"Повесть о бедных влюбленных" - читать интересную книгу автора (Пратолини Васко)

Глава десятая

Проститутки бродят по улицам, всем своим усталым телом налегая на каблуки. На лице у них всегда написано разочарование, даже если вечер оказался удачным и клиенты были щедры, — ведь завтра наверняка судьба им изменит. Они бродят, тяжело переступая ногами, словно лошади, везущие непосильный груз. У проституток своя кузница — каморка сапожника Стадерини. Ожидая ремонта, тут лежат и сандалии Джордано Чекки, и белые туфельки Маргариты, и грубые рабочие сапоги землекопа Антонио, но сапожник в первую очередь чинит туфли гулящих девиц. Ведь у них всего по одной паре туфель, а позволить себе такую роскошь, как остаться хоть один вечер дома, они не могут. Иногда эти клиентки, скинув туфли, усаживаются на маленький стул перед верстаком Стадерини и, заложив нога на ногу, ждут, пока он кончит починку. Проститутки ведут с сапожником степенный и скромный разговор — о том, что такого жаркого лета никто и не помнит, что цены на персики безбожно высокие. Беседуют также о том, что на людей и после войны не снизошла божья благодать, как многие надеялись, а, напротив, сердца ожесточились; говорят и о том, что сигареты ужасно подорожали: теперь курить — чистое разорение. Держа во рту деревянные гвоздики и зажав между колен туфлю, натянутую на колодку, Стадерини подбивает подметки и с интересом слушает откровения заказчиц. Хитро прищурившись, он говорит:

— Но ведь в вашей торговле не бывает кризисов!

Однако проститутки не подхватывают шуточку: раньше чем наступит ночь, они не признаются в своей профессии.

Все они живут в гостинице «Червиа». Здесь каждой из них сдают комнату размером шесть метров на три, с полуторной кроватью; простыни меняются раз в две недели. Гостиница находится на углу виа деи Леони. До поздней ночи у входа горит большой фонарь; в вестибюле у лестницы стоит кактус в кадке, а на стенах висят две олеографии; красная ковровая дорожка доходит до второго этажа. Чем выше, тем лестница становится уже, лестничные площадки напоминают темные и тесные клетушки.

От четвертого этажа узкая винтовая лестница ведет в мансарду, где теперь живет Розетта. В вестибюле гостиницы висит доска с двадцатью крючками для ключей. Но если не считать туалетных и комнат хозяина, то всего в гостинице только двенадцать номеров, каждый сдается по три лиры за ночь.

Столько же платят и Уго с Освальдо. Дороже стоит лишь пятый номер, где стоит двустворчатый платяной шкаф и трюмо. Как только открывается входная дверь, мгновенно начинает звенеть звонок и дребезжит до тех пор, пока дверь не захлопнут. На звонок выходит Ристори, появляясь из каморки с надписью на стеклянной двери «Дирекция». Он окидывает посетителя внимательным взглядом и, даже не поздоровавшись, возвращается в свою конуру. Из-за жары Ристори ходит в одной рубашке и все время обмахивается картонным веером с пестрой рекламой кондитерской «Виола». Веер ему подарила Олимпия, постоянная жилица его заведения.

Олимпия и ее приятельницы платят по две лиры за день и, кроме того, пол-лиры за каждого приведенного с улицы «гостя».

Они убирают свои комнаты сами. Для уборки остальных номеров у Ристори поденно работает Фидальма Стадерини.

Ристори около пятидесяти лет. У него крутой лоб с залысинами, круглое брюшко и бычьи глаза. Большую часть дня он проводит за своим «директорским» столиком. На стене, за спиной у Ристори, портрет папы Пия IX, а рядом со стулом стоит завернутая в мокрую тряпку бутылка с вином (так вино лучше всего сохраняется прохладным в палящую жару).

Ристори читает детективные романы и ведет реестр, куда заносит каждый визит своих клиентов. Он ведет эти записи аккуратнее, чем фатторе из Каленцано свою приходо-расходную книгу. Фатторе и его приятели заходят в гостиницу каждую пятницу. Подковав лошадь, побрившись, пообедав у Силли или у Пенелло, закончив все дела, они уж обязательно заглянут в «Червиа», прежде чем отправиться в своей повозке обратно в деревню.

В пятницу проститутки работают даже днем. Они появляются в определенные часы на площади Синьории, Орсанмикеле и у лоджий Порчеллино, где управляющие поместьями и маклеры заключают свои сделки. Глаза у проституток острые, как нож, и притягивают к себе намеченного мужчину, как магнит — железо. А железо это многократно проверенное и испытанное: деревенский житель подчинен силе привычки и, кроме того, хочет быть заранее уверенным в исходе дела. Он чрезвычайно боязлив, и взгляд проститутки кажется ему взглядом сообщницы, собирающейся его шантажировать. Именно приверженностью ко всему знакомому и привычному объясняется и то, что даже Розетта по пятницам все еще находит клиентов.

Проститутка завлекает мужчину взглядом, поводит плечами и виляет задом. Фатторе, бледный от страха, но словно завороженный, бредет вслед за ней. Если он случайно встретит знакомого, то спешит поздороваться первым и даже проводит его, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения. Проститутки уже привыкли ко всему этому; краешком глаза они неотступно следят за своим клиентом, опасаясь потерять его в уличной толпе. Чтобы не спугнуть его, они идут переулками.

Последняя сцена пантомимы происходит на виа дель Корно. Женщина уже вошла в гостиницу и, спрятавшись за дверью, наблюдает в щелку за маневрами фатторе. Она видит, как тот осматривается вокруг, останавливается на углу улицы, заворачивает к «Червиа», снова останавливается, возвращается на угол и опять озирается; потом крадется по стенке и, наконец, со всей ловкостью, на какую способен, одним прыжком влетает в подъезд гостиницы.

Пятница — базарный день (рынок бывает и во вторник, но торговля в этот день идет плохо). В реестре, рядом с именами своих жилиц, Ристори ставит по пятницам до десяти палочек, каждая из них означает взнос в пол-лиры. Появление Ристори не пугает клиентов. Они знают, что хозяин гостиницы нем как могила и к тому же сам заинтересован в посетителях. Иногда, спустившись вниз, они задерживаются в комнатушке «дирекции» поговорить с Ристори о делах; ведь у Ристори, кроме доходов от гостиницы, есть и другие — какие именно, мы скоро узнаем. Из двенадцати номеров гостиницы только в пяти живут постоянные жильцы: в четырех — уличные женщины, а в пятой — парикмахер Оресте. Оресте теперь окончательно поселился в гостинице, он платит лиру в день и не жалуется, если вечером находит свою комнату занятой. На такой случай у него в парикмахерской есть раскладная кровать. Розетта самая старая из четырех жен-шин. В гостинице живет также ее двоюродная сестра Доната, получившая от своих приятелей прозвище «Кикка» или «Киккона». Кикка высокая и толстая, настоящая башня; в пятницу у нее особенно много работы. В соседнем номере живет Олимпия, уроженка Модены, она регулярно посещает кафе в центре города и, хотя ладит с фатторе, относится к ним немного свысока. И, наконец, Ада. Ей двадцать три года, у нее погасший взгляд и увядшее лицо, черные волосы и ожесточенное сердце. Ей запрещено заниматься своей профессией, так как она больна наследственным сифилисом. Но голод и волка гонит из леса, а раз Ристори ее держит — значит, болезнь не заразна. Ведь он не рискнул бы потерять дружбу с фатторе, у которых покупает оливковое масло и муку, а потом перепродает по более высокой цене хозяйкам публичных домов с виа Альтафронте и виа дель Аморино.

Остальные проститутки имеют другое пристанище, но часто заглядывают и в «Червиа», снимают номер на несколько часов; однако и они беспрекословно платят хозяину дань в пол-лиры. Как «постоянные», так и «временные», как их называет сам Ристори, благодарны синьору Гаэтано за его помощь. Ведь Ристори приятель бригадье-ре. Если во время облав девицы попадают в руки полиции нравов, то достаточно вмешательства Ристори, чтобы их выпустили из полицейского участка на свободу, — в тюрьму Санта-Вердиана они не попадают. Ристори для них нечто вроде сборщика налогов, один из бесчисленных чиновников, на которых держится современное общество. Они благодарны синьору Гаэтано, но вместе с тем боятся и презирают его.

Связь с нашей улицей поддерживает только Розетта. Она занимается здесь своим ремеслом уже лет двадцать и, конечно, не могла не завести знакомств на виа дель Корно. Ее подруги все дни недели, кроме пятницы, ведут ночную жизнь, как мыши и светляки. Они выходят на улицу, когда совсем стемнеет, и, боясь, как бы вечер не прошел впустую, бывают слишком озабочены, чтобы думать еще о делах виа дель Корно. На этой улице их интересует только сапожная мастерская. Все же они не могут пожаловаться на обитателей виа дель Корно — никто их здесь не осуждает и не порицает. При случае корнокейцы вежливо здороваются с ними и провожают их сочувственным взглядом.

Бедняки и труженики на собственном горьком опыте убедились, что зарабатывать на жизнь приходится разными путями, а путь этих женщин, в сущности, один из самых унизительных и жалких. Даже набожная Клоринда, самая закоренелая ханжа из всех местных богомолок, не мечет против них громы и молнии. Проститутки явно мешают ей меньше, чем стук молотков Мачисте и Стадерини. Девушкам не стремятся внушить, что надо сторониться проституток, родители инстинктивно чувствуют, что если расписывать грех в черных красках и рьяно его осуждать, то это только побудит дочерей согрешить, и как можно раньше.

— Все зависит от того, как мы ведем себя дома, — сказал Антонио жене, когда Клара подросла и перед ними встал этот вопрос. — Если родители ведут себя как следует, дети будут им подражать. Ну, а если порок у детей в крови, то тогда уж не помогут ни уговоры, ни побои.

Элиза тоже часто посещает гостиницу «Червиа». Усевшись верхом на стуле, Нанни с цинической наглостью, свойственной людям такого сорта, следит за каждым ее «рейсом» в гостиницу. Нанни теперь на самом дне грязной ямы; виа дель Корно окончательно отказала ему в поддержке, которая невидимой нитью связывает обитателей соседних домов. Никто не протянет Нанни руку, чтобы вызволить его из беды. Он словно бродячий кот, который роется в мусорной яме. Однако Элизе каждый и теперь готов в трудную для нее минуту предложить свою помощь.

Никто не может понять, почему она не бросит этого человека. Ведь Нанни ей не муж, он подло эксплуатирует ее, часто бьет и к тому же старше ее на пятнадцать лет.

Но Элиза ни с кем не откровенничает. Однажды Семира столкнулась с ней в молочной Могерини и, увидев, что у нее подбит глаз и расцарапана шея, попыталась ей посочувствовать. Элиза с досадой ответила, что пусть лучше виа дель Корно занимается своими собственными делишками.

Фатторе в своем кругу называет Элизу «Железная грудь». Хозяин гостиницы «Червиа» постарался широко разрекламировать это прозвище среди корнокейцев. Для этого он, словно невзначай, сообщил о нем сапожнику Стадерини.

Элиза заслужила такое прозвище, грубоватое, как и остроумие придумавших его деревенских шутников. Ей около двадцати пяти лет, у нее статная фигура, подстриженные «под мальчишку» волосы с коротенькой челкой на лбу. Ее большие печальные глаза зеленого цвета как будто созданы для этой профессии. В узкой белой блузке, плотно облегающей ее гибкий торс, она выглядит свежей и цветущей. Короткая, выше колен, черная юбка не закрывает стройных ног, довершающих ее красоту, цена которой от пяти до десяти лир.

В номерах «Червиа» Элиза оправдывает все ожидания клиентов; но она только кажется крепкой, а на самом деле в груди у нее непрерывно стучит молоток, торопливо и яростно, разламывая ее измученное тело, — сердце Элизы с утра до вечера и с вечера до утра танцует фокстрот, никакие успокаивающие, болеутоляющие и наркотические средства не могут его утихомирить. Врач из амбулатории сказал Элизе, что только покой и длительный отдых в санатории, раскинувшемся на каком-нибудь мирном зеленом холме, может ей помочь. Не на том ли холме, что зовется Голгофой, ее ждет успокоение?

Ристори весьма доволен, что Элиза тоже пользуется его гостиницей. Встречая ее, он неизменно рассыпается в комплиментах.

— Смотри не забывай нас, Элиза, а то вдруг перестанешь ходить в мою гостиницу — тогда мне зарез, придется прикрыть дело, — распинается он. Элиза очень любит финики, и Ристори, зная это, частенько кладет пакет фиников на комод в ее комнате. Все же Элиза не всегда приводит своих клиентов в «Червиа», некоторые из них никак не могут прийти с ней туда. Не мог, например, заходить в «Червиа» старый Нези — клиент щедрый, но очень требовательный. (С ним Элиза водила знакомство до тех пор, пока Аурора не стала его любовницей.) Не мог сюда являться с нею Уго, полный такой силы, что у нее мучительно сжималось сердце. Не мог бывать ее «гостем» и Освальдо, молодой коммивояжер, воспитанный и вежливый, «словно настоящий синьор». Освальдо, Уго, старый Нези не решались войти с ней в подъезд с большим фонарем; у виа дель Корно есть глаза, и некоторые вещи от них следует всячески скрывать.

В этих случаях Элиза вела своих клиентов в гостиницу на виа дель Аморино, «подальше от дома». Элиза обо всем рассказывала Нанни — ей плохо пришлось бы, взду май она что-нибудь скрыть. Лишь только она входила в комнату, Нанни так же безошибочно читал в ее глазах, как бригадьере угадывал его собственные преступные мысли. Но о том, что прошлой зимой Элиза провела вечер с Бруно в гостинице на виа дель Аморино, Нанни так ничего и не узнал.

Элиза, конечно, не святая. Она любит деньги, и в ее печальных глазах затаилась глухая вражда к тому миру, где она получала одни лишь пощечины, терпела голод, должна была слышать прерывистое мужское дыхание, выносить объятия, от которых каждый день бешено колотилось ее усталое сердце.

Однако в последнее время в душе Элизы уже нет горечи и злобы. Глаза ее блестят и не могут скрыть ее волнения; случайные любовники вольны прочесть в них чувственность или страсть. С Нанни Элизу по-прежнему связывает что-то темное и, может быть, даже грязное. И все же после вечера, проведенного с Бруно, Элиза словно оттаяла изнутри. У нее пробудилась неведомая прежде нежность и потребность в ласке. Часто ей хочется плакать. А сердце еще сильнее сжимает крепкая петля.

До того вечера Элиза ни разу не замечала, что Бруно влечет к ней. Однажды, в промозглый январский вечер, она шла по виа деи Пуччи, дробно постукивая каблуками. Внезапно перед ней вырос Бруно в непромокаемом плаще и железно дорожной фуражке.

— Послушай, Элиза, я сойду с ума, если не побуду с тобой, — выпалил он. — Я мечтаю о тебе ночью и днем, и мне даже кажется, что я больше не люблю Клару.

Они стояли у витрины магазина колониальных товаров. Бруно, наклонив голову, рассматривал носки своих ботинок. В эту минуту Элиза была тем же, чем обычно, — проституткой, завлекающей мужчину. Пальцем приподняв за подбородок его голову, она тихо сказала:

— Есть у тебя в кармане тринадцать лир? Десять мне и три за номер?

— Даже больше. Но в «Червиа» я не пойду. Вся наша улица узнает.

— Пойдем в другую гостиницу.

В номере Бруно разделся догола.

— Тебе не холодно? Ведь я из мрамора, — сказала Элиза.

— А мне, наоборот, кажется, будто я у горящего костра. Словно сейчас Феррагосто [29].

Сентиментальные клиенты, которые хотят, чтобы проститутки вели себя словно жены или матери, попадаются, конечно, но среди них никогда не бывает молодых. Восемнадцатилетние юнцы берут публичные дома штурмом, но они не слишком наблюдательны: Розетту принимают за разорившуюся синьору, Олимпию — за артистку варьете, Элизу — за красивую жену рабочего.

Клиенты романтического склада целуют только в губы; им обычно около сорока, но они преждевременно состарились, и в них есть что-то противное, затхлое, как перепрелое сено. Бруно же был по-юношески горяч, губы у него мягкие и нежные, на щеке родинка. Он сказал Элизе, что желал ее еще мальчишкой, с того самого дня, когда она семь лет назад впервые появилась на виа дель Корно. Его слова были обращены к ней, только к ней одной, а не к воображаемой женщине, образ которой каждый носит в своем сердце и платит проститутке, чтоб она напомнила ему о той, другой.

Прислушиваясь к учащенному биению ее сердца, он сказал:

— Сердце у тебя точно курьерский поезд. Одеваясь, Бруно задумчиво проговорил:

— Не думай, что я не люблю Клару. Но ты комом застряла у меня в горле. Надо было выпить глоток воды, чтобы проглотить его. Мне это, кажется, удалось.

— Ты молод, но уже порядочный эгоист, — негромко ответила Элиза.

— Прости меня! Я неудачно выразился, но такое уж чувство было у меня к тебе.

Он снова поцеловал Элизу и отсчитал ей деньги в руку, словно жадный и подозрительный клиент.

— Когда мы увидимся? — спросила она, отчасти по профессиональной привычке, но только отчасти, потому что эти слова ей подсказал непроизвольный порыв чувства.

— Наверно, никогда. Я не привык к таким встречам.

— А! — вырвалось у нее. Она подумала, что Клара, вероятно, уже стала его любовницей. И Элиза засмеялась циничным смехом уличной женщины.

— Ах, значит, «ангелы-хранители»!… Вот тебе и невинность!

— Дура! — крикнул Бруно и, стиснув от обиды зубы, с злобной торопливостью стал натягивать плащ. Элиза обняла его за шею, поцеловала в губы и нежно сказала:

— Прости меня, ведь я всего только продажная женщина.

Он попытался улыбнуться ей.

— Ты далее не заметила, что это случилось со мной впервые в жизни.

С того дня прошло уже восемь месяцев, а Элиза все мечтает о Бруно. Но он не удостаивает ее ни единым взглядом. Говорят, в октябре он женится на Кларе.

Настал август; как мы уже знаем, Освальдо и Карлино в этом месяце всерьез сцепились между собой. В «Червиа» появилось два новых жильца — Освальдо и Уго.

Однажды вечером Ристори сказал им:

— Я вижу, вы уже неплохо спелись, хотя ваши взгляды и не очень-то совпадают.

От подобных ядовитых шуточек могут иссякнуть самые дружеские излияния в любой компании, и, надо полагать, Ристори сказал это с умыслом, желая прощупать почву. Какую он задумал извлечь из этого выгоду, было еще не ясно. Однако на ужине, устроенном в знойный августовский вечер, когда сотрапезники разгорячены выпитым вином, а на столе столько вкусных блюд, даже и такие замечания неспособны охладить пыл пирующих.

— Нас соединяет Вакх, табак и женщины! — патетически воскликнул Освальдо.

Мысль устроить кутеж принадлежала Уго. Они расположились в его комнате, и Олимпия переходила от одного к другому. Собутыльники были сильно возбуждены, и Уго не желал больше делиться Олимпией. Тогда Освальдо громко закричал:

— Хозяин, женщину для меня! Фашисты меня оскорбили! Плевать! Женщину мне!

Ристори, весьма заинтересованный, предложил ему Киккону, но Освальдо отверг ее:

— Нет, она настоящий слон, я хочу женщину изящную, легкую, как… как листок папиросной бумаги!

— Ада — вот кто вам подойдет, — подсказала Олимпия.

Вмешался Уго:

— Не бери ее, Освальдо! Эта самая Ада одну тоску нагоняет. Только я ее увижу, сразу же плакать хочется.

Но Освальдо уже кричал:

— Хочу «Железную грудь»! Пускай вся улица узнает. Мне наплевать!

И скоро к трем пирующим присоединилась Элиза.

— Ласточки слетаются в родное гнездо, — слова эти обронил Стадерини.

В девять вечера, когда на балконах догорали последние лучи и на виа дель Корно, освещенную одиноким фонарем, спустилась мрачная тень, черная, как глубокий колодец, на улицу, громыхая по булыжной мостовой, въехала пролетка. Извозчик щелкнул кнутом, чтобы отогнать Джиджи Лукателли и Джордано Чекки, которые играли на деньги «в пристеночку». Мачисте поставил возле кузницы недавно купленный мотоцикл, вокруг которого сразу же собрались ценители: Нанни, Беппо Каррези и Стадерини.

Пролетка остановилась возле дома номер один, и из нее вышли Отелло и Аурора. Аурора была в белом платье с красным поясом, у Отелло на левом рукаве пиджака чернела траурная повязка. Они выгрузили два легких чемодана и заплатили извозчику на лиру больше, чем показывал счетчик. Джордано бросился обнимать сестру; Отелло велел ему позвать мать и отца, а потом всей семьей зайти к нему домой.

— Ну и бесстыжая эта Аурора! Другая бы не посмела вернуться! — попробовала съязвить Клоринда, но Фидальма быстро заткнула ей рот:

0 Так— то учит тебя господь любить ближнего? Смотри лучше, чтобы у тебя миндаль не подгорел.

Но истинно народной мудростью проникнуты были слова матери Бруно:

— Мертвые не воскресают, а жизнь берет свое.

Даже тени неодобрения не было в ее словах.

Семья Чекки вышла из дома вдовы Нези поздним вечером. Повесив на дверях угольной лавки объявление: «Закрыто до шестого сентября по случаю семейного траура», — Отелло пошел проводить гостей до дому. Женщины, собравшиеся в кружок у дверей, пытались заговорить с ним, но он быстро завернул за угол. Отелло спешил на Борго Пинти забрать вещи Ауроры. Стадерини пристал к нему как с ножом к горлу, однако ничего не выпытал. Отелло отговорился тем, что очень торопится.

— Мы еще не раз увидимся, — сказал он, — но я вас заранее предупреждаю, что прошлое для меня умерло и похоронено.

Луиза оказалась более разговорчивой. Несмотря на недвусмысленные намеки мужа и старания Музетты, отчаянно дергавшей мать за юбку, она оповестила обитателей виа дель Корно, что когда вскрыли несгораемый шкаф, думая найти в нем деньги и ценности, то обнаружили, что старый Нези не оставил ничего наличными — одни только облигации займа, в общем, сущие пустяки. Угольная лавка да грузовики — вот и все его богатство. Отелло будет продолжать отцовскую торговлю, Аурора во избежание лишних расходов поселится с ребенком в доме свекрови. Но главную новость, которая так взбудоражила виа дель Корно, что в этот вечер все улеглись спать позже обычного, Луиза выболтала против своей воли (хотя, по правде сказать, у нее уже давно чесался язык и она сгорала от нетерпения открыть соседям свою тайну). Теперь уже все знают, что ребенок — сын Отелло и что старого дурака Нези «водили за нос». Между тем с Отелло и Ауророй Луиза ни разу об этом не говорила. Ее вполне убедили слова вдовы Нези.

Эта новость восстановила в глазах виа дель Корно репутацию старого Нези, сильно подорванную в последние месяцы его жизни. Теперь о старом Нези, успокоившемся на кладбище в Треспиано, наша улица вспоминает с жалостью и даже с сочувствием, как о порядочном человеке. Женщины мигом подхватили слова Луизы; но она-то думала поднять таким путем репутацию дочки, а добилась обратного. Аурора лишилась ореола несчастной девушки, и мнение о ней сильно изменилось. Да и Отелло предстал теперь в совсем ином свете.

Вечером, когда женщины собрались, как обычно, поболтать, Клоринда предложила хоть ненадолго объявить бойкот угольной лавке молодого Нези. Угольщик на виа Моска, кажется, приличный человек, и камней в его угле никто пока не находил. Женщины ответили, что они подумают над ее предложением.

Прошел ночной обход. Отелло и Аурора, осторожно прикрыв дверь, вышли из дома. Они бесшумно пересекли улицу, направляясь с визитом к Синьоре. (Ведь это Аурора, вконец растерявшись, написала Синьоре о своем отчаянном положении. Синьора переслала ей через Джезуину письмо с подробными инструкциями и тысячу лир. Отелло сразу же согласился с советом Синьоры бежать из дому, «чтобы поставить старого Нези перед совершившимся фактом».)

Синьора приняла Аурору и Отелло в своей комнате, где почти ничего не изменилось. По-прежнему, словно назойливая муха, жужжит вентилятор, правда, крутится он немного медленнее, чем днем, но во время пауз в разговоре его шум слышен особенно отчетливо. Нового в комнате только ваза с цветами, стоящая на комоде. С тех пор как Синьора заболела, она возненавидела цветы, потому что они ассоциировались у нее с представлением о смерти. Но Лилиана любит их до безумия, и вот теперь Синьора снова считает цветы символом жизни.

Лилиана сидит у Синьоры в изголовье. На ней розового цвета капот, волосы рассыпались по плечам. Джезуина так и не вышла, она укачивала ребенка Лилианы в своей комнате возле кухни. Аурора не замедлила отметить про себя это изменение обстановки. Синьора задержала руку Ауроры в своей, медленно погладила ее и пожелала Ауроре счастья. Она пригласила Аурору заходить к ней в гости, когда ей захочется. Синьора закашлялась; Лилиана принесла успокаивающее лекарство и стала уговаривать ее не утомляться. Отелло стоял у спинки кровати и тщетно пытался отвести глаза от Синьоры: ее взгляд обволакивал, точно тенета паутины попавшую в них муху. Когда Лилиана нагнулась над Синьорой, халат у нее распахнулся, и Отелло увидел ее упругие, нежные груди. На его лице отразилось мгновенное волнение, и он непроизвольно сравнил их с немного уже опавшим бюстом Ауроры. В глазах Отелло блеснул огонек и тут же погас. Но искра этого огня попала в глубоко запавшие глаза Синьоры и зажгла их. Синьора обратилась к Отелло с каким-то вопросом. Она снова обрела голос, но он по-прежнему напоминал стрекотание цикады. Только хорошо натренированный слух мог разобрать, что она говорит. Отелло не понял смысла ее слов. Аурора перевела:

— Синьора спрашивает, что ты собираешься делать.

Отелло в смущении вертел пуговицу своей рубашки а lа Робеспьер с отложным воротничком, выпущенным поверх летнего пиджака. Было видно, что вопрос его раздосадовал и привел в замешательство.

— Послезавтра я снова открою лавку, — сказал он. — Я еще не знаю, как быть, не продать ли все грузовики, чтобы выручить немного денег для оборота. Но уж от одного грузовика мне наверняка придется отказаться.

Он сразу же раскаялся в своей откровенности. Синьора, пожалуй, собирается и дальше учить его, как себя вести. Отелло только что избавился от гнетущей опеки отца, но эта опека оставила в нем глубокий след, и он до сих пор придает особый смысл любому слову. Синьора не внушает ему доверия, и Отелло боится, что слишком доверился ей. Ведь он не видел Синьору целых пять лет. Тогда он был еще мальчиком, и у него сохранились о ней самые смутные воспоминания. Отелло казалось, что он видит перед собой незнакомую женщину, настоящую сивиллу, предвозвестницу несчастий и горя. Когда он вошел в комнату, его первой мыслью было: «Она похожа на ведьму». Несмотря на все случившееся, а может быть, именно поэтому, Отелло мучила мысль, что он виноват в смерти отца. И чем упорнее старался он отогнать от себя тяжелые воспоминания, тем сильнее они одолевали его. Отелло живо ощущал также, что Синьора — соучастница его преступления: лишь благодаря ей ему удалось бежать с Ауророй из дома. Мысль об этом камнем лежала у него на сердце. Взгляд сообщницы пугал его, а хитрое ее лицо настораживало и вызывало отвращение. Улыбка Синьоры казалась ему довольной гримасой тигрицы, насладившейся добычей.

Отелло неуверенно сказал:

— Я еще не решил, стоит ли и дальше заниматься транспортными операциями.

Тигрица удовлетворенно улыбается, оскалив зубы. Теперь она заговорила довольно отчетливо, и Отелло ее понял.

. — Веди себя как следует, не то берегись! Я люблю Аурору и буду охранять ее как зеницу ока. Если ты будешь мучить жену, я найду способ защитить ее. — Потом она добавила: — А как будет с ребенком? Аурора писала мне, что ты его терпеть не можешь!

Аурора, покраснев от смущения, попыталась что-то сказать, но госпожа Тигрица остановила ее величественным жестом.

— Советую вам отдать его на воспитание. В Галлуццо живет семья крестьян, готовых ради меня пойти в огонь и воду. Они будут обращаться с ребенком, как со своим сыном. Лилиана тоже отдаст им дочку. В этой семье две невестки недавно родили, и вы могли бы отдать туда своего ребенка.

Она умолкла и вопросительно посмотрела на Отелло. Аурора с готовностью ответила:

— Ваше предложение нам очень подходит. Мы и сами думали…

Но тут Отелло прервал ее:

— Мы еще ничего не решили окончательно. Моя мать привязалась к ребенку и, пожалуй, не захочет с ним расстаться.

Наступила долгая, томительная пауза. Монотонный шум вентилятора лишь усиливал неловкость этого молчания.

Наконец гости стали прощаться. Лилиана проводила их до дверей. Проходя мимо нее, Отелло ощутил нежный запах фиалок.

За последний месяц Синьора чудесным образом преобразила Лилиану. Для этого ей не понадобилось ни белил, ни румян, а всего лишь несколько мастерских штрихов да новая оправа. Достаточно было снять с Лилианы ее тряпье, старое желтенькое платье, выцветшее и посекшееся от времени под мышками и на груди, одеть жену Джулио в белую блузку и юбку «фантази», и ее молодое, цветущее тело снова стало прекрасным и влекущим. А когда голову Лилианы избавили от всяческих шпилек и заколок, когда вымытые шампунем волосы стали мягкими и нежными, Синьора сделала ей прическу «конец века», и лицо молодой женщины приобрело томное и детски наивное выражение. Такой предстала Лилиана перед изумленными обитателями виа дель Корно. Она медленно шла на высоких каблуках, с непривычки немного покачиваясь, отчего походка ее казалась вызывающей.

— Последний крик моды! — воскликнул Стадерини, рассматривая ее туфли, а Нанни, который всегда и во всем видит только грязную сторону (иначе думать он просто не может), заметил:

— Ей бы, не торгуясь, заплатили двадцать лир! Тем не менее Лилиана не поддалась настойчивым требованиям Джулио, который по наущению Моро приказал ей под угрозой развода «выйти на работу». С другой стороны, Синьора не так уж бескорыстна и совсем не для того она «вырядила» Лилиану, чтобы облегчить ей уличные знакомства («вырядила» — это уж, конечно, придумала Розетта).

Возвратившись со свидания с мужем, Лилиана горько расплакалась и вся в слезах твердила, что ей остается только одно: наложить на себя руки. Чем кончить так, как Элиза, она лучше бросится в Арно вместе с дочкой. Синьора усадила ее на край кровати и, нежно гладя, зашептала ей на ухо:

— Ты такой же ребенок, как твоя дочка! А я-то на что? Неужели я тебе не помогу?

Слова эти вселили в Лилиану надежду, разогнали страхи, а нежные ласки убеждали, что Синьора относится к ней, как старшая подруга. Лилиана почти совсем успокоилась, но ей приятно было лежать в объятиях Синьоры, касаться щекой тонкого атласного платья, чувствовать ее дыхание. Ей казалось даже, что одним своим присутствием она облегчает страдания Синьоры. Лилиана честно сказала своей покровительнице все, что думала:

— Только вы одна у меня и остались, Синьора! Я чувствую себя вашей вещью.

И она действительно чувствовала себя ее вещью. Одинокая, растерянная и несчастная, прильнула она к груди Синьоры — словно беспомощный мотылек искал защиты у векового платана. Время от времени она еще всхлипывала, но тотчас снова успокаивалась и даже пыталась улыбнуться. Синьора нежно поглаживала ее, и ласка эта убаюкивала Лилиану, навевала покой и сон. Приподнявшись, она посмотрела в жуткое, отталкивающее лицо своей повелительницы, и оно показалось ей приятным и по-матерински добрым. Лилиана поцеловала Синьору в щеку и, желая выразить свою признательность, еще теснее прижалась к ней.

Незаметно наступил вечер. В комнате, оклеенной красными обоями с узором из золотых лилий, было сумрачно и прохладно. Возле кровати в растерянности неподвижно стояла Джезуина. Синьора приказала ей позаботиться о ребенке — Лилиане надо отдохнуть, она так устала, бедняжка.

В эту ночь Синьора убедила Лилиану лечь с ней вместе.

— Ты слишком взволнованна, — уговаривала она ее. — И потом мне нужно с тобой поговорить, но я не хочу, чтобы ты все время была на ногах. А возле твоей дочки будет спать Джезуина.

Когда они остались одни, Синьора зажгла стоявшую на ночном столике лампу. Первый раз случилось Лилиане спать в такой мягкой и чистой постели. Она посмотрела на потолок — он был высокий, и оттого здесь дышалось особенно легко.

— До чего же мне странно спать в вашей постели, Синьора! — с искренним удивлением проговорила Лилиана. — Мне кажется, что я забралась сюда тайком и меня вот-вот прогонят!

— Я тебя никогда не прогоню отсюда! — ответила ей Синьора.

Она полулежала, опираясь на подушки. На стене, освещенной лампой, четко вырисовывался ее профиль.

— Вы сейчас словно святая Анна на алтаре! — воскликнула Лилиана.

— Ложись поближе, согрей меня. Мне холодно, будто на дворе февраль. Тебе неприятно?

— Мне кажется, что я снова стала маленькой девочкой. Папа часто уезжал ночью с повозкой и мама брала меня к себе, чтобы теплее было спать.

— Я хочу быть твоей подругой, а не матерью. Почему ты улыбаешься?

— Джулио тоже всегда говорил — «хочу». Знаете, как я ему отвечала? Травы «хочу» не найти даже в садах Боболи [30]. Но для вас я отправилась бы искать эту траву хоть на край света.

Синьора погладила ее по голове и сказала, что даст Лилиане денег для Джулио. Пусть он думает, что жена начала наконец «работать». Лилиана запротестовала: нет, нет, она скажет ему всю правду.

— Джулио меня принуждает, потому что Моро и его дружки не дают ему покоя. Но по-своему он меня любит. Если я послушаюсь его, он сам же меня будет презирать, когда выйдет из тюрьмы. А вот если Джулио узнает, что это вы мне помогли…

— Он решит, что и я помогала тебе с какой-нибудь нехорошей целью, намереваясь использовать тебя в своих интересах, когда ты станешь гулящей. Мужчины все одинаковы!

На душе у Лилианы снова стало грустно. Она вспомнила слова Джулио насчет Синьоры и, помолчав, сказала: — Вы, Синьора — святая и прозорливица.

Это происходило как раз на «зловещей неделе». Уго распевал в гостинице свои песенки, а виа дель Корно была словно амфитеатр под открытым небом — там слушали его.

Черные глазки, алые губки…

— Закрой окно, — приказала Синьора. — Он мне мешает.

Лилиана послушно захлопнула окно и снова легла. Синьора спросила:

— Тебе нравится, как он поет?

— Если прислушаться хорошенько, то можно и через закрытое окно разобрать. У него красивый голос.

— Раньше и у меня был красивый голос. Как-то раз я пела на одном вечере. Я была тогда в твоих годах. Мне нравились неаполитанские песни — веселые, конечно. «Щипки и ссоры». Не помнишь такой?

— Какой у нее мотив?

— Ах, если бы я могла тебе ее напеть.

— А какие слова?

— Что за смысл повторять слова, если я не могу напеть тебе мотива… Я и романсов много знала, например, «Голубку».

И тут свершилось чудо. Из груди Синьоры, словно из дряхлого испорченного граммофона, который вдруг заиграл, вырвались звуки старинной песни. И голос у нее тоже был как у старого граммофона: хриплый и скрипучий.

Приступ кашля остановил разбитую пластинку. Побледнев, как полотно, Синьора опрокинулась на подушки, на лбу у нее выступил холодный пот, но все же она нашла в себе силы успокоить Лилиану и не велела ей звать Джезуину. Лекарства и полоскания немного помогли Синьоре, и постепенно она оправилась. И тогда она сказала Лилиане:

— Как ты молода! Ты настоящая крестьянка.

— Почему?

— Это же комплимент тебе, глупая! Несмотря на все страдания, ты и сейчас свежа, как цветок. Дай я приласкаю тебя, подвинься ко мне поближе. В тебе столько жизни. Если ты прижмешься ко мне, смерть никогда меня не унесет.

Лилиана была взволнована и напугана этим как будто слабым, но весьма настойчивым натиском. Она взглянула Синьоре в глаза и в страхе, закрыв лицо руками, горько расплакалась. На миг Синьора растерялась, и ей пришлось призвать на помощь все свое изощренное искусство, чтобы ласками и неясными словами незаметно успокоить Лилиану. Убаюканная мягким прикосновением ее рук, Лилиана, словно маленькая испуганная девочка, задремала в объятиях Синьоры.