Прус БолеславЭхо музыки

Болеслав Прус

Эхо музыки

{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.

Не пойдут уже, Орфей, за тобой ни вольные стаи диких

зверей, ни шумящие дубы, ни скалы, взволнованные звуками

твоей лиры. И не укротишь ты ими ярость волн морских и

буйного ветра, не остановишь падающий град и бесконечный

караван туч, плывущих в небе, - ибо нет тебя больше на

земле, Орфей... Напрасно льет слезы твоя мать Каллиопа.

Тщетна вся скорбь, если даже великие боги не в силах

спасти от гибели собственных детей...

I

Орфей торгующий

В час одного из последних своих воплощений на земле Орфей принял образ ребенка с очень длинными пальцами и оттопыренными ушами. Мальчик явился на свет в музыкальной семье, родители сразу поняли, что он будет великим пианистом, и всячески старались развивать его талант.

Талант действительно был необычайный. Мальчик часами сидел за фортепьяно, ноты научился читать за неделю и подбирал труднейшие мелодии, которые слышал только раз. В восемь лет он уже умел играть, не сбиваясь, даже на прикрытой салфеткой клавиатуре и обладал таким музыкальным слухом, что превосходно подражал речи всех знакомых и голосам многих птиц и домашних животных.

Он был трудолюбив и благодаря этому окончил не одну, а две консерватории, брал уроки у известнейших музыкантов и в конце концов стал незаурядным и высокообразованным пианистом.

Наилучшим доказательством его учености были сочинения на мотивы мало известных публике композиторов, темы которых он, как уверяли критики, развивал и облагораживал.

Родные постоянно твердили, что при такой гениальности он непременно составит себе большое состояние, - и юный Орфей довольно рано начал обдумывать способы превращать музыку в деньги. Однажды, добившись приема у Листа, он упал перед ним на колени, в другой раз имел счастье поцеловать руку у Верди. Несколько позже он написал хвалебный гимн Мейерберу, а еще через полгода совершил паломничество в Байрейт, чтобы там, у ног великого творца музыки будущего{85}, отречься от прежних заблуждений, которые он объяснял чересчур пылкой страстью к искусству.

Таким-то образом он снискал расположение крупных мастеров и представителей различных школ в музыке. Его приглашали давать уроки в семьях банкиров, он завел приятелей среди журналистов и несколько раз выступал на придворных концертах в качестве "феномена". За военный марш, сочиненный для армии князя Монакского, он был награжден орденом, а кадриль, посвященная императрице Евгении, сделала его популярным в кругах законодателей мод.

После войны 1870 года он в Париже дал концерт в пользу Эльзаса и Лотарингии. Популярность его достигла апогея. Он стал настолько знаменит, что к нему со всех сторон обращались с просьбами написать несколько слов "с благотворительной целью". И он писал: в Париже - о свободе и братстве народов, в Мадриде - о величии католической веры, в Берлине - о философии музыки, в Варшаве - о любви к отчизне, в Риме - против светской власти пап, а в Петербурге - о светлом будущем славянских народов. К тому времени у него уже было несколько десятков тысяч франков в надежнейших акциях, приносивших самые высокие проценты. Он завел личного секретаря и имел право бесплатного проезда по всем главным железным дорогам страны.

В своей концертной деятельности он придерживался очень простой системы. Каждый год сочинял новое произведение (о коем приятели его, известные критики, распространялись в печати очень много, хотя и довольно туманно) и, разучив какую-нибудь трудную пьесу так, что никто не мог с ним сравниться в беглости, объезжал с этими достижениями всю Европу, давая по одному концерту в Париже, Лондоне, Берлине, Вене. Из столиц мира увозил он хвалебные рецензии (отрицательные он не удостаивал вниманием), вклеенные в альбом вместе с автографами местных знаменитостей. Но капитал свой он умножал концертами не в столицах, а в провинциальных городах и на курортах, где обычно за несколько дней до его выступления газеты извещали, что он приезжает, затем - что его "упросили порадовать концертом наш город, известный своими любителями и знатоками музыки".

Все это устраивал его секретарь, в чьи обязанности также входило разыскивать во всех концах света влиятельных меценатов, давнишних приятелей и коллег знаменитого пианиста или хотя бы их однофамильцев. И, по удивительному стечению обстоятельств, у маэстро находились старые приятели повсюду, чуть ли не в таких местах, как Пекин, Тонкин и Хартум.

Секретарь умел удачно выбирать время для гастролей маэстро, в каждый город они попадали как раз тогда, когда "сливки" местного общества затевали какой-нибудь большой благотворительный концерт. Разумеется, маэстро приглашали в нем участвовать - сперва робко, потом настойчиво. Он играл немного и словно нехотя, но играл, и его награждали бешеными аплодисментами.

После первого "случайного" выступления город "жаждал опять услышать великого пианиста". Старые друзья и товарищи, знатоки музыки, энтузиастки в летах, богатые дамы, страстно желавшие показать публике свои новые туалеты, девицы на выданье, светская молодежь, которая не знала, как убить время, мужья и отцы, желавшие сохранить мир в доме, - все горячо молили великого музыканта, чтобы он позволил поклоняться ему и умножать его доходы.

И после некоторых колебаний маэстро уступал мольбам.

Наем зала всегда обходился дорого, ибо, как объясняли секретарю владельцы, "после каждого такого концерта пол грязнее, чем в конюшне". Впрочем, все расходы окупались, тем более что ковры и цветы для эстрады доставляли старые друзья и восторженные поклонницы, а цены на билеты были вчетверо выше обычных. Это последнее обстоятельство обеспечивало успех концерта. Разумеется, горсточка меломанов и людей, томившихся от избытка досуга, могла заполнить разве только два ряда кресел, но приходили легионы других, которые привыкли ценить лишь то, за что платят дорого, или хотели, чтобы их видели среди такой публики.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот наступает торжественный час. На лестнице, ведущей в зал, теснится нарядная, благоухающая толпа, у входа бранятся лакеи, гардеробщики не успевают принимать пальто и зонты, полиция в хлопотах. В зале тесно, душно, люди ищут и не находят своих мест, дамы оберегают свои кружева и цветы, старые мужья - молодых жен, пенсионеры - свои мозоли. В креслах у самой эстрады восседают критики, размышляя не о том, что предстоит услышать, а о том, какими бы новыми фразами блеснуть в рецензиях. Друзья маэстро и знатоки музыки стоят группами и шепчутся:

- Смотрите, вот чудо-то! Графиня X. приехала!

- А еще сегодня утром говорили, будто она тяжело больна.

- Да она ведь уже десять лет ничего не слышит!

- Должно быть, пришла из благодарности за его участие в благотворительном концерте.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Видите, сколько людей у нас посещают концерты? Говорил же я Иксинскому: дайте концерт - и будут у вас деньги, тогда вы сможете вернуть мне мои двести рублей. И как вы думаете, что он ответил? "Не стоит. Наша публика музыки не понимает". Слыхали вы что-нибудь подобное?

- Чудак!

- Пусть чудит, это его дело, но мне-то с какой стати терять свои кровные двести рублей? Он обязан дать концерт, иначе я на него в суд подам и наложу арест на имущество.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Знаете, его сочинения что-то не очень мне понравились.

- Но как он играет, какая техника!.. Он подражает манере знаменитейших музыкантов.

- Ну, этим сейчас никого не удивишь!

- Но техника, голубчик, техника какова! Верьте слову, он при мне играл отрывки из "Лоэнгрина"... ногами!

В эту минуту по залу пробежал шепот, и по сигналу, поданному сразу в нескольких местах, загремели аплодисменты. Все глаза и бинокли обратились к эстраде. Вышел маэстро, благостно сияющий, как молодой месяц в мае...

Появление его в каком-нибудь городе производило переворот во взглядах местных жителей на искусство. Финансисты видели собственными глазами музыканта, который владеет акциями. Критики приходили к заключению, что можно быть великим артистом и все-таки одеваться по последней моде. Барышни убеждались, что тщательная прическа и цветущий вид не мешают мужчине глубоко волновать сердца. Аристократия взирала на маэстро с удвоенным почтением, ибо он не только охотно участвовал в делах благотворительности, но у него на черном фраке красовалась большая звезда. Демократов же восхищало то, что он эту звезду наполовину прикрывал отворотом фрака.

И, наконец, за огненный взор и закрученные кверху усики его объявили красавцем, и даже кривые ноги сходили за нечто вполне естественное.

Он сыграл одну вещь, сыграл другую и совершенно очаровал слушателей. Пожилые энтузиастки нюхали соли, чтобы не лишиться чувств, а у одной пылкой дамы вырвалось восклицание, которое секретарь маэстро немедленно записал:

- Ах, протанцевать с ним один вальс - и умереть!

Через два часа концерт окончился, артисту бросили под ноги надлежащее количество букетов, и слушатели стали расходиться.

- Чертовски скучно было! - заметил какой-то профан, зевая.

- Как можно говорить такие вещи! - возразил кандидат в меломаны. - Его игра действует потрясающе. Жена моя - можешь себе представить! - даже заплакала, а меня так пробрало до самого нутра, что я сегодня, впервые за всю неделю, буду обедать с аппетитом.

- Ну хорошо, но что после него останется? Уж конечно, не та сюита и не тот ноктюрн, которые мы сегодня слышали.

- Как это - что останется? - возмутился любитель музыки. - А знаешь ли ты, что у него уже сейчас около трехсот тысяч франков? Подумать только такой молодой!..

На другой день маэстро получил несколько любовных писем от перезрелых поклонниц и соизволил принять приглашение на обед в его честь, на котором один приятель и собрат по профессии назвал его "гордостью нации". Критики, памятуя принцип "слава обязывает", пали ниц пред маэстро. Восторгаясь более всего чудесной беглостью его игры, они конфиденциально сообщали, что сей король пианистов умеет извлекать из своего инструмента гармонические аккорды не только пальцами, но и локтями, ногами и так далее. Эти похвалы, впрочем, не вошли в плюшевый альбом маэстро.

Наконец маэстро отбыл, обещав, что когда-нибудь снова посетит этот город, где так много подлинных цент елей искусства.

Так разъезжает он и по сей день. Своей музыкой он не волнует скал, не сдвигает с места дубы, не усмиряет волн морских, но, верный легендарной роли Орфея, собирает тучи... слушателей и град... банковых билетов.

Итак, ты не умер, Орфей... Тебя, единственного из всех детей своих, уберегли от гибели великие боги, и ты будешь жить, - по крайней мере до тех пор, пока существуют на свете три грации: музыка, ловкость и деньги.

II

Орфей в плену

Как не удержишь паводок весенний,

Так молодость удерживать напрасно.

Сметает молодое поколенье

Все то, что отжило, безжалостно и властно.

Аснык

И у этого мальчика было влечение к музыке, он унаследовал его от матери. Но над ним тяготело двойное проклятие: у него не было ни денег, ни ловкости.

В доме стояли старые клавикорды, хранились целые груды нот. В пять лет мальчик уже наигрывал одним пальцем слышанные им мелодии, а в семь умолял мать научить его читать ноты. Очень скоро овладел он этим ключом к познанию музыки, и в то время как другие дети пускали на дворе бумажного змея или играли в разбойники, он придвигал к клавикордам стул, клал на него несколько папок с нотами и, взобравшись на эту пирамиду, чтобы достать до клавишей, играл.

Порой, привлеченный веселыми криками ровесников, он выбегал к ним во двор поиграть в разбойники или солдаты. Но своей неуклюжестью только мешал игре и, осмеянный, а иной раз даже побитый, уходил домой.

Здесь он проводил день в полном одиночестве - отец служил в какой-то конторе, мать с утра уходила на уроки. В сотый раз оглядев все углы тесной квартирки и не найдя нигде ничего нового, мальчик опять взбирался на пачку нот, лежавших на стуле перед клавикордами, и играл.

Несмотря на такое необычное поведение, никто из родных не называл его гением. Мать, получавшая за уроки музыки по два злотых в час, не имела оснований желать, чтобы сын стал музыкантом, а отец даже сердился на мальчика за то, что он в своем увлечении нотами забросил книжки. И лишь всесильный случай превратил его в "чудо-ребенка" и толкнул на путь артиста.

В том же доме, но этажом выше, жил переплетчик, которому давал работу один любитель музыки. Как-то раз этот господин поднимался по лестнице к переплетчику, отдыхая на каждой площадке, потому что был несколько тучен. На третьем этаже услышал он нечто его удивившее - песенку, которую играли на плохом фортепьяно как-то не по-обычному и, пожалуй, неверно, изменив темп, иногда даже казалось, что музыканту не хватает нескольких пальцев. Все же в игре чувствовалась уверенность, фантазия подлинного артиста и наряду с этим какая-то наивная поэзия.

Послушав еще некоторое время, посетитель ухом знатока уловил, что песенка служит невидимому музыканту только темой, которую он варьирует на все лады, постоянно сбиваясь, но с неизменным талантом.

- Что это значит? - прошептал он, никак не умея объяснить себе того, что слышал.

Он вдруг открыл дверь в квартиру, из которой слышалась эта удивительная музыка. У окна, на стуле за клавикордами, вместо взрослого музыканта увидел он ребенка, худенького, сутулого, бедно одетого. Мальчик был настолько поглощен игрой, что не слышал, как вошел незнакомый человек.

Гость оглядел комнатушку. Здесь было чисто, но убого. Черный стол, шкафчик, кушетка, обитая ситцем, заштопанным в нескольких местах, на окнах цветы и свежевыстиранные занавески.

Наконец мальчик заметил гостя. Он перестал играть и в испуге уставился на него своими серыми глазами.

- Так это ты играл? Ты? - удивлялся вошедший.

Мальчик соскочил со своей пирамиды из нот, растерянно поклонился, но молчал.

- Можно тут присесть?

Ребенок с трудом подтащил гостю стул.

- Как тебя звать, малыш? - спросил тот, пытаясь усесться поудобнее на жестком сидении.

- Адась.

- А родители у тебя есть?

- Есть. Только папа сейчас в конторе, а мама на уроке... А Казимежова ушла за хлебом.

- Так, так... - сказал гость. Он погладил мальчика по голове и добавил: - Сыграй-ка мне что-нибудь.

Адась дрожал от волнения, но он привык слушаться и сел за клавикорды. Сначала он все сбивался, но скоро музыка его увлекла, а быть может, на него подействовала и необычность положения. Из одной крайности он впал в другую и минут двадцать играл для гостя так, как не играл еще никогда. Этот первый, незнакомый, но благосклонный слушатель воодушевил его, пробудил в нем силу и вдохновение.

Послушав игру мальчика, гость расспросил, сколько ему лет, как фамилия отца, и, ласково простившись с ним, поплелся на верхний этаж, к переплетчику.

- Великий артист... великий артист... - бормотал он про себя, поднимаясь по лестнице.

Судьба будущего музыканта была решена: любитель музыки заинтересовался им. Он был человек если и не богатый, то состоятельный и со связями. Отцу Адася он выхлопотал прибавку в несколько десятков рублей в год, для матери нашел еще два урока, по пяти злотых каждый, а маленького музыканта решил вывести в люди и платил за него в школу.

Адась окончил гимназию, но ученье принесло ему мало пользы. Для него оно было чем-то вроде повинности, которую он отбывал, чтобы не утратить расположения своего покровителя. Он переходил из класса в класс, но ни история, ни литература, ни математика, ни естественные науки не оставили следов в его памяти. Он даже не понимал, для чего ему вдалбливают в голову столько названий и формул, с которыми он совсем не сталкивался в жизни. Мир он воспринимал лишь с одной стороны - как неисчерпаемый источник звуков, ясных и смутных, ритмов и мелодий. В пении птиц, в шелесте дождя, в стуке экипажей, в непрестанном шуме уличного движения он искал музыки или ее составных элементов. Остальное для него не существовало.

Когда он поступил в консерваторию, скоропостижно умер его покровитель. Отца он лишился еще раньше, мать умерла, когда он был на втором курсе. И вот, едва превратившись из Адася в Адама, он оказался круглым сиротой.

В консерватории высоко ценили его способности. Но проку от этого было мало, его даже не послали доучиваться за границу. В надежде скопить для этого деньги, он стал давать уроки музыки. Уроков было достаточно, и платили за них хорошо, но он был артист до мозга костей и не отличался бережливостью. Все, что он зарабатывал уроками да изредка удачными концертами, таяло без следа. Объяснялось это тем, что он стал уже довольно известен, бывал в обществе и у него появилось много приятелей.

Уплывали годы. По временам кто-нибудь из знакомых или сам он вспоминал, что его музыкальное образование незакончено, что следовало бы поехать за границу. Раз он вдруг подумал, что вот уже пять лет, как он окончил консерваторию, - и сердце сжалось от злого предчувствия. Чего он страшился? Быть может, слов "пропадает талант", которые иногда шептали за его спиной. Но он отогнал мучительную мысль.

"Дам концерт, - решил он. - Тогда будут деньги на поездку за границу".

Однако он опять закружился в вихре жизни, музыки и грез, а когда наконец, два года спустя, окончательно собрался ехать и, уже с заграничным паспортом в кармане, дал концерт, - на этот концерт пришло так мало публики, что едва окупились расходы.

"Я неудачно выбрал время", - сказал он себе.

Между тем в его отношениях с людьми произошла перемена. Он был все тот же худощавый, немного сутулый, диковатый мечтатель, артист до мозга костей, - но переменились вокруг люди. Одни уже выдали замуж дочерей, другие умерли, третьи выехали из города, а большинство, пресытившись за несколько лет игрой многообещающего пианиста, теснилось уже вокруг новых талантов, разных "восходящих светил" или признанных знаменитостей.

О нем постепенно забывали. Ему теперь не раз приходилось одному проводить долгие вечера, и он чувствовал, что вокруг него становится все более пусто и тоскливо.

В таком состоянии духа встретил он девушку, бедную, слабого здоровья и даже некрасивую. Но она была такая же одинокая и тихая, как он, - и он женился на ней.

Женитьба стала поворотным пунктом в его жизни, и произошло то, чего он не только не ожидал, но даже не понимал: люди теперь еще больше сторонились его. Он лишился нескольких уроков, кое-где его уже принимали холодно, а в одном доме, где к нему относились всего дружелюбнее, однажды вечером, когда собралась компания, его попросили сыграть - но не концерт Шопена, как бывало, а... "что-нибудь такое, чтобы гости могли потанцевать".

Он сыграл, но сразу же после этого ушел и больше не показывался не только в этом доме, но и на этой улице.

Когда человек идет под гору, у него и камни уходят из-под ног. Он невольно ускоряет шаг, бежит и, наконец, неудержимо катится вниз.

Через год после свадьбы заболела у пана Адама жена, родив ему дочку, и с тех пор уже не поправлялась. К ребенку взяли кормилицу, врач почти не выходил из их дома, и рецептами можно было бы оклеить комнату. Все это поглощало много денег, а еще больше сил. К тому же пан Адам потерял самые выгодные уроки - сначала двухрублевые, потом те, за которые платили полтора рубля в час.

Но он не тревожился - ведь оставались еще рублевые. И он давал по шести и по восьми уроков в день, бегая с одного конца города на другой пешком, потому что жаль было тратить деньги на извозчика. Очень часто он уходил из дому утром, а возвращался вечером. Приходил измученный и нередко заставал жену в тяжелом состоянии, хотя она улыбалась и твердила, что ей лучше. А после бессонной ночи надо было опять бежать на уроки. И, прощаясь с больной, он с тревогой в сердце замечал, что ей еще хуже, чем было накануне вечером.

Ему и раньше терзала нервы плохая игра учеников и учениц - у большинства из них не было никаких способностей к музыке, - и уроки были ему неприятны. А теперь, когда на угнетенную душу с утра до вечера сыпался град фальшивых аккордов и гамм, он стал раздражителен и брюзжал на учеников. Из-за этого он потерял еще несколько выгодных уроков.

Часто приходилось ему обедать в ресторанах, и, разумеется, он старался есть как можно меньше, чтобы вышло подешевле. При этом он сделал роковое открытие, что рюмка водки перед обедом придает какой-то размах его мыслям и помогает сохранять терпение на уроках. Убедился также, что от двух рюмок, а позднее трех, выпитых с утра, в полдень и вечером, он чувствует себя бодрее, становится веселым и разговорчивым. А так как учителю музыки необходимо быть веселым и разговорчивым, то пан Адам использовал свое открытие. Он пил не для удовольствия - он никогда не превышал своей нормы, - нет, просто несколько раз в день подкреплял силы.

Через два-три месяца после того, как это вошло у него в привычку, он, уходя из одного дома, услышал в передней, как его ученица сказала матери:

- Знаешь, мама, мне кажется, от него как будто пахнет... водкой...

У пана Адама потемнело в глазах, он чувствовал, что не в силах выйти из передней. Вышел все-таки, но больше не ходил сюда. Еще одним уроком меньше! Несколько дней он пытался не пить ни капли. Но впал в такое уныние, так раздражался на уроках, что, боясь лишиться последнего заработка и обречь семью на нищету, поневоле стал опять выпивать свою порцию - три рюмки в день. Однако он стал замечать, что теперь они уже не успокаивают его нервы так, как прежде.

Наконец, после десяти лет страданий, умерла его жена. Когда на кладбище ксендз прочитал последние молитвы и гроб опустили в могилу, обезумевший от горя музыкант хотел броситься туда вслед за ним. Не мог он примириться с мыслью, что теряет последнего и такого верного друга. Его силой усадили на извозчика и вместе с дочкой отвезли домой.

Теперь он не только осиротел, но и окончательно обнищал. Он влез в долги, а уроков оставалось очень мало и все грошовые. Чтобы подбодриться, приходилось выпивать уже по шести или семи рюмок водки в день. Через месяц после похорон он распродал большую часть имущества, оставив себе только фортепьяно и ноты, и поселился с девятилетней дочкой в мансарде деревянного дома где-то за Вислой.

С этих пор его совсем потеряли из виду те, кто знавал его в дни недолгой славы. На эстрадах блистали все новые и новые триумфаторы, а он, захлестнутый волнами забвения, все ниже опускался в пучину людского моря, на то дно, о котором можно сказать словами Орфея:

Я вернулся из преисподней,

Где витают грешные духи,

Не могу забыть и сегодня

Осужденных на вечные муки.

Позабыл я на адском пороге,

Что живут еще светлые боги,

Я оставил за страшной оградой

И мою любовь и надежду,

Лишь отчаянье вынес из ада.{96}

* * *

Ночь. Узкий серп луны, заблудившийся между крышами, кажется, задремал, и земля заботливо приглушает городской шум. Послушно смолкают фабрики одна за другой, запираются лавки, спадает бурлящая волна уличного движения. Иногда только смелее протарахтят пустые извозчичьи дрожки или тяжело загрохочет нагруженный воз. Но тогда камни тротуаров гневно шепчут: "Тише вы там!" Тише!" И дрожки тотчас замедляют ход, воз сворачивает к складу, а прохожие бегут домой - зажигать в окнах свет, чтобы сонный месяц не расшибся, отправляясь на покой.

А те, кому идти далеко, укрываются до захода луны в пивных и ресторанах, где толстые стены не пропускают звуков. Тут и токарь с женой и знакомым столяром, и лавочник со стряпчим, и безработный возчик с хозяином конторы по найму прислуги, и рабочий газового завода с пятилетней дочуркой, и много других почтенных людей, которые не хотят беспокоить задремавший молодой месяц. Пусть себе спит и пусть растет, чтобы ярче сиять в полнолуние! А они тем временем, усевшись за желтые столики у стен и посреди комнаты, наговорятся, поужинают и выпьют по кружке пива.

В одном углу пивной - длинная стойка, уставленная закусками, а из-за нее выглядывает засаленный сюртук и румяная физиономия хозяина. Он приветствует каждого посетителя словами: "Мое почтение, сударь!" - и тут же, по привычке, добавляет мысленно: "Десять грошей... Два злотых... Двадцать пять грошей". Цифры эти указывают, какого рода надежды вызывает в душе хозяина каждый новый клиент. Столько этих клиентов прошло перед его глазами, столько перевидал он на своем веку людей тучных, съедающих по две порции, худощавых, выпивающих одну кружку пива, людей с багровыми лицами, которые пьют целый вечер, а разговаривают, как трезвые. И ему стоит только бросить взгляд на вошедшего посетителя, как в голове сразу встает соответствующая цифра.

Он успевает отметить каждую кружку пива, взятую со стойки кельнершей, и следит за тем, кладут ли гости на стол столько пятаков, сколько перед ними стоит блюдечек. Все эти наблюдения не мешают ему время от времени заглядывать на кухню, которая помещается в глубине маленького дворика: там нужно проверить, каждая ли выдаваемая порция отмечается звоном пестика в ступке. По проникающему в комнату чаду он узнает, какие овощи или какое мясное блюдо подают гостю, и не жарит ли повар на масле вместо говяжьего жира. И, наконец, по яркому или тусклому свету, падающему на дворик из кухни, он определяет, поленился ли поваренок подбросить дров в печь или положил их чересчур много.

Но оценка посетителей, движение кружек с пивом и то, что происходит в кухне, не поглощают всего внимания хозяина. Он наблюдает также за поведением кельнерш и посетителей - а в конце месяца прогоняет тех девушек, которые унылым видом или излишней строптивостью мешают процветать его торговому заведению, и делает отеческое внушение тем, кто пользуется успехом у клиентов, но слишком долго шепчется с ними и пересмеивается. В таких случаях он из бдительного наблюдателя преображается в благодушного блюстителя нравов и с улыбкой кричит:

- Зося! Зося! Это успеется, когда закроем, а сейчас ступай-ка на кухню, тебя уже два раза звали. Ваш покорнейший слуга, сударь!

Но вот уже несколько дней хозяин не в духе: с гостями здоровается меланхолическим тоном, хорошенькую Зосю призывает к порядку сухо и отрывисто, дурнушку Михасю то и дело бранит. Когда же кто-либо из добрых знакомых подходит к стойке и осведомляется: "Ну, милейший, как здоровье? Как дела?" - хозяин со вздохом отвечает:

- Здоровье, слава богу, ничего, но вот фортепьяно...

И, в отчаянии разводя руками, шепчет знакомому на ухо:

- Музыкант мой играет день ото дня все хуже! Ну просто разгоняет клиентов!

В заведении действительно имеется фортепьяно и, так как стоит оно в третьем зале, то играть на нем нужно очень громко, чтобы музыку не заглушали разговоры посетителей, крики кельнерш, звон пестика в ступке и шипенье мяса на сковородах. А у пианиста на это не хватает сил.

Худой, сгорбленный, сжигаемый лихорадкой, он играет хорошо, но все больше какие-то печальные и сложные пьесы, которые непонятны сидящим в зале дамам в платочках и мужчинам без галстуков. А польки, вальсы и, главное, шумные мазурки исполняет он небрежно, кое-как, несмотря на беспрестанные замечания хозяина.

Частенько хозяин, потеряв терпение, выходит из-за стойки, бежит в третий зал и, чтобы не срамить музыканта, шепчет ему на ухо, перегнувшись через спинку его стула:

- Побойся бога, пан Адам! Говоришь, что давал концерты в клубе, а здесь играешь как попало, словно три дня хлеба не ел. Так играть нельзя, ведь ты разоришь меня вконец! Под мазурку или оберек гости пьют столько, что работник не успевает носить бочонки, а когда ты начинаешь тянуть заупокойную, гость задумывается и сидит над одной кружкой, точно аист над прудом... Болен ты, что ли? А если нет, то какого черта...

И хозяин, пыхтя, уходит опять за стойку.

Раз после такого выговора на щеках оскорбленного музыканта выступил кирпичный румянец. Он растер руки и начал с такой силой бить по клавишам, что стекла дрожали, а посетители поднимали головы и говорили: "Вот как здорово!"

Однако после нескольких минут мучительного напряжения с музыкантом стало твориться что-то неладное: пальцы его онемели и почти не двигались, лицо посинело, на лбу каплями выступил пот. Стараясь преодолеть слабость, пан Адам ударял по клавишам еще сильнее, но руки отказывались служить. Он вскочил с места и побежал через двор в каморку за кухней. Здесь стоял туман от пара и чада и, опершись локтями на грязный стол, худенькая девочка зубрила что-то вслух по книжке. Чем больше галдели на кухне, тем крепче девочка затыкала уши, тем громче твердила свой урок.

Вошел музыкант, хлебнул водки из стоявшей на столе бутылки и дернул за платье поглощенную чтением девочку:

- Ванда, разотри-ка мне руки!

Девочка взяла в худые ручонки его онемелые и распухшие пальцы и растирала их, пока хватило сил.

- Ох! - бормотал музыкант. - Как они болят! С каждым днем все хуже... Что, не можешь больше?

- Не могу, папа! - сказала девочка, задыхаясь.

Музыкант сам начал растирать наболевшие руки, поднимал их кверху, вероятно, для того, чтобы отлила кровь, и даже пробовал опускать в воду. Когда и это не помогло, он опять хлебнул из бутылки и, подкрепившись таким образом, вернулся на свое место за фортепьяно.

Снова он заиграл так громко, что хозяин улыбнулся, а гости стали стучать в такт кружками, но через несколько минут опухшие пальцы опять затекли, и он ощутил в них страшную боль. У него даже лицо исказилось. Клавиши умолкли, мелодия оборвалась. Не доиграв танца, пан Адам, совсем измученный, уронил на колени бессильные руки.

В зал вбежал хозяин.

- Что ты такое делаешь, пан Адам! - крикнул он гневно. - Люди над тобой смеются, говорят, чтобы ты лучше шел в клуб, а тут нечего валять дурака! Тут надо играть!

- Не могу больше... - шепотом сказал музыкант.

- Так убирайся вон! - заорал хозяин. - Скатертью дорога! У меня есть другой, почище тебя! Пожалуйте, пан Фитульский!

Больной музыкант машинально встал, и в ту же минуту стул его занял какой-то великан, под пальцами которого фортепьяно заходило ходуном.

- Вот этот играет! Все равно как целый оркестр! - воскликнул кто-то из посетителей.

- А хозяин молодчина, живо с тем разделался! - подхватил другой.

- В больнице ему место, а не здесь!

Такими словами общество распростилось с музыкантом, а он едва доплелся до каморки, где его дочь готовила уроки.

- Пойдем, Ванда, - сказал он. Взял со стола недопитую бутылку водки и сунул ее в карман.

Девочка удивленно подняла глаза.

- Ты больше не играешь, папа?

- Нет.

- А кто же это там играет?

- Другой, - тихо пояснил отец.

- А... - Ванда хотела еще что-то спросить, но осеклась.

Молча собрала она свои тетрадки и книги и вышла с отцом на улицу.

В кухню влетела кельнерша.

- Знаете, - сказала она поварам, - старик-то прогнал музыканта и взял нового!

- А за что он его прогнал? - спросил младший повар.

- За то, что играл плохо и гости пили все меньше.

- Дурак он! - буркнул старший повар своему помощнику. - Двадцать лет ресторан держит, а до сих пор не знает, что не в музыке тут дело: гость пьет много, когда пиво хорошее, а еще - когда повар понимающий. Если я в каждую порцию жаркого брошу щепотку красного перцу, так приди сюда хоть святой, все равно будет дуть пиво - конечно, если ему подадут хорошее, а не такую бурду, как у нас. Музыка тут - тьфу, плевка не стоит! Главное дело - перец!

Так опытный повар расценивал влияние музыки.

Тем временем пан Адам (ибо это был он) вернулся вместе с дочкой в комнатушку за Вислой. Сегодня лишился он последнего заработка. Но он был так утомлен, болен и одурманен водкой, что, не раздумывая об ожидавшей его участи, свалился на жесткое свое ложе и проспал до следующего дня.

Под вечер он вышел в город искать работу хотя бы в третьеразрядной пивной, но ничего не нашел.

Так проходил день за днем: музыкант спал до полудня, а по вечерам искал работы. Они с Вандой проедали те десять рублей, которые были отложены для уплаты в школу. Начальнице надоело так долго ждать денег, и она приказала девочке уйти из школы. "Устроила ей каникулы", - с горьким смехом говорил пан Адам.

Наконец, через несколько недель, знакомый маклер сообщил музыканту, что нашел ему службу, но в таком месте, где играть надо с одиннадцати часов вечера.

- Там вы сможете хорошо подрабатывать, - говорил маклер. - Там вас иной раз и шампанским угостят!..

Музыкант уныло покачал головой, но согласился.

Вынужденное безделье пошло ему на пользу: отдохнули натруженные руки. Чтобы поупражняться, пан Адам сел за желтые разбитые клавикорды (фортепьяно, оставшееся от лучших времен, давно было продано).

Он сыграл мазурку, польку, кадриль, и понемногу музыка всколыхнула его воображение, хотя клавикорды бренчали, как расстроенная арфа. Незаметно от плясовых мелодий он перешел к совсем иным. Вот зазвучал концерт Шопена, некогда завоевавший ему славу... Потом та песня, которую он играл на благотворительном концерте... Ноктюрн тех времен, когда он еще учился в консерватории... "Песня" Шумана, которую так любила его жена...

Новый аккорд... "Что это такое?" - спросил он себя. В первую минуту не мог припомнить, но пальцы сами пробежали по клавишам... и он услышал ту мелодию, которую играл в детстве, ту самую, что решила его судьбу, вначале так много обещавшую, но такую печальную. Горячая слеза упала на руку...

- Боже мой! - прошептал он. - Что жизнь со мной сделала! И за что? Какой злой дух привел в наш дом человека, который хотел меня осчастливить и погубил...

Но скоро им завладели воспоминания, ему чудилось, что он опять маленький мальчик Адась, сидит за этими самыми клавикордами и играет... Что? Да разве он знал? Быть может, историю своей разбитой и затоптанной души. В эти минуты вся его жизнь казалась ему страшным сном, от которого он, маленький Адась, проснулся только что... Сейчас войдет его мать...

Он задрожал всем телом: дверь и в самом деле открылась. В вечернем сумраке на пороге стояла женщина.

- Мать? - шепнул он, еще не совсем очнувшись.

Но женщина сказала резко:

- У хозяйки голова болит, она велела вам сказать, чтобы вы не шумели так. Что тут - пустой дом или трактир?

- Хозяйка? - с недоумением переспросил пан Адам. - Какая хозяйка?.. Ах да!

Теперь он совсем очнулся и встал из-за клавикордов. Волоча ноги, подошел к шкафу, достал непочатую еще бутылку водки и выпил залпом четверть ее содержимого.

Вечером он вышел из дому - на новую работу.

III

Орфей

Жеребьевка кончилась, и фельдфебель повел новобранцев к временным казармам. В этой партии были деревенские парни, остриженные в скобку, в новых сапогах и праздничных сермягах, городские мещане в синих картузах и длинных серых сюртуках, два еврея, один болезненно-бледный, с пейсами, в атласном сюртуке, другой - фельдшер в летнем пиджачке и светлом шарфе на шее, и, наконец, захудалый шляхтич в дождевом плаще. Одни несли в руках свертки, другие - большие узлы на спине, а были и такие, которые не предвидели своей участи - эти ничего не захватили из дому.

Фельдфебель построил их парами, рослых на правом фланге, а кто пониже на левом. Новобранцы бодрились, в рядах слышался смех и шутки.

- Ноги выпрями, пан вояка, а то они у тебя колесом! - сказал один из крестьянских парней молодому еврею в атласном сюртуке.

- Я всех офицеров брить буду, вот увидите! - твердил фельдшер с таким видом, словно это была остроумнейшая шутка.

- Идем на турка! - крикнул один из горожан.

Фельдфебель окинул ряды одобрительным взглядом и буркнул в усы: "Молодцы!" Потом, пересчитав обе колонны, скомандовал:

- Направо, кругом!

Все немедленно повернулись, но одни - вправо, другие - влево, а еврей с пейсами даже выскочил из шеренги. Поднялась сумятица. Новобранцы хохотали, толпясь в беспорядке, но фельдфебель быстро их унял и снова построил.

- Марш! - скомандовал он. Колонна двинулась, а фельдфебель мерным шагом шел сбоку, рядом с первой парой, придерживая саблю в ножнах. Этот плечистый мужчина огромного роста, бронзоволицый, суровый и важный, в своем сером плаще напоминал статую из песчаника, какие поддерживают балконы и подъезды домов.

Стоял конец ноября. Со свинцового неба сеялся мелкий дождик, и четырехугольная рыночная площадь местечка представляла собою сплошную лужу. Фельдфебель пошел прямо по ней, и следом за ним - вся колонна.

Новобранцы шли бодро, галдя и пересмеиваясь, сами себе командуя: "Раз-два! Раз-два!" - а позади бежало несколько уличных мальчишек: один трубил в горлышко от разбитой бутылки, другой колотил палкой по доске, третий размахивал трещоткой, производя страшный шум, и все громко орали.

Вдруг со стороны въезда в город показалась беспорядочная толпа женщин и стариков. Спотыкаясь, они бежали по лужам навстречу новобранцам, громко плача, протягивая к ним руки. Добежав, ворвались в ряды и преградили путь колонне.

- Эй, бабы, с дороги! Войско идет, не видите? - крикнул кто-то из солдат.

- Валюсь! - завопила одна из женщин, бросаясь к молодому крепкому парню. - Валюсь! Попрощайся хоть ты со мной! Не дали мне и наглядеться на тебя в последний раз... На, сынок, на тебе злотый... Иисусе Христе! И когда же мы с тобой, сирота, опять свидимся?

Она повисла у сына на шее, целуя его и обливаясь слезами.

- Шагом марш! - скомандовал фельдфебель.

В эту минуту бледного юношу в атласном сюртуке схватил за руку старик еврей с заплаканными, красными, как у кролика, глазами, и зашептал ему на ухо:

- Мошек, ты сразу ложись в госпиталь... Я все продам, а тебя вызволю...

- Вперед! Вперед! - твердил фельдфебель, равнодушно наблюдая горестные сцены вокруг.

- Ну, будет вам, идите себе! - кричали и новобранцы, проталкиваясь сквозь толпу баб.

Когда уже подходили к казармам, их догнала молодая горожанка с грудным ребенком на руках.

- Юзек, ты здесь! - воскликнула она удивленно и жалобно. - А мне сказали, что ты вытянул счастливый номер!

Тот, к кому она обращалась, только рукой махнул и, не глядя на нее, украдкой отер слезу.

- Юзек... Зайди домой... Не можешь же ты так уйти, я тебе соберу чего-нибудь в дорогу... Матерь божья! А я-то всю обедню нынче пластом лежала у алтаря... Думала, что не возьмут тебя, а ты вот где, Юзек! Ты вот где!

Колонна дошла уже до дверей казармы. Галдеж все усиливался. Новобранцы, словно им не терпелось войти туда, подталкивали друг друга, храбрились, а фельдшер, остановившись на дороге, подбросил вверх свою ветхую шелковую шапчонку и посиневшими губами закричал: "Ура!"

Все вошли в коридор. На улице оставался еще только мещанин с женой, которая его не отпускала, уцепившись за его руку.

- Ну, входи! - приказал ему фельдфебель, указывая на дверь.

- Он не пойдет, - ответила за него женщина. - У него еще ничего нет с собой в дорогу.

- На военной службе ему все дадут, - возразил фельдфебель тоном глубокого убеждения.

- На военной службе? А я не хочу, чтобы он пошел служить. Если заберете его, я тоже с ним пойду.

- Нельзя.

- Кому нельзя, а мне можно. Жена я ему или нет?

Фельдфебель втолкнул солдата в коридор и вошел вслед за ним.

- Юзек, ты хоть сына-то поцелуй! - кричала женщина, порываясь к двери.

Но ее оттащили солтыс и полицейский. Дверь захлопнулась.

- Ура! - гаркнули в коридоре новобранцы.

С улицы доходили крики толпы и заунывный голос старого еврея, посылавшего благословения сыну. Потом кто-то забарабанил кулаком в дверь и завопил раздирающим голосом:

- Юзек! Юзек!

Пройдя темный коридор с щербатым полом, новобранцы очутились в просторном помещении, где все три окна были забраны решетками. Здесь стояло несколько скамей, а на полу у стен лежали охапки соломы, которые должны были служить солдатам постелью. В печи пылал яркий огонь, освещая серые мокрые стены. Было сыро и дымно.

Новобранцы вошли и вдруг остановились, словно пришибленные. Быть может, на них так подействовала тишина. Сюда уже не доходил ни один звук с улицы. Долго стояли они молча, напрягая слух. Поникли головы, улыбки сбежали с лиц. Люди стали переглядываться с недоумением и тревогой.

Первый опомнился фельдшер. С нервной суетливостью потирая руки, он сказал одному из горожан:

- Мне бояться нечего. Уж такая у меня профессия!.. Сперва назначат меня младшим, а потом и старшим фельдшером... а может, потом и в доктора выйду... На военной службе могут произвести...

Никто не откликнулся на его слова, и фельдшер подошел к огню: он трясся, как в лихорадке.

- Холодно... - пробормотал он.

Шляхтич бросил свой плащ на солому, лег на него и закрыл глаза. Один из горожан отошел к окну и тихо плакал, припав головой к решетке. Деревенские парни, рассевшись на скамьях, шептались, оглядываясь по сторонам...

- Ну, чего головы повесили? На улице - хваты, а в казарме - бабы! Стыд и срам!

- А я ничуть не беспокоюсь! - крикнул от печи еврей в летнем пиджачке. - Я ведь фельдшер... Хотите, пан фельдфебель, мигом вас побрею? А ежели пану деньги нужны, - добавил он шепотом, - так я могу ссудить.

- Не надо, - сухо отрезал фельдфебель. - Ну, развеселитесь, хлопцы! обратился он к остальным. - В армии хорошо служить. Это только сперва бывает тошно, а через какой-нибудь год ни одного и силой домой не прогонишь.

- Я бы хоть сейчас ушел! - пробормотал один из тех, кто еще недавно храбрился и шумел больше других.

- Много ты понимаешь! - сказал фельдфебель. - В деревне небось одну картошку жрал да ходил босиком и в дырявой сермяге, а на военной службе выдадут тебе чистый мундир, сапоги... и каждый божий день на обед мясо. А винтовку такую дадут - из нее за полторы тысячи шагов всадишь пулю в неприятеля!

- Или он - в меня! - тихонько вставил один из горожан.

Фельдфебель покосился на него, плюнул и ушел к себе в каморку. За ним пошел фельдшер.

- Они сразу развеселились бы, если бы вы, пан, позвали сюда с улицы их баб, - сказал он.

- Нельзя.

- Ну, нет, так нет. А то пошлите кого-нибудь за водкой. Мы соберем деньги, и вы, пан фельдфебель, тоже с нами выпьете.

- Не разрешается.

- И этого нельзя? Ну, тогда вы пошлите ко мне домой за картами. Начнут играть - и веселее им будет.

- И карты не разрешаются.

Фельдшер сморщил лоб и тер руки: он сильно озяб, но ему непременно хотелось сойтись с фельдфебелем поближе.

- Вы, пан фельдфебель, издалека? - спросил он, помолчав.

Тень пробежала по лицу фельдфебеля, но он ответил не повышая голоса:

- А тебе что? Твое дело отвечать, когда спрашивают, - и больше ничего.

Фельдшер смутился. Однако он еще не терял надежды и через минуту начал снова:

- У нас в городе есть такие девушки - чудо!

В голубых глазах фельдфебеля сверкнул гнев.

- Пошел вон! - крикнул он так громко, что фельдшер, позеленев от испуга, выскочил в соседнюю комнату и прилег на солому рядом с шляхтичем.

Несколько минут он не мог выговорить ни слова. Потом, придвинувшись к соседу, зашептал:

- Ох, беда! Военная служба хуже тюрьмы!.. Я в солдаты не гожусь, хоть бы и хотел служить, - у меня порок сердца... Видите, как меня трясет? Когда придем в губернский город, вы, пан, это удостоверьте... Ой, и зачем я не уехал за границу!

Неудачные домогательства фельдшера и гневный окрик фельдфебеля еще больше растревожили новобранцев; они уже чувствовали себя в железных тисках воинской дисциплины и пали духом. Бледный молодой еврей сидел у стены, глядя в одну точку и не замечая ничего вокруг. Женатый мещанин затыкал рот рукой, чтобы не слышно было, что он плачет. И даже того, кто на площади громче всех орал: "С дороги, бабы!" - сейчас одолела тоска и тревога. В казарме было так тихо, словно здесь все уснули.

Шляхтич лежал неподвижно. Он не вмешивался в разговор, не вздыхал и только прикусил молодой ус, а в сердце ножом ворочалась нестерпимая боль. До сих пор ему везло. В прошлом году он мечтал устроиться на службу в крупном имении - и это удалось. Купил лотерейный билет - и выиграл несколько сот рублей. Наконец, он просил руки одной милой девушки, и девушка дала согласие, хотя другие претенденты были богаче его. После всего этого он поверил в свою счастливую звезду, и, хотя накануне ему приснилось, что его придавило мельничным жерновом, он сегодня пошел на жеребьевку в воинское присутствие полный бодрости и надежд. И вытащил один из первых номеров!..

В первые минуты ему казалось это чем-то невероятным: как, его заберут в солдаты, теперь, когда у него хорошее место, и деньги, и такая невеста, как панна Ядвига! Но когда все кругом стали его поздравлять, уверяя, что он наверняка попадет в гвардию, а в особенности, когда ему не позволили сходить в город, он почувствовал, что в жизни его произошла большая перемена.

Не вернется он уже в деревню, в свою комнату, не будет подстерегать панну Ядвигу, чтобы украдкой поцеловать у нее ручку. Что-то она сейчас делает? Знает ли уже об его участи? А что делает старик управляющий, которого он так любил, хотя они вечно спорили? А славный пес Заграй? Кто его приютит? С кем он теперь будет ходить на диких уток?

На службе в имении постоянно бывали неприятности, приходилось со всеми воевать. Но сейчас он с таким сожалением вспоминал этих людей! Окажись перед ним самый дерзкий из батраков, он бросился бы к нему на шею - до того хотелось увидеть знакомого человека, пожаловаться ему: "Смотри, что со мной сделали!" Он боялся не войны, не смерти, а того неизвестного, что его ждало впереди. Он был как вырванное с корнем дерево, он терял почву под ногами, терял все, к чему успел привязаться.

Он посмотрел на товарищей. Куда девалась их шумная веселость, которую они выставляли напоказ, проходя через рынок? Сидят мрачные, унылые, с тоской в глазах. Один машинально теребит полу сермяги, другой каждую минуту ерошит волосы с видом человека, который хочет и не может проснуться. Иной, вскочив, походит по комнате - и снова садится, а кто поспокойнее, уже укладывается на солому, чтобы сном скоротать время.

- Эх, если бы можно было заснуть на несколько лет! - пробормотал шляхтич и снова закрыл глаза.

В каморке рядом фельдфебель просматривал списки и прикидывал в уме: "В шесть придут подводы, в семь тронемся. После полудня будем уже в губернии, там отправлю Мошека Бизмута в госпиталь на освидетельствование, остальных в казармы..."

- А который же из них Бизмут? - вслух спросил себя фельдфебель.

Память и воображение у него были весьма слабо развиты, и, чтобы припомнить лицо больного новобранца, он пошел в общую комнату.

Всмотревшись в болезненно-желтого, узкогрудого еврея, он сердито плюнул.

- Тьфу, подлец! - буркнул он, представив себе, как на смотру вот этакий Бизмут в своем сюртуке, на согнутых дугой ногах выходит вперед.

- Пан фельдфебель, - обратился к нему мещанин, - дозвольте моей жене зайти сюда. Она, наверное, дожидается у входа.

- А на что она тебе?

- Тошно мне...

Фельдфебель только плечами пожал и ничего не ответил. Взгляд его случайно остановился на шляхтиче, и он, что-то вспомнив, заглянул в списки.

- Вы, пан, родом из Вульки?

- Да.

- Я тоже оттуда, - сообщил фельдфебель. Ему, видно, хотелось поговорить с земляком о родных местах, но, заметив, что у фельдшера глаза зажглись любопытством, он сердито отвернулся и ушел в свою каморку.

Молчание новобранцев его угнетало, а так как предаваться мечтам и размышлениям было не в его характере, он достал из сумки "Руководство для унтер-офицеров" и - бог весть в который раз - стал медленно вполголоса читать:

- "Фельдфебель начальствует над всеми низшими чинами в роте, за исключением подхорунжих, которые подчинены непосредственно ротному командиру. Фельдфебель обязан: во-первых, следить за порядком в роте, за моральным поведением солдат и младших командиров, а также за точным выполнением дежурными всех обязанностей; во-вторых, передавать нижним чинам все распоряжения ротного командира, а также читать им приказы; в-третьих, выполнять распоряжения дежурных офицеров и докладывать о них командиру..."

Дочитав до этого места, фельдфебель задремал. И снилось ему, что он получил приказ сопровождать в губернский город два десятка рекрутов, и один из них во что бы то ни стало добивался свидания с женой. А он, фельдфебель, читая "Руководство для унтер-офицеров", уснул, дойдя до конца третьего параграфа инструкций.

Он очнулся. Книга лежала на том же месте, а в казарме была все та же гробовая тишина.

Фельдфебель вскочил в испуге: не сбежал ли кто, пока он спал, не вошла ли та женщина с ребенком? Но, пересчитав новобранцев и удостоверившись, что все налицо, он успокоился. Женатый мещанин по-прежнему сидел один и тяжело вздыхал.

"Вот дурак, как убивается по жене!.. Ну, да и я был когда-то такой же дурак, когда шел на военную службу..."

Он сидел, подперев голову рукой, и, напрягая память, силился вспомнить прошлое...

"Сейчас я спал, а перед этим читал инструкцию... А еще раньше, в воинском присутствии принял новобранцев и повел их сюда. А еще раньше? В прошлом году служил фельдфебелем в Одессе, а два года назад - фельдфебелем в Калуге, а до этого - фельдфебелем в Тамбове, а еще раньше..."

Так, шаг за шагом возвращаясь мысленно в прошлое, он видел себя только фельдфебелем. Казалось, он никогда и не был никем другим, даже в Вульке, и всегда у него на поясе справа висел револьвер в лакированной кобуре, а слева - сабля в железных ножнах.

Тосковал ли он по дому, страдал ли оттого, что он на военной службе? Этого он совсем не помнил.

К нему подошел шляхтич.

- Пан фельдфебель, позвольте тому бедняге поговорить с женой!

- У солдата нет жены, есть только его рота, - резко сказал фельдфебель.

- Натешится он еще вашей ротой, а теперь пусть хоть попрощается с бабой, - не так будет скучать.

- Эх! Вот вы, пан, - шляхтич, а ума ни на грош! Да ведь не сегодня, так завтра ему с женой расстаться надо? Надо. А раз того требует закон, значит лучше сразу отрезать, чем то и дело встречаться да прощаться. Не солдаты вы, а настоящие бабы! Идете в армию, все равно как еврей - в воду. Вам бы сперва палец окунуть, потом ступню, потом войти по колено - только бы не сразу. Никуда это не годится! Ныряй без оглядки и не думай ни про жену, ни про мать, пока не отбудешь срок. Солдат должен быть солдатом. И бабам в казарме не место.

Новобранцы внимательно слушали эти рассуждения, от которых у них стало еще тяжелее на душе.

"Хорошее войско будет из этой голытьбы! Не приведи господи! - думал фельдфебель. - Какой рекрут, такой и солдат! Тут он не может оторваться от бабы, а там не хватит духу идти в огонь... Настоящий сброд!"

Развалившись на стуле, он закурил папиросу и скоро стал опять клевать носом. И снилось ему, что он командует ротой, одетой в сермяги и пиджаки, и ни у одного из солдат нет оружия, и ни один не умеет повернуться, как полагается в строю, не знает, где правая сторона, где левая. А скоро парад, и на военном плацу уже гарцует на конях весь штаб полка!

Пот выступил на лбу у фельдфебеля. "Боже, какой срам! Был бы у меня под рукой ящик пороху, взорвал бы всю эту сволочь да и себя вместе с ними".

Он вдруг проснулся и, вспоминая свой сон, пробормотал:

- Я вам покажу, что значит служба! Или сделаю из вас настоящих солдат, чтобы не позорили меня, или всех в порошок...

Он не успел договорить, так как в эту минуту новобранцы вскочили с мест и толпой бросились к окнам.

"Бунт?" - подумал ошеломленный фельдфебель и невольно схватился за револьвер.

А люди уже распахнули окна и радостно кричали:

- Ясек! Скрипач! Здорово!

Сейчас и фельдфебель услышал долетавшие из-за забора звуки скрипки. Кто-то наигрывал знакомую песенку:

А хочешь весело пожить,

Ступай-ка в армию служить...

- Ясек! Иди сюда, к нам! Поиграй ты нам напоследок!..

Скрипка умолкла, а на заборе, который тянулся в нескольких шагах от окон, появился сам музыкант, пожилой, невзрачный оборванец. Ясек считался лучшим скрипачом во всей округе, но сильно пил и мало зарабатывал, потому что был человек со странностями: чаще всего играл людям бесплатно, а для иных ни за что не соглашался играть и за самую щедрую плату. Жилья у него не было, ходил он в обносках, подаренных добрыми людьми.

Музыкант примостился на заборе и, настраивая скрипку, отрывисто и хрипло говорил:

- Хожу я по базару, смотрю - у магистрата собрались бабы и ревмя ревут. Спрашиваю: чего воете? "Хлопцам нашим лбы забрили..." А где же они, говорю, хлопцы ваши? "Да в старой казарме, а нас туда не пускает этот пес, фельдфебель". Ну, говорю, меня-то пустит! Пришел я под забор, слушаю - у вас тихо. Неужто спят? А солтыс мне говорит: "Они носы повесили, оттого что фельдфебель у них - гроза". Ну, думаю себе, коли хлопцы в таком горе, так надо их потешить... Не таких удавалось мне растормошить!

Говоря это, он улыбался запавшими губами и, прижав скрипку подбородком, размахивал смычком.

- Смотрите, как расселся на заборе! Угостить бы его водочкой, то-то бы заиграл! - говорили рекруты.

Фельдфебель был удивлен. Каким чудом этот жалкий и грязный урод сразу развеселил всех? Оживился даже заплаканный мещанин, рвавшийся к жене, заулыбался даже бледный Мошек Бизмут!

- Эге, тут что-то есть! - подозрительно буркнул фельдфебель, мысленно спрашивая себя, не лучше ли прогнать скрипача.

Но в эту минуту тот коснулся струн. Только проиграл он несколько первых тактов, как один из рекрутов, узнав мелодию, затянул:

Не затем поется, чтоб всем слышно было,

А затем, чтобы душа не ныла!

Ему стали вторить другие:

Не затем поется, чтобы нас слыхали,

А чтобы веселье по свету гуляло!

Фельдфебель с интересом прислушивался. И ему эта песня была знакома, когда-то он знал и слова и мотив, но давно позабыл.

А музыкант уже заиграл другое, и хор тотчас подхватил:

В несчастливый час мы сошлись с тобою.

Расстаться нам наступило время,

Пусть далеко ты, не подашь мне вести,

Все равно сердца вечно будут вместе.

Пресвятая дева, сжалься надо мною,

Ты всегда была мне матерью родною.

Ниспошли мне силы, дай мне утешенье.

Помоги, откликнись на мое моленье.

Так одна мелодия сменялась другой, звучала песня за песней, и фельдфебель, к своему удивлению, припоминал каждую из них. Но не только это его поразило. Старый музыкант по временам извлекал из своей скрипки такие удивительные звуки, что фельдфебеля дрожь пробирала. Он не раз слыхал игру полковых оркестров, но никогда музыка не волновала его так - казалось, звуки проникают в грудь, доходят до самого дна сердца.

- Ну и чудак! - прошептал фельдфебель, глядя в запотевшее окно на скрипача, который, заложив нога за ногу, сидел на заборе, как в кресле.

Новобранцы пели, а фельдфебель уже не вслушивался в слова. Он был весь захвачен удивительной музыкой. То были не звуки мертвого инструмента, а рыданья и вздохи, то говорили тоска и боль, разрывающие человеческую грудь. И ему они когда-то были понятны, но когда? Может быть, когда он был унтер-офицером? Нет, много раньше, в деревне, когда и он выводил детским тонким голоском:

Шла сиротка мимо сжатой полосы, на нее напали злые псы.

Как же ей отбиться? Некому вступиться!

Вступился, вступился всевидящий с неба,

Отогнал собак он корочкою хлеба.

И случилось чудо. Каменный человек, не знавший, что такое мечта, в эту минуту грезил наяву. Исчезли казарма, рекруты, - перед ним расстилался луг, облитый майским солнцем. Он узнавал извилистую речку, и лес на холме, и выгон, где паслось деревенское стадо. Вот корова его матери, белая с коричневыми пятнами. А вот и компания деревенских пастушат, - и среди них он сам. Да, да, это он, в старой соломенной шляпе с широкими полями, в синей безрукавке. Его товарищ, десятилетний Томек, играет на дудочке, а другие поют, и он ясно слышит унылый напев и повторяет за ними слова:

Ступай, сиротинка, к мачехе скорее,

Пусть она рубашку выстирает чисто.

Ах, она стирая, рвет рубашку в клочья

И меня потом в ней по земле волочит.

Вот из деревни идет сестра, несет ему обед в горшках. Да, это ее русые волосы, розовая юбка и голубой передник. Всмотревшись, он видит, что нога у сестры обвязана тряпкой - она ее поранила, собирая хворост в лесу...

Фельдфебель тряхнул головой, крепко протер глаза - и видения рассеялись. Он снова был в казарме, слышал пение новобранцев и звуки скрипки за окном.

- Что за черт! - прошептал он. - Пьян я, что ли? Нет, я сегодня и капли в рот не брал. Может, заболел?

Он действительно вспомнил, что, когда болел тифом, ему тоже мерещилась всякая всячина. Но тогда это его мучило, а сейчас, наоборот, сердце наполняли непонятная радость и грусть.

Опять страстно зарыдала скрипка под смычком музыканта, и опять увлекла старого солдата в прошлое:

Ой, в зеленой роще пташки распевают,

А моего Яся на войну угоняют!

Не год, не два война длится,

И матери бедной по ночам не спится.

Да это та самая песня, которой его провожали в солдаты! Вот он сидит в плетеном кузове брички, а впереди на телеге едут музыканты и играют, не щадя сил. Слышен чей-то плач - это мать стоит у дороги...

Фельдфебель сел - ноги его не держали.

- Боже ты мой, боже!.. - бормотал он, тяжело дыша. Вздохи распирали ему грудь, к глазам подступали слезы, но плакать он не мог и только глотал их.

Скрипка на миг умолкла, и старый солдат пришел в себя. Он поглядел в окно. Музыкант все еще сидел на заборе, безобразный, лохматый, и натягивал струну, а от печи падали на его фигуру красные отблески пламени, придавая ей какой-то фантастический вид.

Скрипач только в эту минуту заметил фельдфебеля.

- Эй, пан вояка! - крикнул он, нагибаясь к окну казармы. - А пустили бы вы жен к вашим хлопцам... чтоб не горевали!

Услышав это, новобранцы притихли и с беспокойством смотрели на своего начальника.

Фельдфебель был в нерешимости. Однако через минуту кликнул полицейского и, не глядя на него, сказал:

- Приведи баб под окна. Пускай хлопцы натешатся. - Потом буркнул про себя: - Он - колдун, скрипач этот, он умеет вызывать духов... он мне мать родную показал и нашу деревню... Спаси, господи, и помилуй! - добавил он, крестясь.

Через несколько минут мещанин, просунув руки сквозь решетку, уже обнимал жену, деревенская баба - своего Валека, а старый еврей шептал больному сыну:

- Ты сразу ложись в госпиталь... тебя освободят...

Музыканта уже не было на заборе, но фельдфебель, поглядывая в окно, всякий раз крестился и бормотал:

- Колдун! Ей-ей, колдун... Он умеет вызывать духов...

ПРИМЕЧАНИЯ

ЭХО МУЗЫКИ

Рассказ впервые опубликован в 1880 году.

Стр. 85. ...творца музыки будущего. - Имеется в виду знаменитый немецкий композитор Рихард Вагнер (1813-1883).

Стр. 96. Я вернулся из преисподней... - отрывок из стихотворения польского поэта Адама Асныка (1838-1897) "Орфей и вакханки".