"Нашествие квантовых котов" - читать интересную книгу автора (Пол Фредерик)

АВГУСТ, 22, 1983 г. ВРЕМЯ: 09.10 УТРА. МИССИС НАЙЛА ХРИСТОФ БОУКВИСТ

Немного непривычно находиться в родном городе Доминика без него самого, но я была занята. Здесь всегда в изобилии концерты и множество изнуряющих интервью, а перед выступлением всегда подают коктейль с тяжелым вливом Национальной симфонии. Но самое основное – десять минут репетиции с оркестром отнимают час времени. Заботясь о преждевременности, пытаясь припомнить все отрывки, темп и интонации, мы договариваемся позже. Некоторые считают, что, чем больше репетируешь с Мстиславом Ростроповичем, тем легче, оттого что Слави сам начинал в качестве виолончелиста. Ничуть не бывало: он ужасно нервный. Он может преследовать вас своим сумасшедшим состоянием, заметив синкопирование звука. Я не говорю, что не люблю с ним работать… Например, Слави обладает удивительным чувством юмора. Кроме того, меня очаровывают такие мужчины.

Могу подарить вам идею одной их его тонких шуток. Когда я подписала и вернула контракт на зги выступления, позвонила концертмейстер:

– Слави сказал, что вы можете выбрать Сибелиуса или Мендельсона…

Я не смогла удержать смех.

Очень забавная шутка. Это уже история: раньше, когда я сыграла Национальную симфонию, журналисты изобразили меня заснувшим часовым. Думаю, я была утомлена. Во всяком случае, я сказала ей то, что говорит не каждый скрипач, но знает любой, кто играл на скрипке после Паганини. Есть концерты, которые звучат сложнее, чем они есть на самом деле, например, как у Мендельсона, и концерты, показывающие мастерство, более трудные, чем кажется по звуку, как у Сибелиуса. Поэтому я ответила, что, когда хочу получить дешевое «браво» от наивной аудитории, я играю Мендельсона, а если хочу показать себя коллегам – Сибелиуса.

– Передайте Слави, – скорее всего, я исполню Мендельсона! – сказала я концертмейстеру, улыбнувшись в телефон. Потому что, как я знала, не будет ни того и ни другого. И правда, через пару дней я получила корзинку цветов с запиской от Елены Ростропович: «Не просто талантливо и не только чудесно, но и очень трогательно! Слави пересылает свои комплименты поклонника и просит сыграть Гершвина: на концерте будет присутствовать госпожа президент!!»

Я связалась с ним и сказала, что с удовольствием исполню Гершвина. Он был одним из великих композиторов и, кроме того, хорошо, по-американски, сочинял скрипичные концерты. Во всяком случае, я знала, что госпожа Рейган не желала слушать иностранные вещи.

Елена Ростропович – очень милая леди, но я не всегда знала, что у нее на уме. Например, я не знаю, что ей известно обо мне и Доме. Мы осторожно уклонялись от болтовни на эту тему, и до сих пор она ни о чем не спрашивала. Но когда я получала приглашение на ужин, я узнавала, что там был и Дом. Мы с супругом всегда назывались «мистер и миссис Боуквист», а Дома с женой объявляли как «сенатор и миссис Де Сота». Совершенно неважно, что наши супруги находились в Чикаго – почти всегда (как Ферди) и очень часто (как Мэрилин Де Сота). Поэтому Дом мог провести ночь в моем номере. В дни концертов мы работали целый день, а в одиннадцать вечера встречались у Елены с выражением искренней неожиданности. Затем ехали в снятый Домиником дом. Постоянный…

Эти вечера – самое лучшее время моей жизни и жизни Дома. Мы могли появляться на публике. Потом, когда оставались вдвоем, было очень мало шансов, что хоть один из нас будет разоблачен супругом. Мы делали все, что в Чикаго было довольно рискованно – там всегда был шанс, что кто-нибудь из наших супругов не вовремя появится в вестибюле отеля, на лестнице или в ресторане, где мы обычно встречались. Другие города лучше – иногда по счастливой случайности Дому удается придумать повод для вылета в Бостон, Нью-Йорк или еще куда-нибудь, где я выступаю. Мы всегда выжимали время… Нет, Вашингтон – лучшее… безусловно, из того, что я видела.

Но и здесь у нас были знакомые. Рано или поздно Ферди или Мэрилин услышат намеки и почувствуют неладное. Это только вопрос времени. Частные детективы? Вероятно! А почему бы и нет? За супружескую измену приходится расплачиваться.

И тогда на наши головы с грохотом свалится многое, и то, что произойдет, будет слишком неприятно…

Но, пожалуйста, Господи, еще чуть-чуть!

– Никогда! – уверенно сказал в два часа ночи Дом, натягивая носки, когда я рассказала о своих мыслях.

– Рано или поздно, дорогой, это случится! – сделала я вывод.

– Этого не произойдет, нас не смогут поймать. – Он помолчал, натягивая штаны, и, согнувшись, поцеловал меня в пупок. – Мы всегда будем заниматься любовью, даже если нас засекут…

Я не дала продолжать, точнее, попыталась.

– На концерт приедет госпожа Рейган! – сказала я.

– Да? Что из того? – спросил он и кивнул с умным видом. – О! Я увидел связь: ты не хочешь шокировать президента, да? Но если нас не схватят, мы не шокируем, а если и схватят – всегда есть выбор, можно…

– Нет, я не про это! – сказала я, прежде чем он закончит свое изречение словом «пережениться». Потому что это не было неприемлемой темой для дискуссий, хотя бы и с сенатором Домиником Де Сота. Я могла изменять мужчине, который меня любил, но не могла выбросите его из своей жизни, прилюдно унизив.

Так что я не переживала, когда Дом уехал в Нью-Мехико, потому что он становился все более настойчивым, а я постоянно отгоняла эту мысль. И когда на ночном концерте я начала с быстрого синкопированного «горячего аллегро», его кресло пустовало.

Что случилось после, было полной неожиданностью. Чтобы вам было понятней, расскажу о концерте.

Гершвин умер молодым – он только начал сочинять скрипичную музыку, но однажды, когда он переходил Пятьдесят вторую улицу, его сшибло такси. Тогда это было странным! Ранее ему надоело нанимать Фреда Гроуфа с его оркестром, и во время скрипичных концертов Гершвин прекрасно дирижировал сам. Его отличием были деревянные духовые и ударные – они смягчали сердце.

Еще я любила то, что он позаимствовал хитрости Мендельсона. Мендельсону не нужна фальшивая пауза после первого действия, чтобы публика не подумала об окончании концерта. Аплодисменты, конечно – признак уважения, но и тревога: половина аудитории поспешит аплодировать, а другая будет сердиться на болванов, задерживающих выступление. Мендельсон не позволял этого, закрепляя время от первого действия до второго одной нотой. Здесь никогда не было молчания и беспокойства публики, мужчины, пришедшие на концерт по требованию жен, нервно смотрят на соседей, ожидая конца: вы слышите легкий шорох, шепот и приглушенный кашель. Я очень хочу, чтобы Чайковского, Брика и Бетховена слушали так же внимательно, и крайне признательна Гершвину и Мендельсону.

Однако это весьма интересно! В это приятное время даже подсознательный барабанный сигнал вечерней зори не удержал публику от суеты. Я заметила, как капельдинерша нагнулась над пустым креслом Доминика и что-то прошептала на ухо сенатору Кеннеди. Слави уже приподнял дирижерскую палочку для начала второго действия, но Джек Кеннеди засуетился и тихо прокрался через проход. Я подсчитала такт для начала своей партии и увидела, что Джекки улыбнулась мне и извиняюще махнула рукой. Я была знакома не со всеми сенаторскими женами, но в случае Джекки знала, что она искренне огорчена.

Джекки Кеннеди – единственная культурная слушательница в сенаторской галерке, и я всегда считала, что она могла бы стать прекрасной первой леди, если бы муж не провалился в Чикаго из-за недостатка голосов.

Беспокойство на этом не кончилось…

С помощью таких людей, как Джекки, Слави Ростропович и Дом, я смогла попасть в довольно большое Вашингтонское общество любителей скрипки, где собирались сливки общества. В Вашингтоне это обозначало правительственную публику: дипломатов, законодателей и верхушку администрации. Здесь в своей ложе находилась даже Нэнси Рейган со своим первым джентльменом, который, как всегда, вежливо и самоуверенно сидел рядом. У такого типа аудитории имеются свои особенности. Самым ужасным было то, что если кто-нибудь уйдет, то половина публики немедленно примется обсуждать…

Это и случилось.

В середине медленной части в зале, как отсутствующие зубы, зияли пустые места. Когда я закончила крещендо в терции, аплодисменты были скудными. Полагаю, не от недостатка энтузиазма, а от малочисленности аудитории. Славя взглянул на меня, а я на него. Смирившись с этим, мы пожимали плечами и ничего не понимали.

Для приличия сделали два поклона. Затем сошли со сцены и уже не вернулись в зал, давая аудитории возможность бежать: многие были в панике.

Нас обуревало любопытство…

Для Слави это было хуже, чем для меня. Я готовилась к вечеру и ждала, когда он вернется после антракта ко второй половине программы. Это был Малер, и оба мы уже знали, что аудитория слушателей бессмертной Первой симфонии будет мала.

Потом мы узнали, что случилось.

Первой нам рассказала костюмерша Эми. На самом деле, она не «одевала» меня, а проявляла заботу. Присматривала за Гварнериусом, когда я ненадолго оставляла его; проверяла, нет ли пятен и складок на концертной одежде; следила, чтобы в кармане музыкальной сумки всегда лежали тампоны. Она делала все это – и еще одно: она разгоняла подозрения моего мужа, когда я была вместе с Домом.

Кроме того, она рассказывала все новости, даже самые неприятные… особенно, неприятные. Все шокирующие закулисные впечатления этой ночи большей частью были ссорами, он она пробилась к нам и передала услышанное по секрету.

– Найла! – застонала она. – В Альбукерке заварушка!

Альбукерк находился рядом с Сандией. Там же Доминик! Я оступилась, колени ослабли… Слави успел подхватить меня за одну руку, а Эми подхватила другую руку и скрипку.

– А Дом? – простонала я.

– О Найла! – рыдая, сказала Эми. – С ним – самое ужасное!

Мужчина по имени Доминик Де Сота вспотел, продираясь сквозь камыши, которыми заросло старое водохранилище, и оторвался от своей работы. Ему померещилось, что на востоке, на место Чикаго, загорелся яркий оранжевый свет. Это не было обманом зрения. Там действительно сверкали низкие облака, освещенные далеким сиянием. Доминик выпрямился, вглядываясь в даль. Что это светится на горизонте? Там были белые и красные струи: белый свет, отдаляясь, становился красным. Это было так, словно бы здесь возникли автомобили… Но мгновенно лучи исчезли, и Доминик снова остался один в душной ночи. Возвратившись к своему занятию, открыл последнюю ловушку. Там находилась чья-то ангорская кошка – шипела и выгибалась дугой. Она не была ни большой, ни мясистой, но де Сота был рад видеть и ее, так как это был ужин…