"Соленое озеро" - читать интересную книгу автора (Бенуа Пьер)

Глава четвертая

Отец д’Экзиль проснулся в понедельник утром в очень веселом расположении духа. Часов в девять он, с улыбкой на устах, видел, как уехали кататься верхом Аннабель и Рэтледж. Около одиннадцати часов он слышал, как они вернулись. Около полудня он стал обнаруживать некоторые признаки нетерпения.

«Еще, пожалуй, это животное надует меня!» — ворчал он.

Но несколько страниц «Слов Верующего», которые он прочел, чтобы подавить свою нервность и попасть на случай в тон, только усилили его беспокойство.

В четверть первого беспокойство его исчезло.

Кориолан вошел в его комнату.

— Внизу ожидает господина аббата господин священник в сюртуке.

— А! — сказал патер, — вот очаровательный человек, и притом человек слова! Куда ты дел его?

— Я провел их в столовую.

— Сейчас иду туда.

Как люди, заранее собирающиеся на поезд, опаздывают, так опоздал и он. Прошло добрых две минуты, пока он придумывал фразу, которою иезуит может сердечно приветствовать методистского пастора.

Наконец он спустился вниз. С утра он не выходил сегодня, и на ногах у него были еще его старые мягкие фетровые туфли.

«Эге-ге!» — пробормотал он, придя в столовую и остановившись на пороге двери, противоположной той, через которую ввели туда преподобного.

Тот стоял к нему спиною. Он был весь в черном и стоял у буфета. Отец д’Экзиль видел, как он брал в руки одно за другим то кофейник, то серебряный судок, то компотник из позолоченного серебра, как он взвешивал их в руке, разглядывал, поворачивал, словно для того чтобы увидеть штемпель.

— Здравствуйте, дорогой господин Гуинетт, — сказал иезуит.

Тот не вздрогнул. Степенно поставил он на буфет компотник, последнее, что он разглядывал.

— Здравствуйте, господин аббат.

— Вы, кажется, очень интересуетесь ювелирными изделиями, — любезно сказал отец д’Экзиль.

— Мой дед, — ответил пастор, — имя которого я ношу, был ювелиром в Балтиморе. Я очень мало смыслю в золоте и серебре. Достаточно, однако, чтобы знать, что это вещи очень высокой ценности. Какая жалость, господин аббат, какая жалость!

Он снова взял компотник в руки.

— В этой вот излишней посудине серебра столько, что на него могла бы два года существовать честная семья. Нет! Богатые или очень виновны, или очень легкомысленны.

— О! — весело сказал отец д’Экзиль, — подумаем и о тех, кто делает эту излишнюю посуду. Наверное, на скромный барыш вашего дедушки, вырученный им от продажи нескольких ком-потников в этом роде, вы получили образование, другой предмет роскоши, которым и пользуетесь во славу Господа нашего.

— Мой дед, сударь, умер бедняком, — сухо ответил Гуинетт.

Он снисходительно поклонился: в комнату вошла Аннабель. Иезуит представил их друг другу.

— Пойдем, посидим под верандой, хотите? — спросила молодая женщина.

Все вышли, она впереди. Пастор окинул ее быстрым взглядом, удивившим отца д’Экзиля. Он улыбнулся. Взгляд Гуинетта выражал восхищение, и иезуит почувствовал себя как бы польщенным этим.

На террасе курил Рэтледж. Он должен был ожидать появления преподобного, и тем не менее покраснел и со смущением пожал покровительственно протянутую ему руку.

— Получили ли вы письмо от миссис Рэтледж, вашей матушки? — осведомился пастор.

— Вчера я получил письмо, — уклончиво ответил молодой человек.

— И от мисс Маргарет, вашей сестрицы?

— И от нее получил письмо, — сказал Рэтледж.

И не без поспешности он заговорил о другом.

Еще не сели за стол, а уже все чувствовали себя очень неловко. Отец д’Экзиль с удовольствием констатировал, что нисколько не ошибся в этом отношении насчет способностей своего гостя.

«Она скучает, — говорил он самому себе, глядя на Аннабель. — А как она сердита на своего хорошенького лейтенантика за то, что он, как девчонка, оробел при этой скуфье. Ах! она не кончила...»

Отец д’Экзиль был неумолим. Едва подали первое блюдо, как он завел разговор об Эмерсоне. У него была двойная цель: прежде всего вывести из терпения Аннабель, не переносившую всего, что близко ли, далеко ли напоминало проповедь, а затем — отомстить Гуинетту за маленький перевес, который тот имел над ним накануне, на берегу Иордана, когда они спорили об Игнатии, о Франциске-Ксаверии и о Бобадилле.

Он в полной мере достиг того, чего хотел. Перед удивленным и все одобрявшим Гуинеттом он прочел целую лекцию о «Доверься самому себе» опасного американского мистика. Он закончил сравнением с Фенелоном и восторженно процитировал обаятельный отрывок:

«Что могли бы сказать мне Кальвин или Сведенборг, когда я весь горю чистой любовью и проникнут глубоким смирением? Основанная на авторитете вера — это уже не вера... Откуда же этот культ прошлого? Века — это заговорщики, воюющие с величием и здоровьем души. Человек не смеет сказать: „я думаю, я знаю“, но приводит слова какого-нибудь святого или мудреца.

В присутствии былинки или распускающейся розы он чувствует смущение. Розы, растущие у меня под окном, мало заботятся о древних розах, даже самых прекрасных; они суть то, что они суть; сегодня они живут в присутствии Бога...»

— По существу я мог бы сделать некоторые оговорки, — заключил он, — но форма прямо волшебная!

— И я могу сделать кое-какие оговорки; конечно, не те же, — сказал Гуинетт. — Вы знаете какие, лейтенант Рэтледж?

Офицер вздрогнул. И знаком показал, что не знает.

— Как, — с огорчением сказал Гуинетт, — вы не помните этой цитаты из Эмерсона? А между тем ее именно я взял как тему, когда полтора года назад произнес, по просьбе вашей матушки, речь в день рождения мисс Реджины Сполдинг.

Рэтледж покраснел, как пион.

— А кстати, — сказал преподобный, — я забыл, и извиняюсь в этом, спросить вас про мисс Сполдинг. Надеюсь, там все благополучно?

— Да, благополучно, — пробормотал несчастный.

— Какая это обворожительная особа! — продолжал пастор.

— А кто же это, мисс Реджина Сполдинг? — равнодушно спросила Аннабель, пившая маленькими глотками смородиновку.

— Это невеста лейтенанта Рэтледжа, — просто ответил Гуинетт.

Наступило молчание. По темной комнате взад и вперед летали тяжелые золотистые пчелы.

«О, молодец! — радостно сказал самому себе отец д’Экзиль. — Нет, ты не обманул меня. Если бы ты знал, как я люблю тебя за твою неумолимую прямоту, с которой ты залезаешь ногами в блюда».

Ему не о чем было больше заботиться. Ему оставалось только следить, как скачками катилась с вершины горы огромная скала.

— Вы не знаете мисс Сполдинг, миссис Ли? — спросил пастор.

— Каким образом я могу знать ее? — отвечала Аннабель, рассмеявшись. — Ведь я не из Чикаго.

— Лейтенант мог показать вам ее карточку; она у него в чемодане.

— Он не оказал мне даже чести рассказать о ней, — продолжая смеяться, сказала Аннабель. — Не правда ли, лейтенант?

— Я... — начал уничтоженный Рэтледж.

— Но эту забывчивость можно легко исправить, не правда ли? Принесите мне ее портрет.

— Простите, если я... — пробормотал он.

— Что? — высокомерно произнесла она. — Я должна два раза просить вас об одном и том же?

Он вышел и скоро вернулся с дагерротипом в руке, на котором была изображена со склоненной головкой англосаксонская красавица.

— Очень хороша, много характера в лице, — небрежно сказала Аннабель. — А когда назначена свадьба?

— После окончания кампании, — сказал Гуинетт. — Разве не жалость смотреть, как политика оттягивает заключение союза между такими двумя совершенными молодыми людьми!

— Ну, как вам нравится мой гость? — невинно спросил отец д’Экзиль, когда простились Гуинетт и Рэтледж, вместе отправлявшиеся в американский лагерь.

— Ваш гость... — сказала она.

И расхохоталась нервным смехом.

— Вы спрашиваете, как он мне нравится. Я нахожу его гнусным и зловещим, зловещим и гнусным.

У иезуита был сокрушенный вид.

— Вас это удивляет?

— Меня это стесняет, — сказал он. — Я совершенно ошибся насчет ваших чувств к нему, и только что позволил себе...

— Что вы себе позволили?

— Пригласить его прийти завтра.

— Пригласите его на завтра, на послезавтра, пригласите его обедать, завтракать, спать, если вам это нравится, — сказала Аннабель. — Прошу вас помнить только об одном: в воскресенье я уезжаю, вот и все.

— Не беспокойтесь, — опуская голову, сказал отец Филипп.

Они вошли в дом.

— Что делает здесь эта ваза? — сказала Аннабель, остановившись у чудной китайской вазы, стоявшей на маленьком столике. — Роза!

Прибежала горничная.

— Почему ваза эта не уложена?

— Она была уложена, госпожа, — сказала, ворочая испуганными глазами, негритянка. — Но она была в том чемодане, который госпожа приказала раскрыть.

— В настоящее время один только ящик не раскрыт, — сказал иезуит.

Аннабель прикусила губу.

— Достаточно. В пятницу вечером все это должно быть уложено. Вы тоже не забывайте, — сказала она, обращаясь к Розе и Кориолану, — что в воскресенье вечером, через пять дней, мы уезжаем из города Соленого Озера.

И с этим она оставила их. Снова показалась она только в обеденный час, и после обеда сейчас же удалилась в свою комнату. За столом она рта не раскрывала. Рэтледж не знал, куда ему деваться. Как только Аннабель ушла, иезуит сжалился над бедным молодым человеком и предложил ему сыграть партию в шахматы, на что тот согласился, глядя на него добрыми, печальными и благодарными глазами.

Пастор явился на следующий день и еще на следующий. Аннабель снова стала веселой и беззаботной. На Рэтледжа она еле обращала внимание, кидая на него время от времени насмешливые взгляды, сводившие молодого человека с ума. Отец Филипп плавал в блаженстве.

В этот вечер, приходившийся в среду, 30 июня, Аннабель настояла на том, чтобы пастор остался к обеду (а отъезд ее по-прежнему был назначен на воскресенье, 4 июня). Дело шло о том, чтобы закончить партию в вист. После обеда, во время которого лейтенант кидал на нее умоляющие и преданные взоры, Аннабель, ставшая в виду перспективы скорого ее отъезда до крайности нервной и капризной, вдруг заявила, что вист ей надоел. Она выразила желание познакомиться с главными событиями жизни пастора, выказавшего себя во время обеда с особенно блестящей стороны. Он заставил себя немного попросить и затем согласился.

— Вы меня просите, сударыня, чтобы я воскресил перед вами воспоминания о невыразимых страданиях, — начал он.

И, приняв простую, но заученную позу, он преподнес им длинную, поучительную, монотонную, как роман сестер Бронте, историю. Нет ничего, что более портило бы единство рассказа, чем такого рода отступления: для истории детства и молодости преподобного Гуинетта там уже места не оставалось. Рассказ этот произвел на Аннабель, по-видимому, довольно благоприятное впечатление.

— Он очень интересен, — несколько раз шепнула она на ухо отцу д’Экзилю.

— А разве я не говорил вам этого? — отвечал иезуит. Замечания Аннабель вызывали его из сладкой дремоты, в которую его мало-помалу погружали длинные пассажи его коллеги.

Заключение этой речи привлекло внимание даже безутешного Рэтледжа, и, когда пастор закончил, он приподнялся, чтобы проститься.

— Мы проводим вас до дому, — быстро сказала Аннабель.

Она накинула темную мантилью на свои прекрасные белокурые волосы. Они вышли. На улице она взяла отца д’Экзиля под правую руку и пастора под левую. Впереди шагал, грустным силуэтом в лунном свете, лейтенант.

Была теплая ночь, небо было бледно-голубое. Справа и слева между ивами бежали ручейки, журчание которых становилось явственнее при каждом подъеме или спуске дороги. А временами слышался звучный смех Аннабель.

Так подошли они к утопавшему в темноте жилищу Ригдона Пратта.

— Посмотрите-ка! — сказала Аннабель. — Вас ждут.

Гуинетт так поражен был этим известием, что забыл фразу, которую обдумывал в течение получаса и которою желал, по особым соображениям, проститься с миссис Ли.

Входная дверь была заперта только на щеколду. Он беспрепятственно вошел в комнату. Во время своего рассказа он несколько раз опоражнивал стакан, который Аннабель каждый раз доливала. Подымаясь по темной лестнице, он почувствовал это.

На площадке лестницы он распознал свою комнату, которая выделялась желтой полоской внизу двери. С бьющимся сердцем толкнул он дверь.

— Вы, — пробормотал он, — вы!

У маленького столика сидела Сара Пратт; гладкий лоб ее освещался лампою. Она читала. Она подняла голову.

— Извините меня, — сказал Гуинетт. — Если бы я знал...

— Вам не в чем извиняться, — ответила она. — Вы не могли знать, что я буду ждать вас.

Он все стоял на пороге, изумленный, с круглой шляпою в руке.

— Заприте дверь, — сказала она. — Снимите пальто и сядьте. Вы, конечно, понимаете, что если я жду вас до такого позднего часа, значит, я имею сообщить вам нечто очень важное.

Он повиновался. Когда он подошел к ней, она быстро шепнула ему одну фразу.

Он задрожал. Лицо его помертвело.

— Уже! — простонал он.

— Да.

— Но ведь это не предвиделось, не предвиделось так скоро!

— Это так, — сказала она, — через два дня.

— Как узнали вы это?

Она пожала плечами.

— Разве вы забыли, что Ригдон Пратт секретарь комиссии по расквартированию войск. Отец сейчас только вернулся от Брайама Юнга, который узнал новость от губернатора Камминга. Решение это держат пока в тайне и будут так держать до завтрашнего вечера. Сегодня в семь часов это решение приняли генерал Джонстон и губернатор Камминг.

У Гуинетта вырвалось короткое рыдание.

— Покинуть вас, Сара!

И он закрыл рукою глаза.

Выражение радости мелькнуло на ее лице. Снова пожала она плечами.

— Вы меня не покинете, если сами не захотите этого, Джемини, — сказала она.

В ее бледных и упрямых устах в имени этом не было ничего смешного.

— Хочу ли я это! — воскликнул он.

— Сядьте! — приказала она. — Время дорого. Поговорим немного, но поговорим толком.

И она тихим голосом начала беседу.

Целый час они рассуждали. Лампа все гасла.

— Это не несчастье, — сказала она.

— Сара, Сара, а думаете ли вы, что это удастся нам?

— Я уверена, если только вы точно исполните все, что мы решили.

— Я понял, Сара; но, сказать вам правду, я боюсь, боюсь немного...

— Чего? — нетерпеливо спросила она.

— Легкости, с которой вы решили и согласны видеть меня в такой роли. Если бы вы любили меня так, как я вас люблю, Сара!

— Я верю вам, — просто сказала она.

Лампа быстро гасла. Они стояли в темной комнате лицом к лицу.

— Сара! — сказал он.

Свет затрепетал и погас; они наскоро обнялись. Через секунду Гуинетт услышал замиравшие в коридоре шаги молодой девушки.

— Что с вами, господин Гуинетт? — спросил отец д’Экзиль.

— Вы очень бледны, — сказала Аннабель.

— Не беспокоит ли вас дым сигары? — спросил Рэтледж.

— Нет, — ответил пастор. — Ничего. Это пройдет.

— Правда, какая-то тяжелая атмосфера и невыносимая жара, — заметила молодая женщина. — Кофе подан под верандой. Там будет лучше. Пойдем туда.

И она встала.

Мужчины последовали ее примеру.

— Боже! — вскричала Аннабель.

Гуинетт упал с запрокинутой головой и искривленными губами.

— Что такое? Что с вами? — вопрошал лейтенант.

Пастор раскрыл глаза.

— Ничего, ничего, — сказал он, пытаясь улыбнуться.

Он сделал усилие, чтобы приподняться, и упал вторично.

Отец д’Экзиль взял его за руку. Она была холодная, как лед. Пощупав пульс и с трудом найдя его, он нахмурил брови. С помощью Кориолана он перенес пастора в свою, или, правильнее, в Рэтледжа комнату. Здесь он уложил его в постель и широко раскрыл окна.

— Дайте мне ваш флакон с солью, — сказал он Аннабель.

Она принялась лихорадочно искать и, наконец, нашла и открыла его. Один только иезуит сохранял хладнокровие. Он сам раздел пастора. Гуинетт не приходил в себя.

— Что с ним? Но что же с ним? — беспрестанно повторяли Рэтледж и Аннабель Ли.

Отец Филипп пожал плечами.

— Почем же я знаю? Лейтенант, лошадь ваша здесь?

— Да.

— Много врачей в лагере?

— Главный хирург Ирвинг и его помощники Тернер и Мак-Ви.

— Хорошо. Садитесь немедленно на коня и привезите нам главного хирурга Ирвинга. Он, должно быть, ученее, потому у него и более высокое звание.

— А пока я пошлю за доктором Кодоманом, — сказала Аннабель.

Отец Филипп сделал гримасу.

— Не люблю я доктора Кодомана. Но, действительно, нужен добрый час, чтобы съездить в лагерь и вернуться оттуда. А доктор Кодоман может быть здесь через полчаса. Мы не имеем права терять столь драгоценное время.

Кориолан и офицер уехали. Аннабель и иезуит остались у пастора, с ними еще и Роза, которая, кудахтая, читала молитвы и перебирала амарантовые фиолетовые четки.

Доктор Дарий Кодоман, экс-профессор судебной медицины на медицинском факультете в Париже, был единственным врачом в городе Соленого озера. Он много раз пытался попасть в дом к Аннабель, но безуспешно. Очевидно, он не сердился на нее за это, потому что через несколько минут был уже там.

— Сударыня! Отец мой! — сказал он, изысканно расшаркиваясь перед ними.

Отец д’Экзиль подвел его к кровати, на которой лежал больной. В кратких словах объяснил в чем дело. Каждую подробность доктор подчеркивал одобрительным кивком головы.

— Так и есть. Да, это так!

Он задумался.

— Тут не может быть двух диагнозов. Боль в горле, боли в надбрюшной области, оцепенение, мурашки по телу, болезненные судороги, повторные обмороки... Прострация полнейшая, угасший голос, сухая кожа... Лихорадки нет, но большая слабость и сонливость. Ошибиться, повторяю вам, невозможно.

Он наклонился к иезуиту и к молодой женщине.

— Он погиб!

Аннабель всплеснула руками.

— Какой диагноз вы ставите? — спросил между тем монах.

— Болезнь, к счастью, чрезвычайно редкая. Но если уж она случается, то не выпускает своей жертвы. У этого несчастного — тяжелая форма желтухи, называемая злостной, или коварной желтухой, — острая желтая атрофия печени, или внезапное общее ожирение. Это та самая болезнь, о которой Рокитанский и Виндерлих...

— Нельзя ли чем-нибудь помочь? — спросила Аннабель.

— Ничем, — сказал Кодоман. — Это одна из тех болезней, перед которыми наука абсолютно бессильна. Ничего. Скоро обнаружится рожистыми пятнами желтуха. Потом будет бред с судорожным сжатием челюстей, судороги, потом — коматозное состояние, потом смерть.

— Несчастный, несчастный! — повторяла, ломая руки, Аннабель. — А нет ли у вас, доктор, средств, чтобы сделать менее ужасными его последние минуты?

— Постараемся, — сказал доктор.

И он стал прописывать лекарство: водный раствор магнезии, 5 граммов; хлорно-железистый лимонад, 10 капель; отвар разведенного камедью риса; Рабелевская вода, 20 капель; лауданум, 15 капель...

Он покачал головою.

— Сколько времени потребуется господину Крикету, чтобы доставить нам все это! Господин Крикет зарабатывает больше продажей слизней и наживки для рыбной ловли, чем продажей трав. Не найдется ли у вас кое-что из этих лекарств, сударыня?

— Не знаю... Думаю, что да, — сказала терявшая голову Аннабель. — Ящик, чемодан, где моя аптечка... Отец, Роза, откройте ее, скорей, скорей!

— Ах! — прошептал отец д’Экзиль, — последний чемодан. Единственный, который еще не тронули!

Тем не менее он вышел вместе с Розой. Скоро он вернулся, неся холщовые бинты, несколько флаконов и несколько коробочек с лекарствами.

Помогая доктору в его манипуляциях, он не спускал глаз с больного.

— Позволите ли, доктор, предложить вам вопрос? — спросил он, наконец.

— Пожалуйста.

— Не вызван ли этот припадок введением внутрь какого-нибудь ядовитого вещества?

Как миссионер отец д’Экзиль умел объясняться на всевозможных самых странных наречиях.

Доктор Кодоман посмотрел на него взглядом, полным сострадания.

— Вы, может быть, не знаете, с кем говорите?

— Нет, — сказал монах. — Я знаю, что вы были профессором медицинского факультета в Париже.

— И учеником Орфила, милостивый государь, Орфила и Труссо. А знаете ли вы, что говорят эти учителя, один в своем Трактате о всеобщей токсикологии, другой — в своем докладе о перевязке пищевода?

Иезуит жестом признался в своем невежестве.

— Знаете ли вы, между прочим, что на меня возложена была экспертиза в таких знаменитых делах, как самоубийства герцога Шуазель-Пралена и осужденных Суффлара и Эиме? Итак, будьте спокойны. В случае смерти от отравления вскрытие покажет нам это. А пока позвольте мне остаться при моем диагнозе.

— У меня не было намерения поучать вас, — нетерпеливо сказал отец д’Экзиль. — Я убежден, что диагноз ваш будет подтвержден вашим коллегою, главным хирургом Ирвингом, служащим в американской армии. Мы вынуждены были пригласить его, так как больной наш тоже служит в американской армии. Мы ждем Ирвинга с минуты на минуту. А пока не буду мешать вам заниматься вашим делом, а я займусь своим.

И, сев у изголовья постели Гуинетта, он принялся читать свой требник.

Было четыре часа. Доктор Ирвинг все еще не приехал. В углу доктор Кодоман шепотом рассказывал со всеми подробностями исполненной ужаса Аннабель об убийстве герцогини Шуазель-Пралена.

— 19 августа следователи приехали в отель Прален, д. № 85, в предместье Сент-Оноре. Спальня была еще совершенно в том виде, в каком она была в утро преступления. Только кровь из красной стала черной — вот и вся разница. Борьба и сопротивление герцогини были ясно видны. Всюду следы окровавленных рук, от одной стены к другой, от двери к двери, от звонка к звонку...

— Ради Бога, доктор, пощадите, — сказала, охваченная отвращением, Аннабель.

— Несчастная герцогиня была буквально искромсана, разрезана ножом, избита ручкой пистолета. Алар, преемник Видока в полиции, сказал нам: «Это скверно сделано. Настоящие разбойники работают чище, это дело рук светского человека».

— Какой ужас! — воскликнула молодая женщина.

В эту минуту с Гуинеттом сделался новый обморок. С досадой подошел к нему доктор. Он был сердит на больного за то, что он помешал ему эффектно закончить рассказ.

— А доктора Ирвинга все еще нет! — в отчаянии прошептала Аннабель.

— Я готов уступить ему место, — колко сказал доктор Кодоман. — Но разрешите мне все-таки сомневаться...

— Простите меня, доктор, простите, — сказала она, взяв его за руку. — Но видеть, как страдает этот несчастный, и не быть в состоянии помочь ему... ах! это ужасно...

Отец д’Экзиль, не отрываясь, читал свой требник.

Судороги у пастора успокоились; и доктор Кодоман получил возможность продолжать изложение своих токсикологических подвигов.

— Совершенно, как я имел уже честь докладывать вам сударыня: точно так же, как бывает в большинстве случае отравления мышьяком, вскрытие доказало, что в желудке герцога Пралена не было никакого струпа. Там было только легонькое воспаление. Но с печенью было дело другого рода. Там мы работали над отдельно взятыми 400 граммами этого органа. Во-первых, превращая его в пепел при помощи азотистого поташа; во-вторых, разлагая при посредстве хлора органическую материю. Мы не хотели прибегнуть к процессу обугливания через серную кислоту, столь прославляемому институтом, потому что он далеко не представляет тех преимуществ, какие представляют только что упомянутые методы. За достигнутые нами, таким образом, результаты мы удостоились похвалы от...

— Скажите, доктор, как это вы, занимая такое положение, какое вы должны были занимать, решились уехать из Парижа? — спросила Аннабель, желая переменить предмет беседы.

Чело Кодомана омрачилось.

— Я отказался присягнуть Империи, — сухо ответил он.

Губы отца д’Экзиля, читавшего молитвы, приостановились на минуту для улыбки. Он отлично знал обстоятельства, при которых доктор уехал из Франции. Он знал, что доктор манипуляциями своими причинил значительный ущерб рождаемости в округе, в котором он работал.

— A, — сказала Аннабель, — вот и доктор Ирвинг! Наконец-то!

Главный хирург, маленькое, робкое и деревенского облика существо, готов был провалиться, констатировав присутствие собрата, который, по всей вероятности, уже высказался у изголовья больного.

Аннабель, не давая ему времени прийти в себя, потащила его к кровати.

— Ваше мнение, господин главный хирург? Поскорее скажите, что вы находите. Умоляю вас!

— Мое мнение, гм! Сударыня, конечно... Подождите немножко... — сказал несчастный маленький человечек.

Он взял все еще инертную руку Гуинетта, но умоляющими глазами повернулся к Кодоману.

Доктор, холодный и достойный, казалось, не замечал этого жалкого обращения к нему.

— Ну что? — спросила Аннабель.

— Ну... 44, 45, 46... могу вам сказать... 48, 49... сударыня... 51, 52... что этот случай не относится ни к одной из моих специальностей.

— А вы специалист, дорогой коллега? — небрежно спросил Кодоман...

— Специалист, может быть, не то слово, которое здесь уместно, — смиренно ответил маленький человечек. — Правильнее было бы сказать, что у меня специфические больные. Военный врач, вы понимаете... Летом — дизентерия, зимою — бронхиты, и во все времена года ушибы, вывихи и болезни... болезни... Простите меня, но меня стесняет присутствие дамы.

— Понимаем.

— Для полноты картины должен еще прибавить, что, со времени экспедиций в северные широты, встречаются случаи цинги.

— Да, этого мало, — с гримасой сказал Кодоман, — таким образом не научишься определять болезни. Вернемся, впрочем, к интересующему нас больному; каково ваше мнение?

— Мое мнение, мое мнение, — бормотал в отчаянии Ирвинг, а глаза его бегали от двери к окну и обратно.

Все-таки ему удалось наконец придать своему голосу твердость и видимость авторитетности.

— Это, несомненно, серьезный, очень серьезный случай. И мое мнение прежде всего, что слишком много людей около больного. Господин аббат, сударыня, не будете ли вы так любезны, не выйдете ли на несколько минут, оставьте меня хоть на несколько минут одного с коллегою, — умолял он, кидая на Аннабель и иезуита взгляд, который смягчил бы тигра.

Отец д’Экзиль и молодая женщина вышли на террасу.

— Что это за комедия? — нахмурив брови, спросила Аннабель. — Хирург этот прямо чудак. Почему он заставил нас выйти?

— Почему? — сказал иезуит. — Да бедный человек этот готов на подносе преподнести своему сопернику ключи от своих жалких познаний. Вы его стесняете, и я — тоже. Впрочем, я не в претензии за эту маленькую интермедию.

Он пристально посмотрел на свою собеседницу.

— Помните ли вы, что мне сказали в понедельник?

— А что? — спросила молодая женщина.

— Вы меня просили не забывать, что в воскресенье 4 июля вы с ближайшим конвоем уезжаете из города Соленого Озера. Сегодня — четверг, 1 июля. Вы видите, я не забыл.

— Обстоятельства теперь изменились, — сказала Аннабель, и ресницы ее дрожали.

— А в чем же они изменились?

— А этот несчастный, который умирает, — сказала она. — Вы меня удивляете, отец мой!

— Я не понимаю, почему ваше присутствие может спасти его.

— Я предпочитаю не слушать вас, — сказала она. — Вернемся; я думаю, консилиум их уже кончился.

Было девять часов вечера. Главный хирург Ирвинг, затем доктор Кодоман, один за другим, удалились. Аннабель и отец д’Экзиль одни оставались около пастора. Они не обедали.

В саду послышался шум. На пороге показался лейтенант Рэтледж.

— Мы уезжаем! — вскричал он.

Аннабель выпрямилась, приложила палец к губам и указала на умирающего.

— Ступайте шуметь куда-нибудь в другое место, — сказала она.

Иезуит вышел с офицером.

— В чем дело?

— Армия выступает завтра утром из Соленого Озера.

И у лейтенанта навернулись слезы на глаза.

— Завтра утром? — сказал отец д’Экзиль. — Странно. Куда она направляется?

— Сейчас в Сидер-Уэлли, в сорока милях отсюда.

— Странно! — повторил отец д’Экзиль.

Он поразмыслил с минутку.

— Когда был отдан приказ о выступлении?

— Сегодня вечером, — отвечал Рэтледж.

— А раньше не знали этого приказа?

— Когда главный хирург Ирвинг приехал сюда, он еще не знал об этом приказе. Решение, должно быть, было принято сегодня утром.

— Очень странно все это, — пробормотал отец д’Экзиль.

— Мне надо собрать свои вещи, — сказал лейтенант. — Мы выступаем завтра, в шесть часов утра. Я должен ночевать сегодня в лагере.

— Вам помогут уложить их, — предложил отец д’Экзиль.

— А она? — спросил Рэтледж. — Она! Я хочу ее увидеть...

— Я пойду попрошу, чтобы она вышла проститься с вами, — сказал иезуит.

Он вошел в комнату и через минуту вышел оттуда один.

— У господина Гуинетта припадок. — Каждую минуту можно ждать рокового исхода. Миссис Ли не может покинуть его. Уж простите ее.

— Ах! — с отчаянием вскричал Рэтледж. — Я, значит, больше не увижу ее!

— Придется вам простить ее, — холодно сказал отец д’Экзиль.

Молодой человек опустил голову. Слезы потекли по его щекам. Отец Филипп взял его за руку.

— Вы, значит, любите ее? — прошептал он.

Наступило молчание. Луна струила свой свет на беловатые листья ив.

— Армия выступает завтра утром, — сказал иезуит. — А конвой, который должен был выступить из города Соленого озера в воскресенье вечером?

— Тридцать повозок, составляющих его, остаются в лагере, — прерывающимся голосом сказал Рэтледж. — Они в назначенный день, в будущее воскресенье, в восемь часов вечера выступят. Капитан Ван-Влит поручил мне передать миссис Ли, что четыре повозки до последней минуты остаются в ее распоряжении.

— Ах! — сказал иезуит, — может быть, не все еще потеряно.

Он схватил лейтенанта за руки.

— Вы говорите, что любите Аннабель Ли?

Вместо ответа Рэтледж взглянул на него и показал ему свое залитое слезами лицо.

— Так вот, сударь: любовь — только тогда любовь, когда она неэгоистична. Завтра вы уезжаете. Через месяц, через год, через двадцать лет вы вернетесь, может быть, почем я знаю!

— Если вы ее любите, пожелайте никогда не видеть ее больше, — здесь, по крайней мере.

Американская армия покинула Соленое Озеро в пятницу 2 июля в шесть часов утра, простояв на берегах Иордана менее недели.

В воскресенье, 4 июля, часов в восемь вечера, отец д’Экзиль вышел из комнаты, в которой он провел целый день у постели пастора в обществе Аннабель Ли. Доктор Кодоман, пришедший часов в пять, не констатировал улучшения в состоянии Гуинетта, но и ухудшения тоже не было. Он удалился, очень смущенный.

Выйдя из комнаты, отец д’Экзиль обежал весь дом. Все в нем, от тяжелого сундука до самой ломкой вазы, стояло на своих местах. Только валявшиеся то тут, то там соломинки указывали, что был момент, когда мог быть поднят вопрос об отъезде.

В кухне Роза и Кориолан заканчивали меланхолический ужин. Иезуит уклонился от беседы с бедными неграми: он сбежал.

Выдаются иногда среди лета вечера, в которые уже пахнет зимою благодаря молчанию голосов мелких животных и резкому запаху дыма! Этот вечер был из таких.

Перед раскрытой в черный и пустой сад дверью летал взад и вперед каменный стриж, испуская хриплым голосом раздирающие сердце звуки.

Отец д’Экзиль уселся под верандой. Наступила полная ночь...

Тогда в отдалении послышался шум. Шум этот родился на юге, но постепенно занял восточную часть темного пространства небесной тверди... Шум этот отражался медленными и глухими толчками от мрачной стены гор Уосеч.

То был последний американский конвой, уезжавший из Соленого Озера — без Аннабель Ли.

Охваченный безграничным унынием, отец д’Экзиль подпер голову руками и просидел так долго, пока совершенно не замер шум повозок, катившихся в спасительные восточные штаты.