"Палаццо Дарио" - читать интересную книгу автора (Рески Петра)

2

После Вероны поезд постепенно наполнился участниками карнавала. Ванду поразило, с какой серьезностью они носили свои костюмы. На диван напротив сел человек, голова которого застряла между картонными женскими ягодицами. Он посмотрел на Ванду ничего не выражавшим взглядом и поправил свой головной убор. В Виченце села ватага султанов и семейство мухоморов в красных шляпах из пенопласта. В Падуе к ним присоединился отряд каких-то чудовищ, обмотанных тюлем, которые всю дорогу только тем и занимались, что припудривали носы. Перед Местре семейство мухоморов достало свои трещотки. Ванда улизнула из купе. С багажом, состоявшим из двух чемоданов и самурайского шлема, она встала у дверей и приготовилась к выходу. Самурайский шлем подарили ей коллеги из Института истории искусств по случаю отъезда. Когда поезд подходил к Венеции, господин с впалыми щеками простился с Вандой.

– Мне давно не удавалось так приятно побеседовать, – сказал он. – Всего доброго вам в Венеции. Берегите себя.

Выходя из вагона, Ванда поскользнулась на мокром перроне и упала на спину, как свернувшийся броненосец. Обернутые в тюль великаны, не извиняясь, перешагивали через нее. Султаны тоже. Ванда перевернулась на бок. Никто, кроме маленького мухомора, не обратил на нее внимания. Он подбежал к самурайскому шлему, который откатился в сторону, крикнул: «Cos'e?», поднял шлем и опять бросил. Когда Ванда наконец поднялась на ноги, ее попутчики уже скрылись в толпе. Несколько секунд она постояла в сутолоке, а затем схватила тележку для багажа и, толкая ее перед собой, стала прокладывать дорогу в толпе, направляясь к выходу. По всему вокзалу прыгали арлекины, византийская царица в головном уборе из гофрированной бумаги преградила ей путь. Своей тележкой Ванда переехала длинноносую туфлю восточной наложницы и протаранила Казанову. Наконец она добралась до свободного телефона. На другом конце долго не отвечали, затем послышался голос ее дяди Радомира, прорвавшийся из океанического шума, с которым могли справиться только довоенные телефонные аппараты.

– Prontoouu?4

– Это я, Ванда. Я на вокзале.

– Ванда, дорогая! Ни в коем случае не бери вапоретто. Возьми такси, спроси Стефано, но не давай ему больше 50 000 лир, a questo bandito5, – сказал дядя. – Я подошлю тебе Микеля за багажом к причалу. Поторопись, у меня не так много времени, ты ведь знаешь, сейчас карнавал!

Не успела Ванда ему ответить, как он повесил трубку. Радомир Радзивилл принадлежал к тем людям, которые пользуются телефоном только для коротких сообщений. И указаний. Ему нужен был не собеседник, а слушатель. И никогда ему не приходило в голову поговорить по телефону.

Ванда стащила свой багаж с тележки и поволокла его вниз по лестнице, спускаясь на привокзальную площадь. Чайки надрывались, будто от смеха, и воздух был насыщен запахом соленых каперсов. «В приезде в Венецию всегда есть что-то унизительное», – подумала Ванда. Эта суета. Эти мотания туда-сюда с чемоданом на колесах, который не едет, а висит у тебя на руке. Кнут и пряник. Только вконец измучив своих гостей тасканием багажных тяжестей, Венеция одаривает их видом Сайта Мария делла Салюте на закате дня. Ванда поставила чемоданы и присела на мраморную тумбу на причале. Вода лизнула ее ноги, и тут она сразу все простила Венеции.

На стоянке водных такси выстроилась очередь японцев. Поставив чемоданы, Ванда прошла мимо них, словно это были манекены, и спросила Стефано. Один из водителей указал на парня с пуделиными кудряшками на голове. Он стоял у катера и ковырял в зубах зубочисткой.

– Andiamo? – спросил он, и в следующее же мгновение лодка уже тарахтела по всемирно известному Большому каналу.

Ванда не могла наглядеться на его дворцы. Одни из них словно провалились в глубокий обморок. Другие стояли словно спаянные плечами друг с другом, наклонившись к всемирно известному Большому каналу, как пьяные. Здесь были и неизлечимо больные, которые, скорчившись и прижавшись друг к другу, ждали гибели, и самовлюбленные, которые, подобрав локоны, с улыбкой смотрелись в свое отражение. Здесь были грязнули, которым без билетов удалось пробиться в первые ряды. Стоящие рядом дворцы эпохи барокко изо всех сил старались игнорировать это дурное общество.

– Ты впервые в Венеции? – спросил Стефано.

– Нет, – ответила Ванда.

Она думала о том, как, проснувшись ранним утром в Неаполе, она выходила на балкон и смотрела на залив. Везувий дремал под гулкими ударами колокола. Как только неаполитанец покидает свой родной город, тоска и ностальгия мельничным жерновом придавливают его грудь. Словно он бросил небогатого возлюбленного ради лучшей партии. Ванда утешалась мыслью о том, что на самом деле она не выбирала Венецию вместо Неаполя, Неаполю с Венецией не изменила. Нет, правда! Ни о каком таком выборе речь не шла. Это решили за нее. Три тысячи претендентов участвовали в международном конкурсе на место куратора Венецианского Восточного музея искусств. И Ванда победила. Поэтому ей ничего не оставалось делать, как покинуть Неаполь. Действительно ничего.

Но неужели ее совесть так и не успокоится? В конце концов, она только наполовину была неаполитанка и никогда не принадлежала этому городу всецело. Мать Ванды была немкой. В детстве Ванда всегда завораживала подруг историей своей семьи, если ей нужно было произвести впечатление. Их-то семьи все были из Неаполя, и лишь некоторые могли похвастаться, что они родом из какого-нибудь Беневенто или деревни в Кампании, но, конечно, это не шло ни в какое сравнение с происхождением ее мамы, которая была не только немкой, но и почти что полькой. И к тому же принцессой. Ну да. Тоже почти.

Ванда вспомнила о страдальческой реакции своих коллег из Неаполитанского института, когда она сообщила им о получении этой должности в Венеции. Никого не интересовало, что это за место, что за должность, что это значило для нее; все сразу разделились на два лагеря: ненавистников и поклонников Венеции. Единодушны они были лишь в оценке венецианской погоды: туман, туман, туман. Круглый год. Поклонников Венеции было больше. Секретарши, например. Но не только. Директор института, профессор Джардини, тоже был из их числа. У них загорались глаза при слове «Венеция». Они представляли себе жителей Венеции элегическими существами, укутанными в черные плащи, в гондолах на покрытом туманом всемирно известном Большом канале, вслух читающими стихи Торквато Тассо. Ненавистники Венеции – студенты-практиканты, библиотекарь и почти весь средний персонал – смотрели на Ванду с сочувствием.

– Ужас, – говорили они. – Вонючие каналы и кошмарные голуби.

Они были убеждены, что любопытные туристы врываются там в квартиру, стоит хозяину лишь приоткрыть дверь, и что все венецианцы сепаратисты и мастера по срезанию сумок. Все демонстрировали свое академическое образование, стараясь превзойти друг друга, приводя цитаты. Каждый день они находили новые доказательства своей осведомленности. «Венеция – старая аристократка, страдающая одышкой, – Америго Бартоли!» – восклицал специалист по средним векам, ему отвечал какой-нибудь аспирант: «Жуткий, зеленый, скользкий, сальный город. Стары его дожи, стары его взгляды – Д. Г. Лоуренс!»

Венцом этого наваждения стала викторина на тему Венеции, разразившаяся в обеденный перерыв. Ее суть заключалась в том, что кто-нибудь произносил цитату, например: «Помню первый свой приезд в Венецию. Мне было семнадцать. Когда я оказался на площади Св. Марка, то подумал, что схожу с ума. Ничто в мире тогда мне не казалось таким прекрасным, как этот город». Выигрывал тот, кто первым кричал: «Джулиен Грин».

Ассистент Эверардо, убежденный сторонник Rifondazione communista6, чуть было все не испортил. «Мы отвадим туристов от этой Венеции, – заявил он, – от этого базара антикварных подделок, от этого магнита для снобов и дураков со всего света, от этой койки, в которой переспали целые караваны развратников, украшенной драгоценными камнями сидячей ванны для обслуживания куртизанок со всего мира, от этой Cloaca Maxima7 отхожих низостей». Тут все зашумели, и синьора доктор Батгалья крикнула: «Долой коммунистов!» Но Эверардо без тени смущения продолжал: «Мы излечим этот ленивый город, заживим эту роскошную язву прошлого!» «Баста!» – закричали все, но Эверардо уже настолько вошел в раж, что не мог остановиться. «Мы планируем рождение индустриальной и военной Венеции, которая будет господствовать во всей Адриатике – исконно итальянском море. Мы намерены засыпать мелкие вонючие каналы мусором старых разрушающихся и прокаженных дворцов. Мы сожжем все гондолы, эти люльки для идиотов, и на месте старых и кривых построек вознесутся могучей геометрией мосты из металла и фабрики, увенчанные промышленными дымами. Наконец наступит царство божественного электрического света, которое освободит Венецию от продажного ночного мерцания меблированных комнат».

– Как же ты умеешь все испортить! – воскликнула Ванда.

– Он чокнутый, – сказала доктор Батталья. При этом никто не понял, что пламенный оратор цитировал футуристический манифест Томмазо Маринетти.

Доктор Бузи из отдела древней истории поразил всех своим знанием описаний Венеции Ипполито Ниево.

– «Долго она, этот забальзамированный труп, симулировала, что она торжествует, но вот последовал удар, разрушивший ее».

– Существует, – мягко поправила его доктор Батталья, – там сказано «симулировала, что существует».

Такое замечание рассердило Бузи и подстегнуло его бросить в круг еще одну цитату.

– «В моей жизни не было более счастливых часов, чем те, которые я ежедневно проводил, сидя перед кафе «Флориан», откуда я мог любоваться церковью, выгнувшей спину над широкой площадью. Она была похожа на огромного бородавчатого клопа, облепленного вздутиями куполов, который, растопырив свои ножки-колонны, задумчиво выполз на прогулку».

– Марк Твен, – невозмутимо парировала доктор Батталья.

Доктор Камасса, напротив, неожиданно продемонстрировал пробелы в образовании. Не только тем, что у него не нашлось ни одной цитаты о Венеции, но и тем, что он так и не сообразил, в каком романе фигурирует Густав Ашенбах. И это несмотря на то, что со всех сторон неслись подсказки: «Остров Лидо! Висконти! «Смерть в Венеции»!» – все старались подтолкнуть несообразительного Камассу к правильному ответу. Доктор Бузи даже цитировал отрывки из Томаса Манна наизусть: «Если кому-то хотелось, преодолевая ночь, ухватить несравненное и сказочно ускользающее, – куда он направлялся? – Это было понятно».

Секретарша Мария-Ассунта сказала, что в Венецию человек отправляется, когда он либо влюблен, либо в депрессии. Ее слова заставили Ванду задуматься.

– Венеция – не город, а состояние души, – сказала Мария-Ассунта. – Город для особых случаев. Влюбленность здесь в самый раз. Депрессия тоже. Нигде больше нельзя так роскошно быть несчастным. Недавно я прочитала в «Эспрессо», что в Венеции целые толпы депрессивных европейцев с севера кончают жизнь самоубийством – бросаются во всемирно известный Большой канал. А какое из этих состояний подходит тебе?

– Ни то ни другое, – ответила Ванда и показалась себе в тот момент бесчувственным сухарем. – Я умею плавать.

– Ничего хорошего, – насторожилась Мария-Ассунта. – Даже представить невозможно – жить в таком мифе, как Венеция, и заниматься банальностями. Или ты хочешь в итоге есть поленту, ругаться на работе, красить волосы и жаловаться на высокие налоги? Венеция этого не заслуживает! – вдруг воскликнула она.

– Венеция – не ледяная глыба, – ответила Ванда, тем самым подарив нечаянно аргумент лагерю ненавистников Венеции.

– Вот, вот! Ледяная глыба! – зашумели они. – Венеция и есть ледяная глыба. Вы сами это почувствуете. Ее можно толкать и толкать и раскачивать, но она с места не сдвинется.

– Будь что будет, – твердо сказала Ванда. – Но если бы у меня был выбор, я бы уж, конечно, с большим удовольствием отправилась в Париж.

– К этим жмотам французам? – возмутились все сразу.

Как только речь зашла о французах, вновь воцарилось единодушие. Их скупость была притчей во языцех. Потом все снова дружно принялись поносить венецианскую погоду – туман, туман, туман круглый год, и расизм северян. Все знали, что для венецианца Балканы начинаются уже с Падуи. Итальянцы-южане для них просто гадость ползучая, пожиратели пыли и праха. Ванду еще изгложет туманными сырыми ночами тоска по Неаполю.

– Bella. Sempre bella, Venezia, – сказал Стефано и указал на палаццо с розовым воланом8.

– Да, – сказала Ванда.

Когда в 1972 году Ванда впервые приехала в Венецию, ей было двенадцать лет, и она страдала из-за своих тощих ног и из-за отца, который считал любовь к путешествиям противоестественной наклонностью. Родной Неаполь он покидал, только если его что-то принуждало. Мать Ванды каждый год, когда начинались каникулы, грозила ему разводом. А в этот раз она пригрозила так вдохновенно, что отцу осталось только сдаться. К тому же ее должна была сопровождать бабушка Нунциатика, что значительно омрачало поездку. Никакие ландшафты и города не могли ей угодить и, конечно, Венеция тоже. Бабушка придиралась ко всему. Переулки слишком узкие, воздух слишком влажный, еда слишком тяжелая, собор Св. Марка чересчур пышен, цены чересчур высокие, она назвала Венецию la citta degli Americani – город американцев, и была убеждена, что единственное, что оправдывало существование Венеции, – это ее способность развеять грусть– тоску и пресыщение жизнью богатых американцев. А вообще? Зачем нужен город, по пояс стоящий в воде? Венеция не город, а только состояние. Фривольность.

Конечно, они прокатились и на гондоле. Ванде казалось, что гондолы похожи на черных блестящих насекомых, она побаивалась их. К тому же гондольер сострил по поводу ее ног, когда она садилась в лодку, и тем самым подлил масла в ее антивенецианское настроение. Потом они побывали в гостях у дяди Радомира, который совсем недавно обосновался в Венеции.

– Венеция. Ну, да. Вполне подходит твоему «душевному» братцу, – говорила бабушка Нунциатика матери Ванды.

Они пили чай у дяди Радомира. Разговор отдавал тухлятиной, так же как поданное к чаю печенье. Всю дорогу домой Ванда ломала себе голову, что же может быть душевного в этом каком-то отстраненном дяде. Но спросить она так и не решилась.

– Тебе нравится Венеция? – спросил Стефано.

– Да, – ответила Ванда.

Они миновали Палаццо Пезаро, и Ванда постаралась рассмотреть, горел ли свет на последнем этаже. Одно окно было освещено. На верхнем этаже располагался Восточный музей искусств, будущее место работы Ванды.

Как только Радомир узнал об этом, стало ясно, что Ванда переедет к нему в Палаццо Дарио. Она ни в коем случае не должна была снимать жилье. Кроме того, Радомир тут же оживил свои блестящие венецианские связи. Даже если бы существовало общество чайных чашек, Радомир Радзивилл был бы его президентом. Начиная с Общества любителей бриджа и Клуба Гуггенгейма, включая Союз друзей художественного переплета книги и Клуб льва, в Венеции не было ни одной associazione, в которой Радомир не состоял бы членом или не был бы членом правления. Также и в «Save Venice»9. Обед в баре «У Гарри» (где Радомир, как все венецианцы, которые умеют считать, имел пятидесятипроцентную скидку) с председателем союза «Save Venice» и ужин на террасе отеля «Монако» (сорокапроцентная скидка) с генеральным директором Музея античности и искусства – и вся Венеция знала, что Ванда Виарелли, его любимица, его единственная племянница и знаток истории японского искусства, намерена произвести революцию в Восточном музее.

Таким он был. Экзальтированным, восторженным, открытым миру как коробка пралине.

– Венеция – единственная в мире, – сказал Стефано.

– Да, – сказала Ванда и склонила голову набок.