"Война по понедельникам (сборник)" - читать интересную книгу автора (Первушин Антон)ПОНЕДЕЛЬНИК ВТОРОЙ11 мая 1992 года (год Обезьяны) Светлая Сторона Времени Вячеслав Красев направлялся, поддерживаемый Нормалью, далеко в сторону от основного вектора реальности, в которой привык жить и жил последние девять лет биологического времени в новом для себя амплуа модного писателя. Да, девять лет из двадцать семи, отмеренных маленьким (меньше макового зернышка) органом, приобретённым им вместе с нормализацией подсознания, вторым сердцем и дополнительной парой надпочечников, организующих особый обмен веществ для организма, способного свободно перемещаться во времени. Этот крошечный потаённый орган следил за бегом секунд с изумительной точностью, определяя продолжительность его собственного, теперь уже независимого, движения по векторам четвёртого измерения. Только Вячеславу и ещё одному человеку в целой Вселенной был дарован этот уникальный комплект новых органов, потому что там, где это произошло, уже не существовало человечества. Там был Мир Всадников, всей величины могущества которых ни Вячеслав, ни тот второй не сумели до сих пор оценить. При этом Всадники не являлись гуманоидами — тут сомневаться не приходилось. И теперь Красев шёл от мира к миру, от одной реальности к другой, в океане, где царем-повелителем был не простодушный Нептун, а Хронос, один из самых вероломных и жестоких богов древнего Олимпа, отец громовержца Зевса, пожиратель собственных детей. Здесь, на Светлой Стороне Времени, обыкновенный человек не просуществовал бы и мгновения, не уноси он с собой тонны и тонны громоздкого оборудования, поддерживающего искусственную среду обитания. Кроме того, этот неосторожный путешественник немедленно столкнулся бы с проблемой ориентации в иррациональном, постоянно меняющемся мире. Учёным отдельных эпох удавалось решить эту проблему опять же с использованием хитроумного многотонного оборудования, но при реализации этих решений всегда и безусловно имелось в виду, что за точку отсчёта, нуль координат, в которых предстояло ориентироваться хронавту, принималось время отправления. Вячеслав же не нуждался в подобной точке отсчёта. Его Нормаль воспринимала океан Хроноса как единое целое и легко находила искомое Вячеславом место в пространстве-времени, отдавая затем команды новым органам в его усовершенствованном теле. Красеву оставалось только идти вперёд и, как результат, он всегда попадал в нужную ему точку континуума. Он и шёл. Он шёл от мира к миру, от реальности к реальности, нигде не задерживаясь надолго. Одни миры были ему хорошо знакомы, другие — в меньшей степени, кое-какие (возможно, «новообразовавшиеся») — незнакомы совсем. Он миновал альветвь, описанную им однажды в романе «Распятие», вызвавшем истеричные вопли в стане наиболее одиозных критиков на страницах почти всех известных Красеву «толстых» литературно-художественных журналов. Здесь русские жили на правах изгоев, утративших родину, подобно цыганам или евреям в родном мире Вячеслава. Читая впоследствии оскорбительные выпады в свой адрес, Красев горько усмехался и жалел даже, что он один имеет возможность видеть и осязать иные вероятности существования человечества. «Насколько это всё упростило бы, — думал он порой, — насколько шире стал бы взгляд каждого человека, насколько глубже понимание. Что бы вы сказали, дорогие мои, если бы в любой момент могли выбрать мир, в котором вам хотелось бы жить? И хоть один из вас выбрал бы этот?..» Вячеслав продолжал идти. Он шёл уже мимо реальностей, чьи истоки лежали так глубоко под пластами времён, что относительно его родины эти альтернативные ветви можно было назвать параллельными. Здесь встречались цивилизации, никогда не знавшие колеса и электричества, но тем не менее сумевшие достигнуть высокого уровня развития и освоившие Солнечную систему за счёт совершенно фантастических технологий. Здесь встречались цивилизации, избравшие путь биотического развития — преимущественно они обитали в мирах с несколькими разумными видами на одной планете, нашедшими способ договориться после тысячелетних войн. Здесь встречались миры, на влажные или сухие почвы которых никогда за историю вселенной не ступала нога человекоподобного существа: где-то царили ящеры, где-то — насекомые, где-то — успешно освоившие сушу моллюски. Физические законы изменялись по мере продвижения Вячеслава Красева вперед. Камень отклонялся от вертикали при падении на землю, «анергия» превращалась в «эксергию», вода становилась взрывоопасным веществом, готовым сдетонировать от малейшего удара, подобно нитроглицерину. Звезды зажигались и гасли, менялся рисунок созвездий и пылали Сверхновые, кометы расчерчивали небо лохматыми всех цветов радуги хвостами, вспыхивали отсветы на гранях огромных кристаллов. Безвоздушный с изрезанной глубокими расщелинами и кратерами землей мир сменялся миром с атмосферой из тяжелого инертного газа. Количество лун варьировалось в самых широких пределах: от нуля до бесконечности. То же самое с кольцами: то — захватывающее дух зрелище серебряных струн, рассекающих небосвод, то — прозрачная пустота над окаменевшим унылым миром. Наконец Вячеслав миновал полосу абсолютного нуля, где не было ни Земли, ни Солнечной системы, и ступил на золотой песок очередной безжизненной планеты, днем плавящейся от солнечного жара, по ночам — вымерзающей до температур космического вакуума. Эта реальность фактически и являлась целью его перехода. Здесь, на покрытой червонным золотом планете, которую с очень большой натяжкой можно было назвать Землей, стоял дворец — одинокий над сияющими равнинами. В этом дворце жил искомый Вячеславом человек. Знакомство Красева с ним насчитывало двадцать семь лет — достаточно продолжительный срок. Однако Вячеслав не думал, что тот, второй, будет рад их новой встрече. В этом он был уверен на все сто процентов, потому как упомянутым старым знакомцем был он сам. 11 мая 1998 года (год Тигра) Основной вектор реальности ISTI-58.96.А Только в день своего двадцатипятилетия Максим решился наконец просуммировать все смутные подозрения и пришел к неутешительному выводу, что на него ведется самая настоящая охота. Цепь странных происшествий, каждое из которых легко могло привести его к гибели, вдруг предстала перед ним в новом свете. Первое происшествие — несущийся через Дворцовую грузовик, незнакомец с пистолетом — шесть лет назад. Второе — стрельба на ночной улице под притушенными фонарями, когда возвращался от приятелей в общагу — четыре года назад. Третье — сильные руки, ухватившие Максима под водой за ноги во время купания жарким летом в Озерках — год назад. И вот теперь это четвертое происшествие — жуткая через весь Ленинград погоня; преследователи, не отстающие ни на шаг, нагоняющие, нагоняющие, нагоняющие… Максиму долго будет сниться эта погоня; он будет просыпаться от собственного крика, замирая и чувствуя, как медленно высыхает на теле липкий холодный пот. Итак, «случайные» происшествия выстроились в зловещую закономерность, однако главной трудностью в этом деле для Максима было то, что расскажи он кому-нибудь о своих соображениях относительно природы сил, направляющих охоту, его немедленно поднимут на смех, или — еще хуже — сочтут за сумасшедшего. «И правильно, — думал Максим с горечью. — А сам бы ты что решил?..» Он слонялся по комнате общежития для молодых специалистов НПО «Квазар», и ему казалось, что еще немного, и голова его расколется от переполнявшего ее хаоса вопросов, идей, надежд и обреченно-панических мыслишек типа: «Ну все — доигрался!». Он изгрыз ногти, прокусил губу, ставил на плитку чайник, чтобы тут же снять его обратно. Предпринял попытку успокоить нервное возбуждение, посидев за клавиатурой персонального компьютера, но очень скоро обнаружил, что работает в редакторе «ЛЕКСИКОН», точнее же — не работает, а автоматически набирает одну и ту же фразу заглавными буквами на ярко-синем фоне окна номер один: «ЧТО ДЕЛАТЬ? ЧТО ДЕЛАТЬ? ЧТО ДЕЛАТЬ?». Он поспешно выключил компьютер и снова пустился в поход по комнате. Да, одно Максим понимал с совершенной уверенностью: четвертая попытка не означает последняя. И если сравнивать все предыдущие по степени вероятности печального исхода, то становилось очевидным, что степень эта растет. Грузовик мог проскочить мимо или сбить другого демонстранта. Стрельба велась с гораздо большей прицельностью, хотя в тот момент Максим и представить себе не мог, что стреляют в него; решил просто, что чуть не стал случайной жертвой разборок мафиозных кланов, коих при демократах развелось, хоть пруд пруди — «то ли еще будет в возлюбленном Санкт-Петербурге, пока не придет к власти порядочный человек!». И стреляли, и не попали. Должно быть, опять что-то помешало. Или Третий случай мог оказаться последним. Но ребята, отдыхавшие с ним в тот день в Озерках, заметили: что-то долго Максима не видать. «— Эй, парни, кажется, он вон туда нырял — А выныривал? — Я что, знаю? — Так выныривал или нет? — Я его пасти не нанимался — Мужики, а ведь утоп наш комсомолец!». Они вытащили его, и хорошо нашелся среди белоручек-дилетантов один профессионал, умеющий делать искусственное дыхание — откачал, а то бы все, хана. Вероятность смертельного исхода нарастала, как снежный ком. И вот теперь эта погоня… «Вообще не понимаю, как мне удалось уйти, — размышлял Максим. — Их же никто не мог остановить; менты разлетались, будто кегли. Это как в том фильме, и еще хуже, потому что в фильмах все эти терминаторы глупее пробки, а тех было не провести, шли след в след лучше любых ищеек. По запаху, что ли?..» Преследователи были неудержимы, дьявольски проворны и невероятно, просто чудовищно, сильны. Перед глазами Максима снова и снова во всей контрастности всплывали отдельные моменты погони. И один из них, самый страшный, когда Максим, обернувшись на бегу, увидел, как первый преследователь чуть не попал под не успевший затормозить автомобиль, но среагировал быстро и уверенно — подпрыгнув, высадил ударом ног лобовое стекло злополучного автомобиля. Максима передернуло. Он отогнал непрошеное воспоминание. Потому что самое страшное было даже не это, самое страшное заключалось в том, что при своем коронном прыжке преследователь сильно повредил руку: ее просто вывернуло из плечевого сустава, и она повисла, уродливая и безжизненная, но это почему-то не остановило преследователя, не заставило его кричать от боли. И вот тогда Максим понял, что обречен. Тот, кто хочет его смерти, не остановится. Он предпринял четыре попытки и предпримет еще четыре, каждый раз подготавливаясь с большей тщательностью. Он не остановится, он добьется своего. «Но зачем? Почему?! — думал с паническим отчаяньем Максим. — Что я ему сделал? Да и кто он такой, собственно?» Сопоставлять и делать выводы было тяжело: паника без боя не давалась. Однако Максим понимал необходимость холодных умозаключений и в конце концов сумел загнать панику в дальний темный угол сознания, чтобы, как ему казалось, спокойно обдумать сложившуюся ситуацию. Он сидел верхом на стуле, смотрел в окно на прохожих, на подъезжающие к стоянке у общежития автомобили и думал. Это не может быть происками существующего политического режима. Мало кто нынче помнит о его убеждениях. А кто помнит, что он участвовал в событиях октября девяносто третьего? Кому это теперь нужно? Кому это интересно? Да и не расправляются у нас так с инакомыслящими. Зачем подсылать убийц (и настолько совершенных убийц!), стрелять, давить, топить, когда можно вызвать по повестке — был человек и нет человека. А тут киборги, терминаторы… Мафии он опять же неинтересен… Остается другое, и это другое — чистейшей воды фантастика. Причем, ненаучная. И опять вспомнился Максиму дурацкий фильм и та сюжетная линия, что положена была в его основу. В фильме стратегическая компьютерная система сделалась умнее человека и на рубеже тысячелетий, устроив заваруху с применением ядерного оружия, захватила власть на Земле. Но живуче человечество, и вскоре некие ребята научились успешно с новой властью бороться, да так успешно, что система была вынуждена отправить в прошлое киборга, имеющего человеческий облик, дабы уничтожить женщину, которая в этом самом прошлом должна родить ребенка, который в свою очередь, повзрослев, станет лидером движения Сопротивления — достаточно зрелищная вариация на традиционную для американской фантастики тему парадокса во времени. Имелся в фильме и повод для оптимизма: лидер Сопротивления посылает вдогонку своего лучшего боевика, у которого задание: «Хоть умри, но терминатора к мамочке моей любимой не подпусти», и который, как того следовало ожидать, становится отцом все того же лидера. Петля во времени замкнулась, киборг побежден, всеобщий хеппи-энд, слегка омраченный скоропостижной гибелью незадачливого боевика-папаши… «Может, так оно и есть, как в фильме, — думал Максим, не веря самому себе, словно из опасения как-то спугнуть верой действительно существующую защиту. — Но ведь был же кто-то тогда (помнишь незнакомца, вскочившего на подножку грузовика?) и был кто-то, остановивший неумолимых преследователей. Не милиция же…» Кончилось тем, что Максим окончательно запутался в клубке версий, гипотетических построений, невысказанных надежд и бесполезных вопросов. Рекомендаций никаких он для себя так и не выработал. Нужна помощь, но к кому обратиться за ней? В компетентные органы пойти? Там поднимут на смех, если не возьмут, чего доброго, на заметку. К коллегам? Примут за сумасшедшего, начнут обходить стороной, замолкать при появлении, крутить пальцем у виска. Близких друзей у Максима не было: не нашел как-то среди этих «демократов» и «либералов» близкого по духу человека. Своей девушки — пока не имелось тоже. Да и что сказала бы ему «своя» девушка? «Максим, ты не в себе»? Остается уповать на эффективность защиты, даже если никакой защиты на самом деле нет. Между тем Максим совершенно напрасно отбросил идею пойти, все рассказать компетентным органам. Потому что один человек в российской Службе Безопасности, давно и пристально наблюдал за ним самим и за происходящими вокруг него событиями. Этот человек в тот же самый день, взглянув на часы, принял наконец решение, одобрив его кивком собственному отражению в огромном, на полстены, зеркале. После чего вызвал двоих наиболее расторопных своих подчиненных. — Пора, — сказал он этим двоим. И те, ни слова не говоря, отправились выполнять задание. 11 августа 1938 года (год Тигра) Новообразовавшаяся альветвь ISTI-58.101.L Митрохин умирал. Он лежал на полу переполненной камеры Лубянки, в духоте, на подстеленной под него десантной куртке Игоря, и бредил. — Люба, Любочка моя, — звал он, мотая головой. — Где ты, Люба? Почему я тебя не вижу?.. Игорь, стоя на коленях, придерживал его голову с горячим, как хорошо растопленная печка, лбом, с волосами, перепутанными, мокрыми от пота, чтобы Митрохин не расшибся об грязный пол. — Люба! Люба! — звал Митрохин. — Заткни его! — рявкнул кто-то злобно из другого угла камеры. — И так тошно. — Человек в бреду. Человек тяжело ранен. Как вы можете? — урезонил скандалиста другой голос. Игорь с благодарностью посмотрел в ту сторону. Там, тоже на полу, обхватив руками колени, сидел парнишка — может быть, только чуть постарше Игоря, с характерной наружностью: кучерявый, черноволосый, смугловатый, с большим некрасивым носом. Губы у парнишки были разбиты, рубаха порвана, в уголках рта запеклась кровь. Заметив, что Игорь смотрит в его сторону, парнишка улыбнулся распухшими губами и кивнул. — Люба, Люба, — заведенно шептал Митрохин. Когда расположившегося напротив высокого молчаливого мужчину увели на очередной допрос, парнишка пересел на освободившееся место, ближе к Игорю. — Добрый вечер, — сказал он тихо. — Меня зовут Иосия. Фамилия — Багрицкий. — Игорь. — Что с вашим другом? — спросил Иосия, кивая на стонущего Митрохина. — Он умирает, — с горечью отвечал Игорь, чувствуя, как задрожали вдруг губы. — А эти суки не хотят ничего слышать… — Это понятно, — мягко заметил Иосия, — у них теперь все вверх дном. Хватают людей прямо на улицах — настоящие облавы… — он помолчал, а потом еще понизил голос: — Правду, наверное, говорят, что с Усатым кто-то разобрался? Игорь не ответил. Только сейчас он начал понимать, в какую заваруху сунул его и еще девятерых парней-сокурсников седовласый полковник. И понимание это его ужаснуло. Все действительно полетело вверх тормашками; основы мироздания рухнули с обвальным грохотом рассыпающихся в крошево колонн. И снова, как наяву, Игорь с замиранием сердца видел: рвущуюся пленку капсулы, прыжок в просторный освещенный ярким утренним солнцем кабинет, мягкий ковер под ногами; движение, отработанное до автоматизма: большой палец правой руки вниз — щелчок спускаемого предохранителя, автомат у бедра, указательный палец уже давит на спуск, глаза ищут, нашли цель — оторопевшего от неожиданности маленького рябого, но чем-то очень знакомого человека в форменном френче; и вдруг ответная стрельба со стороны выпрыгнувших секундой позже ребят в амуниции корректоров Корпуса; они почему-то стреляют по своим же; и родное, но перекошенное лицо Митрохина под прозрачным забралом защитного шлема. А потом — только летящие гильзы, летящие пули, с глухими ударами пробивающие защитные жилеты, и снова получается так, что кто-то прикрыл Игоря своим большим сильным телом, и Игорь вдруг оказывается на полу, заливаемый чужой кровью. Он ждал, лежа в полубессознательном состоянии, того немыслимо страшного момента, когда новообразовавшаяся альветвь начнет судорожно сжиматься, отмирая, уходя на Темную Сторону Времени, сминая в агонии своей миры, ее составляющие. И несмотря на то, что никогда в жизни не был он по-настоящему готов к этому моменту, и не было в нем той благородной мужественности Героя, о которой столько раз на политзанятиях рассказывали офицеры Школы, а только страх, казалось, переполняет его — несмотря на все это, он почувствовал, как где-то глубоко-глубоко проснулось вдруг любопытство, желание знать и видеть, как это будет происходить на самом деле… Но ничего не произошло. Появились люди: живые, деятельные. Они кричали и матерились; они бегали; кто-то пальнул в потолок, призывая к порядку; кто-то, не теряя надежды, звал: «Товарищ Сталин! Товарищ Сталин! Товарищ Сталин!». А потом мир все-таки поплыл и исчез, но только потому, что Игорь потерял сознание. И вот теперь он сидел над умирающим Митрохиным и никак не мог понять, почему получилось так, что любимый старлей в команде других корректоров стрелял без пощады в них, своих же сокурсников, выполнявших задание седовласого полковника Корпуса; и почему этот мир не разрушился, как полагалось ему по всем существующим законам Хроноса; что удержало его на Светлой Стороне целым и невредимым? Не означает ли это, что сам Корпус перестал существовать? Игорю хотелось поделиться с кем-нибудь своими соображениями в неосознанном желании услышать успокоительный ответ: «Все хорошо. Все нормально. Все было рассчитано на Большом Компьютере. Скоро за нами прибудут спасатели, голову на отсечение даю!». Но единственным человеком, который Бабаева понял бы здесь и смог поддержать, был Митрохин. А паренек по имени Иосия явно не годился на роль такого собеседника. И потому Игорь промолчал. Но Иосия оказался более понятлив и наблюдателен, чем Бабаев решил по первому впечатлению. — Интересная у вас одежда, — заметил он, разглядывая куртку, на которой лежал Митрохин, десантные штаны Игоря, высокие шнурованные ботинки. — Никогда такого не видел. Специальный отряд, да? — Иосия заговорщически подмигнул. — Интересно, как вы сюда попали? Игорь хотел снова промолчать, но неожиданно для самого себя сказал: — Я не могу ответить на твой вопрос. — Понимаю и принимаю, — паренек оглянулся, еще понизил голос. — Условия игры, да? Полная секретность? Но откровенно говоря, Игорь, все ваши секреты теперь ни к чему. Да и все наши социалистические условности теперь ни к чему. Кончилась эпоха… — он помолчал. — И знаете, Игорь, я никогда не считал Игоря больно укололи эти слова Иосии. Мальчишка, безусловно, многого не понимал: его папаша (скрытый антисоветчик, враг!) совсем задурил ему голову. Но как он может, как он смеет говорить такое?! И не о ком-нибудь — о Вожде, величайшем человеке славной эпохи?! Как у него только язык повернулся сказать такое? И Бабаев не сдержался: — Заткнись! — выкрикнул он так громко, что на них разом посмотрели все многочисленные обитатели тесной камеры. — Заткнись! Замолчи, предатель, подонок… Иосия отодвинулся, побледнел. Губы его задрожали. — Сам ты… — выплюнул он сквозь зубы и встал, чтобы отойти. Но место его уже заняли, и другого более-менее свободного пятачка в переполненной камере не наблюдалось — разве что вблизи параши. Тогда он снова сел, но сел теперь так, чтобы быть к Игорю спиной; руки он скрестил на коленях. Зашевелился Митрохин. Игорь склонился над ним, и вдруг Митрохин открыл глаза. С трудом, но узнал Бабаева: — Игорек… ты… здесь… тоже здесь… — было видно, как больно ему говорить; запекшиеся губы его едва шевелились; голос был тихим, срывающимся. — Да, я здесь, Сева, — ответил Игорь, пытаясь улыбнуться. — Игорек… я видел… ты там… Бабаев заметил, что Иосия, чуть повернув голову, внимательно прислушивается. Но на это Игорю было наплевать: главное — Митрохин заговорил. Он жив и, может быть, выживет. — Вода… пить… есть вода… — Сейчас, сейчас, — Игорь засуетился. — Эй вы там! — крикнул он, обращаясь к тем из заключенных, кто сидел у небольшой бадьи с теплой солоноватой водой. — Передайте воды!.. — Ему нельзя давать пить, — заметил Иосия. — В таком состоянии вода для него — яд. У меня отец — хирург, я знаю… — Я сказал тебе, — недружелюбно оборвал паренька Бабаев. — Заткнись! — Ну заткнусь, — агрессивно отвечал Иосия, — а толку-то? Он же Игорь смерил Иосию презрительным взглядом. Но когда прибыла, передаваемая из рук в руки, плошка с водой, поить Митрохина, несмотря на его мольбу, он поостерегся, а только смочил лицо старлея мокрой тряпочкой, лоскутом от рукава собственной нижней рубашки. — Подожди, подожди, — приговаривал Бабаев, — пить тебе нельзя, — он смочил Митрохину и губы, заметив при этом, что Иосия продолжает наблюдать за ним и снова улыбается. Вспышка внезапной нетерпимости к этому парнишке у Игоря погасла, но он никак не ответил на улыбку. — Игорек… — зашептал Митрохин; глаза его блестели, выдавая сильный внутренний жар. — Игорек… ты помнишь… ты был там, да?.. Он жив?.. Скажи мне, он жив?.. — Кто? — Товарищ Сталин… — Он жив, — солгал Игорь, и отметил, что Иосия одобрительно качнул головой, поддерживая эту праведную ложь. — Значит, все хорошо… все хорошо, курсант… вольно… можно оправиться… — Митрохина затрясло; горячими пальцами он схватил Игоря за руку. — Как холодно… как здесь холодно… А я-то подумал было: кончено все… кончился Корпус… Все на волоске висело… на волоске, Игорек… ты… представить не можешь… Нас перебросили… в последний момент… Уже рушилось все… У нас был приказ… остановить коррекцию… Ошибка… сбой в «Эталоне»… или диверсия… Враги… они, знаешь… Люба… Люба… Я не вижу тебя, родная… Где ты, Люба?.. — глаза его закатились; он снова бредил. Ночью Митрохин умер. И Игорь, задремавший все-таки в неудобной сидячей позе, проспал этот момент. А когда проснулся, то даже не понял сразу, почему горячие пальцы любимого старлея, до сих пор сжимавшие его руку, теперь холодны. Но когда все-таки понял, то закричал, чем немедленно разбудил соседей, вызвав поток вялой сонной брани. Утром Игоря повели на первый в его жизни допрос. Имени его ни охрана, ни следователь не знали. Потерялись в суматохе последних дней и сведения о том, откуда и как Игорь попал сюда в камеру: люди, которые знали это, были уже мертвы. Потому «голубые фуражки» просто вошли и приказали Игорю идти с ними. Куртку корректора Бабаев оставил под телом Митрохина. А когда он уходил, Иосия, что-то там про них со старлеем сообразивший, приподнявшись и не глядя в его сторону, шепнул: — Назовись мной. В бардаке не разберут. И хотя Игорь перед тем и не допускал подобной возможности, он поступил именно так, как посоветовал ему Иосия Багрицкий. 17 октября 1966 года (год Лошади) Основной вектор реальности ISTS-63.18.K Ей сказали, что это будет сеанс психотерапии. Она кивнула безучастно. Ее провели в кабинет и велели сесть в кресло. Потом на какое-то время оставили одну. Она огляделась. Высокий потолок, паркет, драпировки: белое, голубое, красное. Всадник, поражающий копьем уродливого зверя, — герб. Ей нужно было привыкать к этой новой для нее реальности, к новым декорациям, к новой атрибутике мира; это являлось главной ее задачей на ближайшие годы при условии, конечно, если собиралась она жить дальше. Но пока не решила еще она, а стоит ли ей жить? Звеня шпорами, в кабинет вошел врач-психотерапевт. В другом состоянии она удивилась бы: вошедший внешним своим видом ничем не напоминал врача — скорее, он был похож на кавалергарда времен Екатерины Великой: усы, эполет на левом плече, палаш, ордена — все честь по чести. Но и это ей было безразлично. Врач в белом халате или кавалергард — какая, в сущности, разница? Кавалергард уселся в свободное кресло напротив Веры и с минуту, прищурясь, молча ее разглядывал, изучал. — Здравствуйте, Вера, — сказал наконец он с заметным акцентом. — Здравствуйте, дорогая моя. Как вы себя чувствуете? Голос его оказался на удивление мягким и, несмотря на акцент, приятным. Вера недоверчиво посмотрела на кавалергарда. Тембр и интонация, с которыми он начал беседу, неожиданно напомнили ей манеру беседы отца. Кавалергард улыбнулся ей, подкручивая ус. — Merci, — сказала она сделав усилие. — Я чувствую себя хорошо. — Меня зовут Михаил, — представился кавалергард. — Если полностью, то — Михаил фон Шатов, барон Приамурский. Но вы можете называть меня просто Михаилом. Мне это будет приятно. Да и вам должно быть проще. Я назначен вашим лечащим врачом и в первую пору — наставником. По всем интересующим вас вопросам обращайтесь ко мне без стеснения. Я постараюсь ответить на любой из них. Конечно же, в пределах своей компетенции. Но прежде, Вера, нам нужно познакомиться поближе. Вы не возражаете? Она молча покачала головой. Лечащий врач, наставник… Верой снова овладевала апатия: какая разница, кто он и зачем он? — В общих чертах, — продолжал фон Шатов, барон Приамурский, — я знаю вашу историю; знаю, что произошло с вашим миром. Но мне рассказали об этом другие люди. А теперь я хотел бы послушать вас. Мне кажется, так я лучше сумею понять ваше состояние сегодня. Вы расскажете мне? — Это был ад, — сказала Вера недрогнувшим голосом. — Зачем вам знать подробности? — Меня вовсе не подробности интересуют, — ответил фон Шатов. — Меня интересуют ваши субъективные впечатления. Для меня они гораздо важнее. Вера не имела сил спорить. Она кивнула и, глядя в пол, очень медленно начала свой рассказ: — Все рухнуло… malheur… Я сидела в своей комнате… Завтра у меня должен быть экзамен, я должна была s'appar#283;ter #259; exsamen… Экзамен по новейшей истории. Я как раз читала восемнадцатый билет. Вопрос: военный переворот тридцать восьмого года, убийство Сталина, изменение геополитического баланса, первые решения Временного военного правительства… Вопрос сложный. Я готовилась. Apres погасло солнце. Не как при затмении… Разом… Мне вдруг стало очень больно. Боль во всем теле… Мне было больно и страшно, потому что вокруг было темно, и я подумала, что наш дом рухнул и теперь я погребена заживо… — Вера замолчала, сжимая и разжимая пальцы. Наступила пауза. — Что было потом? — напомнил о себе фон Шатов. — Потом?.. — Вера словно очнулась. — Потом появился свет. Tout #259; coup, вдруг… И даже не свет — огонь. Как ярко-желтые полосы. Зажглись в воздухе — совсем близко, рядом. Бесшумно, страшно… И затряслась земля… Полетели искры… Но холодные, от искр не было жара… Я звала отца. Но никто не откликался. А полосы удлинялись. Искр летело все больше. Целый сноп искр. И странно — они ничего не освещали, эти искры… Я не видела в их мерцании ни комнаты, ни стола, ни конспектов… Я снова звала отца… Но опять никто не откликнулся. И в какой-то момент полосы слились, и в темноте словно открылось окно… Там, en del#225; de… по ту сторону, за окном было море, берег и голубое небо. И на прибрежной гальке стоял человек, седой, с суровым лицом… в военной форме… и звал меня по имени. Я подумала, что это смерть пришла за мной… А он протянул мне руку, и я шагнула туда, на берег… И мне показалось… да, показалось, только показалось… Я увидела отца и Владимира Николаевича, это excellent ami… друг нашей семьи, командарм второго ранга. Они сидели в кабинете отца, пили кофе, говорили… потом в пространстве образовалось такое же окно, только за ним не было берега. Там были трое в таких костюмах… у нас такие надевают команды дезактивации на атомных энергостанциях… только у этих они были пятнистые зеленого цвета… в руках у них было оружие. Они прыгнули через окно в комнату. Владимир Николаевич успел выхватить пистолет, но выстрелить… он уже не успел… Потому что эти… они стали стрелять… раньше… И отец… Папа!.. Папа!.. Веру прорвало; из глаз брызнули слезы, она разрыдалась, а лечащий врач, «кавалергард» фон Шатов, приподнявшись, мягко обнял ее за плечи, а она долго навзрыд плакала у него на груди, и он аккуратно поглаживал ее по плечу и взгляд его был печален. |
||
|