Пронцини Билл Уолмен ДжеффриИ вечно зеленеет

Билл Пронцини, Джеффри Уолмен

...И вечно зеленеет

Как ни странно, до сего дня он так ни разу и не видел поместья старого Пруитта Эвергрина - ни разу за все годы, пока ведал юридическими делами пожилого седовласого джентльмена. Эта мысль вдруг поразила Саймона Грэхема, когда он уверенно вел свой "линкольн континенталь" по частной дороге, бежавшей в живописном обрамлении старых вязов. За добрые три десятка лет не единожды можно было вот так померить шинами эти длинные-длинные мили среди расцвеченных осенью ландшафтов Пенсильвании... Поразительно, насколько был лишен гостеприимства его давний знакомец, все мирские дела которого приходилось улаживать с тех самых пор, когда Грэхем - юный адвокат - только-только начал практику. Было это еще до второй мировой. Грэхем выполнял разные поручения клиента, обычно высказываемые им при личном свидании в конторе либо по телефону.

По иронии судьбы, мельком подумал он, это первый и последний визит: в прошлый четверг Пруитт Эвергрин скончался, хотя что-то говорил о вечном существовании. Эвер-грин... вечнозеленый, бессмертный. Умер от обычной сердечной недостаточности.

Конечно, Грэхему будет недоставать суховатого юмора и мягких благожелательных манер старика, однако он не ощущал особого сожаления. В конце концов, Пруитт прожил долгую беспечальную жизнь, и скорбь по его кончине представлялась неуместной. Сам Эвергрин, казалось, предвидел час своего земного предела: его последний визит в контору был вызван его желанием написать завещание.

Встреча была краткой и чисто деловой: поскольку Эвергрин не имел родственников в подлунном мире (будучи последним отпрыском семьи, обосновавшейся в здешних местах еще в 1630 году), почти все состояние отошло европейскому обществу "Энкайридион". Об этом обществе Грэхем не знал ничего, кроме того, что оно имеет определенное отношение к книжному делу... Кажется, само название - как он смутно помнил - какой-то старинный синоним для обозначения книги. Старый Пруитт состоял пожизненным членом "Энкайридиона". Завтра днем посланец неведомого общества должен прибыть в Филадельфию, в контору, и Грэхем как законный и полномочный представитель покойного, чтобы самолично убедиться, что все в полном порядке, решил посетить поместье.

Дорога обогнула густую рощицу вязов, "линкольн" плавно вписался в поворот, и там, впереди, посреди обширной лужайки, открылся загородный особняк Эвергрина - поистине анахронизм в мире, предпочитающем железобетон, стекло и штукатурку. Здание в два этажа любовно, тщательно сложили вручную из кирпича цвета ржавчины, и вот уже два столетия оно гордо, противостояло разрушительному воздействию времени. Огромный, старомодный, вытянутый в длину господский дом, с крутой щипцовой крышей, с обрамленными рамами темного дерева слуховыми окошками на ней, на уровне второго этажа. Позади и немного сбоку виднелись каретный сарай, пара надворных построек, служивших некогда жильем для прислуги.

Грэхем затормозил у крыльца, утопающего в алых бугенвиллиях, и, тяжко вздохнув, неловко выбрался из автомобиля. Когда-то в колледже его считали неплохим спортсменом, но с той поры было поглощено столько изысканных, слишком обильных обедов и слишком хорошего вина... Однако приобретенная грузность вполне подходила к облику преуспевающего юриста, придавая ему своеобразную респектабельность - ее подчеркивал консервативный костюм в елочку. У Грэхема было круглое, внушающее доверие лицо, проницательные серые глаза и твердые, резко очерченные губы, почти не знающие улыбки; впрочем, постоянная необходимость принимать решения и брать ответственность на себя не слишком-то располагает к веселью.

Здесь, на поляне, среди густого леса, рядом с впечатляющим особняком Эвергрина, Грэхем внезапно утратил привычную уверенность. В этом молчании старины было что-то и умиротворяющее, и подспудно тревожащее душу, казалось, время задержало свой бег, навечно застыв в эпохе Вашингтона и Декларации независимости.

Поднявшись на крыльцо, он вставил в замочную скважину массивный бронзовый ключ, которым до прошлого четверга владела миссис Доннелли, экономка Пруитта. Двойная тяжелая парадная дверь на прибитых к косяку широких треугольных петлях - так навешивали двери церквей Новой Англии поддалась. Толкнув створку, он услышал слабый скрип, отчетливо прозвучавший в послеполуденной тишине. В ушах Грэхема звук отозвался странной меланхолической нотой.

Он шагнул в дом и, прикрыв за собой дверь, очутился в обширном полутемном вестибюле, где витал слабый, но весьма ощутимый запах - запах вечности. По левую руку вестибюль переходил во внушительную гостиную с высоким потолком, где играли яркие солнечные блики, и монументальным, во всю стену, камином. Добротную, громоздкую мебель явно сооружали столярных дел мастера, чей краткий жизненный срок был несравним с долговечностью дела их рук.

Справа еще один, меньший проход являл любопытному взгляду добрую половину большой столовой, отсвечивающей полированным паркетом благородного дерева. В ее дальнем углу Грэхем заметил приоткрытую дверь, за ней оказалась кухня квакерского уклада - строгая, функциональная, без новомодных роскошеств. Посредине вестибюля, у дальней стены, поднималась широкая лестница - мощные ступени мореного дерева, причудливый орнамент перил.

Вступив в гостиную, Грэхем на секунду замер, сраженный внезапным правда, тут же подавленным - чувством собственной неуместности... В этой комнате скончался Пруитт Эвергрин. Тело обнаружила миссис Доннелли дородная матрона, которая приходила хозяйничать в доме два раза в неделю. Она застала покойного мирно возлежащим в древнем, колониального толка кресле-качалке; тощие ноги в носках покоились на мягкой скамеечке, в кулаке была зажата насквозь прогоревшая трубка. Как уверяла домоправительница, на губах новопреставленного играла улыбка райского блаженства... Но, разумеется, подобные наблюдения можно отнести на счет склонности женщин к известной гиперболизации.

Минут пятнадцать он бродил по комнатам верхнего этажа, взглядом знатока отмечая разбросанные там и сям ценные вещицы. Раздвинув занавес на стене одной из бельевых, Грэхем обнаружил неглубокий альков, а в нем высокую, дубовую дверь с шаровидной бронзовой ручкой и замочной скважиной. Дверь оказалась запертой.

"Странно", - подумал Грэхем, пожимая плечами, и тут же вспомнил последнее свидание с Пруиттом Эвергрином: старик оставил кольцо с двумя ключами - их надлежало вручить представителю "Энкайридиона", _когда наступит время_. Педант по натуре, юрист прихватил ключи с собой - так, на всякий случай. Выбрав тот, что побольше, он отпер замок и толкнул тяжелую дверь.

Густой сумрак - вот все, что поначалу увидел Грэхем, но спустя минуту понял: это не что иное, как огромная библиотека. Стен практически не было видно: их от пола до потолка скрывали тысячи и тысячи томов, втиснутых в перекосившиеся от непомерной тяжести стеллажи сучковатого некрашеного дерева. Такими же стеллажами, разделенными узкими проходами, было заполнено все помещение, насколько можно было судить при столь скудном освещении. Общая картина живо напоминала публичную или студенческую библиотеку, однако ни столов, ни стульев, ни кресел - словом, уголка для чтения не было и в помине. Только книги, книги...

Шагнув через порог, Грэхем заметил, что потолок здесь значительно ниже, чем в соседних комнатах. Стало быть, наверху еще по крайней мере один этаж? Когда глаза окончательно привыкли к полутьме, он различил две узкие винтовые лестницы, ведущие куда-то наверх, подтверждая тем самым его догадку. Слева обнаружились два высоких оконных переплета, уходящих выше потолка помещения; пыльные квадратики стекол почти не пропускали дневного света; робкие лучи, которым как-то удалось прорваться, поглощались повисшими в воздухе клубами пыли, потревоженной его вторжением. По-видимому, по неким неясным причинам миссис Доннелли с ее ведром и шваброй никогда не допускалась к уборке библиотеки... Хотя, следует признать, в остальном она содержала дом в безупречном порядке.

Автоматически пошарив рукой по стене в поисках выключателя, Грэхем ничего не обнаружил. Интересно. Значит, не только чистота, но и электрическое освещение - излишняя роскошь для библиотеки?

Он медленно двинулся вперед и через десяток шагов увидел на полу выпавший томик. Подняв книгу, Грэхем раскрыл ее на фронтисписе: "Сказки, рассказанные дважды" Натаниэля Готторна, год 1837-й. Первое издание! Не надо быть библиофилом (Грэхем им не был), чтобы ощутить хрупкую уникальность, излучаемую подлинным раритетом!

Бережно, кончиками пальцев обтерев пыльный переплет, он обвел взглядом стеллаж, намереваясь вернуть томик на положенное место. Как, еще один? Грэхем взял томик в руки: нет, дубликат более позднего издания - свежие краски, обложка не потрескалась... Что за черт! С чего бы это Пруитту держать новый экземпляр на полке, в то время как бесценный раритет валяется на полу в пыли?

Он поставил оригинал возле копии и направился к лучше освещенным стеллажам правой стены, где тщательно изучил названия книг - и стоящих на полках, и небрежно сброшенных на пол. Изумление его достигло степени шока: библиотека Эвергрина могла похвастать экземплярами неслыханной ценности, однако почти все они пребывали в плачевном состоянии. Пожелтевшие, высыпающиеся из ветхих переплетов тома поражающей воображение коллекции Belletristica Americana...

Что это? Книга псалмов... первое печатное издание британской колонии, Кембридж, Массачусетс, 1693... королевское наследство! На полу. А рядом? Букварь... Новая Англия, 1683. А вот "Чудеса невидимого мира", 1693. Все валяется в густой пыли, обращаясь в ту же пыль, а на полках - новенькие экземпляры. Дальше, дальше... что там? Вашингтон Ирвинг "История Нью-Йорка, написанная Дидрихом Кникербокером", 1809 - на полу в пыли. Какому дьяволу отдал душу Эвергрин?! Он что, не сознавал ценности того, что ему принадлежало? Да нет, вряд ли, тут и ребенок не ошибется. Возможно, в преклонные годы он утратил интерес к библиотеке, попросту позабыв о судьбе сокровищ литературы и истории?

Первый выпуск "Сатердей Ивнинг Пост", 1821... Фенимор Купер "Последний из могикан", 1826... Лонгфелло, 1833... Как же старина Пруитт ухитрился собрать все эти ценнейшие издания? Он явно не мог купить все это в одиночку... "Энкайридион"? Что если мистическая организация, которой Эвергрин завещал свое состояние, поддерживала его?

Эдгар Аллан По, 1840... Герман Мелвилл, 1846... Генри Торо, 1849... Ну хорошо. Допустим, Пруитт Эвергрин получил библиотеку в наследство. Допустим, ее начал собирать первый Эвергрин, потомки которого усердно пополняли собрание. В этом, по крайней мере, есть какой-то смысл, тогда понятно, почему последний из Эвергринов пожелал отписать свою собственность обществу книголюбов.

Однако это не объясняет, почему самые ценные книги заменены на полках новыми изданиями! И почему шедевры гниют в пыли на полу. Заглавия менее известных произведений Грэхем даже не смог рассмотреть, а часть томиков почти обратилась в труху.

Гарриэт Бичер Стоу "Хижина дяди Тома", 1852... Уолт Уитмен "Листья травы", 1855... Комната, казалось, неудержимо растягивалась в длину, а дальняя стена оставалась недостижимой, как линия горизонта. Грэхем остановился. Каким бы длинным ни был этот дом, но чтобы настолько... Оптическая иллюзия, успокоил он себя, фокусы перспективы! Двинувшись дальше, он увидел очередное вертикальное окно и попытался протереть его, чтобы глянуть наружу. Тщетно. Въевшаяся за два века грязь сделала стекло матовым. Грэхем разочарованно отвернулся и заметил сквозь пустоты в стеллажах одну из лестниц, ведущих на верхний этаж. Что ж, если теория о наследственном собирательстве верна, интересно взглянуть на вклад старины Пруитта.

Верхний зал оказался точной копией предыдущего - узкие переплеты окон так же уходили вверх за потолок. Господи, подумал Грэхем, сколько тут еще этажей?! Но ведь дом-то двухэтажный. Он двинулся по ближайшему проходу, отметив по более современным, сохранившим цвет и форму переплетам, что перемахнул минимум через полвека развития литературы. Возможно, это все-таки последний зал библиотеки.

Слой пыли, однако, был почти таким же плотным, как внизу, и так же утопали в ней самые лучшие, самые прославленные книги эпохи: Шервуд Андерсон, 1919... Скотт Фицджеральд, 1920... Томас Элиот, 1922... Хемингуэй, 1924... Все больше и больше знакомых названий, самые известные периодические издания; да, вклад Пруитта Эвергрина скудным не назовешь! "Унесенные ветром"... "Над пропастью во ржи"...

Грэхем резко остановился и, наморщив лоб, вгляделся в полумрак. Кажется, там дверь в стене? Он шагнул ближе... Верно! Тяжелая дубовая дверь, точь-в-точь такая же, что ниже этажом ведет в библиотеку. Подергав бронзовую ручку, он, не раздумывая, вынул ключи и вставил меньший в замочную скважину. Скрипнув, дверь отворилась, и Грэхем в замешательстве застыл на пороге.

Комната, под куполом толстого зеленого стекла вместо обычного потолка, походила то ли на пещеру, то ли на увитую зеленью садовую беседку - из тех, что пользовались популярностью столетие назад. Тут было устроено нечто вроде конторы: в центре комнаты отсвечивал тусклой полировкой огромный стальной рабочий стол, заваленный бумагами, книгами и периодическими изданиями, а по стенам тянулись неизменные стеллажи: новые, мощные, из неведомой древесины коричневато-зеленого цвета. У одной стены стоял низкий, но объемистый каталожный шкафчик на колесиках, того же оружейного металла; книги и журналы плотно теснились на полках со всех четырех сторон.

Шагнув внутрь, он решил обследовать помещение. Здесь на полу пыли не было, и кожаные подошвы отчетливо постукивали по его глянцевитой, почти стерильной поверхности. Грэхем жадно впился глазами в первый ряд полок (книги в твердых и мягких обложках, журналы, альманахи), но, подойдя ближе, с недоумением обнаружил, что на корешках нет названий. На полках Грэхем бегло оглядел стены - ни единого пустого места, и, что интересно, все переплеты одного и того же цвета: оливкового, с вариациями от коричневатых до светлых, почти белых оттенков.

Поколебавшись, он облюбовал одну из самых больших книг в массивном переплете и попытался ее вытащить, но здоровенный том, казалось, сопротивлялся... или же каким-то образом был приклеен прямо к полке. Наконец книга поддалась, что-то хрустнуло, и он поспешно раскрыл ее на первой попавшейся странице.

Она была девственно чиста.

Грэхем, с неприятным холодком в груди, лихорадочно перелистал книгу. Какая странная бумага: почти не гнется и чуть липнет к пальцам. Он опять теперь его охватил озноб - начал всматриваться в стройные ряды оливковых корешков, и разгадка, рожденная подсознанием, поразила его.

Стеллажи! Эти зеленоватые, лоснящиеся, некрашеные стеллажи плодоносящие яблони дивного сада Литературы. Эта книга - недозрелый, с плотной мякотью плод в оливковой кожуре, нехотя расставшийся с материнской ветвью.

Первые издания - спелые дары щедрого древа!

Дубликаты - урожай стареющей, но еще мощной кроны.

Неразборчивые титулы на переплетах - печальные плоды истощенной, умирающей ветви...

Саймон Грэхем вдруг понял, что знает абсолютно все об "Энкайридионе". Об обществе безвестных, безымянных садовников, холящих и лелеющих вечнозеленое, бессмертное древо Мировой Литературы - со всеми его разноязычными, бурно цветущими, плодоносными ветвями и древними, могучими корнями в тайных глубинах веков. Он твердо знал (хотя и не смог бы объяснить, почему), что смерть Пруитта Эвергрина положила конец первой династии хранителей американской изящной словесности.

Но тогда... о Боже! Значит, их всех просто не существует - хватких публицистов, самолюбивых литераторов, придирчивых редакторов, издателей, озабоченных коммерческим успехом, - все это иллюзия. Искусная иллюзия, которую заботливо культивируют садовники, ибо если секрет выйдет наружу, то дрогнет и даст глубокую трещину сам фундамент всей цивилизации.

Услышав резкий стук за спиной, Грэхем вскрикнул, в панике обернулся и увидел на полу журнал, явно упавший с одной из полок, - но с какой? Длинный, гладкий ряд корешков по-прежнему нигде не был нарушен. Он поднял его дрожащей рукой: яркая цветная обложка, крупный шрифт - с виду все в порядке; открыл наудачу - строчки ударили в мозг, и вопль застрял в горле. Грэхем прочел:

"...Как ни странно, до сего дня он так ни разу и не видел поместья старого Пруитта Эвергрина - ни разу за все годы, пока ведал юридическими делами пожилого седовласого джентльмена. Эта мысль вдруг поразила Саймона Грэхема, когда он уверенно вел свой "линкольн континенталь" по частной дороге..."

Он хотел было отшвырнуть журнал как нечто невыразимо гадкое и чужое, но какое-то дикое возбуждение, ломающее волю, охватило его - и Грэхем читал, читал, как проклятый...

"Поднявшись на крыльцо, он вставил в замочную скважину массивный бронзовый ключ, которым до прошлого четверга владела миссис Доннелли...

Густой сумрак - вот все, что поначалу увидел Грэхем, но спустя минуту понял...

Скрипнув, дверь отворилась, и Грэхем в замешательстве застыл на пороге...

Услышав резкий стук за спиной, Грэхем вскрикнул, в панике обернулся и увидел на полу журнал..."

Нет, нет! Не может быть! - стучало в мозгу, и он с усилием оторвал глаза от страницы. Боже, но ведь это невозможно! Как, каким образом попало в журнал то, что произошло с ним в этот день, все, что он видел, слышал, думал?

Словно он существует только в рамках этого повествования.

Словно реальность и есть литература, а литература - сама реальность...

Но это же нелепо! Я живой человек, из плоти и крови, я ем, пью, дышу, разговариваю, мыслю, следовательно, существую. Я реален! Реален? Реален?!

Конец... Что же там в конце - если это не полное безумие? Грэхему придет конец с концом рассказа - он попросту прекратит свое существование!

В ужасе он нашел последнюю строку:

"Грэхем, издав пронзительный вопль, выронил журнал..."

Грэхем, издав пронзительный вопль, выронил журнал.