на баррикадах, — улыбаясь, сказал отец д’Экзиль.

— Никогда не был на баррикадах! Виктор Гюго! Толкуй!

— Монсеньор Аффр был там, он-то был, — сказал патер. Он схватил поднятую руку своего собеседника и заставил его снова сесть среди товарищей перед разбросанными картами.

У того на губах выступила пена.

— Ханжа! Лицемер! Грязный ханжа!

— Я ухожу, — грустно и высокомерно произнес отец д’Экзиль. — Если я кому-нибудь из вас понадоблюсь, то ему стоит только позвать меня. Пусть он обратится к капитану Ван-Влиту. Я приду.

И он медленно удалился, преследуемый ругательствами зуава-революционера.

Перешагнув через границу лагеря, он спустился по течению Иордана и остановился в пустынном месте, где, как он знал, никто не увидит его. Там он прислонился лбом к стволу дерева и с минуту неподвижно простоял так.

Скоро он отодвинулся от дерева. Его утешило журчание воды и, в особенности, интенсивная жизнь животных близ него и вокруг него. Ах, милые звери, вам еще не отвели на золотой доске мира достойного вас места. В проточной воде прыгала, в поисках потерпевшей крушение саранчи, форель. Плавали зеленые и голубые щуки. На прибрежную траву выскакивали из старых, гнилых пней мускусные крысы с дрожащими черными кроличьими усами. Они усаживались вертикально на задних лапках. Они и патер смотрели друг на друга. «О брат величайшего из святых, — как бы говорили они, — нам нечего бояться тебя, не правда ли? Ты немного выиграешь, если раздавишь одну из нас ударом каблука, и у тебя на подошве будет волочиться бедная черная шкурка, пропитанная кровью. Мы идем к тебе. Мы грызем только старые, никому не нужные вещи. Мы кусаем только тогда, когда нас пугают. Ах! если бы люди могли то же самое сказать о себе!» Из стеблей душистого чернобыльника прокрадывались куропатки, оставляя в траве сейчас же выпрямлявшуюся борозду. Изумрудные стрекозы слегка касались древовидного ладанника, и как раз над головою отца д’Экзиля ворковали две очаровательные горлинки, которые походили на пленниц в сетях среди тоненьких веточек ивы.

С бесконечными предосторожностями, чтобы не распугать этот маленький любимый им мирок, опустился отец Филипп на камень. Вода и животные пели. Отдавшись на несколько минут течению своих мыслей, он доверил окружавшей его природе то, что его мучило.

Он отпускал свою мысль плыть по воле журчащего ручья; потом минутами, как рыбак, коротким движением притягивающий к себя слишком далеко отплывшую пробку, возвращал ее к себе обратно.

О чем думал он? Кому какое дело! Зачем обнажать священную тайну души, разбирать ее, анализировать ее, устанавливать отдельно каждую пружинку, как мы делаем, когда подробно исследуем, согласно инструкции, каждую из деталей ружья образца 1886 года, измененного в 1893 году! Не лучше ли стараться непосредственно изучить действие неразобранного ружья, не вдаваясь в роскошь анализа.

Перед отцом д’Экзилем тихий, спокойный зеленый протекал Иордан. Глядя на его чистые, прозрачные воды, нельзя было без содрогания представить себе отвратительную пропасть рассола — Соленое озеро, куда, меньше, чем за три лье отсюда, вливались эти воды.

Во мху ползали жуки, над ним пели пташки. Отец д’Экзиль блуждал взглядом вокруг. Вдруг у него вырвался жест изумления.

На плоском камне, рядом с ним, лежала книга, одетая в серый люстриновый чехол.

— А! — вырвалось у него.

И он раскатисто рассмеялся, читая заглавие раскрытого им томика:

Прощание Адольфа Моно со своими друзьями и с Церковью. От октября 1855 г. до марта 1856 г.

Наткнувшись на эту книжку в самом сердце Дальнего Запада, под сто пятнадцатым градусом долготы, иезуит испытывал такое же изумление, как если бы он нашел аргумент bona fide в «Провинциалках».

Раскрыв книгу наугад, он прочел:

«Не чувствуете ли вы, что все, что со мной ни случается, служит к тому, чтобы распространять среди непосредственно окружающего меня общества, а в частности — среди моей семьи, дух мира и чистоты, и что дом наш в известной степени менее неприспособлен, чем он был доныне, быть домом молитвы, где постоянно призывается имя Божие, как оно постоянно призывается на него?..»

Иезуит положил книгу и потер себе руки.

«Вот кто, — пробормотал он, — будет стараться доказать, что отрицание пользы дел не так далеко от известного фарисейства. И подумать только, что это та бессвязная болтовня, которая так нравится Амиелю, Прессансе и Этупу, славному Аженору де Гаспарину! Но пойдем дальше. В моем положении, я не имею оснований не быть беспартийным».

И он продолжал:

«О чудо Божией Благодати! О могущество Евангелия. О горечь греха! О неизменная твердость благодати! Будем бороться с грехом, друзья мои, это...»

— Простите, сударь, но вы сидите на моем платье.

Отец д’Экзиль вскочил.

Перед ним стоял человек, человек обнаженный или почти обнаженный. Вокруг бедер у него был повязан платок, который вода скрутила в веревку. Обеими руками, целомудренно растопыренными веером, закрывал он то, чего не могла прикрыть эта опояска.

Он повторил:

— Вы сидите на моем платье.

— Действительно — сказал отец д’Экзиль. — Простите меня, я не заметил этого.

Они продолжали смотреть друг на друга: голый человек с большим достоинством и немного смущенный; иезуит — с сильным желанием расхохотаться.

«Где видел я этого чудака?» — спрашивал он себя.

Купальщик церемонно представился.

— Священник Джемини Гуинетт из Балтиморы.

«А! очень хорошо, — пробормотал иезуит. — Теперь я знаю! Это один из пасторов вчерашней утренней кавалькады!»

И чтобы не отстать в вежливости, с трудом сохраняя серьезность, он сказал:

— Отец Филипп д’Экзиль из Общества Иисуса. Вот ваше платье.

Тот захватил его в беспорядке, поклонился и Исчез за кустами. Скоро он вышел оттуда приглаженный и одетый.

— Простите меня, что я явился перед вами в таком виде...

— Не в чем извиняться. В такую погоду прекрасно искупаться... А книга эта тоже, вероятно, ваша?

И он протянул ему «Прощание Адольфа Моно».

— Да, моя, — подтвердил пастор. — Очень хорошая книга.

— Я знавал Адольфа Моно в Монтобане, — сказал отец Филипп, — когда он преподавал на протестантском теологическом факультете мораль. Человек талантливый, — вежливо прибавил он.

— С большим талантом, — подхватил пастор.

— Вы интересуетесь его произведением?

— Не столько им... Вы, может быть, слышали об Эмерсоне?

— Я слышал о нем, — сказал иезуит.

— Я изучаю влияние Эмерсона на писателей реформированных церквей в Европе, — небрежно произнес Гуинетт.

— Вам, я думаю, очень трудно серьезно заниматься этим важным трудом, раз вы состоите полковым священником, — сказал отец Филипп. — Мне кажется, я заметил вас вчера, при прохождении американских войск. Думаю, вам представляется масса затруднений...

— Кому говорите вы это? — с горечью заметил пастор.

«Ага! — подумал иезуит, — озлобленный!»

Он взглянул внимательно на своего собеседника. Это был человек лет тридцати, брюнет, довольно красивый, с тонкими чертами, матовым цветом лица, с глубокими глазами. Голос у него был важный, проникновенный и проникающий. Он сам любил себя слушать.

— «Меланхтон!» — пробормотал отец д’Экзиль.

Он хотел показаться заинтересованным, хотя уже скучал смертельно. Он повторил:

— У вас, должно быть, много затруднений.

— Вы производите на меня впечатление человека порядочного, — проговорил пастор. — И должны поэтому знать, что такие люди, как мы с вами, в нашем положении, не всегда встречают у своего иерархического начальства понимание, на которое имеют право претендовать.

— Да, случается, — уклончиво отозвался иезуит.

— Со мною это случилось. Недоразумение с председателем методистской церкви в Балтиморе. Сущие пустяки с точки зрения доктрины, смело могу это сказать. А между тем меня послали туда, где вы меня видите... Что вы скажете о таких поступках?

— О них приходится только сожалеть, — ответил отец д’Экзиль.

— Не правда ли? — продолжал тот. — Также и вы, без сомнения...

— Я здесь по доброй воле, — сказал иезуит.

— А! — недоверчиво пробормотал Гуинетт.

— Впрочем, утешьтесь, — попробовал успокоить его отец д’Экзиль. — Лучше вам возиться с вашими солдатами и мне с моими индейцами, чем фильтровать настойку из комаров на каком-нибудь факультете.

— Вы забываете, что мы не признаем действительности дел, — сухо сказал Гуинетт — И потом, каждому по способностям его. Не стоило, правда, учиться тому, что я знаю, что, без сомнения, вы знаете, чтобы...

— Милостивый государь, — важно произнес отец д’Экзиль, — вы, вероятно, слышали об основателе ордена, к которому я принадлежу, которого католическая Церковь чтит под именем святого Игнатия. Когда речь зашла о том, чтобы послать миссионера к жалким язычникам, Игнатий не подумал о самом темном из учеников своих, который, может быть, в конце концов достиг бы таких же хороших результатов. Он послал к ним самого ученого из первых приверженцев нового ордена, Святого Франциска-Ксаверия.

Пастор улыбнулся.

— Конечно, конечно, так. Но позвольте мне, однако же, дополнить ваши воспоминания. Игнатий Лойола выбрал сначала для этой задачи наименее образованного из братьев, Бобадиллу. Припадок ревматизма не позволил Бобадилле уехать. И вот тогда только Игнатий, против своего желания, решился послать в Мозамбик, Гоа и Индию Франциска-Ксаверия.

Снова отец Филипп взглянул на пастора. Тот с скромным самодовольством опустил глаза.

«Он положительно гнусен, — сказал аббат самому себе. — Но меня он побил на моей собственной территории».

И громко, не без некоторого юмора, ответил:

— Ваша правда. С вашими познаниями вам нечего делать в гарнизонах Уты.

Он прибавил, желая проститься:

— Вы, конечно, возвращаетесь в ваш лагерь?

— Нет, — сказал пастор. — Я иду в город.

— А! — сказал, не выказывая восторга, иезуит. — Ну что же, в таком случае пойдем вместе.

Несколько минут они шли, не обменявшись ни словом.

Отцу Филиппу все больше и больше казалось, что какой-то вопрос горел на губах его спутника. Иезуит стал еще безразличнее.

Наконец Гуинетт не выдержал. Когда они через ограду проникли в Салт-Лэйк, он спросил:

— Вы давно живете здесь, в этой стране?

— Скоро четырнадцать лет, к вашим услугам.

— Тогда вы, конечно, можете дать мне некоторые сведения.

— Пожалуйста.

Пастор раскрыл «Прощание Адольфа Моно» и вытащил оттуда вчетверо сложенную желтенькую бумажку. Он протянул ее своему собеседнику.

— Благоволите ознакомиться с этим.

— Я знаю, что это, — сказал иезуит, — это билет по расквартированию. Вчера я держал в руках такой же билет. Смотрите-ка, вам отвели помещение у Ригдона Пратта.

— А вы знаете Ригдона Пратта?

— Кто не знает его в городе Соленого Озера? Он — епископ и влиятельный член церкви Святых Последнего Дня. Между прочим, в последнее время он назначен секретарем комиссии по расквартированию американских войск. Я с удовольствием вижу, что этот высокий сановник не воспользовался своим положением, чтобы уклониться от обязательств, которые налагает на других. Но я думал, что, по договору, американцы не могут быть размещены в Салт-Лэйке.

— Было сделано исключение для прикомандированных к армии пасторов, — с горечью сказал Гуинетт. — Это тоже удар губернатора Камминга. Этот человек совсем продался Брайаму Юнгу. Он пожелал, чтобы мы жили в мормонских семьях и могли бы впоследствии свидетельствовать о невинности нравов его протеже. Но дело не в том, чтобы обвинять друг друга. Вы сказали, что знаете Ригдона Пратта. К нему отнесли мой чемодан. Можете вы мне указать его дом?

— Мы идем по улице, ведущей к его дому, — пояснил иезуит. — Я вас доведу до этого дома.

— Что это за дом? Какой это дом?..

— Дом?

— Да, я хотел бы знать, может ли, без ущерба для себя, жить там молодое духовное лицо?

— Думаю, что понимаю вас, — сказал иезуит, — но мы носим опасности в себе самих. Что касается меня, то я, если бы нужно было, без страха и опасения отлично жил бы, клянусь вам, у Ригдона Пратта.

— Но он, вероятно, многоженец? — спросил пастор.

— Он — мормон, — ответил отец Филипп.

— Другими словами: у него несколько жен.

— Только пять, — сказал отец д’Экзиль. — Он не из самых богатых. У него их было шесть. Но первая его жена умерла в прошлом году. Я ее хорошо знал и даже научил играть в пикет.

— Какое отвращение! — вскричал Гуинетт. — И там мне придется жить! А в то же время ничтожные лейтенантики живут вне этой Гоморры, в прекрасных, корректных домах.

Иезуит задрожал. Неужели он нашел союзника!

— Это правда, — сказал он, с трудом притворяясь безразличным. — Так, например, в вилле, в которой я имею честь жить, поселили со вчерашнего дня лейтенанта федеральной армии. Не могу не думать, что это было бы более подходящее жилище для вас.

— Вы согласны, значит, со мною, — сказал пастор. — Как фамилия этого офицера?

В конце улицы виднелись уже деревья и крыша дома Ригдона Пратта. Отец д’Экзиль замедлил шаги. Разговор становился слишком интересным. Он решил, что раньше, чем подойти к зеленому порталу, следовало добиться практического результата. В общих чертах он предвидел его. Он улыбнулся. Его счастливый взгляд сверкнул лукавством.

— Как его фамилия? Рэтледж. Лейтенант Рэтледж 2-го драгунского полка.

— Рэтледж! — вскричал пастор. — Конечно, я знаю его: он принадлежит к моей церкви. При выступлении полка мать его рекомендовала его моему вниманию, для того чтобы во время кампании он не обращался слишком свободно с религиозными обязанностями.

— И у вас нет повода в этом отношении быть недовольным им?

— Недовольным! Напротив: он истинно верующий. По моему знаку он готов в землю уйти.

«Час от часу лучше», — подумал иезуит. — Тогда вам легко просить его, чтобы он уступил вам место. Я думаю, он вам не откажет.

— Нет, наверное, нет, но...

— Что касается комфорта, — продолжал соблазнитель, — то у моей хозяйки, миссис Ли, вам будет лучше, чем у этого неверующего Ригдона Пратта. Что касается меня, то удовольствие, которое я буду иметь, беседуя с вами об Эмерсоне...

— Очень любезно, — сказал Гуинетт, — но поменяться нам невозможно. Вы знаете, что по трактату запрещено американским офицерам селиться у мормонов. Рэтледжа не примут вместо меня у Ригдона Пратта.

— Э! — сказал иезуит, — он будет жить в лагере в палатке. Генерал Джонстон тоже живет в палатке.

— Это правда, — пробормотал пастор.

— Вы уже пришли, — ответил отец д’Экзиль. — Не хочу быть нескромным и влиять на ваше решение. Но я в довольно хороших отношениях с миссис Ли, и потому беру на себя смелость пригласить вас завтра к ней на завтрак. Она будет очень рада. Она хотя и католичка, но любит общество образованных людей. Вы встретите там лейтенанта Рэтледжа. А здесь вы пока вступите в контакт с Ригдоном Праттом и увидите, возможно ли для вас будет жить среди его гарема.

— Принимаю, с благодарностью принимаю, — воскликнул Гуинетт. — А миссис Ли не посчитает меня нескромным?

— Уверяю вас, она будет в восхищении. Итак, завтра в полдень? Это решено? Первый встречный укажет вам ее виллу. До свидания, дорогой коллега.

Гуинетт уже взялся за колокольчик.

— И напомните обо мне Саре Пратт, старшей дочери Ригдона. Если вы не вполне забронированы от взгляда прекрасных черных глаз, берегитесь ее, — смеясь, кинул ему иезуит.

— Милостивый государь, — стыдливо пробормотал пастор.

И он позвонил.

Было около часа. Аннабель только что села за стол с лейтенантом, как пришел отец д’Экзиль.

Она украдкой, со страхом взглянула на него и, видя, что он в прекрасном настроении, успокоилась.

Завтрак был из самых веселых.

За десертом заговорил отец д’Экзиль.

— Ваша мебель и ваше серебро понемногу вынуты из ящиков, — заметил он. — Поэтому я не думаю, что поступил слишком нескромно, пригласив к вам гостя.

— Гостя... — сказала, немного смутившись, Аннабель.

— Вчера вечером, — продолжал иезуит, — вы, лейтенант Рэтледж, обнаружили некоторый скептицизм в вопросе о победе, которую я мог бы одержать в спорах о вечных моральных истинах с ученым вашей веры.

Лейтенант только ворочал удивленными глазами.

— Теперь вы будете удовлетворены в этом отношении. Завтра за завтраком вы увидите меня в споре с досточтимым Гуинеттом, священником американской армии.

— С досточтимым Гуинеттом... — пробормотал заранее смущенный Рэтледж.

— Его-то я и пригласил, — торжествуя сказал отец д’Экзиль.

Аннабель взглянула на них обоих и затем сказала просто:

— Вы хорошо сделали.

По воскресеньям завтрак подавался у Ригдона Пратта не раньше половины второго. Пастора не ждали, да и сам он не предполагал, чтобы его могли ждать.

Он позвонил. Ему отперли. Его провожатым был маленький мальчик лет десяти. Они шли вместе по ивовой аллее. Сквозь опущенные ветви виден был огород, овощные грядки, разбитые по веревке, содержащиеся в образцовом порядке.

Перед дверью стоял какой-то человек с короткой трубкой в зубах, руки в карманах. Ему могло быть лет шестьдесят; он был худ, сух, загорел дочерна; губы у него были бритые и вокруг щек ожерельем лежала белая борода.

Он и пастор поклонились друг другу. Пожав друг другу руку, они констатировали, что оба принадлежат к шотландской масонской ложе.

— Well, — произнес старик. — Брат масон. Досточтимый Джемини Гуинетт, не так ли?

— Он самый, — ответил пастор. — А предо мною, без сомнения, уважаемый Ригдон Пратт?

— Он самый, — сказал мормон.

И он затянулся из своей трубки.

— Прекрасное имя Джемини. Книга Судей. Часть вторая. Стихи 14 и 15: «И повиновались дети Израиля Эглону, царю Моабскому, в течение восемнадцати лет; после этого обратились они к Господу, который воздвиг им пастыря по имени Аод, сына Гера, сына Джемини, который обеими руками работал, как правою рукою».

Он раскатисто рассмеялся.

— Well, — дорогой мой господин Гуинетт, вы тоже обоими руками работаете, как правой рукою?

— Сударь, — сказал немного сбитый с толку Гуинетт, — благоволите ознакомиться с этим.

И он вытащил из «Прощания Адольфа Моно» желтый листок.

— Знаю, знаю, — сказал, отталкивая бумагу, Пратт. — Я сам подписал ее. Можете себе представить, что я ее знаю. Пожалуйста, Нефтали, сделай мне удовольствие, убирайся отсюда и ступай на свой пост. Я отсюда вижу, как корова направляется к нам в капусту.

Мальчишка убежал.

— Вы находитесь здесь у крестьян, сударь, или, правильнее, мой брат. Позвольте мне так называть вас, как мне дает на это право рукопожатие, которым мы обменялись. Вы находитесь у бедных крестьян. Вы курите?

— Никогда в жизни, — ответил Гуинетт, отталкивая протянутый ему кисет с табаком.

— Повторяю: у очень бедных крестьян. Но у людей с сердцем. Ваша комната готова, а также ваше место за нашим скромным столом. Если в один прекрасный день вы будете иметь доступ к президенту Бьюкенену, вам не придется жаловаться ему на гостеприимство Ригдона Пратта.

Он сложил руки в виде рупора.

— Сара! — позвал он.

В доме ничто не шевельнулось.

— Чертова девка! — пробурчал епископ. — Ее никогда нет там, где она должна быть. Простите ее, брат мой. Молодость. Ноэми! Ноэми! Подите, пожалуйста, на минуту сюда.

Маленькая пугливая женщина в черном тотчас же вынырнула на пороге двери.

— Миссис Пратт номер третий, — представил ее епископ. — Сделайте мне удовольствие, дорогая Ноэми, проводите господина пастора в приготовленную для него комнату. Через час мы будем есть, брат мой. Ведь решено, что вы завтракаете с нами?

— Благодарю вас, — сказал Гуинетт.

Дом не был роскошно отделан, но велик, хорошо проветриваем и содержался поразительно чисто. Комната пастора выходила на луга, покато спускавшиеся к Иордану. Под окнами спокойно паслись красивые коровы.

Миссис Пратт номер третий показала ему шкаф, полный надушенных полевыми травами белых простынь, салфеток; показала рукомойник и чернильницу на столике на одной ножке. Потом она осторожно открыла маленький, скрытый в стене, шкаф. Там на фаянсовом подносе виднелась бутылка, прикрытая стаканом.

— Виски, — шепнула она.

И заперла шкафчик.

«Какая дура! — подумал Гуинетт. — Я сам все это нашел бы... А! вот мой чемодан».

Миссис Пратт помогла ему вынуть оттуда его скромный багаж: несколько книг, немного белья и черный парадный сюртук. Потом она покинула его.

Оставшись один, Гуинетт более подробно исследовал местность. Приятен был вид огромной кровати посреди комнаты. Она, как и окно, была затянута ситцевыми в красных цветочках занавесками. Запах свежего, высушенного на солнце сена проникал в комнату.

На стене висел портрет Иосифа Смита в форме генерала милиции в Науву. На этажерке лежало несколько нравоучительных книг, английский перевод песен Беранже, затем «Путешествие в Икарию» Кабе.

Выпив полстакана виски, пастор быстро привел себя в порядок, пригладил роскошные черные кудри, о которых он, казалось, особенно заботился. Затем придвинул к столику у окна большое кресло и сел, держа перед собою на столе раскрытым «Прощание Адольфа Моно».

Скоро в дверь постучали. Это снова была миссис Пратт номер три.

Он последовал за ней в первый этаж, в столовую.

На пороге он остановился и отвесил поклон.

— Приблизьтесь, брат мой, — закричал ему Ригдон Пратт, уже сидевший в кресле, в виде кафедры, у конца огромного стола. — Вот ваше место, против меня, вон там. Позвольте представить вам мою маленькую семью. Наш гость, досточтимый Джемини Гуинетт.

И он начал называть, указывая одного за другим, всех сидевших за столом.

— Миссис Пратт номер второй, Гертруда; миссис Пратт номер третий, Ноэми, которую вы уже знаете; миссис Пратт номер пятый, Миранда. Очень прошу простить миссис Пратт номер четвертый и миссис Пратт номер шестой, они в детской присматривают за малютками: к столу у нас допускаются дети, только начиная с восьми лет. Очень сожалею также, что не могу представить вам миссис Пратт номер первый — Господь в прошлом году призвал ее к себе. Она смотрит на нас с высоты. А вот моя дочь, мое старшее дитя, Сара Пратт. На нее возложена обязанность следить, чтобы у вас было все, что нужно. Сара, дочь моя, поздоровайся.

Сара поклонилась, не подымая глаз.

— Не представляю вам остальных, — сказал Ригдон Пратт. — Вы видите, их четырнадцать, начиная с Абимелека, которому семнадцать лет и которого мы скоро женим на одной из дочерей Брайама Юнга, до Сусанны, которой недавно минуло восемь лет. Четырнадцать, не считая, конечно, Сары. Но Сара — дама. Она занимает здесь место своей покойной матери. Уже дама. Да, ну же улыбнись, Сара!

Сара не шевельнулась. Она даже подчеркнула свой угрюмый вид.

«Ну, — подумал пастор, не перестававший украдкой разглядывать ее, — девица эта живет, по-видимому, своей головою и, вероятно, как хочет, вертит этой старой скотиной, Ригдоном Праттом».

Патриарх продолжал свое перечисление.

— Не хватает шестерых маленьких, которым еще нет восьми лет от роду, как я имел уже честь доложить вам. Потом нет еще десятерых старших, которые уже вылетели из гнезда. Один из них лейтенант в федеральной армии. Другой в Париже, секретарем у господина Эдгара Кине, бывшего народного представителя. Остальные пристроились в окрестностях Соленого Озера.

Миссис Пратт номер два поставила на стол огромное блюдо, на котором было рагу из бобов с ветчиной.

— Первое блюдо, — сказал Ригдон Пратт. — Второе блюдо — форель из озера Ута. И все. Ах! Это потому, видите ли, что вы здесь у бедных крестьян. Вам нельзя будет капризничать.

— Я не привык капризничать, — сухо ответил пастор.

— И вина, конечно, нет, — прибавил епископ. — Ни вина, ни алкоголя. Как прекрасно сказал Джозеф Смит: «Крепкие напитки и ликеры не для брюха...» Миранда, — сказал он, обращаясь к миссис Пратт номер пятый, — следите, пожалуйста, за Урием. Он только что уронил кусочек рагу на свои воскресные штанишки. Должен также с сожалением констатировать, что у Вооза нет салфетки. И подумать, — сказал он, подымая руки к небу, — что нам в вину ставят многоженство. Я беру вас в свидетели, брат мой: вот у меня пять жен, а все ли у меня идет как следует?

— Вопрос не в том, — сказал Гуинетт.

— Да, — продолжал епископ, — подумать только, что всюду: в Вашингтоне, в Сан-Луи, в Индианаполисе — всюду нас обвиняют, что мы ведем роскошную и развратную жизнь, жизнь фарисеев и саддукеев. А вот вы, брат мой, можете констатировать: бедные, очень бедные люди. И еще сегодня — воскресенье. А вот завтра к завтраку, предупреждаю вас, будет только одно блюдо. По крайней мере, если вы захотите...

— Повторяю вам, не беспокойтесь обо мне, — сказал, выведенный из терпения, Гуинетт. — Вы мне напомнили, впрочем, что завтра я не буду иметь чести присутствовать у вас за завтраком. Я получил приглашение.

— А! — сказал мормон. — Вы, без сомнения, приглашены к его превосходительству губернатору Каммингу?

— Нет, — ответил Гуинетт. — Я приглашен к миссис Ли. Вы, может быть, знаете ее?

Так как в разговоре он не терял из виду Сары, он уловил еле заметное дрожание век молодой девушки.

«Эге, — подумал он, — кажется, я нашел средство привлечь ее внимание».

Он повторил.

— Вы знаете миссис Ли?

— Ну, понятно, — сказал Ригдон Пратт. — Все в Соленом Озере знают миссис Ли, владелицу самой красивой виллы. О, хорошо, что вы будете завтракать у миссис Ли, тогда я за вас не беспокоюсь. Она богата, очень богата.

— А! — сказал пастор.

— Она в большой дружбе с губернатором Каммингом и с генералом Джонстоном. Не далее как вчера, она обедала с ними.

— А! — сказал все более и более заинтересованный Гуинетт.

— Она богата, чрезвычайно богата. Мы, мы бедные люди, в поте лица добывающие хлеб свой. Она...

— Она? — спросил Гуинетт.

Ему показалось, что он замечает блеск зависти во взгляде мормона. Он круто повернул разговор в другую сторону.

— Вы, — сказал он своим прекрасным голосом, которому умел придавать такую убедительность, — вы во всяком случае честные люди. Благодаря знакомству с вами, я уже изменил наскоро составленное мнение о многих вещах: мне просто не терпится, хочется прославить ваши достоинства, и я это сделаю, как только представится случай.

В особенности не терпелось ему остаться поскорее одному в своей комнате; он хотел толком разобраться в некоторых мыслях.

«К черту солдат и воскресное богослужение! — сказал он самому себе. — У меня есть получше чем заняться. Пусть эти дурни сами читают Библию! Если они в ней что-нибудь поймут, тем лучше для них».

Все послеобеденное время он не двигался с места. Часов в шесть к нему постучали.

Вошла Сара Пратт. Он этому не удивился сверх меры. Тем не менее он инстинктивным жестом хотел спрятать стоявший на столе рядом с «Прощанием Адольфо Моно» стакан с виски.

Она презрительно улыбнулась.

— Если она стоит там, так это для того, чтобы ее выпили, — сказала Сара, указывая на стоявшую под столом бутылку.

«О! — подумал пастор, — с ней надо играть в открытую». Тем не менее он считал, что должен сказать какой-нибудь комплимент. Он искал.

— Не нужно ли вам чего-нибудь? — спросила молодая девушка. — Мы обедаем в восемь часов. Мне поручили предупредить вас об этом.

Ему показалось, что он нашел, наконец, нужную фразу.

— Благодарю вас, мисс Сара. Но какое на вас очаровательное платье! Позвольте мне поздравить вас с этим. Оно замечательно идет к вам.

— Вы находите? — сухо сказала молодая девушка.

На Саре Пратт было черное очень простенькое платьице с кружевом у рукавов и у выреза на шее.

— Нахожу, — сказал Гуинетт.

— Платье это носила уже миссис Ли, ваша завтрашняя хозяйка, — сказала она. — Миссис Ли часто дает мне свои старые платья. Мой отец сказал вам: мы бедные люди.

— Хорошо! — пробормотал сконфуженный Гуинетт. — К черту любезности!

И непосредственно, в качестве ловкого тактика, он решил превратить свое поражение в успех.

— Простите меня, — сказал он своим прекрасным, глубоким голосом.

И взял ее за руку.

Она не отняла ее. Казалось, она была где-то далеко. Он придумал вернуть ее на землю почтительным поцелуем в белую руку.

Она взглянула с насмешливым изумлением, но не оттолкнула его.

— Итак, миссис Ли не уезжает на этих днях? — спросила она.

— Не знаю, — пробормотал он. — Да что мне за дело до миссис Ли!

Продолжение этого рассказа покажет, что, говоря таким образом, он был неискренен только наполовину.

— Вы ошибаетесь, — сказала Сара, — и вы поймете это, как только увидите ее. Она совсем по-другому хороша, чем я, знаете ли. Я не говорю об ее состоянии, — вещь, которая тоже может увлечь много возвышенных душ.

Гуинетт прикусил губу.

— До свидания, — сказала она.

И направилась к двери.

Внезапное смятение овладело духом Гуинетта. Его волнение перед этой худенькой девушкой росло, росло и вдруг стало беспредельным. Не была ли она его сестрой? Не была ли она повторением его самого? Все неприятности, которые он перенес в качестве бедного студента, его религиозные огорчения, его сомнения, его плохо сдерживаемая ненависть, его разочарования, его, наконец, мрачное самолюбие — все это, чувствовал он, толпилось и под этим маленьким девичьим лбом, чисто-начисто отполированным, под этими блестящими прядями, под этими опущенными ресницами, под этим узким корсажем, где, вероятно, ускоренно билось неистовое сердце.

— Сара! — позвал он. — Сара!

Она остановилась и высокомерно взглянула на него.

— Сара! Мисс Сара! Простите меня. Ах! Что вы здесь делаете?

— Где? — спросила она.

— Здесь. В этой стране?

— Я не понимаю, — холодно сказала она.

— В этой стране, сестра моя. Фу, какое отвращение! Евангелие все сделало, чтобы окончательно и определенно установить достоинство женщины. А что здесь сделали из этого? Я оплакиваю вас, сестра моя, оплакиваю вашу судьбу.

Она засмеялась сухим смешком.

— Кажется, я поняла вас, — сказала она. — Но не беспокойтесь так обо мне. Я буду свободной, пока буду желать этого. Даже выйдя замуж за мормона, я останусь свободной. Умная женщина всегда будет впереди несчастных, составляющих гарем ее супруга. Она сумеет превратить их в образцовых и дешево стоящих служанок. Что касается остального — и она презрительно улыбнулась, — лучше согласовать право и действительность без всякого лицемерия. Но есть подробности, о которых не след говорить молодой девушке.

Она подошла к книжному шкафчику.

— Я не хочу учить вас катехизису, — высокомерно сказала она. — Но ведь вы начали. Мне противно, когда человек, может быть, умный, повторяет глупости.

Она взяла брошюру с полки и протянула ее ему. Он машинально прочел заглавие.

— «Defence of Polygamy by a Lady of Utah»[2], — сказала Сара Пратт. — Прекрасно, защита многоженства. Та, кто написала это, не дура и не сумасшедшая. Это моя кузина, Белинда Пратт, умнейшая особа. В ее брошюре вы найдете массу побудительных причин, по которым разумная женщина может желать установления многоженства.

— Прочту, даю вам слово, — сказал Гуинетт. — Мы должны все читать.

— Сойдем, — сказала она. — Нас будут ждать.

На пороге они оба одновременно остановились.

— Сара, — шепнул Гуинетт.

Она держала руку на щеколде. Она была бледна и взглянула на него горестно-вопросительным взглядом.

— Сестра моя Сара — ведь вы позволите, чтобы я называл вас Сарою, — не правда ли?

Он дрожал. Он разом платил выкуп за все поддельные волнения.

— Что вы? — спросила она.

— Разрешите вы мне поцеловать вас? — умоляюще спросил он.

Она совершенно просто подставила ему свой лоб.