"Тень" - читать интересную книгу автора (Колбергс Андрис Леонидович)

Глава двенадцатая

Лето на излете. Столы на рынке ломятся от изобилия овощей и фруктов. Погода солнечная, и в море купаются не только «моржи», но и вполне обычные люди.

— Раньше в это время в церквах оглашали имена новобрачных, — сказала мать, глядя в окно на кроны деревьев, в которых уже появились желтые и рыжие вкрапления. Дом, где жили Вецберзы, обступали клены и каштаны, их вершины почти касались крыш. Деревьев было немного, но достаточно, чтобы не создавалось впечатления, будто живешь на пустыре.

— И ваши с отцом имена тоже оглашали?

— Что ты! Мы были неверующие, в церковь не ходили. Я там только до войны бывала, когда бабушка брала меня с собой…

— Вы поженились в деревне или в Риге?

— В Риге. — Мать пристально взглянула на Эрика, он уплетал завтрак, не подымая глаз от тарелки. Как и каждое утро. — Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, в голову пришло.

— Мы перебрались в Ригу, поженились, родился ты, и отец подался на заработки.

— Спасибо. Бегу. Сегодня буду позже, заседание комиссии.

Пока Эрик надевал куртку, мать рассказывала: соседи по дому узнали, что он избран депутатом, и готовят для него жалобу. На грязные чердаки и сырой погреб, где все плесневеет.

— Ладно, сделаем воскресник! Через две недели.

— Вряд ли они пойдут на воскресник.

— А я не собираюсь один чистить эти чердаки. Так им и передай. Пусть даром не марают бумагу. Привет!

В автобусе, покачиваясь на сиденье, Эрик задумался и едва не проехал свою остановку. В последнюю секунду выпрыгнул через заднюю дверь.

Вот уже два дня, как в нем поселилось беспокойство, в душу закралось подозрение.

Он снова и снова пытался припомнить разговоры с матерью об отце, о его отъезде. Еще когда был мальчишкой, он заметил, что некоторые детали ее рассказа меняются: время отъезда, количество писем, описание условий работы на Севере и даже места пребывания отца. Казалось странным, что мать никогда не заговаривала об отце первой, инициатором всегда был он, Эрик, хотя по логике вещей должен ведь существовать день свадьбы с фотографированием, десятки мелких, достойных особого внимания деталей, дорогих любящим друг друга людям: первое знакомство и первый поцелуй, дареные цветы, эмоции отца, когда он узнает, что у него родился сын. Мог же он, наконец, опоздать на свидание или вымокнуть до нитки, ожидая суженую. Каждый человек словно облеплен крохотными приключениями, подробностями личной жизни, а вот у его отца ничего подобного, наверное, поэтому сын никогда не мог представить его как человека во плоти. В рассказах матери отец являл собой начертанный углем эскиз, романтическую легенду. Эрику, естественно, хотелось в нее верить, но, откровенно говоря, уже в старших классах верилось с трудом, оказалось, что он не один, у кого отец с такой романтической судьбой. Отцы уезжали на новостройки Сибири.

В легендах об отцах фигурировали и моряки, никогда не возвращавшиеся на берег, и разведчики, работавшие на благо Родины где-то за кордоном и не имевшие права писать домой. Среди матерей же не было почему-то ни одной легкомысленной особы, которой кто-то когда-то вскружил голову посулами вечной любви, соблазнил, а потом скрылся. Вполне может быть, что ложь об увитых славой отцах на первоклашек еще и оказывала воздействие, но годы шли, изменить в легенде ничего уже было нельзя, и в конце концов эти байки, словно старые пики, оборачивались против самих же сочинительниц: подростки и чистой правде не верили.

Когда Эрик шел через проходную, вахтер встал по стойке «смирно» и отдал ему честь, приложив два пальца к козырьку. Шутка. Теперь он проделывал это каждое утро, с тех пор, как Вецберза избрали депутатом.

Ближайший путь в раздевалку вел мимо стекловарочных ванн. В их жерлах пылало пламя, багровый отсвет падал на хлопочущих здесь рабочих. Навстречу шли люди из инструментального склада, неся формы, выдувальные трубки и прочий инструмент. Эрику приходилось раз по двадцать здороваться, пока он добирался до раздевалки. Все это: гудение пламени в печах, стук башмаков по цементному полу и деревянному верстаку, опоясывающему ванны, залитый адским светом прокопченный цех, скрип колес вагонетки из пристройки, куда подвозили песок для составщиков шихты, лента конвейера, которая, дернувшись, приходила в движение, хотя нечего еще было пропускать через лер для отжига, и сама напряженная заводская атмосфера перед началом трудового дня — все это помогало обрести душевное равновесие, придавало уверенности в себе. Навязчивые мысли об отношениях матери с отцом отошли куда-то на второй план, на потом.

На алмазном участке заработала трансмиссия, кое-кто уже направлял наждак — занятие трудоемкое и нудное. Эрику достались в наследство от Йоста шведские точильные камни. Он знал, что эти камни были предметом всеобщей зависти: при всем разнообразии форм он не задумываясь мог взяться за любую работу, непосильную для других.

Эрик пододвинул к себе ящик с заготовками, заменил камень деревянной шайбой, проверил, не заносит ли ее при вращении, и стал наносить разметку на вазы — шестнадцатиконечные звездочки должны были находиться на одинаковом расстоянии одна от другой. Достаточно сдвинуть одну, как соответственно сдвигаются и остальные, и ваза пойдет разве что третьим сортом.

Разметка, как и любая другая операция, конечно, была необходима, но высококлассный специалист выполнял ее механически: смоляной камешек на деревянном диске касался своей гранью заготовки по центру и еще раз по центру, только с противоположной стороны, затем по окружности сантиметрах в десяти от основания — орнамент не должен соскользнуть слишком низко — и снова по окружности сантиметрах в десяти от верхнего края — орнамент не должен подниматься и чересчур высоко. И вновь по тем же линиям, уже успевшим побледнеть. Делая эту работу, Эрик мог думать о другом.

— Меня зовут Виктор Вазов-Войский.

— Быстро вас освободили.

— К вашему сведению: через пару дней после ареста.

— С каких это пор жулики стали неприкосновенными?

— Спросите у Дауки. Вы тоже с ним знакомы, правда?

Ощущение необычное: видеть своего двойника и разговаривать с ним. Одинаковой была даже прическа! Это вызывало ни с чем не сравнимое чувство неловкости.

Однажды он испытал такое чувство. Совсем недавно. На телевидении. Его пригласили на «круглый стол», посвященный профессиональной ориентации молодежи. Он тщательно подготовился к передаче, желая дать зрителям возможно более полное представление о заводе. Даже понаделал диапозитивов. Они должны были дополнить сказанное и заинтересовать. Не привлечь, а именно заинтересовать.

Редактор передачи провела в углу фойе маленькую репетицию. Репетиция прошла удачно, и они отправились в студию. Эрика не смущали люди с экспонометрами, микрофонами и блокнотами, сновавшие в закутке между камерами операторов и прожекторами осветителей, не пугали электронные часы на высоких штативах по обе стороны от столика — моргающие цифры показывали, сколько времени в запасе у говорящего, не волновали вопросы редактора, звучавшие теперь совсем по-иному, не так, как на репетиции.

Пугали его четыре телевизора, установленные в нескольких метрах от столика, на их экранах он мог лицезреть самого себя. Это, видимо, было необходимо для корректировки позы и движений, более опытные выступающие, наверное, так и делали, но Эрика это совершенно выбило из колеи. Ему казалось, что он превратился в четыре разных лица и в то же время отвечает за них за всех. Огромное, невыносимое чувство ответственности. Он уже неспособен был думать, о чем говорит, на все вопросы отвечал наспех, дежурными фразами, о диапозитивах и вовсе забыл. Он был занят тем, что думал, куда деть руки, как повернуть голову, какое плечо поднять повыше и какое опустить пониже. Казалось, те четверо ему не подчиняются, он хотел повернуться так, а они поворачиваются иначе, он хотел только чуть-чуть приподнять глаза, а они уже буравили взглядом потолок.

В разговоре с Вазовым-Войским возникло сходное ощущение. Эрик раздвоился.

— Ради бога, не занимайте денег от моего имени, — попытался шутить Эрик.

— Нам надо поговорить.

— Только не здесь, не у проходной, а то мне завтра не отделаться от расспросов, — сказал Вецберз.

— Приглашаю в ресторацию «Пять небоскребов».

— Стоит ли? У меня мало времени.

— О, там обслуживают мигом! Это недалеко отсюда.

Они молча шагали по узким улочкам мимо покосившихся деревянных домишек, дышавших все же семейным теплом и уютом. Все знали, что этот квартал подлежит сносу и на его месте воздвигнут двадцатидвухэтажные здания, все понимали разумность этого, а все-таки в глубине души было жаль и домиков, и улочек — утрата, которую не восполнить. Лишь начисто лишенным воображения людям могло казаться, что здесь одни лишь пыльные переулки, ветхие заборы, неудобные квартиры да старые, уже не дающие урожая яблони.

— По-моему, поблизости никаких ресторанов нет, — хмуро сказал Эрик, когда они отмахали с полкилометра.

— В конце концов, не все ли равно, где говорить, — буркнул он, пройдя еще несколько кварталов. — Если это так важно, как вы утверждаете.

— Не заметили, как на нас смотрят? Мы очень похожи. Это бросается в глаза.

— В школе тоже был один похожий на меня мальчишка, не помню его фамилии, — холодно ответил Эрик. — Я где-то читал, что почти все президенты имеют двойников. И не только президенты. И денежные тузы, и кинозвезды — боятся, что их похитят, подменят.

Пришли… Здесь, за углом…

Через узкие двери магазинчика протискивались наружу мужчины с бутылками и бумажными свертками в руках и тотчас скрывались в соседнем дворе.

И Виктор вынырнул из лавчонки с двумя парами пива.

— Куда массы, туда и мы, — сказал он.

За длиннющим забором, на котором огромными буквами было написано «Осторожно — стройка», «Работы ведет СУ-57», простиралась недавно заложенная строительная площадка. Железобетонные панели, полузасыпанные ямы с дождевой водой, траншеи для коммуникаций. На огромной территории виднелось несколько зеленых островков, посреди которых торчали концы балок, арматура — все, что осталось после сноса деревянных хибар; кирпичные дымоходы потемневшими перстами грозили небу.

В кустах красной и черной смородины шныряли старухи, собирая урожай. Какой-то мужчина в шляпе выкапывал хрен. Рядом с ним на земле стояла высокая корзина. Корзина почти доверху была полна кореньев. Нелегко будет тащить, подумал Эрик.

Примостившись у железобетонных панелей, мужики разливали вино по граненым стаканам, закусывали с ножа рыбными консервами и вели задушевные беседы.

— Ресторан что надо, верно? — усмехнулся Виктор.

— Я не могу здесь оставаться…

— О! Разместимся по соседству. Там меньше посетителей и никто не мешает мыслить большими категориями… Не следует отрываться от масс. У нас, народа, тоже свои проблемы. Как с утра опохмелиться и к вечеру окосеть.

— До свиданья!

— Погоди! — Виктор взял его за руку. — Этот ресторан сущая ерунда по сравнению с тем, что я тебе сейчас скажу! Сдается мне, ты мой брат! Ты мой брат-близнец! У нас не только одинаковая внешность, мы и родились в одном месяце и в одной и той же больнице. Так что сомнений быть не может! Только я по документам на два дня старше.

Смоляной камешек на деревянной шайбе… Круговая линия в десяти сантиметрах от основания заготовки, чтобы орнамент не соскользнул чересчур низко…

Он пытался восстановить свое душевное состояние в ту минуту, когда Виктор заявил об их родстве. Нет, он не был к этому готов, хотя предчувствовал нечто подобное, вышагивая рядом со своим двойником. Но, услышав это от Виктора, он упрямо, едва ли не яростно, отказывался поверить очевидному. Потому что не хотел верить, отмахивался от приводимых фактов, лихорадочно выискивал контраргументы. Ему этот человек был неприятен, но повернуться и уйти Эрик не мог, другой возможности выяснить это недоразумение, говорил он себе, не представится. Я остаюсь, чтобы выяснить истину, установить, что никакого брата у меня не было, нет и не будет, отмести необоснованные подозрения от матери. Уговаривал, убеждал себя и все же был сам не свой. У меня есть брат.

Брат.

Как теперь вести себя дома? Как ни старайся, по-старому не получится. Надо поостеречься, чтобы мать не увидела Виктора. Она больна, для нее это может кончиться плохо. И ничего больше у нее не спрашивать. Утром она и так выглядела встревоженной. Где уж ей в одиночку было управиться с двумя мальчишками? Мать-одиночка… И все равно это не оправдание. Понять можно, оправдать нельзя.

Кто-то легонько стукнул его по плечу. Эрик обернулся, увидел Витольда. Из-за шума не было слышно слов, и Витольд жестами показал, чтобы он выключил агрегат.

Эрик слез с высокого табурета и вышел с Витольдом за дверь.

— Одолжи до получки, — сказал Витольд.

— Сколько?

— А сколько ты можешь?

— Надо прикинуть.

— Зинка из резального продает модные туфли. Купила, а жмут. Хочу взять для Сони, ей в самый раз.

Прошла третья неделя, как Витольд вернулся из наркологической лечебницы. Держался пока молодцом и работал как вол. Соня расцвела, помолодела, но внимательный человек мог прочесть в ее глазах полный страха вопрос: «Надолго ли?»

— Пошли в раздевалку, посмотрю, что у меня там в кошельке.

— Я с получки отдам!

— Ладно… Слышал.

А если Виктор ошибается? Конечно, может быть и ошибка. Пока до конца не проверено, нечего и голову ломать. Дни рождения почему-то не совпадают. Виктор на два дня старше. Стоп! Может, это его очередная мошенническая выходка? На всякий случай надо позвонить в милицию следователю Дауке. Как мне сразу не пришло в голову, что все это может быть обыкновенным жульничеством? Хотя… Что он может у меня выманить? Ничего. Ровным счетом ничего. И все-таки Дауке надо было позвонить.

После работы Эрик должен был встретиться с Виктором. Вазов-Войский надеялся за эти дни раздобыть новые факты.

— Добрый вечер!

— Привет!

— Куда пойдем?

— Какая разница. Особых новостей нет. Сдается мне, я нашел объяснение, почему не совпадают дни рождения. Если меня подменили, то я ведь живу с датой рождения того, другого ребенка.

— В принципе верно.

— И еще. Сдается, и у тебя мать ненастоящая, тебя тоже усыновили.

— Чем дальше в лес, тем больше дров… Что ты еще наплетешь?

— С больницей у меня все, больше сведений не наскрести. Может, ты попробуешь?

— Вот уж чего не умею.

— Сходи, поговори.

— С кем?

— Сестрички, доктора… В городском архиве у тебя нет связей?

— У меня нигде нет связей. Ты думаешь, в архиве еще хранятся больничные документы тех лет?

— Где-то должны же они храниться.

— Двадцать пять лет… Многовато.

— Ну, бывай. Как-нибудь объявлюсь. Вечерком.

— Где ты работаешь?

— Свободный художник. О работе в другой раз, мой трамвай идет.

— Ты женат? Дети у тебя есть?

— Бывай!

Почему мать мне никогда не говорила: «Вот здесь, в этой больнице, ты появился на свет»? Странно, кажется, матери обычно это говорят. Здесь ты родился. За этими окнами.

Здесь ты родился! Звучит замечательно, торжественно, почему же мне никогда этого не говорили?

Вечером, за ужином, он нервничал, боялся, что слово, сказанное невпопад, может выдать его с головой. Но временами исподволь смотрел на мать, как на чужую женщину. В конце концов уговорил Ивету удрать в кино. На последний сеанс.

Прошло еще несколько беспокойных дней. В мозгу у него складывались версии, одна другой причудливей. Эрик старался задержаться на работе подольше, иногда выручало какое-нибудь затянувшееся заседание в исполкоме. И все-таки ничто не помогало, нервы были напряжены до предела, в любую минуту у него могло вырваться: «Все ложь, мать! Я имею право знать правду!»

Наконец Виктор объявился снова, и оказалось, что он, Эрик, ждет его с огромным нетерпением. Он уже испытывал к нему какое-то родственное чувство — они оба были обмануты, но связывало их, пожалуй, не только это.

— Я придумал, — сказал Виктор. — Мы должны начать с другого конца. С тебя. Меня подменили, на меня не может быть никаких документов, зато если тебя усыновили… Дошло?

— Не совсем.

— Если тебя усыновили, записи о тебе должны быть в детдоме. Я узнал, в каком. Айда, авось еще застанем директора и врача.

— Насколько я знаю, таких сведений не выдают.

— Но это не значит, что нельзя попробовать.

Они направились к ближайшей троллейбусной остановке.

— Знал бы я, что ты сегодня придешь…

— И что же?

— Привел бы показать свою дочку. Шустрая девчонка.

— Не надо, — поморщился Виктор.

— Почему? — не понял Эрик.

— Потом она закидает тебя вопросиками, заврешься, как сивый мерин. И подумай, что она наговорит дома. Ни к чему это.

Детдом размещался в бывшем особняке, в тихом переулке, в тени высоких ясеней. Со стороны лужайки, отделенной от улицы декоративным забором из кованого чугуна и рядом серебристых елей, доносился хор детских голосов.

— Опоздали, — сделал вывод Виктор.

Все же тяжелая наружная дверь поддалась, и они очутились в просторном вестибюле. Стены и потолок были обшиты дубовыми панелями с цветными гербами — по всей вероятности, то были гербы знатных ливонских родов. Наверх вела деревянная лестница с резными перилами.

— Похоже, здесь жил маркиз или граф, — озираясь по сторонам, с оттенком почтительности в голосе сказал Эрик.

— И ты. Я надеюсь, и ты здесь жил… Потопали наверх, директора везде и всюду сидят на втором этаже.

В коридоре, тоже обшитом деревом, но менее дорогим и без гербов, они услышали два исполненных ненависти женских голоса.

— Нет, тут определенно есть живые люди, — усмехнулся Виктор.

Разговор доносился из директорского кабинета. Они переглянулись и решили обождать у дверей.

— Вы женщина-а-а… вы должны понимать материнское чувство! У меня сердце разрывается! Верните мне ребенка-а-а… — Она выла так, что мороз по коже подирал. — Отдайте мне ребенка-а-а… Я хочу воспитывать сама-а…

— Воспитывать? Нет, не воспитывать вы хотите! За четыре года ни разу к Стелле не пришли, вас не интересовало, здоров ваш ребенок или болен…

— Я не могла, я работала на дальних рейсах.

— Даже письмеца вы Стелле не прислали. Да, да… Она уже читает, она исключительно одаренный ребенок. Если вам ее отдать, малышка получит травму похуже, чем в прошлый раз. Да не нужна она вам, я знаю, вам она не нужна.

— Я открытки слала. Ко всем праздникам. К Октябрю, к Маю. Несколько раз. Где они, мои открытки?

— Будьте человеком и не калечьте ребенку жизнь. Вы уже достаточно зла ей причинили. Стелла почти уже вас забыла, примирилась, понимаете!

— Отдайте мою доченьку-у… Мое дитя-а-а…

— Перестаньте выть. Не ребенок вам нужен, а справка, что ребенок существует. Я связалась с руководством по месту работы вашего мужа. Через неделю заседание комиссии по распределению жилой площади. Кому из вас пришло на ум, что неплохо бы получить лишнюю комнату за счет Стеллы? Вам или вашему мужу?

— Ах ты!..

— Все! Разговор окончен! У вас на Стеллу никаких законных прав. Идите!

Эрик глянул на Виктора и удивился: зубы стиснуты, на скулах желваки. Их взгляды встретились, и они поняли, что думают об одном и том же: «Прочь отсюда!»

Но в этот момент дверь распахнулась, и прилично одетая женщина с перекошенным от гнева лицом и красными, заплаканными глазами выбежала из кабинета. Они были поражены: думали увидеть тупую, грязную, опустившуюся.

— Вы к директору? — спросила девушка в белом халате медработника. За все время спора она не проронила ни слова.

— Да… Мы хотели…

— Пусть войдет, — сказали из кабинета.

— Вы вдвоем по одному делу? — хотела спросить директор, маленькая, седеющая женщина с открытым умным лицом, но, разглядев посетителей, замялась на полуслове. — Садитесь… Чем могу быть полезной? Минуточку! Эви, у нас есть кофе? Свари, пожалуйста! Вы ведь пьете кофе, не так ли?

— Да, конечно… — машинально пробормотал Эрик.

— Ну-с, пока Эвочка сварит нам кофе, мы можем поговорить. Только, чур, ничего не скрывать, иначе я не смогу вам помочь. У кого из вас язык лучше подвешен? Итак, как вы познакомились?

Виктор бросил на Эрика тревожный взгляд и сказал:

— Разрешите мне. Мы познакомились в кино… В «Гайсме». Сеанс окончился, зажегся свет, и я смотрю… Словом, мы очутились рядом. Смотрим друг на друга и не верим своим глазам. Потом начали встречаться, разговаривать. Раз, другой… Я вспомнил, что как-то отец обронил фразу…

— У вас лично двое родителей?

— Было двое.

— А у вас?

— Только мать. Но я боюсь у нее что-либо спрашивать. Ей нелегко было меня воспитать. Я ей многим обязан.

— Похоже, вы близнецы, — весело сказала директор. Эви принесла дымящийся кофе. Комната наполнилась ароматом. — Только, милые люди, мы близнецов не делим… Кто желает усыновить, должен брать обоих. Я директорствую здесь уже больше десяти лет, но мы никогда не разлучали двойняшек. Может, раньше поступали иначе, но не думаю.

— О, я еще не все рассказал. Источник информации — мой папаша. Между прочим, мы родились в одной больнице и едва ли не в один день. Вот сколько мы уже выяснили.

— Рассказывайте, рассказывайте. Ведь мы уже условились: подробно и без утайки. Я вас внимательно слушаю.

Кофе пили маленькими глотками.

Слушая, директор кончиками пальцев поглаживала щеки.

Она старалась угадать, сколько правды в рассказе Виктора. Хорошо, если половина. За его словами крылась какая-то большая трагедия семьи Вазовых-Войских, если уж старый морской волк бросил в Риге все и отправился в добровольное изгнание, где ведет аскетическую жизнь мученика. Какие бы мотивы он ни придумывал, на самом деле это попытка искупить грехи. Старик, видимо, чувствует себя виноватым. А признание матери… унес бы его с собой в могилу, имей он хоть малейшую надежду, что сын еще может стать человеком. Отец сильно разочаровался в сыне, не исключено даже, считает, что смерть любимой жены — результат поведения сына.

— У вас есть судимость? — внезапно спросила директор.

— М… да…

— Продолжайте, продолжайте…

Нынче все осведомлены о генах и наследственных болезнях. Все же рискуют. И правильно делают, так как счастливый билет в этой лотерее дает выигрыш, крупнее которого нет на свете, дает возможность продолжить себя, реализовать то, чего сам сделать не успел или не смог. Теперь ведь воспитывают ребенка не для того, чтобы был кормилец на старости лет, наоборот, родители отдают себе отчет в том, что придется помогать детям, даже когда родятся внуки.

— Трудно будет выяснить, — сказала директор, когда и Эрик рассказал о себе. — Трудно. Двадцать пять лет прошло. При моем предшественнике архиву не уделяли никакого внимания, выпала документация за несколько периодов. Вы полагаете, что Эрик усыновлен? Но это с одинаковым успехом могло произойти и на первом, и, скажем, на пятом году его жизни.

— Если бы мне было четыре или пять… я бы помнил какие-нибудь детали… Память у меня хорошая. Я помню… Дядюшка Йост, наш сосед, принес мне деревянную лошадку. И я не мог на нее взобраться. «Не новая, но еще послужит», — сказал дядюшка Иост. Как сейчас помню. А раз не мог взобраться, значит, мне было не больше трех.

— Вы не пробовали окольным путем расспросить мать?

— Этого я делать не буду.

— Однако для выяснения истины… — хотел было вставить Виктор, но Эрик перебил его:

— Истина в том, что она меня воспитала. Это ее заслуга, что я сегодня тот, кто я есть.

В глазах Виктора мелькнула насмешка, но он промолчал.

— Мы с Эвочкой покопаемся в документах, однако предупреждаю, надежд мало… Позвоните через недельку. — Директор взяла листок бумаги и написала на нем номер телефона.

— А как вы думаете: мы братья? — спросил Эрик.

— Возможно. Но не обязательно. Правда, это не должно мешать вам жить, как братьям. — Она рассмеялась.

— Я читал, что у близнецов схожи папиллярные линии, — сказал Виктор, кладя в карман листок с телефонным номером. — И о совпадении групп крови тоже кое-что читал…

— Это уже из области судебной медицины, в ней я не разбираюсь. — Директор встала из-за стола. — До свидания!

— Спасибо за кофе!

— Будьте здоровы!

В коридоре ждал приема какой-то мужчина с унылым лицом.

Когда они спускались вниз, старинная лестница поскрипывала.

Было время ужина, поэтому с лужайки уже не доносились детские голоса.

— Как с работой? Устроился?

— В принципе. Но впрягаться неохота. Пока мы с тобой не распутаем эту детективную историю…

— Это ведь может затянуться.

— Деньга меня пока не поджимает. Кто знает, вдруг в десятой серии детектива я обрету родителей, которые повернут мою жизнь на сто восемьдесят градусов.

— Как же, начнут выплачивать тебе пенсию за незаслуженные страдания. Жениться тебе надо, детей завести! Какую работу обещают?

— До трех сотен в месяц. Гуляешь из магазина в магазин и чинишь тару. Заведи со мной блат, будешь иметь кусок колбасы и пачку масла.

— Рассуждаешь, как мальчишка.

— Не понял.

— Стоять с молотком — это не ремесло! Сегодня тара деревянная, а завтра — металлическая или пластмассовая, и опять ищи работу.

— Но платят лихо.

— Да, может, платят и прилично, но ты при этом — никто. Вроде рассыльного, кому настоящей работы не доверишь. Только и всего. И по утрам ты идешь не на работу, а будто на каторгу. И всегда тебе будет казаться, что мало заплатили! Слушай, я поговорю с начальником цеха…

— Да оставь ты меня в покое, я же тебя не трогаю!

— Не хочешь? Не надо. Кума с возу…

— Хватит спорить, может, мы вовсе и не братья.

— Я совершенно серьезно. Могу поговорить. Мне не откажут.

— Отложим до следующего раза.

Они еще не успели расстаться, когда Эви на одной из архивных полок нашла нужные папки с документами. Чтобы не бегать вверх-вниз с каждой папкой в отдельности — речь шла о периоде времени в несколько лет, — она сложила их на левую руку, как поленья.

— Ох и тяжелые, — сказала Эви, вывалив весь этот ворох на директорский стол, и принялась массировать себе руку. Пыль взвилась столбом.

— Что ты принесла, деточка? — директор взглянула на нее исподлобья.

— Из архива… Тут все в кучу… Накладные на продукты, банковские документы, инвентаризационные акты…

— Разве я просила тебя об этом?

— Я решила… Завтра не выйдет, вы весь день будете заняты. Я думала, помогу.

— Эви, ведь ты разумная девушка.

— Я действительно…

— Ты думаешь, мы найдем? Впрочем, может, и найдем. И как, по-твоему, что мы найдем?

— Я вас не понимаю. Фамилию той женщины.

— Правильно, Эви. Фамилию той женщины. Фамилию женщины, которая родила двойню. А эти ребята ищут мать. Мать. Не поняла?

Девушка в замешательстве помотала головой.

— А это не мать. Не мать. Теперь не военное время, теперь дети у матерей не пропадают, теперь их теряют с умыслом. Мне этих ребят жаль. Ну скажем им фамилию, ну дадим адрес. Они пойдут по адресу и встретят грязную алкоголичку. Ты знаешь, чьи дети к нам поступают.

— Но не все же такие.

— Не все. Правильно. Но ведь это поступок, которому нет оправдания. Самое подлое предательство. Она будет перед ними плакать, лгать, клясться. И они простят. Верь мне, они ее простят, так как они ищут мать, и это слово для них святое. И потом эта, с позволения сказать, мать повиснет у них камнем на шее.

— Но… Может быть…

— Никаких «может быть». Разве люди, воспитавшие этих ребят, не заслуживают, чтобы их по меньшей мере пожалели? Ты понимаешь, каким это будет ударом для них?

— Что делать? Нести обратно?

— Нет у нас документов за этот период времени! Не сохранились! То, что они братья, они установят и без нашей помощи.

— Я не знала, что вы можете быть жестокой.

— Нет, я не жестокая. Я просто хочу быть справедливой.

Может ли ложь быть справедливой? Иногда, вероятно, может.

Но Виктора слова директора не остановили, он искал другие источники информации — в родильном отделении больницы и за ее стенами. Сведения были довольно расплывчатыми, но после просеивания кое-что могло и сгодиться.