"Девять месяцев из жизни" - читать интересную книгу автора (Грин Риза)

На следующее утро я встаю вместе с птичками и начинаю разгребать жуткую кучу бумаг, которые за несколько месяцев погребли под собой всю поверхность кухонного буфета (записки на память самой себе, которые уже никто не сможет расшифровать, давно просроченные купоны на скидки, так и не оплаченный счет от доктора – и прочая разнообразнейшая ерунда, которая когда-то была достаточно важной, чтобы ее сохранить, а теперь оказывается, что ее можно без малейших сожалений выбросить), раскладываю по местам многочисленную обувь, которую я почему-то раскидала повсюду и забыла (а-а-а, так вот где мои черненькие «Прада»), и пытаюсь придать дому такой вид, будто в нем вообще никто не живет. Хочу избавиться от нынешнего впечатления, что в нем живут полнейшая засеря (я) и полузасеря, который бросил попытки перевоспитания вышеуказанной полнейшей засери (Эндрю).

Если вам интересно, откуда такое рвение, то могу вам сказать: его источником является не материнский инстинкт витья гнездышка (инстинкт этот у меня либо полностью отсутствует, либо проявится позже, как бы они ни уверяли в своих книжках, что на третьем триместре беременности тетки таскают по двору тачки с удобрениями и висят под потолком на шатающейся стремянке, чтобы хорошенько отчистить каждый хрусталик на люстре, и все это за несколько минут до родов); нет, оно проистекает из того факта, что сегодня мы с Эндрю будем смотреть претенденток на место няни/домработницы, которая будет жить у нас в доме.

Пока вы не накинулись на меня с обвинениями в барстве – эта идея полностью принадлежит Эндрю. Он вырос в Лос-Анджелесе, и у них в доме всегда жила домработница. Когда я была маленькой, я знала только одну семью, где в доме жила прислуга, – бывшие нью-йоркцы, которых фирма перевела работать в филиал, – и всех в округе это ужасно раздражало. Но здесь так принято, и Эндрю клянется, что он всегда собирался это сделать. Мне-то идея нравится – я, собственно, сама надеялась завести какую-нибудь няню, и почему не завести круглосуточную? – но меня начинает мучить вопрос о неприкосновенности моей частной жизни. И я понятия не имею, как это все обычно происходит. Мне что, придется с ней обедать каждый вечер? А когда мы будем одни в доме, надо ли мне с ней разговаривать? Пока что одна мысль об этом приводит меня в ужас. Не говоря уже о таком аспекте, как роль «хозяйки дома». Я с трудом даю указания своей двадцатитрехлетней ассистентке и просто не знаю, что же делать с женщиной, которая в два раза меня старше и наверняка вырастила семь-восемь своих детей. Эндрю почему-то уверен, что я со всем этим справлюсь, и настаивает на том, что преимущества (полная свобода действий, возможность уйти в любой момент и никакой нервотрепки с поисками няни, когда надо выходить через пять минут) намного перевешивают недостатки.

Что и возвращает меня обратно к теме уборки дома с единственной целью: создать образ безупречной хозяйки для всех тех, которые придут ко мне сегодня наниматься в няньки. Разумеется, я понимаю, что одна из них в итоге будет жить у меня в доме, и дальше можно будет не выпендриваться, но остальные выйдут из моего дома в полной уверенности, что я именно та идеальная хозяйка, какую пытаюсь изобразить. Соответственно, к девяти ноль-ноль мой дом выглядит как картинка в дизайнерском журнале, включая свежие цветы в хрустальной вазе, которую мне подарили на свадьбу (и с тех пор она не применялась), а также запах шоколадного печенья из духовки. Кстати, я не ожидала, что печь печенье так просто: тесто продается уже нарезанным на квадратики, и все, что остается сделать, – это прилепить его к чему-нибудь и сунуть в духовку. Очень полезная вещь для подобных ситуаций, особенно если собираешься не только создать себе идеальный образ, но и выдержать его в течение нескольких лет.

– Bay, – говорит Эндрю, вылезши наконец из спальни с голым пузом и в боксерах. – Если бы я знал, что тебя так воодушевят гости из знойной Мексики, я бы сдавал комнату землячеству под национальные праздники.

– Очень смешно, – говорю я. – Иди одевайся. Первая может прийти уже через пятнадцать минут.

Сожрав английскую булочку с ореховым маслом и джемом и кинув тарелку и нож в раковину, он удаляется в спальню. О-хо-хо, думает моя идеальная ипостась, укладывая их в посудомоечную машину. Нет конца женским трудам.

Звонок раздается ровно в десять ноль-ноль. Пару секунд я раздумываю, не надеть ли зеленый клетчатый передничек, который коллеги подарили мне на девичник, но потом решаю, что это будет слишком. Быстренько сверяюсь со списком – десять ноль-ноль это у нас... Эсперанца – и бегу к двери.

Эсперанца, кстати, единственная претендентка, которую мы нашли не через агентство. (Впрочем, «агентством» эту тусовку можно назвать только с некоторой натяжкой. Где его откопал Эндрю – я даже не представляю, знаю только, что заправляет этим подпольным рынком нянь некая нелегалка по имени Мирна. Она тоже берет свой процент, но значительно меньший, чем официальные агентства.) Эсперанца нам досталась по рекомендации соседской няни. Услышав, что мы ищем кого-нибудь, она сообщила мне, что ее подруге по церковной общине нужна работа, и попросила посмотреть ее. Единственные сведения о претендентке – это ее имя и то, что, по словам соседской няни, «она не очень хорошо говорит по-английски». Я уже собиралась сказать «спасибо, не надо», но Эндрю настоял, чтобы мы ее все-таки посмотрели, поскольку, по его мнению, хорошее знание английского не является необходимым для няни. Напротив, он считает это скорее недостатком, потому что чем лучше английский, тем больше ей придется платить. Да и вообще, насколько я поняла, зарплата лос-анджелесской няни напрямую зависит от того, насколько она ассимилирована в американскую культуру. Англоговорящий персонаж с грин-картой, правами и машиной может претендовать на солидную зарплату, а свежеприплывший нелегал, скрывающийся от иммиграционных властей, ездящий на автобусе и не понимающий ни бельмеса, согласится на очень скромную сумму, потому что няня – это все-таки не панель и не химзавод. Эндрю определенно настроен на второй вариант. Главное, чтобы мы друг друга понимали, сказал он, а большего от ее знаний английского не требуется. К тому же, если мы наймем эту Эсперанцу, нам не придется никому платить процент. Так что пока она у нас идет под номером один, по крайней мере, по мнению Эндрю.

Я открываю дверь и вижу на пороге двух женщин. Одна из них отступает на шаг назад, вторая сразу начинает говорить:

– Добрый день, вы Лара?

Английский идеальный. Даже акцента нет. Если это называется «не очень хорошо говорить по-английски», то я уж не знаю, что значит «хорошо». Я киваю, и она протягивает мне руку.

– Меня зовут Мария. – Она указывает на вторую женщину, и та расплывается в широкой золотозубой улыбке. – Это Эсперанца. Я пришла с ней, чтобы помочь на собеседовании, потому что она не очень хорошо говорит по-английски. То есть немножко говорит, но она очень волновалась и попросила меня помочь.

Подождите, думаю я. Она что, пришла на собеседование с переводчицей? Что-то мне это не нравится.

Я приглашаю их в дом и веду наверх в гостиную, где нас встречает Эндрю. Я многозначительно поднимаю брови:

– Эндрю, это Эсперанца, а это ее подруга Мария. Мария пришла помочь Эсперанце на случай, если у нее будут затруднения с языком. – Поворачиваюсь к женщинам: – Это мой муж Эндрю.

– Ола, – говорит Эндрю, и они обе хихикают, как школьницы.

Зайдя в гостиную, Мария усаживается на диван между мной и Эндрю, а Эсперанца садится на стульчик напротив нас.

– Вы, наверное, хотели задать какие-нибудь вопросы?

– Да, – говорю я. – Она вообще не говорит по-английски?

Я отвратительно себя чувствую, говоря о женщине в третьем лице, как будто она не сидит с нами в одной комнате, но у меня нет выбора. В испанском у меня не было никакой практики со школьных лет. Услышав мой вопрос, Мария приобретает несколько озабоченный вид.

– Немножко говорит, но она может научиться. Она хочет научиться. – Она кидает быстрый взгляд на Эсперанцу и что-то говорит ей по-испански. Эсперанца отвечает, и Мария снова поворачивается ко мне: – Она говорит, что хочет учить язык. Она здесь живет всего семь месяцев.

– Ничего страшного, – говорит Эндрю. – Без проблем. С этим мы справимся. Но проблема, о’кей?

Эсперанца улыбается ему. Мария улыбается ему. Я пронзаю его смертоносным взглядом.

– Он говорит по-испански? – спрашивает Мария. – Устед абла эспаньел, си?

– Си, – говорит он. – Myй буэно.

Так, поехали. Эндрю считает, что он свободно говорит по-испански, потому что его няня учила его миллион лет назад, а потом он ругался по-испански с парнями из школьной бейсбольной команды. Как меня это раздражает. Каждый раз, когда мы едем в Мексику, он упорно пытается общаться по-испански, при этом постоянно забывает именно те слова, которые нужны в данный момент, а на попытки построить предложение как-нибудь иначе у него уходит по полчаса, что просто выводит меня из себя. Впрочем, это к делу не относится. Не Эндрю будет проводить с этой женщиной круглые сутки в течение трех месяцев (и, если Эд поможет, два дня в неделю весь следующий год). Это буду я. А я, разумеется, знаю пару десятков испанских слов, но совершенно не помню, как у них строится предложение, как спрягаются глаголы или как образуется прошедшее и будущее время. И несмотря на уверения Марии, что Эсперанца говорит, но сейчас волнуется, я пока не вижу даже намека на понимание в ее глазах. Я, конечно, с удовольствием не платила бы процент агентству, поданный вариант мне видится абсолютно неприемлемым.

Эндрю, похоже, так не считает.

– Донде эста трабаха антес де аора?

Эндрю, дорогой. Даже я знаю, что фраза «Где вы раньше работали?» должна быть построена совсем не так. Впрочем, Эсперанцу это не смущает.

– Эн ун сентро Лара бебес.

Эндрю беспомощно смотрит на Марию.

– Она работала в детском саду.

Эндрю оборачивается ко мне с радостной улыбкой, как будто этот факт должен компенсировать то, что она не понимает ни слова по-английски.

Какое-то время они втроем продолжают свою дурацкую лингвистическую игру – Эндрю выдает корявую фразу на псевдоиспанском, Эсперанца отвечает на настоящем испанском, Эндрю не понимает, Мария переводит, – из которой я узнаю, что Эсперанца будет готовить, убирать, стирать и делать любые другие хозяйственные дела, какие мы захотим, что она вырастила трех детей, оставила их с мужем в Гватемале и шлет им все деньги, которые здесь зарабатывает.

Эндрю слушает про эти ужасы и сочувственно трясет головой.

– Мне очень жаль. Ло сиенто, – говорит он. – Эс муй террибле.

Боже мой. Надо это срочно прекращать, пока он не предложит ей въехать сегодня вечером.

– Прошу прощения, – говорю я. – Но она не знает ни слова по-английски, а я не знаю ни слова по-испански. Как, по-вашему, мы будем общаться?

Эндрю и Мария смотрят на меня на законченного эгоиста и разрушителя дружбы между народами. Видя, что я не выказываю такого энтузиазма, как мой компадре, Мария поворачивается к Эсперанце и начинает тараторить по-испански, а Эсперанца с той же скоростью тараторит в ответ. Подозреваю, она ей говорит, что, если она надеется получить работу, лучше бы ей заговорить по-английски, потому что Эсперанца вдруг громко стучит рукой по столу.

– Стол, – говорит она.

Я не уверена, надо ли мне выражать восторг или что-нибудь еще, и я смотрю на Марию, которая одаривает меня улыбкой типа «ну-вот-а-вы-боялись». Эсперанца сверкает золотым зубом. А потом так же неожиданно выдает еще одно слово.

– Бабушка, – гордо заявляет она.

Насколько я понимаю, из всего английского языка ей знакомы только эти два слова, и ни одно из них никак не поможет в воспитании моего ребенка. Я вопросительно смотрю на Марию.

– Она говорит, что знает несколько слов, а потом она может научиться у вас. Она говорит, что, если вы захотите попросить ее убрать со стола, вы можете просто положить руку на стол, сказать «стол» и сделать движение, как будто вы его вытираете. Если надо будет сменить ребенку подгузник, вы укажете на него рукой, и она вас прекрасно поймет.

Я, правда, не понимаю, как в эту схему укладывается слово «бабушка», но, прежде чем я успеваю спросить, встревает Эндрю.

– Мы можем послать ее на курсы «Английский как второй язык», – говорит он. – Они прямо на нашей улице, в школе, и компьютерную программу можно купить, пусть практикуется. И она быстренько выучится, за пару месяцев.

Я смотрю на него в полном ужасе, а он уже спрашивает по-испански, умеет ли Эсперанца обращаться с компьютером.

– Си, си, – отвечает она, впрочем, довольно неубедительно. Надо немедленно прекращать это безобразие и не внушать бедной женщине пустые надежды.

– Ладно, я думаю, это все, что мы хотели знать, – говорю я.

– Так вы берете ее на работу? – спрашивает Мария, не прекращая улыбаться.

Bay, спокойнее, дамочка, думаю я. Она что, ждет, что я ей прямо сейчас отвечу?

– У нас сегодня собеседование еще с несколькоми людьми, так что мы дадим вам знать, – говорю я.

Мария хмурится и переводит мои слова Эсперанце, которая на глазах мрачнеет.

– Хорошо, – говорит Мария. – Вот моя карточка. Вы можете позвонить, когда решите. Но она очень хорошая няня. Детей любит.

– Не сомневаюсь, – говорю я, выпроваживая их вниз по лестнице.

Когда за ними закрывается дверь, Эндрю поворачивается ко мне.

– И что ты думаешь? – возбужденно спрашивает он.

– Что я думаю? Я думаю, что ты с ума сошел. Эндрю, эта женщина будет заниматься нашим ребенком. Она должна говорить по-английски. А если что-нибудь случится?

– В «девять-один-один» теперь есть испаноязычные операторы. Это же Лос-Анджелес, здесь все говорят по-испански.

– А я не говорю, и, раз уж мне с ней жить, я не согласна. Опомнись, Эндрю, что ты городишь? Мы ее пошлем на курсы! будет практиковаться на компьютере! Живо представляю себе, как она у себя в деревне ночи напролет лазает по Интернету. Ты совсем с ума сошел? Давай-ка теперь я буду вести собеседования и принимать решения. А ты будешь молчать. – Эндрю надувает губы. – И по-английски, и по-испански.

Снова звонит звонок. Мы с Эндрю идем открывать дверь и приглашаем в дом Маргериту – низенькую стриженую женщину в белых шлепанцах, ярко-желтом костюме, при ближайшем рассмотрении оказавшимся «Эскада», и с лоскутной сумочкой типа «Шанель» образца 1987 года. Она говорит на шикарном английском и показывает мне водительское удостоверение, не дожидаясь, пока я спрошу. Ее положение в классификации местных нянь, наверное, соответствует четырехзвездному генералу. Эндрю хмурится.

Я веду ее в гостиную и готовлюсь засыпать вопросами, но вскоре оказывается, что я не могу вставить и словечка. В течение двадцати минут, не замолкая даже для того, чтобы набрать воздуха, она рассказывает мне про свою предыдущую хозяйку по фамилии Джойс. Мне сообщается, что Джойсы тоже традиционная еврейская семья, они живут в дорогом предместье и покупают еду в хорошем кошерном магазине. Но сейчас дети пошли в колледж, няня им больше не нужна, и Джойс в полном отчаянии, что Маргерит от нее уходит. Также она сообщает нам, что прекрасно готовит кнедлих, а также картофельный цимес на Хануку и сладкий кугель по рецепту бабушки Джойс. Она спрашивает, где у нас посудомоечная машина для мясного, а где для молочного, и, похоже, глубоко оскорблена, узнав, что попала в семью с одной посудомоечной машиной. Когда мне наконец удается прервать этот поток и задать несколько вопросов, она на все машет рукой и говорит: «Ну конечно, конечно».

Не знаю, как у них в Гондурасе делают штрудель, но ясно одно – мне придется жить в одном доме с женщиной, которая будет беспрерывно меня критиковать. У меня уже есть одна еврейская мама, вторая мне не нужна. Следующий.

Следующие три претендентки представляют из себя:

1) еще одну женщину, с трудом изъясняющуюся по-английски и явившуюся в сопровождении дяди, который многословно восхваляет ее таланты в уборке дома, но подозрительно замалчивает ее способности к воспитанию детей. Она меня нервирует, и я быстренько от них избавляюсь;

2) чрезвычайно болтливую особу лет шестидесяти, с нечесаными седыми лохмами, небрежно прихваченными резинкой, страшно напоминающую мою сумасшедшую тетю Дору, которая разговаривала с голубями. У себя в стране она работала няней и последние шесть лет провела в семье, где был ребенок с синдромом Дауна. Хотя она вся такая милая и, несомненно, высококвалифицированная, я не могу отделаться от навязчивой ассоциации с Фрэн Дрешер в фильме «Няня», дублированном на испанский для канала «Телемундо». Мимо;

и 3) сорокалетнюю мексиканку по имени Лупе, задавшую мне единственный вопрос – может ли она оставлять ребенка перед телевизором, пока она убирается в доме или перекусывает. Ответ отрицательный.

Когда все уходят, я в изнеможении скидываю с себя туфли, мы с Эндрю стоим в прихожей и тупо смотрим друг на друга.

– Может, нам лучше подождать, пока родится ребенок, тогда и найдем кого-нибудь? – спрашиваю я.

– Ты уверена, что не хочешь взять Эсперанцу?

– Эндрю! – говорю я строго.

– Мне она больше всех понравилась. Она кажется такой заботливой.

– Забудь. Обсуждению не подлежит. Когда я вернусь из больницы, я позвоню в настоящее агентство и наверняка кого-нибудь найду. Это стоит денег, которые ты собирался сэкономить.

– Хорошо, хорошо, – говорит он. – Куда тебе положить их карточки?

– На буфет на кухне, – говорю я. – Я им потом позвоню.

Тут Эндрю начинает морщить нос и принюхиваться.

– Ты ничего не чувствуешь? – спрашивает он. Я тоже принюхиваюсь.

– О черт! – ору я и несусь на кухню. Это горит мое сраное печенье.