Ник Перумов Железо из крови…

На Московский вокзал с оружием ходит только дурак. Потому что там, как и в Пулково, до сих пор стоят не городовые, а самые натуральные airborne rangers из знаменитой 82-й дивизии. Оружие должен был передать Хорек — уже после поезда, в Кипрени. Но буквально перед выходом Мишане из Боровичей залили директом полтора метра мыла. Полтора метра всяческой чепухи, бред наподобие «телефонного эфира», но среди нее — одна-единственная кодовая фраза, ради которой Мишаня, собственно, и держал свою ноду.

«Бабушка, говоришь, приехала? Недорулез!» И после этого — тройной хмурик. Вот такой: :-((( Соня все эти дурацкие коды терпеть не могла, равно как и сленг чудаков-фидошников; но когда одним только Интернетом стало пользоваться неприлично, пришлось смириться.

Глупая фраза на глупой системе «сигналов» означала, что Хорьку добраться до них не удастся. Сам он цел и невредим, но оружия у них не будет. Ну и ладно, Соня пошла бы на это дело вообще без всякого оружия, голой и босой бы пошла, но разве ж парней переубедишь? Костик тоже уперся, и заявил, что без пары стволов он в эти дикие края — ни ногой. Он не старик Ван Дамм и уж тем более не знаменитый Ухогрыз Тайсон. С дезертирами и прочими беглыми он предпочитает разбираться посредством огнестрельного оружия, а не на кулачках. Вот и потащили… смешно сказать, целый арсенал. Пара старых добрых британских L3, пара еще более древних «Узи» — для девчонок. Зачем, спрашивается, ну зачем? А Машка — дуреха, Машка-Снайпер — туда же. Я, мол, без ствола за пазухой все равно что в мини без трусов. Перекричали, перегорлопанили, хотя в подполье разве ж можно так?.. Да только мальков этих один лишь провал и научит. Вот и остается теперь… не то молиться, не то материться — чтобы пронесло, чтобы не зашмонали.

Толпа на 609-й пестовский собралась изрядная. Народ все больше тихий, трезвый, крепкий. Фермеры… За покупками приезжали — эвон, какие все нагруженные. Коробки, коробки, коробки… выше крыши вагоной коробки.

Перед платформой высился турникет из блестящей никелированной стали и, по обе стороны прохода — две будочки из стеклопластика. Сердце у Сони упало, как только она туда взглянула — за спинами городовых черными башнями маячили четверо негров-рейнджеров. Здоровенные, сытые, накачанные, все — под два метра, а в ширину — не обхватишь. В камуфляжных майках по случаю жаркого августовского дня. Этим-то глазки не построишь. Бедрами не повиляешь, не поноешь: «дяденька, пустите студентку…». Особенно после воронежского дела. Городовые-то что, им семьи кормить надо, и не слишком они усердствуют… если хорошенько попросишь. Шмонают так, для вида больше, потому что тоже знают — дураков тащиться на Московский с оружием нет. Три кольца охраны. Три проверки — на входе, на платформе и в вагоне. Муха не пролетит.

Правда, Машка-Снайпер ни разу еще не попадалась. А тот раз, что попалась, не в счет. Замели со «Стечкиным» — а она потрахалась с урядником в караулке — он ее и отпустил, добрый человек, ни протокола не составил, ни в компьютер свой проклятущий не загнал. Машка уверяет даже, что кончила, но, наверное, врет. Она вообще на эту тему прихвастнуть любит. Соня ей как-то сказала, что если хотя бы десять процентов того, что она, Машка, рассказыват — правда, ей впору идти лечиться. От того, что в народе «бешенством матки» прозывают.

Правда, когда Машка попалась, на контроле и рейнджеров не было.

К горлу подступил противный комок. Соня оглянулась на мальчишек — держатся молодцом, никто и глазом не повел. Когда попал в толпу и тебя несет к турникету — главное не дергаться, не рыпаться и вообще ничем от соседа не отличаться. У ниггеров на такие дела глаз наметанный. Потому что по первости много было… спринтеров всяких.

— Тихо, тихо, граждане! — загремел в мегафон урядник — пожилой дядька с несколькими нашивками. — Не наваливайся, кому сказано! Проходи по двое с кажинной стороны. К досмотру!

Толпа вздыхала, задымливала папироски, вежливо и негромко матюкалась дозволенными в присутствии дам словами. Досмотреть восемьсот человек — не шутка, и дело, само собой, долгое. Вот и начинается:

— С коробками сюда! Сюда, направо, кому сказано! Да не на ваше право, а на мое право, понимать надо!

Толпа гудела и медленно перетекала, словно полуостывшая лава. Соня, Машка, Мишаня и Костик со своими самопальными невеликими рюкзачкам вперед благоразумно не лезли — им важно пройти в конце, когда и городовые подустанут и негры девчонок нащупаются.

Из всей троицы Соня в подполье дольше всех — полных три года, с самого начала. Вроде бы командовать должна, да только вот не получается. Потому что от звания лейтенантского упрямо отказывается, а парни с Машкой только звания и признают. Вот и получается, что, хотя они в подполье — год от силы, все время выходит, что они Соней командуют, а не наоборот. Но тут, верно, и их проняло — все трое на нее смотрят, ждут, что она скажет.

— За мной держитесь, — одними губами сказала Соня. Сняла бейсболку, поправила волосы. И — ага! — наткнулась на мокрый рейнджерский взгляд.

Охо-хо… до чего ж достали этими своими взглядами… козлы.

Сонина внешность — ее лучшее оружие. Никому и в голову прийти не может, что худенькая, невысокая, едва метр шестьдесят, девчонка с вечно потупленным взором оказывается, носит при себе «Узи» с полным боекомплектом, по ночам, случается, палит в патрульные «Брэдли» из величайшего сокровища ее ячейки — облупленного старого РПГ, или деловито всаживает пулю в лоб очередному коллаборацинисту прямо в его кабинете…

Соня-Смерть, как ее зовут в питерском подполье.

Костик и Мишаня — типичные хипаны. Тощие, в вечных своих банданах, латанных джинсах и поношенных кроссовках. Длинные волосы у обоих собраны в девчоночьи «конские хвосты»; предплечья разукрашены татуировками, в ушах по три серьги. Ныне больше всего подозрений вызывают как раз те, что ничем не выделяется…

Машка — полная им противоположность. Машка толстая, носит очки, а вдобавок еще и стрижена под ноль. Экстраваганц. На серьезные дела ее берут редко — только когда надо обеспечить огневое прикрытие с дальней дистанции. Соня не знает, где Машка так выучилась стрелять, но, дай ей в руки самую разболтанную, самую расхлябанную «драгуновку» или «калаш» или штатовскую «ар-пятнадцать» — и через пару-тройку минут Маша положит в яблочко девять пуль из десяти — с предельной дистанции, когда и саму мишень-то едва видать. А еще очкарик!

Досмотр шел скучно. Фермеры на пестовском поезде ездят благонамеренные, дозволенное им (в обмен на продовольственные поставки тем же рейнджерам) для обороны от дезертиров и инсургентов гладкоствольное охотничье оружие с собой не таскают. А неподакцизный самогон даже негры-десантники за нарушение не считают. Говорят, очень они в 82-й его уважают. Ну прямо как у Ильфа и Петрова.

— Уснула, красавица? Документы! — рявкнули у нее над самым ухом.

Не заметила, как и до контроля добрались.

С видом послушной пай-девочки Соня протянула усталому городовому документ — запаянную в пластик карточку с двумя цветными поляроидовскими фото — фас и в профиль, фамилией, именем, отчеством — по-русски и латиницей; на обороте плотными рядами шли отпечатки ее пальцев.

Городовой сунул карточку в сканер.

— Руки клади, — в тысячный, наверное, за сегодня раз приказал он.

Разве ж мы можем не слушаться, дяденька? Мы девочки хорошие, университетские, послушные, ни в чем предосудительном не замешаны, члены Российско-Американской Лиги Друзей, во время Установления Международного Контроля проявили лояльность, досье у нас чистенькое-пречистенькое…

Как наутро простыня у новобрачной. Нынешней, конечно.

— Корабельникова… София Юрьевна… православная… номер социального страхования… совпадает. — забубнил городовой. — Словесный портрет… совпадает. Отпечатки пальцев… совпадают. Это ж какая-такая Корабельникова? Уж не Юрия ли Палыча Корабельникова, первого заместителя…

— Она самая, — елейно пропела Соня.

— Ишь ты! — удивился городовой. — Ну, хоть вы и дочка… а закон для всех один. Рюкзачок сюда извольте!..

Обычно городовые на шмоне все делают сами. У них и оружие-то смешное

— газовые пистолеты до шокеры. Правда, хорошие. А вот рейнджеры — те вооружны до зубов. И ежели что — польют толпу свинцом, разбираться не станут, кто там в ней, женщины, старики или дети. И чего они сейчас-то сюда выперлись? В городе все спокойно. Лето. Август. Подполье уже три месяца сидит тише воды ниже травы — после того громкого дела, диверсии на Сортировке, когда сожгли десяток новехоньких «Абрамсов-2» и положили почти пятьдесят человек охраны.

Правда, ИХ среди погибших было едва ли десятка два. Остальное — наши, отечественные… предатели из Внутреннего Корпуса. Эти — не городовые, эти

— шакалы и сволочи, все они подпольем уже приговорены и пощады никому не будет. Хуже их — только церковники. Ну, не все, конечно, а те, что за «примирение» ратуют. Для них у Сони вообще никаких слов не находится. Ни матерных, ни иных. Только свинец. Да еще иногда коктейль Молотова. Очень хорошо действует.

— Рюкзачок сюда извольте!.. — повторил городовой.

Соня с каменным лицом шмякнула рюкзак на досмотровый стол. Индукционым искателем городовой проверять не стал — ясно и так, что железа у туристов много. Распустил завязки на горловине, полез внутрь.

Разумеется, «Узи» у нас лежит не просто так, а в двойном кармане на самом дне, замотанный в тряпки. Городовой может докопаться до самого низа, но ничего не найдет. И только если обратит внимание…

Но пока еще не обращал. Машка-Снайпер, кстати, засыпалась совсем по-глупому. Пистолет сзади за поясом юбки несла — это здоровенный, тяжеленный «Стечкин»-то!

Хороший городовой попался. Дорылся только, наверное, до трети. А потом рукой махнул.

— Проходите… София Юрьевна. Батюшке кланяйтесь. Мол, от старшего смены Сидорова Егора Пе…

— What y'are talkin' 'bout? — весело блеснув глазами, тотчас поинтересовался негр-рейнджер. Изъясняются они, кстати, все поголовно на своем «эбонике», к классическому английскому Его Величества короля Чарлза отношение имеющего весьма и весьма отдаленное. в Whatcha gonna do?..

Городовой тотчас же сник.

— Сорри, сэр… Ай ду нот интенд ту… — лицо полицейского аж побагровело от неимоверных усилий.

— С'mon, shut up, buddy, — решительно сказал негр. И для вящего эффекта ткнул городового стволом под ребра. — Git alon' an' lemme see. I hafta chek…

Соня поняла, что сейчас ей, похоже, стоит немедленно упасть в обморок. Или начать раздеваться на виду у всех. Или выкинуть еще что-нибудь, столь же милое и непринужденное.

Негр коротко бросил своим нечто уже совершенно непонятное, наверное, на внутреннем жаргоне 82-й дивизии. И, перекинув винтовку за спину, обеими руками принялся шарить в бедном Сонином рюкзачке. Руки у него оказались на удивление длинные и орудовал он ими весьма ловко.

Очередь за ними терпеливо ждала. Ребята и Машка скорчили постные физиономии, всем видом своим являя оскорбленную невинность.

Рейнджер тем временем добрался до самого низа. Соня наскребла где-то сил посмотреть на него и слегка состроить глазки. Мол, дорогой мой, ты, конечно, душка, но поезду-то отходить через полчаса, а впереди еще вагонный досмотр…

Негр на мгновение замер. Сердце у Сони оборвалось — неужто нащупал? Но нет, рейнджер, оказывается, просто удовлетворился осмотром. Выпрямился, уперев здоровенные руки в боки, сверх вниз (причем с ОЧЕНЬ высокого верха!) взглянул на Соню. Очень нехорошо взгянул. Настолько нехорошо, что за один такой взгляд следовало выпустить ему в брюхо целую обойму.

Взгляд был на редкость сухим. Стопроцентно. Как воздух в центре Сахары или Гоби. Коренным образом отличавшийся от первого, пойманного ею. Тот — «мокрый» — был совершенно обычен и привычен. Такие взгляды скользили по ней, не задевая. Неважно, была ли она закутана с головы до пят или, наоборот, в бикини, минимизированном до крайней степени. Эти взгляды — просто отдача от ее оружия.

Но вот ЭТОТ взгляд ей очень не понравился. Не понравился до такой степени, что хоть сворачивай всю операцию.

Однако, против ее ожидания, ничего не случилось. Негр отвел взгляд и вполне равнодушно кивнул.

— Проходите, — с явным облегчением проговорил городовой.

С Машкой и ребятами все прошло куда проще.

Они уже шли по перрону, когда Соня, высоко подняв согнутую левую руку с большими круглыми часами на запястье — так, что в стекле отразился и турникет, и толпа, и будки, и городовые — увидела, что рейнджер пристально смотрит ей вслед. Прежним сухим взглядом.

Стало очень страшно.

Память ко мне возвращается странно, обрывками, по частям. Никогда раньше мне не доводилось погибать, тем более — такой смертью. Я не знаю, что стало с тем парнем, что пришел сюда и — неведомо как! — отыскал-таки Русский Меч. Мои глаза открылись в тот миг, когда рука — НЕ МОЯ РУКА! — коснулась эфеса зачарованного оружия. Я смотрел чужими глазами, я был в чужом теле… однако оно повиновалось мне. И я стараюсь не думать, что случилось с ЛИЧНОСТЬЮ того парня, что оживил меня. Оживил, сам пожертвовав собой.

В избе — подзапущенной, конечно, но не разграбленной, помогли малые орташевские обитатели, домовые, овинные, гуменники и прочие — я нашел единственный документ моего спасителя. Паспорт с двуглавым орлом. А в паспорте — имя.

Всеслав Брячеславич Полоцкий.

Мое имя.

С фотографии на меня смотрело мое лицо. Таким я был — много веков назад, когда никто и слыхом не слыхивал ни о какой Москве, а над Днепром во всей красе вечной твердыней стоял стольный Киев.

Кроме имени, фамилии и отчества в паспорте больше ничего не было. На месте даты рождения расплылась светло-желтая прозрачная клякса от каких-то химикалий, выевшая напрочь все чернила. И то же самое — там, где была «прописка».

А сам Меч отыскался в глухом болоте, на краю гиблого бучила — лежал, точно палка, обвитый травой, утонувший во мху… И откуда было мне знать, что случилось в Орташеве после того, как погасло мое сознание? Как он, мой неведомый двойник, исхитрился отыскать величайшее мое сокровище, бережно хранимое во всех войнах и передрягах вот уже без малого тысячу лет?

У меня нет ответов на эти вопросы. И, боюсь, нескоро еще появятся.

Но, как бы то ни было, Меч остался при мне. И ничего не оставалось делать, как, справив достойную тризну по таинственному моему спасителю, взяться за всегдашние дела. Беречь и хранить тех малых, что доверились мне.

А вот Арафраэль исчез. И даже его немногословные собратья ничего не могли сказать мне о его судьбе.

Ничего не скажешь, верно разило твое оружие, Лика… до сих пор не могу думать о ней как об Ольге Равноапостольной. Арафраэль… друг… И нет даже тела, чтобы по-честному возложить на погребальный костер, сослужить последнюю службу старому другу.

И вновь потекли дни. Похожие и непохожие одни на другой. Лето сменялось осенью, а зима — весной; и нет, никогда не будет конца вечноме сему круговороту, до той поры, пока я сам не скажу себе — хватит.

Шли дни. Русский Меч ждал.

Но, против обыкновения, теперь я часто приходил к нему. Клал чужую, до сих пор непривычную ладонь на холодный эфес зачарованного оружия, молча, без слов, спрашивал — и уходил, так и не дождавшись ответа.

Рукоять Меча оставалась холодна, как вечный лед. Нет тебе ответа, означало это. Решай сам. Не спрашивай ничего.

А ведь бывали — в прошлом — дни, когда Он сам звал меня. И говорил — пришло твое время, Всеслав.

Так было и перед побоищем у Вороньего Камня, и перед кипящим кровью адом Куликовского Поля… и только отправляясь к Кубинке вместе с обреченными приказом Жукова ополченскими дивизиями, я ничего не спрашивал у Меча.

А вот сейчас…

И, выслушивая все, что приносили мне на быстрых крыльях немногие собратья Арафраэля, я все чаще и чаще ходил к Мечу. И всякий раз возвращался, не получив ответа.

А потом началось. Операция По Установлению Контроля. Сжав зубы, я стоял у околицы — а высоко в небе, невидимые для простых человеческих глаз, шли армада за армадой. Летели сытые, здоровые, отлично вооруженные, вышколенные и обученные.

Точь-в-точь как те, что хлынули через западную границу в ночь на 21-е.

Ну, что же ты, говорил я Мечу. Чего ты еще ждешь, чего? Разве ты не понимаешь, что это конец, конец всему во что мы с тобой верили и что ты защищал? Не знаю, правду ли говорила Ольга — что ты выкован руками титанов еще до начала времен — но ты защищал эту многострадальную землю, этот зажатый между бесплодным севером и иссущенным югом лесной предел, перевитый, точно жилами, руслами рек, глядящий в небо глазами озер, ты берег его, ты проливал кровь, ты нарушал порядок вещей — так почему же теперь ты бездействуешь?

Ответа не было. Эфес оставался холодным — но при том совершенно не безжизненным. Я чувствовал его гнев. Медленный, звенящий, совсем, конечно же, не похожий на наш, людской. Меч жил своей жизнью. И не нуждался ни в чьих указаниях. Что ему делать, как и когда.

Тяжко, почти невыносимо жить, когда твой главный бой остался позади, а ты неведомым образом продолжаешь жить. Что там, на высоком небе, где живет Тот, кого я никогда не узрею вплоть до Страшного Суда, если, конечно, твой Иоанн ничего не перепутал от страха? Ты потерял Ольгу — хотя разве можно убить Равноапостольную? И что же, Ты отказался от мысли убрать с Земли Русский Меч? Не похоже на Тебя, Господи. Если Ты что-то решил, ты доводишь дело до конца. Хотя… Ты ведь сошел в Ад, Ты сокрушил железные врата, втоптал во прах гордый девиз «Оставь надежду всяк сюда входящий», ты вывел ветхозаветных праведников… но почему-то не помиловал того же Вергилия. И великий ромей только и мог, как истинный стоик, провести Данта по всем Адовым Кругам…

Я видел его — Данта, видел его лик, навеки опаленный подземным огнем и отблеск того же огня в навеки безумных глазах. Страшны, поистине непереносимы для просто смертного как Божественный Гнев, так и Его же милость. Дант, единственный из всех живших или тех, кому еще только предстоит жить, прошел Его дорогой, прошел, чтобы дать новую надежду, а вместо этого… пусть каждый судит сам, кому достанет силы прочесть ту Истину, что кроется за правильным размером Дантовой поэмы.

Этого ли Ты хотел, Вечный Победитель? Или все-таки?..

И зачем, во имя всего святого — хотя откуда я знаю, что может быть свято для Тебя? — зачем тебе Русский Меч? Последняя надежда нации. Или Ты уже отверз лик Свой от этой земли? Решил, как некогда Бог-Отец, смести с лица ее все живое и заменить их, грешников, иными, правильными и праведными?

Сколько Древних Богов пало в неравной схватке, пытаясь спасти веривших им от потопа… Гекатомбы жертв. Горы трупов. Непереносимая вонь разлагающейся плоти на обнажившемся дне отступающих морей. И Ты, взирающий на все это, Ты, еще не знающий, что и эти, новые, окажутся немногим лучше старых, и придется самому принимать крестную муку, потому что никакой Бог не всесилен и не может нарушить им же самим установленные законы. И переменить их так просто не может тоже.

Но ведь больше Ты так никого и не послал за Русским Мечом…

И вот я стою над тихой Рыбиной, подле разрушенного, снесенного пловодьем моста (восстанавливать не стал, кому надо — и так пройдут), стою и слушаю чужие голоса над Русской землей, сжимаю кулаки в бессильной ярости и жду, когда же Меч проснется.

…С самого утра все пошло как-то не так. Затеял чинить крышу на Васюшкиной избе — уронил молоток в заросли и потом даже вместе с амбарником и гуменником битый час искали его в густом бурьяне.

Потом над деревней вдруг завис вертолет. Старый «Ми», машина наблюдателей, что патрулируют вдоль нефтепровода. И пилот, спрыгнув на землю, вдруг ни с того, ни с сего спросил меня, не найдется ли вдруг котла на продажу — мол, с мужиками баньку ставим.

— Разве что бочка железная есть, — удивившись, ответил я.

Бочка и впрямь была знаменитая. Не поддающаяся никакой ржавчине, солидная, прочная — с одноглавым хищным орлом на боку и надписью «Вермахт, 1942» по-немецки.

Пилот, однако, бочку не взял, улетел восвояси.

И зачем, спрашивается, горючку жег? Хотя ж ему все равно — топливо все равно не свое и даже не казенное, а этих самых «миротворцев».

А потом… Потом у меня вновь екнуло сердце. Потому что нуже ближе к вечеру, на старой дороге, что тянется от другой позаброшенной деревни, Мощичина, я увидел дружно шагающую под рюкзаками четверку.

Досмотр в вагоне они прошли благополучно. Даже слишком благополучно, Соня такое везенье не любила. Проводник только мельком глянул на их поклажу и, милостиво махнув рукой, влепил на билет отметку «Пропущено».

Правда, не понравилось Соне, что сопровождали поезд опять же рейнджеры, не меньше десятка, вместо привычной пары-тройки норвежцев — флегматичных и равнодушных — или финнов, прячущих от стыда глаза. Но такое периодически случалось — особенно если где-то на трассе кому-то из провинциального подполья удавался налет. Подпольщиков в глубинке раз, два и обчелся, действуют они на свой страх и риск, никаким центральным органам не подчиняются (и молодцы, про себя добавила Соня), так что в Питере вполне могли ничего не знать, если где-нибудь в Анциферово или в Хвойной сожгли бензовоз или всадили пулю в спину зазевавшемуся патрульному.

609-й двигался медленно. Подолгу стоял на всех остановках, пропуская грохочущие эшелоны и грузовые составы. Перемигивались фонарики осмотрщиков, звенели их молотки; уныло пересвистывались маневровые тепловозики.

Ехали — молчали. Машка сразу же завалилась спать; по ее утверждению, ей после таких стрессов надо либо поспать, либо потрахаться. А поскольку второе исключалось напрочь, оставалось только первое. Мишаня с Костиком угрюмо молчали, уставившись в темное окно, прижавшись к стеклу ладонями, словно надеялись разглядеть в кромешной тьме что-то важное.

Купе у них было на четверых — дочь Юрия Павловича Корабельникова ездить в плацкарте никак не может, не соответствует образу. Соня сидела, бездумно глядя перед собой, и оживляясь только на станциях, когда приходилось струнить мальчишек, чтобы не расслаблялись, а смотрели, нет ли воинских составов и если есть, что везут. У Сони — глаз-алмаз, под любым брезентом она безошибочно определит тип спрятанной техники.

Хотя, с другой стороны, кому нужны все эти сведения, за которые рядовые подпольщики так часто платят собственными жизнями? Штаб подполья, особенное его легальное крыло — Российская Державная Партия — все больше склоняются к переговорам, уступкам, «цивилизованности». Как ирландская Шин Фейн. И, неужели как и Шин Фейн, наше подполье превратится в такое же не-скажу-чего?!..

Так и ехали. И никто не задал ни одного вопроса — так куда же, все-таки, путь-то держим? Неужто и впрямь все те сказки ты нам всерьез рассказывала?..

Да, всерьез, ребята, всерьез. Сама себе не верила, когда узнала. Перепроверила не трижды, не четырежды, прежде чем решилась кому-то рассказать. Потому что современный, «цивилизованный» человек поверить в такое просто не в состоянии. Рассмеется, скажет — «бабушкины сказки» и посоветует поменьше читать героических былин на ночь. И пропишет какой-нибудь очередной «Кровавую оргию в марсианском аду», благо с pulp fiction у нас нынче никаких проблем.

У нас теперь проблем и вовсе мало. Это в первые дни народ боялся, а потом, когда выяснилось, что солдатиков, восемнадцатилетних мальчишек, просто разоружают и отпускают по домам, ловят и без долгих рассуждений сажают «быков»-отморозков, быстро загоняют куда следует наглую шпану, арестовывают «коррупционеров», но при этом не срывают с флагштоков бело-сине-красные триколоры и не сбивают прикладами двуглавых орлов, не вводят талоны и карточки, продуктов в магазинах становится только больше и водка не дорожает — так очень быстро осмелел и освоился. Сначала надрывались — «оккупация, оккупация!» Пардон, господа, какая оккупация? Миротворческая операция в зоне повышенной нестабильности, нашпигованной ядерным оружием, древними, дышащими на ладан атомными станциями, химическими комбинатами и прочими прелестями. Как в Боснии. Или в Албании. Или в Сомали. Или на Гренаде. Или в Панаме.

Нет, дальше на эту тему я думать не буду, сказала она себе. «Приказываю не думать и запрещаю думать». Лучше я порадуюсь тому, что Машка и мальчишки мне поверили. Это ведь… это ведь… такая удача, что трудно даже вообразить себе. И вот они уже в дороге, и позади кордоны, и головотяпство с оружием не привело к фатальному исходу, и можно на часов на восемь расслабиться, пока поезд не дотащится до Кипрени…

Раньше 609-й ходил быстрее, но сейчас слишком много дорог ремонтируется и слишком много состава гоняет туда-сюда, вот и приходится подолгу ожидать на разъездах. Впрочем, это даже хорошо, приедем не среди ночи, в четыре часа, а уже ближе к утру.

…Когда миновали Кириши, мальчишки наконец сморились и засопели. Соня, однако, не могла даже подумать о сне. Какой уж тут сон! Ведь если все, что она узнала об этом… гм… человеке — правда, то впору ведь задуматься и о том, что верны все сказки церковников.

От этого леденело сердце, несмотря на всю силу воли.

Она включила лампу в изголовье и открыла Мильтона.

For this infernal pit shall never hold Celestial Spirits in bondage, nor th' Abyss Long under darkness cover. But these thoughts Full counsel mast mature. Peace is despaired; For who can think submission? War then, war, Open or understood, must be resolved.

Да. Именно так.

Божественных ведь Духов не сдержать И даже этой инфернальной бездне; И ей самой не вечно суждено Скрываться под покровом мрачной ночи; Хотя обдумать все нам надлежит.

Отчаянья и скорби есть Причина мир; коль так — Кто помышлять дерзнет о сдаче? Нет, Война, война, открытая иль нет, Открытая иль нет — должна начаться.

Соня, конечно, понимала — она не Лозинский и не Пастернак, не Маршак и не Райт-Ковалева. И слово «resolved» означает вовсе не начаться, а «твердый, решительный». Или прошедшее время от глагола «решать, решаться, принимать решение голосованием». Однако Соне больше нравилось тут именно «начаться». Потому что чего тут решать — с повергнувшими тебя в адские бездны надо драться, и драться насмерть. Невольно ей хотелось сделать Сатану еще более дерзким, чем даже у великого Джона Мильтона.

Но, пусть неуклюжий, пусть даже где-то неверный — но зато ее собственный вольный перевод великих строчек греет душу куда больше математически правильных и выверенных строф чужого пера. Великих надо читать в оригинале — даже твои ошибки дадут тебе больше, чем вложенная посторонним истина.

Подобно тому, как сейчас эту истину вкладывают в целую страну. Она читала и читала, забыв о времени. Мильтоновский «Paradise lost» можно перечитывать бесконечно. И всякий раз ты отыщешь что-нибудь новенькое. Как, впрочем, и Спенсера, «Королеву волшебной страны», но там требуется крепкое знание староанглийского.

Очнулась она только когда заспанный проводник потащился по коридору будить нескольких фермеров и лесных рабочих, что сходили в Теребутенце — последней крупной станцией перед Кипренью. Соня принялась расталкивать спутников.

Парни, как всегда, вскочили мгновенно и бесшумно — школа все-таки сказывалась; Машка же, тоже как всегда, принялась браниться, посылать всех куда подальше и грозиться всякими непечатными словами, коих в ее арсенале содердалось великое множество. Эх, если б их на патроны обменять… Получилось бы выгодно даже по курсу один к десяти.

Одевались, обувались, меняя кроссовки на сапоги. По здешним болотам не разгуляешься даже в августе после не слишком богатого дождями лета.

…Поезд остановились довольно скоро. Проводник не показывался, но дверь оказалась отперта. Соня быстро высунулась наружу — темно, не видно ни зги, только вдалеке — одинокий фонарь. Черт его знает, как должны выглядеть эта Кипрень, может, так и надо? Она спрыгнула на гравий.

Пусто-то как! И не видать даже никого из сопровождающих поезд вояк — по инструкции, обязаны выходить с мощными фонарями, следить, чтобы не случилось бы никаких эксцессов. Но, видать, Кипрень эта настолько мелка, что ее сочли недостойной даже взгляда славного рейнджера из 82-й воздушно-десантной.

…Едва успели сбросить рюкзаки и спрыгнуть сами — ни о каких платформах тут и речи не было — как поезд тронулся. Проводив глазами исчезнувший вдали красный огонь последнего вагона, Соня вздохнула с облегчением. Здесь, в глуши, максимум с чем они могли столкнуться — пара поселковых (то же, что и городовые), только еще ленивее и безалабернее. На подполье им плевать с высокой лампочки. Это, конечно, не угроза.

— Х-холодно, йомть, — пожаловалась Машка, застегивая штормовку и натягивая капюшон. Машка вечно или мерзла, или умирала от жары, в зависимости от времени года, и середины не признавала.

— Веди, Соня, — серьезно сказал Костик. В отличие от других, он уже успел взгромоздить рюкзак на плечи.

Веди. Легко сказать. А вот что делать, когда тут единственный фонарь, да еще и где-то у черта на куличиках?

В руках Мишани засветился фонарь. Хороший фонарь, трофейный. Луч побежал по подступившим совсем близко к полотну лесу, по кустам, покосившейся, серой от дождей дощатой будке возле переезда — полузаросшая лесная дорога таранила тут рельсовое полотно, тяжело переваливалось через него, уползая в заросли на противоположной стороне.

— Блин! Соня, где мы? Это что, Кипрень? — осведомилась Машка.

— Нет, — без тени неуверенности в голосе отрезала Соня. — Мишаня, подсвети карту. Ага… все правильно.

Она сама еще не совсем понимала, что именно «правильно», но ребятам ее растерянность видеть вовсе не полагается.

Мишаня поднес карту-километровку. На ней черный росчерк железной дороги пролег от Теребутенца дальше, через Кипрень к Анциферову.

— Мы сейчас вот здесь, — Соня уверенно ткнула пальцем в карту. — Большая дорога. Переезд. Пять километров по рельсам до Кипрени.

— А з-зачем же мы тут вылезли? — спросил Костик.

— Потому что в поезде рейнджеры были вместо обычных конвойных — раз,

— принялась вдохновенно импровизировать Соня. — Потому что проводник знал, докуда мы едем и наверняка стукнул — два; потому что… потому что американ, когда шмонал, уж очень нехорошо на меня смотрел потом. Вот я и решила… себя поберечь надо. Пока они разберутся, где мы сошли да зачем! А до Орташева… — она вновь взглянула на карту, — здесь не так и далеко. Километров двадцать, если по дорогам? считая со всеми извивами. Вот, смотри — на ту сторону, по этой дороге, между озерами, Сивериком и Долгушей, и прямо, через Сивцево, Бакшиху, Михеевку — до Мощичина. А там в Орташево повернем. Крюк, конечно, изрядный… зато от хвоста избавились.

— Если он был, хвост этот, — пробурчала Машка.

— Ветер у тебя в голове, Маха, — назидательно заметила Соня. — Сама ведь знаешь — надейся-надейся, а все равно не плошай. Давай, пошли. Что-то мне не слишком через Кипрень идти улыбается.

Сказано — сделано.

Над ними разгорелась заря. Путь пролегал через дремучие леса, дорога казалась давно заброшенной — ферм в здешних краях пока что немного. Да и что тут толком вырастить можно? Лето короткое, то если не дождливое и холодное, так испепеляюще-жаркое. Правда, здешние края славились изобилием и грибов, и ягод, но сейчас народ что-то к ним охладел, как и к бесчисленным нарезам «садоводств». Только фанатики этого дела и остались. Остальным и так на бутылку с закусью хватает, особенно если самогон неподакцизный…

Три полупустые деревни они миновали, обходя их краем леса, границей зарослей и полей. Когда-то заброшенные, селения мало-помалу оживали; а в одной путники заметили даже новенький фермерский дом.

Наконец они добрались почти до самой цели. До узкой моховой головины между двумя озерами. Дорога смело вбегала на серо-зеленый покров, оборачиваясь черным рвом, заполненные болотной водой. Кое-где еще виднелись остатки некогда проложенной здесь гати.

— Нам что, нам СЮДА? — с ужасом спросила Машка.

— Не бойся, тут неглубоко, только надо по самому краю идти.

Через болотину пробирались битый час.

Уже опускался вечер, когда они наконец добрели до цели.

Деревенька предстала их взорам двойной ниткой выстроившихся вдоль дороги изб, всего десятка три, наверное. Окрестные поля, однако, оставались отменно чисты, словно только-только вспаханы под пар. Дома — тоже в полном порядке, словно хозяева и не ушли отсюда много-много лет назад. Прополотые огороды, ровные плетни, добрые крыши, опрятные срубы над колодцами и взнесенные деревянные коромысла журавлей.

Однако дым поднимался только над одной трубой.

Соня почувствовала, как сердце дало перебой. Сразу стало жарко-жарко. Все, пришла, девица-красавица, время сказок кончилось, настало время дело сполнять…

— Это здесь? — простонала Машка. — Ой… я себе ноги по самую задницу стерла. Все, если еще хоть раз шагну — хороните меня, хороните…

— Як помру, так поховайте на Вкраине милой, — безбожно перевирая оригинал, провозгласил Костик. Он казался свежее других.

…Они едва добрались до запорного плетня, которым перекрывалась дорога — чтобы скотина не разбрелась — когда навстречу им вышел человек. В просторной полотняной рубахе, подпоясанный простой веревкой, в серых же, некрашеных штанах, которых так и тянуло гордо поименовать «портами». Он не отличался богатырским сложением, хотя шириной плеч куда как превосходил и Костика и Мишаню, узкогрудых городских выкормышей. На вид ему смело можно было дать и тридцать, и сорок лет — по лицу возраст не угадывался. И глаза, когда он подошел ближе, оказались самыми обыкновенными, без всякой там «дремлющей мудрости бессчетных веков». И пахло от него, как и должно пахнуть от мужика, что весь день в поте лица машет топором.

— Здравы будьте, гости дорогие, — низким голосом прогудел он. — С чем пожаловали? Давайте, давайте, заходите, вижу, что с ног валитесь… издалека идете? Не со станции, так я и удивляюсь…

— На большой дороге сошли, — вдруг сказала Соня. — От рейнджеров избавлялись.

— От рейнджеров? — взгляд мужчины тотчас стал жестким и острым. — Ах вот оно как… ну, давайте, пошли. Отдохнете, я вам баньку истоплю по-быстрому… Да и ночуйте здесь. Куда вам дальше-то надо?

— Да нам, собственно говоря, сюда надо, — вылезла Машка. — А зовут вас как?

Незнакомец усмехнулся. Зубы у него были, словно он только что снимался для рекламы «Блендамеда».

— Всеслав, — спокойно сказал он. — Полоцкий Всеслав Брячеславич.

— Ничего себе совпадение, — выдавил из себя Костик.

— Всякие совпадения бывают, — Всеслав улыбнулся и слегка пожал плечами. — Ну, пойдемте? Давайте, красавицы, мешки ваши. Донесу.

После бани они маленько оттаяли. А то совершенными волками смотрели — все, кроме одной, стриженной, Сони. А так — соорудил я самоварчик, выставил варений, и пошел у нас совсем другой разговор. Правда, говорила все больше та же Соня. Памятуя Лику, присматривался я к ней, как мог — да все напрасно. Равноапостольную, надо сказать, я ведь так и так не распознал, доже после начала экзорцизма. Видно, но просто это образ был, несчастную монашку и впрямь послали с таким заданием сюда; и, значит, разбираться с тем головастым настоятелем все-же придется.

Наступила уже ночь, и филин, давний мой знакомый, троекратно проухал над избой — мол, выходи, на звезды полюбуемся, покалякаем. Правда, подождав маленько, понял, что я занят, никуда не пойду и думал было обидеться — да, видно, амбарный ему вовремя шепнул, что дело серьезное. Ухнул еще пару раз печально и улетел в поле. Мышковать.

Разговор как-то неуловимо истаивал, иссякал, как всегда бывает, когда сошлись незнакомые люди, обменялись первым, внешним, куда позволено пускать чужих, и застыли в раздумьи — то ли открыться, как открываешься порой случайному попутчику, то ли попрощаться и уйти. Правда, по Соне судя, уходить она никуда не собиралась.

— Всеслав Брячеславич… — имя ей давалось с трудом. И на чуть смуглых щеках — темно-алые пятна.

— Да без отчества можно, — сказал я. — Не так мне и лет-то много…

Она подняла глаза, впервые за все время беседы взглянула с вызовом.

— Какие наши годы — только-только первую тысячу размениваем?

За столом стало тихо-тихо. Мальчишки смотрели на меня совершенно очумело. Вторая девчонка, Маша, напротив — холодно и деловито. Под столом, я знал, она уже сняла «Узи» с предохранителя.

— Да мне как-то казалось, на тысячу я пока не тяну, — демонстративно посмотрев в зеркало, сказал я. Интересные времена пошли — похоже, ни для кого я уже не тайна… И что теперь делать то? Или они — тоже от Него?

— На тысячу — нет. Хорошо, что вы — не Свифтовский бессмертный. А ведь бессмертный, правда? — она жадно смотрела на меня, глаза умоляли — ну, согласись, согласись, так хочется верить, что вечная, неизбежная тьма в конце пути не так уж неизбежна!

— Не бессмертный, — я покачал головой. — Убить меня можно… очень даже. Вот Маша это как раз и собирается, похоже, сделать…

— Да хватит вам! — внезапно крикнула та самая Маша. С нарочитым грохотом швырнула оружие на стол — чуть самовар не опрокинула. — Соня! Не крути! Скажи прямо! И… если он… человек… русский…

— Хорошо, — глаз от меня не отводя, согласилась Соня. — Всеслав Брячеславич… простите, нам надо вас спросить…

— Спросить? А зачем? — эхом отозвался я. Так и будешь ты у меня, красавица, ходить кругом да около, пока не выяснится, что тебе надо.

— Оружие… Меч… Он у вас?

Ох ты! И эти все знают! Ну неужто Ему опять Русский Меч потребовался?

— Об этих вещах, девонька, с первыми встречными не калякают, — невозмутимо сказал я.

Мальчишки замерли соляными столбами. Только глаза и жили.

— Хорошо, — Соня потерла виски. — Тогда я сама вам расскажу. Знаете, как в детективая… «А вы меня поправьте, мисс Лора Лайонс, если я ошибаюсь…». Она сцепила пальцы, напряглась от волнения.

— Отчего ж… послушаем, — согласился я.

— Я давно чувствовала… искала… не знаю даже что. Но… вот только… Все это не то было. Вера, обряды, храмы… По паспорту я православная, а на деле… В общем… как-то раз, давно это было, классе в девятом, зашла в церковь… верите ли, нет — свечи разом как ветром задуло!..

Ого! Уж не от Князя ли Тьмы ко мне сегодняшние гости пожаловали?

Признаюсь, мне не по сбе стало. С чистым Мраком мне играться еще не доводилось… и едва ли когда придется. Хватило один раз на Данта посмотреть.

— И вот… — торопилась она, сбивалась, и верила свято в свои слова, и боялась смертельно, что я сам не поверю… — И вот… когда подполье создавалось, знаете, тогда много там было всяких… ну, страшные там клятвы любили, названия красивые…

Знал я это. И чем они кончили — тоже знал.

— И вот… Мальчишки Иванова начитались, «Руси изначальной», помните

— там дружина Черного Перуна была… воинское братство, что превыше кровного родства… И говорят — давайте так и назовемся… а я возьми да скажи — если уж дружина Черного Перуна, так надо по всем правилам… знак под мышкой каленым железом выжечь… А они мне — да ты, девчонка, чего нас подначиваешь, сама небось красоту портить не захочешь, да и боли испугаешься… А я говорю — да вы первее меня испугаетесь, женщины вообще выносливее, нас природа рожать предназначила и боль терпеть… Ну и… горячие головы, завелись, и в самом деле метку железную сделали, был у нас тогда кузнец один настоящий… Стоим мы так, стоим и я вижу — трусят все. А когда железо рдеющее к тебе эдак подносят… так куда как страшно. В общем… меня словно как подхватило что-то, подхватило да повело, я как заору — трусы вы все, давайте, с меня начинайте! Руку так подняла — и сама на метку… Колька-кузнец чуть с перепугу ее не выронил.

Она торопливо, забыв об окружающих, расстегивала рубашку. Высоко подняла украшенный шрамом локоть.

В подмышечной впадине темнел выжженный каленым железом Знак Перуна, знак воинов, знак мужского оружного братства, знак, который я не видел уже невесть сколько веков.

Ноги сами распрямились, заставляя встать. Негоже сидеть вот так вот перед братом, что приняла на себя печать моего Бога.

Трое Сониных спутников глазели на нее, разинув рты. Видно, это стало новостью и для них.

— Завопила я тогда, помню… благим матом. А потом… потом все поплыло как-то. И я увидела. Старик… нет, не старик он, просто зрелый, сильный такой воин, весь седой. В черном доспехе, в руках — топор. Поглядел так на меня, улыбнулся и сказал: «Здравстствуй, отроковица, али мужчин в Земле Русской не стало, что таких, как ты, ко мне посылают?..» А потом вгляделся, посуровел весь и говорит: «А, вижу, вижу, отроковица… ну что ж, помогу тебе в беде твоей. Ступай, ищи… Ищи Всеслава-ведуна, он нынче в северных лесах уже сколько веков обретается. У того Всеслава есть дивный меч, он твою землю только оборонить и сможет…» Сказал так — и пропал. Ну, точно в сказке. Меч кладенец сыскать… — Хихикнула она, натужно так, искусственно. — Я сперва не поверила… или нет, вру, сразу, сразу поверила! Мне потом объясняли — мол, в отключке целый час провалялась, ребята уже испугались, что помру прямо там. А потом…— она перевела дух. — Потом началось. Сны. И в каждом сне — вы… ты, Всеслав-ведун. И начала я… искать.

— И как же искала? — одними губами, не в силах оторваться от ее глаз, проговорил я.

Она слабо улыбнулась. Забытая рубашка так и осталась расстегнутой. Над левой ключицей я увидел еще один шрам — звездочкой.

— В архивах искала… Необычных людей, что на одном месте живут… ну, знаете, как в детективах… как там к кому дома переходили… А потом… словно как надоумил меня кто-то — стала в битвах искать… странного. И нашла. — Она в упор посмотрела на меня. — С Куликова поля начала… Сколько там у Боброка конницы было? Неполных тысяча двести, так? Так как они могли всю битву повернуть? Как у нас в историях пишут — мол, остальные увидели, воспряли, ударили? Чушь! — она от презрения даже скривилась. — Когда насмерть бьешься — вокруг себя ничего уж не видишь, не слышишь. Какие уж там «воспряли»! И подумалось мне… не обошлось там без тебя, Всеслав-ведун… а еще — без твоего меча. И дальше… кое-что нашла, тоже. Вот при Бородине тебя точно не было… и у Самсонова тоже… а до того — под Мукденом…

Верно. Империя сама себя защищать должна, иначе это не империя. Впрочем, так в конце концов и оказалось.

— И снова твой след отыскала… знаешь, где, ведун? Под Кубинкой…

Не иначе, как сам Перун твоей рукой водил, девонька. Отыскать в море старых бумаг один-единственный бой…

— Потому что… он самый важный был, этот бой. Прорвись немцы к Кубинке — весь северо-западный фас московской обороны бы развалился… они выходили в тыл всей звенигородской группе войск, в тыл к Пятой и Шестнадцатой армиям… и что тогда?

— Что тогда? — я по-прежнему не в силах был отвести глаз.

— А тогда… тогда Жуков перебросил туда две ополченские дивизии… 4-ю и 5-ю московские… семь тысяч человек, запас третьей очереди, старше сорока пяти лет… около тысячи винтовок, два пулемета, да сотня гранат на все. И одна ночь — чтобы окопаться. А морозы-то ого-го какие, а земля-то мерзлая… На других участках фронта под Москвой пулеметные гнезда из замерзших трупов складывали. И вот бой… наступает немецкий пятьдесят седьмой мотокорпус, вводят в прорыв свежую дивизию… две сотни танков… впереди — ополченцы, без артиллерии, без минных полей, без авиации… траншей и тех нет… Смять их должны были, пройти как нож сквозь масло… тьфу, банальность… а вместо этого немцы разгромлены, на поле боя остается полторы сотни танков… С флангов наваливаются две свежие сибирские дивизии… отбросили.

— Мало ль такого за войну было? Когда из ничего, голыми руками — останавливали?

— Не было! — жестко отрезала она. — Танки голыми руками не остановишь.

— Не так это, ну да ладно, я-то здесь причем?

— А притом! Алексеев Михаил Андреевич — слыхали про такого?!

— Слыхал… — медленно уронил я.

— Представлен к ордену Красной Звезды. «Подручными средствами уничтожил три танка противника», это какими ж такими подручными средствами, Всеслав Брячеславич?.. А в списках-то дивизии, когда формировалась она, никакого Алексеева Михаила Андреевича-то и нет! Александрович — есть. А потом… потом я села сканировать Новгородчину… старые села на севере… и наткнулась. На него. На Алексеева Михаили Андреевича. Ну, думаю, судьба. Стала проверять… перепроверять… наконец решилась, ребят вот взяла… и поехали.

— Зачем, брат? — тихо спросил я.

Она опешила.

— К-как зачем… Меч ведь… надо…

— Неужто ты думаешь, что я бы дома остался, на печи бока греть, если б МОЖНО было в бой пойти?

Ее мгновенно залила краска.

— Понимаю. Понимаю, о чем ты подумала. Мол, сидит эдакий Кощей на мече-кладенце, нужно пойти, чудо-оружие взять — и вперед, за землю Русскую? Молчи! Теперь я говорить стану. Или… нет. Ну, у кого силы есть? Пойдемте! Я вас сам к мечу отведу…

Вскочили, словно и не было за спиной тяжкого перехода. У всех глаза — что чайные блюдца.

— П-постойте… — вдруг пролепетал мальчишка, Костя. — Это что ж? Боги есть, что ли? И, значит… Может… так наверное, нам всем по монастырям идти надо?

Не знаю, может, и надо. Сие от меня сокрыто. Я не знаю, что происходит за той чертой, что зовется Смерть. Хочется верить, что Он не лгал в священных книгах своих…

— Идешь, брат? — спросил я Соню. Она кивнула; глаза у нее в тот миг сделались совершенно безумными.

И мы пошли. Сквозь темень августовской ночи — правда, свет у нас все-таки был.

— Отец-Лес, — сказал я, стоя на краю поля. — Помоги, Отец-Лес. Освети дорогу.

— А-ах… ага-ах… — ответили вздохом глубины.

Тропа осветилась — над ней парили сотни и тысячи светляков, в один миг созданные Отцом из ничего, а точнее — из бесчисленных гнилушек.

И, казалось, сам главный лесовик вышел нам навстречу — провести Лесным Коридором, коротким путем — от дома до самого укрывища. И никто не произнес ни слова, как и положено, когда двое братьев во Черном Перуне идут к Русскому Мечу.

Меч лежал в своей ухоронке, тихий, безгласный, ничем не отличавшийся от обычной железяки.

На первый взгляд, само собой.

— Это… это он? — голос у Сони срывался.

— Возьмись за рукоять, — вместо ответа сказал я. — И я возьмусь тоже…

Край мохового болота, вековые ели замерли, словно стража, на самом рубеже, сдерживая напирающую армию топей. Отец-Лес помогал, свет держался над Мечом; ребята замерли в благоговейном ужасе. Соня опустилась на колени. Медленно положила обе руки на эфес, запрокинула голову и закрыла глаза.

Что видела она сейчас? Быть может, сам грозный Перун из заокраинного далека смотрел сейчас ее очами и давал ей неслышимые ни для кого советы?

Никто не дерзнет нарушить беседу брату во Черном Перуне с нашим небесным отцом и покровителем.

Соня не стала пытаться поднять меч. Просто постояла на коленях, касаясь рукояти, и так же безмолвно поднялась.

На ее место опустился я.

…Волна еле сдерживаемого гнева. Меч рвался в бой, он мечтал о сражении, о честной схватке грудь на грудь, казалось, он сам сейчас вырвется из своей ухоронки… но это оставалось лишь внешним. Он все видел и все знал. И предпочитал оставаться здесь, а не там, где отчаянные девчонки и мальчики подполья гибли в бесплодных атаках.

Почему? Отчего? Зачем?..

— Не я решаю, обретет ли Меч свободу, покинет ли он ножны, — тихо сказал я. — У него своя воля и свой разум. И если он сам не рвется в бой — значит, высокие силы, вложенные в него еще до Потопа, до гибели Атлантиды и до возникновение самой человеческой расы решили иначе. До сего дня они не ошибались… точнее, не отклонялись от раз для себя установленного. Русский Меч не был ни за красных, ни за белых. Ни за Петра, ни за Карла Двенадцатого. Ни за Кутузова, ни за Наполеона. Ни за декабристов, ни за императора Николая. И сейчас… он тоже остается в стороне.

— Но почему, почему?! — взмолилось три голоса разом. Соня молчала.

— Есть такая старая легенда, — медленно сказал я. — Она пришла к нам с запада, но строчки ее куда древнее, чем думают филологи. Помните стишок

— «Не было гвоздя — подкова пропала…»? Помните? Ну так вот, у этой легенды было продолжение. Жители покоренной страны вопросили жрецов… друидов, или иных Посвященных… как им обрести свободу, и получили ответ

— пусть те, кто и в самом деле готовы отдать свои жизни за это, отдадут часть своей крови, сколько смогут; пусть эта кровь будет собрана, и растворенное в ней красное железо будет выпарено. И пусть из этого железа кузнецу выкуют гвоздь… один-единственный гвоздь, тот самый, которого не хватило, когда наступали враги. И когда у вас будет этот гвоздь — тогда, не раньше, сможете вы одолеть врага. Нам, похоже, еще не пришло время сковать такой.

Едва уловимое басовитое гудение — словно Меч кивнул мне, соглашаясь.

— Разве ты раб Меча, Всеслав-ведун? — вдруг в упор спросила Соня. — Легенда… или быль… хороша, слов нет, но разве ты раб Меча? Разве ты не можешь взять его САМ? Разве лишится он от этого своей Силы?

Она била безжалостно и в самую точку. Нет, не зря носила девчонка знак Черного Перуна, не зря…

— Нет, я не раб Меча, — ответил я. — Его можно взять, как обычное оружие… и он не откажет в помощи.

— Так почему же?!… — завопила Машка.

— Потому что нас слишком мало, чтобы выпарить железо из крови. Ее не хватит на гвоздь.

— Чушь! — сорвался Михаил. — Если все так… надо взять… на станцию…

— Пока не накопится достаточно железа… — тихо повторил я, уже не надеясь, что они поймут.

— Я возьму, — воинственно сообщила Машка. Двинулась к Мечу и без всяких колебаний потянула за рукоять что было силы.

Меч даже не дрогнул.

— Помнишь легенду о том, как король Артур доставал меч из камня? — спросил я. — У волшебных клинков это, похоже, распространенный обычай.

Наверное, Маша тут же бы и всадила в меня целую очередь, не повисни Соня и Костик у нее на плечах.

— Он… он… — рычала Машка, — трус! Трус проклятый, из-за тебя, из-за тебя… — она захлебнулась слезами.

— Всеслав-ведун, — подняла глаза Соня. — Это правда, что ты можешь поднять Меч даже без его воли?

— Правда.

— Так почему же?!.. — ярость в ее голосе, казалось, сейчас зажжет окружающий лес. Я почувствовал, как Отец беспокойно поежился.

— Мы не выковали недостающего гвоздя.

— Я уже слышала это!

— Значит, Черный Перун ошибся в тебе, если ты не поняла меня.

— Ты хочешь сказать…

— Что тем, кого ты хочешь освобождать, это вовсе не нужно, Соня Корабельникова, брат мой во Черном Перуне.

— Но ведь… но почему…

Я опустил голову.

— Силами Титанов не играют, брат. Ты можешь воззвать к их помощи, презрев предупреждения — и кто знает, чем обернется твой порыв? Какие силы, какие бедствия проложат сюда дорогу?

— Неважно! Перед нами наш бой…

— А о тех, кому придется взяться за автоматы — или магические посохи

— после твоего поступка, ты не подумала? Невозможно не делать выбора, но принцип Меньшего Зла все-таки существует. Потому что человек прежде всего хочет жить, и никто не вправе решать за него, идти ему в бой или нет. Когда он сам оставит дом, и возьмет… неважно что, дубину, топор или автомат — тогда да. Веди его на смерть, и он пойдет с радостью. А если нет…

— Но ведь это конец… — прошептала она. — Конец всему… они же никогда не поднимутся!

— Никто не знает, сколько в точности людей надо, чтобы выковать тот самый гвоздь.

— Можно… рассчитать, — подал голос Костик.

— Здесь не действуют правила вашей науки.

— Значит, ждать? — всхлипнула Маша.

— Ждать? Нет. Каждый поступает по закону своей совести. Черный Перун ничего не запрещает.

— Идем отсюда, — вдруг резко сказала Соня. — Все, что надо, мы узнали.

Всю дорогу назад шли в молчании. И — вроде недалек путь, а когда пришли домой, над краем леса уже встала заря.

Ребята казались бледными тенями. Каждый из них смотрел сейчас глубоко-глубоко в себя, и один Черный Перун ведает, что открывалось им в тех глубинах. Молча попили чаю. Молча повозились с рюкзаками, что-то доставая и перекладывая. Молча стали готовиться к дороге.

А потом над деревней пролетел вертолет.

— «Апач»! — взвизгнула Маша. — Что они…

— По нашу душу, стало быть, — сузив глаза, процедила Соня сквозь зубы. — Не зря я вам про рейнджеров толковала… небось нащупал оружие в мешках, да и сообщил… наверное, думали, у нас тут база…

Второй вертолет. Судя по шуму, транспортник. Второй, третий, четвертый…

— Будут прочесывать, — побледнел Костик.

И четыре пары глаз с отчаянной надеждой воззрились на меня.

Возьми Меч. Спаси нас, мы еще так молоды, мы еще так хотим жить!

Я покачал головой.

— Не надо паники. Пока что еще никто не стреляет. Да и непохоже, чтобы они садились.

И верно — вертолеты сделали круг над деревней и, завывая винтами, ушли дальше, за Омшу, к глухим еловым островинам среди болот, к Мохову Озеру…

Я от всей души пожелал им напороться на Мохового Человека.

Ребята шумно завздыхали, хлопая друг друга по плечам, словно заведенные. Думают, что пронесло…

— Точно, те рейнджеры с вокзала… Ой, Сонька, да что ж теперь с тобой будет? Выходит, тебе ж в город возвращаться нельзя… и батька твой…

— Папа всегда к этому готов, — сухо и гордо отрезала Соня. — Все равно надо возвращаться. В Питере спрятаться легче, чем тут. Вот только как добираться…

— Лесами пойдем, — пожал плечами Костик.

— Надо круга дать, выйти к железке, что от Неболчей к Любытину и до Окуловки, — подхватил Миша.

О Мече они уже старательно не вспоминали.

— Ребята, — сказал я. — Ребята… вам нельзя никуда идти. Скорее всего, оцеплен уже весь район… ваши фамилии и физиономии на всех станциях, на всех сканерах. Даже если вы — лесами — и доберетесь до Питера

— долго вам не продержаться. И отец твой, Соня…

— Он от меня отречется, — пожала она плечами. — Он на хорошем счету, мы специально организовали пару провалов, чтобы ему верили. Оружие отдавали, склады, явки… только без людей, конечно. А квартира у меня своя есть. И документы добудем, нашим уже делали так. Нет, Всеслав-ведун, это наша война, и мы с нее, — она покачала головой, — в отставку не подадим.

Гордо вскинула голову.

— Понмаю, что ты сказать хочешь. Мол, оставайтесь здесь, будете в безопасности… нет, ведун, мы уж лучше пойдем. Гвоздь выковывать. Я ведь так понимаю… чашку под рану подставлять не нужно?

Она все схватывала с полуслова, с полумысли даже. Ах, какого воина терял, безнадежно терял Черный Перун!

— Соня, Маши, мальчики… Вас убьют. Вокруг деревни — кольцо. Они будут прочесывать все подряд.

— Значит, если они найдут нас в деревне, шансов у нас не будет совсем, — пожала она плечами. — В лесу через цепь прорваться можно. Я знаю все приемы.

Кажется, я мог задержать их только силой.

Однако — будь прокляты и эта мудрость и эти видения! — я словно наяву видел этот самый гвозрь, ало-ржавого цвета, словно и в самом деле состоящий из засохшей крови, медленно поворачивающийся перед моим внутренним взором; я понял, что он уже куется, куется не здесь, в потаенных, сокрытых даже от меня кузницах неведомыми мастерами — чтобы им был бы подкован конь моего Бога в тот день, когда эта земля захочет стать свободной. По-настоящему захочет.

И кровь этих четверых вся, без остатка уйдет в этот гвоздь. И кто может сказать — не завершит ли это его?..

— Хорошо, — сказал я. — Раз так… я пойду с вами. Нас скорее всего убьют… но я все равно иду. Я не возьму с собой Меча… И, если нас еще не призовет к себе Черный Перун, постараюсь довести до города. И потом… я тоже буду с вами. Все, ничего не хочу больше слушать!

И, обрывая их возражения, открыл потайной ящик, где, хитро спрятанный от всей современной машинерии, лежал потрепанный, поцарапанный, видавший виды АКМ.

И кузнецы в сокрытой от праздных взоров кузни на окраине незримого Китежа дружно взмахнули молотами, когда тишину леса над зеленым берегом Рыбины взорвали первые автоматные очереди.

«Si quis potuerit Attila pugnante otio ferre, sepultus est».

Сентябрь 1997, Даллас.

(c) Николай Перумов, 1997