Рубина ДинаВот идeт мессия !

Дина Ильинична Рубина

Вот идeт мессия!..

Аннотация

Дина Рубина - одна из самых популярных русскоязычных писательниц, причем не только в России, но и во многих зарубежных странах. В настоящее время проживает в Израиле. Автор многочисленных романов, повестей, рассказов и эссе, переведенных на двенадцать языков. В данную книгу вошел самый известный роман - 'Вот идет мессия!'. Это роман в новеллах о жизни эмигрантов из России в современном Израиле, повествующий и о трудностях адаптации в новой среде, и о неожиданностях, порой забавных, иногда откровенно смешных, порой грустных до трагичности, которые подстерегают их на каждом шагу. Роман написан живым, самобытным языком, дающим читателю возможность и подумать, и улыбнуться.

Часть первая

"Я верую полной верой в приход Мессии,

и, хотя он медлит, я буду ждать каждый день, что

он придет".

Маймонид, "13 принципов веры"

- Доброе утро, дорогие радиослушатели!

Радиостанция "Русский голос" начинает свои передачи из

шестой иерусалимской студии. Сегодня девятнадцатое

марта, вторник, по еврейскому летосчислению - каф зайн

месяца адара, пять тысяч семьсот пятьдесят пятого

года. Послушайте сводку новостей, с которой вас

познакомит Алона Шахар.

- Пятеро солдат убиты и трое ранены в результате

вчерашних столкновений с террористами из отряда

"Хизбалла" на границе с Ливаном. Боевики "Хизбаллы"

привели в действие взрывное устройство, когда наши

солдаты патрулировали...

глава 1

- ...А между тем Машиах придет в две тысячи седьмом году! - Сема закурил и, спохватившись, стал ковшиком ладони предупредительно гонять дым перед носом собеседницы. - И я это с детства знал.

- Да? - вежливо заметила она, размешивая ложечкой сахар в кофе.

Буквально минут за пятнадцать до того они закончили писать в студии радиопередачу на тему "Литературная Родина". Сема, ведущий передачи, спрашивал ее, редактора литературного приложения одной из русских газет, возможно ли, по ее мнению, дальнейшее развитие русской литературы в условиях Ближнего Востока. И она абсолютно серьезно отвечала, хотя за выступление не платили, как и за многое другое. Да если б и платили? Смешно, копейки... Нет, это она из дружеского расположения к Семе согласилась прийти и, рискуя репутацией приличного человека, нести в эфире тошнотворную ахинею: да, она считает, что... уникальная культурная ситуация... благодаря массовой репатриации в нашем государстве образовалась концентрация творческих сил... влияние на дальнейший расцвет...

Какой расцвет?! Расцвет - чего?! Дайте спокойно умереть... Впрочем, Семины литературные передачи шли на Россию, а значит, их никто не слушал.

Под конец, перечисляя авторов своего литературного еженедельника, она увлеклась и разогрелась настолько, что даже прочитала несколько строк стихотворения Вали Ромельта. Словом, забыла, где и зачем находится.

- Ну что ж, впечатляет! - суетливо перебил ее в конце строки Сема Бампер, глядя на часы и пальцем рисуя в воздухе круг. - Итак, напоследок буквально два слова: ваши планы?

- Планы? - переспросила она.

Своими идиотскими кругами перед носом Сема сбил ее с настроения. К тому же о планах публикаций на ближайшие номера она уже говорила.

- Ну да. В глобальном смысле.

И опять судорожные круги в воздухе обеими руками: закругляйся, мать! В глобальном смысле, подумала она, эту передачу никто не услышит.

- В глобальном смысле, - гордо и даже торжественно сказала она в микрофон, - мы и впредь намерены выплачивать авторам небольшой, но твердый гонорар.

Сема подавился заранее приготовленной репликой, должной завершить эту кругленькую передачу.

- Ну, гонорар! - воскликнул он бодро. - Это не главное в творчестве, а лишь незначительное производное.

- К сожалению, незначительное, - поспешно согласилась она. - Зато мы с моим коллегой, графиком Витей, вот уже пятый год получаем приличное жалованье. Разве это не победа над хаосом эмиграции?

Сема округлил глаза, замахал руками и выключил микрофон.

- Вырежу! - пообещал он. - Оборву на стихах Ромельта и пущу Дюка Эллингтона... Хороша, нечего сказать! Гонорар, жалованье, деньги... Старуха, ну нельзя же так... приземленно смотреть на высокое.

- По поводу высокого, - сказала она, вздохнув, - мы чуть ли не единственные, кто платит авторам в этой е..ной русской прессе...

Потом они спустились в местный буфет - большую, вполне уютную комнату на первом этаже, с панелями, незатейливо обшитыми формайкой, - и взяли по чашечке кофе.

Ей вообще-то хотелось пива, но неудобно было обременять Сему - он угощал. Порядочки: за выступление авторам они не платят, но могут оплатить такси и - как стопарь водки грузчику после работы - свести после передачи в буфет.

Сема, как и многие, заблуждался по поводу ее пристрастий - она бы сейчас выпила пива. А может, и граммов пятьдесят коньяка - перед тем, что ей еще сегодня предстояло.

К тому же он вдруг затеял этот идиотский разговор о Машиахе, и она побоялась опять выглядеть слишком приземленной со своей просьбой о пиве.

- А я попробую задержать на год его пришествие! - лукаво и победно закончил он, раскачиваясь на задних ножках стула.

- Зачем? - осторожно спросила она.

То, что евреи екнулись на пришествии Мессии (по-здешнему Машиаха), она, конечно, знала и раньше. Но то поголовное, повсеместное, профессиональное ожидание Мессии (ожидание с вокзальным, справедливо добавить, оттенком), с каким она столкнулась в этой стране, поначалу ее даже обескуражило. К счастью, она сразу поняла, что Ожидание является здесь образом жизни, основным ее содержанием, а она свято относилась ко всему, что составляло основное содержание жизни любого человека.

А тут еще две тысячи лет... С застарелыми болями вообще следует обходиться осторожно, и никаких резких движений...

Сема подался вперед, хлопнувшись на все четыре ножки стула.

- Понимаешь, мне по гороскопу положена в скором будущем одна величайшая международная премия в области изобразительного искусства. Мне ее сперва получить надо, а потом уж... Вообще же Машиах... - Сема остро глянул на нее из-под колючей брови, и она вовремя сделала преданное лицо: все-таки он угощал. - С этим, видишь ли, не все так просто... Ведь Машиахом могут стать некоторые из нас, пути не заказаны. В конце концов, в еврейской традиции, то есть в источнике, Машиах - вполне телесный, реальный человек, полный сил и радости. В ТАНАХе сказано:

"Говорил Давид: буду веселиться я пред Господом".

А еще сказано:

"И Давид плясал изо всех сил пред Господом; а опоясан был Давид льняным эйфодом".

Так что вот, живешь ты, живешь... и вдруг ощущаешь в себе концентрацию неких мощных сил... Так что опрощать не стоит... Ибо Машиах - это... - Он пристально и многозначительно рассматривал столбик пепла на сигарете.

- Это ты? - кротко догадалась его собеседница.

Сема запнулся, внимательно поглядел на нее, что-то прикидывая в уме, и наконец проговорил:

- Помолчим пока об этом...

Он проводил ее до проходной, очень складно разместившейся в этом доме старой арабской кладки. Изнутри все было перестроено и модернизировано: автоматически раздвигающиеся двери, зеркала, стойка с телефонами, за которой сидели солдаты - двое парней и девушка.

Они громко над чем-то смеялись и, смеясь, машинально отдали ей паспорт, который она час назад сдала, получая пропуск на студию...

- Ты куда - домой? - спросил Сема, по-домашнему оправляя на ней воротник плаща. - А мне еще экскурсию вести.

- Ты водишь экскурсии? - удивилась она, хотя давно дала себе слово не удивляться ничему в этой стране, и в частности Семе Бамперу.

- Да я бы с удовольствием послал на фиг всех туристов, но, видишь ли, Сема улыбнулся застенчивой улыбкой, - моя слава ведущего русского экскурсовода бежит впереди меня...

Она представила себе Семину славу, трусящую впереди него в образе собаки, на бегу выкусывающей блоху. И как Сема поспевает за этой своей славой, то и дело поддавая ей ногой под хвост.

Сема Бампер давно уже поражал ее жизнерадостной доброжелательностью ко всем, широтой души и абсолютной незлобивостью. А ведь в молодости Сема был боксером, подумала она. Бил морды, надо полагать. И ему били... До известной степени Сема оставался для нее загадкой.

- А кого ты сегодня водишь? - спросила она.

- Одну миллиардершу-магометанку из Набережных Челнов и ее рабыню-христианку, - сказал Сема. - Раскидаю их по святыням, и будь здоров...

Нет, прочь, прочь отсюда, пока бедный разум вмещает хоть какое-то подобие реальности... Миллиардерша-магометанка. Причем из Набережных Челнов. И ее рабыня, значит. Христианка.

- Рада была повидать тебя, - сказала она и пошла вверх по узкой и крутой улице Королевы Елены, по которой всегда боялась ходить в сумерках. Улочка была не из приятных: слева тянулся забор столетней каменной кладки, справа зияли мусорные подворотни - эта улица спускалась к старому и неуютному району Мусрара, граничащему с Восточным Иерусалимом.

Ничего, спокойно: отсюда метров сто до освещенного перекрестка, до пригласительно светящихся полуарочных окон курдского ресторана "Годовалая сука". Иди ровно, дыши легко и не оборачивайся на подозрительные шаги за спиной... Да, а в "Годовалой суке" подают великолепный марак-кубэ, острый суп, в котором плавает большой жареный пирожок... И недорого, шекелей семнадцать...

Сзади щелкнул затвор оружия.

Шея!!

Она рывком, - как всегда, нелепо, жалко дернувшись, - оглянулась.

За нею неторопливо трусил старичок с пуделем, пощелкивая кнопкой переключения длины ремня на ободе поводка. Мирный старикан, очаровательный пудель. Человек прогуливает своего пса, идиотка ты старая...

Не вернусь сегодня, решила она. Чтоб мне провалиться, именно сегодня ехать нельзя!

На остановке она позвонила домой из телефона-автомата. Взял трубку муж.

- Я не вернусь сегодня, - сказала она.

- А когда-нибудь вернешься? - спросил он, как обычно, по отношению к ней - насмешливо-меланхолично. Он был человеком сильных страстей и ради нее когда-то в одночасье пустил по ветру всю свою прошлую жизнь.

- Когда-нибудь вернусь. Ты уложил Мелочь?

- Да спит, спит...

- А Кондратику температуру мерил?

- Не волнуйся, он даже немного поел...

Мелочь - была семилетняя дочь, вымученный поздний ребенок. Кондратик годовалый тибетский терьер, единственная радость сердца, внимательный собеседник и душа-человек...

- Зяма! - сказал вдруг муж, и она задержала трубку. - Вы мне нравитесь! Вы - неброская женщина, но мне вы подходите. Кто у меня остался, кроме вы!

Она засмеялась и повесила трубку.

Успела вскочить на подножку автобуса. Завтра семичасовым ехать на работу в Тель-Авив, и действительно разумнее переночевать у родителей.

Они снимали квартиру в двух минутах ходьбы от автобусной станции.

* * *

Это мужское имя она получила в честь деда Зямы, Зиновия Соломоновича, старого хулигана, остроумца, бабника и выпивохи, комиссара и гешефтмахера, коротышки дьявольского обаяния.

Его невестка, родив вместо ожидаемого сына недоношенную девочку, все-таки упрямо назвала ее Зиновией - к ужасу и возмущенным воплям всей еврейской родни.

У евреев запрещено называть новорожденного в честь еще живущего человека. Считается, что этим ты как бы намекаешь живому, что ему уже есть какая-никакая замена поновее и он может быть свободен от занимаемого на земле места.

Если вдуматься, так это действительно некорректно. Что ей, мало было имен, тем более женских - легких, звучных, раскатистых: Регина, например, Маргарита, Вероника...

Но мать была упряма, молода, по отцу вообще была русской (а у тех наоборот - принято называть детей в честь вполне еще полнокровных людей). На еврейские обычаи и заведенные давным-давно привычки мать смотрела со снисходительным спокойствием. К тому же она боготворила деда. Впрочем, как и все женщины, когда-либо его окружавшие.

Поначалу в семье пробовали называть девочку Зиной (Зиночка, Зинуля). Но она уродилась такой копией деда, особенно в раннем детстве, - до карикатурного сходства: щеки свисали на плечи, крепкие толстые ножки проворно семенили вразвалочку, круглые зеленые глаза так лукаво и пристально разглядывали этот мир, что домашние сдались. Она была Зямой, урожденной Зямой, и ничего тут уже не поделаешь.

Итак, под обиженные причитания еврейских теток и дядьев прожили они Зяма и Зяма - во взаимном обожании целых девятнадцать лет, до того дня, вернее, утра, когда дед не проснулся, не открыл глаз, не вставил новенькую дорогую челюсть, не крикнул на всю квартиру: "Мамэлэ, иди послушай этот сон, ты лопнешь со смеху!"

Он умер во сне мгновенной легкой смертью праведника, с вечера - да, по-видимому, без этой детали не обойтись - с вечера вымыв ноги.

Вот это "с вечера вымыв ноги" упоминалось в родне непременно, когда заходила речь о смерти деда Зямы, словно в этом немудреном действии заключен был некий мистический смысл очищения от праха земной юдоли, а возможно, и от конкретных земных грехов красно-бандитской его юности, с ее боями, погромами и пьянством, с его знаменитыми комиссарскими сапогами.

Дед умер во сне, с вечера вымыв ноги.

Понятно, что на этом могли зациклиться тетя Бася, Фира или дядя Исаак, ну даже отец - куда ни шло. Но Зяма-то, Зяма! - к тому времени студентка второго курса консерватории, - при чем тут это предсмертное омовение ног?!

Нет, и много лет спустя, рассказывая о смерти деда, заранее дав себе слово обойтись без уточнения никому не интересных обстоятельств, она говорила светло и просто: "Деда умер во сне, как праведник... - и, чувствуя, как некая смысловая сила, подобная тугой струе воздуха, втягивающей соринку в хобот пылесоса, тащит ее к завершению фразы, покорно и тихо заканчивала: С вечера вымыв ноги..."

Дед умер в разгар ее первого романа, о котором знал только он, он один ("Ай, мамэлэ, брось, он не стоит твоих вдохновенных соплей! Не подойдет этот - возьмем другого").

К тому времени Зяма переросла деда на целую голову, возможно благодаря своей невероятной шее.

С этой шеей хлопот было немало: высокая поднялась шейка, с характерным прогибом, - девочку с детства затаскали по врачам. Мать волновалась: не зоб ли это намечается? Записывались в очередь к светилам эндокринологии, сдавали анализы. Пока наконец пожилая женщина-врач, профессор Сарра Михайловна Крупская (визит пятьдесят рублей) не сказала:

- Оставьте вы ребенка в покое. Это именно то, что в сказках зовется "лебединой шеей".

Позже, когда вполне уже выросла - к десятому классу, Зяма научилась своей шеей пользоваться, когда это было нужно: черная бархотка, кованый, грузинской искусной работы ошейник, кружевной высокий воротничок и над этим - очень короткая (не заслонять же такую шею!) стрижка...

Все это были сильнодействующие средства.

Нет, не собираюсь я описывать ее внешность. Да и что еще не описано? Все описано. Возьмите лоб: высокий, низкий, покатый, скошенный и т.д. Это что касается формы. Фактура: гладкий, бугристый, чистый, прыщавый, обветренный и пр. Цвет: бледный, смуглый, желтый, красный, синий, коричневый... да практически все цвета и оттенки. Ну, вот еще - пятнистый, если вам угодно. Состояние: вспотевший, холодный, горячий, остылый... Да смотрите, в конце концов, "Словарь эпитетов"!

Нет, все описано. Даже мочки ушей. Даже корни волос. Нет нужды напрягаться.

Но вот эта шея - трогательной красоты и стати и ладно посаженная на ней аккуратная головка... нет, ничего особенного, короткий темный шатен и расхожий набор черт лица, выточенных и пригнанных природой ловко и с явной симпатией, - вот и вся Зяма, не считая, конечно, все остального - в юности тонкого, узкого, незамечаемо легкого, как змейка, к сорока годам же...

Кстати, о возрасте.

Зяма, как и всякий российский интеллигент, страдала раздвоением личности. То есть она не очень и страдала, просто жила каждую минуту с разных точек зрения. Поворачивала эту данную минуту и так и сяк, рассматривала ее под разным освещением. С одной стороны, конечно... но с другой стороны...

Возьмем такую несомненную определенность, как возраст. Человек рождается и так далее. Соответственно, каждый год ему исполняется столько-то и столько-то. И наконец исполняется ему сорок. Это с одной стороны.

С другой стороны, Зяма твердо помнила, что ей четырнадцать лет (известно, что каждый человек застревает на каком-то своем, присущем его психике, нервам и мироощущению возрасте).

Недавно, к примеру, побывала Зяма у врача.

Специалист, быстроглазый хмурый мужчина со шкиперской бородкой, минут пятнадцать деловито занимался Зяминой вполне заурядной грудью - где-то поприжал, где-то пробежал пальцами, как по клавиатуре, помял под мышками, заставлял поднимать и опускать руку. С левой возился дольше, видно, она ему больше понравилась: прижимал и отпускал, рассматривал, откинув голову и прищурив глаз; он как-то обособил ее от правой... словом, показал себя эстетом. Потом разрешил одеться и сел к компьютеру.

- Сколько тебе лет? - спросил он, набирая что-то на экране.

К этому Зяма привыкла - к тому, что в иврите нет обращения на "вы".

- Четырнадцать, - обронила она задумчиво, застегивая лифчик.

За ее спиной перестали щелкать по клавиатуре, повисла вежливая пауза. Зяма продела руки в рукава свитера, натянула его через голову и обернулась.

Врач смотрел на нее пристальным доброжелательным взглядом.

- Сколько? - с мягким нажимом переспросил он.

Зяма очнулась:

- Ой, извини! Сорок...

Так о возрасте: Зяма любила выбрасывать старые вещи. И не очень старые. И просто надоевшие. Выбрасывать, отдавать, убирать с глаз долой, расчищать пространство, выметать мусор, освобождать площадку. Чувствовала при этом взмыв радостного обновления жизни, возобновления действия - итак, продолжаем! В следующей главе нашего рассказа...

Она выбрасывала все. Если летела набойка на каблуке, Зяма с облегчением выбрасывала туфли. Не говоря уже о дырочках на носках, о треснувшей по пройме рубашке...

Так она выбросила первого мужа, заметив, что ее любовь к нему совершенно износилась и нуждается в основательной штопке...

Было в этом освобождении из старой шелушащейся кожи прошлых обстоятельств, связей и вещей некое тайное чувство, которое ужасало ее: когда умирал старый, больной человек, Зяма испытывала такое же - о, ужасное, постыдное, безнравственное! - чувство разумности и естественности освобождения пространства, обновления жизни: итак, продолжаем! В следующей главе нашего рассказа...

С некоторых пор Зяма приглядывалась к своему отражению в зеркале.

Собственно, ее худощавое, с корректными чертами лицо не менялось: счастливая суховатая порода, дедова закваска, крепкие, ноские гены - жизнь тут ни при чем. Так, лишь обозначилась вертикальная морщинка между бровями и округлилась линия подбородка. Естественные возрастные изменения. Но она вглядывалась в себя деловито-хозяйским, холодным глазом, словно прикидывала - не пора ли выбросить эту пообносившуюся физиономию?

* * *

Автобус номер 405, следующий по маршруту Иерусалим - Тель-Авив, осаждали ребята из бригады "Голани", и она удивилась тому, что среди бойцов этой прославленной бригады довольно много невысоких щуплых мальчиков с торчащими кадыками. Открыв все багажные отсеки автобуса, они забрасывали внутрь тугие тяжеленные баулы. Несколько штатских смиренно перебирали ногами в общей очереди.

Позади Зямы курили двое в форме летных частей.

- Они займут весь автобус, эти "Голани", - неодобрительно заметил один из летчиков. - Такие наглые!

Второй, рядом с ним, был русским. Этнически русским: пшеничная круглая голова, белесые короткие ресницы - ну, просто механизатор совхоза "Красная заря" где-нибудь под Черниговом. Он докурил, отщелкнул окурок и проговорил с досадой, почти без акцента:

- Опять опоздаем...

Господи, все перевернулось, подумала она, все смешалось, лопнуло, потекло, растеклось по землям...

...Она сразу и без усилия вобрала в себя и эту страну, и население, поначалу изумившее ее горластостью и простотой. А ведь мы, выходит, - народ восточный, открыла она с необычным для нее, глубинным смирением. Приняла это, как впервые вбираешь потрясенным взглядом лицо своего ребенка, поднесенного к твоей груди на первое кормление. В ее памяти всплыли подзабытые словечки и присказки деда: он говорил "мейлэ", когда имел в виду "ладно", вздыхал часто: "Хоб рахмонэс"* - и имя Иерусалим произносил как "Ершолойм".

______________

* "Хоб рахмунэс"- "Будь милостив" (идиш).

Еще она вспомнила, что по субботам он почему-то носил в доме туркменскую тюбетейку и сам был ужасно похож на старого туркмена со своими "мейлэ" и "хоб рахмонэс". Все было правильно: мозаичный узор судьбы подбирался по камушку, складывался медленно и старательно. И - поняла она удивительно верно. В первые же дни она ощутила себя камушком, точно вставленным в изгиб узора огромного мозаичного панно, кусочком смальты, которые подбирает рука Того, Кто задумал весь узор.

Ах, пошел бы Зяме Париж! Или Кёльн, или Ганновер. Легкой утренней пробежкой в светлом плаще, переулком-ущельем между зданий готической архитектуры... Да делать-то нечего. Нечего делать, господа: лицо своему ребенку не переродишь...

Но за это смиренное приятие была она вознаграждена сразу и с лихвой: стала встречать на улицах, в магазинах, транспорте своих умерших родственников. Так, вдруг, разительно больно совпадали в чужом человеке тип лица, и походка, и манера совать под мышку свернутую в трубочку газету вылитый дядя Исаак, только чуть больше лысина на затылке, - так ведь сколько лет после его смерти прошло.

А сколько раз она уже натыкалась на деда! Дважды бежала следом, чтобы еще раз в лицо заглянуть (хотя осознавала, конечно, что выглядит странно). И радостное вздрагивание души, захлестнутое дыхание, спазм в горле, слезы на глазах - были ей такой наградой за все безумие отъезда...

...В автобусе она села позади водителя - марокканского еврея, сработанного из цельной глыбы. Так работают скульпторы, обобщая детали: круглая голова - литая шея - мощно отлитые плечи, огромные ладони, слитые с баранкой. И даже складки на мягкой фланелевой рубашке с откинутым на спину капюшоном казались слитными со всеми его скупыми движениями и сделанными из того же материала, например из терракоты.

Челночными осторожными ходками двухэтажный автобус выбрался с площади перед центральной автостанцией и узким подъемом, то и дело застревая в потоке истерично гудящих легковушек - круто влево и круто вправо, - наконец выровнялся на шоссе номер один.

Слева и сзади высоко завис Иерусалим, а справа внизу - кругами разошелся белый, в голубовато-молочной пенке облачков, приперченный красной черепицей Рамот.

Этот выезд, этот первый поворот на шоссе, этот вылет в простор Божьей сцены всегда напоминал ей те первые мгновения, когда самолет уже оторвался от земли и набирает высоту, и бегут внизу и косо вбок веселые лоскуты луговой зеленой замши и черно-зеленая щетинка лесов...

Постоянное и всегда смешливое изумление вызывала в ней кукольная отсюда башенка мавзолея над могилой пророка Самуила. Так ладно, уместно, нарочито театрально венчал этот мавзолей один из дальних круглых холмов. А однажды, пасмурным утром, она видела прожекторно-желтый луч, настырный, как указующий перст. Он упирался в башенку мавзолея, прорвав стеганное дождем тяжелое небо. На этой земле, под этим небом, с их театральными эффектами, легко было трепетать перед Всевышним...

Рядом с ней сел солдатик из "Голани", винтовку поставил меж колен, дулом вверх. Она взглянула мельком - кустистые черные брови над горбатым носом, суровое горское лицо. В проходе прямо на своем бауле сидела девочка в форме танковых частей.

Почему ему не приходит в голову уступить девочке место? - с досадой подумала Зяма. Ну да, они - солдаты, оба солдаты...

Они не галантны, подумала она со вздохом. Нет, не галантны...

В эту минуту раздалось тошнотворно знакомое позвякивание меди в пустой жестянке из-под "колы". Так и есть. И опять она не заметила, как проскользнул, как ввинтился, как просочился этот тип в автобус.

Равномерное позвякивание приближалось, вот уже на ступеньках лестницы со второго этажа показались грязные босые ноги в коротких чужих брюках с незастегнутой, как обычно, ширинкой, затем - вышитая жилетка на голое тело вогнутая волосатая грудь с розовым серпообразным шрамом под сердцем и наконец - тревожно улыбающаяся, безумная физиономия иранского еврея лет сорока.

Мустафа, будьте любезны.

Он спустился по лесенке и, потряхивая банкой, крикнул:

- Мустафа шатается!

Пассажиры, страдальчески морщась и вздыхая, отвернулись к окнам или уткнулись в газеты.

Он побежал по автобусу, натыкаясь на солдатские баулы, погремливая жестянкой и распространяя вокруг сложный запах пота, пива, мочи и дезодоранта. Добежав до водителя, громыхнул медью над его ухом и объявил опять тревожно и внятно:

- Мустафа шатается!

Здоровяк за рулем сказал, не повернув головы:

- Высажу!

И эта короткая угроза произвела на безумного голодранца действие не только усмиряющее, но даже успокаивающее. Он сел на ступеньку, заулыбался и запел, ритмично встряхивая баночку.

"Вот, вот идет Машиах..." - пел он, и мимо уносились крутые склоны лесистого ущелья Иерусалимского коридора.

Мустафа жил в автобусах номер 405, следующих по маршруту Иерусалим Тель-Авив. Водители пускали его без билета, потому что Мустафа не занимал места. Он бегал по автобусу, снедаемый страшной, неутихаемой тревогой. Если он особенно сильно оживлялся, топал и нестерпимо громко пел о Машиахе, беспокоя пассажиров, следовало только пригрозить ему высадкой на шоссе. Он мгновенно стихал, присаживался на ступеньки и тихо напевал или дремал.

Приехав в Тель-Авив, он минут сорок шатался по улочкам старой автобусной станции, где хозяева лавочек - жестковыйные и милосердные восточные евреи - подкармливали его, одевали и издевались над ним. Они его орошали дезодорантом, омерзительно-парфюмерный запах которого Мустафа ненавидел. Он чихал от него и кашлял. Вероятно, это была аллергия.

- Вот, вот идет Машиах! - кричали они, смеясь. - Эй, Мустафа, подойди, я дам тебе питу.

И когда несчастный безумец опасливо приближался, робко и хищно выхватывая питу из руки мизраха*, тот успевал прыснуть на бродягу пахучей струей из баллончика. Мустафа визжал, плакал, кашлял и чихал. И убегал к огромному зданию новой автобусной станции, чтобы, незаметно проникнув в салон четыреста пятого автобуса, бегать по нему взад-вперед, вверх и вниз до самого Иерусалима...

______________

* Мизрах - презрительная кличка восточного еврея (иврит).

...Автобус уже спустился с гор и катил распахнутой долиной Аялона. Солдатик рядом с Зямой беззащитно и самозабвенно спал, клоня голову на ее плечо. Его пухлые губы и во сне сложены были в непреклонную, упрямую гримасу. И девочка на бауле спала, опустив голову на скрещенные руки. Ветер из окна поддувал тончайшие спиральки волос на ее подростковой шее.

Их перебрасывают к ливанской границе, вдруг поняла Зяма, связав утренние плохие новости, и этих ребят из бригады "Голани", и двух летчиков, которые сейчас сидели где-то на втором этаже. Мысленно она говорила уже не "Ливан", а как местные жители - "Леванон"...

...Автобус подъезжал к Тель-Авиву, вот уже показались на равнине контуры могучего холма - городской помойки, в просторечье - Тель-Хара. Переводилось это романтическое благозвучное имя как Холм Дерьма или, если так удобнее, - Дерьмовый Курган. Всякий день очертания его вершины менялись: то с одного боку насыплет мусоровоз горку, то с другого. То вздымался посередине гребень, то словно двугорбый верблюд остановился на равнине. Чайки дружными серебристыми стаями, издалека - под лучами солнца - похожие на блескучих рыбок в аквариуме, всегда носились над величественным Тель-Харой. По гребню его ползали грузовики-мусоровозы.

Иногда Зяма представляла, что если заснять на пленку изменения рельефа этой горы, а потом прокрутить пленку в страшном темпе, то Дерьмовый Курган шевелился бы, ворочался и волновался, как гигантское ископаемое на равнине...

Мустафа вскочил и побежал к лестнице на второй этаж - там будет греметь баночкой и, тревожно улыбаясь, всматриваться в окна. Что за мятущаяся тоска гнала его из города в город, с гор на побережье и с берега моря - в горы? В этом двойном вращении его тоски, одновременно - внутри автобуса и меж городами, она усматривала сходство со своей тоской, мятущейся внутри страны и - вместе со всем народом - внутри Вселенной.

На спине водителя валялся мятый фланелевый капюшон. Зяма представила, как в дождь, выбегая из автобуса в диспетчерскую, он набрасывает его на голову - детский капюшон на этой полуседой курчавой голове марокканского быка. А на ногах у него должны быть старые кроссовки... Вот что пугало ее: домашность всей это страны и ее населения.

Все ее жители относились к стране как к своей квартире, и так одевались, и так жили, не снимая домашних тапочек, и так передвигались по ней, и так ссорились, - незаметно, небрежно и смертно привязаны к домашним, - совершенно не вынося друг друга и взрываясь, когда чужой посмеет плохо отозваться о ком-то из родни... Они так и убегали из нее, как сбегают из дома - до конца дней не в силах окончательно вырвать его из себя.

Автобус вырулил на мост Ла Гардиа и остановился. Здесь всегда выходили солдаты. И ее мимолетный сосед, суровый горский мальчик, и девочка, всю дорогу проспавшая в немыслимой позе на своем вещмешке, и двое летчиков, и шустрые, наглые "Голани" - вытаскивали баулы из багажника.

Зяма смотрела в окно на русского. Ему очень шла форма летных частей, вообще он был крупный, хорошо сложенный, скованный и неяркий человек - среди этих черноглазых, развинченных в движениях уроженцев Средиземноморского побережья.

Ну что ж, подумала она, мы ведь тоже повоевали за их землю. И ужаснулась - за чью за "их"? Все смешалось, все перевернулось, Господи...

Наконец причалили к перрону шестого этажа новой автостанции. Водитель потянулся, заломив руки над головой, крякнул и стал ждать, когда пассажиры выйдут.

Мустафа уже выскользнул и пошел нырять в разбегающейся по эскалаторам толпе.

Зяма вышла последней. Она всегда выходила последней и всегда говорила водителю "спасибо". Для нее это была примета, условие удачного дня, талисман.

Выходя, она косила взгляд вниз, на его ноги. Да: старые кроссовки без шнурков... Нас всех когда-нибудь тут перебьют, в который раз подумала она в бессильной ярости, - в этой открытой всем ветрам трехкомнатной стране, в этих наших домашних тапочках...

глава 2

Вот многие считают: рухнула империя, поэтому и повалили, покатились, посыпались из нее потроха - людское месиво.

Распространенное заблуждение - подмена следствием причины.

А может, для того и полетели подпорки у очередной великой империи, чтобы пригнать Божье стадо на этот клочок извечного его пастбища, согласно не сегодня - ох, не сегодня! - составленному плану? Еврейский Бог - не барабашка: читайте Пророков. Медленно и внимательно читайте Пророков...

С чем сравнить этот вал? С селевыми потоками, несущими гигантские валуны, смывающими пласты почвы с деревьями и домами?

Или с неким космическим взрывом, в результате которого, клубясь и булькая в кипящей плазме, зарождается новая Вселенная?

Или просто - неудержимо пошла порода, в которой и самородки попадались, да и немало?..

Как бы то ни было, все это обрушилось на небольшой, но крепкий клочок земли, грохнулось об него с неимоверным шумом и треском; кто расшибся вдребезги, кого - рикошетом - отбросило за океан. Большинство же было таких, кто, почесывая ушибы и синяки, похныкал, потоптался, рассеялся потихоньку, огляделся... да и зажил себе, курилка...

* * *

ДЦРД - Духовный центр русской диаспоры - посещали люди не только духовные. Завхоз Шура, к примеру, утверждал, что не было в Духовном центре такой вещи, которую не сперли бы многократно.

Каждые три дня крали дверной крючок в туалете. Крючок. При этом оставляя на косяке железную скобу, на которую этот крючок накидывается.

Примерно раз в пять дней выкручивали лампочку над лестницей, ведущей на второй этаж. Это можно было осуществить только с риском для жизни, сильно перегнувшись через перила второго этажа и чтобы кто-нибудь держал за ноги, иначе можно разбиться к лебедям.

(Тут необходимо добавить, что в супермаркете лампочка стоит два шекеля восемьдесят агорот...)

Существование бара в одном из закутков ДЦРД расцвету духовности тоже не способствовало. И хотя содержала его милая женщина с усталой, извиняющейся за все улыбкой - бывшая пианистка из Тбилиси и, дай Бог не соврать, чуть ли не лауреат какого-то конкурса, - именно ее земляки, с особой охотой посещавшие бар Духовного центра, придавали этому заведению необратимо закусочно-грузинский оттенок. Среди всех выделялся некто Буйвол - чудовищной массой, волосатостью и грубостью. Он заказывал обычно лобио, хачапури и сациви, поглощая все это в неопрятном одиночестве, чавкая, сопя и закатывая глаза в пароксизме гастрономического наслаждения. Окликнет его кто-нибудь в шутку:

- Буйвол, ты что - похудел?

Он испуганно воскликнет:

- Ты что, не дай Бог!

По средам вечером гуляли тут журналисты, коллектив ведущей русской газеты "Регион", - отмечали завершение и отправку в типографию очередного еженедельного выпуска. А были среди журналистов "Региона" люди блестящие умницы, эрудиты, отчаянные пройдохи и храбрецы, в советском прошлом - все сплошь сидельцы: кто за права человека, кто за угон самолета, кто за свободу вероисповеданий.

Был в Духовном центре и зал со сценой, добротный зал мест на четыреста, и косяком пер сюда гастролер, неудержимо, как рыба на нерест.

Известные, малоизвестные, не столь известные, а также знаменитые российские актеры и эстрадные певцы, барды, чтецы и мимы, оптом и в розницу, то сбиваясь в стаи, то оставляя подельников далеко позади, безусловно, поддерживали высокий накал духовности русской диаспоры.

Извоз российских гастролеров держали почему-то украинские евреи. Может быть, поэтому анонсы предстоящих гастролей, напечатанные в русских газетах, шибали в нос некоторой фамильярностью. Рекламные объявления обычно не редактировались, так что даже в культурном и грамотном "Регионе" можно было наткнуться на зазывы:

"Такое вам еще не снилось!"

Или:

"Впервые в вашей жизни - в сопровождении канкана!"

Сценарий проката джентльменов в поисках десятки был всегда одинаков. Первым у приехавшей знаменитости брал интервью журналист газеты "Регион", известный местный культуролог Лева Бронштейн - безумно образованный молодой интеллектуал, знающий неимоверное количество иностранных слов. Он выстраивал их в предложение затейливой цепочкой, словно крестиком узоры на пяльцах вышивал.

Смысл фразы читатель терял уже где-то на третьем деепричастном обороте. Читая Бронштейна, человек пугался, расстраивался; был трагический случай, когда к концу пятого абзаца одной его статьи читатель забыл буквы русского алфавита.

Статьи Левы Бронштейна от начала до конца читали, кроме него, еще два человека: его подвижница-жена и профессор культурологии кафедры славистики Йельского университета Дитрих фон дер Люссе - тот был искренне уверен, что Лева пишет свои статьи на одном из восьми известных профессору иностранных языков.

Русская израильская интеллигенция страшно почитала культуролога Бронштейна, его имя вызывало священный трепет, и, хотя дальше заголовка, как правило, никто продвинуться не мог, считалось некрасивым на это намекать. По сути дела, Лева был Божьим человеком, кое-кто даже полагал, что в свое время он будет взят живым на небо...

Приезжая знаменитость вещала в его интервью длинными сложными построениями о самых разнообразных материях: о трансцендентности начал, о детриболизированности сущностных величин, открывала горизонт специфически национального потребления, а следовательно - этнической метафизики, задавала основные параметры мыслеформы и под конец интервью восклицала что-нибудь эдакое, абсолютно загадочное, парализующее зрительный нерв рядового читателя: "Нет терроризма педантичней, чем этот, до костей обглоданный риторикой!"

Затем, засучив рукава, за приезжего певца (актера, барда, поэта, мима) брались журналисты остальных двенадцати русских газет.

Эти интервью читать было легко и привычно: как-то внезапно позабыв о высоких сферах и обглоданной риторике, знаменитость жаловалась на трудное российское житье, дороговизну рынка, возросшую преступность и духовное оскудение российского общества...

И наконец, обалдевшая от напора масс-медиа и потерявшая бдительность знаменитость попадала в лапы Фредди Затирухина - главного редактора, ответ-секретаря, репортера, корректора, а также курьера, вышибалы и поломойки паршивой порнографической газетенки "Интрига".

Фредди овладевал знаменитостью обманом и чуть ли не силой: он являлся в отель выбритым и дезодорированным и, открыв роскошный дипломатический кейс, доставал оттуда дорогой японский диктофон...

Рекомендовался он, как правило, президентом. Это принято: президент компании такой-то. У него и на визитке было написано золотом:

"Фредди Затирухин.

Президент".

Так вот, наутро в свежем номере "Интриги" появлялось разухабистое, с обилием неприличных слов, безграмотных выражений и непристойных откровений интервью, где знаменитость делилась с читателем этого малопочтенного издания некоторыми подробностями своей личной жизни. Ребята из "Региона" божились, что в одном таком интервью девять раз встречалось слово "хули"...

За всем этим - имеется в виду и последующая разборка пьяной знаменитости с пьяным президентом Затирухиным в баре ДЦРД, и приезд наряда полиции с дальнейшим поручительством за всех и вся дирекции Духовного центра, - за всем этим следовал триумфальный концерт во всем великолепии, во всей мощи духовного накала благодарной, алкающей культуры публики русского Израиля...

Единственным, что неизменно омрачало светлый праздник искусства, было стремление российской знаменитости сказать в микрофон нечто поучительное по национальному вопросу. Поразительно, до чего жгла и мучила арабо-израильская проблема всех приезжих гастролеров. Сначала им намекали - легонько, перед концертом: не стоит, мол, лезть в чужую синагогу со своим протухшим интернационализмом. Нет, не действовало! Обязательно скажет, да еще так задушевно, - а как же, мол, дорогие бывшие соотечественники, некрасиво получается у вас с арабским родственным народом?..

Ну, понятно, крепче уже стали предупреждать: не учи, сука, ученых и бывалых... Куда там! Уже всю часовую программу напоет-набормочет, уже весь цветами засыпан, глядь - под конец, под бурные аплодисменты - пук!! Такие вот ослиные уши царя Мидаса, такое вот "не могу молчать".

А самая знаменитая Знаменитость, та вообще развела полными руками да и ляпнула от полноты сердца:

- Евреи и арабы! Да помиритесь вы, черти! Чего не поделили-то?!

(Представители арабского народа в тот день - как и в остальные, впрочем, - в зале напрочь отсутствовали. Надо полагать, по причине вечернего намаза.)

А между тем не далее как утром ведущий русский экскурсовод Израиля Агриппа Соколов ударно проволок Знаменитость сразу по трем маршрутам:

1. Храм Гроба Господня - величайшая святыня христиан.

2. Западная Стена Храма - величайшая святыня иудеев.

3. Мечеть Омара - величайшая святыня мусульман.

Если пояснить (для неместных), что все три святыни громоздятся чуть ли не друг на друге, можно было бы догадаться, что не поделили эти три великие конфессии: всего-навсего Бога.

Кстати, об экскурсиях. В подвальных помещениях Духовного центра, в нескольких крошечных выгородках, размещалось экскурсионное бюро "Тропой Завета". Основал и возглавил его великий Агриппа Соколов (в местных условиях ударение в этой хорошей русской фамилии валится почему-то на первый слог).

Но тут необходимо сделать небольшое - о, совсем мимолетное! отступление.

Индустрия... экскурсоведения? экскурсовождения? - словом, технология замучивания зайца-туриста, медленного поджаривания его на хамсинном пекле в долинке Геенны Огненной - за годы Большой алии приобрела невероятный размах.

Турист на Святую землю шел разнообразный и отовсюду. Не говоря уже о рядовых гражданах России и ее бывших республик, о любознательной русской мафии, о бизнесменах всех сортов и мастей, о поддатых священниках в сопровождении небольшой веселой паствы, оголтелого русского туриста поставляли и Америка, и Канада, и Германия, и ЮАР, и даже Новая Зеландия, тоже сколотившая за последнюю пару лет русскую общину не хуже, чем у людей.

Все это туристское стадо, в зависимости от интересов и вероисповедания, надо было грамотно рассортировать и удовлетворить. Обслужить по высшему разряду.

В области религиозных чувств, как известно, требуется деликатность особого свойства. И тут сотрудники экскурсионного бюро "Тропой Завета" проявляли себя подлинными виртуозами своего дела. Скажем, ведете вы группу православных христиан из города Переяславля-Залесского. Смело объявляйте название экскурсии - "Тропою Нового Завета". Но упаси вас Бог маршрут, по которому вы повели стайку религиозных евреев из каменец-подольского общества "Возвращение к корням", назвать "Тропою Нового Завета".

В том-то и фокус.

Вот вам невдомек, а евреи свой Завет отнюдь не считают ветхим и непригодным к использованию. Наоборот, по их мнению, он отлично сохранился в течение всех этих хлопотных тысячелетий, а за последние лет пятьдесят так прямо засиял, как новенький, и подтверждает это на данном, нарезанном самим Всевышним, дачном участке земли существование еврейского, вполне половозрелого государства... Словом, тончайшая, деликатнейшая материя, лезгинка на острие кинжала, балансирование с шестом на канате, фокус с удавом на шее, раздувающим кольца...

Легче и приятнее всего было вести группу, сколоченную из ядреного бывшесоветского среднетехнического атеиста. Эти не знали ничего, путали Иисуса Христа с Саваофом, Деву Марию с Марией Магдалиной, задавали кромешные вопросы, крестились на Стену Плача и оставались довольны любыми ответами экскурсовода.

Стоит ли удивляться, что, завершив трудовую неделю и вешая в преддверии шабата* увесистый замок на дверь конторы, ведущие экскурсоводы Иерусалима охальники, насмешники, циники - на традиционное субботнее приветствие "Шабат шалом!" ответствовали бодро: "Воистину шалом!"...

______________

* Шаб а т - суббота (иврит).

глава 3

Поднимаясь в лифте, она достала из сумочки ключи от двери офиса.

Даже здесь, на стенке кабины лифта, было наклеено объявление миссионеров новой секты, распространителей загадочного продукта "Группенкайф".

Все эти объявления-призывы носили истошный характер, словно призывали к насильственному захвату каких-то жизненно важных государственных ценностей. Правда, ни в одном из объявлений не уточнялось - каких именно, и это смущало и сбивало с толку: так, будто ночью тебя разбудили безумным воплем "Горим!!" - а где и кто горит, куда бежать, кого спасать, упорно не сообщают.

Почти все объявления начинались призывом:

"До каких пор?!."

Или:

"Сколько можно?!"

- а дальше уже все зависело от изобретательности и авантюрных наклонностей миссионеров-распространителей. Вот несколько образчиков таких объявлений.

"До каких пор хозяева будут издеваться над олим*,

наживаясь на нашем тяжком труде?! Всем, кому надоело хрячить на

израильтян, мы предлагаем участие в новом перспективном

бизнесе. Здоровье! Высокие заработки!! Расслабление и хорошее

настроение!!!"

______________

* Ол и м - новые репатрианты (букв. "поднявшиеся") (иврит).

"Сколько можно прозябать в нищете и унижаться?! Мы готовы

указать вам путь к настоящему богатству! Вы будете иметь деньги

и высокую потенцию, отличные успехи в бизнесе и чувство

удовлетворения жизнью!"

Или просто:

"Сколько можно?! К нам, и только к нам!! Перспективная

фирма! Высокие заработки! Железное здоровье! Бездна свободного

времени!!"

Витя был уже на работе. Он стоял, навалившись круглым животом на световой стол, и, старательно сопя, вырезал ножницами из журнала "Ле иша" непристойную карикатуру на премьер-министра. Увидев Зяму, он просиял всей своей лохматой физиономией старого барсука и проговорил нежно:

- Зямочка, какого хера ты приперлась ни свет ни заря?!

Их ждал обычный тяжелый день: тридцать две еженедельные газетные полосы, которые они делали вдвоем, плечом к плечу перед компьютером, вот уже пятый год...

Редакция их газеты (или, как оба они гордо говорили, "офис") обреталась в шестнадцатиметровой комнате, снятой на одной из самых грязных улочек, в самом дешевом районе Южного Тель-Авива.

Это обшарпанное трехэтажное здание в стиле "баухауз", выстроенное в конце тридцатых, предназначалось для сдачи внаем всевозможным конторам, бюро, мастерским и мелким предприятиям, если, конечно, можно назвать предприятием престижный салон "Белые ноги", занимавший весь третий этаж.

(Кстати, отнюдь не все сотрудницы этого заведения могли предоставить клиенту обещанный в меню деликатес, а именно - белые ноги. Среди обслуживающего персонала трое были маленькие таиландки, глянцевые, как желтые целлулоидные куклы, две горластые, чернявые и горбоносые дщери то ли иранского, то ли марокканского происхождения, а также Света и Рита, славные девушки из Минска на сезонных заработках.)

На двери редакции висела табличка с текстом, набранным Витей на "Макинтоше" скромным, но респектабельным шрифтом "Мария":

"ПОЛДЕНЬ"

литературно-публицистический еженедельник.

Прием авторов по воскресеньям и средам.

Посторонних просим не беспокоить.

Посторонние беспокоили их гораздо чаще, чем авторы. Уж очень злачное это место - мусорные обветшалые улочки в районе старой автостанции. Забредали к ним агенты по распространению неповторимых диет, нищие, дешевые бездомные проститутки, принимающие клиентов в подворотнях и за гаражами, одурелые свежие репатрианты, пришибленные всей этой ни на что не похожей жизнью, заблудившиеся клиенты престижного салона "Белые ноги", сумасшедшие с разнообразными маниями.

Несколько раз являлись Мессии.

Двое из них были в образе авторов и даже с рукописями в папках, а один - всклокоченный, с блуждающим темным взором, рванув дверь, рыдающим голосом спрашивал, не пробегала ли здесь молодая ослица, не знающая седла. И повторял жалобно: "Белая такая, беленькая, славная..."

Витя уверял, что если пристально смотреть сумасшедшим промеж глаз, чуть выше переносицы, то они сразу теряют энергетику и быстро уходят.

Были, были замки, была решетка от пола до потолка, отделяющая вход в коридор второго этажа от лестничной площадки с лифтом; вешался на нее громоздкий амбарный замок, с которым Витя мучался, как проклятый, каждое утро - отпирая, и каждый вечер - запирая. Но днем-то решетка была отперта. Сновали туда-сюда служащие, клиенты, уборщики - на втором этаже размещались офисы пяти компаний.

А вот верстать газету Витя предпочитал ночью. Он вешал замок на решетку, запирал изнутри дверь редакции, раздевался до трусов и садился за компьютер. Под столом держал Витя тазик с водой - в нем он полоскал и нежил натруженные ноги, обутые в пляжные пластиковые сандалики, купленные на рынке "Кармель" за пятнадцать шекелей. Витя трепетно относился к своим мозолям...

Стоял у них еще старенький холодильник "Саратов", приобретенный по случаю распродажи имущества одного разорившегося борделя, была и духовочка, подаренная соседом-болгарином, притащил Витя из дома ручную соковыжималку. Всю ночь светился дисплей роскошного нового "Мака" - гордости, капитала, главного достояния редакции, красавца наипоследнейшей модели... - словом, это были лучшие часы в Витиной жизни. Вот если б еще туалет не в коридоре, а под боком - это ль было бы не счастье при Витином-то застарелом геморрое!..

- ...Возьми в холодильнике апельсиновый сок, - сказал он, не оборачиваясь. Он сидел перед компьютером на доске, положенной на стул, так ему было удобно. - Я еще ночью выжал.

- Спасибо, милый...

Она достала из холодильника литровую банку, некогда из-под соленых огурцов, - в нее Витя сливал выжатый сок. Зяма представила, как ночью полуголый, в пляжных сандаликах, тряся толстыми волосатыми грудями, - он давит для нее апельсины на ручной соковыжималке. Какой он милый!

- Как ты себя чувствуешь? - спросила она, усаживаясь рядом с ним перед дисплеем.

- Не блестяще...

- Почему ты все-таки не обратишься в эту частную клинику? Они все время дают объявления, что излечивают геморрой без операции.

- А!.. - буркнул он, как обычно.

- Но показаться-то можно! - как обычно, раздражаясь, воскликнула она. Тебе что - жалко показаться?

- Мне не жалко, - грустно ответил Витя. - Я готов показывать свою жопу каждому, кто готов в нее смотреть...

Витя был чудовищным хамом, хотя и нежнейшим, преданным человеком.

История начала их совместной работы в газете была настолько нелепа и удивительна, что до сих пор, почти пять лет спустя, они нет-нет да и поражались заново - как это получилось?

А получилось вот как. Зяма с семьей снимала тогда небольшую квартиру в Рамоте, одном из дорогих районов Иерусалима. Жила она в то время двойственной жизнью - утром убирала по найму квартиры состоятельных израильтян, а во второй половине дня ее часто приглашали участвовать в каких-то симпозиумах, "круглых столах" в университете и радиопередачах, которые вел авторитетный радиожурналист Сема Бампер.

В то время бурно обсуждался вопрос взаимодействия двух культур русской и израильской. Причем представители русской культуры воспринимали данный вопрос чрезвычайно серьезно и говорили о взаимодействии с горячностью и преданностью необыкновенной, в отличие от израильтян, которые уже не раз что-то такое обсуждали и, подобно Синей Бороде, знали, что в потайной комнате взаимодействий уже заморены голодом несколько разных культур.

Зяма тогда начала догадываться не только о существовании подобного тайного склепа - она поняла, что в нем хватит места для новых и новых жен Синей Бороды. В то время истеблишмент еще заигрывал с "русской" интеллигенцией, еще трепал ее по щечке, хотя запуганная телефонными и муниципальными счетами интеллигенция уже вовсю шуровала шваброй где только могла. И Зяма шуровала. Муж ее еще не сдал непременный экзамен на разрешение работать врачом. Они не то что голодали, нет, конечно, но - боялись голодать.

Вот в эти-то дни в их съемной квартире раздался телефонный звонок.

Незнакомый голос, одновременно грубоватый и неуверенный, осведомился не она ли выступала вчера в радиопередаче на темы культуры? Услышав, что да-да, она, неизвестный спросил:

- Вы какую консерваторию кончали?

Надеясь, что речь идет о каком-то заработке музыкального рода, Зяма подробно и подобострастно поведала свою рабочую биографию. В трубке вздохнули:

- А я - скрипач, три курса Вильнюсской консерватории. Потом бросил и много лет работал настройщиком фортепиано. Вы не представляете, как мне страшно...

И, запинаясь в тех местах рассказа, где, по-видимому, ему хотелось выругаться, неизвестный рассказал некую идиотскую историю, которая с ним приключилась... Он настройщик, как уже было сказано выше, причем настройщик хороший. Приехав, дал объявление в газету "Новости страны", и - не фонтан, конечно, - но кое-какой заработок имеется. Вот так на днях звонят по объявлению и предлагают настроить и отремонтировать старый "Блютнер"... Он приходит, проверяет инструмент, вынимает механику и начинает работать. А хозяин - верткий старикашка, польский еврей, тридцать лет как из Варшавы вьется вокруг и затевает всякие разговоры. Ну, вы знаете их штучки: "Сколько времени ты в Стране?" да "Как тебе в Израиле живется?" и прочая (тут голос запнулся)...

- ...херня, - подсказала Зяма.

- Да! - обрадовался он. - Меня, кстати, Витей зовут.

- А меня - Зямой, - сказала Зяма. - Очень приятно.

- Дальше, - продолжал Витя, - разговор с хозяином рояля повернулся самым удивительным образом. Я, конечно, дал волю языку и сказал все, что думаю об этом обществе и об этом государстве... Знаете, я ведь приехал сюда обалделым сионистом... "Если забуду тебя, Иерусалим!.." Впрочем, это не важно. Говорю вам - это был припадок красноречия у волка, которому прищемили капканом яйца... А этот старикан... между прочим, он балакает по-русски. Конечно, ублюдочный русский, но... Ах, говорит, как красиво вы говорите, они же эпитет "красивый", как чукчи, употребляют во всех смыслах: "красивый обед", "красивая книга"... Да, говорит, как красиво говорите и как убедительно! И о культуре - верно, верно, многое очень верно... Кстати, о культуре. Я, говорит, главный редактор газеты "Новости страны" Залман Штыкерголд, будем знакомы... В настоящее время, говорит, назрела необходимость в издании литературно-публицистического приложения к нашей газете. Это будет первое в истории русской прессы Израиля пятничное приложение. Вы ведь пишете? - спрашивает. И с такой радостной надеждой на меня смотрит. И я, дурак, сказал, что пишу. Более того - что работал в газете.

- Зачем? - спросила Зяма. Витя замялся...

- Понимаете, - объяснил он, - вообще-то я и вправду пишу немного, и печатался в "Вечернем Вильнюсе", и... публиковал музыкальные рецензии... Дело не в этом... В общем, можете себе представить, хотя это, конечно, трудно вообразить... впрочем, это вполне в духе всей здешней жизни, - чтобы главный редактор газеты думал не головой, а (тут он опять запнулся)...

- ...жопой, - подсказала Зяма.

- Да! - воскликнул Витя благодарно. - Словом, можете вообразить: мар Штыкерголд предложил мне делать литературное приложение к своей газете.

- Как же это? - удивилась Зяма. - Как вы намерены это делать?

- Вот, - сказал Витя расстроенно, - в том-то и дело. Я же сказал вам, что мне страшно... Он дает некий бюджет (скупердяй чудовищный! ну, вы знаете этих паршивых "поляков", хуже которых только "румыны") - тысяч двадцать двадцать две в месяц. На эти деньги я должен содержать помещение, купить оборудование, платить гонорары, нанять еще одного сотрудника, потому что один не справлюсь. Пока он хочет шестнадцать полос, а потом будет тридцать две.

- Обдираловка, - сказала Зяма.

- Конечно! А кто, кроме меня, согласился бы на это? Я вас послушал в передаче, вы так здорово, мне кажется, все расставили по местам, всем надавали по морде. Правильно: хватит перед ними заискивать. Абсолютная духовная независимость - вот залог сохранения нашей культуры... Дай, думаю, позвоню - может, вы когда-нибудь занимались газетой?

- Да нет, - вздохнула она, - я музыковед. Составляла и редактировала несколько сборников статей... Но ведь газета - это нечто противоположное.

- Умоляю! - торопливо проговорил Витя. - Не бросайте меня! Я очень боюсь. Я нанимаю вас на должность редактора.

- У меня, знаете ли, был дед, - сказала Зяма, - который говорил в таких случаях: "Не ищи себе сраку на драку". Хотя сам-то всю жизнь искал. И находил.

- Но я же мечтал об этом всю жизнь! - воскликнул он. - И признайтесь, неужели вам не хочется попробовать? А вдруг мы сможем делать настоящую, хорошую литературную газету?.. Только не говорите - нет! Две тысячи в месяц вас устроят?

- Еще бы! - сказала Зяма.

* * *

В первые месяцы, когда они и сами еще не верили, что делают настоящую газету, Витя продолжал иногда настраивать инструменты. Официально давать объявления в своей газете, которую они назвали "Полдень", он права не имел, это было одним из идиотских условий Штыкерголда. Поэтому объявления о настройке фортепиано они камуфлировали в передовых статьях, которые Штыкерголд обычно не мог осилить. Делалось это так:

"С наступлением эры детанта и попыток Запада откупиться от

красной угрозы путем уступок террор палестинцев, обучаемых в

Болгарии, ГДР и СССР, стали называть актами

национально-освободительной борьбы. Так насаждается сумятица в

головах обывателей и сумбур в мыслях журналистов.

И все это в то время, как опытный настройщик фортепиано

стоит вам лишь позвонить по номеру 683-2853 - с удовольствием и

сравнительно недорого отрегулирует и отремонтирует механику

вашего инструмента".

Или:

"Раскопки продолжаются, предполагается очистить от

обломков и исследовать гробницы пятидесяти сыновей самого

известного из фараонов - Рамзеса Второго. Надо полагать, с

особым интересом за этими работами будут следить израильтяне.

Ведь Рамзес Второй - тот самый "Пар о ", с которым вел

беспощадную борьбу наш Учитель Моисей и которого евреи называют

ничтожным, а мусульмане - Рамзесом Великим. Разгадка - в

будущем. Ну, а пока: опытный настройщик с удовольствием ответит

вам по телефону 683-2853 и произведет регулировку и ремонт

механики вашего фортепиано".

Кому надо было, тот звонил. На случай, если ущучит что-либо старая сволочь Штыкерголд, всегда можно было свалить на ошибку наборщицы.

* * *

- Ну-с? - спросил привычно Витя. - Кугель?

С Кугеля, как правило, начинали работу над очередным номером газеты, с утречка, пока свежи еще силы. Кугеля надо было переписывать от начала до конца, с заглавия статьи до многозначительного многоточия, которым тот усеивал последний абзац. На редактуру политической статьи Кугеля они ухлопывали часа три, потому что ежеминутно необходимо было заглядывать в справочники, словари и энциклопедии.

Кугель путал даты, ошибаясь на годы и даже десятилетия. Он путал географические названия, имена и должности государственных деятелей, к тому же нетвердо помнил, кто из них жив, а кто уже перекинулся.

Он знал шесть иностранных языков, и все плохо. Он изобретал новые идиотские факты; брал с потолка цитаты; создавал научные теории, от которых хватил бы удар любого десятиклассника; ссылался на законы, не существующие в юридической практике государства; приводил цифры экономических показателей, за которые следовало упечь его за решетку.

Он умудрялся печататься во всех русских изданиях, кроме ведущей газеты "Регион", куда и сам не совался.

В "Средиземноморское обозрение" давал короткие заметки на культурные темы под псевдонимом А.Герцен. В "Ближневосточье" однообразно высказывался на темы моральные, ругая аппетиты новых репатриантов и противопоставляя им страдания и самоотверженность прошлых волн Алии. Здесь он выступал под псевдонимом Шимон Бар-Йохай.

Сшибал копеечные гонорары по разным плевым изданиям, но особо активно сотрудничал с газетенкой "Интрига", где печатал бесконечные эротические романы под псевдонимом Князь Серебряный. (Зяма, если в руки ей случайно попадал номер "Интриги", плевалась и обзывала Кугеля "отцом сексуального сионизма".)

От его риторики тошнило.

От его патриотизма можно было стать завзятым антисемитом.

Надо ли было гнать Рудольфа Кугеля в шею? Ни в коем случае.

Во-первых, он жил в Стране тридцать пять лет и помнил все политические скандалы, причины падения правительств и отставок государственных деятелей. Знал пикантные детали закулисных интриг в кнессете, где постоянно сшивался. Следил за прессой и телевидением на шести языках и обладал изумительным нюхом на жареное - еще до того, как первый язык скандала лизнет бок освежеванного политического барашка. Писал статьи он за считанные минуты, в порыве чистого вдохновения, и в воскресенье - а здесь оно называлось День Первый и было началом рабочей недели - дискета с набором свежей статьи на тему самого актуального события уже лежала в редакции. Были случаи, когда неторопливый литературный "Полдень" давал острую политическую статью еще до того, как собирал, анализировал и подготавливал материал к очередному своему глубокому и всестороннему обзору событий ведущий политолог "Региона" Перец Кравец.

Словом, Кугель был решительно незаменим. Но главное не это. Переписывая очередную статью Кугеля, матерясь и изнывая, ругая автора старым мудилой, оба они просто-напросто любили старика. Конечно, не за то, что пятнадцатилетним парнишкой Кугель был отправлен в Дахау, и не за то, что своим зычным голосом он охотно объяснял Вите и Зяме, как нужно укладывать трупы перед отправкой в печь: по двое, и двое поперек, и снова двое штабелями, как поленницу... Об этом он только рассказывал, макая печенье в чашку с горячим чаем (Витя с Зямой всегда угощали авторов чаем или кофе), но никогда не писал. Эта тема была единственной, коей не касалось его вездесущее перо.

Так что они его просто любили.

Так что ни о каком "в шею" не могло быть и речи.

Так что нужно было только тщательно переписывать полемические излияния старика - от заглавия до последнего абзаца.

В "Полдне" он печатался под псевдонимом Себастьян Закс...

- ...Ну?..

Когда они переписывали Кугеля, Зяма то и дело вскакивала и бегала по комнате. Витя набирал. Время от времени он предлагал свою версию той или иной фразы, тогда она думала и говорила: "Не годится!" - или: "Умница!", и он энергично шлепал по клавиатуре.

- Ну, во-первых, как всегда у старого идиота, - отличный заголовок, сказал Витя, - "Ложь, сладкая, как чесотка".

- М-м... О чем он там сегодня наваял?

- Ты ж знаешь - что вижу, о том пою. Нарушение правительством предвыборных обещаний, дискриминация новых репатриантов, скандал с биржевыми махинациями, мирный процесс...

- А! Ну, так и пиши - "Аспекты нового гуманизма".

Витя бодро, как щегол, защелкал по клавиатуре. Работа закипела, и уже часа через два оба они, взмыленные, как два битюга, подбирались к последнему абзацу, который выглядел следующим образом:

"Журналисты с неприкрытой жаждой крови ждали пикантностей

из зала суда. В это же время над свежей могилой горевал

главнокомандующий и раздался залп почета. Привилегированные

персоны, вкушающие министерские оклады, играют в руку

премьер-министру. Но мало Фемиды с ее завязанными глазами!

Дамоклов меч более чем подозрений навис над любителями биржи.

Народ еврейский не дурак! Грядет народное разоблачение, и нас

уже не заморочить внутрипартийной грызней: это борьба старого,

закостенелого иконостаса с молодой порослью из той же

социал-сионистской голубятни!"

Несколько мгновений они сидели, уставясь в экран компьютера, соображая, каким образом перелицевать эту ветошь, пытаясь выловить хоть обломок мысли из этих сточных вод.

- Тяжелый случай, - наконец сказала Зяма. Они съели по яблоку, помолчали.

- А не выкинуть ли вообще на хрен этот абзац? - доверчиво спросил Витя.

- Умница!

Абзац с облегчением выкинули. Теперь необходим был заключительный аккорд для этой хлесткой, полемической, во многом разоблачительной статьи.

Зяма предложила "рыбу". Написали. Переделали. Добавили. Ужесточили. Хрястнули по левым. Еще хрястнули. Лягнули правительство - ему уже не больно...

Съели по второму яблоку и торжественно вслух перечитали концовку.

- "Историческая Партия Труда, многократно менявшая свои

названия, была и остается партией большевистского типа, 

читала Зяма не без удовлетворения. - Недаром политическим

кумиром Бен-Гуриона был Ленин (хотя по многим вопросам

Бен-Гурион занимал позицию, отличную от Лукича). Главное, что

заимствовал Бен-Гурион у Ленина, - это учение об удержании

власти. Почему коммунисты потеряли власть в СССР? Почему они

фактически декоммунизировались в Китае? И наконец, почему они

до сих пор правят в Израиле?

Потому что здесь они сумели мимикрировать. Израильская

разновидность коммунизма сумела осуществить мутацию единственно

правильным путем - отказ от прямого насилия, выборы, якобы

многопартийность. Затеянный ими "мирный процесс" не имеет

ничего общего с миром, его цель - уничтожить политических

противников Партии Труда, снести поселения, превратить десятки

тысяч граждан в новых люмпенов, скомпрометировать их, вывести

за пределы национального консенсуса. Так удерживают власть в

своих мозолистых руках биржевики от коммунизма".

- Во дает Себастьян Закс! - воскликнул, явно довольный собой, Витя и азартно поскреб в серо-седой бороде.

После статьи Кугеля, как всегда, обедали. Витя побежал на угол за шуармой, а Зяма пока вымыла и нарезала помидоры и огурцы и поставила тарелки. Это был их любимый час, на это время они даже дверь запирали. Обжора Витя приговаривал, поворачивая ключ в замке:

- Явится еще, не приведи Бог, Машиах - куска проглотить не даст...

Они уселись за письменный стол друг напротив друга, высыпали из кульков на тарелки кусочки жареной индюшатины, и Витя вдруг, как фокусник, достал и открыл банку пива.

- Ух ты! - обрадовалась Зяма. Она любила пиво.

- Гуляй, рванина, - сказал Витя. - Тетке пенсия пришла...

Первые дни она брезговала этим вечно лохматым, хамоватым толстяком с крошками в бороде. К тому же Витя оказался не только ярым безбожником, но и страшным богохульником. Зяма же - так сложились обстоятельства - разделяла молочное и мясное.

Когда - месяца через два - она поняла, что, пожалуй, может с ним работать и, пожалуй, привыкнет к нему, она принесла из дома кое-какую посуду и сказала:

- Вот этот нож, с белой рукояткой, будет у нас молочным. Вот этот, с красной, - мясным.

- Зяма, а не пошла бы ты! - от души удивился Витя.

Но она, подняв над головой оба ножа, повторила терпеливо и ровно, как учат умственно отсталых детей различать цвета на картинках:

- Белый - молочный, красный - мясной.

...Зяма двумя пальцами придвинула к себе свежий номер "Интриги", прихваченный Витей на углу: там всегда печаталось продолжение очередного эротического романа Князя Серебряного...

- Слушай, его абсолютно не правят, - пробормотала она, пробегая глазами по строчкам. - "...Огромная белая грудь вывалилась из ее прозрачного пеньюара, - прочитала она брезгливым тоном, - я в жизни не видал такой груди!.."

Он не видал, - продолжала она, раздражаясь, - в Дахау он такой груди не видал. В Дахау у женщин грудь сходила на нет... Интересно, а как относится к его художествам Ципи?

Жена Кугеля Ципи была женщиной строгой и тихой, хранительницей семейного очага.

- Ругается, - сказал Витя. Он с Кугелем знаком был давно, лет восемь. Ругается, но как-то бессильно. Вот как подумаешь - зачем он балуется? Ведь ему, поди, уже и трахаться неинтересно.

- Ну как ты не понимаешь, - задумчиво проговорила Зяма, - он выжил. Его не уложили поперек чьих-то ног, и на него никого не положили, и не отправили в печь... Он выжил. И вот уже пятьдесят лет он кайфует. Просто радуется жизни. В частности, и таким образом...

После обеда, как обычно, их ждало еще одно удовольствие - полемическая статья Рона Каца на тему потерянных колен Израилевых.

Вот уже месяц этот безумный молодой ученый отбивался от журналиста газеты "Регион", историка Мишки Цукеса, вцепившегося в Рона Каца радостной бульдожьей хваткой.

Дело в том, что раз в несколько недель Рон Кац выдвигал новую научную теорию в области историко-этнических изысканий. Рон, безусловно, был сумасшедшим. Так считала Зяма. Но его статьи придавали газете известную пикантность, они вызывали ярость неподготовленного читателя, действовали на него, как нервно-паралитический газ, и носили - попеременно - то антисемитский, то русофобский характер. Поэтому статьи Рона они давали под знаком вопроса и мелким шрифтом приписывали внизу, что мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.

Двадцатисемилетний Рон Кац был гением.

Он получал гранты от пяти университетов мира. В частности, от Берлинского университета имени Гумбольдта - для работы над книгой, в которой убедительно доказывал интеллектуальную неполноценность арийской расы. Время от времени его приглашали на очередной престижный конгресс, и он читал доклад, написанный им на языке той страны, где конгресс проходил. Иногда из щегольства он прибегал даже к тому или иному диалекту.

Он знал тридцать два языка. В том числе, например, амхарский - язык эфиопских евреев. Он мог свободно с ними беседовать, после чего публиковал в "Полдне" развернутую, абсолютно скандальную статью об особенностях жизни эфиопской общины Израиля. Причем заканчивал ее предупредительным залпом:

"Надеюсь, ни у кого не повернется язык обвинить в расизме

человека, взявшего на себя труд выучить язык эфиопских

евреев?!!"

При этом мало кто мог себе представить, что учил он этот язык дня три. Ну, пять...

Он знал все диалекты арабского, мог по нескольким фразам отличить сирийского араба от иорданского, читал арабские газеты, выходящие в Восточном Иерусалиме, и время от времени радовал мирного читателя "Полдня" выжимками из этих газет, истекающих ненавистью к "сионистскому образованию", - арабы, как известно, избегают называть имя еврейского государства.

Он знал язык с неприличным названием "мандейский". "А кто на нем говорит?" - спросила его однажды Зяма, и Рон ответил кратко: "Мандеи", после чего Зяма уже не задавала вопросов.

Время от времени Рон звонил к ней домой - посоветоваться о теме очередной статьи и вообще поболтать; обычно это случалось, когда Рону не спалось, часов в пять утра. Правда, он всегда при этом интересовался, не побеспокоил ли. До известной степени - при полном отсутствии общепринятых навыков поведения - Рон был довольно деликатным человеком.

- Я вот о чем подумал, - бодро говорил он, разбудив Зяму в пять часов двадцать минут утра. - Неплохо бы дать статью о том, что заговор сионских мудрецов существует в действительности.

- Рон, вы что - спятили?! - испуганно спрашивала Зяма, нашаривая кнопку ночника.

- Я берусь это доказать! - радостно выпаливал он. - Впрочем, не хотите, не надо. Можно и о другом. Я, например, располагаю доказательствами того, что абсолютно все русские государи были членами масонской ложи и тайно исповедовали иудаизм.

- Рон, подите на фиг...

- Как хотите... По крайней мере, надеюсь, вы не струсите дать наконец исчерпывающую статью о том, что евреи расселялись по территории нынешней России гораздо раньше так называемого русского народа и говорили на одном из четырнадцати славянских языков до того, как на нем стали говорить славяне!

- Ну, хорошо, - измученно соглашалась Зяма, - только, Рон, прошу вас аргументированно!

Если еще добавить, что свои статьи Рон Кац почему-то подписывал псевдонимом Халил Фахрутдинов, можно себе представить, каким улюлюканьем встречали историки и журналисты "Региона" каждый его выход на страницы прессы, сколько писем приходило в редакцию газеты "Полдень" от негодующих читателей и сколько шишек валилось на головы Зямы и Вити от главного редактора их газеты-мамы господина Залмана Штыкерголда.

- ...Ну вот, пожалуйста, - обескураженно проговорила Зяма, когда файл со статьей Каца открылся на экране компьютера, - "Киргизы - потерянное колено Израилево".

- Как! Ведь в прошлый раз он доказывал, что японцы - потерянные колена.

- Ну, видишь, он пишет - евреи прошли через Тянь-Шань, смешались с киргизскими племенами и вышли на территорию Японии... Представляешь, как сейчас на нас навалится Мишка Цукес!

- Пусть попробует! Мишке-то крыть нечем, он не знает древнекиргизского.

- Зато он историю знает.

- Но Кац же цитирует древнекиргизские "Хроники":

"И пришел на берег великого Иссык-Куля Иегуда с женами и

рабынями, с множеством овец, и принес на берегу жертву Богу

Ягве..."

- Да разве тогда киргизы были? - засомневалась Зяма.

- Что ж, "Хроники" были, а киргизов не было?

- Ну, ладно, - сдалась Зяма. - Только, Бога ради, ставь знак вопроса и эту приписку насчет "мнения не совпадают" дай более крупным шрифтом...

Часам к семи вечера наконец покончили с текстами. Сейчас Витя отвезет ее на своем апельсиновом "Жигуле" к новой автостанции и вернется в редакцию - верстать всю ночь. Назавтра готовые полосы должны лежать на столе у господина Штыкерголда.

- Ох, совсем забыл! Тебя разыскивает очередная старая перечница, сказал Витя, переобувая пляжные сандалики на туфли. - Кажется, опять по поводу деда. Включи автоответчик...

Сердце у Зямы заволновалось в торжественном предчувствии.

Время от времени ее отыскивали старухи, еще живые дедовы пассии.

Они натыкались на ее фамилию, набранную мелким шрифтом внизу на первой полосе газеты, - редактор Зиновия такая-то.

Звонили; страшно волнуясь, осторожно допытывались, имеет ли она отношение к Зиновию Соломоновичу такому-то. Ах, внучка?! Что вы говорите! Так бы хотелось взглянуть на вас одним глазком...

Она назначала встречу в кафе "На высотах Синая", угощала "угой". Любопытно, что все старухи, не зная иврита, пирог тем не менее называли "угой". Вероятно, это слово в их склеротическом воображении ассоциировалось с русским словом "угощение".

Каждая рассказывала о деде что-нибудь новенькое, лихое, сногсшибательное, часто - малопристойное, а порой и ни в какие ворота не прущее... Слушая их, Зяма испытывала прямо-таки наслаждение, счастье, восторг.

Она включила автоответчик. После сигнала несколько мгновений покашливали, прочистили горло, вероятно сплюнули в салфеточку, и наконец, увязая языком во вставных челюстях, старческий голос аккуратно и торжественно произнес:

- Уважаемая госпожа редактор! Интересуюсь - или вы имеете отношение к Зиновию Соломоновичу, одной с вами фамилии? Или у вас будет желание поговорить с его старинной знакомой, то позвоните мне...

Дважды твердо диктует номер...

Ах ты милая моя! "Уважаемая госпожа редактор!" Наверняка написала сначала на бумажке, тренировалась, выучила, зубы мешают...

Итак, очередная возлюбленная деда Зямы. Сколько ж тебе лет, возлюбленная? Ведь деду было бы... стоп! Деду, шутки шутками, было бы девяносто пять... Впрочем, он всегда любил юных. Код иерусалимский, значит "На высотах Синая"...

Зяма набрала продиктованный старухой номер, и та сразу взяла трубку.

Да-да, она имеет отношение к Зиновию Соломоновичу, она его единственная внучка. (Хотела сказать "законная", но сдержалась.) Конечно, что ж мы по телефону-то! Рада буду встретиться с вами. Например, в кафе. Да вы знаете, это в центре, - "На высотах Синая". Отлично... отлично... Ат-лич-на!.. Значит, завтра, в пять... А я - шатенка. Да вы меня опознаете: я очень похожа на деда...

- ...Ну и ходок был твой дедуля! - заметил Витя, заводя машину.

- Да! - с гордостью ответила Зяма. - Он не пропускал ни одной стоящей юбки!

Они медленно ехали по улицам Южного Тель-Авива. Всюду копали, меняли коммуникации, приходилось объезжать. Иногда минуты на три застревали в пробках.

На углу улицы Негев они медленно проехали мимо двух пожилых обрюзгших проституток с разрушенными лицами.

- Ветераны большого минета, - уважительно заметил Витя.

Подкатив к автостанции с улицы Левински - ко входу на четвертый этаж этого гигантского сооружения, - он сказал привычно:

- Как подумаю - на какие рога ты едешь, живот сводит... Когда уже ты купишь нормальную квартиру в нормальном месте?

- Никогда, - привычно ответила она, выбираясь из машины, - мне там нравится.

Она лгала. Ей совсем не нравилось то, как она живет последние четыре года...

глава 4

"...Обнаженная писательница N. лежала в горячих струях

воздуха, которые гнал на нее большой вентилятор..."

Омерзительно...

"Обнаженная писательница N. лежала под горячей струей

воздуха от вращающегося вентилятора..."

Того хуже...

"Обнаженная писательница N..."

Да ну ее к черту - обнаженную!

"Голая писательница N. лежала под вентилятором".

Вот и все.

Так что голая писательница, и, надо сказать, известная писательница, действительно лежала под вентилятором, который с японской вежливостью крутился, кланялся, усердствовал в максимальном режиме, но в этот чудовищный хамсин не спасал ни на копейку. (А влетит в копеечку, вяло подумала она, мало не покажется. Навязчивые мысли о счетах за все муниципальные блага этой паршивой цивилизации, приходящих с регулярностью месячных, в последнее время изрядно отравляли ее жизнь.)

Детей, слава Богу, дома не было. Старший сын, солдат, к облегчению всей семьи, был заперт на военной базе, где несчастные инструкторы пытались обучить его вождению армейских грузовиков. Младший, первоклассник, - в школе. Не Бог весть что за Царскосельский лицей, но забирают тщедушное сокровище от подъезда и возвращают к пяти в полной сохранности. Это ли не счастье...

По поводу счастья: надо бы спросить у Доктора, что стоит попить, когда жить не очень хочется. Пусть пропишет какой-нибудь "ва-бен" - говорят, успокаивает и мягко действует, без побочных эффектов, вроде чувства ватного обалдения во всех членах. Н-да-с, а затем на террасе у Сашки Рабиновича, попивая сухое и щелкая орешки в тесном кругу приятных людей, Доктор скажет, ласково жмурясь: "А вот у меня была пациентка..." - и, водрузив загорелые ноги на ближайший пластиковый стул, перескажет - конечно же, в третьем лице и без имени собственного, он человек порядочный, - все ее излияния. Благодарю покорно...

Ведущий специалист по излечению депрессивных синдромов, Доктор, говорят, составил некую анкетку, вопросов сорок, не больше, - кроткие такие вопросики по части "не желаете ли повеситься?", и подсовывает ее для чистосердечных признаний близживущему люду. Потом систематизирует ответы и пишет докторат на тему "Большая алия и суицидальный синдром". Или как-нибудь по-другому. Что ж, Бог в помощь, материал вокруг богатый, каждый уж каким-нибудь комплексом да щегольнет.

Взять, к примеру, Севу. Необыкновенно удачливый бизнесмен, Сева расцветил свою жизнь своеобразным занятием - периодически он кончает жизнь самоубийством. Неудачно. Не везет человеку: прыгнул с четвертого этажа сломал ногу и ключицу, повесился - его вынули из петли. Уже на памяти писательницы N. он стрелялся. Пуля прошла в сантиметре от сердца, пробила легкое... Вылечили. В годы Большой алии затеял большой бизнес с Россией, невероятно преуспел, в связи с чем покончил жизнь самоубийством. Но опять неудачно: открыл газ и уже стал успешно угорать, как в колонке этот самый газ и кончился. Похоже, на небесах не горят желанием встретиться с этим идиотом.

Сейчас он процветает. Живет там - здесь - там. Часто наезжает прикупить еще какой-нибудь автомобиль, или квартирку, или ломтик промзоны где-нибудь на территориях, для строительства небольшого заводика. Свечного. Нет, кроме шуток, - свечного. Возжигание субботних свечей - не последнее дело на этой земле. Но никак, бедняга, не может выкарабкаться из депрессий. Поздравишь его с покупкой виллы, а он отвечает злорадно:

- Все равно все сдохнем!

Конечно, сдохнем, дорогой. Но к чему полномочия-то превышать? К чему суетиться, начальству дорогу забегать, в глаза ему заглядывать? Когда о нас вспомнят, тогда на доклад-то и вызовут. И вломят, можешь не сомневаться, ох как вломят...

Так что - нет, дорогие друзья и благодарные читатели, - никаких анкеток. Я совершенно нормальна, спокойна и хорошо воспитана.

На пороге появился муж и, увидев изможденную жарой голую супругу, изобразил на лице оторопь человека, открывшего служебную дверь и за нею заставшего...

- Вах! Какой сюрприз!

В нем погибает неплохой комедийный актер. Какой там "вах!" - и он еле ползает от жары. Да еще на ногах, бедняга, целый день за мольбертом.

И это чугунное оцепенение тела, вязкость мыслей и полное отсутствие каких-либо желаний он называет жизнью на Святой земле.

Ну, положим, этот банный кошмар длится не 365 дней в году. А зимний многодневный проливень - не хотите ли, - под которым протекают все без исключения крыши всех строений - от паршивого курятника где-нибудь на задворках Петах-Тиквы до небоскреба отеля "Холлидей ин". Выскакиваешь из подъезда, заворачиваешь за угол, вбегаешь под стеклянный навес остановки - и ты уже насквозь пропитан холодной тяжелой водой, вымочен, как белье в тазу. Тропическая лавина, водопад, под которым смешна и бесполезна обычная осенняя одежда - эти жалкие плащи, дождевые куртки с капюшонами, резиновые сапоги... И хочется либо залезть в скафандр водолаза, либо уж раздеться догола и слиться с водами потопа от неба до земли... Недаром это слово в древнееврейском существует только во множественном числе - воды, воды... "Объяли меня воды до души моей..."

Но и дождь, и душу вышибающий ветер, выламывающий ребра зонтов, выдувающий тепло даже изо рта и слезящихся глаз, вспоминаются сейчас как спасение...

Голая писательница N. тяжело поднялась, села, пережидая, пока пройдет головокружение и колотьба в левом виске, возникшие от перемены положения тела, наконец поднялась и на ватных ногах потащилась под душ.

Ну что это, ну как этот ад называется на человеческом языке - перепады давления? магнитные бури? сужение сосудов? приближение смерти? старость, наконец? дряблая, рыхлая старость в сорок лет, - Господи, когда начнется похолодание! Черт с ней - старостью и смертью, смерть по крайней мере избавит от этого натирающего горб ярма - ежеутреннего, едва сознание нащупывает тропинки в пробуждающемся мозгу, почти мышечного уже сигнала: работать. Встать, принять душ, вылакать свой кофе и сесть за работу инстинкт, условный рефлекс, привычка цирковой лошади, бегающей по кругу под щелканье бича... Хорошие стихи попались когда-то в юности в куцей книжице молоденькой (забыла, конечно, имя) поэтессы:

"А мы сидим в затылочек друг другу.

И непонятно - что это такое...

А эта лошадь бегает по кругу.

Покинув состояние покоя..."

Голая писательница N. печаталась давно, с пятнадцати лет, так сложились обстоятельства. Кстати, для своей первой полудетской публикации в популярном (и тиражном - о, никому из нынешних издателей и не снился размах былого советского Вавилона - трехмиллионный тираж!) московском журнале она прислала свою пляжную фотографию: подросток, костлявая дурочка - полоска лифчика, полоска трусов, размер сатинового купальника, помнится, тридцать шестой, "детскомировский". Разумеется, на фотографии она отрйзала и в журнал прислала только голову с плечами, якобы вырез такой у сарафана...

К ее изумлению, рассказик был напечатан в пристойном школьном воротничке. То есть к ее детской шейке пририсовали школьный воротничок. Так что голая писательница N. с отрочества узнала некую истину: голых писателей не бывает. Живых, по крайней мере. Их заголяют после смерти, вытряхивая из фиговых листочков писем и дневников. (Истеричные эксгибиционисты, трясущие перед читателем неопрятными гениталиями, конечно, в счет не идут, оставим творческие оргии содомян ведомству наивысшей инстанции.)

А хрен вам, подумала она, стоя под вялым душем и тяжко поворачиваясь, ни единого интимного письма, ни записочки вы от меня не унаследуете...

Дневников она не писала даже в доверчивой эгоцентричной юности. Что за разговоры с собой? Что за договоры с самим собой, что за условия самому себе, что за бред? Нормальный человек сам с собой не беседует...

Она была абсолютно нормальным человеком... В общепринятом смысле, конечно. Как говорит Доктор - ну что вы заладили, батенька, - сумасшедший он, сумасшедший... Может, он и сумасшедший, но ведь мыла-то не ест?.. Мыла она не ела. Но втайне за любым писателем, и за собой в том числе, оставляла право на некоторые - не извращения, зачем же, и не отклонения, а, скажем так, - изыски психики.

Да взять хоть вчера.

На террасе у Сашки Рабиновича они, как обычно, наслаждались вечерним ветерком из Иерусалима, расслабленно перебрасываясь замечаниями и лузгая тыквенные семечки, которыми торгует рыжая сушеная Яффа в своем паршивом мини-маркете. Сангвиник Рабинович вернулся на днях из Праги, где он пытался наладить какой-то очередной утопический бизнес...

- Нам всем надо скорей перебираться в Прагу, - говорил он, бодро лузгая семечки. - И язык родственный. "Жопа" по-чешски будет "сруля", так что база языка уже есть...

Доктор вяло возразил, что, насколько ему известно (у него был чех-пациент), "жопа" по-чешски будет не "сруля", а вовсе "пэрделэ", на что Сашка ответил, что так еще выразительней и лучше запоминается...

- А вот у меня есть пациент, - вступил своей неутомимой валторной Доктор, - так он создает сейчас альтернативную Русскую партию. И знаете, каков основной пункт предвыборной программы?

- Отнять земли у кибуцев и раздать новым репатриантам, - предположил Сашка.

- Если бы! Основной пункт - освобождение Израиля от коренных израильтян.

Все дружно ахнули, посмаковали, полюбовались этой изумительной идеей.

- Да-да, у него все записано. Точно не помню, но смысл таков: только эта Великая алия, в основе своей антиизраильская, которая в гробу видела это идиотское государство со всеми его идеалами, только она способна вытащить страну на новые рубежи. Это ее последняя надежда. Все предыдущие волны репатриантов не стоили ничего и ничего не добились только по одной причине они не стали в конфронтацию к обществу и государству.

- И что ты ему прописал? - спросила писательница N.

Тут появилась Ангел-Рая с очередной сушеной воблой. Ангел-Раю всегда сопровождает по жизни стайка сушеных вобл. И тут вот такая Любочка Михална, так ее и называла своим жалобным колокольчиковым голоском Ангел-Рая.

Под Любочку Михалну предупредительный Сашка немедленно подставил стул. И сначала все подумали, что вечер испорчен. Такая себе педагог с тридцатипятилетним стажем, разговаривает директивным тоном классного руководителя. И вот этим тоном она и говорит - мой внук, говорит, один из самых знаменитых сутенеров Голливуда. Профессия, как вы сами понимаете, не для слабонервных...

И все они - и Сашка, и Доктор, и остальные - восторженно с бабкой согласились, а Доктор еще и подмигнул - мол, а старушонка-то в порядке! Спустя минуту выясняется, что старая корова имела в виду профессию каскадера. И вот от чего зависит настроение писателя: услышала от карги о сутенере-каскадере, записала украдкой в блокнотик и весь вечер пребывала в дивном настроении...

...Она завернула краны, вылезла из ванны и прямо на мокрое тело набросила длинную и широкую майку старшего сына. Вымахал бугай под два метра, а как был очагом землетрясения в семье, так оно и по сей день. Впрочем, курс молодого бойца - первые несколько месяцев в армии - он прошел благополучно, без истерик и взбрыков, обычно сопровождающих каждое его действие. Уверял даже, что он - лучший ночной стрелок в роте.

- Что значит - ночной стрелок? - насмешливо спросила мать (это было месяца через два, как сын ушел в армию, она уже попривыкла и спала без снотворного). - Есть такая опера - "Вольный стрелок", есть, опять же, такое удобство - ночной горшок. Но смешивать два эти ремесла...

Впрочем, ему не привыкать к ее насмешкам.

Из школы его попросили месяца за три перед получением аттестата. Он, как выяснилось, полюбил прогулки по Иерусалиму (занятие, спору нет, познавательное). Выходил из дома в семь утра - как бы в школу, возвращался в четыре - как бы из школы...

Вскрылось все в свое время: звонок учительницы - почему Шмуэль (она говорила "Шмулик", все они здесь шмулики, шлемики, дудики, мотэки. Хотя, как это ни смешно, старшего сына в семье с детства звали именно Шмуликом, он был назван Семеном в честь покойного прадеда Самуила. По приезде сюда домашняя кличка мальчика естественным и гордым образом перевоплотилась в имя, и не в худшее имя великого пророка Шмуэля), почему Шмулик уже два месяца не ходит в школу?

Как не ходит?! Что, где?! Ах, ох!!

Да нет, конечно, никаких "ах" и "ох" не прозвучало - она старый боец, закаленный в передрягах, которые всегда в изобилии ей подсудобит этот мальчик. Она выслушала учительницу, роняя только - да, нет, да-да, вот как... - с силой гоняя желваки, как поршни, словно хотела искрошить зубы в порошок.

К экзаменам на аттестат он, конечно, допущен не будет, добавила учительница, ну, ничего, он сможет подучиться в армии и там же сдать эти предметы. Ты же знаешь, мотэк, - у нас человека не бросят...

Да, конечно, сказала она, я знаю...

Так передай привет Шмулику, удачи ему.

Обязательно передам, пообещала она.

Бить его она уже не могла. Во-первых, не было сил, во-вторых, она уже не доставала до его физиономии - он высокий красивый мальчик, в-третьих, в последнее время он научился держать оборону, выставляя острый железобетонный локоть, о который она безуспешно и очень больно колотилась, ну и так далее.

Проблему избиения малолетних обсуждать не будем.

Каждый со своей бедой справляется по-своему...

...Да, а вчерашнюю-то воблу, Любочку Михалну, Ангел-Рая притащила, оказывается, не просто так, а знакомиться с писательницей N. Любочка Михална, как выяснилось, - как же, как же, - читала и даже вырезала много лет (!) публикации ее рассказов и повестей. Даже сюда привезла. Собрание сочинений Лескова, поверите ли, оставила там, а вашу тоненькую книжку, такую синенькую, привезла. (Лучше бы все-таки ты Лескова привезла, старая идиотка.) Синенькая тонкая книжка, состоящая из розовых соплей придурковатого отрочества, вышла чуть ли не в 74-м году. Когда писательнице N. о ней напоминали, ее трясло от злобы.

- Ну никогда бы не подумала, что вы такая еще молодая и такая хорошенькая!

- Она у нас пусечка! - встряла Ангел-Рая.

Подожди, душа моя, скоро тебе пусечка в копеечку покажется.

- Я ж вас читаю чуть ли не тридцать лет!

Старушка зашлась. Надо остановить эту торжественную надгробную речь.

- Просто я печаталась с младшей группы детского сада, - объяснила она сухо.

- Но какая удача, что мы разговорились о вас с Раечкой. Она ведь моя ученица, знаете. Она настоящий ангел! И вдруг я узнаю, что вы здесь живете! Как - прямо здесь?! Я даже ахнула и не поверила!

- Ну почему же, - вежливо удивилась писательница N., - ведь где-то ж я должна жить...

- А я говорю: веди меня, Раюша, у меня есть для нее сюжет.

Та-ак... Начинается...

- Очень интересно, - проговорила писательница N.

И за это выслушала миллион восемьсот тысяч двести пятьдесят третью историю о расстрелянной гитлеровцами сестре Фирочке, упавшей в яму и засыпанной землей. На рассвете ее - по шевелящейся глине - откопал какой-то белорусский крестьянин и укрывал в хлеву со свиньями до конца оккупации. Сейчас сестра в Бостоне, у нее, слава Богу, большое ателье мод. Вот как раз она-то - родная бабушка того суте... каскадера.

Все правильно, Любочка Михална, советский педагог. Потому он и каскадер, что бабушку его пятилетнюю во рву расстреляли. Потому и все мы тут - каскадеры. И государство это - вечный каскадер... Только вот от кина подташнивает...

Между прочим, выслушивая историю о расстрелянной Фирочке, писательница N. в темноте прослезилась настоящими слезами.

Проклятое профессиональное воображение: мгновенная, натренированная годами и уже бесконтрольная мощь творческой эрекции, воссоздание яркой, и даже более яркой, иной реальности с запахами, мимикой лиц, суетней жестов, безнадежными старческими хрипами, ощущением скользкой, холодной, весенней глины, кишащей дождевыми червями... И маленькая девочка, оглушенная залпом, - нет, это ее пятилетний сын, оглохнув, раскрыв рот, валится навзничь в сырую, воняющую известью яму... Боже, Боже! Как страшно жить...

Ее саму всегда поражал этот феномен. Ее одинокий злой ум, ее въедливый глаз, ее прикус вампира и волчий азарт преследования дичи существовали в таких случаях отдельно, а вот эти бабьи слезы, которые, сглатывая, она проталкивала в горло, - отдельно. И это было всегда, и в тысяча восемьсот седьмой раз было бы то же самое, и она знала, что против расстрелянной немцами пятилетней Фирочки она просто бессильна...

Слушая историю, все на террасе умолкли. Доктор погрустнел и кивал головой, а Сашка сказал - вы бы написали об этом в Яд ва Шем.

- Этот уникальный сюжет, - старуха преданно уставилась на писательницу N., - я должна была подарить только вам!

- Я вам страшно благодарна, - сказала та проникновенно.

Нет, не буду я писать о Фирочке. И не только потому, что никогда не пишу о том, чего не знает собственная шкура. Но и потому, что не пользуюсь дареным. Я пользуюсь только награбленным. Я, дорогие мои, - бандит с большой дороги. И самое страшное, что я абсолютно в этом бескорыстна.

- Мась, по-моему, ты должна написать про это роман, - сказала Ангел-Рая. Вот одарил же Господь этаким голосом: переливы арфы, музыка небесных сфер. - Ведь правда, мась?

- Конечно, Раюсик... - ласково ответила писательница N.

Вот о тебе я напишу, мой ангел...

...Из ванной писательница N. прошлепала босиком в кухню, приняла третью за утро таблетку от головной боли и, протерев тряпкой клеенку на столе, раскрыла толстую, в клетку, еще советскую общую тетрадь - 96 листов, цена 44 копейки. Она никогда не начинала новой вещи ни на машинке, ни - сейчас уже на компьютере: свято верила, что правая - несущая - рука должна бежать или тащиться по клеткам страницы в одной упряжке с бегущей или тянущейся мыслью...

Месяца три уже она думала о новом романе, в котором собиралась конечно, под вымышленными именами, конечно, не буквально, конечно, в иной, более острой и гротескной плоскости - изобразить некую клубящуюся вокруг странную реальность...

Вот что было главным компонентом в этом диком бульоне, что придавало ему вкус неповторимый, подобный вкусу того сказочного супа, в который волшебница добавляла заколдованную травку: нестерпимость вечного ожидания... Возьми любого, на которого упадет взгляд, - все напряженно ждут чего-то. Причем каждый своего: кто-то ждет результата очередной биржевой операции, кто-то всю жизнь с ужасом ждет банкротства, кто-то в тихой упорной уверенности ждет, что его выгонят с работы, кто-то ждет кардинального поворота дел. Левые ждут, что оправдаются и принесут мир тяжелые территориальные, моральные и национальные потери, которые несут евреи в ходе переговоров с арабами. Правые ждут падения правительства. Поселенцы предрекают и ждут неизбежную войну. Ну а весь народ, по своему обыкновению, ждет Мессию...

Персонажей вокруг вертелось навалом, хоть поварешкой черпай. Не было только героя. Или героини. Она приглядывалась к Ангел-Рае, но... Пока же записывала коротенькие мысли, наметки, обрывки сюжета, кусочки диалогов... Некую зыбкую массу, питательный бульон. Завязывалось. Она чувствовала, что завязывается, и боялась спугнуть...

Она поднялась, прошла по кухне, подошла к окну.

Вниз под горку уходили черепичные крыши русского квартала "Маханэ руси", что переводилось как "Русский стан". Маханэ ты моя, Маханэ, оттого, что я с Севера, что ли...

Любопытная публика населяла этот квартал. Все эти университетские супермены-интеллектуалы когда-то в семидесятых ринулись в иудаизм, подгоняемые своими русскими женами. Нельзя не отметить, что одной из важнейших к тому мотивировок была: "А кому бы здесь рожу начистить?" Некоторые даже успели отсидеть чуток по этому поводу. Потом Союз пошел трещать, гулять и ходуном ходить, и сионистов отпустили восвояси, что было не так уж и глупо: из корзины воздушного шара, со страшным свистом выпускающего воздух, первым делом выбрасывают балласт.

Любопытнейшая публика. Возьмем Ури: русский человек, причем из лучших, породистых представителей нации. По слухам (а может, это и анекдот), проходил гиюр несколько раз. Говорят, всякий новый раввин, взглянув на него, понимал, что этот гой хочет любыми путями вырваться в Канаду, и заявлял, что не признает предыдущего гиюра. Последний раз Ури прошел гиюр у ультраортодоксального раввина в Меа-Шеарим. Это все равно что креститься у Папы Римского. Зато уж после этого досы* приняли Ури в свои объятия. Что да, то да. Что есть, то есть: у евреев не принято напоминать человеку, что когда-то он был неевреем. Считается, что у всякого в прошлом могут быть те или иные неловкости и не очень красивые обстоятельства...

______________

* Досы - презрительная кличка ультраортодоксов (иврит).

Второй с краю виднелась крыша Сашкиного коттеджа, за ним - докторский, пятый с конца - коттедж Ангел-Раи.

Ангел-Рая...

Вот, извольте, жила-была девочка... по ее собственному уверению рядовой библиотекарь районной московской библиотеки - кажется, Краснопресненской. (Известная писательница N. в свое время выступала в библиотеках по линии бюро пропаганды писателей. В Краснопресненской тоже, было дело, выступала. Ангел-Раю... нет, не помнила.)

Могло ли быть такое, чтоб сирая библиотечная пташка, книжная краснопресненская моль обернулась здесь всеблагой Жар-Птицей, семикрылым серафимом, являющимся на всех, без исключения, перепутьях, перед всеми, без исключения, томимыми жаждой? Вряд ли... Тогда откуда она, с вашего позволения, взялась - Ангел-Рая?

Нет, существовал и общепризнанный апокриф: в дирекцию Духовного центра русской диаспоры в самом начале Большой алии явилась обаятельная молодая женщина и предложила основать библиотечку для новых репатриантов (маленькую, скромную, по запросам пенсионеров, чуть ли не переносную аптечку). Знаете, много пенсионеров приехало, жаль старичков - им уже не войти, не влиться в общество, что ж им - помирать раньше времени?

Словом, такая вот благотворительная манная кашка.

Дирекция - а это были два добрых молодца Митя и Мотя, получающие добрые оклады и на ниве своей культурной деятельности желающие только одного: ничего, - вяло полюбопытствовала - зачем еще это?

- Как зачем? - светло удивилась луноликая. - Чтобы людям было куда прийти.

Митя и Мотя, ослепительные мудозвоны, вообще-то считали, что людям и без того есть куда прийти - ведь бар Духовного центра работал с утра и до поздней ночи. Они помялись, переглянулись...

Целыми днями они сидели в обклеенной афишами продымленной комнатке под лестницей, курили, трепались по казенному телефону и спокойно ждали, когда явится очередной извозчик с очередной знаменитостью в пролетке и снимет зал по семьсот шекелей за вечер.

Ясный взор молодой культурницы обещал им беспросветные и бесконечные хлопоты, а возможно, и дальнюю дорогу (как оно впоследствии и оказалось), но обаяние ее улыбки было не обычного, а какого-то радиоактивного свойства. И, превозмогая себя, чуть ли не в корчах, чуть ли не предощущая свою кончину, они выделили для новорожденной библиотечки закуток, комнатку метров в двенадцать. А че - пусть старперы радуются, в самом деле.

- Но никаких субсидий на приобретение фондов не ждите, - предупредили строго Мотя и Митя.

- Я свои книжки принесу, - успокоила их она, - у меня есть, двести пятьдесят штук.

И те успокоились, дурачье...

Уже через какое-то плевое количество дней выяснилось, что к этой молодой женщине (этому ангелу, сущему ангелу, всех обнимающему своими светлыми крыла-ми), как муравьи к начавшему строиться муравейнику, потянулись самые разные люди. Старички, привезенные на Святую землю в молочном возрасте, - отпрыски купеческих, адвокатских и врачебных еврейских семейств Москвы и Петрограда, - перед лицом грядущей кончины принялись наперегонки дарить новорожденной Русской иерусалимской библиотеке, - да нет, не Библиотеке, а ей, Ангелу нашему, - сотни уникальных изданий, вывезенных из России в начале века.

Народная тропа весьма скоро была основательно утоптана, обрела тенденцию к разрастанию в широкий тракт, в скоростное шоссе, во взлетную полосу.

И Ангел-Рая взлетела...

Вскоре Библиотека насчитывала три тысячи томов, открылся отдел редкой книги, букинистический отдел. Ангел-Рая незаметно вытянула из широких штанин "Кворума" три или четыре библиотекарские ставки, благоустроила на них каких-то своих неимущих девочек-одиночек.

Заколосилась читательская нива, организовались какие-то творческие встречи кого-то с кем-то... Очнулись от обморока эмиграции старые профессора, филологи, теоретики литературы и искусства, музыковеды, востоковеды, лингвисты, специалисты по истории древнего мира и средних веков, и невозможно перечислить - по чему еще! Образовался целый корпус профессуры. И каждый желал лекции читать, хоть за бесплатно... На, читай, дорогой!

Ангел-Рая ликовала, звонила каждому, приглашала на все новые и новые сходки, диспуты, лекции, концерты... Заглядывала всем в глаза и спрашивала доверчиво: "А правда здорово, мась?"

Возникли кружки - вот как почки лопаются на деревьях, процесс неудержимый: в одно прекрасное утро проклевывается листочек... Дети ведь должны рисовать, это полезно, это развивает видение мира... Разве мы допустим, чтобы наши дети... Да, ну и хор, конечно, нет у нас непоющих детей...

Так что срочно требовались помещения.

Как это делается - известно: Большое ходатайство припадающей к стопам власти русской общины за несколькими сотнями подписей.

"Развитие и сохранение культуры страны исхода... духовные

запросы... интенсивная интеллектуальная жизнь... высокий

культурно-образовательный потенциал Большой русской алии..."

(Называется здесь это деловито-слезное прошение почему-то "проектом". Это удобно: такой невинный проект под условным названием "Как зарезать и освежевать двух идиотов, которые сами себе могилу выкопали".)

Власти (родимый "Кворум", матка боска, развесистые титьки) пораскинули, прикинули и решили - а что б не дать? Составлено красиво...

По истечении весьма небольшого срока два хладных трупа, выброшенные бушующими волнами океана общественной жизни на поверхность вод, плавали с окоченевшими от оторопи физиономиями, уже не привязанные, как и подобает покойникам, ни к культуре, ни к окладам, ни к каким бы то ни было духовным центрам. Кажется, один из мудозвонов - то ли Митя, то ли Мотя - занялся распространением нового уникального препарата "Группенкайф", второй открыл кабак для русских паломников - "Гречневая каша". Собирался, по слухам, и впрямь кормить паломников гречневой кашей (интересно, за кого он их принимал?). Но прогорел. Не важно.

Дальше...

А дальше все интереснее и интереснее. Многие прихожане-обожатели полагали, что Ангел-Рая-то сейчас по праву и возглавит Духовный центр. Глупые, вы бы ей еще прачечной командовать предложили. Центр возглавил какой-то мальчик (Левинька? Гришенька? Володечка?), их много у нее по карманам было распихано, и жизнь в Духовном центре пошла широкая, вольная и чрезвычайно интенсивная.

Ну а она, Ангел-то наш, основатель культурной диаспоры, глава и источник, - она-то что?

Она улыбалась и стеснительно говорила, рассыпала горстями ксилофонные звоночки своего небесного голоса: "А что - я? Я - простой библиотекарь..."

Потом вся эта кипящая каша созрела, разбухла и полезла, как из кастрюли, из узкого и тесного здания Духовного центра, расползлась по разным уголкам города, освоила залы, зальчики, подвалы и клубные помещения... Ангел-Рая брала все, что предлагали, ни от чего не отказывалась: там - две комнатки на чердаке, там - закуток в бомбоубежище... все хорошо, все кстати. Здесь мы организуем детскую студию художественной лепки, а там - лекции по икебане. Для пенсионеров. Это успокаивает - икебана лучше, чем вязание.

И все это возглавляется какими-то из-под полы ее юбки, из-за пазухи, из рукава выглядывающими вдохновенными подвижниками, согласными работать за три копейки, а то и за теплое спасибо. Однако все знают, что эти подставные директора-подвижники - дело десятое. Все знают, кому в случае чего звонить, кого просить и кто поможет - она, она, светлейшая!..

(Вот так, между прочим, создаются империи... А вы как полагали?..)

Ну а что касаемо представительства, то все залетевшие сюда сдуру, по неопытности, от усталости или по старости известные люди, конечно же, ею пронумерованы и прижаты к груди. Приколоты к нежному бюсту, как блестящие брошки. Все присутствуют на торжественных открытиях, закрытиях, учреждениях, присвоениях...

Она всех собою обволакивает. Да и прикиньте - сколько их здесь, знаменитостей? Раз-два и обчелся, товар штучный. (Хотя, с другой стороны, ситуация проживания в крошечном замкнутом обществе чревата обветшанием имиджа. Пропадает куда-то у восторженных масс пиетет, дистанция. Большое, как известно, видится на расстоянии, а расстояния-то здесь кот наплакал, из конца в конец страны на автобусе пять-то часиков. Поневоле большое раздражает, загромождает, хочется его отодвинуть, задвинуть в угол, наконец, отдать кому-нибудь, сирийцам, что ли...)

Иногда вот задумаешься и даже испугаешься: а чего ж она, Ангел-Рая, в конце концов, хочет? Ну не миром же, в самом деле, править? Хотя еще пару-тройку таких вот ангелов... и чем вам не заговор сионских мудрецов? Кроме шуток.

Зайдешь к ней по соседству - она, лапонька, сидит на краешке дивана, в халатике, старательно красит перед зеркалом ресницы и светло так говорит:

- А у нас вчера было открытие "Клуба любителей оперы". Правда здорово, мась? - Снимет мизинцем с ресницы излишек туши и добавит: - Я люблю, когда всем хорошо... Главное, чтоб людям было куда прийти.

Загадка. Вот как хотите - загадка!

Писательница N. выпила воды из крана - о, какая мерзкая вода в этой земле, текущей молоком и медом!.. - раскрыла тетрадь и написала:

"Ангел-Рая. Крошка недюжинного, государственного ума.

Женщина-учреждение. Капает под кошечку. Ходит, вертит задом

настоящим задом старинной ручной работы. Сейчас таких не

делают. Сейчас редко встретишь женщину со столь добротным

обоснованием всего сущего на земле... Вообще - Ангел с

нежнейшим голосом. Любит быть в курсе не то что всех событий и

веяний, но стоять у истоков, зачинать, держать в руках нити,

поворачивать штурвал, греть под крылом, высиживать, сладко

интриговать, нежно, небольно убивать соперника, да и не убивать

вовсе (что это я!), а растворять в некоем вязком сиропе, тихо

помешивая ложкой варево. Напевая при этом колыбельную песнь.

Обладает способностью возникать одновременно в нескольких

местах".

Зазвонил телефон. Опять она забыла отключить это проклятье цивилизации! Ну, подойти или не подходить?

Она пропустила звонка два-три, надеясь, что муж сжалится над ней, подойдет к телефону и защитит, отгонит, как комара-кровососа, очередного знакомого-приятеля-автора-старушку.

Конечно, не подошел, эгоист несчастный.

Телефон звонил. Она притащилась в комнату и сняла трубку.

- Мамка! Только не перебивай и не пугайся! - торопливо и жалко, и как-то сдавленно проговорил ей в ухо и - как ей показалось - прямо в больной мозг голос старшего сына.

Она рухнула в кресло рядом с телефонной тумбочкой.

- Где ты?! - спросила она.

- Только не кричи... я сбежал из армии... Все, надоело! Я... я не хочу... эти проклятые грузовики... я не могу... я ему сказал, что...

- Свола-а-ачь!! - заорала она страшным утробным ревом. Так она не кричала даже тогда, когда рожала этого крупного и по сей день бессмысленного ребенка. - И-ди-о-от!! Говнюк паршивый!

Грохнув мольбертом, выскочил из мастерской муж, обхватил ее трясущиеся плечи, сжал. Он сразу все понял, чего уж. Сын был такой. Сюрпризник.

- Тебя посадят в тюрьму, паскуда, дерьмо собачье!! - орала она исступленно.

- Мамка, спаси меня... - плачущим голосом проговорил он.

Сердце ее оборвалось.

- Где ты?

- Здесь, рядом с воротами базы. Я сказал, что выйду за сигаретами.

Ну не болван? Она физически ощутила, как разжались, распустились сведенные в судороге внутренности.

- Сынок! - проговорила она негромким командным голосом. Руки ее тряслись. - Успокойся и немедленно вернись на базу... Я выезжаю сию минуту. Я все улажу... Не бойся. Все будет хорошо...

Потом она металась по дому в поисках чистой блузки и немятой юбки, и муж, чувствуя себя бесполезным (он плохо говорил на иврите и к тому же должен был встретить из школы младшего), виновато помогал ей застегнуть тесный лифчик.

Потом она умылась, припудрила истерзанное лицо, выпила еще одну таблетку от мигрени и, прихватив сумочку, выбежала из подъезда в адово пекло, жарь и муть, безвоздушное пространство хамсина.

Муж глядел из окна, как она шла через дорогу к остановке автобуса. Ей предстоял долгий и кошмарный путь - с несколькими пересадками и ловлей тремпа под солнцем, на грохочущем грузовиками перекрестке - на военную базу, куда-то под Ашкелон.

Писательнице N. - и, надо сказать, известной писательнице - предстояли сегодня немыслимые унижения...

глава 5

Тель-Авив отличался от Иерусалима куда больше, чем может отличаться просто приморский пальмовый город от хвойного города на горах. Здесь по-другому текло время, иначе двигались люди. Они иначе одевались - будто невидимое око, что вечно держит стражу над Иерусалимом, здесь опускало веко и засыпало, позволяя обитателям побережья жить так, как в Иерусалиме жить просто непозволительно. Оно, до времени, спускало им многое, чего бы не спустило жителю Святого города, вынужденного дышать разреженным воздухом над крутыми холмами.

Иерусалимцы, когда им нужно было съездить по делам в Тель-Авив, говорили: "Сегодня я должен спуститься". Тельавивцы не представляли, как можно жить в городе, каждую минуту предъявляющем тебе счет к оплате.

Зяме нравились только тель-авивские старухи с их аккуратно подбритыми седыми волосами на морщинистых шеях, похожих на растрескавшуюся летом глинистую почву - такыр, с их малиновым маникюром на пальцах, с шестизначными лагерными номерами, выколотыми на дряблых руках.

Возвращаясь с работы, Зяма свободно вздыхала лишь тогда, когда автобус въезжал в Ворота ущелья, откуда начинался подъем в город по Иерусалимскому коридору.

Отсыпалась она обычно в автобусе, на обратном пути в Иерусалим.

Кайф прилипшей за эти несколько лет привычки: вскарабкаться по неудобной угластой лесенке на второй этаж, при этом непременно получив по зубам стволом "узи", свисающим с мясистой задницы какой-нибудь восходящей впереди тебя солдатки.

Второй этаж - мечта идиотки: умоститься в ворсистое кресло у окна и задремать... Уснуть. И видеть сны.

И дремать на всем протяжении пути, блаженно ощущая безопасность дороги.

Впрочем, относительную безопасность. Года за полтора до их приезда на этом шоссе Тель-Авив - Иерусалим, на участке горного серпантина, погибла тьма народу вот в таком автобусе. Дело обычное: террорист вырвал у водителя руль и направил автобус в пропасть. Ну и так далее.

И все-таки... Все-таки это вам не разбитая дорога через арабскую деревню Аль-Джиб...

Забавно, что просыпалась она на одном и том же отрезке пути, на вираже, где шоссе подкатывало и бежало несколько сот метров вдоль чудной картинки, местечка Бейт-Зайт: виллы под черепичными крышами карабкаются в лесистую гору, подпирающую Иерусалим.

Она просыпалась, разминала занемевшими руками шею... Минут через десять выскакивала из автобуса в бестолковщину автостанции, битком набитой солдатами, хасидами, нищими, широко шагающими пожилыми монахинями с опрятными лошадиными лицами, белобрысыми скандинавами, у которых со лбов и ушей свисают перевитые цветными нитками косицы. Со статными чернобородыми красавцами - священниками армянской церкви, с давно уже не новыми репатриантами, что-то дотошно выясняющими у девушки в информационном окошке...

Странно, что и здесь, то натыкаясь на автомат, то спотыкаясь о брошенный посреди тротуара вещмешок, она все еще физически ощущала и берегла, даже баюкала в себе это чувство личной безопасности. Странно и глупо: чуть ли не каждую неделю станцию оцепляла полиция, теснила по сторонам толпу, и люди привычно ждали, когда разберутся с очередным подозрительным тюком под скамейкой...

Ну-с, автобус номер двадцать пять до Французской горки. Вот и все.

Здесь, на развязке дорог, жизнь разделялась, как и дороги: за спиной оставались многоэтажные дома респектабельного района Гиват-Царфатит, направо шоссе ныряло под новый мост и мимо белого безмятежного городка на горе Маале-Адумим - уводило к Мертвому морю.

Прямо - стратегическое шоссе на Шхем, проложенное сквозь густонаселенные арабские города Рамалла и Аль-Бира. По краям этого шоссе, сразу за перекрестком, начинались виллы арабской деревни Шоафат.

Налево пойдешь... Направо пойдешь... Прямо пойдешь. В этом месте, на обочине шоссе, на асфальтовом пятачке возле затрапезной, бобруйского вида синагоги, ждали тремпа жители поселений северной ветки. Сюда, к пятачку, и подкатывал номер двадцать пятый, и здесь, рядом с врытой в землю деревянной скамьей и телефоном-автоматом под металлическим козырьком, можно было топтаться часами. Зимой - под проливным дождем, летом - обморочно уплывая в сухом печном жару.

Номер этого телефона-автомата знали все поселенцы, на тремпиаду звонили.

Вот и сейчас зазвонил телефон. Зяма сняла трубку. Детский голос сказал насморочно:

- Леу, тремп? Позови маму. Рони обкакался и плачет.

- А кто - мама? - спросила она. В трубке подумали, вспоминая.

- Мири. Мири Кауфман из Кохав-Яакова.

Она обернулась и крикнула в небольшую группку поселенцев:

- Мири Кауфман - Кохав-Яаков - есть?

Тонкая, в свободном черном платье женщина с рюкзаком за плечами, по-солдатски отчеканив "Я!", метнулась к телефону.

И тут подкатил красный "рено" Хаима Горка. Как обычно, она обрадовалась, засуетилась, бросилась к кромке тротуара, боясь, что он ее не заметит... Но Хаим - военная косточка, - как и было договорено, подъезжал обычно к условленному часу, а если и раньше, то ждал несколько минут. Но это случалось крайне редко, она всегда старалась приехать загодя, минут за десять.

Хаим громко объявил в спущенное окно:

- Неве-Эфраим!

А она уже ввалилась рядом на переднее сиденье. Сзади, пыхтя и что-то бормоча, долго приспосабливалась с авоськами толстуха Наоми Шиндлер. Наконец тронулись.

- Стоп, - сказал Хаим, тормознув и глядя в зеркальце. - Вон бежит Джинджик* Гросс, возьмем его. Зъяма, ну, крикни ему, он нас не видит.

______________

* Джинджик - Рыжик (кличка).

Взяли запыхавшегося и довольного Джинджика - действительно красно-рыжего мальчика лет одиннадцати - Зяма не помнила, как его зовут, пятого или шестого в семействе Давида Гросса.

Поехали... Замелькали арабские виллы по обеим сторонам дороги.

- Наоми, - пробурчал Хаим, - подними стекло, если ты не возражаешь.

Она вдруг подумала: ничего, ничего не поймешь в этой жизни, в этих людях, в этой езде с ними по этой проклятой дороге в это чертово поселение посреди арабского города, принципиально не огороженное забором. Подними стекло, Наоми, если ты не возражаешь, - бытовая, секундная просьба, коротенькое, почти бездумное движение... Если ты не прочь пожить еще, Наоми, подними стекло, пожалуйста. Если тебе неохота получить камнем в висок, Наоми, будь любезна... Чтобы отцу твоих детей не пришлось - упаси Боже! читать кадиш по своей жене... Наоми, будь так добра... Ну, и так далее, возможны вариации...

Проехали поворот на Неве-Яаков, закончились дома и магазины деревни Шоафат, началась Рамалла. Если добираться на автобусе, то в этом месте, рядом с издали заметной виллой из розового камня, в автобус всегда входили сопровождавшие - два солдата с автоматами и рацией. Это место было некой невидимой границей, за которой опасность поездки признавалась безусловно существующей.

Муж всегда просил Зяму добираться на автобусе, "культурно" - с автоматчиками и рацией. Но скоро из Рамаллы выведут части ЦАХАЛа, и будет уже все одно - как добираться. Удивительно, как высшие силы, словно кожуру с луковицы, снимают упования простого смертного: упование на силу оружия, упование на здравый смысл, упование на людское сострадание, упование на чью-то добрую волю... Оставляя в итоге лишь одно: упование на волю Божью.

Как обычно, у нее непроизвольно напряглись мышцы шеи - это всегда происходило и усиливалось по мере приближения к повороту с центрального шоссе, рядом с мечетью, где, свернув, узкой, петляющей между каменными заборами улочкой машины поднимались в гору. Здесь, на вершине горы, подковой лежал Неве-Эфраим, небольшое поселение над Рамаллой.

Господи, сколько еще лет надо прожить в этом месте, сколько тысяч километров дороги намотать, чтобы не чувствовать так позорно, так жалко своей застывающей в параличе шеи? Истрепанные нервы, психоз полоумной дамочки: почему-то она была уверена, что если пуля - то непременно в шею.

В эти семь минут она старалась не думать, не концентрироваться на шее какие-то несчастные семь минут...

- Джинджик, где ты болтался так поздно один? - спросил Хаим, делая суровое лицо в зеркальце.

- Я не один, - мгновенно, как все рыжие, залившись краской, торопливо ответил мальчик. - Я с папой, а он еще должен сделать покупки, а мне еще уроки делать, а мама сегодня родила мальчика.

Они втроем дружно гаркнули: "Мазаль тов!"* - Зяма громче Хаима и Наоми, она всегда радовалась прибавлению в Неве-Эфраиме.

______________

* "Мазаль тов!" - "Поздравляю!" (ивр.)

- Опять - мальчик?! - в притворном ужасе воскликнула Наоми Шиндлер. Когда же будет девочка, наконец?

Джинджик покраснел еще гуще и сказал:

- В будущем году, с Божьей помощью.

- Ты уже видел маленького?

- Да! - сказал Джинджик, сияя. - Он такой мотэк! Папа сказал, мы назовем его Ицхак-Даниэль.

- Замечательно, - сказал Хаим, заворачивая в улочку перед мечетью. Всем отстегнуть ремни.

Вот эти три минуты были как три глубоких вдоха. Вдох: резкий поворот направо, магазин бытовых товаров, вилла с цветными стеклышками в окнах террасы, запущенный пустырек с тремя могилами; вдох: поворот налево, глухой забор с двух сторон и, следовательно, возможность заработать камень, бутылку "Молотова", пулю; вдох: еще налево и круто вверх, приземистые дома с помойками, ряды оливковых деревьев, последний арабский дом, несколько метров пустой дороги и, наконец, ворота, шлагбаум, будка охранника: выдох, выдох, вы-ы-ы-дох...

Хаим гуднул перед шлагбаумом, в окне будки показалась белесая физиономия Йоськи Шаевича. Он махнул рукой, шлагбаум поднялся, они въехали на территорию поселения Неве-Эфраим.

- Зъяма, - сказала Наоми Шиндлер, - твой пес опять нагадил на моем участке.

- Что ты говоришь! - воскликнула Зяма, делая вид, что удивляется и негодует. - Я ему скажу!

Джинджика и Наоми высадили возле водонапорной башни, а Зяму Хаим всегда высаживал на том краю поселения, где под гору спускались ряды вагончиков. В них жили семьи, недавно приехавшие сюда и еще не вросшие в эту вершину, еще не решившие - врастать ли в это опасное место.

- Как твоя спина? - спросила она Хаима, приоткрывая дверцу машины.

- Болит, как болела, майн кинд.

- Ты был у врача? Какой они ставят диагноз? - Она так и сказала "диагноз". Хаим знал несколько языков, она разговаривала с ним свободно, подпирая беседу, если это требовалось, подвернувшимися под руку общеиностранными словами.

- Диагноз называется "молодой-пройдет", - сказал он.

Хаиму весной исполнилось шестьдесят восемь.

- Все пройдет, майн кинд, - сказал он. - Еще немного, и все пройдет...

...Вагончик этот назывался по-здешнему "караван" - как-то странно, не по делу. Но если взглянуть отсюда, сверху, на спускающиеся под гору однообразные ряды вагончиков, в воображении и впрямь возникал караван, медленно вползающий в лысое мшистое ущелье.

Вагончик, где жила ее семья, стоял у подножия горы, на самом краю поселения. Дверь распахивалась в захватывающее дух пространство далеких и близких холмов, долинок, ущелий, которые видны были разом все - эффект здешней топографии. Например, на боку шестой отсюда ржаво-зеленой горки, как в бинокль, видна была группка олив, издали напоминавших рассыпанные кочаны брюссельской капусты; в ясный день вокруг этих кочанов ползали букашки овец и двигалась белая точка - куфия на голове пастуха-араба.

Проклиная каблуки, Зяма стала спускаться по асфальтированной узкой дорожке круто и извилисто вниз (ей-богу, лучше б оставили первозданную тропку с кустами по краям), а снизу, от последнего "каравана", уже бежали к ней в сумерках семилетняя дочь и собака - годовалый тибетский терьер, возлюбленный пес, - облаивая и обкрикивая округу...

глава 6

Сашка Рабинович хотел разбогатеть. Окончательно. Чтоб навсегда забыть о деньгах, которые, в сущности, он не любил. Сашка не был алчным человеком, наоборот, его щедрость и широта славились в округе.

Редкая птица не прилетала в субботу посидеть на его террасе, полюбоваться на Иерусалим, поклевать семечки и орешки, запивая их стаканом хорошего сухого.

Нет, Сашка не любил деньги и никогда не знал, сколько их у него. Не интересовался. Но когда они кончались, приходилось придумывать и создавать очередной источник дохода, который со временем неизбежно иссякал.

Первые месяцы после приезда Сашка раз в неделю подрабатывал на радиостанции "Русский голос" - Всевышним. Получал соответственно - 300 шекелей в час.

Это была религиозная передача для советских евреев. Работали они на пару с Семой Бампером. Когда Сема, к примеру, читал:

- "И сказал Господь..." - Сашка вступал своим обаятельным мягким баритоном:

- "И уничтожу у тебя всяк мочащегося к стене..."

Потом загадочный американский спонсор, решив, очевидно, что русских евреев скопилось на Святой земле достаточно, перестал давать деньги на эту затею, и должность Всевышнего на радио была упразднена, хотя сам Он, да святится Имя Его, конечно же, вечен...

Затем некоторое время Сашка, как многие здесь, водил экскурсии. Он бросил это неблагодарное занятие после того, как один скандальный турист из Боярки отнял у него свою, уже уплаченную за экскурсию, десятку. Туриста потрясло отсутствие еврейского Храма.

- Что это, вот это?! - спрашивал он, брезгливо кивая на остатки Западной Стены (тоже, между прочим, не маленькие). - За что же вы деньги-то гребете?

- Я разделяю ваше разочарование, поверьте, - с достоинством отвечал Рабинович. - Но Храм сожгли римляне в начале новой эры.

- Так предупреждать же надо!! - оскорбленно орал тот.

Боярка, как известно, довольно крупный поселок городского типа. Но можно допустить, что вести доходят туда не скоро.

Будучи талантливым театральным художником, Сашка знал, что для всего в жизни требуются соответствующие декорации: для Любви и Смерти, для Одиночества и Пира, для Радости и Битвы. Что же касается Добывания Денег, тут нужны декорации особого рода - переносные, удобные, легкоскладывающиеся, многофункциональные. Тут нужен интеллект, пространственное воображение, инженерный подход к делу.

Для начала - поскольку надо же было где-то жить - он возвел декорации Дома, для чего вступил в строительный кооператив "Маханэ руси" ("Русский стан").

Ряды строящихся коттеджей этого нашумевшего кооператива и впрямь были вылитые декорации: фирма строила по бельгийскому проекту, не опробованному еще в условиях местного климата, - стены из толстой фанеры, впоследствии обложенные камнем.

Фанерная стройка произвела на будущих жильцов столь глубокое впечатление, что многие пайщики, плюнув на убытки, срочно покинули ряды "Русского стана".

Сашка же Рабинович, привыкший к условиям сцены, бродил меж фанерных щитов радостно возбужденный, ему нравилось, что на второй этаж будет вести деревянная лестница (тоже по виду и цвету подозрительно смахивающая на фанеру), что во внутренних стенах легко будет вырезать окна разных форм и размеров, и, наконец, ему нравилось то, что окружать коттедж будет полоска земли, на которой он собирался возвести декорации Сада.

На завершающем этапе изнурительно долгого (из-за отсутствия нужного числа пайщиков) строительства, - когда голые фанерные щиты прикрыли плитками бело-розового, похожего на бруски пастилы иерусалимского камня, а затем и черепицу настелили, - эти декорации (как и положено хорошим декорациям) стали удивительно напоминать настоящие дома. И хотя полки с книгами вешать на стены все-таки не советовали, а звукоизоляционную прокладку между первым и вторым этажом строители положить забыли, новоселы шхуны "Маханэ руси" с энтузиазмом въехали в свои новенькие дома и бодро принялись сажать на полосках собственной земли кусты бугенвиллей, цветущие, как известно, избыточно яркими фиолетовыми, бордовыми и розовыми соцветиями.

Вот тут-то нужда и схватила Рабиновича за горло. У него потянулась полоса неоправданных расходов.

Взять хотя бы эту чертову террасу.

Дома шхуны "Маханэ руси", как ласточкины гнезда, лепились вверху, на склоне горы, на вершине которой и раскинулся эллипсом их городок, по сути спальный район Иерусалима.

Из окон новеньких коттеджей открывался эпохальный вид для паломников. Масличная гора и гора Скопус лежали на горизонте, как груди, полные молока мифов и легенд. Сосками торчали на их вершинах башни университета и госпиталя Августы-Виктории. Извилисто бежала меж этих грудей дорога из Иерусалима к Мертвому морю. Она была унизана фонарями, которые с наступлением сумерек затепливались, почти сливаясь с угасающим светом дня, затем наливались топленым молоком, густевшим с каждой минутой, и вскоре сверкали во всю мочь, словно низку топазов бросили сверху на черные горы.

Глупо было не соорудить террасу с видом на этот мифологический пейзаж. Небольшую, но просторную. Метришков на сорок.

Денег вот только не было...

И тогда Доктор, человек бывалый во многих отношениях, ведущий специалист по депрессиям и самоубийствам в среде репатриантов, посоветовал надежного недорогого араба из соседней деревни Аль-Азария (где, согласно христианским источникам, произошло воскрешение Лазаря, пресловутого еврея).

Араб привел с собой другого, тоже недорогого, с экскаватором. Они удивительно быстро разровняли на склоне под Сашкиными окнами широкую прямоугольную ступень, за считанные часы замостили ее плитками иерусалимского камня, возвели невысокие бортики с нишами для глиняных псевдоантичных амфор... Из ничего, из мечты возникла терраса, живописно нависающая над обрывом; как фуникулер, плыла она навстречу Иерусалиму или отчаливала от причала Масличной горы - в зависимости от направления бегущих облаков.

Эх!! Сашкина душа пела.

Вызванный для экспертизы Доктор одобрительно поцокал языком, прошелся в сандалиях на босу ногу по новенькому гладкому полу.

- А ведь сезон дождей на носу, - задумчиво проговорил он, - вот будет интересно, если эта античная роскошь в обрыв хобнется...

Сашка забеспокоился. Арабы ждали расчета.

- Забери-ка у него паспорт, - посоветовал Доктор. - Если что вытрясешь душу.

Рабинович сказал арабу насчет паспорта. Ивритом они владели примерно на одном уровне, араб даже получше. Он подозрительно легко оставил у Сашки свой иорданский паспорт. Так ящерица оставляет хвост тому, кто на него наступит.

Через неделю начались дожди, и в первую же бурную ночь стихия, как вафлю, надкусила новенькую Сашкину террасу, изрядный ее кусок выплюнув в овраг.

Вызванный для экспертизы Доктор осторожно подступил к краю террасы, попробовал ногой качающуюся плитку - так купальщица пробует температуру воды, - плитка сорвалась и, крутясь, полетела вниз.

- Арабская работа, - проговорил он задумчиво, - я тебя предупреждал... Ну что ж, езжай в Аль-Азарию и приволоки его за яйца.

Рабинович сел в машину и поехал в деревню. Какие там, извините за выражение, яйца! Из знакомого дома вышел старый араб в клетчатой куфие и с вялым интересом выслушал негодующего Рабиновича. На требование вызвать сына сказал, что Мухаммада нет, он ушел в Иорданию.

- Как - ушел? - удивился Сашка. - У меня ж его паспорт.

Араб уже с бульшим интересом смерил его взглядом и тихо спросил без малейшей иронии:

- Адони, может, у тебя и жена одна?..

Впрочем, добавил старик, у него есть еще девять сыновей, и все знают эту работу, могут подправить обвалившуюся террасу. И тоже недорого.

- Нет, - сказал Рабинович. - И жена у меня одна, и девять иорданских паспортов мне не нужны. Разве что группу диверсантов готовить. Но это в другой раз...

Он закупил мешок цемента, плитку, мастерки, и вдвоем с Доктором, разнообразно матерясь по-русски и по-арабски, они криво и косо, с грехом пополам подправили террасу. До известной степени это тоже была арабская работа.

Когда кончился сезон дождей, Сашка по дешевке раздобыл большой пластиковый стол и такие же стулья, и терраса стала излюбленным местом встреч обитателей квартала "Русский стан". Какие только идеи не зарождались здесь, какие только замыслы не воплощались!

А по вечерам, когда со стороны Иерусалима поддувал легчайший ветерок и фонари по дороге к Мертвому морю наливались топленым молоком, разгораясь все ярче и превращаясь в низку сверкающих топазов, когда на черное небо всплывал маслянистый блин луны или золоченая, как дешевый сувенир, турецкая туфелька молодого месяца, редкая птица не прилетала на эту террасу: поклевать орешки, обсудить будущее Большой алии, разведать новости, запивая их стаканом красного сухого с задушевным названием "Врата милосердия"...

А время от времени, когда угрожающе накренялся тот или другой край террасы или отваливалась и летела в овраг очередная плитка, Сашка брал мастерок, замешивал горсть цемента и на живульку подправлял это дело.

* * *

Ближайшей соседкой Рабиновича по Шхуне оказалась Ангел-Рая. (Грамотней-то по-русски сказать - "кварталу", да соблазнительно сравнение шхуны "Маханэ руси" с настоящей, до известной степени, флибустьерской шхуной, плывущей впереди горы, как плывет впереди корабля резная сирена на носу, раздвигая воду деревянными грудями...

Да и команда шх у ны-шхун ы ...

Нет, конечно, невозможно сравнивать интеллектуалов русского квартала с матросским сбродом, что набирали боцманы пиратских бригов по портовым тавернам старушки Англии... И все-таки... глянешь порой на ту или иную лохматую бороду, промелькнет за углом узкой улочки некий горбоносый профиль, качнется под ногами палуба, земля то есть, особенно по субботам, когда команда шхуны "Маханэ руси" воздавала должное святому дню и из распахнутых дверей каждого дома неслись субботние песни, и так и чудилось, что припев закончится известным "Йо-хо-хо! И бутылка рому!"... Словом, хочется почему-то квартал "Русский стан" называть - как, собственно, и называли его в округе - шхуна "Маханэ руси". А стиль... Бог с ним, со стилем!)

Так вот, к счастью, ближайшей соседкой Рабиновича оказалась Ангел-Рая, и Сашка сразу сообразил, что рука об руку с этим гениальным режиссером можно закатывать такие грандиозные шоу, гала-концерты и вселенские оперы в природных декорациях Иудейской пустыни, что - согласно пророчествам расступятся горы, выйдут потоки из Иерусалима, и соберутся в долине Иосафата все народы Земли, и будет их судить Великая русская алия.

Для начала на базе Духовного центра и под эгидой Международного центра русских библиотек (разумеется, как глава Русской иерусалимской библиотеки, его курировала Ангел-Рая) был изобретен проект МЦеПОтУ - Международный центр помощи отстающим ученикам.

Ах, оставим эти "базы"! Страстное желание Сашки разбогатеть, его воображение, помноженное на государственный размах Ангел-Раи, для которой ничто было не лишне, голоштанная башковитая советская публика, которою, как непереваренной пиццей, маялось израильское общество, сметка, хватка, судьбы рулетка - вот она - "база", на которую опирался проект с таким трудновы-говариваемым названием.

Немедленно была запущена машина по составлению текста проекта, переводу его на английский и иврит, по сбору подписей именитых и влиятельных лиц, по представлению проекта в разнообразные фонды, эти огромные развесистые груди, питающие обитателей Святой земли тем самым молоком и медом... Первым делом как это здесь водится - создали амут у , омут такой; такой вроде кооператив, бесприбыльный, но...

Когда дело касалось подобных амут о т (омутов) в области культурной, да еще с этаким-то международным размахом, предполагался представительный синклит почетных членов.

За ними в карман не полезли: помимо домашних знаменитостей, вроде известной писательницы N., в почетные члены омута избрали посла России (толстого господина с тростью, которого все здесь за что-то любили и чрезвычайно почитали - природа любвей и ненавистей на местной почве еще не изучена) и американского поэта Иосифа Бродского.

Первый узнал об этом за завтраком, листая газету "Регион", второй понятия не имел и так и не узнал до самой смерти. (Ангел-Рая, признаться, еще при жизни поэта подбивала известную писательницу N. написать ему "от всех нас" письмишко, просто так, от души, но та сказала, что, по слухам, господин сей желчен и если что не по нем - отбривает.)

Ну-с... Далее по сценарию следовали челночные встречи организаторов проекта с мэрами Тель-Авива и Иерусалима, ректорами столичных университетов, учредителями благотворительных фондов, женой президента Израиля и прочая, прочая, прочая, и несть им числа...

И средства - что бы вы думали? - были получены!

По порядку: от иерусалимского муниципалитета, из христианского фонда "От Единого Бога к единой религии", из богатейшего фонда "Наружный", учрежденного вдовой одноименного покойного адвоката.

Приличный кусок преподнес фонд общества секс-меньшинств - "Обнимитесь, миллионы!" - с условием, что в будущем с отстающими (но к тому времени подтянувшимися) учениками Центра учредители данного симпатичного фонда проведут ряд гуманитарных встреч.

Сашка Рабинович, человек, между прочим, религиозный, мрачно заметил на это, что Тора велит побивать каменьями учредителей подобного гуманитарного фонда. На что Ангел-Рая нежно проговорила: успеется...

(В дальнейшем Сашка смирился с этим источником дохода и, составляя смету на очередной проект, только мрачно осведомлялся у Ангел-Раи: "А пидорасы дадут?" - или директивно: "Выколотить из пидорасов!"...)

Так что сработали кое-какие письма и телеграммы.

И даже из личного фонда Папы Римского на дело помощи нерадивым ученикам было выделено 500 долларов. А с этого типа (которого Ангел-Рая втайне считала конкурирующей фирмой), как известно, нелегко слупить копейку.

Словом, дело пошло. Отстающие ученики повалили валом. В доме Рабиновича, которого посадили на честно заслуженную им ставку куратора, не умолкал телефон.

- Черт знает что! - говорил он, записывая данные очередного балбеса и довольно потирая руки. - Откуда среди еврейских детей столько двоечников?!

Попутно были трудоустроены толпы безработных пожилых учителей, в прошлом - грозных Абрамсоломонычей и Ефимевсеичей, легендарных преподавателей московских и ленинградских спецшкол. Стоит ли говорить, что в скором времени отстающие ученики стали получать призовые места на всеизраильских физико-математических олимпиадах...

Сашка Рабинович уже задумывался о создании (конечно же, под эгидой Ангел-Раи) Международной актерской школы, куда слетался бы на мастер-классы цвет мирового театра. Уже прошли предварительные встречи со знаменитым московским режиссером, живущим ныне в Иерусалиме, живой легендой, идолом советских театралов, гривастым львом с изумительной красоты резным крестом на распахнутой старой груди...

Уже завязывались планы приглашения к нам Клода Лелюша, Питера Брука, да и Бежара, чем черт не шутит...

И тут произошло...

И вдруг...

Внезапно...

Умерла Ангел-Рая.

Это было так неожиданно и так страшно, что лишь сейчас, спустя три года после описываемых событий, русская община Иерусалима начинает оправляться от перенесенного ею горя.

Началось все вполне банально. На фоне вялотекущего гриппа Ангел-Рая подхватила вирус инфекционного менингита. Придя с работы (из библиотеки Духовного центра, где проходили очередные поэтические чтения на тему "О, Родина!"), она сказала мужу - интеллигентному и молчаливому инспектору транспортной полиции:

- Васенька, я умираю...

Она плыла и заговаривалась. Мужа на самом деле звали Фимой.

Безгранично преданный ей муж бросился на кухню - за водой. Когда он вернулся, Ангел-Рая сидела на полу, странно подогнув ноги и руки, поминутно теряла сознание и несла чепуху.

Перепуганный муж погрузил ее в машину и повез в приемный покой одной из крупнейших клиник Иерусалима.

Повторяю: ситуация банальная и для местных специалистов плевая. Не о чем говорить. В России, конечно, Ангел-Рая бы умерла.

Но израильская медицина, как известно, - одна из лучших в мире. Ее достижения давно перешагнули самые фантастические рубежи. Здесь оплодотворяют пожилых женщин, бесплодных, как пустыня. Впрочем, и пустыню здесь заставляют плодоносить, как цветущую женщину. (Что касается оплодотворения пожилых, и даже весьма пожилых, женщин, то в еврейской истории подобные случаи уже были.)

Недоношенный пятимесячный плод здесь не выбрасывают в ведро, а помещают в инкубатор и доращивают на радость обществу. Глядишь - со временем из такого выкидыша вырастет Эйнштейн. Ну, может, не Эйнштейн, может, чиновник Сохнута, сука, мошенник и казнокрад, - а все равно приятно!

Да что там! Здесь заменяют человеку все органы на новенькие, прочищают (как вантузом - канализационную трубу) вены, артерии и мельчайшие сосуды, меняют клапаны сердца... в общем, об этом уже неинтересно упоминать, об этом даже юмористы писали.

Словом, израильская медицина грандиозна. Просто ее не интересуют живые люди со всякой их ерундой вроде гриппа, дифтерита, чумы или холеры. Здешним специалистам интересно оживить труп, причем желательно лежалый. Тогда на него накинутся и силами лучшей в мире медицины воскресят из мертвых. Впрочем, и это в нашей истории уже было.

Так вот, Фима, муж, инспектор транспортной полиции, выгрузив беспамятную Ангел-Раю в приемном покое, стал бегать, хватая врачей за развевающиеся халаты, преданно заглядывая в глаза каждому санитару и наглецу-практиканту. Часа через полтора к Ангел-Рае подошли, вкололи один из чудодейственных жаропонижающих препаратов (см. достижения израильской фармакологии), сбили температуру и велели убираться домой и больше не соваться с пустячным гриппом в серьезные лечебные учреждения.

- Как - домой?! - пролепетал потрясенный Фима. - Она ж продолжает меня Васей называть...

Но из-за природной мягкости характера вынужден был подчиниться и увезти Ангел-Раю домой. Повторим: в России при подобных обстоятельствах она бы как пить дать умерла...

Уже на рассвете "амбуланс" с телом Ангел-Раи мчался по разделительной полосе, характерно и страшно завывая. Похоже было на то, что Ангел-Рая и в Израиле ухитрилась умереть. Над нею распростерся белый и невменяемый муж, инспектор транспортной полиции.

Он вбежал в приемный покой вслед за носилками с телом жены и, выхватив табельное оружие, закричал, что лично и немедленно перестреляет сейчас всех проклятых жидов, врачей-вредителей. Возможно, его покойная жена не на пустом месте заговаривалась.

Инспектору что-то вкололи, уложили на кушетку, и он затих. А тело Ангел-Раи уволокли в святая святых. Над ним сгрудились специалисты высочайшего класса. Чуть ли не с трапа самолета был снят улетающий в отпуск на Канарские острова ведущий хирург клиники. Лучший анестезиолог не ушел домой после суточного дежурства.

Это была настоящая работа. Труднейшая, почти невыполнимая задача. Истинное и высокое искусство...

В это время обезумевшая от горя, осиротевшая русская община клокотала и билась, угрожая выплеснуться за края правопорядка. Поговаривали о сидячей демонстрации перед кнессетом. Поэт Гриша Сапожников разбил палатку перед Дворцом правосудия и начал голодовку протеста. К своему постоянному плакату

"Я не ем уже тринадцать суток"

он добавил плакат:

"К ответу преступных эскулапов!"

Самые разные люди готовы были бежать и сдавать для Ангел-Раи свою кровь, костный мозг, почки и легкие. У Стены Плача, ни на минуту не прекращая вымаливать у Всевышнего жизнь для этой женщины, сменяли друг друга представители религиозных слоев русской общины. Раввин Иешуа Пархомовский в субботней проповеди заявил, что в случае невозвращения Ангел-Раи в этот мир следует ходатайствовать перед президентом Израиля об объявлении по стране недели национального траура.

Да что там говорить! Ангел-Раю все любили.

Ее любили даже жертвы ее интриг.

Спустя несколько дней после кончины Ангел-Раи Сашке Рабиновичу удалось прорваться к ней в палату. То, что он увидел (пишут в таких случаях), повергло его в смятение.

Сквозь частокол штативов, окружающих койку, Сашка разглядел распластанное и накрытое простыней тело. К нему вели множество проводов, проводков и проводочков, даже из ноздри проволока торчала.

Череп Ангел-Раи был обрит, желтоватое лицо скособочено самым окаменелым образом, рот не отцентрован. Она была мертва.

Сгорбившись, сидел Рабинович на стуле, свесив кисти рук между колен. Его трясло.

- С-са... - вдруг донеслось из кривого неподвижного рта. - Н-ну... к те... усе... ни.... ки... хо... зят?

- Ходят! - выпалил Сашка, вздрогнув от неожиданности: мертвое тело издавало звуки.

- Ты... рас-сы... сание... са-са... вил?

- Составил! - подтвердил Сашка, подобострастно тараща глаза на бритую мумию Ангел-Раи. И вдруг заплакал от умиления...

Когда дежурный врач стал гнать его в шею, Сашка спросил:

- Скажи - она будет жить?

Тот оглянулся на частокол штативов и озадаченно потер пальцем переносицу.

- А что... - пробормотал он. - Весьма возможно...

Спустя месяц абсолютно седой и обезумевший муж Фима забрал домой косую, глухую и полупарализованную Ангел-Раю.

Он пил на кухне водку и молча вытирал ладонью сбегающие к подбородку слезы. Время от времени из спальни раздавалось жалобное: "Ва-сень-ка!" - и он бежал: поднять, посадить, перевернуть, переодеть...

Что там долго рассказывать! Жалкие останки бесподобной женщины были брошены на руки русской общины. Стало очевидным, что услугами этой израильской медицины пусть пользуются наши враги. Спасение следовало ждать только от своих.

И за Ангел-Раю взялись свои...

Альтернативщики - травники, гомеопаты, иглоукалыватели, суггестологи, массажисты и экстрасенсы буквально не давали ей дух перевести. Один из "своих", специально для этого смотавшись в Москву, привез загадочный биокорректор - круглый талисман, содержащий в себе сплав из шестидесяти видов минералов, металлов и водорослей, - последний писк суггестологии. Талисман требовалось носить меж грудей, он спрямлял биополе.

Другой торжественно принес и вручил инспектору транспортной полиции хрен моржовый - довольно крупный экземпляр, сантиметров в шестьдесят, действительно, как выяснилось, существующий в природе и действительно, как это ни странно, представляющий собой кость. Хрен моржовый, подаренный неким шаманом в арктической экспедиции (его владельцу? как это сказать без неприятной в нашем случае двусмысленности?), - следовало повесить над кроватью. Он тоже на что-то страшно благотворно влиял и что-то мощно спрямлял...

И наконец, в один прекрасный вечер (довольно занудный "Вечер взаимодействия двух культур") из подъехавшей к Духовному центру машины вышла прелестная - на сей раз медного оттенка - рыжеволосая женщина и величавой походкой поднялась по ступенькам в зал.

На ней было умопомрачительное, простого - якобы - покроя лиловое платье (из той материи, что по двести сорок шекелей за метр). К тонкой талии, как тяжелый маятник, был подвешен зад, совершавший мерные плавные раскачивания. Из обнаженного плеча полноводным ручьем выбегала холеная белая рука с единственным, но платиновым браслетом и одиноким, но крупным сапфиром на пальчике.

Позади, как всегда - в тени ее великолепия, поднимался молчаливый инспектор транспортной полиции. Все - от невесомого лилового белья и лиловых туфель-плетеночек до соответствующей сумочки и искрометных аметистовых клипс - было куплено им накануне в самых дорогих магазинах. Для этого он взломал один из своих пенсионных фондов.

Веселись ныне и радуйся, Сионе!

Опустим, пожалуй, живописание восторга очарованной коленопреклоненной толпы прихожан Духовного центра. Папе Римскому, на престольные праздники выходящему к своей благоговеющей пастве, ничего подобного не снилось.

Она по-прежнему помнила все, что когда-то кому-то говорила. Помнила интимные подробности жизни, поведанные ей за пьянкой в порыве откровенности. Помнила домашние клички отпрысков всех своих знакомых и друзей, а также имена их собак, кошек, попугаев. Помнила породы рыбок в их аквариумах. Не говоря уже о номерах телефонов, о диагнозах, поставленных когда-то чьей-то теще, бабушке, свекрови... Ну, прекратим, пожалуй, этот бесконечный перечень: она помнила и знала все.

Ее государственный ум по-прежнему намечал и раскручивал грандиозные планы. В ближайшие пять месяцев она предполагала осуществить три культурных проекта - один всеизраильский и два международных...

Сашка Рабинович сиял. Он был нешуточно горд: это он благовестил - она вновь будет жить среди нас!

Словом, все было прекрасно. И все было как прежде. Кроме одного пустякового осложнения: Ангел-Рая продолжала называть Фиму Васенькой. На скорбные его вопросы только сухо обронила - мол, так нужно. Вероятно, там, где она побывала, ей что-то сказали.

Ну, Вася так Вася... Фима смирился. Лишь бы она была жива и здорова ангел, ангел нечеловеческой доброты и радости!..

глава 7

Сотрудники радиостанции "Русский голос" происходили из разных мест, разных республик бывшего Советского Союза. В той жизни занимались, как правило, совершенно другим делом, так что это был русский голос с довольно-таки сильным акцентом.

Среди акцентов преобладали украинский и азербайджанский. Первый придавал передачам "Русского голоса" ненавязчивую домашность, второй добавлял к этой домашности оттенок кавказского гостеприимства.

Новые репатрианты любили свое русское радио, пенсионеры - те вообще не выключали приемников, ласково называли ведущих программ интимно усеченными именами и много и охотно звонили, чтобы выразить свое мнение по разнообразным вопросам. Их не смущала тема передачи - они разбирались и в политике, и в экономике, в науке и в искусствах... словом, не сегодня сказано, что каждый еврей всегда имеет свое особое мнение по каждому вопросу.

У нас поэтому невозможен культ личности.

У нас на такую личность всегда найдется кое-кто поличностнее.

Ведущие передач, в свою очередь, охотно откликались на звонки радиослушателей, подбодряли их или журили, терпеливо объясняя - почему высказанное мнение неверно (ведущие ведь тоже были евреями). Случались и перепалки в свободном эфире.

Нетрудно предположить, что особой популярностью пользовалась передача "Скажем прямо!". Вел ее Вергилий Бар-Йона, в прошлой жизни - Гена Коваль, уроженец города Газли, страстный филолог с азербайджанским акцентом, приверженец русской классической поэзии. Комментировал он и последние политические события, неизменно начиная и заканчивая комментарий цитатами из классиков.

- Белеет парус адинокий, как метко выразился аднажды выдающийся поэт, в тумане моря галубом... - начинал свой комментарий новостей Вергилий. Адиноким выглядел вчера министр инастранных дел Израиля в тумане засиданья Савета Безапасности Арганизации Абъединенных Наций...

Или:

- Ни пой, красавица, при мне ты песен, - как точно выразился аднажды классик. Напрасно президент Сирии Асад аправергает сваю связь с терраристами из "Хизбаллы". Миравая абщественность этим песням уже не верит...

Словом, если, комментируя последние политические события, Вергилий несколько злоупотреблял своими глубокими познаниями в поэзии, то в передаче "Скажем прямо!" он был прост и задушевен. Терпеливо выслушивал каждого, кто сумел ворваться в эфир, советовал, поправлял, если что не так. Тем более бывало обидно, когда ему доставалось: прямой эфир, как вы понимаете, не исключает неожиданностей.

Такое случалось, когда в передачу вламывался грубый "ват и к" старожил, патриот, старина-резервист Армии обороны Израиля, почти всегда противопоставляющий себя новым наглецам.

Идет, скажем, очередная передача, посвященная юридическим аспектам жизни репатриантов. В студию приглашены некий адвокат и некий политический деятель, представитель общественной организации "Кворум", призванной защищать права новых репатриантов. Звонят на студию радиослушатели, доверчиво задают вопросы, испрашивают советов - как толково и грамотно вести себя с местными уроженцами в тех или иных спорных ситуациях, когда сильно хочется в рожу дать... В атмосфере полной идиллии и юридического единения сердец обсуждаются способы давления на правительство, условия для создания русского лобби в кнессете и прочие весьма увлекательные перспективы.

- Итак, продолжаем передачу, - говорит приветливо Вергилий. - Слово очередному нашему радиослушателю. - И включает прямой эфир.

И в этот нежный эфир, буквально вибрирующий от флюидов душевного расположения и взаимной приязни, врывается нечто совершенно непозволительное.

- Я хочу, чтоб эти бляди замолчали навсегда! - четырехстопным хореем рявкает невидимый оппонент. И пока длится легкое замешательство и ведущий обескураженно покашливает, тот переходит на прозу: - Мы здесь холодали и голодали, мы воевали и ничего не требовали! А эти бляди советские, чтоб они сдохли, вчера приехали, и тут же подай им, понимаешь, все права и хер на блюде!

- Ваша точка зрения... э... э... - торопливо и заискивающе бормочет Вергилий, - безусловно, заслуживает внимания...

- И ты умолкни, блядь такая!

Так что Вергилию доставалось. И доставалось за весьма небольшую, можно сказать - мизерную, зарплату.

Платили сотрудникам "Русского голоса" унизительные копейки, и примерно раз в полгода дирекция теле - и радиовещания распространяла леденящие кровь слухи о закрытии радиостанции "Русский голос", мотивируя это тем, что все большее число новых репатриантов постепенно переходит на чтение ивритских газет и слушание ивритского радио. До известной степени это было правдой. Но правдой также было и то, что израильский истеблишмент крепко побаивался культурной русской экспансии.

Тогда на очередную демонстрацию перед резиденцией премьер-министра выходили несколько тысяч пенсионеров. Бряцая медалями и орденами, полученными за победу над гитлеровской Германией, они разворачивали огромные плакаты, на которых метровыми буквами было написано:

"Мы еще живы!"

и

"Руки прочь от радиостанции "Русский голос"!"

Неподалеку, в тени платанов, белела уютная палатка голодающего поэта Гриши Сапожникова.

Над ней висел плакат: "Я не ем уже тринадцать суток!" - что, кстати, могло быть и чистой правдой. Как многим алкоголикам, Грише есть было необязательно. Он сидел в палатке с откинутым входом, приветливо шутил и наливал каждому, кто заглянет.

(Его горячий общественный темперамент не позволял ему стоять в стороне от событий. Причем от любых событий. Гриша разбивал палатку голодающего не только по тем или иным возмутительным поводам, которых, конечно же, в нашей действительности предостаточно. Он расставлял ее в дни прохождения демонстраций протеста, солидарности, подтверждения верности принципам; по датам национальных и религиозных праздников; в декаду проведения международной книжной ярмарки; в дни выступлений в кнессете лесбиянок и гомосексуалистов. Особенно жарко полыхало в Гришиной груди чувство социальной справедливости, когда у него нечем было опохмелиться, тогда палатка под платанами белела особенно зазывно и сиротливо, а друзья советовали дополнить надпись на плакате, в смысле - "и не пью!".

Гриша разбивал палатку голодающего и в том случае, когда опаздывал на последний автобус. Тогда он добредал до Парка Роз, что украшает площадь перед Дворцом правосудия, вскарабкивался на мощный ствол старого платана, отыскивал среди ветвей скатанную в рулон палатку, сноровисто устанавливал ее и, вывесив плакат "Я не ем уже тринадцать суток!", заваливался до утра спать.)

Затем следовало несколько публичных выступлений официальных представителей "Кворума".

(Не объяснить ли попутно - что это за мощная структура, не живописать ли размах деятельности этого государства в государстве, не перечислить ли невероятное количество дочерних отделений "Кворума" в больших, незаметных и вовсе уж микроскопических населенных пунктах страны, не привести ли цифры годового оборота средств, хлещущих, как из брандспойта, из карманов всевозможных благотворительных фондов и отдельных сентиментальных американских миллионеров, которым зачем-то хочется, чтобы на эту землю ехал и ехал российский еврей?

Да нет, не стоит, а то, глядишь, непритязательное наше "повествование вприпрыжку и в посвист" затянется на годы и из скромного романа превратится в сагу.

Кстати, неуместное на первый взгляд иностранное название этого уникального общественного организма смущало многих евреев.

А что делать? - возражали им резонно, не назовешь ведь нашу мать-кормилицу-заступницу кнессетом. Какой-никакой, а кнессет в стране уже есть, чтоб он сгорел со всеми его депутатами, да и тот в переводе с иврита на русский означает не Бог весть что, а просто "собрание".

С другой стороны - чего нам на римлян-то оглядываться? Где они, эти римляне? В гробу мы их видали вот уже много сотен лет.)

Так что за рядом организованных "Кворумом" демонстраций следовало несколько официальных заявлений вождей русской общины, затем - два-три специальных заседания комиссии кнессета по культуре, и... на очередные полгода русскому радиовещанию отпускались жалкие гроши, больше похожие на подаяние, чем на государственные дотации.

И вновь Вергилий с сильным акцентом цитировал русскую классику, а Сема Бампер на халяву допрашивал в студии интересных людей, и известный рав, активный деятель последней волны религиозного возрождения, комментировал Тору в передаче "Национальный орган", и две радиожурналистки с голосами кассирш винницкого гастронома попеременно вели передачи "Старожилы не упомнят" и "Поэзия еврейского сердца"...

глава 8

Она дождалась, когда пенка подойдет еще разок, сняла джезву с огня и перелила кофе в чашку. Не торопясь, отлистала от толстенной рукописи воспоминаний старого лагерника несколько страничек, зажала их под мышкой, в правую руку взяла приземистую облупленную табуретку, в левую - чашку с кофе.

- Кондрат!

Из-за асбестовой перегородки вылетел пес, тормознул, молотя хвостом, уже зная и радостно предвкушая следующие слова.

Испытывая его терпение, она выждала еще секунду и наконец, строго на него глядя, проговорила:

- А не прошвыр-нуть-ся ли нам?

Он взвизгнул, подпрыгнул, схватил зубами маленький домашний тапочек, брошенный у порога Мелочью, и пошел его трепать, грозно рыча.

Он знал это веселое слово. Он вообще много слов знал.

Она распахнула ногой дверь "каравана", и пес кубарем вылетел наружу. Вслед за ним, боясь расплескать кофе, по трем ступенькам железной лесенки осторожно спустилась Зяма.

На асфальтовой дорожке стояло раскладное кресло с провисшими ремнями сиденья. Перед "караваном" дорожка обрывалась - тут, собственно, и проходила необозначенная граница поселения Неве-Эфраим.

Она поставила табурет, хлопнула на него рукопись и с чашкой в руке опустилась в кресло.

Перед ней, уже до краев заполненная солнцем, лежала расчищенная от валунов и окаймленная двумя рядами олив долинка. В глубине ее теснили и сжимали в ущелье опоясанные террасами старые ржавые холмы Самарии, а над ними в молодом родниковом небе текли желтые отмели облаков.

Метрах в двухстах от Зяминого вагончика бугрился курган остатками каменных стен времен Османской империи.

Зато, если перевалить через курган, можно побродить, спотыкаясь и балансируя руками, по раскопанным стенам города Ай. Израильтяне взяли его вторым - после Иерихо, - когда вернулись в эту землю, текущую молоком и медом. Так написано в ТАНАХе.

До сих пор кроты выталкивают на поверхность земли обесцвеченные временем и почвой кубики - крошево мозаичных полов и настенных панно, что украшали когда-то строения Шомрона, Самарии - цветущего края. Во всех карманах Зяминой одежды валялись эти матовые кубики, похожие на кости для игры в шеш-беш. Их было приятно и странно перебирать в кармане, гладить пальцем шероховатую грань, согревать и думать, что тысячелетия назад они были вытесаны теплыми и чуткими руками предка-мастерового все из той же породы местного известняка, который и сейчас используют здесь для строительства.

Остатки древних стен, микву и маслодавильню с двумя огромными каменными жерновами каждое лето копает парочка поджарых американских археологов-пенсионеров.

Совет поселения выделил им, по соседству с Зиминым, "караван", и эти всегда приветливые летние старички, в нахлобученных белых панамах, с утра до захода солнца копают в свое удовольствие, так напоминающее тяжелый, изматывающий труд.

- Ты слышишь, - сказала она псу, - это верная мысль: настоящее удовольствие должно очень напоминать тяжелый, изматывающий труд. Ведь и в любви так?

Кондрат гонял вокруг "каравана", поминутно подбегая к краю дорожки, за которым громоздились желтые валуны, росла трава, покачивался на ветру путаный сухой кустарник, оглядываясь на хозяйку и не решаясь нарушить запрет.

- Не ходи туда, - сказала ему Зяма негромко. - Там может быть змея. Или скорпион.

Его жалил уже яростный майский скорпион (сто шекелей за визит к ветеринару да еще тридцать за лекарство), он знал и это слово. И все-таки забежал немного вперед, в траву.

Нравом этот пес обладал независимым и склочным.

Трехнедельным щенком его по недоразумению приволокла соседская девочка. В почтенном семействе ее учительницы-американки ощенилась любимая сука. Одного из трех щенков - белого, мохнатого, с черными, словно на пробор расчесанными ушами, назвали Конрад.

- Ты что! - ахнула Зяма, увидев эту мохнатую плюшку на протянутых ладонях соседки. - Куда нам собаку - в "караван"!

- Так ваша же дочка вчера выпросила, - расстроилась девочка. - Я его из Иерусалима за пазухой везла. Ну, гляньте, какой он мотэк!

Щенок смотрел на Зяму из-под спадающего мохнатого уха бешеным глазом казачьего есаула.

- Ну ты, антисемит! - Зяма потрепала щенка по сбитой набекрень папахе.

Он прихватил зубами ее палец и тут же принялся суетливо зализывать. Вообще всячески подчеркивал судьбоносность момента. Морда у него была продувная; фас - чванного купца, профиль - ухмылка интеллектуала-шулера, нос - из черного дерматина.

Обнаружилось, что гладить щенка необыкновенно приятно. Рука сама тянулась к этому живому мохнатому теплу, к этому комочку с таким одушевленным взглядом. Мелочь стояла рядом и тихо, безутешно голосила.

- Ты считаешь, что он для нас достаточно сюськоватый? - строго спросила ее мать.

Мелочь взвыла в предвкушении падения твердыни.

- Как его? Конрад? Ну, мы люди простые. Будешь Кондрашка, Кондрашук...

Соседка с облегчением вздохнула и вывалила щенка прямо в подставленный подол платьишка новой его хозяйки - Мелочи.

- Построим тебе будку, - пообещала Зяма, - назначим сторожевым псом. Будешь при деле.

Оказалось - пустые мечты. Назначить его никем не удалось - он сам назначал себе занятия и цели, которых, кстати, планомерно и неустанно достигал. Оказался величайшим бездельником и созерцателем. Был необыкновенно, проницательно и даже пугающе умен. Очеловечился до безобразия, весьма скоро выучился по-русски, да и на иврите с Мелочью мог поддержать беседу. Понимал не только слова и фразы, но и намерения, и движения души и, когда случалось настроение, участвовал в разговоре различными, довольно внятными, междометиями. Ел он, конечно, когда и что хотел. Спал, конечно, где душа пожелает (собачьи коврики и подстилки, предложенные ему поначалу, были со страшным презрением оттрепаны и вышвырнуты за дверь).

Когда пришло время делать щенку прививки, выяснилось, что он чистокровный тибетский терьер, порода умнейшая, собака тибетских монахов. Привыкла быть при человеке, рядом. Словом, он сразу потребовал к себе уважения.

Впоследствии обнаружилось, что этот пес на все имел свое мнение и не собирался держать его при себе. С каждым из домашних он придерживался особой линии отношений - к отцу подходил с почтительным достоинством, как дипломат небольшого, но достаточно независимого государства, с Мелочью постоянно соперничал и выяснял отношения, иногда прикусывал, не позволяя ей фамильярничать. А Зяму обожал исступленно, страшно ревновал к отцу, поминутно лез к ней с поцелуями и по-настоящему страдал, когда эти двое по вечерам выставляли его из комнаты и запирали дверь. Тогда, развесив уши, он слонялся как потерянный и короткими стонущими вздохами задавал себе вопрос: ну чем, чем можно заниматься там без меня и что ему от нее надо?!

Когда отец возвращался домой после ночного дежурства, щенок, дрожа от охотничьего восторга, ждал, когда тот разуется и снимет носки. Тогда с алчным урчанием он хватал носок и весь вечер слонялся с ним в зубах по "каравану", ревниво и грозно огрызаясь, если кто-то из домашних пытался отнять у него его богатство. Во всей его походке так и читалось: и мы тоже не лыком шиты, и у нас, между прочим, кой-какое имущество имеется...

... - Ну-ка, поди сюда! - строго проговорила Зяма.

Он внимательно наблюдал из травы за ее реакцией: выжидал, выводил из себя.

- Ах так... - сказала она, делая вид, что обиделась. - Ну, как хочешь. Только потом не прибегай с жалобами.

Тогда он примчался, вспрыгнул к ней на колени, норовя лизнуть ее прямо в губы. Она уворачивалась.

- Кофе же, дурак, кофе расплескаешь!

Наконец он свалился у ее ног, вытянулся в тени от кресла.

- Для чего я тебя держу? - сурово спросила его Зяма. - Для охраны или для душевной прелести?

Несколько минут они молчали, пока Зяма бегло просматривала воспоминания бывшего лагерника.

- Ну, ладно, дадим три отрывка, страниц по шесть, - сказала она псу. Подкормим доходягу.

- А ты почему опять нагадил на участке Наоми Шиндлер? - вдруг вспомнила она и возмутилась: - Мало тебе вокруг подходящих отхожих мест?

Кондрат, лениво подняв голову, смотрел на нее наглым лаковым глазом.

- Ну? - громко зевнув, спросил он.

- Я тебе дам "ну"! Попробуй-ка еще раз насрать в цивильном месте!

Он ахнул, и бессильно уронил башку, и завалился на бок. Демонстрировал обморок: "Сил нет слушать ваши непристойности..."

Затем правили очередной отрывок из "Иудейской войны" Иосифа Флавия, которая давно и безобразно была переведена с немецкого с сохранением буквальных речевых оборотов немецкого языка.

"Так он добрался к самаритянину Антипатру, управлявшему

домом Антипатра. Подвергнутый пыткам, он признался в следующем:

Антипатр поручил одному из своих близких друзей, Антифилу,

доставить из Египта смертельный яд для царя; Антифил вручил яд

дяде Антипатра, Феодиону; этот передал его в руки Ферору,

которому Антипатр предложил отравить Ирода в то время, когда он

сам будет находиться вне пределов подозрения - в Риме, а Ферор

отдал яд на сохранение своей жене".

- Милые все люди, - проговорила Зяма.

Она не любила Флавия. Ни самого этого липового полководца, который сдал римлянам прекрасно укрепленную Иотапату и развалил всю оборону Галилеи, а затем переметнулся на сторону всемогущего врага, ни его лицемерные свидетельства, за которые Веспасиан наградил его землями, почетом, да и деньжатами. Зяма не любила и презирала этого умницу из славного священнического рода Матитьягу - рода, освободившего когда-то Иудею от греко-римских шакалов, - за то еще, что взял себе имя римских императоров, за то, что забыл умереть во славу предков, за то, что отдал сердце свое большому городу Риму...

Словом, Зяма не любила древнееврейского историка Иосифа Флавия приблизительно за то же, за что не любила в России своих крестившихся соплеменников.

Подготавливая к печати очередную главу, Зяма каждый раз язвительно возбуждалась, читала вслух и комментировала некоторые места, казавшиеся ей особенно вопиющими. При этом она называла давно умершего, славного античного историка Флавия нелицеприятными словами:

- Ага! Вот что мне нравится: его скромное упоминание о себе в третьем лице, вроде "всесторонние таланты Иосифа не могли остаться незамеченными". Слушай, Кондрашук, как эта сука описывает Иоанна Гисхальского:

"В то время, когда Иосиф правил Галилеей, против него

объявился противник в лице сына Леви, Иоанна из Гисхалы, 

пронырливейшего и коварнейшего из влиятельных людей, который в

гнусности не имел себе подобного".

(Ну да - противник же...)

"Он всегда был готов солгать и в совершенстве владел

искусством делать свою ложь правдоподобной. Он притворялся

человеколюбивым, но в действительности был до крайности

кровожаден..."

Ни одного примера, обрати внимание... Наверняка брешет, скотина. Зато, забыв о кровожадности Иоанна, уже через три страницы хвастается своей удалью, этот миротворец. Слушай:

"Против них Иосиф опять употребил другую хитрость. Он

взошел на крышу, дал знак рукой, чтобы они замолчали, и сказал:

"Я, собственно, не знаю, в чем состоит ваше желание, ибо я

вас не могу понять, когда вы все вместе кричите. Но я готов

сделать все, что от меня потребуют, если вы нескольких из своей

среды пошлете ко мне в дом для того, чтобы я мог спокойно

объясниться с ними".

По этому предложению к нему зашли знатнейшие из них вместе

с зачинщиками. Иосиф приказал потащить в самый отдаленный угол

его дома и при закрытых дверях бичевать их до тех пор, пока не

обнажатся их внутренности. Толпа в это время стояла на улице и

полагала, что продолжительные переговоры так долго задерживают

депутатов. Иосиф же велел распахнуть двери и выбросить вон на

улицу обагренных кровью людей..."

Ну! Не милашка ли? Парламентеров, а?! Вот гад! "Пока не обнажатся их внутренности", а?! Но зато Иоанн Гисхальский - "до крайности кровожаден". А вот еще дивная у этого мерзавца история с гражданами Тивериады.

"Так как остальные громогласно указывали на некоего Клита

как на главного зачинщика отпадения, то он, решив никого не

наказывать смертью, послал одного из своих телохранителей,

Леви, с приказанием отрубить тому обе руки"

(добрейшая душа!)...

"Но Леви из боязни перед массой врагов не хотел идти сам

один. Клит же, видя, как Иосиф, полный негодования, сам, стоя в

лодке, порывается вперед, чтобы лично исполнить наказание,

начал умолять с берега, чтобы хоть одну руку оставил ему. Иосиф

удовлетворил его просьбу с тем, чтобы он сам отрубил себе одну

из рук. И действительно, тот правой рукой поднял свой меч и

отсек себе левую - так велик был его страх перед Иосифом".

И минут двадцать еще, выправляя дубовые германизмы в переводе, Зяма ахала, повторяла фразу вслух, качала головой и, призывая лежащего рядом пса в слушатели, называла своего предка, великого античного историка Иосифа Флавия негодяем, изменником и римской подстилкой. И если учесть, что имя бен Матитьягу было проклято по всей земле Израиля, можно легко вообразить, что эти опоясанные террасами серые курганы, эта долинка, эти замшелые камни и молодое родниковое небо над Самарией много веков назад уже слышали те же слова, произнесенные по тому же адресу, но только на другом языке...

Потом они с Кондрашей перехватили бутерброд с колбасой. Стоя на задних лапах и положив передние ей на колени, он требовал кусок за куском, а если она медлила, протягивал лапу и теребил ее руку.

- Ты сожрал больше половины, - сказала ему Зяма, отряхивая крошки с юбки, - впрочем, ни для кого не секрет, что ты наглец и проходимец... Жаль, что я не назвала тебя Флавием!

Настроение по-прежнему было хорошим, хотя она уже несколько раз вспоминала, что ближе к вечеру надо ехать. Но сейчас время лишь восходило к двенадцати, здесь, в тени "каравана", шлялся тихий ветерок, поддувая лепестки красных, похожих на маки горных цветов, что на днях показались из-под серых валунов.

Метрах в ста от нее по долинке, обрамленной оливами, шел пастух за стадом коз. Звякали колокольцы. Пастух, высокий старик в белой куфие, перетянутой двойным шнуром, и в серой, до пят, галабие, - не смотрел в сторону "караванов", как будто этого не было, как будто не стояли на этой земле ни вагончики, ни - выше, на горе - полукруглый ряд вилл, ни коттеджи, ни школа, ни водонапорная башня с магазином.

Кондрат вскочил и залаял, забегал вдоль дорожки, оглядываясь на Зяму, спрашивая: дать им как следует или не стоит?

- Не стоит, - сказала ему Зяма. - Поди сюда, не мельтеши. Это просто пастух гонит стадо коз...

То и дело старик палкой подправлял полубег какой-нибудь козочки. Бренча колокольцами, те объедали по пути кустики и были - издали - очень милы: буколическая картинка, сельский пейзаж.

- Вот так они съели всю страну, эти их козы, - сказала Зяма Кондрату, пока здесь не было хозяев... А ведь он мог бы сейчас меня убить? - задумчиво спросила она пса. - Теоретически? Выхватить из-за пазухи своей рубахи пистолет, а? И пристрелить... Теоретически - да. Он вовсе не так стар, а оружием наводнены и Иудея, и Самария... А что, Кондрашук, ведь это ему - как чихнуть раз. Мужчин наших сейчас нет, разве что Арье в своей лавочке, да от него какой толк... Два-три солдатика у ворот - до них отсюда не докричишься, да и не успеют добежать... Ей-богу, странные люди эти арабы... Нет, конечно, потом наши спустились бы в Рамаллу, и переколотили бы все окна, и перевернули бы все машины, их усмиряла бы наша доблестная армия. Потом наши основали бы где-то поблизости новое поселение: Неве-Зъяма, или Гиват-Зъяма, или Кфар-Зъяма... Да что там! - почету мне было бы навалом... И евреи странные люди, Кондрашук... Вообще с людьми, согласись, не все в порядке...

Пока пастух перегонял мимо "караванов" свое стадо, пес стоял рядом с хозяйкой, дрожа от возбуждения и полаивая, - вероятно, оскорблял большую пастушью собаку, рыжую, короткошерстую и молчаливую...

- А я могла бы его убить? - спросила вдруг женщина сама себя. И самой себе ответила твердо: - Да. Теоретически...

Тень уже поджималась к сваям вагончика, вот-вот нырнет под него и вынырнет по другую сторону. Солнце палило дорожку, выметая над нею бабочек и мух. Гудение пчел стало тихим и сонным.

Зяма захлопнула "Иудейскую войну", поднялась и занесла в вагончик табурет.

- Ну, - сказала она, надевая соломенную шляпу, - надо и честь знать. Вспомним долг матери семейства.

И они стали подниматься в гору под палящим солнцем, то и дело останавливаясь, вываливая языки и шумно дыша...

В лавке Арье гудел кондиционер и было необычно многолюдно для середины дня - целых три человека. Солдат, строительный подрядчик Шрага (в поселении медленно строился комплекс из нескольких двухэтажных домов. В зависимости от хода очередного этапа мирных переговоров правительство то замораживало все стройки в поселениях, то приоткрывало щелку) и постоянный рабочий Муса, араб из Рамаллы. Вид у него был крайне истощенный: не так давно закончился великий пост, мусульманский праздник Рамадан, и Муса еще не отъелся. Он стоял рядом со Шрагой, в пакетике у него отвисали картонная пачка с какао, булка и три помидора.

Все что-то оживленно обсуждали.

Зяма не застала начала разговора, так как минуты три уговаривала Кондрата подождать ее у входа. Арье не терпел собак в лавке.

- А что, Муса, - спрашивал Арье, - между собой твои жены-то не ругаются?

- Ругаются, - вздохнул Муса. - Все время ругаются.

Солдатик (он был здесь новеньким, во всяком случае Зяма его не знала) уже заплатил за пачку сигарет, но не уходил, с любопытством прислушиваясь к разговору.

- Да на черта тебе две жены! - воскликнул Шрага.

- А зимой хорошо, - ответил араб, - тепло между ними...

И мужчины расхохотались...

Зяма взяла тележку и покатила ее в глубь магазина, к холодильникам. Ей многое нужно было купить.

Когда она подкатила полную тележку к кассе, Арье уже был один, сидел на высоком круглом табурете и что-то считал на калькуляторе. В детстве, по-видимому, он перенес полиомиелит - у него было туловище нормального мужчины и несоразмерно короткие руки и ноги. Тем не менее Арье был женат на миловидной женщине по имени Малка.

Он стал считать Зямины покупки, поминутно поднимая глаза от кассы на дверь, в солнечном проеме которой сидел, изнывая, пес.

- Смотри, - сказал Арье, продолжая считать, - у этого араба две жены и семнадцать детей. У меня всего одна жена. Сколько за свою жизнь я могу сделать детей? Пять. Ну, семь. Потом, мы же всем хотим образование дать... Он вздохнул, выбил чек. - Они говорят - демография. Вот тебе и демография.

- По-моему, он симпатичный, - сказала Зяма, - я его все время здесь вижу.

- Симпатичный, - согласился Арье. - Главное, спиной к нему не поворачивайся...

Кондрат уже ныл и переминался с лапы на лапу. Ему было жарко.

- Иду, иду... - сказала ему Зяма.

- Зъяма, ты разбираешься в русских? - спросил Арье.

- Немного.

- Тут один бешеный русский на днях пристал ко мне с этим... называется "Группенкайф"... Что это, не знаешь?

Она пожала плечами.

- Что-нибудь из секса?

- Не думаю, - сказала она. - Это препарат, таблетки. И порошок. Вроде из тибетских трав.

- Из каких?

- Из тибетских. Тех, что растут в горах Тибета.

- Тибет - это страна исхода твоей собаки? - спросил он подозрительно.

- Ммм... до известной степени... - сказала она, забирая с прилавка тяжелые сумки.

- Я б тебе дал тележку, но ты ее перевернешь под гору.

- Не надо, - сказала она, выходя. - Они не такие уж тяжелые.

- Зъяма, - окликнул он ее, - ты со своим псом говоришь по-русски или нормально?

- И так, и эдак, - сказала она. - Он владеет двумя языками...

Сумки были тяжелыми, но она все-таки сделала крюк до белого домика, который все называли "секретариат". Туда доставляли почту и расфасовывали ее по деревянным ячейкам. Сто двадцать три ячейки, по числу семей, живущих в поселении.

Она достала из номера девяносто девятого очередной "Информационный листок", написанный от руки крупным почерком и размноженный на ксероксе. Писем, к сожалению, не было. Счетов, к счастью, тоже. Не стоило делать крюк.

Дома она быстро начистила картошки, поставила кастрюлю на плиту и так же быстро перекинула на сковороде несколько отбивных. Готовила она всегда просто, быстро и вкусно. Голодными не держала никогда.

Минут через сорок из школы должна была явиться дочь - тоже отнюдь не покладистый человек по кличке Мелочь. Она не выносила голода совсем, поэтому к ее приходу тарелка с дымящейся едой должна была уже стоять на столе, так, чтобы с порога за ложку, иногда даже минуя мытье рук, особенно если дома не было отца, врача и педанта. Сегодня в больнице у него было сдвоенное дежурство.

Между тем время подбиралось к двум, и скоро надо было ехать. Зяма уже с полчаса непрерывно об этом помнила.

В ожидании Мелочи они с Кондратом завалились на диван читать "Информационный листок", эту домашнюю стенгазету, которую Зяма всегда читала вслух и с выражением.

Для двенадцати русских семей его переводила с иврита Хана Коэн, это было ее добровольное участие в деле обихаживания новичков, многие из них еще не читали на иврите. Здесь это называлось "мицва" - понятие более объемное, чем просто "благое дело" или "долг". На русский это короткое слово следовало бы перевести так:

"благой поступок, совершаемый по добровольному, но

неотменяемому долгу души".

Русский язык Хана Коэн успела за двадцать лет не то чтобы забыть, но подогнать его под законы грамматики иврита; переводила она, в точности копируя обороты ивритской речи, и в этом смысле "Информационный листок" очень напоминал Зяме перевод "Иудейской войны" Иосифа Флавия, с той только разницей, что содержание "Листка" ей нравилось больше, чем сочинения блистательного ренегата.

- Так, - объявила она псу, - сначала, как в приличной передовой: попугать и пригрозить.

"Решения комиссии "За безопасность поселения":

а) По закону все здоровые мужчины от 18 до 60 лет должны

нести охрану Неве-Эфраима.

б) Дежурства должны быть распределены между всеми по

справедливости..."

Ты слышишь? - спросила она пса. - Опять справедливость. Вот евреи!

"в) Все, кто не вышел на стражу или не разбудил следующего

за ним, получит двойное дежурство и его имя будет

опубликовано".

"Проверка оружия (исправность и чистота) в четверг, в 13.

Для желающих почистить! У склада оружия (возле ясельков) будет

с пятницы поставлена бочка с маслом для чистки".

"В понедельник в 10 состоится демонстрация протеста

жителей Голан перед кнессетом. Просьба ко всем - присоединимся

к братьям. На сей раз никто не может сказать: "Со мной это не

случится". Ибо настанет день, и преступное правительство левых

погонит свой народ из его домов".

"Пожертвования: перед "ужасными днями" (так Хана Коэн

буквально переводила с иврита понятие "Дни трепета") деньги

будут разделены поровну: 1) нуждающимся в Неве-Эфраиме, 2)

семье из Офры, отец которой погиб в цвете лет (отдал жизнь за

страну) и оставил вдову с 9 детьми, плюс усыновленных им трое

детей. Чтобы не быть неблагодарными, мы обязаны помочь им. Рав

Яаков Ройтман".

"Семья Гортман приглашает в пятницу вечером всех на рюмку

в честь рождения дочери Авиталь".

"Парикмахерская открыта по утрам в понедельник и среду.

Очередь заказывать у Рути Музель, а краску приносить с собой".

"Благословенны приехавшие жить в Неве-Эфраим, семья

Воробьевых и двух их детей! Они пережили Чернобыль, и рав Яаков

Ройтман лично обращается к каждой семье - помочь, чем возможно,

этим людям".

"Частные уроки по математике, все классы, удобные цены.

Юдит Гросс".

"Добро пожаловать, Нурит Шамра, девушка из "национальной

службы", она вселилась вчера в "караван" 57. Все, кто имеет

лишнюю мебель, картину и т.д., - приносите ей!"

Ага, Кондрат, у нас появилась соседка. Надо зайти и подарить ей наш складной столик...

"Базар: в среду распродажа головных уборов у Сары Элиав.

Стоит-таки взглянуть, есть чудные шляпки, и недорого".

"Просим жителей поселения реагировать насчет собак.

Сообщите - за или против".

Ну, вот, - сказала Зяма псу. - Хорошо бы нас выгнали из-за тебя, Кондратий... Мы перестали бы митинговать у кнессета, ездить через арабов и жить в картонной коробочке. Правда, ты бы потерял возможность носиться как угорелый и удобрять участок Наоми Шиндлер... Гулял бы на ниточке. И в этом есть немало привлекательного. Так ведь не выгонят. Побузят и отстанут... Все? Нет, вот, на обороте:

"Малка Рот, Номи Франк, Рути и Шейа Крейгель и все другие,

что добровольно и бескорыстно помогали новеньким в последние

два года, - будьте благословенны, а плату получите от

Всевышнего!"

Интересно, что имеется в виду - загробная жизнь? - спросила Зяма. - В таком случае, надо полагать, за платой они не поторопятся... Предпочтут надолго отсроченный чек...

Нет, скучный сегодня "Листок" и до противного грамотный. Похоже, Хана выучила русский язык...

Пес уже бился в закрытую дверь - рвался наружу. Издалека чуял приближение Мелочи.

- Беги, встречай!

Он скатился по лесенке и помчался вверх, в гору, чтобы скорее облизать потную и липкую от мороженого, купленного по пути у Арье, физиономию Мелочи...

глава 9

...Витя бродил по гигантскому складу контейнеров, искал свой багаж. Там лежала скрипка и необходимые ему инструменты для настройки фортепиано.

Багаж - черт с ним, без мебели и подушек можно прожить, но инструменты - это живой заработок. Скрипка же дорога как память о мудаковатой юности.

На огромном металлическом контейнере, куда мог свободно въехать грузовик, белой масляной краской было написано: "Марио Освальдо Зеликович". Печать взломана, дверь приоткрыта. И в глубокой темноте, между непристойно задранными ножками стульев, углом буфета и мягкими тюками Витя заметил господина Штыкерголда, стоявшего как-то неестественно прямо и неподвижно.

Сердце у Вити ухнуло, упало и застряло в больном его сфинктре. Он понял, что мар Штыкерголд, вероятно, мертв и стоит здесь в ожидании торжественного захоронения. Ведь суббота. А в субботу у этих здесь попробуй похорони человека.

Витя подумал - хорошо-то хорошо, что старый паскудник отчалил, да ведь новый на смену явится, тоже кровушку станет пить.

И тут он заметил, что мар Штыкерголд абсолютно жив и готов не к похоронам, а, скорее, к банкету. Во всяком случае, из кармашка его пиджака (пиджак в этом климате!) торчит уголок красного платочка.

- Виктор, - сухо, как всегда, произнес мар Штыкерголд, - почьему ты не на работе?

Он говорил по-русски. Отчитывая Витю, этот гад всегда переходил на свой паршивый русско-польский, который вывез из Варшавы пятьдесят два года назад.

- Так что?! - огрызнулся Витя. - Полосы на четырнадцатое со вчера у вас на столе.

- Ви завьязли у политике, - сказал Штыкерголд, стоя между задранными ножками стула по-прежнему неестественно прямо - руки вдоль пиджака. - Ви облитэратурили "Полдень". Утьежелили. А публика хочет легкого, весьелого...

Мимо них, бодро толкая перед собой бумажную тележку с контрабасом и, по обыкновению, омерзительно виляя задом, проехал этот пылкий идиот, контрабасист Хитлер. На ходу он подмигнул Вите и подобострастно крикнул:

- Надеюсь, коллега, вы не опоздаете на репетицию?

Витя отвернулся, затосковал. В который раз он подумал, что ненависть это экзистенциальное чувство.

- Зачем бы вам не делать пару полос для гомосексуалистов? - спросил мар Штыкерголд, провожая взглядом виляющую задницу контрабасиста Хитлера.

Это гнусное предложение оказалось последней каплей в нацеженной до краев - за пять лет - чаше Витиного терпения.

- Map Штыкерголд, - с тоской проговорил он, превозмогая себя и понимая, что теряет работу, - мар Штыкерголд, как ты надоел нам, блядь!

Сердце ухало, он вспотел и задыхался...

...А, вот оно что - душно! Тетка опять выключила кондиционер, воспользовавшись тем, что Витя задремал. Она мерзла, как и положено в ее восемьдесят пять лет, а он, как и положено при его полноте, задыхался и мучился.

- Витя! Мне пора капать глаза. - Тетка стояла над его потным телом, распростертым на постели. Впрочем, сказать, что она стояла - над, было неточным. Тетка такого крошечного роста, что в темноте ее можно спутать с его любимицей Лузой, персидской кошкой изумительного, редчайшего голубого цвета. Тем более что над ее головой всегда колышется облачко голубой седины, похожей на флер грациозной мерзавки Лузы. Тетка еще была похожа на старенького Бетховена, уменьшенного раз в шесть. - Витя! Пора капать глаза!

- Так что! - огрызнулся он тем же тоном, каким несколько мгновений назад беседовал с маром Штыкерголдом. - Так что, я не имею права задремать на минутку? Может, я уже и сдохнуть не имею права?

Первым делом он включил кондиционер. Потом закапал тетке в оба глаза капли против глаукомы. Смерил ей давление - сто шестьдесят на девяносто, терпимо. Он вообще ухаживал за ней как мог.

Витино благосостояние зиждилось на тетке. Она должна была жить, хоть ей и надоело это идиотское занятие. Витя был откровенен и груб. Под ее пенсию и квартирные он взял в банке ссуду на три года и купил роскошный "Макинтош". Придя домой, сказал ей озабоченно:

- Юля, ты должна жить еще три года.

- Ладно, - вздохнув, согласилась та.

На днях тетка должна была получить пять тысяч марок - компенсацию из Германии за то, что во время войны она с детьми была эвакуирована в Сибирь, где от дифтерита умерли ее трехлетний сын и годовалая дочь, а от тифа вернувшийся с фронта муж, почти целый, только без пальцев правой руки.

Считалось, что пять тысяч марок от добрых немцев - неплохая компенсация за три эти жизни, а также за ее дальнейшее нескончаемое одиночество.

Ай, при чем тут немцы, да еще эти несчастные, в третьем поколении! А кто кому НЕ должен платить компенсации? Может, украинцы - евреям? Или литовцы - им же? А русские - евреям? А евреи - русским? А узбеки - таджикам? А монголо-татары всем остальным? Смерть - это еще не самое страшное. А кто заплатит всем нам за это мерзкое тягучее унижение, за эту медленную подлость, за этот грязный минет, называемый жизнью?..

Вожделенные марки Витя собирался потратить на хороший лазерный принтер. С немцами разберемся.

- Я запеку рыбу в духовке, - сказал Витя. - Давно я не делал рыбы в кляре.

- Не хочу я твою рыбу, - сказала тетка. - Ты ее всегда передерживаешь и даешь много специй... Отвари мне картошки. Нет! Знаешь что - лучше сделай бульон.

- Мне осточертели твои постоянные бульоны!

- А моя постоянная пенсия тебе не осточертела? - спросила она.

- Пенсия - нет. Живи вечно.

- Живу, - сказала тетка.

Витя нацепил фартук и стал разделывать курицу для ежедневного теткиного бульона.

Интересно, подумал он, из чего вырастают эти дневные и ночные кошмары? При чем тут багаж, например?

Восемь лет назад он прибыл в Израиль против теткиной воли, без всякого багажа, со скрипкой в одной руке и ящичком с инструментами для настройки фортепиано - в другой.

Он вспомнил про две полосы для гомосексуалистов, которые посоветовал ему делать господин Штыкерголд, рассмеялся и подумал: шутки шутками, а ведь и вправду на разросшемся газетно-журнальном рынке русского Израиля не хватает, пожалуй, только газеты для сексуальных меньшинств...

* * *

Вообще в средствах массовой информации русского Израиля (за исключением солидной газеты "Регион" и отчаянного в своем одиноком бесстрашии еженедельника "Полдень") по-хозяйски разгуливали бакинские ребятишки с ножичками за голенищем и кишиневская команда "с соседнего двора". Иногда как случается между дворами - они выходили драться цепями и кастетами. То есть публиковали на страницах своих изданий статьи, тон которых напоминал пьяный ор слободского хулигана.

Порой они объединялись, как, бывает, объединяются дворовые команды для игры в футбол. И тогда в том и другом лагере появлялись статьи с однообразной непристойной сволочбой, которую они обрушивали на некое третье издание.

Это были профессионалы-головорезы. Захват той или другой газетенки, которую они намечали себе очередной добычей, происходил мгновенно и бесшумно: просто в один прекрасный день газета выходила с новыми выходными данными, а убитые бывшие редакторы никогда и нигде больше не появлялись, их то ли растворяли в кислоте, то ли отсылали распространять "Группенкайф". А содержание и тон газеты резко менялись.

Это был удивительный сплав сексуально-политических тем. Статья под названием "Поговорим о вершинах оргазма" соседствовала с прокисшими архивными данными КГБ города Полоцка, представляющими собой занудную обстоятельную переписку младшего следователя со старшим, а также обнаруженные воспоминания расстрелянного корректора газеты "Минская правда", проливающие свет на некую намеренно пропущенную опечатку в рассказе Бабеля, когда-то в этой газете опубликованного...

Вообще материалов, так или иначе связанных с деятельностью Комитета госбезопасности, печаталось так много, они были столь разнообразны, развесисты и малоправдоподобны, что выходило одно из двух: либо истории эти сочинялись не отходя от редакционного компьютера, либо в прошлой своей жизни бакинские и кишиневские ребята имели домашние связи с этой приветливой организацией.

С прибытием в страну невероятного числа журналистов (создавалось впечатление, что поголовно все азербайджанские и молдавские евреи на родине занимались журналистикой) русский газетный рынок обнаружил способность разрастаться до гипертрофированных размеров. Газеты размножались путем деления. Происходило это следующим образом.

Сначала крепко страховалось редакционное оборудование, так что бывалые страховые агенты изумлялись той легкости, с какой им удавалось уговорить владельца компьютера, принтера и ксерокопировальной машины застраховать на приличную сумму это подержанное барахло. Выплаты по страховке продолжались месяцев пять, после чего помещение редакции подвергалось ограблению.

Ведь это случается: ты пришел утром, как цуцик, работать, тяжким трудом зарабатывать на жидкий свой эмигрантский кисель, ну ключом дверь отпирать, а она, голубка моя, уж взломана, а в комнате пу-у-сто... (для убедительной слезы подставляли редакционных наборщиц или еще какую-нибудь дамскую мелюзгу).

Получив жирную сумму страховки, два друга-кишиневца (или три друга-бакинца), до сего дня любовно выпускавшие общую газету, вдруг не сходились в принципиальном вопросе (это тоже случается), разбегались в стороны и там, каждый в своей сторонке, в своем закутке, основывали новую очередную, тринадцатую или четырнадцатую израильскую газету на русском языке.

Существовали они, как правило, недолго - удушливая конкуренция, неглубокое знание сложнейших местных реалий, отсутствие корешей в правительственно-ведомственных и армейских структурах делали свое дело: прыгая с кочки на кочку и все глубже забираясь в болотные дебри, эти ребята рано или поздно, оскользнувшись, уходили в трясину...

Но - глядь, недели через три - все та же бакинская или кишиневская бывалая команда являлась в кабинет владельца одного из крупных изданий со свежим предложением: выпускать недельное приложение-боевик "Сексуальная пропаганда" с эротическим "Клубом знакомств".

И порядком изношенная машина со скрипучим энтузиазмом запускалась на новые обороты.

глава 10

- Ой, не надо кофе, мне сердце от него мельтешит... Чай, пожалуйста. Он и дешевле.

- Что вам взять к чаю? - спросила Зяма.

- Да что ж вы так тратитесь, деточка... Ну, какую-нибудь угу... Есть у них тут яблочная уга?

Подошла оливковой красоты эфиопка лет шестнадцати. Подрабатывает на каникулах. Не отрывая взгляда от ее точеного, безупречно банального личика, в котором все же - профильно - мелькало нечто пушкинское, Зяма заказала себе кофе, старухе - вишневый чай и два куска пирога с яблоками. Пироги здесь подавали огромными, как утюги на блюде, кусками, а чай по-настоящему заваривали вишневым листом. За это Зяма уважала кондитерскую "На высотах Синая".

Ее держала старая польская еврейка, спасшаяся из Освенцима. Она сидела за кассой в инвалидной коляске, и если официантка не успевала - больше одной девушки держать было накладно, - то старуха сама обслуживала посетителей, ловко лавируя в коляске между пятью столиками.

- И меня уверяют (дедова возлюбленная произнесла "уверают"), что вот эти негры, - она кивнула на танцующую между столиками эфиопку, - нет, я против них ничего не имею, - что они тоже евреи!

- Да, - сказала Зяма, нарезая фруктовым ножиком свой кусок пирога. Возможно, именно эти - больше, чем мы.

- Ой, что вы говорите, Бог с вами! - Старуха ковырнула вилочкой в пироге, выкопала кусочек с начинкой и отправила в рот. Зубы у нее были новые, неестественно ровные, орудовала она ими с осторожностью. - Чтоб еврей был черным, что твой сапог, - этого мы никогда не слыхали.

- Роза Ефимовна! - проговорила Зяма, решительно пропуская мимо ушей ее болтовню. На старуху полагался час с довеском, ровно в семь Зяма должна была стоять на тремпиаде и ждать красный "рено" Хаима Горка. - Как я поняла, вы были знакомы с моим дедом.

- Знакома! - повторила старуха саркастическим тоном. - Я с ним была так неплохо знакома, что просто вот вы, моя девочка, вполне могли быть моей внучкой.

Зяма изобразила на лице потрясение, оторопь. На самом-то деле ничего другого она и не ожидала услышать. Вы что, Роза Ефимовна, полагаете, что я не знала своего любимого деда Зиновия Соломоновича?

- Да! - трогательно пунцовея старческим пятнистым румянцем, продолжала старуха... - Мы были как во сне целых три месяца. Да и потом я долго была как во сне... Скажите мне... я хочу знать... Как он умер?

- Во сне, - почти машинально ответила Зяма и, спохватившись, что она передразнила старуху, повторила: - Дед умер во сне, как праведник... Хотя до праведника ему, мягко говоря, было пилить и пилить...

- Боже упаси! - воскликнула старуха. - Праведник Зяма - это ария из другой оперы (она говорила "аръя" и "опэры").

- И все-таки дед умер, как праведник, незаметно, неслышно, во сне. А с вечера... впрочем, это неважно!

- Нет! Нет! Прошу вас, расскажите мне все!

- Да нет... так, это пустяки, но как-то символично... С вечера он вымыл ноги, как будто омыл с них земной прах...

Черт! Столько раз она давала себе слово обойтись без этой библейской символики! Заговоренное, забормоченное с юности и уже почти комическое предсмертное омовение дедовых ног...

На старуху между тем это подействовало неожиданно сильно. Ее лицо мгновенно полиняло, даже пожелтело. Она молча смотрела на Зяму, возможно ожидая еще какую-нибудь цветистую деталь.

- Лучше вы расскажите мне что-нибудь! - окликнула ее Зяма.

- А... да, вы, конечно, ничего про меня не слышали, - пробормотала старуха. - Вы ничего не могли знать... Когда мы с ним встретились, мы были такие молоденькие... он как раз тогда бежал из банды.

- О-го! Как это - из банды? Что вы имеете в виду? - Зяма разом забыла про все оттенки выражения лица, которые она заготовила для старухи.

- Ну... он же был мужем атамана.

Зяма опустила вилочку. Она не ожидала, что эта дедова пассия окажется выжившей из ума рухлядью. Да... годы... В советских прачечных, принимая старое белье, писали на квитанциях: "Ветхое, дырявое..."

- Мужем... атамана? - вежливо повторила она, быстро соображая, как попристойней от старухи отмотаться.

- Ну да. Может, вы читали: банда атамана Маруськи. Да фильм еще был... не помню названия, там Андрей Миронов играл, а Маруська была - Васильева. Но совсем не похожа...

- Роза Ефимовна! - крикнула Зяма, откинувшись и бросив на скатерть фруктовый ножик. - Вы... вы что - простите меня - обалдели?! Какая банда, какая Маруська?! Дед же был, мягко говоря, еврей, жидовская морда, его только повесить могли или поджарить. А больше ничего.

- Его потом повесили, - охотно согласилась Роза Ефимовна, абсолютно не обидевшись. - Но в другой раз, и не они. А в тот раз Маруська с бандой нагрянула в их местечко (они жили, ну, вы знаете - в Прилуках). Согнали всех на базарный майдан. Она в седле сидела, стерва, на вороной кобыле. Женщина была в теле, интересная она была женщина, худого не скажу, косы такие пшеничные, она их вокруг лба укладывала... И не старая, так что... Она его в толпе разглядела. Ему было семнадцать, он был невысокий, но такой... складный, хорошенький.

- Кто был хорошенький, - спросила Зяма, повторяя это слово с брезгливой гримасой, - дед Зиновий Соломонович?

- Да-да, - кивнула старуха, - вы на него страшно похожи... И вот эта "а курве" Маруська его углядела. И она его увезла, и они в банде сыграли свадьбу... - Она подняла на Зяму глаза и сказала вдруг с неожиданной застарелой обидой: - Бандитка, гойка - вот кто был его первой женщиной...

Ну это, положим, Роза Ефимовна...

Зяма уже кормила яблочной угой здесь, "На высотах Синая", уютную крошку-бабуленьку, без единого - это ж бывает так! - седого волоса (она привела с собой трехлетнюю правнучку, которую не с кем было оставить) - тоже гипотетическую свою бабушку, мечтательно вскользь упомянувшую некую телегу с бидонами молока, на которой с пятнадцатилетним дедом они надолго застряли в лесу. Телега то есть застряла - осень, бездорожье, лесная желтая глина... "О чем мы только не переговорили! - повторяла она. - Я на всю жизнь запомнила этот лес, эту телегу!"

Так что не стоит, не стоит обеднять образ Зиновия Соломоновича. Бандитка - само собой, и гойка - само собой, но и много, много чего еще само собой, Роза дорогая, Ефимовна...

- ...И он с ними ездил месяца два, пока не понял, что пора делать ноги. Тогда он ночью бежал, и знаете... да что там, Зяма уже на том свете... - Она копнула вилочкой угу, выкопала кусочек яблока с оливкового цвета кожурой и наконец решилась: - Понимаете, эта гойка осталась беременна от него... Закинула в рот кусочек и грустно закончила: - Между нами говоря, это вы красиво сказали: вашего дедушку никто бы не назвал праведником.

- Боже упаси! - подтвердила Зяма гордо, испытывая, как всегда, тайный восторг, упоение, счастье...

И вдруг все внутри у нее оборвалось: на балконе третьего этажа дома напротив она увидела человека, готового броситься вниз. Уже перекинув через перила ногу в дурацком полосатом клоунском чулке, уже накренившись, он неестественно застыло вглядывался в праздную вечернюю публику, неторопливым ручейком текущую по узкому переулку. У человека было странное, туповато-приветливое лицо. Дебил? Безумец?!

Манекен, о Господи! - поняла вдруг она и откинулась к спинке стула. Нет, но какому идиоту понадобилось пугать людей?

К перилам балкона, прямо под закинутой ногой манекена в полосатом чулке, был привинчен плакат на иврите:

"Не спеши на тот свет, дружок! Тебе поможет

"Группенкайф"!"

А опустив глаза, она увидела кое-что пострашней: за стеклом витрины на тротуаре стоял, улыбаясь и делая Зяме энергичные знаки, представительный дяденька с мягким лицом доброй пожилой армянки. Сама виновата. Какого черта села за столик у окна!

- Простите, Роза Ефимовна, - проговорила она сумрачно.

А представительный дяденька уже вошел в кондитерскую и, оживленно жестикулируя, двигался прямо к ним.

- Ну, с трудом, с трудом узнал! - говорил он, отодвигая стул, шумно, прочно и надолго усаживаясь, обхлопывая карманы, словно бы отыскивая бумажник с намерением оплатить дамам их скромное застолье. - Просто не узнать тебя, старуха! Поблекла, постарела. Что с тобой? Болеешь? Почему не позвонила? Я мигом тебя вылечу.

- Не куплю, - сказала Зяма твердо. - Выгляжу, как всегда, превосходно. А твои камешки и твой песочек пусть вгрупповую употребляют энтузиасты.

- Шутница, - сказал он, улыбаясь Розе Ефимовне.

Когда-то в Новочеркасске Миша был актером ТЮЗа. Интересно, на что надеются, уезжая из России, все эти актеры, подумала Зяма, для профессиональной жизни которых нужны, по меньшей мере, зрители... Здесь Мишу бросила жена и, забрав сына, вернулась к родителям в Новочеркасск. Мише возвращаться было некуда. Он занялся распространением "Группенкайфа". На желтой майке, обтягивающей его по-дамски округлую грудь, привинчены были два значка; на одном по-русски написано:

"Спроси меня, и я тебе отвечу",

на другом - красным шрифтом по-древнееврейски:

"Это - то, что тебе сейчас необходимо!."

Достижение могучего штата психологов международной фирмы "Группенкайф". Предполагалось, что при виде этих завлекалочек доверчивой мышке немедленно захочется спросить у кошки - что именно ей, глупой, неопытной мышке, необходимо в ее неинтересной жизни. И тогда ей ответят на любом языке можно по-русски, но обслуживаем и на иврите. На каком языке мышке удобнее чтоб ее съели?..

- А у нас как раз неповторимые скидки, - говорил между тем Миша хорошо поставленным актерским голосом, - для тех, кто приводит покупателя, - пять процентов со стоимости комплекта. Рекомендую. Программа называется "Друг возрождает друга".

Он напирал на Розу Ефимовну, понимая, что Зяма потеряна безвозвратно.

- А у тебя, старик, нет программы "Брат убивает брата"? - спросила Зяма. - Эта заслуживает большего доверия. Как испытанная временем.

- Шутница, - сказал Миша Розе Ефимовне, кивая на Зяму.

- Благодарю вас, - сказала старуха застенчиво, - я принимаю препарат "Группенкайф" с тремя подругами.

- Ах вот как. - Миша сразу потерял интерес к этой мышке, уже попавшей в лапы другого облезлого и голодного израильского кота. - Ну и прелестно, ну и славно... - Его лицо поскучнело и стало еще больше напоминать лицо доброй пожилой армянки. - Только не уговаривай меня съесть эту отраву, - сказал он, кивая на высокий, как замок, и чрезвычайно аппетитный на вид обломок яблочного пирога. - Вот кофе, пожалуй, закажи мне...

Зяме не хотелось его обижать, но Миша был из тех новообразований, избавляться от которых следовало только оперативным путем.

- Прости, старик, - сказала она, - какой там кофе! Я даже не уговариваю тебя остаться. У нас с Розой Ефимовной встреча сугубо интимного свойства...

Миша бодро вскочил, словно как раз и собирался их покинуть. Раскланялся. Все-таки он актер, это многое облегчает.

Но ушел он не сразу, а еще минуты две рассказывал, уже стоя, о своем процветающем бизнесе.

- Я даже Таньке в Новочеркасск выслал пятьсот долларов, - похвастался он. - Заходи ко мне в офис. Во-он там, видишь - манекен на балконе?

- Ах, так это твоя режиссерская находка, - заметила Зяма. - Скотина ты, Миша...

Он захохотал, довольный, что его трюк оценили.

- Я тебя из окна кабинета приметил, - сказал он. - Смотрю, сидит в кафе, прохлаждается... Шея как у лани - попробуй не заметь издалека...

Когда он наконец ушел, старуха проговорила, внимательно глядя на Зяму:

- А мне сначала показалось, что вы такая... деликатная...

Зяма расхохоталась:

- Ну что вы! Я абсолютно неуправляема. Только мой пес, как более сильная личность, вытворяет в моем присутствии все, что придет ему в голову... - Она с любопытством взглянула на Розу Ефимовну. - А вы и в самом деле принимаете "Группенкайф"?

- Боже упаси! - воскликнула старуха. - Кто это выдержит - такие деньги!..

- Ах, так, значит, и вы не просты... - Она положила ладонь на старушечью веснушчатую руку и ласково проговорила ей: - Мы обе с вами, Роза Ефимовна, ох как не просты...

Та улыбнулась.

- Расскажите-ка мне дальше: он бежал, от бандитов...

- Он... да, он бежал от белых бандитов и прибился к красным бандитам. Такой он был человек, он не мог жить как все люди, спокойно.

- Вы кого под бандитами разумеете? Я с детства слышала, что дед воевал у Буденного. Вы Первую Конную имеете в виду?

- Ну, я ж вам рассказываю... Буденный-муденый... Все они были мародеры. Они долго у нас в Шаргороде стояли. Папа меня все время прятал. От белых прятал, от красных прятал... У нас на чердаке огромный был сундук с кожами папа изготовлял тфилн и мезузес*, - так вот, в этом сундуке он меня прятал. Я была маленькая красивая девушка, сворачивалась на дне, а сверху папа на меня кожи наваливал. Мне было шестнадцать...

______________

* Тфилн и мез у зес - иудейская культовая утварь.

- Вы прекрасно выглядите, - сказала Зяма.

- Ай, я вас прошу!.. Вот так и ваш дедушка - пусть земля ему будет пухом, - он умел сказать два-три слова, что они западали прямо в середку сердца и там оставались на всю жизнь... Он меня и нашел в этом сундуке... Может, заметил, что папа тихонько на чердак поднимался с миской еды или вынести за мной ведро... А может, ночью шаги слышал, я ведь выбиралась из сундука походить, поразмяться... тихонько так, подкрадусь к слуховому окошку и смотрю, смотрю на улицу...

Так вот, Зяма дождался, чтоб днем никого не осталось, поднялся на чердак, открыл крышку сундука и приподнял кожи. Я-то думала, что это папа, а как увидела над собой чужое лицо.. Ой-вэй! И он мне быстро шепнул на идише: "Не бойся, дитя..." Вы понимаете идиш?

- Да, - сказала Зяма, - дед часто со мной сбивался на идиш. Мы ведь с ним жили вдвоем до самой его смерти, я в юности не очень-то ладила с родителями. Потом это как-то сравнялось. Но с тринадцати лет я жила с дедом в его двухкомнатной квартире. И он, бывало, машинально начинал говорить со мной на идише. Мне приходилось понимать. А здесь я вдруг много чего вспомнила...

- Да, это было смешно, - задумчиво повторила старуха, - ему что-то восемнадцать, а мне шестнадцать, и он мне говорит: "Об ништ мойрэ, киндэлэ..." - не бойся, дитя... У него была такая улыбка, - вот как у вас, очень похоже, - что от нее таяла душа. Что бы он ни вытворял (вытворал), какие бы штуки он ни выкидывал, понимаете, - Господь дал ему такую милоту, такой голос (я и сегодня его слышу), как будто предназначал его... Я не знаю, как это сказать... как будто он был создан для великого смысла, но не в то время и не в том месте... И это в нем чувствовали женщины. Боюсь, что я не очень-то умею это сказать... Он был страшно ласков, понимаете, он никогда не стеснялся говорить много-много таких милых слов, от которых сердце млело...

Боже мой, подумала Зяма, глядя на маленькую старушку, разве может любовь длиться так долго?..

- Он приходил к вам по ночам, - проговорила она утвердительно.

Та не ответила.

- Ну, так вот... через три месяца в Шаргород пришли белополяки и выбили красных. Те отступали, ну и... бросили лазарет с больными - тогда от тифа многие умирали. Зяма лежал в тифозном бараке, в страшном жару, - он сразу ушел от нас, когда понял, что заболевает.

И вот как оно было: офицер с солдатами вошли в барак, перестреляли всех тифозных, а возле Зямы остановились: увидели рядом с ним на полу сапоги. Таких сапог ни у кого не было.

- Да, - сказала Зяма, - их стачал его отец, мой прадед, - лучший сапожник во всем крае.

- Ну, и офицер прямиком к нему. Достает револьвер, вкладывает Зяме в рот и спрашивает: "Комиссар?"

Зяма лежит, смотрит на него в полубреду. "Комиссар?!"

Тот ему знаком: мол, убери револьвер, скажу.

Офицер вынул дуло, и тут его позвали, какая-то кутерьма на улице или что там - не знаю... Он крикнул: счас вернусь, пристрелю комиссара! - и выбежал. Солдаты за ним. А кого стеречь? Куда умирающий тифозный денется? Да они не на того наскочили... Зяма сполз на пол, дополз до окна - оно выходило в глухой переулочек, перевалился через подоконник и - вот откуда силы берутся в такую минуту? Ведь у него кризис был, его люто колотило, огородами, задворками, сарайчиками... босой! - утек, поминай как звали. Он Шаргород знал как свои пять пальцев... Постучал к нам ночью. Поскребся. Папа долго не отпирал - как будто чуял, что с этого получится... Когда решился и отпер дверь, Зяма уже на пороге без памяти лежал. Мы его вдвоем еле втащили. А ведь он легкий был, хрупкий... Так что мы его выходили... И когда он ушел - тоже ночью, бежал в Ямполь, там полк красных кавалеристов стоял, кто-то из соседей донес, и поляки забили папу плетками. Насмерть... Нет, он жил до вечера... И... он мне - ничего, ни словечка упрека.. Ни слова... После его смерти я перебралась к тетке в Тульчин. И там уже родилась моя девочка... В годик она умерла от дизентерии... Поэтому я на вас все смотрю и не могу насмотреться. Простите...

Роза Ефимовна не плакала. Ни жилки не дрогнуло в ее лице. Эта старуха оказалась крепче всех остальных, и Зяма гордилась ею. Она протянула руку и положила ее на сжатый веснушчатый кулачок на столе.

- Еще кусок пирога?

- Да, - сказала Роза Ефимовна.

И пока Зяма сама забирала тарелочки с пирогом у хозяйки кафе, старуха продолжала неотрывно смотреть бесслезными глазами на быстро густеющее небо за окном.

- Попробуйте вот это, - сказала Зяма, - вы оцените. Это настоящий штрудель, хозяйка печет его сама...

Минуты две они молча ели штрудель.

- Почему вы не искали его? - спросила Зяма.

- А почему он меня не искал? - со страстной обидой, пережившей десятилетия, спросила Роза Ефимовна. - Я была уверена, что его повесили петлюровцы, мне Фимка Безродный так сказал, с которым его вместе и поймали. Фимке удалось бежать, так он рассказывал, а Зяму повесили. Я не допытывалась, слишком болело все тогда - какая-то смутная история на каком-то полустанке, что-то связанное с ограблением поезда... И только много лет спустя на Урале, в эвакуации, я случайно встретила и разговорилась с одной женщиной, уже немолодой. Она жила на том полустанке...

- Стрелочница, - сказала Зяма. - Она его и спасла. - Про то, что дед прожил несколько месяцев у стрелочницы в сарае, Зяма говорить не стала...

- Расскажите немного про его жизнь, - попросила Роза Ефимовна. - Хотя нет, не надо! Я боюсь этого. Расскажите только - кто его жена? Ваша бабушка жива?

Зяма улыбнулась. Да, эта старая женщина до сих пор любила ее деда, которого вот уже двадцать лет на свете не было.

- Роза Ефимовна, - проговорила она мягко, - вам не к кому ревновать. Моя бабушка, которую я в глаза не видела, умерла от родов.

- Боже мой!

- Да, - сказала Зяма. - Божий промысел велик. Вы потеряли своего ребенка. Значит, ее ребенок - во имя справедливости - должен был потерять мать...

- Вы говорите жестокие слова! - тихо проговорила старуха.

- Вообще, о ней в родне никто особенно не распространялся. Похоже, это была просто девушка, местечковая девчушка, которой он сделал ребенка и на которой в конце концов женился. Звали ее Хана... Вот и все... Этому ребенку, моему отцу, а потом мне он посвятил всю любовь своего сердца... Он не женился. Были, конечно, какие-то женщины, он нанимал мальчику нянек и несколько лет даже держал в доме тихую русскую женщину по имени Наталья, которая ради него не вышла замуж никогда, но... видно, не суждено ей было им завладеть. Если вам интересно: половину жизни он прожил в жаркой провинции под названием Ашхабад. Бежал туда из Киева, чуть ли не ночью, с чужими документами и годовалым сыном. Это было, если не ошибаюсь, во времена, когда сажали "за перегибы на местах", кажется, так это называлось? А дед тогда был довольно крупным деятелем: после Гражданской войны он закончил школу Красных командиров.

- Что он там делал - на краю земли?

- Он был миллионером.

Старуха вытаращилась. Да-да, Роза Ефимовна. И сумасшедший размах его подпольных цехов, и его тюрьма, из которой его выкупили друзья, давно, еще до ее, Зямы, рождения, и затем его тихое бухгалтерство в "Ашхабадстрое"... И вдруг идиш вслух на старости лет, и эта туркменская тюбетейка на голове по субботам... Нет, если все это рассказывать, то мы и до конца недели не управимся, а нам уже надо закругляться...

- Ашхабад - хороший город, - сказала Зяма. - Кстати, я там родилась. И только когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец получил назначение в Москву и перетащил всю семью. Отец какое-то время работал на Байконуре... вы понимаете: "допуск-шмопуск", черт бы побрал все их ракеты, вместе взятые, поэтому дед так и умер, не попав в свой "Ершолойм"...

Роза Ефимовна тихо и горько качала головой, думала...

- А у меня, знаете, была красивая жизнь! - вдруг проговорила она, встрепенувшись. - Я встретила прекрасного человека, родила сына и дочь, у меня четверо внуков, и уже правнуку пять лет, да... У меня красивая старость. И я, слава Богу, на ногах.

- Дед называл вас Рейзеле? - спросила вдруг Зяма, накрыв ладонью ее кулачок на столе.

Роза Ефимовна подняла к ней застывшее лицо:

- Да! Да!

- Когда я родилась, - сказала Зяма, не убирая ладони с ее стиснутого кулачка, - дед просил, чтобы меня назвали Рейзл, ну, Роза, конечно, в русском варианте...

И вот тут старуха не выдержала. Она схватила салфетку, затряслась, прижала ее к лицу.

- ...но мамец всегда могла переупрямить любого ишака, - закончила Зяма, с любовью глядя на тщедушную и очень старую женщину.

Слава Богу: Зяма была платежеспособна. Она считала себя обязанной выплатить все долги по дедовым векселям. И радовалась, когда заставала в живых кредиторов...

...Уже подъезжая на автобусе к тремпиаде и страшно нервничая и боясь опоздать, она увидела красный "рено" Хаима Горка. Он как раз подкатил к бордюру тротуара. Зяма выскочила из автобуса и бросилась к нему, хотя, конечно, Хаим бы подождал. Он видел в зеркальце, как она бежала. И когда, тяжело дыша, она плюхнулась рядом, он не стал говорить светских пустяков, вроде - не стоило торопиться, или - что ж ты бежала, как на пожар... Он сказал без улыбки:

- Мне нравится твоя точность.

И они тронулись. И замелькали по бокам виллы арабской деревни Шоафат, и напряглась в непроизвольном ожидании пули ее слишком статная, слишком заметная шея...

глава 11

К армии у нее не было никаких претензий. Ее принимали, на проходной базы связывали с командиром, дежурный говорил в телефон: "Тут пришла мама солдата".

"Мама" ... Кстати, а есть ли вообще у них в обиходе слово "мать"? Семейная армия, шмулики-мотэки... (Господи, как можно было позволить сожрать себя этому климату, этому вязкому мареву Леванты, как можно было дать растаять в этой жаре тревожному еврейскому уму! Как - в этой круговой смертельной опасности - можно лузгать семечки, жрать питы и чесать волосатое брюхо?! Почему, черт возьми, они не проверяют ее паспорт, почему не обыскивают?! А вдруг у нее в сумке спрятана граната!)

Она стояла у проходной - мамочка солдата, говнюка окаянного. Вот замечательно точное выражение из глубинных народно-речевых пластов: "Сердце кровью обливается". Потому и стало расхожей банальностью, что замечательно точное. Земную жизнь пройдя до половины, приходишь к мысли, что нет ничего точнее, больнее и правдивей банальностей...

Командир принял ее минут через тридцать. Она стояла - пока ждала, смотрела на проходивших туда-сюда солдатиков.

Территория базы была огромной, тенистой, засаженной лет пятьдесят назад эвкалиптами. Похоже на территорию пионерского лагеря где-нибудь в Крыму... А эвкалипты, как известно, осушают почву, их высаживают на болотах. Именно в этих местах тысячи, десятки тысяч загибли, осушая малярийные болота. Именно в этих местах...

Да, конечно, она тоже не любила в детстве школьных лагерей с их побудками, надсадным хрипом горна, казенным компотом с лысой косточкой на дне стакана - всего этого проклятого счастливого детства в дружном коллективе.

Но, черт возьми, он же все-таки мужчина. И это все-таки армия!

Командир был ее ровесником. Слушал молча ее торопливый жалкий иврит. Хорошее лицо, умные глаза. Хорошее, домашнее, утомленное лицо. Фамилия, между прочим, Фельдман. С ней в классе учился Сашка Фельдман, они приятельствовали, однажды зимой даже целовались в телефонной будке на станции метро "Белорусская", где телефонные будки похожи на египетские саркофаги, поставленные на попа. В будке было тепло. Да... просто в России есть одна особенность: там говорят по-русски... Проклятый родной язык! Тяжкая печать на судьбе, как клеймо конезавода на тощем крупе изъезженной клячи... Что это за жизнь, Господи, если с человеком по фамилии Фельдман нельзя поговорить нормально, по-русски?!

- Я его отправлю на гауптвахту на месяцок, - сказал он ей. - Ты пока покрутись, подсобери справки. Почему ты не предупредила, что такой ребенок?

Она хотела сказать: а где были ваши хваленые медкомиссии, где были ваши прославленные военные психологи, кто ему, дьявол вас побери, выкатил высший балл?!

- Я надеялась... - сказала она вслух. - Я всегда по-идиотски надеюсь.

Она уходила длинной эвкалиптовой аллеей. Навстречу шел расхристанный курсант, балбес, меланхолично жующий питу. Они профукают страну и в ожидании царя-батюшки, Машиаха своего, прожуют ее и запьют пивом...

Ах, посадите меня на гауптвахту в этом райском военном саду!..

Встретиться с сыном ей не разрешили.

...И что? Выручил в конце концов Доктор. Она долго не решалась попросить его, не хотелось кишки вываливать на соседское обозрение. Потом поняла, что деваться некуда.

Умница Доктор понял все мгновенно - дело-то было получасовое. Она зашла к нему вечерком (не на Сашкиной же террасе справки выправлять), и он накатал на бланке чистую, в общем-то, правду. Такой-то перенес стресс в результате аварии на школьных курсах вождения. Возбудим - и это было чистой правдой.

- К депрессиям склонен? - спросил Доктор, оборачиваясь от стола.

- Ни к чему он не склонен, - сказала она.

- Ну, когда давление оказывают - не любит?

- Бабочка тоже не любит, когда ей крылышки держат, - сказала она...

Доктор сварил кофе, и они обсудили возможность смотаться двумя семьями на Родос, на недельку. Деньги плевые, четыреста долларов с носа, - дивное море, дивные пляжи... Она сделала вид, что серьезно обдумывает поездку.

Если б у нее были сейчас эти плевые четыреста долларов, она знала бы, куда их заткнуть. Дома лежала стопка неоплаченных счетов...

Иногда от отчаяния в голову ей приходили уже вовсе нелепые идеи заработков. Недавно, к примеру, сон приснился: будто идет она с рынка Маханэ-Иегуда к остановке автобуса, само собой - нагруженная девятью кошелками, как ишак. На остановке к ней бросается женщина, ненатурально пылко, как это только в снах бывает: простите, не знаете ли, к кому обратиться насчет экскурсии по Иерусалиму? Я бы хорошо заплатила, у меня времени осталось только до вечера, я вечером уезжаю в Торонто! (Спрашивается: при чем тут Торонто? Почему - Торонто? Писательница N. это название лет пять не вспоминала. Вот недюжинная задача для творческого ума разгадывать значение идиотских снов.) Подскажите, спрашивает, кто здесь экскурсовод? И известная писательница N., превозмогая тошноту, говорит ей:

- Ну, вот я - экскурсовод. Не будет преувеличением сказать, что я ведущий экскурсовод Иерусалима.

А сама мучительно во сне соображает - куда кошелки девать на время экскурсии...

Проснулась и смеялась. Однако все утро нет-нет да прикидывала: а не пойти ли на курсы экскурсоводов?

- ...А ведь ты мне, кажется, анкету еще не заполняла? - задумчиво спросил Доктор. - Сделай-ка и мне одолжение, а?..

Писательница N. взяла протянутые ей скрепленные бланки, пробежала глазами. Так вот она, эта знаменитая анкетка, которую Доктор всучивает всем и каждому.

"Думали ли вы когда-нибудь о самоубийстве?"

- Любой порядочный человек когда-нибудь думает о самоубийстве, сказала она.

- Ты не торопись, не торопись... Сядь, прочти внимательно все. Вот тебе ручка, обведи кружком что считаешь нужным.

Подавляя отвращение к этим листкам, к себе, Доктору и всему миру, она продолжала читать вопросики задушевной анкеты:

"Каково было ваше желание умереть?",

"Насколько часто оно возникало в последнее время?",

"Считаете ли вы себя способным покончить с собой?",

"Какую цель вы преследуете, когда думаете покончить с

собой?",

"Думаете ли вы о способе, которым хотели бы покончить с

собой?",

"Считаете ли вы, что данный момент - самое подходящее

время свести счеты с жизнью?"

- Да. Считаю, - сказала она. - Уговорил. Выпиши-ка мне лошадиную дозу снотворного, что-то не спится...

Доктор приятно рассмеялся и потрепал ее по руке.

- Ну, вот и напиши, - мягко проговорил он.

- Да что там писать, эх, - воскликнула она, - все по нулям: нет. Не состою. Не значится. Не имею.

И обвела все "нет" твердыми маленькими кружочками...

Самое любопытное, что в последние год-полтора, несмотря на бесповоротное, бездонное безденежье, она, похоже, стала - да нет, не привыкать, - но находить в тех или иных вокруг картинках нечто для себя занятное. Всюду жизнь. Есть такое полотно передвижника Ярошенко...

...Она поняла - что натворила со своей жизнью, уже на пересадке, в Будапеште. Как это бывает - вдруг, просто, обыденно-беспощадно: мгновенное озарение правдой, свободной от "точек зрения".

Их цыганскую толпу погорельцев направлял парень, по виду совсем мальчик, коротко стриженный, конопатый, в свободной, слишком свободной одежде - конечно же, сотрудник израильских спецслужб. По-русски он говорил с диким местечковым акцентом, что почему-то привело в ужас писательницу N. (Значительно позже она поняла, что эти распевные, в каждом слове вопрошающие интонации перекочевали в идиш из древнееврейского, а из идиша уже в русский язык евреев черты оседлости.)

- Господа, господа! - покрикивал этот веснушчатый. - Всем следовать за мной!

Он вел их длинными и почему-то пустыми, очевидно запасными, стеклянными переходами аэропорта в некий зал, где им надлежало чего-то ожидать, наверное самолета. (А до этого их везли на автобусах в какое-то общежитие на окраине Будапешта - впереди охрана на мотоциклах, позади - охрана на мотоциклах. И вся эта толпа ночевала в каких-то гимнастических залах, койки стояли впритирку одна к другой. Младший сын, двухлетний, плакал и писался. Она бегала в туалет - стирать его колготки - и развешивала их на батареях парового отопления.

Кормили всех тоже в каком-то спортивном зале, партиями... все смутно, никчемные лица перед глазами, обрывки фраз, мусорная дорожная мелочишка, бред, сон дурной... И горечь, страшная первородная горечь, чечевичная отрыжка Эсава: вот так мы бежали из Испании, вот так мы бежали из Германии, вот так мы бежали из Польши, вот так мы бежали из... вот так мы бежали... Вот так Я избрал тебя из всех народов, как стадо свое, и стану перегонять тебя, как стадо, с места на место, чтоб не забывал, и не успокаивался, и не смешивался с языками другими... Наутро погрузили всех в автобусы и отвезли в аэропорт.)

И вот сейчас эта толпа с детьми и стариками торопливо тащилась по нескончаемым стеклянным переходам. Конопатый рыжий мальчик вел их, как ведет стадо баран-предводитель. На лбу его блестели капельки пота, он устал.

Это были те самые дни, сейчас уже легендарные, когда за день в аэропорт имени Бен-Гуриона прибывало по три тысячи репатриантов. Когда толпы их скапливались на пересадках в Будапеште, Бухаресте, Варшаве, и всех их надо было расфасовать, успокоить, направить, охранять. Он устал, этот мальчик с диким местечковым акцентом, какого не было уже у деда писательницы N. типографского рабочего-линотиписта, в четырнадцать лет убежавшего из дома отца-раввина, из затхлого местечка на юге Белоруссии.

- Господа, господа! Все в порьядке! - кричал мальчик, картавя.

Наверное, его в детстве привезли из России, лет двадцать назад, подумала она. Вот такой акцент будет и у моих детей. Круг замкнулся. Это я, я его очертила, я обозначила границы новой черты оседлости, я его замкнула.

И в этом стеклянном зале аэропорта посторонней, прохожей страны, в толпе бездомных ничейных переселенцев, под охраной автоматчиков она вспомнила одно из неприятнейших впечатлений своей жизни: закрытый просмотр фильма о филиппинских хирургах в Доме кино, куда ее, после междусобойчика в ЦДЛ, затащили два знакомых редактора.

Она сидела, обескураженно уставясь в экран, на котором слишком чуткие, неприятно чувственные смуглые руки хирурга раздвигали ткани человеческого тела, внедрялись в него, копошились внутри и вдруг вытаскивали наружу комок опухоли, за которым тянулись красные нити метастазов...

Она ощутила вдруг такое бесконечное сиротство, бездомность, обездоленность и тошнотворный страх, ощутила, как безжалостная рука, раздвинув ткани, проникает вглубь, в грудную клетку, и выпрастывает оттуда опухоль души с метастазами прошлого.

Она поняла, что самим рождением - до самой смерти - обречена на сопровождение автоматчиками, и неважно куда - до расстрельной ли ямы, для охраны ли жизни. Что все кончено, все погибло, и вернуться некуда, и возвращаться нельзя...

(Тут, на автобусной линии Иерусалим - Тель-Авив, живет сумасшедший бродяга в вязаной шапочке, про Машиаха поет. Всю дорогу бегает по автобусу и боится только одного - что его высадят. Все тот же ужас бездны, клубящейся под ногами.)

Она опустилась на скамью и зарыдала молча, страшно, содрогаясь в невыносимых конвульсиях, защитив лицо ладонями, безуспешно пытаясь совладать с этим, неожиданным для нее самой, припадком смертельного отчаяния. Рядом ее муж держал на руках младшего ребенка и растерянно смотрел на нее. Впервые за пятнадцать лет брака он видел, как она плачет.

- Что с вашей женой? - встревоженно спросил его мальчик-предводитель, ведь он за всех отвечал. - Почему она плачет?

Муж спустил ребенка на пол, подошел к ней и с силой прижал ее трясущуюся голову к своему свитеру.

- Ничего, - сказал он израильтянину. - Простите нас. Сейчас это пройдет...

...Они приземлились в Лоде ночью, накануне Судного дня.

После долгой процедуры в аэропорту (девочка-чиновница с таким же тяжелым акцентом, такая же уставшая и бледная, долго не могла понять - как это в семье могут быть три разных фамилии: отца, сына и святого духа от первого мужа), - ночью же (это была нескончаемая ночь) их погрузили на маршрутку и долго везли в какой-то городок под Иерусалимом, там одноклассница мужа сняла для них небольшую квартиру.

Приехали в сером молочном рассвете, быстро перетаскали на третий этаж все вещи: подрамники, свернутый в тяжелый рулон холст, ящик с красками и бутылками лака и небольшую сумку с бельишком для детей и круглым гжельским чайником, с которым самым идиотским образом она не хотела расстаться. (Он и сейчас стоит на полке в кухне. Чай в этой реликвии никто не заваривает.) Восемьдесят кило - по двадцать на рыло, - и ни грамма больше. Все по закону и под присмотром советского таможенного быдла. Баулы с одеждой, посудой, обувью и постельным бельем остались там же, в Шереметьеве.

"Это хорошо, - с горьким злорадством думала писательница N., - это символично..."

В квартире, которую сняли для них, стояли только три обшарпанные деревянные кровати и два дачных табурета, крашенных голубой краской. И опять она подумала, глядя на эти невесть откуда взявшиеся и невесть как сохранившиеся табуреты: земную жизнь пройдя до половины... Все хорошо, так мне и надо...

Ничего, сказала одноклассница мужа, задорная украинская деваха лет сорока пяти, энтузиастка и сионистка (она встречала их в аэропорту, бурно во все вникала, хваталась за сумки, громко и бодро приговаривала: ничего, главное, вы - дома! Остальное приложится. Пройдет завтра Йом Кипур, сказала она, понатащут вам отовсюду).

Писательница N. с трудом дотерпела, когда уйдет эта сердечная женщина, уложила хнычущего малыша, легла рядом с ним, не раздеваясь, на голый матрас и уснула как оглушенная...

Проснулась под вечер, долго лежала на спине, силясь понять - где она, глядя на голую лампочку, на непривычные, больнично-белые стены. Наконец поднялась и подошла к окну, тоже странному, без подоконника. Увидела круглый двор с пологим травяным косогором. Амфитеатром он окружал странное округлое здание из белого камня, с витражами в венецианских окнах. И со всех сторон по зеленому косогору спускались к белому зданию тихие строгие люди в белых одеждах...

Писательница N., москвичка в третьем поколении, уроженка Сретенки и прочая, и прочая, конечно, что-то слышала и что-то почитывала о грозном Судном дне, когда ревнивый и милосердный еврейский Бог судит всякого из своего народа, и этот всякий, дабы отвратить от себя гнев и наказание, облачается в белые одежды - в цвет невиновности и чистых помыслов...

Где-то что-то такое она, повторяем, читала. Но не связала. А может, забыла... Несколько мгновений, вцепившись побелевшими пальцами в оконную раму, она глядела на картину безмолвного загробного мира. Ее затошнило, колени подкосились, отступив от окна, она повалилась ничком на топчан и потеряла сознание...

...Так вот, в последние год-полтора с окружающего мира вдруг стала сползать пленочка, как с переводных картинок, нашлепнутых на бумагу. Скатываются мокрые катышки, скатываются, и вот уже в углу весело заблестело настоящее солнышко, и грязно-коричневая черепица крыши оказалась карминно-красной, а сахарно-белые домики, уступами восходящие в гору, так отрадно выглядывают из багряно-лиловых кустов бугенвиллий...

С полгода назад втроем - с младшим отпрыском - они совершили безумную по дороговизне вылазку в кибуц под Нагарией. Кибуц как кибуц, не любила она эти коммунистические идеалы сельскохозяйственных евреев, - но дня два без ущерба для психики провести там можно. Опять же - бассейн под открытым небом, в который круглосуточно было погружено их худосочное дитя - по характеру, страстям и национальности - типичная утка.

Отец фотографировал его поминутно - счастливо визжащего, с какой-то девочкой, с которой он бегал все два дня. А за девочкой повсюду бегала ее собака - мохнатенькая, белая, с черными подпалинами и черными, свисающими по бокам ушами, отчего морда ее казалась чванливой физиономией купца.

В этой собачонке было что-то трогательное и удивительно человеческое. Художник вставлял ее уже в третью картину, и везде это мохнатое, черно-белое было уместно и по колориту, и по настроению... В картине "Бродячий цирк" она лежала у ног фокусника; свернулась клубком на стуле, у окна, рядом с рыжеволосой женщиной в шляпе; стояла возле одинокого старика, спиною подпирающего забор...

Недавно залетел к ним из Милана приятель писательницы N., кинолог между прочим. Все советовал собаку приобрести, она, мол, напряжение снимает и даже от депрессий бережет. А у нас уже есть собачка, ответила на это писательница N. Вот, смотри, в каждой картине, - он совсем рехнулся. Скажи-ка, что это за порода?

Приятель-кинолог осмотрел полотна, щурясь, помыкивая и склонив голову набок, и сказал: похоже, тибетский терьер...

Так, кибуц.

Для увеселения отдыхающей публики предприимчивая администрация пригласила ансамбль не ансамбль, оркестр не оркестр, а некую любительскую, бродячую по виду труппу с проигрывателем и колонками.

Группу представляли четверо разнокалиберных девчушек от пятнадцати до семнадцати лет и их дядюшка-руководитель, коротконогий брюхастый человечек в смешных аляповатых бермудах и в пляжной шапчонке с козырьком. Писательница N. мысленно окрестила его массовиком-затейником. Дух любительщины, который процветает здесь во всех сферах искусства, способствует дикому смешению жанров и повсеместному беззастенчивому и радостному домашнему музицированию.

Этим ребятам заплатили за то, чтоб они "делали весело". И недаром, надо сказать, заплатили. С первого взгляда было видно, что это прыганье по деревянному помосту, сколоченному в нескольких метрах от кромки бассейна, доставляло им самим огромное удовольствие.

Под ритмичную, американского ширпотреба, музычку девчонки задорно и почти дружно выбрыкивали длинными ногами, а их дядюшка, массовичок-затейник, бегал туда-сюда вдоль дощатой эстрадки и, комично-испуганно округляя глаза, энергичными знаками призывал раздетую публику: повторять, повторять за нами!!

И вдруг сам - след в след за гуськом девчонок - пошел на полусогнутых пузатой уточкой направо и - прищелкнув, разом повернувшись, - уточкой налево, направо - налево, направо - налево, под пение этого... ну, этого вселенского кумира, кукольного идиота, ежеминутно проверяющего, на месте ли его яйца...

Этот ли самозабвенно пляшущий коротышка-пузач, разморенные ли отдыхом и солнцем полуголые люди вокруг бассейна, а может быть, все это вместе: и летнее чистое небо, и высоченные эвкалипты с голубыми стволами вокруг поляны, и древние камни римского акведука, и озябшая фигурка сына, и трогательная мохнатая собачонка, - все вместе в единую секунду сошлось в фокусе некоего увеличительного стекла, и луч направлен был в самую глубину ее груди. И за эти несколько считанных мгновений на поле голубейшей, чистейшей - на месте прошлого - пустоты выжег знак счастья: простенький узор этого упоительного дня...

И вот после этого - сначала изредка, потом все чаще - прошлое не то что вдруг проваливалось в голубую пустоту, но - застывало, окаменевало, как анестезированный зуб. А с картинки сегодняшнего дня все быстрее скатывалась катышками пленочка, обнажая яркие цвета то здесь, то там, то в самой середке, в самой глубине, в самой сути - говоря, конечно, слогом высокопарным, что непозволительно профессиональному литератору, каким считала себя и, собственно, являлась писательница N.

Известная, надо сказать, писательница...

глава 12

За всю историю государства Израиль его покидало множество людей. Причем, как правило, пламенных патриотов. В этом нет ничего невероятного: во все времена и во всех странах именно пламенные патриоты редко выдерживали очную ставку с собственным народом...

Ури Бар-Ханина считал, что весь еврейский народ - от младенцев до глубоких старцев - должен собраться на Святой земле своих предков, чтобы, совершенствуясь в праведной жизни, становиться все чище и выше, указывая как и написано в Книге Книг - путь к светлому будущему народам земли.

Боря Каган любил повторять, что все жиды, со всей своей кодлой, должны сидеть на своем пятачке, расхлебывать собственное дерьмо и не лезть в душу к остальным народам.

И тот и другой, безусловно, были убежденными сионистами...

Не секрет, что встречаются иногда среди людей безумные юдофилы. В природе вообще все встречается, например бородатая женщина - из учебника восьмого, если не ошибаюсь, класса. Явление необъяснимое.

Ури Бар-Ханина, урожденный Юрик Баранов, с детства (еще когда был русским) отличался таким необъяснимым врожденным юдофильством. Вот никогда не скажешь, с какой стороны тебя подстерегает опасность. Родители Юрика, мама и папа Барановы, были нормальными людьми, без отклонений, старшие брат и сестра тоже были абсолютно здоровы, в смысле - под хорошую выпивку в хорошей компании и анекдот смешной рассказать, типа "приходит Абрам к Саре", и посетовать иногда, что в родной лаборатории евреи со всех сторон обсели...

Юрик же вот такой уродился.

Началось это с детского сада, когда красивый крупный Юрик повсюду, как привязанный, стал таскаться за конопатым заморышем Борькой Каганом, заглядывая тому в рот и никому не давая его тронуть. Золотушный Борька обладал талантом - хотелось бы написать "рассказчика", да не был он никаким рассказчиком, наоборот - всю жизнь с кашей во рту, и картавил к тому же... а просто к нему липли, едва он рот раскрывал. А на Юрика Борька вообще действовал как сирена. Завораживал... "А этот ему... рраз! и-и рраз - по рроже! - рассказывал Борька. - А тот, шпион... вынимает пистолет, целится, и ка-а-ак!.."

В старшей группе детского сада Юрик дважды побил деревянной кеглей Колю Соловьева за то, что тот дразнил Борю "жидом". Воспитательницы отмечали этот случай в своей долгой педагогической практике как феноменальный. Получив после скандала с кеглей страшный нагоняй от директрисы, воспитательница Марина рассказывала, плача:

- Я ему говорю: "Юрик, детка, ну что тебе этот Каган, отойди от него!" А он глазенками исподлобья смотрит, кулачки сжал, говорит: "Еще хоть раз кто ему это слово скажет..."

Беда!

Дальше - пуще. Известно, что в советской школе многие двоечники-хулиганы покровительствовали хилым еврейским очкарикам за то, что те давали списать на контрольной или подсказывали у доски. Случай, который условно можно назвать "феноменом Юрика Баранова", опрокидывал все сложившиеся стереотипы.

Во-первых, у Юрика обнаружились выдающиеся способности к точным наукам, языкам и... да, собственно, ко всему остальному. Он прекрасно рисовал, хотя и не учился этому. А прослушав однажды оперу, например "Аиду" (массовый поход в Большой театр пятых классов), спокойно мог намурлыкать лейтмотив любой арии.

Что касается его друга и одноклассника Бори Кагана, тот рос неблагополучным мальчиком. Отец Бори оставил семью, когда сыну исполнилось восемь лет, а сестре его Зиночке - пять. А когда Боря перешел в седьмой класс, умерла от рака его мама. Боря с Зиной остались жить с бабушкой.

Боря курил, сквернословил, грубил бабушке. Что находил для себя, что почерпывал из дружбы с ним развитой, начитанный и благополучный Юрик Баранов - для всех без исключения оставалось загадкой. Но стоило Боре Кагану открыть рот и начать рассказывать какие-нибудь непристойные глупости ("Тогда мы берем портвейна, водяры и блок "БТ" и едем к этому барыге на дачу, а там у него соседка, крепкая такая чувиха с ногами..."), и Юрик почему-то молча внимал этому рыжему тщедушному балбесу.

Школу Боря сумел закончить только благодаря Юрику, силой натаскавшему его перед экзаменами. Вообще можно без преувеличения сказать, что заботы об этом нескладном семействе целиком легли на Юрикины плечи. Он ходил в магазин за продуктами, присутствовал на родительских собраниях в Зиночкином классе, подписывал дневник в графе "Подпись родителей" и проверял уроки.

Да, всем окружающим, и в первую очередь собственной семье, он казался довольно-таки странным мальчиком, но все равно никто, даже в самых рискованных предположениях, не смог бы угадать, чем все это кончится.

Разумеется, он с блеском поступил в МГУ. Талантливый, красивый, воспитанный молодой человек, не обремененный, слава Богу, национальной проблемой, - могло ли быть иначе?

Как обычно пишут в биографических книжках:

"Гордость двух факультетов, душа любой компании, он весьма

скоро оказался желанным гостем в очень многих престижных

домах..."

И что же? С удивлением и горечью любимец курса обнаружил, что чуть ли не во всех высокопоставленных семействах ему очень пригодилась бы его детсадовская кегля.

Однако шутки шутками, но мордобоем Юрик разбираться уже не мог. Он понимал, что тут нужны другие, более основательные, более убедительные аргументы.

Последней каплей на этом пути оказалась знаменательная и бессмертная, как Вечный Жид, брошюрка о заговоре сионских мудрецов, горячо обсуждаемая всем курсом.

На следующий день бывший его одноклассник Сашка Рабинович привел Юрика в некую квартиру на Кировской, где проходили подпольные занятия по изучению иудаизма. Сашка поручился за Юрика как за себя. Дело было нешуточное. В то время за подобную невинную любознательность давали приличные сроки.

Занятия вел Петя Кравцов (для конспирации всем велено было называть его Димой) - молодой человек, прекрасно владеющий ивритом. Петя вслух читал и комментировал Тору и Талмуд, а попутно забрасывал своих учеников разнообразными сведениями из еврейской истории. Он клокотал, объясняя каждый пасук недельной главы, а комментируя, говорил о давно умерших праотцах как о реальных и абсолютно живых людях. Иногда не мог сдержать слез. Ученики переглядывались. Это было такое горящее сердце, одержимое идеей национального возрождения, праведник поколения, один из тех, на кого направлен Божий перст.

Петя ездил по городам, сколачивал подпольные кружки и месяц-два жадно и торопливо преподавал иврит и рисовал исторические картинки. Все это он называл "Основы иудаизма" и говорил, что стремится хоть частично ликвидировать национальную безграмотность советских евреев.

За ним следил КГБ, поэтому в каждом городе Петя менял имя и фамилию никто и никогда еще не был застрахован от стукачей. Ничего, говорил Петя Кравцов, когда в конце концов мы окажемся в стране своих предков, нам не придется уже менять имена.

(Когда через пять лет Петя репатриировался в Израиль, он поменял имя и фамилию на Перец Кравец.)

Стоит ли говорить, что недюжинные языковые и математические способности Юрика Баранова, его великолепный логический аппарат и блистательное умение формулировать оказались так приспособлены к изучению Торы, трактатов Талмуда, трудов кодификаторов Галахи, как - обратимся к возвышенному слогу клинок дамасского кинжала приспособлен к инкрустированным ножнам, виолончель Гварнери - к своему бархатному футляру, а обнаженные тела трепещущих любовников - к сотворению бесконечной любви...

Уже через несколько месяцев они с Петей часами могли спорить до хрипоты над одной из талмудических задач или обсуждать комментарий Раши к той или иной фразе из текстов ТАНАХа.

Боря между тем успел влипнуть в какую-то аферу, связанную с перепродажей алтайского мумие. Афера лопнула, Боря задолжал "шефу" крупную сумму денег. Чтобы выплатить Борин долг, Юрик до занятий в университете успевал разгрузить с ханыгами пару вагонов. После занятий он торопился на Кировскую.

К этому времени он уже был абсолютно подготовлен к любому диспуту с юдофобами на своем курсе. В его распоряжении были убедительнейшие аргументы как из области теологии, так и из области философии и истории. Но как раз тут-то и обнаружилось нечто удивительное: Юрику стало неинтересно полемизировать с юдофобами. Бездна их невежества и слепой ненависти оказалась столь очевидно и головокружительно бездонна, экзистенциальна, бессмысленна и смрадна; так отвратительно было ему вновь заглядывать в нее и тратить драгоценные силы души на безрезультатные усилия ее засыпать, что ничего, кроме желания отшатнуться от этой затхлой бездны, - и подальше! Юрий Баранов уже не испытывал.

Он повернул в другую сторону и пошел, пошел, не оглядываясь, не оборачиваясь на недоуменно-горестные оклики семьи, все прибавляя шагу на этом пути...

Весной, в пасмурный московский, принакрытый ватными облаками день, на обеденном столе в квартире Пети Кравцова специально приехавший из Вильнюса раввин Иешуа Пархомовский произвел над Юриком священный обряд обрезания крайней плоти. Отныне сын Божий Юрий Баранов был введен в лоно Авраама и наречен именем Ури Бар-Ханина.

В тот день Юрик чуть не погиб от кровотечения. Его еврейство досталось ему такими тяжкими страданиями, что с тех пор каждый год он отмечал этот день суточным постом.

Когда умерла Борина бабушка, Юрик распорядился всем сам и сам читал по покойной кадиш, к потрясению кладбищенских нищих - богатых старых евреев, промышляющих чтением молитв. Со священным ужасом взирали они на "этого гоя", распевно и быстро выводящего на древнееврейском:

"Да возвысится и освятится Его великое имя в мире,

сотворенном по воле Его; и да установит Он царскую власть свою;

и да взрастит Он спасение; и да приблизит Он приход Машиаха

своего. Амен!.."

Бедная старушка, давно смирившаяся с тем, что вместо Песаха последние лет семьдесят отмечала со всей страной Международный день трудящихся, и мечтать не могла, что ее похоронят по-человечески.

Когда по закону миновали традиционные "шлошим" - тридцать дней после бабушкиной смерти, Ури Бар-Ханина попросил Зиночку быть его женой.

И вот тут Боря встал на дыбы.

Ни в коем случае, орал он, только через мой труп! Ты сошла с ума, кричал он сестре, ты что, не видишь, что это - религиозный фанатик? Он заставит тебя ходить в микву и рожать одного за другим!

Да, сказал на это Юрик, в еврейской семье должно быть много детей.

Ты запутаешься в этой идиотской кошерной посуде, взывал к сестре безутешный Боря, ты не сможешь куска ветчины на хлеб положить!

Разумеется, не сможет, сказал Юрик, какая мерзость...

Они, конечно, расписались в загсе Кировского района, для отвода глаз милиции и ОВИРа, но настоящая еврейская свадьба под хупой, скрепленная ктубой - традиционным брачным контрактом, - состоялась на старой даче Петиного тестя, на Клязьме, в яркий летний день.

Венчал их специально приехавший из Вильнюса раввин Иешуа Пархомовский. Присутствовали все друзья-подпольщики - Петя, Сашка Рабинович, один талантливый физик-бард с русской фамилией Соколов, приятель Рабиновича, художник - муж известной писательницы N...

И когда Юрик, путаясь холодными пальцами в тонких пальчиках Зины, надел наконец кольцо, вся его предыдущая жизнь покатилась прочь, карусельно крутясь... Он вспомнил, как завязывал ей, маленькой, шнурки на ботинках и как на родительском собрании в седьмом классе ему попало за ее отставание по точным дисциплинам.

В горле у него что-то пискнуло, и он проговорил хриплым, дрожащим голосом: "Вот этим кольцом ты посвящаешься мне в жены по закону Моше и Израиля..."

Ну, а Боря тут как раз успел связаться с какой-то темной компанией в Марьиной Роще. Он стал неделями где-то пропадать, а когда появлялся, был как-то странно возбужден и весел, но спиртным от него не пахло.

Когда догадались, что к чему и какая беда пришла, Зиночка впала в состояние прострации и целыми днями плакала, приговаривая, что с Борей все кончено и хорошо только, что мама и бабушка до этого дня не дожили.

Она уже третий месяц тяжело носила, и волноваться ей было вредно.

Тогда Юрик решил: пан или пропал. Он вспомнил детсадовскую кеглю.

Для начала, превозмогая отвращение, он аккуратно и методично избил Борю. Тот падал несколько раз, Юрик поднимал его и снова бил, не ощущая при этом ни малейших угрызений совести - ведь теперь он был свободен от потребности русского интеллигента вступаться за обиженного еврея, вне зависимости от того - за что тому вломили.

Потом он вылил на сопливого, окровавленного Борю кастрюлю с холодной водой, потащил в спальню и привязал его, распластанного, к кровати. После чего взял на работе отпуск за свой счет и нанял известного нарколога, который согласился приезжать и лечить Борю на дому. На это ушли все деньги, подаренные на свадьбу друзьями и знакомыми.

Почему-то Юрик был убежден, что развязывать Борю нельзя, поэтому, не допуская к нему беременную Зину, собственноручно кормил его с ложечки, расстегивал ему штаны, усаживал на унитаз.

За этот месяц он похудел на восемь килограммов.

Спали они с Зиночкой в столовой, на полу, поскольку в спальне содержался арестованный Боря.

Словом, Юрик в очередной раз спас этого идиота. Это был один из довольно редких случаев, когда человек "соскочил с иглы". Вернее, он не соскочил, его Юрик снял с иглы, как уже приколотую к картонке бабочку, и пустил летать. То есть летал-то Боря, конечно, в пределах квартиры, но уже с развязанными руками и во вполне стабильном состоянии.

Целыми днями он смотрел телевизор, все программы подряд - от депутатских драк до "Спокойной ночи, малыши".

И тут выяснилась довольно любопытная вещь: Боря оказался настоящим последовательным антисемитом. Его вообще раздражали евреи, их типологические черты, манера слишком живо и слишком правильно говорить по-русски, вникать во все проблемы и легко манипулировать деталями, привычка подтверждать жестом уже сказанное слово. В психопатологии на этот случай существует даже особый термин, какой-то там синдром. Но разве он что-то объясняет по-настоящему?

"Раньше я думал, - говорил Боря Каган, - что антисемитизм - это невежество. Теперь я считаю, что это - точка зрения, в том числе и интеллигентного человека".

Так вот, с утра до вечера поздоровевший Боря смотрел телевизионные передачи; и, как на грех, в каждой участвовали евреи. Они спорили о судьбах России, что-то предрекали, против чего-то выступали, что-то защищали... словом, необычайно активно окучивали общественную и культурную жизнь страны. За те три месяца, что Боря неотрывно смотрел телевизор, евреи успели смертельно ему надоесть. Он страшно ругался и говорил, что добром это опять не кончится.

Как раз в эти дни Юрик с Зиной получили вызов на постоянное место жительства в Израиль. Между прочим, в вызов был вписан и Боря, они без него просто не поехали бы. Юрик все тянул с объяснением, боясь даже представить, какую бурю возмущения, какой натиск, какой надрыв вызовет этот разговор. Так прошла неделя, другая...

В один из дней Юрик вернулся домой особенно взбудораженный: провожали Петю Кравцова и Сашку Рабиновича. Они ехали в Израиль накануне войны в Персидском заливе. Ультиматум Саддаму уже был объявлен, событий надо было ждать со дня на день. А ты сиди тут из-за этого кретина...

Юрик налил себе чаю и с чашкой вышел в столовую. Там, у телевизора, сидел Боря и, как обычно, возмущался. В какой-то момент он вскочил, забегал по комнате и вдруг сказал:

- Послушай, вот ты. Ты непоследователен, старик! Читаешь, бля, молитвы по три раза на день, куска человеческой свинины не даешь мне проглотить, замучил всех со своим кашрутом... Спрашивается - чего ты здесь ошиваешься, ты же еврей? Жидовская морда. С твоим новеньким мировоззрением честнее свалить в свою гребаную Израиловку.

Юрик подавился глотком чая, а когда прокашлялся, тихо сказал:

- Я без тебя не поеду. И ты это знаешь, сволочь.

Боря бросился в кресло, щелкнул себя по носу и раздраженно воскликнул:

- Ну а я кто - князь Голицын? Поехали уж, граждане подсудимые, пока вам не накостыляли! Предлагаю очистить помещение! Совесть иметь надо...

Через два месяца в аэропорту имени Бен Гуриона солдатик, говорящий по-русски, выдавал им противогазы и показывал, как ими пользоваться. Тут очень кстати провыла сирена воздушной тревоги, приведя Юрика в экстатический восторг. Зина была очень смешная в противогазе, с огромным животом. Боря крутил резиновым рылом, хохотал и кричал:

- Отлично смотритесь, господа русофобы!

А через неделю в родильном отделении Хадассы в руках потрясенного и раздавленного ужасом родов Юрика громко и настырно заорала новая израильтянка на три семьсот. Она была маленькой копией отца: с мокрыми русыми кудряшками и облачным взглядом своих вологодских предков. Ури Бар-Ханина поднял дочь к окну и сказал ей:

- Смотри: это Иерушалаим!

В честь покойной бабушки девочку назвали Ривка. Ривка Бар-Ханина.

И если кто-нибудь может, не дрогнув, заявить, что понимает всю эту историю, то мы его с этим и поздравляем.

глава 13

- А вот у меня была пациентка, - начал Доктор, - и не далее как вчера...

Все-таки приятный он человек, Доктор. Мягкий, удобный, всегда в разговоре подстрахует тебя юморком. (Есть такое забытое хорошее слово: "комильфо".) И рассказчик отменный. Как затянет, бывало, свое "а вот у меня был пациент..." - жди забавного случая. И о чем бы ни рассказывал: о том, как один его больной, страдающий неврозами на сексуальной почве, впервые посетил бордель, где его побила пожилая проститутка, или о том, как другой его больной, одержимый разнообразными страхами, дабы отвлечься, пошел с сыном гулять в Вади Кельт и наткнулся в кустах на убитую женщину, - все у него оборачивалось милым, таким забавным приключением и обязательно заканчивалось изящным резюме.

- ...И заметьте - явилась-то она вовсе не ко мне. Ко мне ее уже потом измученные секретарши послали... Мания преследования, отягощенная комплексом вины. Явилась в "Кворум" - сдаваться.

Отсюда, с Сашкиной террасы, если сесть боком к Иерусалиму, - а Доктор-то как раз таким образом кресло развернул, чтоб видеть и быстро темнеющую, похожую на холку жеребенка щетину леса на гребне Масличной горы, и еще залитые солнцем черепичные крыши нового района, - отсюда было особенно приятно проводить в тишине уходящий день...

Минут сорок назад он вернулся из Иерусалима и, приняв душ, заглянул к Рабиновичу, где застал небольшое общество.

- Что значит - сдаваться, - спросил Сашка, - и почему?

- Нет, серьезно. Властям. Для нее израильские власти - это "Кворум". Репатриировалась три месяца назад. Детский врач. Поняла сразу, что экзамен на лицензию работать по профессии она не сдаст. Ну, и решила дать взятку чиновнице Министерства здравоохранения.

- Логично, - заметила писательница N. - С чего ты взял, что она сумасшедшая?

- Слушайте, я вам излагаю версию, рожденную ее больным воображением. Рабинович, плесни-ка мне винца. Спасибо... - Доктор отпил глоток из своего бокала и поставил его на стол. - Двадцать семь тысяч шекелей.

- Откуда такие деньги у бедной репатриантки?

- Продала квартиру на Васильевском острове. Очнись, несчастный, это мы пять лет назад были бедными репатриантами с двадцатью кило на брата и справкой из ЖЭКа, что ремонт нашей же квартиры, которую мы сдаем государству, нами оплачен. Нынешние приезжают с тугими карманами.

- Ну, так, - детский врач, - вернула его в русло рассказа писательница N.

- Такая, между прочим, субтильная блондиночка, говорит внятно, продуманно и как бы держит себя в руках (ленинградская выправка-с), но невероятно возбуждена и требует, чтобы ее арестовали.

- Убила чиновницу, - предположил Сашка спокойно.

Все наперебой стали предлагать, предполагать, измышлять преступления, совершенные субтильной блондинкой, детской врачихой.

- Ах, какой детектив можно сварганить, - сказала писательница N. Замечание в высшей мере праздное, детективы не привлекали ее никогда.

- Ма-ась, напиши! - подхватила Ангел-Рая.

- Вы мне дадите рассказать? - поинтересовался Доктор.

- Рассказывай, рассказывай!

- Слушайте, вещь поразительная... Поскольку больная еще не окунулась, так сказать, в местные реалии, еще не омылась в горьких водах тутошнего молока и меда, версия ее грешит - скажем так - психологическими неточностями... Чиновница Министерства здравоохранения ничего не смогла сделать, что, в общем, вполне вероятно - там в комиссии сидят церберы похлеще, чем в ВАКе. И эта чиновница... обратите внимание на прокол в версии: оказалась честной и вернула деньги.

- Да, это серьезный прокол... - задумчиво согласился Сашка.

- А дальше идет типичный бред: она вышла от чиновницы, села в такси и забыла там кошелку с деньгами.

- Кошелку?!

- Ну да, полиэтиленовый мешочек из супермаркета, в который была завернута пачка сотенных... И вот что любопытно: о деньгах она не говорит, они ее как бы не интересуют. Навязчивая идея: она преступна, нет ей прощения, ее разыскивает полиция, за ней следят, ее схватят с минуты на минуту, и она готова понести наказание согласно уголовной статье законодательства государства Израиль.

- Бедная... - тоненько вздохнула Ангел-Рая.

- Зачем же она явилась в "Кворум"? - спросила писательница N.

- Я же говорю: сдаваться. В полицию идти сама боится, языка не знает... Серьезная, бледная, коллега, доктор, - очень вразумительно все рассказывает, ни разу не сбилась.

- А деньги-то, деньги! - воскликнули все разом.

- Друзья, вы спятили, - доброжелательно заметил Доктор, отпив глоток из бокала. - Я вам объясняю: больная одержима манией преследования, не давала она никаких денег, больное воображение. И вот вам доказательство: она о них и не говорит. Деньги, взятка чиновнице, забытая в такси кошелка - предлог, обслуживающий манию преследования, плюс тяжелый комплекс вины.

- Ну, и что - ты? - спросил Рабинович.

- Ну-у... я провел сеанс психотерапии. Объяснил, что она нездорова, нуждается в отдыхе и медикаментозном лечении. Все время обращался к ней "коллега"... Вы же, говорю, сами понимаете, коллега...

- А анкетку свою инквизиторскую давал заполнять? - поинтересовалась писательница N. с плохо запрятанным ехидством.

Доктор внимательно и ласково взглянул на нее. Умница, он ее инстинктивно остерегался и даже предполагал, откуда следует ждать удара.

- Ну что ты! - проговорил он укоризненно. - Моя анкета предназначена для психически здоровых людей.

Разумеется, он подсунул блондинке анкету. Та рассеянно ее прочла. На наводящие вопросы о самоубийственных мыслях ответила твердо: везде обвела слово "нет" маленькими аккуратными кружками.

глава 14

Нелепое, бездарное существование! Ничто не в радость. Взять давешний случай: неожиданно выяснилось (на уровне сложных подсознательных процессов), что Витя - владелец автобуса. Ну, хорошо. А зачем его по почте-то посылать на другой конец города?!

К тому же он забыл в автобусе все свои вещи, в том числе - концертные туфли и теперь на спектакль должен идти в одних носках омерзительно зеленого цвета с какой-то седой искрой... "Господи, - с тоской подумал Витя, - да что ж я за мудила-то?! Ведь я мог элементарно перегнать его, и все. В крайнем случае постоял бы этот автобус в театре, на лестничной площадке между третьим и вторым этажами, там и Хитлер футляр от своего контрабаса держит..."

Ну что теперь делать, заметался он, может, у Хитлера туфли одолжить? Все ж группа контрабасов стоит не на виду, и Хитлер - это все знают - хорошо к нему относится. Это с одной стороны. С другой - как можно оставить еще живого человека в носках?

Он вообразил явственно, как рекламную картинку: стоит Хитлер в носках и сосредоточенно наяривает партию контрабасов в "Русалке" - "Вот мельница, она уж развалилась...".

Хитлер исполнял куцую партию контрабасов вдохновенно, переступая по-балетному с пятки на носок - бедный, бедный человек, вытягивающий из толстых жил этой паскудной жизни свои мелкие стыдные радости...

Через мгновение Витя понял, что проснулся. Он застонал от отвращения и, вспомнив сон, засмеялся. И долго смеялся квохчущим истерическим смехом, лежа на спине и вытирая краешком пододеяльника сбегающие к правому уху слезы...

Надо будет рассказать Зяме этот дивный в своем идиотизме сон. И когда наконец ему перестанет сниться нежный дурак Хитлер?

Потом он довольно долго соображал: день сейчас или ночь - в комнате, как обычно, стояла кромешная тьма. По натуре типичный крот, Витя обожал темноту, зашторенность, отделенность от мира. Невыносимой пыткой было для него выйти в ослепительный дневной свет побережья. Настоящее чувство комфорта он испытывал, только сидя в своей кондиционированной комнате с наглухо задраенными люками.

- Могила, - сказал он себе вслух, - вот будет самое уютное твое прибежище.

Он включил ночник над головой и глянул на часы - восемь вечера. Накануне, отсидев ночь за компьютером, он отвез готовые полосы Штыкерголду, получил очередную порцию претензий и брани на русско-польском диковинном наречии, заехал в "Гринберг" отовариться на всю неделю, потом смотался в банк оформить кое-какие бумаги на получение немецких марок и наконец, совершенно обессиленный, приехал домой. Юля была вне себя: как он смеет так надолго оставлять ее одну.

- Я ж тебе, как сс-собака, звоню с каждого угла каждые пять минут! огрызнулся он.

- А если за эти пять минут я умру? - спросила она не без кокетства.

- Так умрешь, - устало ответил он.

Потом он приготовил ей кашу, отварил картошки, вытащил курицу из морозилки, чтоб оттаяла. Смерил Юле давление: терпимо; закапал ей капли в глаза...

И тогда лишь завалился спать. Спрашивается - какого черта он проснулся?!

Впереди была ночь, ночь - любимое время жизни, спасительная тьма... Но не тем, холодным сном могилы. А хоть бы и тем - какая разница, и кому ты нужен, старый мудак...

Тихо скрипнула дверь. Луза легчайшим прыжком взмахнула к нему на грудь, стала топтаться и урчать. Красотка, мерзавка...

Луза хотела любви и от злости и неудовлетворенности - как любая баба вела себя скверно. Лузу надо было бы кастрировать. Или стерилизовать. В общем, произвести над ней какое-то надругательство. Но Витя обожал эту сумрачную, облачной красоты кошку и жалел ее, тем самым обрекая на периодические страдания. Да, на страдания. Вот - квинтэссенция любой любви, подумал он, слушая урчание своей кошки...

- Лу-за! - позвал он писклявым голоском дебила, каким обычно разговаривал с нею. - Лу-зоц-ка! Кусать хоцес?

- Витя, встань уже, сколько можно валяться! - сказала тетка.

Она стояла возле кровати - крошечный Бетховен, - терпеливо дожидаясь его пробуждения. Ах, это она впустила Лузу! Это она его разбудила. Ей, понимаете ли, скучно...

- Что у меня за жизнь! - сказала тетка. - Я не имею с кем слова сказать.

- Слушай, - закипая, начал Витя, - у тебя две русские программы! Я плачу за эти чертовы кабели прорву денег, чтобы ты смотрела их круглосуточно и не выгрызала мне мозг!

- Так что мне за удовольствие слушать других! - возразила она смиренно. - Я люблю, чтоб слушали меня...

Кстати, надо бы оплатить счет из телекомпании. Он уже получил тот последний предупредительный залп с картинкой, где изображено, как судебные исполнители выносят из квартиры телевизор...

- Встань уже! - повторила тетка. - Закапай глаза. И свари, наконец, человеческий бульон.

- Зачем тебе на ночь бульон! - возмутился он.

- А что, завтра мне кушать уже не надо? - резонно спросила Юля. И она права. Кормилица, благодетельница, - живи вечно, старая калоша...

Он встал, покормил Лузу, закапал тетке глазные капли, разделал курицу и, пока она варилась, вяло смотрел по российской программе свару депутатов на каком-то заседании Думы.

Это была другая жизнь, давно уже для него чужая. Но тетке было интересно все, она принимала к сердцу эти свары, эти лица, знала ведущих всех программ и разговаривала с ними, бранила и учила, как толковее беседовать с приглашенными в студию очкастыми демократами и бородатыми русскими патриотами, похожими на бней-бракских раввинов.

В израильской политике она разбиралась так же хорошо, как и в российской, потому что регулярно прочитывала ведущую газету "Регион". Кстати, она была третьим и последним читателем культурологических статей Левы Бронштейна, преданно дочитывая их до самого крайнего с конца предложения. Так пятилетний ребенок, научившийся вчера складывать буквы, истово и громко прочитывает все вывески, не вдаваясь в их смысл.

"Абстрагированный текст протоуайльдовских эссе,

приправленных цитатными специями галлюциногенных оксфордских

эрудитов, но не нуждающихся в диэтиламиде лизертиновой кислоты

(LSD), дабы убедиться во всеобщем эквиваленте мистицизма с его

пламенеющим духовидением, - громко читала Юля, - оглохнув от

похмельных эффектов своих нарративных зверей-резонеров,

превозмогая дольмены литературной психоделики и роняя

картезианскую слюну на тримальхионовой обжираловке компедиума

лукавых, выходит, пошатываясь, держась за дверной наркотический

косяк".

Дочитав и перевернув страницу, Юля убеждалась, что автор сказал все, что хотел, снимала очки и говорила удовлетворенно:

- Серьезный молодой человек. Витя, я тебе говорю - он умный, как наш дядя Муня. Ты помнишь дядю Муню? Того тоже, бывало, не остановишь, особенно перед припадком эпилепсии, не дай Бог никому, и не про нас будь сказано!

По сути дела, это восьмидесятипятилетнее существо не умолкало ни на минуту и было переполнено жизнью еще лет на семьдесят.

Наконец Витя опять влез под одеяло, накрылся с головой, ушел, закуклился, затих...

За дверью еле слышно (он велел убрать звук) лопотал и напевал, перебивая сам себя, телевизор - Юля переключала каналы...

Вдруг потекло "Лебединое озеро"... играно-переиграно, знамо наизусть.

Кронос постучал по пульту палочкой и сказал:

- Еще разок, попрошу!

Они заиграли этот вихреобразный пассаж первых скрипок из третьего акта "Лебединого озера". Витя сыграл все филигранно, явственно ощущая подушечки пальцев, резво перетаптывающиеся по струнам. Хорошо, что он проставил собственную аппликатуру, более удобную для его маленькой руки.

В первом ряду в пустом темном зале сидел главный дирижер и смотрел на всех в бинокль, переводя окуляры с одного оркестранта на другого. Поэтому несчастный Хитлер был так бледен - он до судорог боялся любого начальства. При его обстоятельствах он всего боялся...

Витя подумал про дирижера - экзаменует, блядь! Ну, все, теперь они меня попрут...

глава 15

- Итак, после рекламной паузы мы продолжаем вещать из шестой иерусалимской студии.

Сема Бампер бодро и привычно врубился в эфир.

- Напоминаю: в эфире - передача "Скажем прямо!", у нас в гостях известный экономист, профессор Иерусалимского университета и постоянный обозреватель газеты "Регион" Ишайя Ганобер, который любезно согласился ответить на вопросы, жгуче интересующие наших радиослушателей. Господин Ганобер, вы готовы продолжить?

Мягкий, суетливый голос:

- Да, да, пожалуйста. У нас не так много времени, я хочу ответить всем!

- Тогда я включаю открытый эфир. Пожалуйста, кто следующий на связи?

- Але! Я Миша из Кфар-Сабы, я хотел...

- Пожалуйста, Миша, кратко и точно формулируйте ваш вопрос.

- Я хотел узнать - сколько я буду платить за квартиру через пять лет?

Сема Бампер и господин Ишайя Ганобер дружно замялись, замычали, затоптались в эфире...

- Э...Э... видите ли, это некорректная постановка вопроса. Вам никто не сможет точно сказать... Все зависит от индекса цен.

- А приблизительно?

- И приблизительно никто не скажет, - профессор Ганобер стал раздражаться, - существует такое понятие, как индекс цен, который, в свою очередь, зависит от многих и многих экономических показа...

- Ну а так, вприкидку?

В общем, радиослушатель Миша из Кфар-Сабы оказался то ли занудой, то ли идиотом. Но он был решительно настроен выдоить из профессора Ганобера хоть что-то по интересующему его вопросу.

- Ну, хоть на глазок?

- Послушайте, нас ждут еще многие, кто хочет задать господину Ганоберу вопрос по существу.

- Ну, вот я по существу!

- Так, пожалуйста! - воскликнула оба - ведущий и экономист.

А Ишайя добавил:

- Только формулируйте правильно.

- Ну, хорошо... Я хочу знать - хоть от фонаря, - сколько я буду выплачивать банковской ссуды за квартиру через пять лет.

Сема что-то неразборчиво закудахтал, а Ганобер проговорил вдруг твердо и зло:

- Хорошо. Если вы мне сейчас - от фонаря - скажете, сколько через пять лет будет стоить дюжина яиц, я вам скажу - от фонаря, - сколько вы будете платить за квартиру!

На две-три секунды эфир заполнило прерывистое дыхание Миши из Кфар-Сабы, наконец он выдохнул:

- Ой, вы меня пугаете!..

- Боюсь, что наше время истекло. Благодарю вас, господин Ишайя Ганобер, благодарю всех, кто принял участие в на...

- Так что, я не понял - готовиться к худшему? - Оказывается, звукооператор Костя забыл отлучить от передачи Мишу из Кфар-Сабы, и тот, неудовлетворенный и испуганный, продолжал, как на духу, обживать эфирное пространство. - Ничо себе, да, - бормотал он, - мы там жили не тужили, у меня в Петрозаводске квартплата шестнадцать рублей была - это с телефоном, свет, газ, да...

Сема щелкнул рычажком на пульте управления и сказал:

- Костя, выруби этого козла!

Но от раздражения перепутал рычажки, отключив именно связь с Костей, сидящим за толстым стеклом. Зато последняя реплика свободно выпорхнула в свободный эфир.

- Кто - козел? - спросил Миша из Кфар-Сабы. - Да ты сам козел, со своим экономистом! Экономист, бля, не знает, сколько яйца стоят!

Наконец судорожными пальцами Сема переключил нужные рычажки, в эфир полилась идиотская реклама:

"Пришло время вам купить матрац фирмы "Аминах" - матрац с

ортопедической поддержкой! Дайте же отдых вашей уставшей спине!

Матрац "Аминах" - вот залог успеха в вашей карьере!"

И сладко и витиевато, на мелодию "Арии индийского гостя", вступил тенор:

"Не счесть матрацев фирмы "Амина-ax", не счесть расцветок

радужных и пестрых на складе фи-ирмы "А-ми-на-ах"..."

- О Господи, - вздохнул Сема Бампер, - и все эти мучения - за три копейки.

- Вам не повысили зарплату с первого? - спросил, поднимаясь из-за стола, профессор Ганобер.

- Эти сволочи? Да они удавятся! Ничего, вот мы с пятнадцатого забастуем, посмотрим, что они запоют... Гриша Сапожников уже палатку приготовил... Яша, не забудь свой кейс. Спасибо, что пришел, и извини за накладки...

- Не за что, - проговорил Яша, собирая свои бумажки в портфель.

- Слушай, - Сема слегка поколебался, - а если серьезно: действительно невозможно хоть приблизительно определить - сколько я буду платить лет через пять за свою чертову двухкомнатную дыру? - Он бросил взгляд на бумаги на столе: - Ой, е..! Объявление забыл! Яша, извини, созвонимся! Костя, быстренько выруби этого козла с "Аминахом"!

Профессор Ганобер выскользнул из студии, помахав Семе кепкой, сладкая реклама "Аминаха" оборвалась, и в наступившей тишине Сема сказал:

- Ну а теперь, дорогие друзья, - необычное объявление! Прошу внимания! Водитель тель-авивского такси Эли Машиах обнаружил на заднем сиденье своей машины сверток с весьма солидной суммой денег. Поскольку в этот день ему пришлось возить нескольких пассажирок, он предполагает, что забыла сверток с деньгами новая репатриантка, блондинка невысокого роста. Блондинка, отзовитесь! Позвоните по телефону, и благородный таксист вручит вам вашу пропажу: ноль три, шесть пять восемь, девять семь, шесть четыре, повторяю...

Затем возобновилась реклама "Аминаха", Семч Бампер с облегчением вздохнул: его смена закончилась, он уступал студию Вергилию Бар-Йоне, ведущему передачи "Старожилы не упомнят"...

Выйдя из студии, он с наслаждением закурил и задумался.

- Интересно, - сказал он звукооператору Косте, - сколько же там было, в этом свертке?

- Счас, - усмехнулся Костя, - тебе скажи - сколько, ты и побежишь доказывать, что именно ты и есть блондинка невысокого роста... Не-е, молодец этот мужик, таксист. Башковитый. Хоть и маррокашка...

* * *

Она покупала мятную жвачку "Орбит" в пыльной лавчонке, сразу за мостом Ла Гардиа, на въезде в Тель-Авив...

Уже три дня она не могла ничего есть, и только мятная "Орбит" спасала ее от тошноты в автобусах. Три дня она ездила из конца в конец этой узенькой страны, где ей не было места, где рано или поздно ее должны были схватить.

Хозяин лавки, сухопарый смуглый человек, делая вид, что не может найти мелочь на сдачу, искоса на нее поглядывал. Как все местные мужчины восточного происхождения, он цепенел при виде блондинки, как кобра при виде тушканчика.

Сверху, из раскрытых окон второго этажа, доносилась громкая разухабистая радиореклама матрасов фирмы "Аминах", - очевидно, квартиру там снимали русские.

Наконец хозяин набрал горстку мелочи и медленно, продлевая одному ему ведомый кайф, ссыпал монетки в узкую нежную ладонь этой отрешенной женщины. Громко и весело передавало что-то русское радио.

Страшно вдруг побледнев и не убирая протянутой ладони с горсткой монет, "блондинит" с отсутствующим видом выслушала все до конца. Когда вновь заиграла музыка рекламы, она убрала деньги в сумочку и пошла прочь.

- Гевэрет! - крикнул ей вслед хозяин лавки. - Может, тебе чем помочь?

Она не обернулась. Очевидно, она совсем не знала иврита. Да, он вспомнил, - покупая жвачку, она просто ткнула пальцем в плиточки "Орбит" на прилавке.

Это была очень странная женщина.

Хозяин вышел и стал на пороге лавки, провожая ее взглядом.

На мосту она ускорила шаги, словно торопилась к остановке автобуса, но, не дойдя до остановки, взялась обеими руками за парапет, взлетела на него (давая показания в полиции, он клялся, что она именно взлетела, как ангел), мгновение постояла, не слыша истошного визга женщин на остановке, и... и экс-чемпионка Ленинграда по прыжкам в воду с вышки красивой и медленной дугой ушла с моста Ла Гардиа вниз, в густой в это время дня поток легковых автомобилей...

Часть вторая

"Когда долго говорят о Мессии,

приходит его осел..."

поговорка

глава 16

Ночью опять стреляли, весело рассыпал сухие орешки пулемет, ухали взрывы, чернильная мгла Самарийских холмов обживалась звуками учебной войны.

Она не то что привыкла к таким ночам (впрочем, и привыкла, конечно, как привыкла к вагончику на сваях, к желтым валунам у порога, к дороге через хищные арабские села в машине с задраенными окнами) - просто уже не колотилось сердце со сна и рубашка не пропитывалась мгновенной испариной ночного страха.

Но - это стало уже привычкой, - спросонок прихватив свою подушку, она перекочевала к мужу, забилась ему под руку, вжалась в него, свернулась под боком, как креветка.

- Ну? - буркнул он, покорно подвигаясь и плотно обнимая ее обеими руками, как, бывает, обхватываешь своего уже великоватого ребенка, некстати заснувшего в автобусе.

- Опять война... - шепнула она.

Он придвинул ее к себе покрепче, разгреб - как щенок носом - волосы, прошелся губами по теплой шее и сказал, просыпаясь:

- Зяма, вы мне нравитесь... Вы неброская женщина, но...

Как обычно, в этот момент из соседней комнаты, где спала Мелочь, на их шепот прибежал Кондрат, вспрыгнул на постель между ними и стал Зяму отбивать. Все-таки он был страшным ревнивцем.

- В конце концов, - сказал муж, - кто здесь мужчина - я или он?

Как обычно, Кондрата с извинениями - старик, не обижайся - пришлось выпроводить за дверь, где он минуты три еще скребся и угрожал... И когда наконец они оба уже совсем проснулись...

Зазвонил телефон.

Зямин муж зарычал и откинулся на подушку.

- Можно я его убью? - спросил он. Конечно, это был Рон Кац.

- Что, не спится? - бодро заговорил он. - А мне в голову сейчас пришла дивная тема: "Евреи - кто они, откуда и зачем?"

- В каком смысле - зачем? - спросила Зяма, садясь на постели и судорожно просовывая руки в рукава рубашки, которую муж успел с нее стянуть.

- Я чувствую, вы не в форме, - приветливо заметил Рон. - Я предлагаю вам серию статей, уникальное разыскание.

- А чего там разыскивать? - невежливо спросила Зяма. - Уже разыскали и записали.

- Это вы Тору имеете в виду? - саркастическим тоном спросил Рон. - Эту сомнительную компиляцию? ("Сомнительную компиляцию" Рон знал, разумеется, наизусть.) А вы знаете - кто вообще ее писал? Я берусь неопровержимо доказать: писцы фараона Рамзеса Второго.

- Кто-кто? - нервно зевая, спросила она.

- ...И те, кого сегодня называют евреями, скорее всего, вовсе не евреи.

- А кто мы?

- Ацтеки.

- Понятно, - сказала она. - А евреи куда девались?

- О! Вот об этом и статья.

Зяма подумала, что скоро традиционный знак вопроса придется ставить не только на первой полосе газеты "Полдень", но и на лбах двух ее незадачливых редакторов.

- Ну, хорошо... - вдруг сказал Рон Кац. - Я понимаю, мне трудно противостоять вашей гражданской и национальной трусости... Я могу предложить другую и весьма актуальную тему. Сейчас в Израиле с визитом находится кардинал Франции Жан-Мари Люстижье. Его пригласили участвовать в симпозиуме Иерусалимского университета "Молчание Господа Бога". Почему бы нам не поставить ему хорошую клизму?

- Кардиналу? - изумилась Зяма. - Но за что?

- За то, что он - урожденный Аарон Лустигер, мать которого погибла в Освенциме в то время, когда он скрывался в католической школе, где и крестился. За то, что он - один из самых серьезных претендентов на папскую тиару, за то, что эта сука посмела припереться в Яд ва Шем и войти в Зал Имен без головного убора.

- А вам-то что, вы же ацтек! - вставила Зяма злопамятно.

Рон молча засопел. Он обиделся.

- К тому же вы представляете наше с Витей непрочное положение. Штыкерголд и так каждый месяц грозится нас уволить. А тут еще вы с вашим кардиналом.

- Штыкерголд был и остается агентом КГБ! - встрепенулся Рон. - Я готов представить доказательства и написать статью!

- Напишите по мне некролог, - сухо посоветовала Зяма. - Кстати, о доказательствах. Вы читали в последнем номере "Региона", какую отбивную сделал из вашей теории о еврейских киргизах Мишка Цукес?

- Кто-кто? - с презрительным напором переспросил Рон. - Кто сей господин?

- Рон, - сказала Зяма примирительно, - не придуривайтесь.

- Нет, вы понимаете, что может из себя представлять человек по имени Мишка Цу... Цу... Тухес? Да он первым делом должен бежать и менять это имечко на Евгений Онегин или Станиславский... Не понимаю - о чем вообще можно сметь писать, называясь Мишкой Цукесом!

Они помолчали.

- Ну, хорошо... - наконец проговорил Рон Кац оскорбленным тоном. Евреев вы разоблачать боитесь, Штыкерголда отдать в руки Шабаку - трусите... Так дайте хотя бы поставить клизму кардиналу!

- Ставьте, - вздохнув, сказала Зяма и повесила трубку.

Ее муж так и не дождался конца телефонной беседы, заснул с обиженным выражением на лице.

Она взглянула на часы: спать уже было поздно. В четыре тридцать за ней заедет Хаим, он всегда старается выезжать улочками Рамаллы как можно раньше, до первой молитвы в мечетях.

Зяма поднялась и, стараясь двигаться бесшумно, сварила себе кофе, погладила юбку и, уже стоя под душем, услышала звонок телефона. Она выскочила из ванной и схватила трубку:

- Хаим?

- Майн кинд, - сказал он тихо, тоже, очевидно, боясь разбудить домашних. - С Божьей помощью выезжаем.

- Да-да, - почти шепотом торопливо проговорила она. - Я готова.

- Через десять минут, где обычно, - сказал он.

Вот человек-будильник! В который раз он не дает ей выпить кофе...

Уже одетая, с сумкой через плечо, она наклонилась над мужем и тихонько потрепала его за ухо. Сие означало - закрой за мной дверь. Тот, бормоча что-то о невозможности выспаться после дежурства, о кошмарных женщинах, живущих ночной жизнью со своими идиотами-авторами, о паршивке дочери, не желающей есть его стряпню в то время, как маму черт-те где носит, - поплелся за ней, спустился с нею вместе по лесенке, напоследок уткнулся лицом в ее утреннюю, уже отчужденную от него, опрысканную какой-то нежной французской чепухой шею...

Она рывком отстранилась, чтобы он не почувствовал дрожь ее дорожного подлого страха, но он почувствовал, он всегда очень остро ощущал ее недомогания, боли, усталость... Он крепко обнял ее и встряхнул:

- Упрямый заяц! Сколько можно повторять: ты стоишь чужую вахту! Уедем! Купим нормальную квартиру! Я имею право приказать, в конце концов!

- Имеешь, - сказала она и быстро пошла по дорожке, по кромке тусклого фонарного света, за которой стояла густейшая самарийская тьма. На углу обернулась, махнула ему рукой, загоняя его, раздетого, в дом, и стала подниматься в гору.

Наверху ее ждал красный "рено".

- Добри утра! - Иногда в дороге Хаим требовал, чтобы Зяма учила его русским выражениям. - Садись сзади, - сказал он, - мы прихватим Давида Гутмана.

Заехали за Давидом. Его дом стоял третьим от начала улицы вилл, в нем светилось только окошко ванной на втором этаже.

- Вчера в Рамалле бузили, - сказал Давид. - Хаим, оружие при тебе? - Он всегда говорил спокойно, врастяжку и вообще производил впечатление флегматика.

- Но ведь ты с пистолетом.

- Возьми и ты, - сказал Давид. - Через Аль-Джиб надо ехать с двумя стволами.

Еще круг по темной улице-подкове, за пистолетом Хаима. Наконец подъехали к воротам, махнули дежурному (Зяма не разглядела - кто в будке), поднялся шлагбаум, и...

Вот оно, в который раз: вдох - несколько десятков метров темной пустой дороги, дом с садом за низким каменным забором; вдох - круто вниз, мимо рядов оливковых деревьев, приземистых домов, помоек, заборов, поворот направо; вдох - глухой каменный забор с двух сторон, запущенный пустырек с тремя старыми могилами, поворот направо, вилла с цветными стеклышками в окнах веранды на втором этаже, закрытый магазин бытовых товаров, мечеть, поворот, выезд на центральное шоссе... Глубокий выдох...

Предстоит еще шесть-семь тугих безвоздушных минут по разбитой дороге, вдоль единственной и очень длинной улицы деревни Аль-Джиб.

Здесь всегда укрывали террористов. Здесь спецчасти ЦАХАЛа вылавливали порой крупных рыб. Здесь некий лейтенант отряда "Вишня", переодетый соответствующим образом, отправил к праотцам - общим, между прочим, праотцам - некоего худенького молодого человека по кличке Мозг, недоучку-третьекурсника арабского университета Бир-Зайд. Башка у того и вправду варила неплохо: он отлично разработал операции по взрыву школьных автобусов в Бней-Браке и Бат-Яме (девять детей убиты, двадцать шесть ранены).

Можно долго и сладостно представлять, как "Вишня" прикончил третьекурсника. Он окликнул его на чистейшем иорданском диалекте арабского. Где происходило дело - в саду? на темной улице? в лавке зеленщика, подкупленного Шабаком? - и, подойдя на точно выверенное расстояние, коротким взмахом вонзил нож в сонную артерию...

Нет, никакой не зеленщик, он убил его в саду его родного дяди, когда Мозг вышел ночью по нужде. Он задушил его - сильными тренированными руками, он просто свернул ему шею...

Здесь, на перекрестке, пока еще не вывели наши войска, стоит один из постов. Тут Хаим всегда останавливал машину, выходил. И Зяма выходила, чтобы помочь ему.

Дальнейший дурацкий ритуал и по сей день смущал ее опереточным мелодраматизмом. Хаим доставал из багажника огромный термос с обжигающим "шоко", пакет с булочками, с вечера приготовленными его женой, и пирамидку одноразовых стаканов. В первый раз Зяма решила, что раздача горячих булочек солдатам на постах - общественное поручение, чуть ли не обязанность. Но скоро выяснилось - ничуть не бывало. Личное упрямое желание. Зов старого сердца. Деспотия еврейского мужа. Сара жаловалась: в любую погоду и при любом самочувствии она должна была с вечера напечь булочек, чтобы утром Хаим мог раздать их солдатам.

- Их что - не кормят? - спросила Зяма после первой такой раздачи.

- При чем тут - кормят не кормят? - сказал ей Хаим раздраженно. - Они стоят на посту, в дождь, в жару. Это наши дети, наши мальчики. Они охраняют тебя, меня... В них бросают камнями. Они не могут ответить, по уставу - не имеют права. Стоят посреди моря ненависти. - Он повторил по-русски: - На-ши дзети, на-ши мал-чики. - И уже по адресу застрявшего впереди грузовика: Что стоить, как... ка-азлин! Казлин, Зъяма?

- Козел, - поправила Зяма хмуро.

- Зъяма, ты спишь? - окликнул Хаим.

Она открыла глаза. Хорошо - они уже проехали Аль-Джиб, уже закладывали виражи по новому шоссе, блаженно пустому и пустынному, пролегающему в холмах Самарии, мимо редких бензоколонок, через древний Модиин, где когда-то старик Матитьягу, прирезав грека, человека государственной службы, поднял долгое кровопролитное восстание, завершившееся для нас чудесами.

- Не сплю, - сказала она. - С чего ты взял... Хаим? - спросила она. Почему арабы так рано выходят на молитву?

- Чокнутые мусульмане... - объяснил он, как будто это что-то объясняло.

А Давид Гутман спал, откинув голову на валик кресла. Зяма сбоку видела его до глянца выбритую щеку и крутой подбородок с чирком пореза.

Этот человек интриговал ее...

Давид Гутман был женат на вдове своего единственного друга, с которым вместе вырос, вместе ушел служить в танковые части и вместе воевал в том страшном бою на Голанах.

Тут можно было пофантазировать, потому что Зяма не знала подробностей погиб ли друг на его глазах, а может, вообще друг погиб, спасая раненого Давида... как бы там ни было, только Давид женился на вдове своего друга, в ту пору уже беременной третьим ребенком...

Дальше еще интереснее (собственно, это и было для Зямы самым интересным) - с этой милой, ничем не примечательной женщиной они родили еще троих детей, и всех - всех! - Давид записал на фамилию своего покойного друга. Собственно, в семействе Гутман фамилию Гутман носил один Давид.

Вот что интриговало Зяму: любил ли Давид эту женщину тогда, когда решил на ней жениться? То, что он любил ее сейчас, было несомненным - достаточно посмотреть на них обоих, когда они направляются куда-то вместе... но вот тогда, больше двадцати лет назад... любил ли он ее или - во имя заповеди восстанавливал семя погибшего брата?

А вдруг он любил ее всегда, еще до войны, еще до ее свадьбы, до того, как она выбрала не его, а его ближайшего друга? А вдруг... вдруг его первой мыслью над телом погибшего была жгучая, сладкая мысль о том, что отныне она по праву принадлежит ему, ему?..

- Зъяма, ты спишь? - окликнул Хаим. Он видел в зеркальце, что она, конечно, не спит.

Иногда ей казалось, что Хаим сам боится задремать за рулем, вот и теребит ее каждые десять минут. Когда он бывал в хорошем настроении, он подшучивал над ней.

Он включил радио. Протикало шесть, и в тишине - ее до сих пор охватывал озноб при первых звуках - голос диктора, до жути похожий на голос покойного Левитана не только тембром, но и этой, продирающей кожу интонацией: "От Советского Информбюро", - вступил густым чеканным басом:

"Шма, Исраэль! Адонай элохэйну, Адонай э-хад!"*

______________

* "Шма, Исраэль! Адонай элохэйну, Адонай э-хад!" - "Слушай, Израиль! Господь Бог наш, Господь един!" (Ивр.)

Молча, как всегда, они слушали с Хаимом этот голос, машина неслась на большой скорости по новому шоссе через Модиин, и голос диктора, проговаривающий слова извечной и главной молитвы, как сводку последних фронтовых событий, несся из открытого окна в просторы пустынных холмов Самарии, области, некогда изобильной плодами и оливковыми деревьями...

Они уже ехали по шоссе номер один, впереди маячил Дерьмовый Курган, на сей раз отутюженный мусоровозками, торжественно застывший над равниной, как накрытый для таинственных гигантских пришельцев стол... Стайка чаек, блескучих в лучах восходящего солнца, носилась над Дерьмовым Курганом в нескончаемой алчной охоте...

Давида высадили на мосту Ла Гардиа, а ее, Зяму, Хаим всегда довозил до угла, тютелька в тютельку, только дорогу перейти. Она хлопнула дверцей, махнула ему и, как обычно, прежде чем повернуть на переход, проводила взглядом укативший красный "рено", несколько секунд еще различая в глубине машины седую голову Хаима.

глава 17

Ведущая русская газета "Регион" была поистине серьезным предприятием: ее сотрудников кормили горячими обедами.

Им платили нестыдное жалованье, которое почти без натяжки можно было назвать - "средним по стране". Трудно поверить, но группе ведущих журналистов этой газеты владельцы концерна платили даже небольшие пенсионные отчисления. А если еще добавить, что раз в год администрация устраивала для семей сотрудников русской газеты принятый на любом крупном предприятии "день кайфа" - организованный вывоз в отель на берегу моря с непременными шашлыками и радостным визгом на пленэре жен, любовниц и детей, - можно смело утверждать, что сотрудников газеты "Регион" - в отличие от остальных журналистов русской прессы - хозяева концерна держали за людей.

И в этом была личная заслуга Молтобойцева.

Главный редактор газеты "Регион" Сергей Молтобойцев был похож на рысь старую, опытную и циничную рысь, давно изучившую повадки охотников, не раз подстреленную, но неизменно уходившую от врага.

Этого человека с тяжелым взглядом узких, в набрякших веках, глаз и правда расстреливали. Вернее, вели на расстрел длинными подземными коридорами тюрьмы, что одно и то же. Поэтому он ничего и никого не боялся.

Мишка Цукес утверждал, что шефу удалось выбить приличные ставки для своих людей и организовать им человеческую жизнь именно потому, что он "клал, кладет и будет класть на этот блядский истеблишмент".

В этом была доля правды. Хотя во внешних проявлениях не было у Молтобойцева ни нарочитого презрения, ни разухабистой наглости. Наоборот его манера держаться была суховатой и порой слишком официальной. Даже с людьми из своей "команды", которую он подбирал несколько лет - человечек к человечку, - Молтобойцев соблюдал известную дистанцию. Все называли его по имени-отчеству, что совсем не принято здесь, если учесть отсутствие в обиходе отчества как такового, а также чисто национальную склонность к фамильярности.

Когда знаменитый газетный магнат собрался издавать в Израиле новую русскую газету на базе своего концерна, Молтобойцев вернулся из Франции, где возглавлял русскую редакцию на Международном радио.

По этому случаю для русских журналистов была организована с ним небольшая пресс-конференция.

Молтобойцев сидел за столом и внимательно изучал сидящую в зале братию своими узкими глазами рыси. Лицо его было невозмутимо. Вообще у него был вид официального представителя обкома. Полутрезвой пишущей братии русских газет Израиля он представлялся абсолютно неуместной и чужой фигурой.

- А вы, простите, обрезаны? - строго спросил из зала Гриша Сапожников, человек нешуточных устоев.

Молтобойцев ответил сухо, не меняя официального выражения лица:

- Я не обрезан. Я обкусан.

Кстати, впоследствии он не испугался взять Гришу Сапожникова в штат на должность редактора-стилиста. А на это не каждый бы решился. Дело в том, что Гриша Сапожников терроризировал окружающих своей религиозностью. На фоне проявлений этого религиозного фанатизма его беспробудное пьянство уже казалось чуть ли не достоинством. Но и будучи пьяным в стельку, он сохранял на лице строгое выражение религиозного пастыря. Под конец рабочего дня он добирался до телефона, почти на ощупь набирал номер двенадцатилетнего сына, с которым не жил, но которого курировал по части воспитания, и, покачиваясь, строго спрашивал на иврите:

- Нахум, ты молился?

Был еще один страстный отец в редакции - культуролог Лева Бронштейн. Тот тоже звонил сыну, но по другому поводу.

- Дуду, - тревожно спрашивал он, - ты покушал?

Бывало, одновременно они звонили детям по двум разным редакционным телефонам.

- Нахум, ты молился? - строго вопрошал один.

- Дуду, ты покушал? - волновался другой.

К тому же они недолюбливали друг друга. Дело в том, что Гриша Сапожников правил всех. "В стилистической правке нуждается любое литературное произведение", - утверждал Гриша. Молодых, зеленых авторов он переписывал, как кроликов, те и пикнуть не могли. Но Лева Бронштейн, автор маститый, можно сказать, мэтр, - возмущался и неистово ругался с Сапожниковым.

- Может, и Толстого редактировать надо? - спрашивал ехидно Лева.

- А как же! - изумлялся Гриша Сапожников. - Его-то особенно надо. Куда это годится: "Все смешалось в доме Облонских..."? Безграмотно.

- А как надо, как?! - взвывал Лева.

- Ну... я бы отредактировал так: "В доме, принадлежащем семье Облонских, все перевернулось".

- Это Лев Николаевич в гробу перевернулся, - вставлял Лева.

Злые языки поговаривали, что, редактируя по заказу некоего местного издательства хрестоматию по русской литературе, Гриша в строке "На холмах Грузии лежит ночная мгла" вычеркнул "лежит" и написал "стоит". Говорят, так хрестоматия и вышла. Что на посторонний взгляд кажется сомнительным, но в местных условиях вполне осуществимо.

Сколько бы он ни принял с утра, Гриша сидел за компьютером прямо и строго всматривался в экран. Он вылавливал в текстах Бронштейна иностранные слова, требовал разъяснения их значения, листал словари и частенько утверждал, что того или иного слова не существует.

Сегодня они опять поругались. Лева Бронштейн вернулся недавно из поездки по Армении, по следам этой удивительной поездки написал культурологическое эссе, в котором, в частности, была и такая фраза:

"Серные козы на скалах, словно авгуры, экстраполируя

абсолют надсущностного..."

- ну, и далее в том же роде...

- Погоди, стоп! - сказал Гриша. - Где Бронштейн?

- Ну, я Бронштейн! - заранее раздражаясь, отозвался Лева из-за соседнего компьютера. - К чему ты там опять прицепился?

- А вот - "серные козы".

- Ну и что?

- Это кто такие?

- Животные! Животные, мудило!

- Да нет такого вида.

- Слушай, Гриша! - заводясь, начал Лева. - Я только что вернулся оттуда, где скачут эти самые серные козы. Может, я лучше знаю - есть такой вид или нет. Они серенькие такие, милые, серные... козы. Можешь ты хоть к одной моей статье не цепляться? Тем более что это простой репортаж.

Они еще ругались минуть пять, называя друг друга "алкоголиком" и "мудаком".

И тут Гриша впервые сдался. Шла вторая половина дня, и он уже не так четко различал текст на экране. К тому же ему надоело возиться со статьей Бронштейна и хотелось спать. "Может, я пьян, - подумал он, - может, они и вправду там... скачут". И... впервые в жизни оставил текст нетронутым.

К этому времени в редакции всегда наступала сонная тишина, народ расслаблялся. Именно в эти сорок минут после обеда Молтобойцев спал в своем кабинете.

И все разбредались кто куда. Лева пошел к титану - выпить кофе. Гриша задремал, некоторое время еще сохраняя прямую осанку и строгость на лице. Но, по мере погружения в сон, он постепенно размяк, засопел и стал, как обычно, тихо сползать с кресла на пол, на ворсистое ковровое покрытие. Довольно мягко он приземлился, даже голова вполне уютно лежала под столом, ноги, привольно, как-то по-дамски раскинутые, высовывались наружу. Сослуживцы, как всегда, решив Гришу не будить, аккуратно через его ноги переступали...

Прошло минут пятнадцать, абсолютно элегических... Мишка Цукес в соседней комнате рассказывал какую-то историю Ирочке из отдела распространения. Номер, в сущности, был готов и ждал отправки в типографию.

Работал в такое время, как всегда, лишь политический обозреватель Перец Кравец. Он просматривал почти готовое интервью с равом Моше Абу-Хацирой, который, как и любой почитаемый всей общиной восточных евреев мудрец, носил еще одно имя: Баба Мотя. "Баба" в данном случае означает почтительнейший титул старца, а имя... В этом, собственно, и была трудность. Ведь интервью предназначалось для русскоязычных читателей...

Перец задумчиво сделал несколько пометок, исправил в нескольких абзацах имя старика на почтительное "мудрец". Однако совсем-то без имени никак не обойтись... А интервью было чертовски интересным.

Дело в том, что этот влиятельный в политических кругах рав с именем русской домработницы предсказывал будущее. Так и сыпал, так и сыпал... К нему записывались на прием политики, бизнесмены, писатели, киноактеры. Приезжало множество знаменитых проходимцев со всего мира. Говорят, Баба Мотя резал правду-матку и премьер-министру, и прочим высоким государственным чиновникам. К нему на прием записывались. Перец, например, ждал очереди полтора месяца. И сейчас он с некоторой растерянностью просматривал почти завершенный огромный материал, в своем роде сенсационный.

В интервью Баба Мотя много и подробно говорил на политические темы, предсказал несколько неожиданных перемещений в правительственных кругах, похвалил президента страны, посоветовал читателям, во что вкладывать деньги в будущем году. Предсказал падение биржи. Прогулялся как следует и по мировой политике. Например, заявил, что нынешнего американского президента переизберут еще на одну каденцию - небеса поощрят его за хорошее отношение к Израилю...

" - И в заключение, - задавал вопрос Перец Кравец, - религиозная тема. В последнее время обострился спор о приходе Машиаха. Увидим ли мы Мессию в ближайшее время или это дело отдаленного будущего?

- Мы живем в эпоху Мессии, - отвечал на это многоуважаемый рав Баба Мотя. - Я с огромным уважением относился к покойному Любавическому ребе, он был мудр и свят, но его приближенные, провозгласившие его Мессией, нанесли урон его светлому образу.

- Когда же явится Мессия? Известна ли вам дата?

- Точная дата мне неизвестна, но мы должны надеяться, что он может явиться в любой день.

- А как насчет великой войны между Гогом и Магогом, которая, согласно Писанию, должна предшествовать явлению Мессии?

- Война Гога с Магогом, о которой говорится в ТАНАХе, уже произошла. Это была холодная война между США и СССР. Об этом свидетельствуют и имена правителей того времени. Михаил Горбачев - тот, кого ТАНАХ назвал Магогом. Джордж (Георгий) Буш - это Гог. Гог одолел Магога в холодной войне. Сейчас, до явления Машиаха, осталось только завершить мирный процесс. Поскольку Мессия может явиться только в мирную эпоху, как об этом сказано в Писании: "Миром явится, веселием встречен будет".

- Значит, мирный процесс приближает явление Мессии?

- Разумеется, - отвечал, улыбаясь, благообразный рав Баба Мотя, нынешнее поколение евреев будет жить при Машиахе!"

Вот эта последняя фраза в интервью с Бабой Мотей почему-то беспокоила Переца, и он не мог себе ответить - почему. Да-с... "Нынешнее поколение евреев будет жить при Машиахе". Ну что ж, вполне возможно... что же ему так мешает в этой фразе?..

Оставалось придумать название. Вообще-то Перец (человек и сам религиозный) не торопился бы так с определением сроков явления Мессии. В отличие от сефарда Бабы Моти Перец был ашкеназом, человеком более скептического склада, кроме того, когда-то он был советским человеком, а это тоже многое объясняет... Но Перец Кравец и журналистом был, и хорошим журналистом. Он знал, как много значит для материала броское название. Поэтому он помедлил, вздохнул легонько и написал: "Машиах решит все проблемы".

Пора было сдавать интервью в номер...

Тут в комнату влетел Лева Бронштейн, крикнул шепотом на лету:

- Молтобойцев идет!! - и судорожно включил свой компьютер.

Уснувшего Гришу срочно растолкали, помогли подняться из-под стола, усадили за компьютер. И он, строго и пристально всматриваясь в экран, стал бодро стучать по клавиатуре.

Вошел сердитый невыспавшийся Молтобойцев, молча встал за Гришиной спиной. Минуты три он так стоял, не проронив ни слова. Одуревший Гриша со строгим лицом цензора, как заяц по барабану, стучал по клавиатуре...

Наконец Молтобойцев повернулся и так же молча вышел.

Сапожников продолжал таращиться в экран и колотить по клавишам. Перец Кравец поднялся и, вздохнув, сказал Грише негромко:

- Включи компьютер...

В этот момент в редакцию ворвался читатель Златовратский. Этот тип примерно раз в неделю присылал ругательное письмо. Часто давал телеграммы протеста. Но иногда приезжал из Петах-Тиквы собственной персоной. И тогда он обходил редакции всех русских газет.

- Где Молтобойцев? - закричал он, войдя в коридор. - Я приехал говорить с ним!

Разумеется, ни один из сотрудников "Региона" ни за что в жизни не осмелился бы привести Златовратского к кабинету главного редактора. Это можно было считать концом карьеры. Златовратского стали посылать из одной комнаты в другую. Он кричал: где Молтобойцев? Что за безобразие! Где скрывается Молтобойцев?

Сергей Михайлович вышел из кабинета, подошел к титану, налил себе кипятку, аккуратно размешал в нем три ложки кофе.

- Где Молтобойцев?! - подскочил к нему Златовратский.

- А-хуево знает! - ответил меланхолично Молтобойцев и, взяв стакан, пошел по направлению к кабинету...

Вслед ему смотрел окаменевший Перец Кравец. А окаменел он потому, что вспомнил, как студентами пятого курса они с Белкой Розенфельд в поисках укромного местечка забрались на чердак его собственного дома. Там стоял вполне приличный продавленный кожаный диван. И, обнимая Белку, придвигая ее к себе ближе и удобнее, он нащупал под ее горячей задницей картонный переплет какой-то книжки. Это оказался его старенький учебник за четвертый класс. И, радостно гогоча (разумеется, позже, когда выровнялось дыхание), они с Белкой хором прочитали на обложке ностальгический лозунг из своего кукурузного детства...

...Вечерняя смена подошла к концу. Было девять часов вечера. Внизу, у подъезда, иерусалимцев ждал микроавтобус. Ира из отдела распространения торопливо пудрилась, Гриша Сапожников поднял пустую бутылку "Голды" и расстроенно сказал:

- Это что же, я на весь день без выпивки остался?

В коридоре вдруг протопали шаги, и в комнату вбежал Бронштейн, пару часов назад благополучно ушедший домой. На нем не было лица, он задыхался.

- Лева?.. - испуганно спросила Ирочка.

- Номер ушел? - тяжело дыша, спросил Лева. И когда услышал, что ушел, конечно же, - замычал, рот его перекосился, он рухнул в кресло.

Все, кто остался еще в редакции, обступили его. Кто расстегивал ворот рубашки, кто стакан с водой протягивал.

- Да что с тобой? - воскликнул Мишка Цукес. - Что случилось-то?

- Не серные козы... - запинаясь, выговорил Лева. - Я вспомнил: не серные козы!..

- А кто?

- Не... не серные... козы! - Его взгляд был полон горя, настоящего, полновесного отчаяния.

Все разом заголосили, успокаивая его, уговаривая, что дурак-читатель и сам ни хера не знает. Но Лева вырвал из нежных Ирочкиных лапок руку и с размаху стукнул себя кулаком по лбу.

- Не серные козы! - выкрикнул с ненавистью ведущий культуролог Бронштейн. - А горные серны!

глава 18

Джинджик Гросс сидел на скамеечке в палисаднике перед своим домом и занимался сразу двумя делами. Левым глазом присматривал за самым младшим братом Ицхаком-Даниэлем, спящим в коляске, а перед прищуренным правым медленно крутил калейдоскоп.

Этот калейдоскоп, купленный в лавке Арье за восемь шекелей, поначалу был унылым, как уныло все стандартное. В нем вяло перекатывались два стеклышка - блекло-розовое и мутно-зеленое - и отражались в зеркальных стенках в виде полудохлой бабочки.

Но отец, умеющий преображать в яркое и веселое все, к чему прикладывал руки, сегодня утром усовершенствовал калейдоскоп. Он вскрыл полупрозрачную крышку и внутрь вложил алый, как зернышко граната, камешек из колечка соседки Эстерки, обрывок тонкой золоченой цепочки от старого маминого кулона, три серебристые чешуйки от сломанной погремушки Ицхака-Даниэля. И... мир преобразился.

По гребням серебристых холмов Самарии, вспыхивавшим по краям красно-зелеными искрами, словно торговый караван купцов царя Шломо, затейливо извивалась золотая цепь, то венчая вершину холма, то опоясывая подножие. Иногда, в зависимости от положения, в котором застывала труба калейдоскопа, обрывок цепочки складывался в замок на вершине горы.

Так Джинджик сидел уже часа полтора, то и дело застывая минут на пять, жалея крутануть калейдоскоп и тем самым разрушить очередную, особо удачную картинку, вглядываясь в дырочку правым глазом, а левым иногда посматривая на коляску с тайной надеждой, что Ицхак-Даниэль поспит еще часика три-четыре.

Но тот проснулся, засучил толстыми, в перетяжках, ногами и закряхтел. Джинджик пощупал его и вздохнул: надо переодевать и кормить. Напоследок он припал правым глазом к дырочке калейдоскопа, но навел его не на ближний холм, за которым грязно дымилась свалка, подожженная арабами, а на "караваны", поставленные буквой "П" недалеко от въезда. В этих четырех вагончиках были расквартированы солдаты, охранявшие ишув.*

______________

* Иш у в - поселение (иврит).

В волшебном, узорчато-радужном пространстве калейдоскопа задвигалась смутная фигура. Джинджик опустил трубу и увидел такое, отчего сначала оцепенел, а затем ощутил страшный жар в ушах.

На крыльцо "каравана" с тазиком в руках вышла молодая арабка. На ней было черное, до пят, платье, вышитое на груди и по подолу цветными узорами, и на голове - белоснежный монашеский платок, какой обычно повязывают арабки. Под платьем, похожим на балахон, угадывалось тонкое и сильное тело. Словом, это была арабка как арабка, много их шастало по улочкам Рамаллы и Аль-Биры. Но здесь, на вершине этого холма, развевался бело-голубой флаг, здесь была территория маленького еврейского ишува.

Она же непринужденно выплеснула под крыльцо воду из тазика и оглянулась. И тут Джинджик вконец окоченел: смуглое нежное лицо девушки украшали довольно густые усы. Встретившись глазами с Джинджиком, арабка беззвучно рассмеялась, подмигнула мальчику и зашла назад, в "караван".

Не обращая внимания на раздраженный писк Ицхака-Даниэля, Джинджик продолжал стоять как вкопанный, не сводя глаз с двери "каравана". И минут через пять она вновь открылась.

На этот раз арабка выглядела такой настоящей, таким естественным и грациозным было движение ее руки, легко забросившей за спину концы головного платка. Другой рукой она придерживала поставленный на голову таз с плодами киви, накрытыми вышитой тряпкой.

Она оглянулась на Джинджика, приложила палец к губам, как бы разглаживая свежесбритые усы, и быстрыми легкими шажками засеменила к воротам, мимо будки охранника, в которой дремал Оська Шаевич, и, не прибавляя, но и не замедляя шага, мимо оливковой рощи стала спускаться в Рамаллу...

глава 19

Танька Гурвич, которую все обитатели квартала "Русский стан" - от малолетней шелухи до ветеранов Великой Отечественной - называли Танька Голая, была женщиной в высшей степени порядочной и даже - не побоимся этого слова - высоконравственной.

То, что она порой появлялась в местах скопления публики неодетой или, скажем мягче, - малоодетой, шло от внутренней ее чистоты и младенчески ясного восприятия жизни. Так годовалый малыш, вырвавшись из рук купавшей его няни, появляется вдруг на пороге гостиной - голопузый, на смешных толстых ножках - и под взглядами умиленных гостей гордо и доверчиво ковыляет к маме. Младенец не ощущает стыда от своей наготы. Танька Голая тоже его не ощущала. Можете назвать это как угодно, только, ради Бога, оставьте в покое всем уже надоевшего Фрейда.

Раввин Иешуа Пархомовский, например, объяснял этот феномен тем, что Танькина - по каббалистическим понятиям, совсем новенькая, как свежеотчеканен-ная на Божьем дворе монетка, - душа по неизвестным обстоятельствам не являлась (как должна была являться) частицей души библейской Евы. Следовательно, в инциденте со съеденным пресловутым яблоком Танька, в отличие от прочих баб, замешана не была. Ну, не была. И стыда наготы не ведала.

Хотя, повторяем, во всех иных аспектах различения добра и зла ориентировалась безукоризненно. Никогда не лгала. На чужую копейку не посягала. Чистейшая душа - никому не завидовала. Более того, не прелюбодействовала! - что в свете вышесказанного может показаться невероятным. Но факт остается фактом - Танька Голая была далека от малейшего, даже невинного флирта.

Она одна воспитывала пятилетнего сына. Говорят, муж оставил Таньку Голую, застав ее голой со своим приятелем через неделю после свадьбы. Правдивая Танька объясняла это происшествие тем, что день был очень жаркий и она пошла открыть дверь прямо из-под душа, забыв накинуть халат. (Про мужнина приятеля, попавшего в этакий переплет, мы в данном случае не упоминаем.)

Да что там говорить про какого-то приятеля, если даже такой видавший виды крепкий орешек, как Сашка Рабинович (ближайшей справа сосед Таньки Голой), художник все-таки театра, знакомый с истерическим миром кулис, повидавший на своем веку и кое-какой обнаженной натуры, нет-нет да и подхватывал на лету спадающую с головы его кипу. Потому как, что ни говорите, а обнаженная натура, стоящая на подиуме в студии, среди мольбертов, - это одно, а свисающая с балкона второго этажа ленивая белая грудь со сморщенной пьяной вишенкой соска (очертаниями повторяющая округлость холмов Иудейской пустыни) - это, господа, совсем другое...

Так что Сашке Рабиновичу на правах соседа доставалось больше, чем другим.

Балкон Таньки Голой слегка нависал справа над знаменитой террасой Рабиновича. В осенний теплый (или весенний ясный), а порой и летний нежаркий день Танька Голая принимала на нем воздушные ванны. Вообще она любила, чтобы тело дышало. Поэтому по утрам Сашка выходил на террасу с некоторой опаской. Никогда нельзя было предугадать - какая именно и в каком виде часть Танькиного дышащего тела выглянет с балкона.

По этой же причине Сашка не мог на террасе молиться - а ведь именно отсюда молитва могла бы восходить в небо кратчайшим путем, чуть ли не по факсу.

И вот, опять-таки, не суйте вы нам своего Фрейда или - что еще скучнее - не упоминайте царя Давида, узревшего на крыше купающуюся Вирсавию... Все это не имеет к Сашке, который пятнадцатый год неослабно любил свою тихую жену Роксану, ни малейшего касательства.

(И давайте, хоть и запоздало, выясним отношения: в этом романе мужья самым банальным образом любят своих жен и не собираются им изменять. Не советую также надеяться на крутые эротические сцены, роковые треугольники, убийства из ревности и прочую дешевую бижутерию. Скажем наконец правду: еврейским мужьям есть чем заняться помимо этого.)

Так что курить по утрам Рабинович на террасу выходил, а молиться - не молился.

Сегодня Сашка решил с утра пораньше замесить немного цемента и заделать кое-где отпавшую плитку. Пятисотый раз проклиная себе под нос ушедшего в Иорданию Мухаммада, не выпуская изо рта зажатую в зубах сигарету, он сосредоточенно работал.

- Сашка, Саш... - послышалось сверху.

- Ну? - не поднимая головы и не выпуская изо рта сигареты, отозвался Рабинович.

- А че, мы Русскую партию создаем?

- Кто - мы? - буркнул он, опять-таки головы не поднимая, чтобы не натолкнуться взглядом на очередную неожиданность.

- Ну, Ангел-Рая... То есть она, как обычно, не сама возглавит, а кого-нибудь видного поставит... Наверное, председателя "Кворума".

- Впервые слышу, - проговорил Рабинович, наклоняясь за следующей плиткой.

- А это ты видел?!

Сашка поднял голову и чуть не выронил мастерок. Хотя это он уже видел, и не раз: длинные, крепкие ноги Таньки Голой, задранные на перила балкона, парили в бледном утреннем небе, словно два догоняющих стаю лебедя. Остальное было небрежно прикрыто (от солнца, разумеется, а не от посторонних взглядов) то и дело сползающим махровым халатом. Заставив себя не отводить взгляда, Сашка заметил, что Танька размахивает какой-то бумажкой, зажатой в голой руке.

- А что это? - спросил он.

- Листовка какая-то... Написано:

"До каких пор мы будем самой дискриминируемой общиной..."

- Так это "Группенкайф!" - сказал он, принимаясь за работу. - Как только видишь в начале "до каких пор" или "сколько можно терпеть" - бросай, не читая...

- Не-а! - крикнула сверху Танька Голая. - Группенкайфщики свою альтернативную партию создают. Я знаю. Я и сама "Группенкайф" принимаю.

- Похудеть хочешь? - с тайным сожалением поинтересовался Рабинович.

- Не-а. Просто для здоровья и счастья.

- А.

- Я вот и сейчас приняла порцию и медитирую. Такой кайф! Жаль только, не могу компанию подобрать, все утром на работе. Хочешь, будем вместе по утрам медитировать?

- Да нет, спасибо, - буркнул порядочный Рабинович. Не то чтоб он был против медитации, но просто привык медитировать в лоне семьи...

- Ты бы оделась, - добавил он, отворачиваясь. - Все-таки прохладно.

- Да ну! - отозвалась Танька Голая. - Я люблю, когда тело дышит...

глава 20

Витя сидел за компьютером и медленно, старательно набирал что-то ивритскими буквами.

- Что ты делаешь? - удивилась она, заглянув в экран.

"Дорогой контролер! - было набрано на голубом поле. - Я

нахожусь там-то и там-то".

- Машину неудачно поставил, - объяснил Витя, - а в таких случаях обязательно появляется вонючий мизрах с квитанцией... Вот, хочу превентивно дать ему сапогом по яйцам... Ты не знаешь - "нимце" пишется через "алеф" или через "айн"?

У Зямы началась истерика.

Вид закоренелого хама и богохульника Вити, сидящего под табличкой с текстом дорожной молитвы и набирающего на ненавистном ему языке не свойственное его лексикону слово "дорогой" - по отношению к презираемому им представителю муниципалитета, привел ее в состояние неуемного веселья.

- "Дорогой... контролер!" - повторяла она, хохоча и утирая слезы. "Дорогой контролер!"

- Зяма, ты спятила? - приветливо спросил Витя. А она все повторяла "дорогой контролер!" и заходилась в всхлипывающих стонах.

Просто она вспомнила, как в Союзе подралась в троллейбусе с двумя пожилыми женщинами, общественными контролерами.

Обе тетки - как это часто делалось - вошли с разных площадок, прикидываясь пассажирами. Да хоть бы и не прикидывались! - Зяма принципиально не взяла билета. Она опаздывала на защиту диссертации (своей, между прочим), а водитель, не предупредив, через остановку заехал на "круг" и объявил, что дальше не поедет.

И тут эти две мымры. А Зяма без билета, который не успела взять, а теперь уже и не собиралась - принципиально. Она ехала от парикмахера, на ней надет был новый плащ, серый английский костюм, белая кружевная блузка, а на ногах - новые серые сапожки шведского происхождения.

Тетка, потребовав билетик и услышав, что его нет и не будет, обманувшись, как многие, Зяминой интеллигентной внешностью, обманчивой подростковой хрупкостью и этой беззащитной шеей, так доверчиво вырастающей из кружевной пенки воротничка, крикнула радостно:

- Кать! А ну-к, идем сюда! Коля, Коль, закрой двери, а!

И водитель Коля закрыл двери троллейбуса, из которого уже успели струйкой вытечь пассажиры. Лишь на задней площадке, зажатая с двух сторон двумя пожилыми, но крепенькими тетками, Зяма пыталась объяснить, что в транспорте платят за то, чтоб он вез по определенному маршруту, нужному пассажиру, а ежели он не везет... что-то о моральном ущербе, о самоуправстве...

Тетка же, цепкая, как стрекоза, вцепилась ей в руку, повисла на ней плати штраф.

- Какой штраф?! - крикнула Зяма. - За что?! Он же людей не везет, куда ему положено!

- А это плевать - куда тебе положено! - с восторгом отвечала одна из теток. - Тебе в милицию положено!

И вдруг навалилась на нее всем телом и крикнула в радостном возбуждении:

- Кать, вон у нее кошелек в кармане, ну-к!

И вторая мелким беличьим движением сунула лапку в широкий накладной карман Зяминого плаща, вытянула кошелек и, проворно раскрыв его, достала десятку. После чего швырнула кошелек на пол, в нанесенную обувью пассажиров бурую, осенне-дождевую жижу.

И тут с Зямой произошло то, что обычно предшествовало всем ее транспортно-уличным дракам, что она, по-видимому, унаследовала от деда Зиновия Соломоновича, головореза и драчуна: кровь бросилась ей в голову. Выражалось это в некоторой размытости предметов и лиц и ощущении сдавленности пространства, которое хотелось с силой раздвинуть. К тому же общественницы не могли знать, что у профессиональных пианистов, по многу часов в день извлекающих из клавиатуры аккорды разной силы звучания (а для пассажа на "fortissimo" нужна-таки изрядная сила мышц, как плечевых, так и спинных, да и прочих), конституция весьма приспособлена к мордобою.

- С-сука!! - тяжело дыша, выдавила Зяма, глядя на обеих теток, они у нее сливались в одну. - Ты ж на мне план делаешь!

- А что ж, - почти приветливо отозвалась та, выписывая квитанцию, - и план делать надо... На таких бессовестных, как ты...

Договорить ей не удалось: квитанцией Зяма залепила ей зубы и, для разминки, взяла на тетке "аккорд от плеча" обеими руками.

Та отлетела к окну и ударилась затылком о стекло. Вторая - белочка вороватая - дожидаться подобного не стала и заверещала: "Коля-коля-коля-а-а!" А Зяма - пока Коля бежал на подмогу - прошлась по ней сдвоенным пассажем, сверху вниз и снизу вверх, не забывая на педали нажимать, как на левую, так и на правую.

Но этот ее сольный концерт довольно быстро был прерван Колей, который, предварительно открыв двери задней площадки, действуя слаженно с Катей, хотя и изумленно матерясь, вытолкал Зяму наружу, в кремовый пломбирный снежок остановки.

- Ста-ры-е п-пля-а-ди! - крикнула Зяма, поднимаясь и отряхивая диссертационный костюм. - П-пля-адю-ги ссучьи!

Что было несправедливо: тетки выглядели вполне целомудренно.

- А ты - молодая блядь! - довольно бодро крикнули из троллейбуса. Что тоже было неправдой, неполной правдой, во всяком случае.

Они уже успели почувствовать себя победителями. Катя подобрала с полу грязный кошелек, размахнулась и выбросила его далеко из дверей.

Зяма снова ринулась в троллейбус, но не тут-то было. Коля, уже сидящий в кабине, нажал на кнопочку, двери закрылись, и троллейбус плавно и ходко повалил прочь. В окне задней площадки белочка Катя торжествующе показывала отплывающей в грязно-пломбирной луже Зяме кулачок с зажатой в нем десяткой...

- Ну вот... - удовлетворенно проговорил Витя, вытаскивая из принтера листок с нежным посланием к случайному контролеру. - Пусть-ка этот мизрах вонючий попробует мне вставить штраф... Я сбегаю к машине, а ты пока начинай строгать Кугеля. Он приволок сегодня что-то несусветное.

Помахивая листком, Витя выскочил было за дверь, но вернулся.

- Слушай, - сказал он озабоченно, - в "Белых ногах" вторые сутки колобродят моряки с Кипра. Может, запрешься?

- А что, ты думаешь - меня ненароком могут за свою принять?

- Ну, смотри...

Статья Кугеля называлась "Все больше, не сглазить бы!..".

Зяма решила сначала пройтись по тексту, а потом уже менять название. Речь, как выяснилось, шла о нарастающей в последние месяцы волне арабского террора, о гибельной для народа политике нынешнего правительства, о предстоящих выборах...

Сегодняшний шедевр Себастьяна Закса, следовательно, можно было озаглавить "Разные ипостаси террора" или "Эра ожидания ужаса"...

Поразмыслив, Зяма остановилась на первом варианте.

Затем приступила к самому тексту. Начинался он оригинально:

"Хрен редьки не слаще! - писал политический обозреватель

Себастьян Закс. - Вот и французов шарахнуло мусульманским

террором. Может, хоть эта бомба разрушит их застарелый

антисемитизм? Что касается израильских левых во главе с нашим

антисемитским правительством, то они даже и не мигнули. И

неудивительно: не секрет, что Голда Меир была духовной матерью

нашего премьера. Все давно убедились, что базарные выражения

его вторая натура. Что ж, старая история - кресло погубило

человека. Выходит, вся рота против премьер-министра? А может,

это не рота, а он шагает не той ногой?!!"

Словом, рабочий день начался.

Зяма подумала, вздохнула и стала набирать:

"Последние трагические события в центре французской

столицы послужили причиной того, что многие страницы

израильских газет не только посвящены анализу сложившейся в

последние месяцы ситуации с..."

Она вздрогнула и обернулась.

За ее спиной стояла маленькая немолодая женщина с нездоровым бегающим взглядом и молча жестикулировала обеими ручками, при этом зажав под мышкой то ли тетрадь, то ли брошюру.

- Здравствуйте! - резко сказала Зяма, сама смутившись своего внезапного испуга.

Впрочем, маленькая робкая женщина ничем не напоминала кипрского моряка. Она заискивающе улыбалась, показывала что-то руками, и сначала Зяма даже подумала, что перед ней глухонемая. Но та вдруг сказала робко, по-русски:

- ...Вот тут только заклеить маленько, - и вынула из-под мышки брошюру.

- А, - Зяма успокоилась, - вот, пожалуйста, клей...

Она вернулась к экрану компьютера и продолжала набирать. Маленькая беспокойная женщина не уходила.

- Вам еще что-то нужно? - вежливо спросила Зяма. С минуты на минуту мог вернуться грубиян Витя и, по своему обыкновению, обидеть незваную гостью.

- Вот тут вот... - залопотала посетительница, протягивая Зяме брошюрку, - все написано... Прочтите, и вы изумитесь...

- Боюсь, сейчас я никак не смогу уделить внимания вашей рукописи, мягко проговорила Зяма, доставая кошелек из сумки. Она всегда покорялась необходимости подать милостыню. Окинув женщину беглым взглядом, Зяма оценила ее уход не меньше чем в пять шекелей. - Но небольшой гонорар за нее вы можете получить уже сейчас.

- Нет, нет! - вскричала женщина, чуть ли не отталкивая Зямину руку. Что вы, какие деньги! Вы должны прочесть и рассказывать всем. Здесь написано о моем сыне. - Она сделала испуганное лицо и шепотом сказала: - Он разгадал секрет пепла красной коровы! - И, откинувшись назад, раздельно проговорила: - Вы понимаете - чем это пахнет?

Увы, Зяма понимала. Это пахло очередным Машиахом. Смысл обряда очищения пеплом красной коровы был утерян со времен разрушения Храма. Мудрецы предсказывали, что толкование обряда вернет Машиах.

Зяма вздохнула. Выпроводить эту несчастную нужно было как можно скорее, до прихода Вити.

- Ну, что ж, - сказала она, - остается только от души вас поздравить.

- И вас! - воскликнула маленькая женщина. - Я поздравляю весь народ Израиля!

Наверху что-то грохнуло, и еще раз, словно кем-то били об пол, что было весьма похоже на правду, если принять во внимание темперамент пьяных кипрских моряков. Тихо заструилась с потолка известка.

- Кто это?! - испуганно спросила мать Машиаха.

- "Белые ноги", - сказала Зяма, - престижный салон. Не обращайте внимания.

- Содом и Гоморра! - воскликнула мать Машиаха. - Мой сын ликвидирует весь этот разврат!

- Да, пожалуйста! - оживилась Зяма, слегка приобняв женщину и мягко устремляя ее движения в сторону двери. - Уж попросите его.

И так они дружно подгребли к двери, и - еще мгновение - волной Зяминого теплого участия бедную женщину вынесло бы к лифту, но тут дверь распахнулась и влетел Витя, успевший - это было заметно с первого взгляда - получить квитанцию на уплату штрафа.

- В чем дело?! - заорал он, споткнувшись о мать Машиаха. - Почему в редакции посторонние?

- Витя, Витя! - предостерегающе окликнула Зяма, яростно ему подмигивая. - У нас радость. Разгадан секрет пепла красной коровы.

Но Витя (очевидно, размер штрафа превзошел все его опасения) как с цепи сорвался. Он завопил, что сейчас превратит в пепел первую подвернувшуюся корову, если помещение в секунду не будет очищено. Мать Машиаха, не вняв опасности, принялась выяснять - почему в газете "Полдень" не публикуют, как в приличных газетах, время зажигания субботних свечей. Багровый потный Витя заорал, что в их редакции свечи не зажигают, а вставляют и сейчас он покажет красной корове, как это делается.

С ужасным скандалом мать Машиаха наконец покинула офис. Витя с остервенением запер дверь, каждый поворот ключа сопровождая непечатным - а впрочем, давно уже печатным - словом.

- Итак? - спросила Зяма.

- Сто двадцать! - сказал он, отдуваясь и размахивая бесполезным уже посланием к "дорогому контролеру". - Вонючий мизрах! Я опоздал буквально на минуту.

- Почему ж ты с ним не поговорил?

- Я его не видел! Он успел смыться, вонючий мизрах!

- Откуда же ты знаешь, что он - мизрах?

- А кто ж еще?! - гаркнул Витя.

Спорить с ним было бесполезно. Он и сам любил повторять, что ненависть - экзистенциальное чувство.

Не успели приняться за шедевр Кугеля, как позвонил Рон Кац и попросил включить модем - сейчас он пришлет гениальный файл под названием "Кардинал Арончик"...

Пришел файл. Вывели текст на экран и с первого абзаца - почти одновременно - страдальчески взвыли: Халил Фахрутдинов вставлял кардиналу Франции Жану-Мари Люстижье огромную еврейскую клизму по национальному вопросу.

При этом в тексте мелькали перлы вроде

"его обрезанное преосвященство не изволили покрыть голову

в знак траура по умерщвленным сородичам..."

или

"напрашивается вопрос: читал ли новоиспеченный пархатый

кардинал кадиш по своей замученной в Освенциме матери?!"

- Мы уволены, - сказал Витя.

- Ну, погоди... Уберем грубости и зряшные нападки, изменим название...

- Ты же знаешь, как он вопит, когда мы, не спросясь, меняем его идиотские названия... "Кардинал Арончик"!

- А, между прочим, неплохо... - задумчиво проговорила Зяма. - Давай-ка оставим.

- Ты с ума сошла! А следующий опус он озаглавит "Папуля Римский"!

- Оставим, оставим...

- Под твою ответственность!

Часа полтора они возились с кардиналом Франции, пытаясь совершенно скандальным обвинениям Рона придать более благообразный, сдержанно-осудительный тон, а прямые оскорбления заменить на некие сурово-горькие намеки. В некоторых местах Витя сардонически хохотал и восклицал:

- О, воображаю!

А Зяма бормотала примирительно:

- Ничего, ничего, оставь... Этот оборот вполне легитимен...

В разгар страды работу пришлось прервать. Случилось небольшое происшествие, одна из тех плодотворных встреч с читательской аудиторией, от которых, как ни вертись, не убережешься: к ним без стука ворвался некто Златовратский, от которого прежде они получали только гневные письма и телеграммы.

Он топал, пыхтел, отфыркивался не хуже, чем кипрский моряк; похоже, перед тем как подняться на второй этаж, он долго готовил свой паровоз, раздувая угли.

- Подонок! - кричал он, лупя по столу газетой "Полдень", свернутой в трубку. - Антисемит! Сволочь!

Словом, это был один из читательских откликов на недавнюю статью Халила Фахрутдинова, где тот научно-популярно обосновывал теорию, согласно которой на одного гения в еврейском народе приходится примерно сто тридцать две и две десятых тысячи кромешных идиотов.

- Кто он? - орал Златовратский. - Я приехал из Петах-Тиквы узнать - кто он, наконец, этот мерзавец Халил Фахрутдинов?! Кто?!

- Я, - хором ответили Зяма и Витя.

- А-а!! Я догадывался, я подозревал, что здесь окопалась целая шайка негодяев!! Да вас поубивать мало! Я сам бы вас убил с огромным удовольствием!! Своими, вот этими вот, руками!

- Пожалуйста, - сухо проговорила Зяма, - окажите такую любезность. Витя, принеси нож!

Витя сбегал к шкафчику и с благоговением подмастерья подал Зяме длинный нож-пилу.

- Да не этот! - воскликнула она раздраженно. - Этот молочный. Когда ты запомнишь!

Но, как видно, читатель Златовратский неправильно понял Зямину ритуальную суровость. Во всяком случае, он не только не подтвердил своей готовности к принесению священной жертвы, но явно испугался и того, что его так буквально поняли, и той стремительности, с которой эти двое сумасшедших выразили желание помочь ему в его совершенно умозрительных намерениях. А может быть, он заподозрил, что в процессе обряда агнец поменяется местами с резником...

Вообще ему страшно не понравился разворот событий. Он стушевался, мгновенно опустился до бормотания общих слов о высокой культуре, которую журналисты обязаны нести в массы репатриантов. Словом, всем своим видом старался показать, что мясной нож - это преувеличение, дурной вкус. Так и сгинул, что-то бормоча.

- Ну, запирай ворота, - с явным облегчением проговорила Зяма. - Это дело надо заесть и запить. Сегодня я угощаю.

Как раз когда после обеда закончили редактировать Кугеля, он явился собственной персоной. Витя бросился готовить чай, нарезал булочку и достал из холодильника шоколадную пасту: политический обозреватель Себастьян Закс любил сладкое.

Нет, он не собирается им мешать, он сейчас пойдет дальше, какой там чай, зачем... Погорячее, давай, не жалей. А лимоном в вашей конторе, как всегда, не разживешься, жилы вы, жилы... Серьезному человеку такую бурду и пить стыдно... Слышали, что вчера вопил в кнессете этот мошенник, этот карманный вор?..

- Рудольф, - сказала Зяма, - знаете что? Почему бы вам в конце концов не написать что-нибудь о Катастрофе.

- О чем это?! - вскинулся тот. - О том, как я в Дахау в выгребной яме три дня отсиживался? Как потом от меня месяц - мойся не мойся, хоть шкуру сдирай - говном разило?

- Именно! - воскликнула она. - Напишите, черт возьми, о Дахау! Как вы спаслись.

Кугель вынул ложечку из чашки и внимательно взглянул на нее.

- С чего вы взяли, что я спасся? - спросил он, усмехаясь. - С того, что я каждую неделю вам статьи пишу и чаи здесь распиваю?.. Нет, вы на это не смотрите, это кажимость. Оттуда никто не спасся, ни я, ни вы... А вот, если желаете, я вам к Судному дню "Экклезиаст" переведу.

- В каком смысле? - спросил Витя. - Ведь он переведен давно.

- Э-э!.. - Кугель презрительно махнул рукой. - Двойной перевод, с иврита на греческий, с того - на церковнославянский... Дрянь, и больше ничего. Неточности, подтасовки, ушла вся поэзия, вся глубина двойных и тройных значений... Я вам подлинник, подлинник предлагаю. Ну, решайтесь переводить?

Зяма с Витей переглянулись. Одни одновременно представили себе, как переписывают "Экклезиаст" в переводе Себастьяна Закса.

- Ну-у... - промычал Витя. - Попробовать можно, а что... Валяйте, Рудольф. Хули нам религиозные каноны!

Наверху что-то грохнуло, глухо донесся упоительный визг, и дробно-мелко затопотали, как будто пошла строчить гигантская швейная машина.

- Ого! - уважительно заметил Кугель. - Это кто там степ отчебучивает?

- Морячки с Кипра, - сказала Зяма.

- А! Да, морячки умеют... У нас в соседнем бараке был такой моряк... Он в уборной повесился. У нас таких называли "мусульманами".

- Почему - "мусульманами"? - спросил Витя.

- Почему - не знаю... Каждое утро: ну, сколько за ночь "мусульман"?..

Когда Рудольф Кугель ушел, Зяма сказала грустно:

- Все путает, ни черта не знает... Никакие не мусульмане, при чем тут мусульмане. Это термин такой, определение крайней степени истощения: "музульман".

Закончили сегодня неожиданно рано. Это означало, что целый час она может шататься по веселым, грязно-розовым закоулкам и тупичкам Иерусалима.

Витя переобул свои пляжные сандалики на не менее идиотские, бального вида туфли-лодочки и повез ее к автостанции. И опять вокруг что-то копали, и Витя, как всегда, поехал в объезд, каждые три минуты застревая и обругивая из окошка наглецов водителей.

Впереди них перед светофором толстый таксист-марокканец приятельски неторопливо беседовал из окна с юной проституткой на тротуаре.

- Интересуется - почем райские кущи, - заметил Витя и остервенело загудел.

глава 21

Известную писательницу N. любили старухи... Это было неизбывно, как вообще неизбывна и неизбежна любая линия судьбы. Куда бы она ни приезжала или переезжала, на любом новом месте - будь то дом творчества писателей, подмосковная дача или другая страна - дней через пять уже непременно всплывала какая-нибудь очередная старуха, обожающая творчество писательницы N. и мечтающая с ней познакомиться.

Непременно находились какие-нибудь знакомые или родственники приятелей знакомых, которые благоговеющую старуху приводили, и та навеки прикипала к известной писательнице N., человеку вежливому и - во внешнем беглом обиходе - приятному. Со временем они требовали все большего участия и внимания к себе - преданному другу семьи, а также к своей жизни в мельчайших ее проявлениях. Старухи требовали свиданий, телефонных звонков и длительных душевных разговоров - то есть как раз того, чем была совсем небогата известная писательница N.

Не успела она по-настоящему очнуться от обморока перемещения в загробный мир иной жизни, как уже дней через пять обнаружила себя в автобусе, следующем на другой конец Иерусалима, в район Тальпиот.

Она везла очередной старухе - приятельнице московских знакомых - письмо с приветом и теплые рейтузы, те самые рейтузы, которые (вместе с гжельским чайником) ей удалось провезти через таможенников в Шереметьеве. Писательница N. была человеком обязательным.

Так в ее здешней жизни возникла Вера Константиновна - необъятных габаритов интеллигентная, умная и злая старуха с великолепным чувством юмора и вкуса, инкрустирующая беседу изысканным матерком, обожающая розыгрыши и идиотские ситуации, в которые не гнушалась втиснуться.

Как и многие другие, она считала себя обязанной приносить известной писательнице в своем клюве подсмотренные забавные сценки, смешные реплики подслушанных чужих разговоров, а то и обрывки своих собственных воспоминаний. К тому же это было поводом к звонку и долгому душевному обсуждению взаимоотношений Веры Константиновны с невесткой, отъявленной мерзавкой, собственным недотепой сыном и очаровательными внуками - то есть лишним поводом к тому, чтобы откусить от жизни писательницы N. порядочный кусок утреннего рабочего времени.

- Радость моя, - начинала Вера Константиновна после нежного приветствия, - я тут сейчас кофе варила и вдруг вспомнила одну забавную штуку из своей французской жизни. Так что у меня есть для вас сюжет!

А у меня для вас - ордерок, - устало думала писательница N., обреченно отодвигая рукопись, - на обыск. На арест... А вслух произносила заинтересованно:

- Да-да?

- Кажется, я вам рассказывала, что лет пятнадцать - семнадцать назад меня каждое лето приглашали с чтением лекций в университет, в Лимож. Это было распрекрасное время моей жизни. И вот, среди студентов мелькал некий немец, человек вежливый, даже церемонный, по фамилии, между прочим, Фауст...

Нет, ты мне заплатишь, думала в это время писательница N., вот этой своей едкой московской скороговорочкой, своими необъятными теплыми рейтузами, в которые я в Шереметьеве завернула гжельский чайник, ты заплатишь самой собой, а не этой забавной дребеденью, которой отнимаешь у меня драгоценное время... Вслух она отпускала поощрительные междометия.

- ...Однажды после лекции он подошел ко мне и сказал, что его интересует русский мат, а помочь ему разобраться в этом ни один преподаватель то ли не может, то ли не хочет... Я сказала: "Садитесь, пишите: два имени существительных. Одно означает мужской половой орган, другое - женский половой орган. И - сказуемое, обозначающее способ взаимодействия двух приведенных выше имен существительных. При помощи трех этих слов создается богатейший пласт русского фольклора. Например, путем морфологических изменений имени существительного, обозначающего женский половой орган, можно образовать бессчетное количество самых разных по значению понятий. Например, синонимы к словам: испугаться, врать, украсть, болтунья, ненадежный человек, ударить, избить..."

- ...выгнать, придурошный, - подключилась к перечню известная писательница N., - ...мм... запропастить... конец...

Некоторое время обе они - почтенная престарелая дама и известная писательница - напрягали память и интеллект, вспоминая новые и новые понятия...

- ...и так далее до бесконечности! - воскликнула в восторге Вера Константиновна. - Вот какой у меня для вас сюжетец!

А у меня для вас - приглашение на казнь, подумала другая. Гильотина. Электрический стул... Вслух сказала:

- Потрясающий! Я вам очень признательна, Верочка...

Сегодня утром, как обычно и как назло, едва пошла работа, в течение последних недель застрявшая в начале одной сложной и тонкой сцены, где требовалось выстроить скользящий, странный и нереальный диалог двух, сомнительной порядочности, героев так, чтобы и тот и другой вызывали сочувствие и даже симпатию, так, чтобы в конце всей сцены - а желательно всего романа - обескураженный читатель вдруг обнаруживал, что при похожем раскладе обстоятельств не только мог бы, но и вынужден был...

Словом, как раз тогда раздался очередной телефонный звонок.

Что делать - из-за старшего сына, Шмулика, она не могла отключать телефон. Она всегда жила на пороховой бочке. (Хотя после истории с курсами вождения Шмулику благодаря докторской справке поменяли профиль и послали его на мирную раздачу противогазов населению. Он служил в Иерусалиме и каждый вечер приходил домой.)

- Радость моя! - прозвучал в трубке знакомый голос, абсолютно не старческий. - Понимаю, что отвлекаю вас от работы, но не могла не позвонить и не доставить вам маленькое удовольствие!

- Ну-ну? - ласково проговорила писательница N., стараясь, чтобы ее скрежет зубовный не был слышен на том конце связи.

Вера Константиновна недавно съехалась с сыном и перебралась в Тель-Авив, где тосковала во влажной жаре и одиночестве.

- Говорила ли я вам, что у меня есть старший брат, известный советский ученый, специалист по каким-то особым клеткам мозга?..

- Да-да... - рассеянно и любезно поддакнула та, вымарывая незадавшийся кусок в рукописи.

- Всю жизнь он занимался мозгом Ленина и даже написал несколько книг на эту тему... Старичок он, конечно, бывалого возраста, но передвигается вполне еще самостоятельно... Так вот. Иерусалимский университет проводит какой-то научный симпозиум по клеткам мозга или по чему-то еще, врать не стану, ни хрена в этом не понимаю. И моего брата пригласили участвовать.

- Ну, прекрасно! - стараясь, чтобы в голосе не прозвучало раздражения, заметила писательница N.

- Прекрасно! - подхватила старуха со странным азартом. - Однако угадайте - под что выбивают ему деньги на билет его здешние ученики и бывшие коллеги?! Под то, что он привезет мозг Ленина!

- Идите! - сказала писательница N. с недоверием.

- Да-да! - Голос старухи звенел от удовольствия. - Я очень надеюсь, что здешние мудаки заинтересуются. Это бы сняло с меня статью расхода - деньги брату на билет... Ну, признайтесь: неплох сюжет?

- Неплох... - задумчиво признала та. - Но... постойте, все это как-то странно... Ведь этот... мм... препарат - достояние, так сказать, России? Как же он сможет... провезти это через таможню?..

- Ай, я вас умоляю! - воскликнула Вера Константиновна. - Кому он там сейчас нужен! У них сейчас другие проблемы. К тому же мой брат возился с ним всю свою жизнь. По вложенному труду это, можно сказать, почти его собственность. И потом, как вы себе этот... как вы говорите - "препарат" представляете? Это ерунда какая-то, какие-нибудь тончайшие срезы на стеклянных пластинках. Стеклянные пластинки в небольшом саквояжике. Ридикюльчике таком...

- Понятно... - пробормотала писательница N., впервые действительно прислушиваясь к словам старухи.

- Так я чего звоню-то! - продолжала та. - Жить он, конечно, будет у меня, в Тель-Авиве. Но на эти три дня конференции я хотела попросить вас пригреть моего старикана. Он, конечно, как все ученые, старый дурак, но необременительный и ест мало.

Писательница N. прислушалась к некоему неприятному копошению в мыслях, но, не обнаружив ничего ясно выраженного, рассеянно сказала:

- Ну что ж... пожалуйста...

Однако спустя несколько часов безуспешных попыток выбросить из головы странные ассоциации, связанные с неким саквояжиком, а также с воспоминаниями о том, как в четвертом классе ее на Красной площади принимали у Мавзолея в пионеры... спустя несколько часов, когда она окончательно поняла, что утро выброшено кобыле под хвост и виновата в этом она сама, когда уже она клятвенно дала себе слово, несмотря ни на что, отключать отныне телефон... вот тогда ей пришлось признать, что она нервничает, представляя, как в ее квартиру входит некий милый старичок с неким милым ридикюлем...

Той же ночью ей приснился страшный сон.

Она открыла на звонок дверь своей квартиры и на пороге увидела симпатичного румяного старикана, по виду - настоящего профессора, похожего на актера Евстигнеева. Он аккуратно держал перед собой дамский ридикюль, скорее, большую косметичку.

- Вот, - проговорил он приветливо, - нельзя ли, милочка, поместить это в холодильничек? Это продукт скоропортящийся.

- Но... там кастрюля с супом, - превозмогая себя, сказала писательница N.

- А вот в морозилочку...

- Там сосиски... - пролепетала чуть ли не в обмороке она, - и печенка...

- Ну вот и славно, - проворковал профессор. - Печенка, сосиски... и мозги!..

Она проснулась в холодном поту, с колотящимся сердцем. И, едва дождавшись утра, позвонила Вере Константиновне и, извинившись, твердо сказала, что, к сожалению, не уверена, что профессору будет удобно спать в проходной комнате на раскладной кровати ее младшего сына. А она ни в коем случае не хочет подвергать каким-либо неудобствам столь известного и уважаемого ученого. Точка.

...Впрочем, недели через три, когда симпозиум в Иерусалимском университете канул в прошлое, писательница N. решилась рассказать публике, собравшейся на террасе у Рабиновича, эту более чем пикантную историю.

Разумеется, она ее обработала. Добавила сумасшедших реплик как с той, так и с другой стороны, сон превратила в крошечную новеллу, страшную и изящную... Профессора снабдила внешностью вождя мирового пролетариата, живописала ридикюль с бронзовой застежкой, случайно выпавшую из него известную всему миру фотографию, на которой запечатлен милый кудрявый отрок... Профессор якобы дарил ей на память это фото, приговаривая: "Еще увидимся, батенька..."

Словом, она поработала со вкусом и надеялась на соответствующую реакцию благодарной публики.

Однако ее новелла произвела на окружающих совершенно противоположное впечатление. Они окаменели, застыли. У них забегали глаза.

- И ты... ты отказала ему в гостеприимстве? - сглотнув, пробормотал Сашка. Затем, без всякого перехода, он обозвал известную писательницу N. балдой, рохлей и треской в томате.

- Он продал бы!! - кричал Сашка, бегая по террасе и рискуя сбить псевдоантичную амфору с цветами. - За тысчонку зеленых продал бы, как миленький!

- Да нам-то на что?! - отбивалась растерянная писательница N.

- Как - на что?! - вопил Рабинович. - Как - на что!! Рая, ангел мой, объясни этой... этой...

- Ма-ась... - пропела Ангел-Рая. - Да под эту хреновину мы бы выбили колоссальные субсидии. Мы бы развернули та-акое!..

- Здесь ежегодно можно было бы проводить международный карнавал! вставил Сашка.

- Карнавал?! - ужаснулась писательница N. - При чем тут карнавал!

- Ну, оперы под открытым небом! Соревнования! Дни культуры и искусств! Да мало ли что! Такую ценную штуковину упустила... Балда! И главное, под это все бы дали. И "Наружный", и пидорасы, и этот скупердяй - Пахан Римский...

Рабинович страшно возбудился, бегал по террасе и бормотал как безумный:

- А что... соорудить небольшой переносной мавзолейчик... Мавзолеюшко такой, симпампунчик... В конце концов, сердце Шопена похоронено в Польше, это общеизвестно... Пролетарии всех стран в гости будут к нам.

- Провернуть эту аферу под эгидой нашей амуты. Объявить номер банковского счета... И потекут, потекут пожертвования рекой... мечтательным голосом подлила масла в огонь Ангел-Рая.

- Вы все сошли с ума! - холодно сказала писательница N.

- Кстати, о - сошли с ума, - мягко вставил Доктор. - Старого ученого можно было бы приобрести вместе с его ридикюлем. Он был бы у нас первым почетным обитателем клиники - дома для престарелых, который мы бы выстроили для себя.

- Что за бред! - воскликнула писательница N. - Кому он нужен, этот дом престарелых!

- Тебе, дорогая, - приветливо проговорил Доктор, - извини. Тебе в первую очередь, так как усиленная умственная деятельность (ведь мне, я доктор) чаще всего - уж прости меня, моя радость, - доводит человека до младенческих слюней. И вот тогда, когда собственные дети давно забудут о том, что эта сопливая старушенция и есть их мама, в прошлом - известная писательница N., тебе очень понадобится наша сиделочка. И всем нам понадобится. Друзья мои! - Доктор поднялся и пружинистой походкой, как по авансцене, прошелся вдоль бортика террасы. Обращался он при этом в сторону Иерусалима, откуда плыли гулкие удары колокола с колокольни госпиталя Августы-Виктории. - Друзья и соратники! Я призываю вас все наши силы устремить на обеспечение собственной счастливой старости. Каждому - по комнате в доме-клинике для слабоумных престарелых. Я согласен: пусть в холле нашего общего дома под стеклянным колпаком хранится гениальный мозг вождя мирового пролетариата.

Писательница N. встала, собираясь покинуть террасу.

- На вас тошно смотреть, - сказала она, - вы - монстры.

- А ты?! - вскинулся Рабинович. - Посмотрите-ка на нее. Зицпредседатель земного шара в изгнании! Королева-мать отвечает на вопросы читателей: почем вы платите ипотечную ссуду?

- Заткнись, - посоветовала ему его тихая и язвительная жена Роксана. Она способна была просидеть весь вечер молча в стороне, заучивая три десятка ивритских слов (она постоянно занималась на каких-то курсах). Но иногда она поднимала голову от тетрадки и негромко произносила несколько слов, как правило - необходимых в этот момент.

- Ну, отчего же... - вежливо возразила ей писательница N. - Пусть поупражняется.

- Ребятки, ребятки!.. - всполошилась Ангел-Рая. - Еще чего не хватало ссориться!

- Да я дело говорю! - взвился Сашка. - Если б она не тряслась так над своим крахмальным именем, мы могли бы извлечь из него немалую пользу.

- Какую же, к примеру? - желчно поинтересовалась писательница N.

- Да россыпи, россыпи идей! Ну вот тебе, недалеко ходить, вприкидку: здесь собрались огромные стада ветеранов, могучее племя вымирающих динозавров спустилось на водопой. У каждого амбиции, каждый пятый брал Берлин, каждый пятидесятый - кавалер всех орденов, каждый трехсотый - Герой Советского Союза.

- Ну и что?

- А то, что все они евреи, каждый - пуп земли, у каждого внуки и правнуки. Короче: все они пишут воспоминания.

- Ну уж и все... - усомнилась писательница N.

И тут на нее набросились дружно Доктор, Ангел-Рая, сам Рабинович. Получалось, что в соплеменниках писательница N. не разбирается ни черта. Получалось, что воспоминания действительно пишут все пожилые евреи, а иначе - откуда бы взялся ТАНАХ?

- Но при чем тут я? - уже не так уверенно поинтересовалась писательница N.

- Очень просто... - тихо, презрительно проговорил Рабинович. - Дается объявление во все газеты:

"Наговариваете на пленку - получаете готовую книгу.

Недорого, качественно. Лучший подарок вашим внукам и

правнукам".

- "Известная писательница N. дополнит ваши воспоминания

своими", 

подхватил Доктор. - И фирма гребет чудовищные гонорары...

- Фирму регистрируем в статусе амуты, - подсказала Ангел-Рая, - под эгидой Русской библиотеки. Кстати, это можно развернуть в международный проект: старые евреи расселены сегодня по всему миру.

- И все дадут, - подхватил Рабинович. - "Наружный" не откажет, мы вдове-то первую книгу и сварганим. А пидорасы точно дадут - уж им-то есть что вспомнить. Драть с пидорасов втридорога!

- И Папа Римский захочет влезть, - сказала писательница N. насмешливо. - Скупердяй этот...

- Смейся, смейся... - проговорил Рабинович, наливая себе в стакан вино из бутылки. - Все равно надо думать, и серьезно думать, - как из тебя извлечь пользу. Рая, ангел мой! Давай сделаем ее главным редактором газеты? Будет свой человек. Печать - мощное оружие пролетариата. А? Правда: вот тебе и рупор, вещай что хошь. Например, сколачивай Русскую партию.

- У нас есть "Регион"... - задумчиво проговорила Ангел-Рая.

- Извини - "Регион" принадлежит израильскому концерну. Ребята Молтобойцева, конечно, не из пугливых, и все-таки это не свое. Давай перекупим какую-нибудь газетку. Вот, "Новости страны", например. Там уже тридцать лет главный редактор - старый маразматик Штыкерголд, партийный человек. Старость надо уважать, старичок заслужил отдых. Скупаем газету. Отправляем его на пенсию.

- Вот балаболка! - усмехнулась писательница N.

- Хорошо, ты не хочешь быть главным. Это ответственность, это хлопоты. Отлично: бери литературное приложение. Рая, сколько мы ей можем положить помесячно - тысячи три, три с половиной?

- Постой, ты говоришь о "Полдне"? - спросила писательница N. - Но его очень прилично делают. Вполне культурная газета.

- "Полдень" редактирует какая-то баба, - вставила Ангел-Рая, - чуть ли не училка музыки.

- Вот, - сказал Рабинович. - Старого Пер Гюнта - на заслуженный отдых, училке музыки - работу по профессии... Все равно рано или поздно их зарубят саблей кишинево-бакинские кавалергарды. Так пусть хотя бы свои, родные человечки закроют им очи! Слушай, серьезно: мы со своей газетой горы свернем! У нас будет семь мандатов в кнессете.

- Дело за малым, - лениво заметил Доктор, - купить газету. Кстати, ее еще не продают, правящей партии она и самой нужна для предвыборной кампании.

- Это чепуха, - возразила Ангел-Рая, - были бы деньги.

- Вон, люди зарабатывают... - мечтательно продолжал Сашка. - Алка Кениг, художница, специализируется на изготовлении ватных баб.

- Которые на чайник? - уточнил Доктор.

- Да нет, в человеческий рост, произведение искусства. Ватные бабы, на них натягивается чулок. В этом что-то есть... Такие фантомы женственности. Пять лет назад Алка сделала персональную выставку в Музее Израиля. Три зала со взводом ватных баб... Ночью одну из баб, наименее привлекательную, трахнул сторож-араб.

- То есть - как? - удивилась Ангел-Рая. - Они же, я поняла, неживые?

- Ангел ты мой, - умилился Рабинович. - Да. До известной степени они женщины не вполне. Но араб смирился с суррогатом. Дело не в этом, а в том, что Алка уже пятый год с успехом пропивает компенсацию за отверстие, пробуравленное арабом.

- Фу, - обиделась Ангел-Рая. - Ну что ты всякие гадости рассказываешь!

- Агриппа Соколов продает гору Елеонскую, - не обращая внимания на ее реплику, увлекшись, продолжал Рабинович... - Ну, не смотрите на меня так. Землю, землицу продает. Святую землю с горы Елеонской. Во-он той... Ну, что вы как бараны уставились-то? Продает в Россию монастырям и церквам. Если не ошибаюсь, склянка - пять долларов. Нарасхват идет, горочка-то! Чай, Машиах не обеднеет... Бери лопатку, иди копай...

- Рабинович, ты что, охренел? - полюбопытствовал Доктор. - Агриппа человек религиозный, для него наша Масличная гора - не звук пустой.

Рабинович молча налил вино во второй стакан и протянул его Доктору.

- Выпьем за нашу святыню! - сказал он торжественно. - За гору нашу Масличную, на которой состоится помазание Машиаха...

- Признайся... - пробормотал Доктор, глотнув вина. - Признайся, ты сбрехнул насчет Агриппы...

Рабинович упорно молчал. Писательница N. была почти уверена, что Сашка сказал чистую правду.

- А между прочим, госсспода... - проговорил он. - Уж кому совсем нет резона торопить приход Машиаха, так это нам-с, жителям славной шхуны "Маханэ руси"... - Он уже нетвердо стоял на ногах, поэтому, когда он подошел к краю террасы, жена Роксана тревожно глянула от страницы - не свалился бы вниз.

- Если перечитать соответствующее место у Пророков, уделяя внимание топографическому, так сказать, аспекту проблемы... то выясняется, что некоторые особо сильные, как бы это точнее... сопроводительные эффекты явления Мессии шарахнут тютелька в тютельку по нашим замечательным коттеджам...

- Да... - задумчиво подтвердила вдруг Ангел-Рая, - это предусмотрено. Выйдут потоки из Иерусалима, и расколется в долине земля.

- Вот здесь как раз и расколется, к ебене матери, - вставил Рабинович, качаясь над обрывом.

- Но бояться не надо, - спокойно сказала Ангел-Рая, как будто твердо что-то обещала публике.

- Хорошенькое дельце! - воскликнул Рабинович. - Я одной ссуды девяносто тыщ взял...

Они с Доктором стали спорить: посчитает ли банк "Леуми" Конец света за уважительную причину для прекращения выплат или это ярмо и дальше придется тащить...

Потом к ним забрел хабадник Письман, и, как обычно, завязалась очередная идиотская дискуссия на религиозные темы. Письман где ни появлялся, там обязательно воду мутил, морочил головы, крутил яйца и вообще самим фактом своего существования оскорблял и дискредитировал идеи ХАБАДа, этого в высшей степени симпатичного направления иудаизма.

Движение ХАБАДа и так в последнее время переживало кризис, связанный со смертью Любавического ребе. Что и говорить, старик был велик - мощнейший ум, провидец и так далее. Но... его паства после его кончины разделилась на две не слишком отличающиеся друг от друга категории. Первые называли Любавического ребе Машиахом и утверждали, что об этом всюду надо говорить. Вторые тоже держали его за Машиаха, но полагали, что об этом надо помалкивать, а то все и так считают их сумасшедшими.

Письман относился к первой категории. К тому же он был истовый и преданный делу дурак. Напиваясь, как положено, в праздник Симхат Тора, он бил себя кулаком в грудь, притоптывал ножкой и кричал посреди плящущих до одури евреев: "Мужики, егудим!* Что у нас есть в жизни, бля?! Только Тора! Хуц ми Тора эйн лану клюм**, бля!"

______________

* Егуд и м - евреи (иврит).

** "Хуц ми Тора эйн лану клюм!" - "Нет у нас ничего, кроме Торы!" (ивр.)

Письман сам провоцировал дискуссии, которые кончались самым оскорбительным для него образом. Например, сегодня объявил, что новый мэр Тель-Авива обещал переименовать центральную площадь города в площадь Машиаха. И на днях на ней состоится огромное представление: хабадники устроят гигантское религиозное шоу, на котором будут демонстрировать вещи...

- Жилетку с дыркой от пули Фанни Каплан? - спросил Доктор.

Письман стал запальчиво выяснять, на каком основании Доктор...

- Но, позвольте, он же скончался? - спросила Письмана известная писательница N.

- Видите ли, во всем, что касается ребе, можно быть уверенным лишь до известной степени! - с достоинством ответил дурак Письман.

- Минуточку. Но ведь его - до известной степени - похоронили?

- Не будьте так прямолинейны!

- Как это? Не понимаю. Его в могилу, извините, закопали?

Тут уже на нее все зашикали, что она оскорбляет память великого человека. На это она собиралась ответить, что великий человек - пусть земля ему будет пухом - сам по себе, а идиоты из его паствы, которые тревожат его тень, - сами по себе, - но не успела.

За Ангел-Раей зашел муж Фима, который беспокоился - ужинала ли она. Меня накормили, Васенька, успокаивала она его. Так, в обнимку, они и ушли домой. Жена Рабиновича Роксана давно поднялась наверх, в спальню. Ей завтра надо было рано вставать на работу.

Перед тем как уйти, писательница N. оглянулась. Сашка Рабинович и Доктор, со стаканами в руках, стояли у края обрыва и горячо о чем-то спорили. Речи их были темны и почти бессвязны. Огненный месяц-ятаган был занесен над их нетрезвыми головами. Фальшивые театральные звезды, безвкусно густо нашитые бутафором на черную ткань неба, пересверкивались с низкой топазов - фонарей на шоссе, далеко внизу. Богатейшая, перезрелая ночь раскинула влажные телеса и гулко дышала страстью на холмах Иудейской пустыни.

Впрочем, это слова какого-то романса. Неважно. Все это предстояло описать. И это было чертовски трудно. Но писательница N. уже знала, как следует повернуть диалог, на котором ее едва наметившийся роман буксовал последние три недели...

глава 22

Витя сидел на лавочке у дверей барака в ожидании репетиции. Их лагерный оркестр был в полном сборе, ждали только контрабасиста Хитлера. Он должен был прийти, должен был, хотя и на посторонний взгляд было ясно, что в последние дни бедняга Хитлер совсем доходит.

Время шло, их лагерный оркестр был в полном сборе, а Хитлер все не показывался. Витя не хотел думать о страшном. Склонив голову набок, он тихонько подкручивал колки, настраивая скрипку.

Вдруг вдали показалась пролетка, на полном ходу летящая прямо на них. Через мгновение Витя различил, что правит ею мар Штыкерголд, в кучерском армяке, очень залихватски, а в самой пролетке сидит женщина, смутно напоминающая Фанни Каплан. Штыкерголд осадил рысака, Фанни Каплан соскочила с пролетки, ткнула наганом в Витину грудь и сказала:

- Вам предстоит перевести с иврита роман Князя Серебряного!

- И распространить его! - добавил с козел раздухарившийся Штыкерголд. И никакого мне "Экклесиаста"! Только попробуй! Ви у менья увидите такого "Экклесиаста", что льюбо-дорого! У вас будет время собирать камни!

- Где Хитлер? - угрюмо глядя на этих двоих, спросил Витя. - Куда вы дели контрабасиста Хитлера? Что за оркестр без партии контрабаса!

- Хитлер повьесился ночью в уборной, - слегка замешкавшись, сказал Штыкерголд. - Ай, ну повесился! Что, мы не видали "мусульман"? Играй так, и никакого "Экклесиаста", смотри мне!

Витя сказал, наливаясь праведным гневом:

- Я всегда ненавидел советскую власть!

Фанни Каплан расхохоталась, а отсмеявшись, опять ткнула его наганом и заметила:

- Для таких, как вы, есть хорошая статья - 58-я.

- Девять граммов, по-моему, гуманнее... - ответил на это Витя, поднял скрипку и стал вызывающе наигрывать "Марсельезу", звуки которой через минуту слились с долгим лагерным гудком. И Витя силился вспомнить: что бы он значил, этот гудок - сигнал к обеду? Конец перекура?

Юля кричала: "Иду, иду, хватит трезвонить, кто там, я вас по-русски спрашиваю?"

Витя проснулся и понял, что в дверь звонят, а от тетки, как обычно, пользы, как с козла молока. Он поднялся, вышел в прихожую, молча отодвинул от двери Юлию, которая, поднимаясь на цыпочки, пыталась увидеть что-то в глазке, и открыл.

Это был Шалом, их сосед, болгарский еврей. Вот уже пять лет Шалом добровольно выполнял обязанности домкома, а это было непросто - выколачивать из старых евреев плату за уборку их обшарпанного подъезда.

Шалом был пожилым, церемонно воспитанным человеком, в прошлом - главным бухгалтером крупной текстильной фирмы. Обращаясь к собеседнику, он старался произвести на того самое приятное впечатление и, вероятно, во имя этого впечатления выучил за свою жизнь множество разрозненных слов на чужих языках. Он был уверен, что спрямит путь к сердцу любого человека, ввернув в разговор словцо на родном его языке.

Для общения с русскими Шалом тоже выучил одно слово, хотя и не до конца понимал его значение. Он только догадывался, что это свойское приветливое слово приятно будет услышать лишний раз каждому русскому.

- Впиздью! - Он стоял в дверях, улыбаясь дружелюбно.

- Привет, привет... - буркнул Витя. - Проходи, Шалом.

- Извини, что беспокою, но от этих, нижних, совсем не стало житья. Ты не поверишь, сегодня я наблюдал, как он мочится в парадном!

- Скажи спасибо, что только мочится.

Шалом разволновался:

- Ты так пессимистично смотришь на это дело?

Витя пожал плечами. Что ему сказать, этому благовоспитанному старому бухгалтеру из Пловдива? Он уверен, что стоит только Вите поговорить с соотечественником, урезонить того, объяснить - какие достопочтенные люди живут в нашем доме и как нехорошо и не принято мочиться в парадном... О Господи, ну почему тошнит и от тех, и от этих, почему хочется вытолкать Шалома, этого милого старика, запереть за ним дверь, задушить Юлю и больше никогда, никогда не вылезать из-под одеяла?!.

- Ну, хорошо... - вздохнув, сказал Витя, - если ты настаиваешь, я с ним побеседую...

Он умылся, прыснул за шиворот дезодорантом, надел куртку, и вдвоем с Шаломом они спустились к квартире номер один.

Дверь открыл сам алкаш, и Витя, мгновенно определив (все-таки он был старым опытным оркестрантом) степень опьянения этой свинцовой рожи, сказал:

- Привет. Ну-ка, выдь, друг...

- А че? - засомневался тот. - Я ж вытер. Я это... болен был.

Стараясь, чтобы Шалом даже по интонациям его голоса не учуял страшную ненависть, горящую в его горле ровным кварцевым светом, Витя мягко проговорил:

- Слушай меня... - Он длинно и подробно выговорил абсолютно непечатную фразу. - Если ты... если еще раз!.. Если хоть раз еще... - Он стиснул зубы и вдруг почувствовал, что может задохнуться, захлебнуться подступившей к самому горлу тошнотворной волной. Он глубоко вздохнул и закончил вкрадчиво: - ...То беседовать ты будешь не со мной и этим славным стариканом, а с чиновником Министерства внутренних дел, который не без интереса проверит твои новенькие жидовские документы. Я тебе организую тут небольшой погром, ты по своему Саратову затоскуешь.

Забавно, что в этот момент перед ним вдруг вихрем протащили его детство в огромном дворе на Бесарабке, свору мелких дворовых хулиганов, вечно допекающих его воплями "жидяра", "жидомор"... Как еще они его называли? По-всякому..

И опять он почувствовал тошноту, тоскливое удушье и ненависть - к себе...

- В общем, ты понял, - сказал он.

- Сосед! - бодро, по-военному брехнул алкаш. - Нэхай будэ бесэдэр! Понял, сосед! Только это... мы не из Саратова, сосед... Мы из Ельска, знаешь? Восемьсят кэмэ от Чернобыля... Чернобыль знаешь? У меня это... дочка болела, болела...

- Так работай, сука! - тихо посоветовал Витя. - Живи тихо, лечи дочку, будь евреем, блядь!

Он повернулся и стал подниматься по лестнице. Шалом за ним.

- Как ты с ним хорошо говорил! - радовался Шалом. - Как культурно, достойно ты с ним поговорил, и - увидишь - это на него подействует. Я уверяю тебя - добром, только добром! Человека нужно убеждать, ласково и терпеливо.

Они остановились на третьем этаже, перед дверью в квартиру Шалома.

- Я думаю, он не будет больше мочиться в парадном, - сказал довольный старик.

Будет, милый ты мой, обязательно будет... Шалом открыл дверь своей квартиры.

- Зайди, выпей чаю, - сказал он. - Злата сделала гренки с сыром.

- Спасибо, Шалом, не могу... Мне сегодня еще газету верстать...

Старик протянул ему сухую морщинистую руку и проговорил умильно:

- Впиздью!

глава 23

- Прошлый раз мы рисовали поездку на Кинерет. Сегодня рисуем свой дом, - сказал учитель Гидеон.

- Как это - дом? - спросил Джинджик. - Каждый рисует свой дом?

- Нет, - пояснил Гидеон. - Рисуем Неве-Эфраим, который и есть наш дом.

Шел урок рисования в четвертом классе начальной школы поселения Неве-Эфраим. На этих уроках обычно было тише, чем на других. Во-первых, урок был последним, к концу дня выдыхались даже хулиганы. Во-вторых, рисовали, старательно раскрашивая. Гидеон не помогал. Только изредка взглянет на лист и ногтем большого пальца проведет линию: вот так и так. У него правая рука была сильной и красивой, с длинными, крупными пальцами, а левую оторвало гранатой в войну Судного дня. Но он отлично обходился.

Джинджик поднял палец и спросил:

- Весь-весь Неве-Эфраим?

- Ну да, - сказал Гидеон. - Тебе что-то не ясно?

- И ясли, и школу, и лавку Арье? И водонапорную башню? И "караваны"?

- Вот-вот... - подтвердил Гидеон. - Создай большое полотно.

- Это невозможно, - сказал Джинджик. - Все сразу можно увидеть только с вертолета.

Гидеон подумал и сказал:

- Пожалуй, ты прав...

А все вокруг уже рисовали во все лопатки. Рувен набросал много домиков, как коробков, на переднем плане - коротышка пальма, а рядом его, Рувена, собака Чача. Тамар нарисовала праздник Хануки, горящие свечи, и сидящих за столом людей, и трех парней в солдатской форме - на праздники семьи разбирали солдат по домам. Джинджик вытянул шею, пытаясь заглянуть в лист, который разрисовал Йоханан, но ничего не увидел.

- Нет, - сказал он себе твердо, - все сразу можно увидеть только с вертолета.

Учитель Гидеон отошел к окну и, насмешливо прищурившись, подбрасывая на единственной ладони мелок, издали посматривал на Джинджика. Дотошность этого рыжего ему давно нравилась.

* * *

Нехама Гросс, женщина неукротимой энергии, всегда затевала одновременно несколько дел. Сейчас она стирала белье и кормила грудью самого младшего, трехмесячного Ицхака-Даниэля. Машина сотрясалась в конвульсиях последнего отжима, малыш сонно дотягивал последние капли молока...

Зазвонил телефон.

- Семейство Гросс? - осведомился в трубке подобранный, военный (как она точно бессознательно определила) голос. - Приготовьтесь. За вами с военного аэродрома "Веред" направлена машина.

- С чего это вдруг? - удивилась Нехама, которая вообще-то редко удивлялась.

В трубке замешкались на мгновение, затем голос, слегка распустив военную интонацию, как расслабляют ремень на поясе, сказал:

- Прокатим тебя с детьми на вертолете.

- Ты что, сбрендил? - поинтересовалась Нехама. Сначала она подумала, что это очередная шуточка ее рыжего супруга, "торговца воздухом", как она его называла. - Чего я там не видала? - спросила она торгующимся тоном.

- Проветришься, - ответили ей.

...И минут через двадцать к дому действительно подкатил военный джип, и все выяснилось: да, директор школы, он же завуч, он же учитель рисования, он же лейтенант запаса Гидеон Крамер звонил... заказал. Да, вертолет, минут на тридцать. Да, ученик класса "далет" Моше Гросс и его мама, которая, как предупредил Крамер, одного его не отпустит. На сборы пять минут, пожалуйста.

- Йе-е-еш!!* - заорал Джинджик.

______________

* Йе-е-еш!! - Есть!! (вопль радости).

И они быстро собрались: обалдевший, багровый от счастья ученик класса "далет", его мама Нехама, а также - не оставлять же детей одних дома! трехлетняя Эстерка и спящий после кормежки крепким сном толстяк Ицхак-Даниэль.

Минут тридцать кружил вертолет над одним из высоких холмов Самарии, чтобы Джинджик Гросс покрепче запомнил и смог нарисовать - как выглядит его Неве-Эфраим с высоты птичьего полета. Прижавшись лбом к стеклу, Джинджик смотрел на две черепичным кренделем изогнутые улицы, на круглую коробочку водонапорной башни, на белый купол недостроенной синагоги и на одинаковые ряды спичечных коробков-вагончиков, спускающихся к оливковой долине.

- Как на ладони! - крикнула Нехама пилоту. - Господи, поверить не могу. Знаешь, что здесь было четырнадцать лет назад? Голое пусто. Два "каравана", военный пост. Мы ставили флаг, а они его снимали, мы ставили опять, они опять снимали... Здесь в войну Йом Кипура мой брат погиб, Эфраим, ишув в его честь назвали... Мы спали в палатке. А стирать белье и готовить еду ездили домой, в свои квартиры. Газа не было, света не было... Все мои дети здесь родились. Смотри, сколько мы деревьев насадили!

Пилот молчал, может, он не слышал...

- Слушай! - крикнула женщина. - Ты человек военный, может, знаешь неужели собственное правительство выгонит нас из наших домов? Или бросит здесь, на глумление арабам!

Пилот не ответил, даже головы не повернул. Он был и вправду человек военный.

И когда вертолет пошел на последний круг, Джинджик увидел, как из крайнего вагончика выкатилась черно-белая пушинка и покатилась, побежала вслед уходящему вертолету.

- Смотри, смотри, Джинджик! - окликнула сына Нехама. - Вон бежит собака наших русских! Как ее зовут?

- Не помню, - сказал мальчик. - Какое-то трудное русское имя...

глава 24

Она всегда погружалась в этот город медленно, как входила обычно в море, преодолевая лодыжками, коленями, грудью напирающую, обнимающую толщу этого воздуха. И, задержав дыхание, - ныряла с головой, пытаясь проникнуть в его воды еще, еще глубже...

В этом городе, погруженном в глубокие воды вечности, отраженном тысячекратно в слоях плывущего неба над ним, вобравшем в себя все жизни когда-то живущих здесь людей и многажды их вернувшем, - в этом городе, свободном и ускользающем от посягательств всех завоевателей в мире, - в этом грозном и веселом городе невозможно было умереть навсегда. Так только прикорнуть на минутку в вечность, и сразу же очнуться, и увидеть, как изо всех сил пляшет перед Господом Машиах - красивый человек из дома Давида.

Сначала она брела по улице Яффо - тесной, неудобной в той части, где она, извиваясь, подползает к рынку Маханэ-Иегуда. Пробиралась мимо старых, вросших порогом в тротуар лавок и мастерских, притираясь к стене, чтоб разминуться с идущим навстречу стариком ортодоксом.

Она любила шататься по рыночным тесным лавчонкам, там всегда можно было наткнуться на неожиданность, то есть на то, что более всего она ценила в жизни.

Сегодня она отыскала в посудно-хозяйственной лавке, которую на задах улицы Агриппас держал весьма сурового вида ультраортодокс с длинными седыми пейсами, накрученными на дужки очков, - белую фаянсовую кружку с грустной надписью по-английски:

"Оральный секс - темное, одинокое и неблагодарное дело, но

кто-то ведь должен им заниматься..."

Стараясь ничем не обнаружить перед хозяином лавки своего ликования, она уплатила за чашку с лукавой надписью пять шекелей и, напоследок не удержавшись, спросила, ласково глядя на старика:

- А ты читаешь по-английски?

Он не ответил. Очевидно, старик был из района Меа-Шеарим, где не говорят в быту на иврите, считая это осквернением святого языка. Тогда Зяма задала тот же вопрос на идише. Старик ничуть не удивился.

- Пусть гои читают на своих языках, - с достоинством коэна ответил он...

И который раз к растроганному ее сердцу - а ее способны были растрогать и внезапная ласка, и доверчивая глупость, и простодушное хамство, и коварство, и идиотская шутка (она вообще по натуре своей была сочувственным наблюдателем), - к растроганному ее сердцу подкатила нежность к этому старому иерусалимскому еврею, уроженцу религиозного квартала Меа-Шеарим, добывающему свою тяжелую Парнасу на сбыте неприличных чашек.

Так спустя несколько дней после приезда она испытала мгновенный, как ожог, удар настоящего счастья.

В автобусе номер тридцать шесть она увидела мальчика.

Он был очень мал ростом, щупл и не просто некрасив - он был восхитительно, кинематографически, карикатурно уродлив. Судя по одежде, ему уже исполнилось тринадцать (возраст совершеннолетия): черный сюртучок, черные брюки и, главное, широкополая черная шляпа - отрок был учащимся одной из ультрарелигиозных иешив.

Так вот, он был фантастически уродлив.

Перед отъездом из Москвы все троллейбусные остановки в районе, где жила Зямина семья, были обклеены листовками какого-то патриотического общества. На одной из таких листовок был изображен сатана в виде еврейского отрока в специфической одежде времен черты оседлости (там, на остановке московского троллейбуса, этот костюм казался ей аксессуаром старины глубокой; сегодня не было ничего более привычного ее иерусалимскому глазу). Одна нога отрока в черном ботинке была выставлена вперед, вторую он как бы воровато завел назад, и - о ужас! - это было волосатое копыто дьявола. Основной же заряд горючей своей, искренней страсти-ненависти художник вложил в изображение типично еврейской физиономии, какой он таковую понимал: длинный крючковатый нос, скошенный лоб, срезанный подбородок, маленькие косящие глазки... словом, персонаж анекдота.

Так вот. Мальчик именно в таком костюме, именно с таким лицом - урод из антисемитского анекдота - сидел перед Зямой в иерусалимском автобусе номер тридцать шесть, следующем по маршруту Рамот - центр. Она даже под сиденье заглянула - нет ли копыта. Копыта она не обнаружила, а вот ногу в приютском черном, несоразмерно большом, растоптанном, как лапоть, ботинке он закинул на другую ногу и весьма вальяжно ею покачивал. На колене у него лежал раскрытый карманный молитвенник, и мальчик бормотал молитву, покачивая шляпой в такт движению автобуса.

И таким спокойствием было исполнено это уродливое, рыжее, щуплое создание, таким безмятежным достоинством дышали все его жесты - движения человека, не знающего унижений, - что вот в тот момент Зяма и испытала сильное, как удар, сжатие сердечной мышцы: счастье. Настоящее счастье при мысли, что этот мальчик родился и живет здесь.

- ...Ты прав, - сказала она старику ортодоксу. - Пусть гои читают на своих языках. Заверни-ка мне эту замечательную чашку.

глава 25

Витя лежал в постели между господином Штыкер-голдом и его преосвященством кардиналом Франции Жаном-Мари Люстижье.

Штыкерголд вел себя безобразно. Он изрыгал проклятия, брызжа слюной на Витю, через два слова на третье повторял: "Финита газэта!" - и отчаянно перебре-хивался с кардиналом. Его преосвященство вяло огрызался.

Он лежал на спине, не открывая глаз, торжественно сложив на груди ладони лодочкой. На нем была кардинальская мантия, круглая шапочка, похожая на обычную ермолку, а на ногах - Витины пляжные сандалики.

Чувствовалось, что кардиналу стыдно. Все-таки воспитание сказывалось он лежал спокойно, корректно лежал, не пихаясь локтями, не брызжа слюной, так, вставлял иногда пару слов на идише - европейское образование, как ни крути... Да, с кардиналом можно было лежать и дальше, сколько душе угодно можно было лежать.

- Из-за тебья с твоей варьоватой Зьямой я обьязан вальяться в одной постели с этим гоем! - крикнул Штыкерголд.

- Je ne c'est goy! - обиженно воскликнул кардинал, не открывая глаз. Их бин аид.

- Нет, ты гой!! - заорал на кардинала мар Штыкерголд через Витину голову. - Финита газэта! Если б не эти... я б в жизни с тобой рядом не лег! Я б с тобой рядом и на кладбище не лег!

- Их бин юде, - грустно проговорил его преосвященство. - Майн либе маме сгорела в печи Освенцима.

Витя поморщился.

- Послушайте, - мягко проговорил он, повернув голову к кардиналу. - Вот этим вы могли бы не спекулировать.

- Поц! - заорал грубиян Штыкерголд. - Почему ты не читал кадиш по маме? В сорок пьятом ты был уже вельикий хлопчик, поц!

- В католическом молитвеннике нет такой молитвы, - виновато отвечал кардинал, оправляя на груди складки красного "цуккетто".

Его преосвященство определенно нравился Вите. Он хотел бы остаться с ним наедине и хорошенько порасспросить того о Париже, который Витя до дрожи любил и знал как свои пять пальцев, хотя и не бывал там ни разу. Он бы приготовил кардиналу курицу под винным соусом, потом бы они вышли погулять по ночному Яффо, и архиепископ Жан-Мари Люстижье порассказал бы ему о соборе Нотр-Дам де Пари, настоятелем которого являлся вот уже много лет...

- Монсеньор, - проговорил Витя, обнаруживая с некоторым приятным изумлением, что легко вспомнил французский, - я хотел извиниться перед вами за хамскую статью нашего идиота Рона Каца. Это он убедил Зяму, что хорошая клизма вам не повредит. Ей-богу, мы не предполагали, какой скандал из этого раздует общественность. И уж конечно, мы не могли себе представить, что господина Штыкерголда вызовут в канцелярию премьер-министра.

- Финита газэта! - завопил Штыкерголд и лягнул Витю ногой под одеялом.

- Map Штыкерголд, - с вежливой тоской сказал Витя, - перестаньте вопить мне в ухо и уберите подальше вашу волосатую ногу. Тоже мне, одалиска...

- Ты у менья получишь пицуим! Ты у менья получишь отпускные! продолжал утомительно скандалить Штыкерголд. - Я тебья упеку у тюрэмну камэру вместье с твоей варьоватой Зьямой! Финита газэта! Иди к нему тепер нанимайся! Он тебья пристроит в свой Нотр-Дам, этот гой обрэзанный!

Зазвонил телефон. Перегнувшись через кардинала и виновато приговаривая "пардон, пардон...", Витя снял трубку. В ней что-то ласково журчало, перекатывались жемчужные струи струнного аллегро ре-минорного квартета Шуберта "Девушка и смерть".

- Прекратите еврейский базар! - попросил Витя Штыкерголда. - Я ничего не слышу. Алло?

Это был контрабасист Хитлер. Его интересовало несколько специальных вопросов по оркестровым партиям.

- Простите, - сказал Витя. - Я безумно занят. Мне еще сегодня газету делать.

- Финита газэта! - крикнул попугай Штыкерголд.

- Но я ведь увижу вас на репетиции? - утвердительно спросил ласковый Хитлер.

Витя почувствовал тяжесть в мочевом пузыре и подумал, что сейчас придется перелезать через кардинала, который лежал с краю, а это так, черт возьми, неловко, и как это по-французски элегантней выразиться... Не писаться же в постель...

Как на грех, его преосвященство архиепископ Франции успел водрузить на голову папскую тиару. Он достал ее откуда-то из-под Витиной кровати, отряхивая от пыли и качая головой, и это тоже было чертовски неловко - да, под кроватью не подметали с прошлого Песаха...

Витя с извинениями приподнялся, закинул ногу на кардинала и принялся грузно перележать через него, одновременно пытаясь отвлечь его преосвященство (да нет, его святейшество!) от этого малопривлекательного зрелища.

- А ведь там у вас, в Латинском квартале, в одном симпатичном кабачке на улице Лятран превосходно готовят свинину под белым соусом! Мы могли бы с вами недурно пообедать, - как еврей с евреем, - ваше святейшество! Представляю - хо-хо! - что сказала бы на это Зяма...

Вдруг он обнаружил, что продолжает держать в руке телефонную трубку.

- Витя! Ау! - послышался оттуда голос Зямы. - Ты спишь или спятил?

- Да! - воскликнул он заполошно, просыпаясь. Он сидел на кровати в полном одиночестве, если не считать старушки Лузы, свернувшейся там, где только что лежал в пыльной папской тиаре кардинал Франции, настоятель собора Парижской Богоматери, его преосвященство монсеньор Жан-Мари Люстижье.

- Зяма? Который час? - испуганно спросил он. - Что? Ты откуда?

- Я из офиса. Восемь. Ты заболел?

- Я проспал... - простонал он. - Ты... ты не представляешь, что вчера было... Как плевался и визжал старый мудак... Из-за этой статьи, "Кардинал Арончик"... Как я понял, его вызывали в разные малоприятные инстанции и имели как хотели... Соберись с мужеством, Зяма... По-видимому, мы уволены...

- Ничего, рассосется, - сказала она спокойно, хотя уж Витя-то знал цену этому ее спокойствию. - Встань, умойся, надень штаны и приезжай.

Витя повесил трубку, еще мгновение посидел, с тоской и подавленным ужасом вспоминая картины вчерашней истерики господина Штыкерголда...

Потом поднялся и побрел в туалет.

глава 26

- Добрый день, дорогие радиослушатели. Радиостанция "Русский голос" продолжает свои передачи. С обзором последних новостей вас познакомит Вергилий Бар-Йона.

- "На холмах Грузии стаит начная мгла", как точна заметил великий классик Пушкин, - бодро вступил Вергилий. - А у нас на холмах Иудеи и Самарии стаят паселенцы. Ачередная драма разыгралась сегодня на халме Ай, где жители близлежащего паселения Неве-Эфраим устроили деманстрацию пратеста против требавания арабских жителей Рамаллы, также предъявляющих права на вышеназванный холм... В результате патасовки палиция вынуждена была прибегнуть к усмиряющим мерам. Как справедлива заметила еще одна классик поэзии:

"Вижу опраметь копий!

Слышу: рокот кравей!

То Саул за Давидом:

смуглой смертью сваей!"

Сема Бампер ждал, когда освободится студия. Через пять минут он должен был начинать литературную передачу "Отзовитесь, ветераны!". Сема курил и молча слушал словесную иноходь Вергилия.

- Семнадцатый круг Дантова "Ада", - пробормотал он.

- А? - спросил Нимцович, дежурный звукооператор.

- Знаешь, старик, кем я был в прошлой жизни? - задумчиво улыбаясь, спросил его Бампер.

- Ну?

- Угадай! - тихо ликуя, предложил Сема.

- Короче.

- Леонардо да Винчи!!

Нимцович поднял глаза от пульта, вздохнул и сказал устало:

- В прошлой жизни ты был эрдельтерьером в небогатой семье.

* * *

Фима, инспектор транспортной полиции, дремал в кресле перед телевизором. Время от времени он спохватывался от сна и поднимал с ковра сползавшую с его колен газету "Полдень". Надо было почистить зубы, принять душ, раздеться и лечь - ряд действий, цепочка мышечных усилий - и немалых усилий! - после тяжелого дня.

А день был таков: они спихивали поселенцев с занятого теми пустынного холма. Что значит - занятого? Те разбили две палатки, воткнули в землю израильский флаг и расселись вокруг. Пришли как на пикник - женщины, дети, коляски... Ну-с, и полиция, конная наша полиция. Мама, смотри, лошадка!..

Их раввин, молодой рыжебородый парень, размахивал какими-то бумагами вроде, по планам земельного Управления, этот холм относится к их поселению. Чудак, при чем тут бумаги...

Вначале, когда полиция только прибыла на место, когда страсти еще не накалились, этот парень - по виду не скажешь, что раввин, обыкновенный поселенец в вязаной сине-белой кипе, отошел с Фимой покурить. Как думаешь, спросил он, что будет? Фима пожал плечами. Я понимаю, сказал тот, при чем тут вы, вы на службе...

Потом он стал рассказывать про этот холм, за который они, как сумасшедшие, цеплялись. Оказывается, именно здесь в древности был город Ай. И уже лет шесть какие-то археологи-американцы свой кровный отпуск тратят на раскопки. Живут в "караване", и поселенцы их кормят, лишь бы копали. Каждый год ждут, как возлюбленных, - приедут, не приедут? Кроме фундамента нескольких домов и древнейшей синагоги они раскопали микву с мозаичным полом, маслодавильню с каменным резервуаром и стоком для оливкового масла и огромным, тяжелым жерновом.

Вот, смотри, говорил рыжий раввин, арабы ночью пробрались сюда и раскололи жернов. Наверное, это было трудно сделать, но они не пожалели сил. Унести не смогли. Но если отдать им этот холм, они превратят в крошево все памятники нашей истории, которые мешают им доказывать, что нас здесь никогда не было... Послушай, говорил он, вот ты разумный человек, скажи - как можно назвать людей, плюющих на свою великую историю? Ведь все это - он повел рукой в сторону холма - наше национальное достояние...

Так они стояли и курили, и Фима тоскливо думал, что этим ребятам ничего не поможет.

Фима симпатизировал поселенцам и не считал нужным это скрывать, даже в беседах с начальством. А чего там скрывать - он тоже, как ни крути, поселенец. В конце концов, их сахарный городок на двадцать тысяч жителей, град Китеж Иудейской пустыни, сон, мираж из бело-розовой пастилы, пальмово-сосновый сон, - всего лишь тринадцать лет назад был таким же лысым холмом, с такими же двумя палатками, в которых ночевали по очереди несколько вот таких безумцев.

Но... времена другие...

Фиму вязала дремота, склеивала веки, путала связи, странные картинки демонстрировала по телевизору.

Там шла еженедельная передача "Политическая дискуссия". Никакой дискуссии, разумеется, между евреями быть не могло. Участники передачи не слушали оппонента, дудели каждый в свою дуду и, поскольку языки у всех были подвешены неплохо, - довольно обидно и разнообразно задевали политического противника. Левые называли правых фашистами и экстремистами, правые кричали: ты, ты сам - фашист и экстремист по отношению к собственному народу.

Фима опять задремал, а когда открыл глаза - на экране беседовали двое: один из молодых лидеров партии "Мир - немедленно" и раввин одного из поселений, Фима прослушал - какого. Раввин тоже был молодой, рыжебородый, с мягким, округлым выговором. Эти, по крайней мере, делали вид, что слушают друг друга.

- Да, мы предлагаем заплатить за мир самой дорогой ценой - землей. Но разве мир этого не стоит?

- Не стоит, - отвечал раввин, - если тебе нечего будет пахать, не на чем строить дом для твоих детей и негде хоронить твоих родителей - зачем тебе мир?

- Но разве жизнь человеческая не дороже клочка земли? - возражал другой. - Разве мы не устали воевать? Я, например, устал дважды в год по месяцу пропадать из дома на эту проклятую резервистскую службу. Все летит работа, планы, поездки... Да ты сам знаешь!

- Да, я знаю, - соглашался рыжебородый, - я сам минер, и неплохой минер...

- Вы же не предлагаете альтернативы! - восклицал левый. - Какова ваша альтернатива: воевать и опять - воевать? Вы сеете ненависть. Но мир изменился, мир уже не тот.

- Мир всегда один и тот же, - отвечал молодой раввин. - И арабы хотят того же, что хотели всегда, - чтобы тебя здесь вовсе не было. И ты знаешь, чего они хотят - Иерусалима. Его все хотят, и ласковые христианские миссионеры с их миллионными фондами - тоже. Ты выучил красивое слово "альтернатива" и поешь его под американскую свирель.

- Мы вашу демагогию уже слышали, - перебивал его нетерпеливо другой, мы предлагаем новое мышление, развитие экономики всего региона, мы добились ощутимых результатов в сфере экологии!

- На что мне ваша экология, - возражал другой, - когда вы отдаете сирийцам плато Голан и выход к Киннерету? Одной канистры с чумными бактериями, вылитой в озеро, достаточно, чтобы все мы тут больше ни на что не претендовали...

- Софистика! - вскрикивал левый. - Спекуляция! Вы - психопаты, терроризируете общество мифическими ужасами.

На что раввин с горькой усмешкой заметил:

- Да, очевидно, я психопат, и шесть войн с арабами за пятьдесят лет существования этого государства мне просто почудились. И десятки тысяч могил на военных кладбищах - это, конечно, камуфляж, спекуляция...

- Ты передергиваешь! - уже не сдерживаясь, кричал левый. - Ты выворачиваешь мои слова наизнанку, ты казуист, все вы, религиозники, натренированы в своих ешивах делать фокусы из простых и понятных доводов оппонента. И ничего нового вы, правые, не можете народу предложить. Только мешаете.

- А ты, очевидно, плохо учился в школе. Ты забыл текст "Коэлет"*, насмешливо и нервно ответил молодой раввин, - а там сказано:

______________

* "Ко э лет" - "Экклезиаст" (иврит).

"Но то, что было, то будет снова, и что свершается, то и

свершится, нет ничего нового под солнцем".

А ты захотел новой любви, братской любви от сына Агари?

- В каком веке ты живешь?! - в ярости воскликнул левый. - Сегодня - уже не время Иешуа Бин-Нуна!*

______________

* Иешуа Бин-Нун - Иисус Навин (иврит).

- Время никуда не движется, - ответил молодой раввин, - время кольцо...

Фима не дослушал их спора, с каждой минутой набиравшего обороты, скоро он станет неуправляемым, да он прекрасно знал все, что скажут эти двое и другие, похожие на них...

Конная полиция цепочкой медленно теснила с горы людей. Невзрачный каменистый холм неподалеку от поселения Неве-Эфраим. Крутые ребята жили в этом поселении, смельчаки, упорно не огораживающие свой поселок забором. Говорили - мы не в гетто живем, хватит, уже пожили...

И этот их молодой рыжий раввин... Ба, да вот он же и выступал сейчас в передаче!

Фима открыл глаза, но на экране уже крутились в бешеном темпе кадры телерекламы: с огромным энтузиазмом, сладострастно вытаращивая глаза и отдуваясь, двое молодых людей совали за щеку и надкусывали какой-то новый сорт орешков в шоколаде.

Безумие. Безумие этого инфантильного общества... Безмозглость этого инфантильного мира.

...Поселенцы, потрясая какими-то своими бумагами, требовали прибытия на место конфликта властей. Власти не торопились. Когда цепочка конной полиции смела по склону вниз разрозненные группки людей, какая-то женщина бросилась опять вверх, к палаткам. За ней бежала черно-белая лохматая собачонка. Двое полицейских бросились женщине наперерез, схватили за руки, поволокли по земле. Собака бросалась на полицейских, рвала зубами штанины, разрываясь от хрипа. Рыжий раввин кричал:

- Люди! Что вы делаете, люди?!

...О Господи, надо принять снотворное.

Зазвонил телефон.

Фима вновь спохватился, засопел, поднял с пола раскрытую на статье Халила Фахрутдинова газету "Полдень" и грузно потянулся к трубке.

- Васенька-а! - пропел любимый голос. - Мне нужен телефон этой мымры из фонда "Наружного". А я забыла дома свою записную книжку. Сбегай, мась, в спальню, она на тумбочке, в черной сумке, глянь, а... на букву "Н".

Фима поднялся и пошел в спальню - искать записную книжку жены.

На кровати, той, что ближе к окну, уютно укрытая, лежала и просматривала журнал мод Ангел-Рая. Минут сорок назад Фима, собственноручно выкупав ее (он всегда боялся, что в ванной она поскользнется и упадет, ударится, разобьется - одна из версий разветвленного вечного ужаса, сопровождавшего его после ее воскресения), уложил в постель, укрыл и вышел на минутку - послушать программу новостей. Да так и застрял в кресле с газетой на коленях. А, да - очень интересная статья Фахрутдинова о Катастрофе - будто бы не немцы спалили в печах шесть миллионов евреев, а наоборот. То есть не буквально наоборот, а... Где же эта черная сумочка?..

- Ты чего ищешь, мась? - подняв каштановую головку от глянцевой страницы, спросила Ангел-Рая.

- Да черную сумочку, - ответил растерянно Фима. - Там книжка, мне нужен "Наружный" на букву "Н".

- Господи, да я его наизусть помню: двести пятьдесят четыре шестьсот семь.

Повторяя номер, Фима подошел к снятой и лежащей, тоже уютно - на бочку - телефонной трубке. Несколько мгновений он смотрел на эту трубку, потом осторожно поднял ее. В ней слышны были совершенно естественные, на разных звуковых планах голоса. На ближнем плане переливался и звенел умоляющим колокольчиком (она к кому-то обращалась) небесный голос жены.

- Але, - сказал он, - двести пятьдесят четыре шестьсот семь.

- Ты мой золотой, - нежно проговорила она. - Все, записала. Чмок!

- А ты...

Он хотел сказать - зачем тебе книжка-то была, ты ж этот номер наизусть помнишь... но сдержался...

- Я в Духовном центре, не волнуйся, меня Агриппа довезет. А ты ложись, Васенька, тебе ведь завтра рано...

Когда, опустив трубку на рычаг, Фима зашел в спальню, Ангел-Рая уже спала, неслышно и кротко.

Несколько минут он тупо смотрел на нее, пытаясь постичь...

Бросил это, вздохнул и пошел чистить зубы.

глава 27

Темно-серый новенький "даятсу-апплауз" мчал по шоссе Иерусалим Тель-Авив.

Ури Бар-Ханина, ведущий программист американо-израильского концерна, вез своего шурина Борю Кагана на собеседование по поводу устройства на работу в некую фирму по производству сверхчувствительных оптических приборов.

Говоря иными словами, с огромным трудом и благодаря своему безупречному авторитету Юрику удалось добыть для Бори вполне достойную должность с удовлетворительным окладом. И сейчас он страшно волновался - как бы кретин Боря не ляпнул на собеседовании чего-нибудь непотребного, в своем духе и в соответствии со своими взглядами и пристрастиями.

- Главное, помалкивай, - повторял он Боре, - отвечай доброжелательно и односложно, но с достоинством. И придерживай свой поганый язык... Это вообще-то наш филиал, хотя почему-то они предпочитают называть себя американской фирмой.

- Я тебя умоляю, - рассеянно заметил на это Боря, - если они этот ебаный восточный эмират называют западным и демократическим государством...

Они уже спустились по серпантину Иерусалимского коридора и мчались распахнутой во всю ширь ослепительной долиной Аялона. По обеим сторонам дороги на желтых скошенных полях рядками были расставлены аккуратные кубики сена, и вдали урчала крошечная сенокосилка.

Юрик опустил боковое стекло и глубоко вдохнул душистый сенной ветер.

- Боже мой! - проговорил он. - Как я люблю Аялон! Несколько дней назад здесь еще и не начинали косить. Быстро они управились. Молодцы кибуцы! Хотя говорят, что они нерентабельны и съедают львиную долю налогов...

- Я готов платить налоги, - сказал никогда не плативший никаких налогов Боря, - чтобы хоть изредка видеть работающего еврея.

- Значит, ты запомнил, - повторил в десятый раз Юрик. - Ты улыбаешься и держишь за зубами свой паршивый антисемитский язык.

- Пытаюсь представить себе эту улыбочку! - пробормотал Боря.

Возле деревни хабадников они застряли в пробке. Здесь всегда по утрам бывали дорожные пробки. Боря достал сигареты и закурил. Юрик покосился на него, но промолчал. После истории с наркотиками он разрешал ему выкуривать не больше полупачки в день.

- Вон, домишко нашего Папы Римского, - кивнул Боря в ту сторону, где среди деревьев и домиков Кфар-Хабада возвышался краснокирпичный замок Любавического ребе, точная копия его бруклинского дома.

- Заткнись, сволочь! - раздельно проговорил Ури Бар-Ханина. - У меня сегодня тяжелый рабочий день.

- Ну извини, мамуля, извини. Я все никак не могу привыкнуть к твоему еврейскому происхождению.

Он помолчал минуту и вдруг спросил с почти искренней интонацией:

- Юрик, а помнишь, как мы в садике пели "В лесу родилась елочка!" и звали: "Снегурочка, явись!" А воспиталка Марина кричала: "Детки, не шумите, соблюдайте порядок! Если будет такой бардак, Снегурочка не явится!" А еще она говорила: "Нашим детям подарки приносит Дед Мороз, а американским Ку-Клукс-Клаус..."

- Господи, как ты мне надоел! - сказал Ури Бар-Ханина. - Ты все врешь, все по-прежнему... Слава Богу, что на меня это давно не действует.

- Да ты просто забыл, я клянусь тебе! Юрик! А Дед Мороз был ее ебарь, Маринкин. Она же ему давала прямо в детском саду, в мертвый час! Ты что, не помнишь? Боже, ты ничего не помнишь, кроме своих молитв!

- Боря, я же тебя просил...

- Ну, подожди, подожди, ты что - не помнишь, что он был Дедом Морозом? А когда утренник кончился и он уже переоделся и вышел на крыльцо, они прощались, они как-то надрывно поцеловались, и она вслед перекрестила его. Я видел из окна... Он шел в глубоком снегу. И сверху падал такой лохматый снег, какого больше я никогда, никогда в этой... не увижу.

- Ты все это придумал минуту назад, - сказал Юрик, и они наконец поехали.

- Я все это помнил всю жизнь, - медленно проговорил Боря, глядя перед собой. - Я никогда ничего не забываю. Я, например, помню, как крепко ты всегда держал меня за руку, когда мы танцевали в кружок. Ты тогда держал меня за руку даже крепче, чем сейчас - за шкирку.

- Господи! - с отчаянием и тоже глядя перед собой, простонал Юрик. - За что?!

Когда они уже въезжали в Тель-Авив по мосту Ла Гардиа, Боря спросил:

- Слушай, а почему, собственно, Он выбрал их на роль избранного народа?

- Кого - их? - раздраженно уточнил Юрик.

- Ну, нас. Ведь есть более достойные претенденты - шведы, например. Народ спокойный, основательный.

- Тогда никаких шведов не было, - возразил Юрик, как обычно заглатывая наживку.

- Ну... тогда китайцев. А что, смотри: этот народ даже больше подходит по условиям игры, его не нужно увеличивать, его и так - как песку морского... - Он оживился. - А что, правда - именно китайцы. Народ огромный - раз, трудолюбивый - два...

- А - три? - спросил Юрик.

- А Конфуций! - возмущенно вставил Боря.

- Боря! - твердо проговорил Юрик. - Я очень волнуюсь. Сегодня решается твое будущее. Через пять минут мы будем на месте. Я прошу тебя сосредоточиться и выглядеть - ты можешь, когда захочешь, - человеком воспитанным, респектабельным и достойным.

- Знаешь, чего бы я хотел? - перебил его Боря Каган. - Принадлежать какому-нибудь небольшому и не слишком торчащему европейскому народу. Каким-нибудь бельгийцам или шотландцам...

- Или датчанам, - насмешливо подсказал Юрик.

Боря вдруг оживился:

- Да-да! Именно Дания, именно датчане! Симпатичный, никому не наступающий на мозоли народ! К тому же, ты знаешь, старик, что датчане в годы Катастрофы спасли всех своих евреев?! Рыбаки вывезли их ночью на лодках...

Сказал и - осекся... Он ощутил вдруг с безысходной ясностью, что, и умерев, и родившись вновь, даже при других обстоятельствах и в новой шкуре, он до Страшного суда обречен чувствовать этот мир, судить о нем и совершать поступки, ведомый импульсами и предпочтениями своей древней еврейской души...

глава 28

...По утрам она работала над романом.

Уже позади осталась начальная стадия работы, когда, как муравей соломинку, несешь в тетрадь мелькнувшую мысль (пригодится, не пригодится?), живую деталь, обрывок смешного диалога, когда не знаешь еще, что пойдет в дело, когда посреди какого-то разговора вдруг замираешь, чувствуя, что эта вот, миновавшая вибрация воздуха, по неуловимой, неопределимой тональности, тоже не что иное, как строительный материал для будущей башни...

Уже были написаны несколько сцен, уже промыты кое-какие второстепенные линии сюжета, набросаны некоторые персонажи... Пора было появиться герою. Она уже знала, что это будет женщина, но пока не чувствовала, не понимала, не представляла ее... И поскольку в финале собиралась принести ее в Великую Жертву, то не торопилась. Ей было страшно: впервые в жизни она замыслила убийство...

Эта женщина будет во всем другой, и, конечно, она - в отличие от самого автора - должна любить все это маленькое, единственное для нее пространство, эту землю и населяющих ее людей, которых она считает своим народом, ведь истинная жертва - та, что за народ, за грехи его, за жизнь его, за землю... Другая жертва просто бессмысленна...

По утрам она ходила кругами по комнате, ходила, и думала, и привыкала к мысли о грядущем жертвоприношении в финале романа. И не торопилась с выбором. О, это будет отборный агнец из Божьего стада, белейший, без единого черного волоска... Каким же способом он (нет, она, она! - довольно отрока Ицхака!) будет принесен в искупительную жертву? Каким опытный резник забивает агнца: мгновенный удар в шею.

Телефон зазвонил, как обычно, так некстати, словно специально выжидали, чтоб прервать в середине фразы.

- Мамка!!

Так. Вот это то, из-за чего она никогда не отключала телефон.

- Умоляю тебя, брось все и немедленно приезжай! - Голос обрывается, дрожит.

- Ты убил человека! - с ужасом догадалась она.

- Мамка, с нами такое произошло, такое!!

- Что же такое, черт возьми, с тобой опять на мою голову произошло?

Перешел на шепот, засвистел в трубку, зашепелявил.

- Что?! Ты что, рехнулся! Откуда ты звонишь?

Шипение, торопливый неразборчивый шепот.

- Если сейчас ты не скажешь мне внятно - что именно ты выкинул, я бросаю трубку.

- Я! Выиграл!! Сто!! Тысяч!! В "ЛОТО".

- А, - сказала она. - Это нелишне. Ты вообще-то мешаешь мне работать.

- Ты что - думаешь, я вру?! Я клянусь тебе!! Все цифры... все совпадают! И этот парень в будке, который мне билет продал, он сказал, что такое раз в десять лет бывает! Мамка, умоляю!.. Я звоню с улицы... у меня этот билет, я боюсь... меня услышат... меня убьют! Приезжай немедленно, умоляю!

- Кому ты нужен, - сказала она.

Разумеется, это был один из тех финтов, которыми Шмулик кормил ее уже девятнадцать лет. Однако, судя по голосу, он, бедняга, и вправду потрясен. Видимо, придется ехать. Еще десять шекелей на эту прогулочку...

- Ладно, - сказала она, выключая компьютер, - где ты находишься?

Он стал путано объяснять торопливым полушепотом. Даже по телефону она поняла, что он весь дрожит.

- Ладно, стой там на углу, я выезжаю. И смотри не выстрели сдуру в какую-нибудь собаку.

Она зашла в комнату, которую они называли мастерской. Муж работал. Этот привычный смешанный запах красок, лака и грунтованного холста она уже не чувствовала, это был запах дома, запах всей ее жизни.

Она открыла шкаф, доставая оттуда брюки.

- Ну, что еще? - спросил муж.

- Он выиграл сто тысяч шекелей, - проговорила она раздраженно, раздеваясь.

Он рассмеялся и сказал:

- Этого нам еще не хватало! Надеюсь, ты объяснила ему, что он болван?

- Он дико возбужден и уверяет меня, что все - правда. Трясется и шепелявит.

- Его разыграл продавец билетов, какой-нибудь молодой марокканец, из тех, что так нас любят.

- Ну конечно! Но - говорю тебе, он невменяем. Я поеду, а то он там пол-улицы перестреляет...

Обернувшись на пороге мастерской, она сказала:

- Обрати внимание: он продолжает просаживать в "ЛОТО" все свое армейское пособие. Хотя давал слово. Вот сволочь! А сегодня утром опять вытащил у меня пять шекелей. Видно, в банке у него такой минус, что ему ни копейки не дают.

Муж развел руками. В одной был мастихин, в другой - тряпка.

- Меня поражает, - сказал он, - не это, а неизменная сила и свежесть твоего потрясения.

...Ну вот, еще одно утро потеряно, думала она, глядя в окно автобуса. И куда деться от этой анекдотичности существования? Я чуть ли не на последнюю десятку еду объяснять этому дрожащему от восторга идиоту, что никаких тысяч он не выигрывал... Однако этот роковой младенец, безусловно, вгонит меня в гроб лет на тридцать раньше срока... Сто тысяч! Хм... если разобраться, не такие уж большие это деньги. Ну, тридцать три тысячи долларов... Пшик... Правда, для нас обоих это была бы благословенная пауза между пытками, скажем - года полтора спокойной работы... Тьфу!.. О чем ты думаешь! Какие там сто тысяч! Над ним посмеялись, или сам он напутал что-то в цифрах, он же считать не умеет... Смешно.

Бывают, конечно, случаи, но это не про нас. Не наш путь. Наш путь мыть по вечерам полы в офисах или красить водонапорные башни. Никогда не интересовалась: как он их красит - в цветочки? В геометрические фигуры? Ведь это никакого отношения к его живописи не имеет...

А можно было бы не проживать эти деньги, а, например, купить комнату в старом каменном доме с высоченными потолками, где-нибудь в районе рынка. Использовать ее как мастерскую, а потом, когда Шмулик повзрослеет... О Господи, что со мной? Во-первых, он никогда не повзрослеет. Во-вторых, он не выиграл ни копейки. И слава Богу. Это было бы величайшим несчастьем. Всю оставшуюся жизнь он бы просаживал все деньги в разнообразных лотереях, на биржах и в казино. Он никогда не стал бы работать, если бы хоть раз он выиграл стоящие деньги. Впрочем, он и так не станет работать. Кстати, если б он действительно - не дай Бог! - выиграл бы эти несчастные сто тысяч, он, конечно, устроил бы вокруг них страшную пляску и задергал и замучил бы всех, шарахаясь от щедрого "Мамка, я решил отдать все тебе" до "Ах так! Учти, это мои деньги, и вы ни копейки не получите". Хорошо, что в нашей семье никто, никогда и ничего не выигрывал. Эти потрясения не для нашей истеричной компашки...

...Долговязую, с откляченным задом фигуру сына она увидела издали. Надо сказать, военная форма облагораживает его дурацкую фигуру. С детства она посылала его в спортивные кружки, ни в одном дольше одного занятия он не задерживался.

Увидев мать, он - с винтовкой, снятой с плеча, - бросился к ней через дорогу.

- Ну, спокойно! - проговорила она. - Почему ты переходишь дорогу в неположенном месте, ты под машину захотел? Выпрямись, подбери задницу... Подожди, не тычь мне в лицо эту говенную бумажку, я все равно в ней ничего не пойму.

- Я тебе объясню! - выпалил он. - Отойдем сюда, сюда, дальше! Идем!

- Там мусорка. Ну, стой, ради Бога, на месте. И успокойся, ты ничего не выиграл. Этого просто не может быть.

- Ах так! Ну, смотри. Сейчас ты увидишь. - Оглядываясь по сторонам, он разжал ладонь, поднес к ее глазам бездарно раскрашенный, глянцевый прямоугольник - дешевый привет липового бизнеса. - Вот, смотри: видишь эти цифры - вот они увеличиваются к концу строки. Видишь?

- Ну. - Она смотрела на цифры, ничего не понимая. Да, они увеличивались к концу строки.

- А теперь вот этот ряд. Они опять увеличиваются!! Ты видишь!! И вот, в конце написано: сто тысяч!! Мамка!! - Он заплясал, неуклюже топая, с винтовкой в руках.

- Повесь, пожалуйста, винтовку на плечо, - попросила она. - А что, цифры должны увеличиваться, это условие игры?

- Ну конечно!! Обычно какая-нибудь обязательно меньше предыдущей. А тут - все, все!! Мамка!! Мы разбогатели!

Она взяла у него глянцевую картонку. Да, к концу строки увеличиваются. Да, действительно, так и написано: 100.000 шекелей. Это какая-то ерунда. Ошибка. Над ним поиздевался продавец-марокканец в будке "ЛОТО"... Будет весь день вспоминать с удовольствием этого долговязого...

Сейчас все выяснится. Хорошо, что она абсолютно холодна и спокойна. Еще не хватало отнестись ко всей этой комедии серьезно.

А сын просто не мог устоять на месте. Его безумное ликование сейчас, когда наконец мать была рядом, толчками выбрасывалось из него в виде задавленного повизгивания, притоптывания, истерического отрывистого смеха. Все-таки он абсолютный младенец.

- Ну, во-первых, выиграл ты или нет, приди, пожалуйста, в себя. Кстати, если ты думаешь, что я не заметила пропажу пяти шекелей в своем кошельке, ты ошибаешься...

- Мамка, как ты можешь, ведь я все, все тебе отдам! Поехали скорей в их центральный офис, тут несколько остановок. Они сегодня работают до часу.

Они перебежали дорогу к остановке, и сразу же подъехал полупустой автобус. Они сели. Шмулик дрожал мелкой неостановимой дрожью. Вдруг он достал магазин с патронами и вставил в винтовку. С огромным трудом, невероятным усилием воли мать заставила его разрядить винтовку. Глянцевую картонку на сто тысяч шекелей он держал в нагрудном кармане гимнастерки, застегнутом на пуговицу. Ладонью прикрывал карман.

- Я прошу тебя не сходить с ума, - строго сказала мать. - Это совсем не такие огромные деньги.

Он погладил ее по руке.

- Мамка, - проговорил он нежно, - вы вернете в банк эту проклятую ссуду, из-за которой ты не спишь. Станет гораздо легче жить.

К ее горлу вдруг подкатил ком, она отвернулась к окну. В этот момент она вдруг ослабла и с робкой надеждой подумала, что, кажется, он и вправду выиграл эти деньги.

- Спасибо, сынок, - сказала она. - А может быть, наоборот - добавим денег и купим квартиру побольше, чтоб у тебя была своя комната?

- Нет! - горячо и твердо возразил он. - Это твои деньги, и лучше всего расплатиться с банком.

Она прослезилась. Черт бы побрал эти слезные железы.

- Мы купим тебе новый, самый длинный диван, - сказала она. - Чтоб ты, как Бог, мог вытянуть ноги.

- Диван - ладно, - согласился он.

- Только дай мне слово, что ты никогда больше не будешь играть в эти азартные игры.

- Хорошо, - сказал он.

- Поклянись моей жизнью!

- О Го-осподи!

Они замолчали и две-три остановки ехали молча, держась за руки.

Она его очень любила. Он добрый, хороший, дурацкий мальчик. Несчастный писательский ребенок. Что он видел в жизни, кроме ее вечно обращенного внутрь себя взгляда. А в детстве, когда он просился идти куда-нибудь с нею, она говорила: "Я возьму тебя, если ты всю дорогу будешь молчать". Все отдано им - пустым теням, игре зеркал, потусторонней яви... Все брошено в эту, вечно алчущую жертв геенну...

Вслух она заговорила о том, что человек всю жизнь должен трудиться, что деньги, добытые пустой игрой, - дурные деньги, что десятину - по еврейскому закону - надо отдать на добрые дела... Он продолжал дрожать, кивал и плотно прижимал ладонью карман гимнастерки.

Наконец подъехали.

- Только молчи со своим ивритом, - попросил он, - я сам буду говорить. Если б ты знала, как у меня сводит живот от страха.

Они все ускоряли шаги и наконец влетели в холл, в который выходило множество стеклянных дверей офисов самых разнообразных компаний.

- Вот, - сказал сын, кивая на дверь, оклеенную броскими плакатами. Он резко побледнел, закинул винтовку на плечо и подтянул брюки.

В комнате за компьютером сидел скучающий пожилой мизрах.

- Я выиграл крупную сумму денег, - зыбким голосом сказал на иврите Шмулик, - когда я могу их получить?

Глядя в сторону и насвистывая, мизрах протянул руку, молча требуя билет.

Вот в этот уже момент, до того, как мизрах принялся объяснять этому недотепе "руси", что цифры должны идти не по восходящей, а, наоборот, по нисходящей, - в этот момент уже она все поняла. Мизрах знал, что игра не рассчитана на выигрыш. Да в этой конторе и не витал запах ни малейшего выигрыша. И, не дожидаясь, когда пожилой и втайне довольный идиотским видом "этих русских" мизрах закончит издевательски-подробно объяснять ее сыну условия игры, писательница N. вышла, пересекла холл с двумя лифтами и остановилась на ступенях этого высотного здания.

Вниз налево уходила солнечная, запруженная толпой, веселая улица Короля Георга. Неподалеку от арки с часами, над которой по-древнееврейски написано было "Встань и иди!" какой-то русский репатриант играл на аккордеоне "Синенький скромный платочек"...

Стоял прозрачный горный день, и тень от арки темно-фиолетовым сегментом легла на залитый солнцем, ослепительно желтый торец соседнего здания. В этом месте Иерусалим особенно напоминал ей один из европейских городов, какую-то помесь Праги с Парижем. Ступить, и оступиться, и покатиться с этих теплых каменных ступеней вниз, и лететь бесконечно, ниже, ниже уровня мостовой и ниже уровня моря, ниже уровня жизни, взрезать острым ножом свою дряблую усталую душу и выпотрошить ее и пустить труху по ветру... Раствориться, не быть...

Впрочем, кажется, это Шекспир...

Вышел смущенный, потерянный Шмулик. Они переглянулись, она подмигнула ему, и они рассмеялись. В самом деле - это было убийственно смешно, вся эта история, и то, как они бежали, и как спорили - на что потратить сто тысяч, и то, как мизрах сказал презрительно: "С чего ты взял, мотэк, что ты выиграл?"

Потом она сказала:

- А теперь, не сходя с этих ступенек, поклянись моей жизнью, что ты никогда больше...

- Ну, мам!

- Повторяй: "Если еще раз я потрачу хотя бы шекель на эти говенные утехи недоделанных ублюдков..."

- Мам! Ну, что ты как маленькая...

- Я - маленькая?! - страшным шепотом переспросила она, приблизив к нему лицо...

Он быстро повторил, опасливо отодвигаясь... Мимо них сновали люди, то заходя в здание, то выскакивая из него. Яркий солнечный день ласкал желтоватые плиты иерусалимского камня.

- "...то пусть моя несчастная мать, которая двадцатый год и так хлебает мое жидкое дерьмо огромной свинцовой ложкой..."

- Мам, ну че ты, - захныкал он, - ну я же сказал, что не буду больше...

Но под ее взглядом повторил и этот перл итальянского неореализма.

- "...то пусть она сдохнет, наконец, к ее огромному облегчению!"

- Не буду! - сказал он. - Я просто обещаю тебе, мамка, ну, правда, ты же видишь, я сам обалдел...

Ничего, подумала она, ему это полезно.

- Если хочешь знать, - сказала она, - я даже довольна, что так получилось. Теперь ты веришь, что в нашей семье никогда не бывало никаких выигрышей? Отлично! Ну, все, поехали домой. День насмарку. Подожди, я только газету куплю.

Усевшись рядом с ним в автобусе, она сказала:

- А диван мы и так купим. Подумаешь, дерьма-пирога!

Она развернула газету, несколько мгновений смотрела в текст какой-то статьи, потом сложила ее.

Сын, поставив винтовку между колен, время от времени поглядывал на мать, заискивающе улыбаясь. Как-то легко ему сошло сегодняшнее происшествие.

Писательница N. опять развернула газету. Вдруг она осознала, что не может читать. Не понимает смысла фраз. Слова проскакивали мимо сознания, не образовывая смысла. Она сложила газету. Тяжелое гулкое равнодушие разлилось в груди, как-то странно опустел затылок... Она была абсолютно спокойна и пуста. Интересно, подумала она отчужденно, неужели все это время мое подсознание верило и надеялось на этот паршивый выигрыш? Выходит, моя трезвость, мой опыт, мое умение держать в железной узде свои желания ничего не стоят? Выходит, так... Любопытная реакция - ощущение отсиженного, отдавленного нутра. Вот-вот: полнейшее спокойствие. А может, любитель-самоубийца Сева не так уж и ненормален? Надо бы записать...

Но ничего записывать не хотелось. Вообще не хотелось ничего. Все равно все сдохнем.

Когда они входили в свой подъезд, чугунная чушка ударила в ее затылок такой внезапной, ослепительной мигренью, что она схватилась за перила лестницы и, превозмогая характерную для ее мигреней тошноту, проговорила сыну сквозь зубы:

- Поднимайся, я сейчас, - и, медленно, осторожно ступая, стала восходить - именно так, по плавному движению вверх, - приваливаясь к перилам и после каждого шага пережидая огненную пульсирующую боль в затылке.

Дома ее вырвало, и минуты на три, как обычно, полегчало. Муж постелил ей на диване в комнатке младшего сына, заставленной шкафами и похожей на гардеробную, опустил на окне трисы, быстро и привычно нагрел воду для горячих компрессов - единственного, что облегчало ей приступ мигрени.

- Никого... отключить... таз... - промычала она сквозь зубы.

Но он уже отключил телефон и подставил на пол тазик к изголовью дивана. Он вообще всегда делал все на минуту раньше ее приказа.

В мастерской сохла неубранная палитра.

Он сидел в темной комнате, поминутно отжимал горячее полотенце и расстилал его на лбу и закрытых веках жены.

Он тяжело и преданно любил эту вспыльчивую, мелочно несправедливую и жертвенно великодушную женщину.

Как это ни странно, она всегда напоминала ему одновременно двух женщин: одну он встретил во время своей армейской службы в Перми, когда после долгой отсидки на гауптвахте получил увольнение на целый день. Выйдя за ворота части, он сел в трамвай и там увидел ее - настоящую красавицу (женщины в Перми некрасивы). Целый день он ездил и ходил за ней по городу, ждал у подъезда института, потом магазина, потом рассматривал ее в читальном зале библиотеки. Он не подошел к ней, не заговорил. Ему, молодому художнику, вынужденно пребывавшему в кошмарном мире грубой муштры, постоянного мата и сизых от мороза ушей и носов, достаточно было того, что зрение его насыщалось видом ее профиля, царь-косы, шевелящейся на пальто, статной фигуры и мерной, ладной походки.

Так он провел все увольнение.

Другая женщина - тоже армейское воспоминание - была стрелочницей, горбуньей. К ней по двое, по трое ходили солдатики. Потом шутили, что для ее горбика в другой раз следует в земле вырыть ямку. Для большего удобства.

Почему, почему его жена, известная писательница N., напоминала ему сразу двух этих, таких несопоставимых женщин - недоступную красавицу с брюнет-косой на гордой спине и маленькую несчастную горбунью, у которой и свету в окошке было - что в самоволку бегающие солдатики? Он и сам на этот вопрос не мог себе ответить. Бог знает чем он готов был заплатить за то, чтобы хоть неделю, хоть единый день в своей жизни она почувствовала себя спокойной и счастливой. Спокойной и счастливой!

Она шевельнулась, легла на правый бок и что-то прошептала.

- Что? - наклонившись, тихо спросил он.

- Избить... - простонала она жалобным шепотом.

- Кого? Шмулика? - привычно уточнил он, подбирая полотенце, спавшее с ее лба.

- Мерзавца... продавца... в будке... - прошептала она, с дикой, почти непереносимой болью прожевывая каждое слово.

глава 29

Ведущий русский экскурсовод Израиля Агриппа Соколов рысцой бежал по одной из звонких каменных улиц туристической зоны поднебесного Цфата.

За ним поспевала стайка ветеранов Великой Отечественной войны - человек тридцать восемь любознательных старперов, которые не упускали случая за десятку съездить неважно куда. Экскурсии для ветеранов субсидировались иерусалимским муниципалитетом, отделом по работе с пожилыми репатриантами, Джойнтом, Сохнутом и еще парочкой геронтофильских фондов. Часто эти экскурсии сопровождались бесплатными комплексными обедами в отелях, где, заняв несколько столиков и пугая местных официантов, старичье радостно и громогласно перебрасывалось крепкими остротами своей ДОСААФовской юности.

Агриппа не любил эти группы. Среди старперов сплошь и рядом попадались бывшие майоры и подполковники, начальники трестов, директора заводов и даже помощники министров. Они привыкли командовать и поправлять, требовали отвечать на вопросы внятно и чуть ли не докладные записки подавать по теме экскурсии.

К тому же эти заморочные прогулки с въедливыми стариками не сулили комиссионных, по неписаному закону положенных экскурсоводу от владельцев ювелирных лавок в случае, если пригнанный Агриппой турист покупал какое-нибудь колечко или браслет. Так, недавно Агриппа неплохо заработал на одном "новом русском", долго выбиравшем в алмазном центре, в Эйлате, подарок для своей восьмилетней дочери и наконец остановившем свой выбор на очаровательном розовом (да, розовом!) бриллианте за восемьдесят тысяч долларов. "Пока возьмем вот это... - задумчиво сказал он, - чего ребенка баловать-то!"

Словом, старичье раздражало Агриппу.

Но... существовал в этом деле некий штрих, некая деталь, из-за которой он сам подряжался вести эти экскурсии, хотя и мог свалить их на любого из сотрудников своего бюро "Тропой Завета". На грядущих выборах Агриппа Соколов собирался возглавить собственный избирательный список. Старики были потенциальными и послушными избирателями. В конце экскурсии, горячо его благодаря, они, как правило, доверительно интересовались - за какую, по его мнению, партию стоит подать свои весомые голоса. Поэтому стариков надо было водить, ублажать, выслушивать их невежественные комментарии и терпеть их советскую ментальность.

Агриппа был грациозным немолодым человеком, одновременно напоминавшим композитора Скрябина (мушкетерская бородка, усы) и жилистого петуха. Он бежал (скорее, это был не бег, а все-таки спортивная ходьба) по улочке поднебесного Цфата, время от времени резко тормозя, поворачиваясь лицом к группе и вскидывая ладони, как дирижер перед хором. Тогда он особенно смахивал на композитора Скрябина, дирижирующего хором ветеранов Великой Отечественной.

- А сейчас, перед тем как спуститься вниз и осмотреть синагогу великого каббалиста рава Ицхака Лурии, я покажу вам самую узкую и самую крутую улицу в мире. Пожалуйста, не толпитесь и загляните вот сюда.

Пенсионеры кинулись смотреть по направлению руки дирижера, толпясь и наступая друг другу на ноги. Но они ничего не увидели, кроме щели между старыми каменными домами, щели сантиметров в шестьдесят шириной. Дома вдоль нее уходили круто вниз, громоздясь чуть ли не друг на друге, и в сумраке глухой тени круто вниз вели отполированные подошвами каменные ступени. В ослепительной небесной вертикали просвета виднелась синяя от леса гора Мерон.

- Эта на первый взгляд ничем не примечательная улочка, которую и улицей-то назвать невозможно, носит самое громкое в мире имя.

Агриппа сделал паузу, вытянув шею и грозно собирая взглядом в кучку разбредающихся старперов. Так петух, вытянув шею, созывает кур.

- Улица Машиаха!! - торжественно объявил он.

- А кто это? Революционер? - раздалось в горной тишине.

- Можно сказать и так, - неожиданно согласился Агриппа. Он был хорошим экскурсоводом. - Машиах на древнееврейском означает "Мессия". А поскольку со времен римской оккупации Иудеи, и особенно после разрушения Титом второго Храма, в еврейском народе жила надежда на восстановление государственности под управлением царя, Помазанника Божия (а слово "Машиах" и означает не что иное, как "Помазанник"), то время от времени, в самые тяжелые моменты истории, народные массы выдвигали из своей среды очередного претендента на царский престол. Он должен был происходить из династии царя Давида, как сказано в Пророках - "из дома Давида". Во времена римской оккупации это неизменно означало очередное восстание, такое, например, как знаменитое восстание Бар-Кохбы. Известно, что великий мудрец, сам рабби Акива, признал Бар-Кохбу Машиахом. Правда, восстание было подавлено, и римляне, как известно, подвергли рабби Акиву ужасной казни: они содрали с него, живого, кожу. Железными крючьями.

- Какой кошмар! - выдохнули в группе.

- Да, малоприятно, - бодро согласился Агриппа, - всех рядовых участников восстания римляне казнили своей излюбленной казнью: распятием на кресте. А поскольку в те времена восстания вспыхивали приблизительно раз в полгода, то, соответственно, десятки тысяч евреев ежегодно корчились на крестах.

- Как Иисус Христос, - понятливо уточнил кто-то из ветеранов.

- Совершенно верно, - подхватил Агриппа, - кстати, многие современные ученые, историки и археологи, полагают, что Иешуа возглавил очередное восстание против римлян, претендуя, разумеется, на царский престол. Да, он называл себя Машиахом, и даже, по некоторым косвенным приметам, помазание его состоялось на Масличной горе - в евангелиях она названа горой Елеонской. "Елей" - это масло.

- Но ведь он, это... - послышалось в маленькой дружной толпочке, - он ведь этот... Бох!

- Кто - Бог? - ледяным тоном переспросил ведущий экскурсовод Израиля, глава экскурсионного бюро "Тропой Завета". Он вытянул шею, пытаясь определить - кто из старых козлов это ляпнул. И сейчас особенно стал похож на петуха, бойцовского петуха, раззадоренного накануне боя. - Кто это вам Бог? Может, вам Рамакришна - Бог? Зевс какой-нибудь или Астарта вам еще Бог?

Тут может сложиться об Агриппе ложное впечатление. Нет, он был гибким человеком и, как всякий еврей, разделял Парнасу и несгибаемые принципы истинной веры. Он профессионально вел экскурсии для христианских паломников, и хоть никогда не называл Иисуса Христом, то есть Машиахом, - все же грамотно и пунктуально пересказывал все события христианской версии этой смутной истории, корректно произносил названия святых мест в христианской их транскрипции (звучащей для еврейского уха довольно бессмысленно) и, прямо скажем, неплохо зарабатывал на всей истории христианства. (Например, наладил в Назарете бойкую торговлю изображениями Богородицы. В маленьком душном цехе бок о бок трудились над серией многострадальных ликов арабы-христиане и репатрианты из России - кто Строгановку позаканчивал, кто Суриковский, кто Мухинку... Агриппа убеждал паломников, что изображение Марии следует приобретать именно в Назарете. Так как здесь ее лучше помнят.)

Но разве сейчас перед ним стояли "новые русские"? Нет, совсем наоборот - это были старые евреи, советская ветошь, выброшенная из страны безнравственной властью без пенсий и сбережений (их жалких пенсий и жалких сбережений). И сейчас он собирался вломить им как следует за все: за то, что не знают своей истории и своей великой религии, отстегнувшей от себя всем сестрам по серьгам. За их Великую Отечественную, в которой они участвовали, за все войны Израиля, в которых они НЕ участвовали, за то, что не приехали сюда ни в сорок восьмом, ни в шестидесятых, ни в семьдесят третьем. За то, что приперлись сюда сейчас - амбициозная рухлядь - на пенсии, квартирные и бесплатные экскурсии. За то, что не покупают бриллианты в лавках. За то, что весело жрут благотворительные комплексные обеды. За то, что у половины из них - детишки свалили в Канаду. За то, что...

Но тут он перехватил из толпы стариканов некий насмешливый взгляд. Эта почтенного возраста, но моложавая дама, в отличие от других, слушала его очень внимательно, задавала толковые вопросы, а в Акко даже поправила его относительно одной даты, связанной с походом Наполеона. Это была вообще-то Зямина мать, историк по образованию, кандидат наук, специалист по античной истории и истории средних веков. И сейчас она довольно насмешливо выглядывала из-за старперов, посылая Агриппе остужающий взгляд.

- И почему же эта щель называется улицей Машиаха? - спросила она громко, поверх седых и лысых голов.

И Агриппа перевел дух.

- Потому, - ответил он спокойно, - что, согласно устной традиции, Машиах верхом на белой ослице, не бывшей еще под седлом, спустится с горы Мерон - видите ее в просвете? - и как раз по этой улице поднимется сюда, чтобы затем, через гору Меггидо, на которой и должна произойти будущая битва сынов Света с сынами Тьмы (так называемый Армагеддон), взять курс на Иерушалаим, пересечь Иудейскую пустыню и войти в город через Золотые ворота.

- Спасибо! - сказала внимательная дама.

- Так вот, в самом низу этой улочки, в крайнем доме, живет женщина, ничем не примечательная женщина по имени Йохевет. - Агриппа вел экскурсию по накатанному руслу. - Каждый день с утра она печет бурекасы. Потому что Машиах остановится у ее дома и попросит поесть. Тогда она вынесет ему горячие бурекасы, он поест и поедет своей дорогой. И так она в это верит, так истово верит, что каждый день печет бурекасы. Каждый день Йохевет готова к пришествию Машиаха.

- Ничего себе, - заметил кто-то, - и живет себе, поживает, и никто ее в дурдом не сдаст.

- Речь идет о прекрасной легенде, - сухо сказал Агриппа.

- А! Ну так это ж другое дело!

- А сейчас мы с вами посетим синагогу великого каббалиста шестнадцатого века, рава Ицхака Лурии. Прошу идти за мной и не растягиваться.

И Агриппа Соколов бодрой рысцой побежал дальше по горбатым каменным переулкам, время от времени выкрикивая, не оборачиваясь:

- Зимой на Цфат опускается облако... Люди-сомнамбулы движутся в пространстве тумана, как герои произведений Метерлинка. Обратите внимание: ворота, калитки и оконные рамы издавна в Цфате принято красить в ярко-голубой цвет, как бы подчеркивая небесную суть этого загадочного, неповторимого, единственного в мире города...

глава 30

По четвергам он делал закупки в "Гринберге" - огромном, издали похожем на элеватор супермаркете. Долго тащился с тележкой по всем закоулкам, изучал этикетки, отъезжал от прилавка и возвращался опять... словом, вел себя так, как будто и впрямь выбирает, что купить. На самом деле Витя годами покупал один и тот же набор продуктов и ровно столько, чтобы им с Юлей хватило на неделю...

На этот раз он удачно поставил машину - близко к дому, недалеко тащить. Достал из багажника картонный ящик с продуктами, запер машину и, взвалив свою ношу на плечо, вошел в парадное.

Сначала ему показалось, что на лестнице раздраженно беседуют несколько человек, но уже через секунду все выяснилось.

На площадке между первым и вторым этажами лицом к окну стоял, покачиваясь и цепляясь за перила, сосед-алкаш. Он - сначала Вите показалось это невероятным - разыгрывал диалоги перед единственным зрителем: самим собой. В гулкой тишине подъезда он менял тембр голоса, интонацию, держал паузы и прислушивался к замирающим звукам.

- Значит, встретились однажды два человека, - объявил он распевным зачином, - и вот один другому говорит... - Он выпрямился, приосанился и проговорил презрительно: - "Динаху!"... А тот ему: "Сам динаху!"... Долгая пауза, покачивание, глубокое размышление. Затем с новым воодушевлением, изменив голос на яростный тенорок:

- А я тебе сказал: "Динаху!"... (Баритоном.) А я в ответ тебе: "Сам динаху!" (Пауза.) Советую: нэхай будэ бесэдэр!..

Витя бесшумно снял ящик с плеча и поставил его на пол. Он стоял на нижней площадке, и ему видна была в пролет только покачивающаяся спина в пиджаке, какие носили в советской провинции лет пятнадцать назад.

Минут пять еще алкаш, варьируя одну и ту же незамысловатую реплику, изображал две препирающиеся стороны, меняя голоса, возбуждаясь. Он вошел в раж, взвинтил сам себя и наконец гаркнул генеральским басом:

- Ди-на-ху, я те сказал!!!

Последовала пауза, в течение которой спина в советском пиджаке распрямилась, и с пьяным достоинством алкаш раздельно произнес:

- Не хо-чу!!.

Витя стоял рядом со своим ящиком, привалясь к прохладной стене подъезда, пытаясь понять, что все это ему столь мучительно напоминает.

Пока не понял наконец: его бесконечный внутренний диалог с его собственной жизнью.

глава 31

Муниципальный налог - триста пятьдесят один шекель... Телефон четыреста восемьдесят... черт, вроде бы и не звонила никуда, и все стараешься в дешевое время... их дешевое время! Здесь только жизнь человеческая дешева... электричество - сто восемьдесят шекелей... спрашивается: за что? Вода, газ... ну, это мелочь по сравнению с параличом, в который впадаешь после первого числа, когда со счета в банке сходит тыща за квартиру...

Итого... (Она вырвала листок из тетрадки по математике младшего сына и выстроила суммы всех счетов в столбик. Старательно складывала, сносила, держала в уме. Интересно, что рядом лежал калькулятор, которым она никогда не пользовалась.)

Итого... вашу мать беспокоит отсутствие денег... Хорошая светловская хохма. Еще он писал:

"И вот я умер. Чем бы мне заняться?"

Чем бы заняться, чтоб и прожиточную копейку заработать, и не тронуть эту столь необходимую тишину утренней свежей головы, в которой на фоне потрескивания и промелька теней бытовых пустяковых мыслей, всей этой не мешающей ей ветоши, золотистой пыли и паутинок чердака начинают роиться и вдруг складываться фразы и - как телефонные голоса - обрывки диалогов... И постепенно налаживается тонкая вибрирующая связь мысли со словом... беглая запись, пунктир образа - о, точно, точно! - именно это слово... Идут минуты, проходит час, и парус уже поставлен, и дует сильный ветер...

А может быть, это похоже на медленное возгорание костра? Чирк зажигаемой спички, едва-едва, и боишься, что погаснет, но вот занимается... Там и тут вспархивают беглые синие язычки огня, и... занялось, пошла, идет хорошая тяга... А теперь не зевать: крепче узлы, связки... вылепливается сцена, которая должна стать рычагом действия... И то, что говорит этот персонаж, - а за минуту до этого ты не знаешь, что он сейчас это скажет, то, что он произнес, сам испугавшись звука своего голоса... это полностью меняет кропотливо продуманную сцену. Да какую там, к черту, сцену! Ведь если он догадывался, это опрокидывает все!

Но главное - подготовить и оправдать абсолютно неподготовленное, неоправданное убийство в финале романа. Случайное, идиотское убийство, в котором никто не виноват и виноваты все, убийство, к которому идет, медленно проворачиваясь и буксуя на якобы незначительных сценках, пустяковых деталях и вроде бы ненужных персонажах, действие всего романа...

Жертва. Невинная искупительная жертва.

А не перенести ли действие на канун Судного дня? Или наоборот - на вечер после Судного дня. Да, вечер, когда все расслаблены и уже утолили страшный голод изнурительного поста. И когда раздается этот выстрел... (или нож? Нет, именно случайная дурацкая пуля, а нож ведь надо с силой всадить в тело, в шею, это намерение, это злодейство, это иные мотивы, это другой роман. Нет-нет, именно пуля, которая выпархивает из ствола, как не воробей не поймаешь)... и когда раздается выстрел...

...И все-таки, где и чем заработать, если так мучительно, так изнурительно не хочется - не можется - никакой регулярной службы, которой, кстати, еще для нее нигде и никем не приготовлено?

В сущности, она не боялась никакой физической работы и умела делать все. Вообще известная писательница N. была крепкой неизнеженной женщиной, спокойно и незаметно перемалывающей всю тяжелую домашнюю работу. Она могла таскать тяжести, красить стены, умела даже класть кафельную плитку, не говоря уже о разнообразном мытье. (Разумеется, в последние лет десять в Москве у нее была приходящая домработница - любимый человек, член семьи, к приходу которой готовился обед повкуснее.)

Да-да, это легче, какая-нибудь незамысловатая физическая работка в вечернее время - мытье полов в каком-нибудь уютном офисе.

Забавно, что друзья и милые знакомые, стоило ей заняться поисками подобного приработка, в ужасе закатывали глаза и разводили руками: известная писательница N. и грязная работа?! О, не говори, не говори, даже и думать не смей! Неужели для тебя не нашлось бы места в какой-нибудь газете?!

Все это свидетельствует только об одном - эти интеллигентные милые люди, образцовые читатели прозы и тонкие ценители различий стиля того или иного писателя ни черта не смыслят ни в природе творчества, ни в устройстве писательских мозгов. К тому же их занимает вопрос так называемого "престижа". Значит, если она с утра до вечера будет торчать в редакции одной из многочисленных русских газетенок, дешевые "офисы" которых все, как один, похожи на привокзальные сортиры, и будет гордо называться редактором одной из русских газет (можно и визитку заказать), тех газет, которыми владеют не знакомые с кириллицей смуглые люди в кожаных туфлях на босу ногу; если, повторим, с утра до вечера она будет переписывать тошнотворный бред какого-нибудь воспаленного графомана, какого-нибудь Мишки из Кфар-Сабы, а потом еще этот Миша станет звонить ей ночью домой со своими гнусными амбициями... - вот это будет престижно, это будет то самое "не стыдно сказать". А то, что после одного такого "рабочего дня" еще месяц в замусоренной голове ее не мелькнет ни звука, ни дуновения, не забрезжит ни единой чистой ноты, которую можно было бы тянуть, насвистывать, вытягивать в тишине из нее хоть какую-то бедную мелодию мысли... Это ничего, это не страшно. Как-нибудь, можно пописать в свободную минутку, прикорнув где-нибудь на краешке редакционного стола в обеденное время... Неделя-другая, и, глядишь, порадуете нас очередным своим рассказом. Мы так любим вашу легкую, ироническую и едкую прозу!

Чтоб вы сдохли все, дорогие мои читатели, поклонники моего таланта.

Вообще писательница N. давно подозревала, что у нее не все в порядке с писательским самоощущением. Взять, к примеру, такую этическую категорию, как слава. Ну, не слава. Ну, известность. Ведь нет такого писателя, которого не беспокоила бы проблема его известности. А вот писательница N. с самой ранней юности, с первых публикаций относилась к этой проблеме не то чтобы равнодушно, но как-то... устало. Иногда даже ей и хотелось чего-то такого, да как представишь, что порой из этого выходит, так и подумаешь - ну ее совсем, эту известность.

Да хоть вчера - прибегает домой младший сын, плачет и жалуется, что во дворе его все время обижает мальчишка постарше. Вот, насыпал на голову песка с грязью. Ну, она сразу выскочила во двор - в чем была, разъяренная, как мегера. Налетела на этого мальчишку, схватила за ухо, наорала. Сейчас уже не вспомнить - что кричала. Что-нибудь подобающее случаю. Мол, еще раз подойдешь к моему сыну, я из твоих ушей пельменей налеплю. Глупость, конечно.

Пока по лестнице домой поднималась на свой четвертый этаж, представляла, как лет через пятьдесят этот мальчишка еще вдруг воспоминания писать примется.

"Однажды, когда я играл во дворе, меня ни за что ни про

что оттрепала за уши в то время еще не старая известная

писательница N. Неприглядную она представляла собой картину

спортивные бриджи, пузырящиеся на коленях, замызганная куртка,

всклокоченная голова... Кричала она чуть ли не матом, брызжа

слюной..."

и так далее...

Нет. Ну ее совсем, эту известность... Будем надеяться, что юный паскудник лишен литературных способностей...

И все-таки: чем заработать копейку? Тысячи три, не больше. Видит Бог, она неприхотлива.

Со дня приезда она подрабатывала время от времени на РФИ, французском международном радио. Им требовались коротенькие, сухие телефонные сообщения, минуты на три. Звонили из русского отдела и заказывали тему передачи. В основном их интересовали экстремальные происшествия: взрыв автобуса, убийство премьер-министра, обострение ситуации на границе с Ливаном. Очень скоро она обнаружила, что неплохо подрабатывает на бедах собственного народа. Например, во время войны в Персидском заливе делала передачи через день. Французы платили немного, но аккуратно, и в конце концов от этих передач у нее собралось тысяч семь франков - сумма невеликая. Но живописец вдруг разволновался, буркнул как-то вечером, что - эх, можно было бы прокатиться в Париж: Лувр, Оранжери, несколько работ в Д'Орсэ... Недели две они провели в мечтаниях. Потом выехали в Иерусалим - как бы погулять и, не сговариваясь, держась за руки, вошли в туристическое агентство и заказали два билета в Париж. И пока агент искал по компьютеру даты и рейсы - можно было, к примеру, заскочить на денек в Амстердам или в Брюссель... - муж сжимал ее ладонь, и они испуганно и восторженно переглядывались. Десять лет они не отдыхали вдвоем, без детей. Десять лет они не были хотя бы неделю наедине друг с другом...

Через два дня старшему отроку прислали повестку в военкомат.

Париж сделал ручкой. Лувр, Оранжери, Д'Орсэ и прочие высоты человеческого гения уплыли в дымку недосягаемого. Ибо с той минуты, когда сыну выдали оружие, кончилось ее - не спокойствие, этого и не было никогда, - а хоть видимость какого-то душевного равновесия.

Да, так - кусок хлеба. В России ее - грех жаловаться - продолжали печатать в солидных журналах. Но там ведь нынче как: чем серьезней журнал, тем он меньше платит. В прошлом году напечатали повесть и даже гонорар выплатили, симпатяги, - тринадцать долларов. Милые вы мои, - она прослезилась, так была тронута.

Заграница тоже, как говорилось выше, - нам поможет. Так как известно: переводная литература на Западе не раскупается. И несчастный тираж в тысячу экземпляров расходится по университетам, где его жуют старательные слависты, которые еще никогда ничего в русской литературе не понимали.

Книги писательницы N. тоже переводили, а как же. Мы люди известные, в энциклопедиях упомянуты. Где-то у нее даже валялось восторженное письмо от Жаклин Кеннеди, которая, как выяснилось, возглавляла издательство. Говорят, милая была дама, пусть земля ей будет пухом. Но при чем тут литература?..

Деловые оборотистые люди предлагают заняться этим, как его... маркетингом. Распространять что-нибудь, всовывать, впихивать зазевавшимся, не ожидающим нападения людям какой-нибудь эдакий товар - карманный спрямитель магнитных полей, продлевающий жизнь. Или переносной продлитель потенции. Или что-нибудь еще в этом сумасшедшем роде.

Да куда дальше: встретила на днях знакомого актера из Новочеркасска. Миша. Или Гриша? Нет, Миша... Лет пятнадцать назад Новочеркасский театр ставил инсценировку по одной из ее ранних повестей. Ну, и на премьере выпивали. Не важно. Сейчас он здесь и процветает. Распространяет новомодный загадочный "Группенкайф". Кстати, почему это издевательское название никого не настораживает?

Предложил попробовать. С цены каждого комплекта пятнадцать процентов распространителю. Ну, и ему, Мише, перепадает.

Господи, ну почему она в этих случаях испытывает такую тягучую тоску и беззвучно тянет кишками такую волчью песнь ненависти к миру, что впору ее изолировать от людей в какую-нибудь маленькую темненькую каморку... (А какое это, кстати, было бы счастье!)

Все бы ничего, да распространять загадочный "Группенкайф", оказывается, может только тот, кто зазубрит некую семейную легенду, трогательный миф, положенный в основу бизнеса:

жила-была мамочка, актриса, между прочим, Голливуда. У нее

был сыночек. Когда сыночку исполнилось семнадцать лет, мамочка

умерла от неизвестной болезни. И тогда безутешный сыночек стал

думать-думать, советоваться со специалистами, биологами,

химиками, минералогами (пополните список сами), а также

корифеями нетрадиционной медицины, и в течение нескольких лет

кропотливой работы исследовательского концерна родилось новое

чудодейственное лекарство, полностью обновляющее клетки

организма, такой вот эликсир жизни... Так великий сын

замечательной мамы в память о ней подарил миру шанс, попутно

став миллиардером.

- Что подарил? - переспросила писательница N.

- Шанс, - сияя, повторил Миша. - Шанс выжить!

- А, - сказала она. - Послушай, милый, но ведь даже завлит твоего родного ТЮЗа никогда в жизни не принял бы к постановке эту белиберду. Мамочка, сыночек, лаборатории исследовательского концерна... Ты предлагаешь каждому потенциальному покупателю петь эту песнь солнечной долины?

- Ты не представляешь, как они это хавают! - в восторге закричал он. Ты представить себе не можешь, как действует умершая мамочка на сердца еврейских старух!

- А что, эту отраву покупают только старухи?

- Почему, - вдохновенно возразил он, - толстые, больные и несчастные тоже. Тут ведь что важно: чтобы прием таблеток и порошка сочетался с групповыми медитациями. Проглотила таблетку, закрыла глазки и медитируй. Только не одна, а с двумя подругами. Так что ты одной постарайся всучить, а две другие к тебе сами прибегут... Если ты покупаешь патент на распространение, я выдаю тебе наглядные пособия.

И Миша продемонстрировал ей интересный журнал, весь - от первой до последней шикарно-глянцевой страницы - посвященный весьма своеобразной рекламе чудодейственного продукта. Фото покойной мамочки. Фото сына привлекательного молодого человека в элегантном пуловере. Он же на теннисном корте - пружинистый, подтянутый мальчик с великолепной улыбкой:

""Группенкайф" - моя вечная молодость!"

А дальше шли бесконечной чередой разнообразные голые задницы.

Очевидно, менеджеры компании считали, что эта часть тела, как наиболее подверженная процессу отложения жиров, наиболее наглядно демонстрирует столь же быстрый процесс полной реабилитации как по части возврата к девичьему весу, так и по части чарующего натяжения и бархатистости кожи.

В самом деле, эффект воздействия этих наглядных пособий на воображение потенциального клиента был поистине разителен. "Бедра Ширли Брэдли до приема препарата "Группенкайф"". Почему эта оплывшая, в складках и дряблых рытвинах, неохватная корма Ширли Брэдли кокетливо называлась бедрами, неизвестно. Допустим, бедра. Но под этим малоаппетитным пособием помещалась фотография загорелых очаровательных ягодиц неизвестной нимфы, безукоризненно атласных даже на взгляд. "Бедра Ширли Брэдли после приема чудодейственного препарата".

Писательница N. всмотрелась в фотографии этих двух столь разных наглядных пособий.

- Ты хочешь меня убедить, что это одна и та же задница одной и той же Ширли Брэдли? - саркастическим тоном спросила она Мишу.

- Тебя, - веско проговорил он, - я ни в чем не собираюсь убеждать. Но клиентов это убеждает безотказно. Я тебе выдам значки, - продолжал он, привлекающие внимание покупателей, но и ты не зевай. Развешивай объявления. Придумай какой-нибудь оригинальный текст. Например:

"До каких пор мы будем прозябать в нищете..."

или там:

"Сколько можно терпеть издевательства работодателей..."

И главное - приставай к людям, приставай внаглую. Ты же умный, талантливый человек! В транспорте, в магазине, зашла в туалет, видишь, толстая дама перед зеркалом крутится, ты к ней - шасть: "Ах, вам бы килограммов десять сбросить!" - и слово за слово, слово за слово...

- Вот спасибо, - сказала она. Представила себе картинку и расхохоталась. Еще картинку, еще... дико и долго хохотала... что поделать воображение литератора. Слово за слово...

- Нет, ты еще не созрела, - вздохнул Миша. - Но ты еще ко мне придешь. Ох, ты еще придешь!

глава 32

Когда, как обычно, вечерком в среду в Духовный центр ввалилась компания журналистов газеты "Регион", за столиком в баре сидел всего лишь один человек. Но зато на двух сдвинутых стульях. Это был Буйвол. Он сосредоточенно набивал свой желудок едой, как хорошая хозяйка набивает пасхальную утку яблоками и черносливом. Перед ним по обе стороны от его могучих локтей, двумя небольшими бревнами уложенных на стол, живописно расставлены были тарелки с сациви, хачапури, лобио и теми невыносимо острыми закусями восточной кухни, которые одобрить могут разве что русские алкоголики. Бутылку "Голды" он принес с собой. В баре Духовного центра крепким спиртным не торговали. Подразумевалось, что это культурное заведение.

Буйвол сидел, громко сопя, брал рукой тот или иной кусок из тарелки, прожевав его, задумчиво напевал несколько слов грузинской колыбельной песни. Не допев ни одного куплета до конца, обрывал себя и так же задумчиво брал следующий кусок из соседней тарелки. Буйвол был абсолютно мирно настроен. Это важно подчеркнуть в свете, так сказать, дальнейших событий. А то тут многие черт-те что потом рассказывали.

Компания из "Региона" тоже не драться явилась. Пришли, как обычно, по-домашнему отметить отправку в типографию расширенного номера. Это тоже важно подчеркнуть, в плане экзистенциальном. Все случайно произошло, стихийно, ненароком - словом, как обычно.

Вообще-то не должен был Буйвол сидеть тут в такое время. Это он задумался, все пытаясь вспомнить песню своего детства. Давно должен был Буйвол слопать содержимое многочисленных тарелок, давно должен был отвалить. Молтобойцев не любил посторонних.

Но не станешь ведь посетителя в шею гнать, тем более когда этот посетитель Буйвол, его шею попробуй обхвати. Ну он и сидел, время от времени тихонько напевая две начальные строки грузинской колыбельной, которой его укачивала бабушка, и задремывая над каждым куском хачапури.

"Голубка, голубка, - пелось в этой песне, - принеси мне весть о моем далеком сыне... Здесь, в горах Сванетии, глубокий снег..."

И что б ему в уголке где-нибудь сидеть - нет, развалил свою тушу прямо посреди зала, которого и залом-то назвать стыдно: так, комната себе пять на пять.

Ребята заказали, как всегда, пива по большой, бутерброды с красной рыбкой, капустные пирожки, колбаску салями. Сидели, тянули пиво, курили и обсуждали кое-какие редакционные дела. А Буйвол продолжал возвышаться посреди зала, как утес посередь бухты. "Голубка, голубка... здесь, в горах Сванетии, глубокий снег..." И это вызывало у ребят подспудное раздражение, которое не выливалось пока ни во что конкретное.

Пока Молтобойцев не поднялся и не направился к стойке - добавить пива.

Повторяем: никто никого не собирался бить, хотя, конечно, бубнящего грузинскую колыбельную Буйвола чертовски хотелось свалить, как статую Феликса Дзержинского. Но Молтобойцев просто шел добавить пива, и, возможно, его слегка качнуло в сторону Буйвола. Короче, его шатнуло, и он присел на край стола, на тарелку с хачапури. Буйвол очнулся от дремы, слова грузинской колыбельной совсем вылетели у него из головы.

- Шеф, - сказал он, - моя шленка тут не для того стоит, чтоб ты в ней свое грязное очко полоскал.

И вот здесь версии расходятся. Гриша Сапожников уверял, что Молтобойцев ответил на лагерной фене что-то на тему - моя жопа слишком хороша для твоей шленки. А Мишка Цукес уверяет, что шеф - опять же на вышеупомянутой фене отвечал в том смысле, что в твоей шленке я свою жопу побрезгую полоскать.

Как бы там ни было и что бы он там ни сказал, но главному редактору Молтобойцеву мгновенно врезали так, что он свалился на стол, перевернулся и пошел стулья считать.

Само собой, подвывая "Шефа бьют!", весь наличный состав ведущей газеты "Регион" кинулся на Буйвола.

В это время сотрудники экскурсионного бюро "Тропой Завета", навесив замок на дощатую дверь, собрались было по домам, но, поднявшись из полуподвального этажа в холл и услышав звон и крики из помещения бара, они, конечно же, устремились разнимать дерущихся.

Они врезались в гущу мелькающих локтей, кулаков и подошв, молотя направо и налево. Ведь нечасто им, в их напряженной трудовой деятельности, удавалось оттянуться по-человечески.

Но человек-гора Буйвол был несокрушим. Его метелили с четырех сторон, он только поворачиваться успевал.

Гриша Сапожников бегал меж дерущимися, пытаясь долбануть Буйвола ногой в пах, но попадал не в тот пах и не в пах вообще. Его унял Мишка Цукес, заорав: идиот, оставь в покое наши яйца!

Минут через пять драка вывалилась в холл, а потом и на террасу, полукругом выходящую на улицу Пророков. Запахло нарушением общественного порядка. Дирекции Духовного центра ничего не оставалось, как вызвать наряд полиции.

А дальше все шло уже по накатанному сценарию.

Дирекция Духовного центра ручалась за всех и вся.

Окровавленного, но удовлетворенного поворотом событий Молтобойцева увез домой на свой машине политический обозреватель Перец Кравец.

Буйвола забрали в полицию.

Журналисты "Региона", прихватив экскурсовода из "Тропы Завета", пошли добирать вечер в забегаловке "Мама", что на углу улицы Агриппас...

...Заплаканная Мария, расставив по местам перевернутые столы и стулья, мыла посуду своими полными, сильными руками, привыкшими рассыпать по клавиатуре бриллиантовые пассажи Четырнадцатого этюда Шопена...

Она даже не заметила, как в баре появился запоздалый пьяненький и удивительно тихий Фредди Затирухин. Когда оглянулась - он стоял возле стойки, умоляюще посматривая на выставленные пирамидками баночки пива "Туборг".

- Не дам! - остервенело сказала Мария. - Пошел вон. Я закрываюсь.

- Маша! - взмолился смиренный Затирухин. - Налей каплюшку. Я счас уйду.

- Чтоб вы все сгорели, - сказала она, открывая банку и наливая пиво в бокал. - Боже, с кем я имею дело изо дня в день...

Она домывала посуду, время от времени стирая сгибом мокрой кисти руки катящиеся по лицу слезы, а пьяненький Фредди, навалившись на стойку, допивал свой бокал.

Но, видно уж, звезды встали так, что этот вечер добром закончиться не мог. И теперь уже кажется странным, что никто не предвидел того, что, собственно, и должно было произойти.

Ведь смешно и представить, что Буйвол мог стерпеть нанесенное ему оскорбление. Элементарная логика подсказывала, что он должен был вернуться с подкреплением.

Он и вернулся с тремя грузинскими бугаями, одним родным и двумя двоюродными своими братьями.

Смерч налетел на безвинного Затирухина, допивающего свое пиво. Смерч сгреб его в охапку, поднял за ворот рубахи, легко, как мартышку, так что Фредди чуть не задохнулся.

- Пидор!! - проревел этот смерч в бледную физиономию президента Затирухина. - Я из тибья харчо сделаю! котлету! пельмень в шоколаде! Ти знаешь, сучара, кто я?!

- Да! - пролепетал помертвевший от страха Затирухин. - Вы - повар!

Его просто унесли с собой. Буйвол уже не повторил ошибки, ведь сказано раз и навсегда: ДЦРД - заведение культурное, Духовный центр русской диаспоры.

На пустырьке, зажатом меж двух центральных и оживленнейших улиц Иерусалима (пустынных, впрочем, в ночной этот час), из президента Затирухина четверо грузинских поваров варганили отвратительное блюдо. Криков никто не слышал. Да были ли они, крики, и что, кроме писка, могло прозвучать из цыплячьей груди пьяненького, блюющего кровью президента, а также главного редактора, репортера, поломойки и вышибалы порнографической газетки "Интрига", которую приличный человек и в руки-то взять побрезгует...

глава 33

Она в тот раз посмеялась над Мишей, с изрядным, надо сказать, оттенком горечи. А ведь напрасно. Если вдуматься - над чем смеяться? Над своей постоянной изнуряющей нищетой? Над своими стараниями элегантно ее прикрыть?

А может, и вправду пуститься во все тяжкие - имеется в виду, конечно, это жульничество, этот... маркетинг. И как это технически осуществлять? Вот Миша говорил, надо какие-то объявления развешивать с гнусными намеками на колоссальные заработки и высокую почему-то потенцию...

Что делать, что делать?.. С одной стороны - денег нету ни хрена, а с другой, подумала она, - а как же мое имя? Моя, извиняюсь, известность?.. Мог бы стать распространителем чего бы то ни было, возьмем - Бунин Иван Алексеевич?

Да ни черта бы он не распространял, вдруг зло подумала она, его в эмиграции содержали богатые и добрые евреи, влюбленные в русскую литературу. А мне здесь ни одна собака говенного чека на картошку не выпишет...

Псевдоним! - вдруг осенило ее. Распространять "Группенкайф" под псевдонимом, например Джаваха. Нет, кроме шуток... Ну, не Джаваха, а... Старосветская. Маша Старосветская. И вообще - отнестись к этому как к новому сюжету. Она предвидела на этом пути неожиданные ситуации и забавные повороты темы. Поэтому, составляя текст объявления, не прибегла к своему литературному дарованию. А жаль.

"Сколько можно терпеть?! - писала она. - До каких пор нами

будут помыкать израильские работодатели?! Все, кто готов

сотрудничать с новой мощной фирмой, позвоните нам, и мы укажем

вам источник невиданных доходов. Звонить вечером.

Маша". (По утрам она работала над романом.)

На другой день она выехала в город и развесила объявления.

И стала ждать телефонных звонков.

Так, переодетая служанкой, знатная венецианская дама, скрыв густо напудренное лицо под черной полумаской, окольными переулками пробирается на гудящую карнавалом площадь - в ожидании таинственных встреч.

Часть третья

"Душа моя пожелала любить их,

хотя они этого и не заслуживают."

Мидраш

глава 34

Все сны ее были прошиты автоматными очередями. Длинная, рваная от взрывов перфолента снов с дырочками от разрывных пуль...

Она перевернулась на бок, села, спустила ноги с кровати и прислушалась. Интересно, слышны ли эти учебные взрывы, например, в Лоде? В Тель-Авиве?

Стараясь не ступать по холодному полу всей босой ступней, она перебежала комнату и юркнула к мужу под одеяло. Он не проснулся, спал как убитый после сдвоенного дежурства. Она обняла его за шею и сказала сдавленным шепотом - не ему, который ее не слышал, а себе:

- Весной опять поедем в кибуц... Там тихо, небо звенит... Толстячок на эстраде под Майкла Джексона отчебучивает... Кондрашка с Мелочью будут повсюду гонять, от счастья балдеть.

Сегодня Зямин муж даже телефонного звонка не услышал.

- Рон, - проговорила она тихо, не дожидаясь знакомого голоса в трубке. - Когда меня выгонят с работы и на мое место придет какой-нибудь нормальный редактор, я настоятельно советую вам не звонить ему ночью, по крайней мере - от часу до шести.

- Вы хотите сказать, что спали? - удивился Рон Кац.

- Нет, - вздохнула она, - я не спала. Тут, у меня на голове, наша армия тренируется защищать меня от врагов... Что новенького?

- Вы читали этот гнусный бред Переца Кравеца в "Регионе"?

- Насчет пришествия Машиаха? Но ведь это не Перчик заявляет, а рав Баба Мотя... Хотя я с вами согласна: материал специфический. Вы хотите писать на эту тему?

- Да! И со всей бескомпромиссностью! Дело в том, что Машиах не придет и - как в той песенке поется - даже не позвонит. Пока эти суки будут вразнос торговать страной - он и носа не кажет. Либо уж, когда нас арабы совсем в резервацию загонят, он явится, чтоб левым зубы повышибать и ноги пообломать.

- Мм-да, у вас оригинальная концепция явления Мессии народу.

- Да это никакая не концепция, - энергично возразил Кац, - я просто говорю вам, что будет. В настоящее время в Израиле проживают четыреста потомков царя Давида, каждый из которых может стать Мессией.

- И вы знаете их поименно? - осторожно спросила Зяма.

- Конечно! Вот я, например!

- Спасибо, Рон, - сказала Зяма. - Надеюсь, вы вспомните, что я всегда хорошо к вам относилась...

...На рассвете, как обычно, - звонок Хаима:

- Майн кинд?

- Я готова, Хаим. - Сегодня она даже успела кофе выпить.

- С Божьей помощью - выезжаем...

Вот так, вероятно, он говорил: "С Божьей помощью - выезжаем", когда восемнадцатилетним пареньком, связным Хаганы, выходил в очередной рейс, сопровождая очередную группу беженцев через границы, до Турции, а там - на старых посудинах - до Палестины.

- А как же через границы? - спросила она Хаима однажды.

- Были лазейки, - ответил он уклончиво. - Конечно, подкупали... Однажды вагон с беженцами, спасенными из Биркенау, отогнали в тупик. Я сопровождал их, это было в сорок шестом. Ну, я подкупил рабочих золотыми часами, и вагон прицепили куда надо.

- Ты знаешь, - сказала Зяма, вдруг вспомнив, - мне мой дед всегда на все даты упрямо дарил золотые вещи - кольца, цепочки. А я не люблю золото, я люблю медь, кожу, черненое серебро. И я страшно злилась на него - зачем ты даришь такие дорогие украшения, когда я их все равно не ношу?! На восемнадцатилетие я выпрашивала у него джинсы, тогда они только в моду входили. Что ты думаешь? - торжественно преподносит в коробочке на черном бархате золотые серьги с сапфиром. А я сапфир терпеть не могу. Я говорю деда, ты что - издеваешься? Тогда он мне говорит: мамэлэ, ты принадлежишь к такому народу, что в любую минуту должна быть готова подкупить охранника в гетто.

- Твой дед был умницей. Он много пережил?

- О! Поверь, нам не хватит дороги, если я начну рассказывать. До сих пор я узнаю о нем все новые и новые истории. Он был человеком сумасшедших авантюр, - она сказала по-русски - "головорез". - Я не знаю, как это будет на иврите... По-английски - scapegrace. Ты ведь понимаешь по-английски?

- Да, - сказал он, - понимаю. Я хорошо знаю английский, вернее, когда-то хорошо знал. Но с сорок шестого не говорю на нем.

- Почему? - удивилась Зяма.

Он взглянул на нее и улыбнулся. И промолчал.

Рассказал потом, несколько дней спустя. Он вел машину в рассветной пасмурной мгле - это был один из тех дней, когда кажется, что вот-вот отверзнутся небеса и хлынут потоки, а небеса все не отверзаются, и природа и люди томятся несвершенным, зависшим в воздухе дождем...

- Помнишь, мы говорили недавно об англичанах? - вдруг спросил Хаим.

Зяма сначала не вспомнила, потом поправила его:

- Насчет английского языка.

- Язык - это народ, - резко ответил Хаим. - Ты знаешь, сколько кораблей с беженцами потонули из-за того, что англичане не пускали в Палестину спасенных из лагерей евреев? Это было уже после войны, когда весь мир знал правду о сожженных в печах миллионах... Один наш корабль - я был сопровождающим - они взяли в море на абордаж и проводили в порт, в Хайфу. Оттуда обычно вывозили на тюремных суднах на Кипр, в лагеря интернированных. Ну, в порту за нас взялся один капитан британских войск. Настоящий англичанин - подтянутый, лощеный... Форма на нем безукоризненно сидела. Я сказал ему, что говорить надо со мной, я, мол, за старшего. Он посмотрел на меня и весело усмехнулся... Я ему говорю - на корабле несколько беременных женщин, на сносях. Позвольте, они сойдут на берег. Он поджал губы, но согласился. Я сказал - а как же их дети, вот, маленькие дети - двух, трех, пяти лет? Ведь они погибнут без матерей. И когда он разрешил, чтобы дети остались с матерями, я отобрал почти всех маленьких детей на судне, как будто это дети этих женщин.

- Но - документы?

- Не было никаких документов! - сказал Хаим. - Это одно из условий провоза беженцев. Никаких документов. Капитан не мог проверить, хотя понимал, что я добиваюсь своего, и страшно злился. Потом я сказал: разве можно разлучать семьи? Послушайте, ведь вы, англичане, - цивилизованные люди. Что здесь будут делать эти несчастные женщины с детьми без мужей? Он молчал, наливаясь злостью, а я подбирал липовых мужей липовым женам. Кстати, некоторые потом и правда сошлись, ведь это все были ошметки семей: где жена спаслась, где - муж, где - из всей семьи только пятилетняя девочка... Он повторил жестко: - Ошметки семей. Непарная обувь... И, знаешь, мне удалось оставить чуть ли не полкорабля... И он все понимал, этот капитан, но не мог доказать. Я видел, как его колотило от ненависти... Потом нас, оставшихся, перевели на его корабль и повезли на Кипр, в лагерь. Этой же ночью он избил меня до полусмерти...

- Как? Прямо там, на корабле, на виду у всех?

- Нет, конечно. Ночью. Англичане - цивилизованные люди. Я шел по коридору, и он напал сзади, страшный удар по голове - ничего не помню, но, судя по кровоподтекам, сломанной руке и отбитой печени, он молотил меня ногами в свое удовольствие, долго, пока не устал. Утром меня подобрали там же, в коридоре, и думали, что до Кипра я не дотяну... Но я дотянул! - почти весело закончил Хаим. - Потому что должен был кто-нибудь спустя пятьдесят лет везти Зъяму в Тель-Авив на работу!

Они молчали минут пять, потом он сказал:

- Это смешно, майн кинд: столько лет Сара не может допроситься у меня хорошего отдыха на корабле, в хорошей каюте. Плыви себе по морю, сиди в шезлонге, загорай, говорит она. Вот чего я не могу понять: как может хотеть - не то что плыть! - просто видеть такое количество воды человек, который чудом спасся вплавь, на какой-то доске или щите... Ведь она была единственной, кто спасся с затонувшего "Аргона". Сара. Плыла до берега на доске или на щите, черт его знает, до сих пор не могу от нее добиться - как это выглядело... Подгребала одной рукой, а другую, которой она вцепилась в эту доску или что там, потом, когда ее подобрали возле Натании, часа два не могли разжать... Ей было четырнадцать лет.

Как только она заводит эту песню о хорошей каюте и шезлонге, я ее спрашиваю: ты что, не нахлебалась?..

* * *

И в который раз: вдох - три минуты пустынной дороги; вдох - глухие заборы, помойки, ряды оливковых деревьев, поворот налево; вдох - запущенный пустырек с тремя старыми могилами, направо; вдох - вилла с цветными стеклышками в окнах террасы на втором этаже, магазин бытовых товаров, мечеть, поворот на шоссе и - выдох, выдох, вы-ы-дох...

Скоро отсюда выведут наши войска, вспомнила она, и тогда выдыхать совсем не придется. Зато Хаим перестанет останавливаться и раздавать солдатам булочки...

За постом прибавили скорость, проскочили Модиин, понеслись по свободному утреннему шоссе... Протикало шесть, Хаим включил радио: "Шма, Исраэль!" - ежедневная побудка голосом Левитана...

Затем широко разбросанные поля, Дерьмовый Курган, шевелящийся на равнине, совершенно живой от копошащихся на нем мусоровозок и вечной колготни чаек над ним.

Мост Ла Гардиа...

- Зъяма, вот что, - сказал Хаим, подвозя ее к переходу. - Я возвращаюсь сегодня раньше, ты меня на тремпиаде не жди. Часам к семи там проезжают наши - Амос, Давид Гутман и Рути Йоханан. Так что тебя подхватят.

- А ты поедешь один через Рамаллу? - спросила она.

- Возьму кого-нибудь на тремпиаде, - сказал Хаим.

На переходе она обернулась, выхватила взглядом красный "рено", седую голову за рулем и, перейдя улицу, почему-то вновь оглянулась: Хаима уже не было...

* * *

- Делаем "стульчик". Стой так, дай руки. Эту клади сюда, а эту сюда. Понял? Витя, сосредоточься. Ты что - в детстве не делал "стульчика"?

- Нет, - сказал он. - В детстве я играл на скрипке, и дворовые дети мне кричали: "Жидочек, попиликай на скрыпочке!"

- А я-то как раз и была дворовой девчонкой. Ну, учись, а то мы до ишачьей пасхи не управимся: эту руку сюда, а эту сюда.

- Так делайте уже что-нибудь! - сказала Юля, одетая для выхода в свет. Ее требовалось снести с четвертого этажа к машине. Сегодня она должна была подписать в банке заветные бумаги на пришедшие дойче, мать их, марки.

Наконец сплели "стульчик", присели... но тут у Вити схватило спину, и он еле поднялся.

- Вот это моя жизнь! - сказала Юля со злорадством. - Когда мне надо подышать воздухом, он обязательно хватается за свой геморрой.

- Видала старую стерву? - спросил Витя.

- Давай еще разок! - сказала Зяма.

Наконец Юля уселась на их сплетенные руки, обняла их за шеи и стала командовать спуском.

- Поворот! - кричала она. - Разворачиваемся!

Витя кипел и грозился сбросить ее в лестничный пролет. Зяма успокаивала обоих. На лестничной площадке первого этажа их кавалькада чуть не сбила алкаша-соседа. Он обалдело глядел им вслед, очевидно приняв эту странную группу за свою алкогольную галлюцинацию.

Перед дверьми банка Юле вдруг стало плохо. Лицо ее посерело, она опустилась на ступеньки и схватилась за сердце. Зяма ловко подложила ей под голову свою сумку.

- Витя! - сказала она. - Беги в банк, вызови "амбуланс".

Но Витя продолжал задумчиво стоять над скорченной Юлей.

- Вот интересно, - пробормотал он, - доживет она до подписи?

Зяма выпросила у кого-то из сотрудников банка сердечное, дала старухе, и та, повалявшись еще на ступеньках, постепенно отдышалась.

Это она назло, искренне уверял Витя.

После подписания бумаг (а оно вряд ли было менее торжественным, чем дипломатическая церемония подписания какого-нибудь мирного договора) они впихнули старуху в машину и поехали отметить радостное событие надвигающейся покупки лазерного принтера.

- Видишь, - сказал Витя, - это наглядная иллюстрация к поговорке "Нет худа без добра". Шесть миллионов должны были сгореть в их прекрасно сконструированных печах, чтоб через пятьдесят лет мы на смердящие марки их вонючих компенсаций купили отличный принтер!

- Чтоб ты лопнул! - проговорила Юля в сердцах. - Чтоб тебя разорвало за такие слова, Господи, прости ему его поганый язык!

- Дым, - почти весело ответил Витя, заворачивая на улицу Аяркон, кульминация нашей истории - дым шести миллионов. Вот либидо этого мира, его подспудное сокровенное желание: превратить нас в дым. Поэтому я живу в этой идиотской стране, среди этих мудаков и кретинских мизрахов.

Они выбрали маленькое, не слишком роскошное кафе на улице Алленби.

- Если б не твой идиотский кашрут, можно было бы тут, за углом, съесть изумительный свиной стейк, который готовит один парень из Уругвая.

- Закажи, пожалуйста, цыпленка и заткнись хоть на минуту, - ласково попросила Зяма. - Юля, как вы насчет цыпленка?

- Только пусть он прожарит его хорошенько, чтоб это был-таки цыпленок. Скажите ему! Постойте, я сама скажу. Молодой человек! Крутите моего цыпленка дольше, дольше!

- Оставь его в покое, - сказал Витя, - он же не понимает по-русски.

- А что такого непонятного я сказала! - возмутилась старуха.

Принесли цыплят. Да, Витя знал не только злачные места, где готовили свиные стейки. И эта комедия с якобы случайным выбором маленького скромного кафе... Он, конечно, знал, что здесь подают отличных цыплят.

- Закажи мне пива, - попросила Зяма.

- Пива - к цыпленку?

- Тебе сказали - пиво, так пусть будет пиво! - встряла Юля.

- Смотри, как она быстро очухалась, - сказал Витя Зяме. - Я тебе говорю: она еще по мне будет свечи ставить. Мы еще заработаем на ней!

Юля оживленно улыбалась. Это кафе, Зяма, о которой она столько слышала и впервые сегодня увидела, прекрасно приготовленный цыпленок и даже смуглый молодой официант с серьгой в ухе привели ее в состояние тихого восторга. Она едва доставала подбородком до края стола и была удивительно похожа одновременно на Бетховена и на любопытного ребенка. Маленький любопытный Бетховен, дотянувшись до края стола, с жадностью осматривал все вокруг.

- Разрешите, я подложу вам свою сумку, - предложила Зяма, - так будет удобнее...

Усевшись на сумку, Юля проговорила с удовлетворением:

- А я весь день сегодня думаю: где я вас могла встретить? И только сейчас поняла, что - нигде.

- Юля, что я в тебе ценю - так это удивительную толковость.

- Но вы мне ужасно напомнили одного человека, которого я видела однажды... постойте... больше шестидесяти лет назад. И он был совсем наоборот - мужчиной... Не могу понять - почему вы его так напомнили... А, он улыбался так же, как вы! Хотя его положение было такое, что не до улыбок. Его вели в тюрьму. А он улыбался.

- Берегись, - сказал Витя, - если она сейчас перехватит инициативу, она расскажет тебе про всех своих родственников до седьмого колена, ты цыпленка не почувствуешь.

- Почему - про всех! - возмутилась Юля. - Вы видите мою жизнь? Он же мне слово не дает сказать. Я хотела только рассказать про своего дядю, какой это был смелый человек - дядя Муня. Он всю жизнь работал буфетчиком на Казатинском вокзале. Вы знаете Казатин? Это узловая станция между Киевом и Винницей... Так я с детства все лето проводила у дяди в Казатине. У него был дом на пять комнат и большущий сад, а жили они вдвоем с тетей, и детей у них не было. Так они меня любили, как дочь. И я всегда помогала дяде в буфете, там - стаканы насухо вытереть, посуду со столов убрать. И даже уже взрослой девушкой я у них летом месяцами жила... И тогда было лето, поздно, вечер. И мы с дядей Муней собрались уже закрывать, вдруг он глянул в окно и говорит мне: "Погоди, Юленька..."

И входят эти двое. И сразу видно: один конвойный, солдат, а другого ведут. И этот другой - мужчина лет так тридцати, но как юноша - тонкий, ладный такой, подвижный. И улыбается... И так он улыбается, что этот его конвойный тоже вроде расслабляет свое сердце. И вот, я вижу, этот мужчина, которого ведут, по виду еврей, осторожно так подмигивает дяде Муне. И я понимаю, что они знакомы...

- Короче, эти два еврея сделали этого несчастного конвойного. И точка, - сказал Витя, наливая пиво в Зямин бокал. - А теперь дай и нам слово сказать.

- Погоди! - быстро сказала Зяма. - А зачем они в буфет зашли?

- Так выпить! - удивленно пояснила старуха. - Он уговорил конвойного зайти выпить.

- Что значит уговорил? Ведь его вели в тюрьму?

- Ну да. Так я же вам рассказываю - это такой человек был, что когда он рот открывал и улыбался и начинал говорить...

- Природное обаяние мошенников, - вставил Витя.

- Чтоб тебе быть таким мошенником, каким большим начальником был этот человек, - сказала Юля. - Это было время, когда Сталин сажал за "перегибы на местах".

- Ну так чем дело кончилось? - примирительно спросил Витя. - Дорасскажи уже, и хрен с ним.

- Ну так он и мой дядя Муня напоили вдрызг конвойного. А потом этот человек, арестованный, раздел конвойного, оделся в его форму, а взамен нацепил на того свои брюки и рубаху, хоть они были тому малы... И потом он ото так поднял конвойного, взвалил на себя и... Но перед этим он меня поцеловал.

- О! - воскликнул Витя. - Вот это мужик.

- Да... Притянул так, за шею, и поцеловал прямо в губы. А меня до этого никто не целовал. И я вот этот его поцелуй - в такой опасности, в такой опасности! - всю жизнь помнила.

- Ну, дальше. Что он с этим конвойным сделал? Сбросил на рельсы?

- Бог с тобой! - возмутилась Юля. - Что он - бандит? Он его просто довел до тюрьмы в Жмеринке и сдал вместо себя.

- Че-его? Как это - сдал? Ты с ума сошла?

- Так дядя Муня всю жизнь рассказывал. А он врать бы не стал.

Витя взглянул на Зяму. У нее было бледное вдохновенное лицо.

- Что случилось? - спросил он испуганно.

Она ответила тихо, с торжественной радостью:

- Это был мой дед!

глава 35

В банкетном зале ресторана "Ковчег Завета" гуляла свадьба. Вернее, шли последние приготовления к гульбе. Гости уже бродили парами, уже тусовались группками, уже потаскивали с накрытых столов оливки и кружочки маринованной моркови, уже наливали себе у стойки спиртное, давая бармену подробные указания насчет коктейлей.

Хорошая дивчина выходила замуж за хорошего хлопца.

Никакой иной информации о счастливых новобрачных читателям не предлагается. Они, конечно, появятся еще на этой, а может быть, и следующей странице, но ввиду своей незначительности для общего течения всей этой непристойно фарсовой и пронзительно печальной жизни имен не получат. Будьте счастливы, дорогие!

Кстати, их еще не было. Не встречали новобрачные гостей, гости сами весьма вольготно фланировали по залу, и вообще чувствовалось, что эти гости ощущают себя вольготно не только в этом помещении, но и за пределами его.

И если можно было бы записать на некую умозрительную пленку словесный, смешанный с расхожей музычкой гул, а затем расшифровать его, то обнаружилось бы очень скоро, что беседовали все эти, безусловно, русскоязычные гости на каком-то неизвестном иностранном языке.

- "Анцис"... "Супердяк" по одной, до упора и "Анцис". Комплект недоукомплектован...

- И дает чек "дахуй"*, а в комплекте "энерджестик", и вместо "пудэля" два "гипперфука".

______________

* Чек "дах у й" - отложенный чек (иврит).

- Трансмедитация в пике... и тут мен с двумя "супердяками" в комплекте.

- Нет, в потенциале - двойной "Анцис", чистейший продукт без галлюциногенных добавок. "Энерджестик" плюс усиленные медитации - полное восстановление эрекции.

Да, все они, присутствующие здесь, несомненно, объединены были некоей общей идеей, делом жизни, Делом с большой буквы, за пределы жизни, возможно, и выходящим...

"А взор ее так много обеща-ает!.."

Не умолкая ни на минуту, играла музыка - задорный ансамблик из гитариста, скрипача, саксофониста и молоденькой певицы исполнял попеременно популярные израильские и советские песни. Что, как это ни странно, почти одно и то же. Поэтому переход от одной песни к другой ощущался органичным ее продолжением. (Да-да, старые сплетни: у Дунаевского, мол, то ли дядя, то ли двоюродный дедушка был кантором, и с детства затверженные мелодии псалмов и народных песен известный советский композитор орнаментировал и преобразил, обогатив тем самым сокровищницу советской культуры. Какие-нибудь братья Покрассы тоже ведь в детстве в хедер бегали. "Мы красные кавалеристы, и про нас..." Но это - к слову.)

Что же касается таких известных песен, как "Синенький скромный платочек" или "Только глянет над Москвою утро вешнее", - слова их давно переведены на иврит, и любой израильтянин будет страшно удивлен, если вы заявите на эти знакомые ему с детства мелодии первородные права.

Так что музыка играла, певица пела, народ толпился и оживленно готовился пугать раввинов дикими криками "горько".

Однако молодые все не шли.

Посреди зала, окруженная низким веревочным, на столбиках, ограждением, стояла готовая хупа - четыре высоких шеста с бархатным расшитым балдахином. Распорядитель и официанты время от времени знаками отгоняли публику от этого столь уже здесь привычного сооружения. Да что они - за диких нас держат? возмущался кое-кто. Что мы - на свадьбах здесь не бывали?

- Сюрприз! - объяснял распорядитель. - Вас ждет сюрприз!

Этот высокий представительный мужчина (тучное дамское туловище на длинных ногах бывшего спортсмена)... а, между прочим, ведь это Миша, да-да, Миша, в прошлом - актер Новочеркасского ТЮЗа, в славном настоящем - один из столпов таинственной организации распространителей продукта "Группенкайф".

Он прохаживался по залу, волоча за собой провод от микрофона, то переступая через него, то умело и ловко позмеивая провод по полу, как юная гимнастка в "упражнении с лентой". Торжественно приставал то к одной группе гостей, то к другой, веля им чувствовать себя как дома, наливать себе что душа пожелает, и - терпение, чуточку терпения... Вы увидите сегодня такое!

Вместе с тем он немедленно включался в нерусские разговоры, с мелькающими в них "анцисами", "супердяками" и двойными "пудэлями", и даже вставлял что-нибудь вроде: "В паблисити с "пудэлем" аккуратнее. В нем закодирована исходная цепочка". Или попросту: "Боря, к йом ришону - две тысячи комплектов".

Постепенно выяснялось, что и гости, и родители новобрачных, и распорядитель, и даже ансамбль (музыкальный перпетуум-мобиле) - словом, все присутствующие - тем или иным образом причастны к делу распространения (воспевания и увековечения) великого продукта "Группенкайф", который, кстати, меньше всего напоминал продукт.

А у стойки со спиртными напитками стоял низовой потребитель продукта Танька Голая. Ее обнаженные плечи тускло отсвечивали, как инкрустированный перламутром театральный бинокль - любимая игрушка Мишиного детства, дядин трофей, привезенный из Берлина в 46-м.

В его душе затеплилась тихая грусть, и все-таки, безотчетно, ему почему-то захотелось прикрыть салфеткой эти голые плечи.

К тому же не Бог весть как сшитый сарафан то и дело сползал с левой Танькиной груди, и она, оживленно беседуя, забывала этот косой лиф подтянуть вверх.

Вот что было непостижимо: никто из мужчин - от интеллектуалов квартала "Русский стан" до дюжих, с бычьими шеями распространителей "Группенкайфа", похожих на бабелевских налетчиков с Молдаванки, - никто не посягал на эту святую наготу. Как не посягнет на наготу ребенка ни один нормальный человек. Наоборот - постоянная беспечная Танькина нагота вызывала в них обеспокоенность ее здоровьем и отеческое желание укутать потеплее эту не по сезону раздетую девочку.

- Ну, - спросил Миша, - как дела?

- Кайф! - сияя, отвечала Танька Голая.

- Продукт принимаешь?

Она оттопырила большой палец.

- Медитируешь вовремя?

Танька закатила глаза и полетно замахала руками. При этом безлямочный лиф ее сарафана сполз с обеих полных грудей.

- Улучшение чувствуешь? - строго спросил Миша, рассматривая носки своих мексиканских туфель на каблуках (такие туфли идеально подходили к образу сутенера из "Розового квартала").

- Еще бы.

- Ну вот, - сказал Миша. - Пришло время. На нашей стороне вся дискриминируемая русская община. Есть люди в России, заинтересованные нам помочь. Будем сколачивать партию. Для этого и собрались.

- Как? - удивилась Танька Голая, переступая длинными красивыми ногами. - А свадьба? Фиктивная?

- Почему - фиктивная? - усмехнулся Миша. - Свадьба - само собой. Мы за продолжение рода потребителей "Группенкайфа". Но партия - это назревшая необходимость. Мы можем получить до восьми мандатов в кнессете. Сколько можно терпеть? До каких пор?

- Мишка, а знаешь, у нас в театре, где я билетершей работала, был один актер, экстрасенс. Страшный алкоголик. У него в гримуборной на стене рядом с зеркалом были отметки - граммы. Он приставлял стакан и отмерял: перед первым актом можно было выпить 50 граммов, после первого - еще пятьдесят, после второго - сто...

- К чему ты это сейчас?

- А он головную боль лечил, когда пьяный не был. От его ладони такой жар исходил - ужас!

- Ну? - строго спросил Миша, - А при чем тут "Группенкайф"?

- Ни при чем, - улыбаясь и почесывая над грудью розовый гофрированный след от резинки лифа, проговорила Танька Голая. - Просто вспомнила. Он у себя дома батареи парового отопления красил почему-то "золотой" и "серебряной" краской.

- Тебе не холодно? - перебил ее Миша. - Смотри, простудишься!

- Не-а, - отозвалась Танька. - Я люблю, чтоб тело дышало.

Наконец появился ребе с тремя молодыми людьми в униформе ультраортодоксов - черные шляпы, черные костюмы. Если б не ухоженные кудрявые пейсы, свисающие вдоль щек, все они были бы похожи на присяжных поверенных, тем более что среди присяжных поверенных в России и евреи попадались.

Вся эта компания вошла под балдахин хупы и напряженно замерла, к чему-то приготовилась. Отсутствие новобрачных всех уже беспокоило.

Вдруг музыка оборвалась. Сверху раздался странный скрип и даже лязганье металла. В высоком потолке зала открылся люк, и в огромной стеклянной коробке, напоминающей поставленный на попа хрустальный гроб, словно парочка кукол Барби, стали спускаться жених и невеста.

Публика очумела. По обморочной, сдавленной тишине стало ясно, что на свадебной церемонии с подобными театрально-сценическими эффектами еще никто из присутствующих не был.

Спустившись до середины, гроб с молодоженами завис между полом и потолком.

Не успели гости решить, что это неполадки с подъемным механизмом, как в ту же минуту квадрат пола, на котором была установлена хупа, с медленным ленивым скрипом стал подниматься вместе с оцепеневшим стареньким ребе и тремя его учениками.

С публики посыпались очки и вставные челюсти.

А наверху, между небом и землей, шла в это время брачная церемония. Пылающий небожитель-жених повторял за стариком слова, которые надлежало ему произнести, а воздушная невеста вообще готова была, порхая фатой, вылететь из этого затейливого сооружения на все четыре стороны и даже в открытый космос.

Словом, это было нечто среднее между синагогой и космодромом Байконур.

Но вот все участники брачной церемонии благополучно приземлились, распорядитель Миша пригласил гостей поздравить молодых, и пунцовые от счастья новобрачные полетели по-над залом - приветствовать гостей и принимать поцелуи и конверты.

Свадебное веселье началось.

глава 36

- Мустафа шатается!

Зяма открыла глаза... Бродяга гремел своей баночкой, пробираясь в проходе между рядами кресел. Опять она не заметила, как он прошмыгнул в автобус, и даже задремала. Как он возникает? Может быть, он бестелесен?

Дойдя до ее кресла, Мустафа остановился и требовательно тряхнул баночкой. Зяма полезла в кошелек, достала два шекеля и протянула ему на ладони.

- Дай еще! - крикнул он, уставясь ей в лицо своими иссушенными безумной тоской глазами.

- Ты наглец, приятель, - сказала Зяма. - Бери, пока я не раздумала.

- Дай больше! - повторил он требовательно. - Мустафа за тебя помолится.

- Да мне ведь самой не хватит до дома добраться, - смутившись, объяснила она. - Я далеко живу.

Он не мигая смотрел ей в глаза неприятным, тревожно проникающим взглядом.

- Тебя друзья повезут! - вдруг выпалил он. - Дай денег! Дай все деньги, что есть, Мустафа тебя отмолит. За тебя нужно много молиться, долго, тяжело... Устанет Мустафа...

Зяма молча достала из кошелька последние пять шекелей и отдала сумасшедшему. Ей было не по себе.

Он пошел дальше по проходу, качаясь и напевая в такт гремящей баночке:

"Вот, вот идет Машиах!.."

Автобус подкатил к местечку Бейт-Зайт - пролетел мимо придорожный ресторан, высокий серый забор какого-то предприятия - и стал подниматься выше и выше, круче и круче, к последнему виражу перед въездом в Иерусалим...

Сегодня она зашла к родителям - пообедать.

Мать, с ее дикой энергией, время от времени готовила какое-нибудь любимое Зямино блюдо, вернее, то, что в детстве любила дочь. Например, принято было считать, что Зяма обожает студень. Поэтому, когда мать готовила студень, Зяма - к черту все остальные дела! - обязана была явиться его есть. Мать сидела напротив и требовательно вглядывалась в ее жующий рот. Она извлекала свою порцию деятельного удовольствия из усталого удовольствия дочери.

Сегодня Зяму ждали пирожки с капустой.

- Ну? Ну?! - с напором спрашивала мать. - Начинку пересолила, а!

- Да нет, что ты, очень вкусно... - отвечала дочь.

- А я тебе говорю - передержала тесто!

- Ничего не передержала, - утомленно возражала дочь. Попробуй не возрази. - Пирожки замечательные.

- Возьмешь Косте и ребенку!

- Да ну, мам, ну что я буду ездить с пирожками...

- А я сказала: возьмешь!

После обеда Зяма с отцом смотрели программу новостей. Она переводила ему с иврита. Искоса она поглядывала на профиль отца: поразительно, как ничего нет в нем от деда. Ни внешне, ни в характере...

Она вздохнула, прислушалась к себе. Да, следует признаться: у нее развился самый настоящий психоз, или, как бы это помягче, - некоторое безумное допущение. Через этих старух, подумала она... Чувство, что дед где-то тут неподалеку как бы... существует.

- Как ты думаешь, - спросила она вдруг отца, - во что может обойтись перевоз сюда с Востряковского этого... останков?

- Чьих? - спросил отец с недоумением, повернувшись в кресле.

- Деда...

Он обалдел. Растерялся. Засуетился. Воскликнул раздраженно:

- Зачем это?!

- Ну-у... понимаешь, - стесненно проговорила она, - мне кажется, он был бы тут... уместен...

- Зяма! - сказал отец, испуганно в нее всматриваясь. - Ты устала.

На стеклянной стенке остановки двадцать пятого автобуса, куда добрела порядком уставшая Зяма, было наклеено очередное "Сколько можно терпеть?!.". На бахроме жетончиков внизу был написан телефон и имя "Маша". Но кто-то из прохожих не поленился зачеркнуть карандашом "терпеть" и написал поверх другое слово, так что объявление начиналось менее торжественно и революционно и приобретало несколько оппозиционное делу "Группенкайфа" звучание: "Сколько можно п..деть?!" - так в новой редакции звучало обращение к страдающим массам репатриантов. Зяма прочла его и на какое-то мгновение испытала удовольствие подлинного гурмана. И тут на нее налетел Мишка Цукес.

- Вот так тебя встретишь раз в году на остановке! - ругался он, троекратно касаясь щекой ее щеки. - А чтоб самой когда-нибудь позвонить!..

Мишкина манера общаться - он напирал на собеседника, заваливал его статистическими данными по теме разговора, агрессивно возражал по любому вопросу, заглядывал в глаза, хватал за лацканы пиджака или рукава рубашки, постукивал пальцем по плечу, требовал вникнуть в суть доводов и немедленно согласиться с ними - утомляла собеседника с третьей минуты. Что бы он ни говорил или писал, выступал ли с докладом на симпозиуме или читал кадиш по усопшему - всем всегда казалось, что Цукес ругается.

И поскольку он жил в Неве-Якове и добирался домой все на том же двадцать пятом, Зяма с ужасом поняла, что минут двадцать обречена выслушивать все, что Мишка думает о редактируемой ею газете "Полдень" и, в частности, об одном из ее авторов.

Она глубоко вздохнула и отключилась: сочувственно смотрела в Мишкино мельтешащее перед ней лицо, вдумчиво кивала, удивленно поднимала брови и время от времени восклицала: "Ты шутишь!" - на что Мишка с дикой энергией начинал что-то доказывать, хватая ее за рукав плаща и требовательно заглядывая в глаза.

Подъехал двадцать пятый, уже переполненный. Но Мишка подтащил ее к дверям, подтолкнул, впихнул в автобус и зачем-то заплатил за нее, хотя у Зямы был проездной, - все это не переставая ругаться.

- Слушай, ну как ты - приличный человек - печатаешь эту скотину, этого русофоба, эту жидовскую морду - Фахрутдинова! - кричал Мишка на весь автобус, время от времени валясь на Зяму всем телом, потому что, жестикулируя, на поворотах забывал хвататься за поручни. - Что он несет, что несет! Любой начинающий психиатр поставит диагноз по двум абзацам его пачкотни.

- Но, Миша, он же аргументирует, - отбивалась Зяма, - ты не можешь не согласиться...

- Аргументирует! Его аргументы - это воспаленный бред малолетнего онаниста! Нет, кончится тем, что я просто изобью его. Он у меня получал и еще получит.

- Ми-иша! - укоризненно проговорила Зяма. - Ты интеллигентный человек. Что значит - изобью?

- Кулаками, - простодушно объяснил тот. - Как в детстве, на даче у тети.

- У какой тети? - не поняла Зяма, начиная прислушиваться к этому странному разговору.

- У тети Фиры. Нашей общей тети.

И поскольку Зяма недоуменно молчала, он сказал:

- Мы же с ним двоюродные братья. Ты что - не знала?

- Кто - братья, - ахнула Зяма, - ты и Рон?!

- "Ро-он"! - передразнил он ее. - Этого афериста зовут, как и меня, Мишка Цукес. Мы с ним в честь общего деда названы...

На тремпиаде в это время всегда толпился народ - поселенцы разъезжались по домам. По две, по три к тротуару подлетали легковушки, останавливались "рафики" - расхватывали "своих" седоков, как горячие пирожки. Выкрики взлетали над шумом шоссе:

- Бейт-Эль!

- Офра!

- Кохав-а - Шахар!

- Псагот, двое!..

Кого-нибудь из своих она ждала долго, минут двадцать. Как назло, ни из одной машины не раздавалось такого желанного в этот вечер: "Неве-Эфраим!"

Вдруг она увидела одного знакомого йеменского еврея, из Офры. Когда-то по дешевке он продал им холодильник. Зяма бегло улыбнулась ему, в наступивших сумерках продолжая напряженно вглядываться в каждого, кто сидел за рулем подъезжавших машин.

Но знакомый йеменец подошел к ней и спросил:

- Кого из ваших сегодня ранили?

Она обернулась.

- Ты не знаешь? - спросил он. - Кого-то из ваших часа четыре назад подстрелили у поворота, недалеко от мечети. Говорят, с минарета и стреляли... Я думал, может, ты знаешь - кого.

- Я возвращаюсь из Тель-Авива, - сказала она.

И сразу увидела подъехавшую машину Давида Гутмана. Наконец-то!

Она бросилась вперед, открыла дверцу, села на переднее сиденье.

- Давид, - сказала она, - кого-то из наших ранили.

- Где? - спросил он.

- Возле мечети. Этот проклятый поворот, там всегда что-нибудь случается.

Давид достал из бардачка оружие и положил перед собой. Поехали...

- Кого - не знаешь?

- Да я же весь день в этом Тель-Авиве! - раздраженно проговорила она.

Они ехали молча и быстро. У поворота перед мечетью, как всегда, отстегнули ремни.

- Ты глянь, как тихо, - сказала Зяма. - Ни души не видать.

- Попрятались, - отозвался он спокойно. - Ничего, сейчас спустимся в Рамаллу и немного их развлечем.

На въезде вдоль шлагбаума странным подпрыгивающим шагом прохаживался Йоська Шаевич. Он бросился к машине, нагнулся к окну.

- Давид! Через час - здесь, с оружием.

- Кто? - спросила его Зяма, предчувствуя уже ответ.

- Хаим Горк, - сказал Йоська. - Три пули. Одна в голову, две в живот. Надежды мало.

И с этой минуты ее не отпускала мелкая холодная дрожь, сотрясающая изнутри, разрывающая ребра.

По центральной улице уже кружила машина с громкоговорителем: через час все мужчины поселения Неве-Эфраим, с оружием... Все мужчины. С оружием.

Ее муж стоял наверху, там, где начиналась тропка, ведущая к "караванам". Она поняла, что он ждет ее давно на этом ветру, у него было очень озябшее лицо. Увидев Зяму, он повернулся и стал спускаться вниз один. Она догнала его, схватила ледяную жесткую руку и прижалась к ней губами.

Она представила, что он сегодня испытал, ведь он знал, что на тремпиаде она обычно подсаживается к Хаиму.

- Бедный, - сказала она, - прости меня...

Он молча спускался.

Он никогда бы не рассказал ей, как бежал сегодня вверх по этой крутой тропке, задыхаясь и держась за свое ненадежное сердце, уже перенесшее инфаркт пять лет назад. Как он бежал наверх, хватая воздух и подвывая какие-то бессмысленные, жалкие слова мольбы. И как, увидев его издалека, сквозь толпу, окружившую беленый домик секретариата, рыжебородый их раввин Яаков закричал ему: "Нет! Нет!" - и яростно замахал руками.

Это чудо, сказал ему потом Яаков, это Божье чудо, что ее не было в машине. Молись. Обе задние дверцы прошиты насквозь.

Ничего этого муж не стал ей рассказывать.

Он был гораздо старше нее, она была последней и самой пронзительной женщиной в его жизни. А он умел ценить последние дары лета.

Так же молча они поднялись по ступенькам и вошли в свой вагончик, по которому метался чуявший неладное пес. Он бросился к Зяме, отчаянно пытаясь допрыгнуть до ее лица. Она села на корточки и обняла его и, зажмурясь, подставила лицо под его горячий колючий язык. Всего этого могло уже не быть, подумала она. Ее по-прежнему колотила мельчайшая дрожь.

- Я звонил в "Хадассу", - сказал муж сдержанно, - Хаима прооперировал Иегуда, ты знаешь, Иегуда - бог. Но даже если Хаим останется жить, это не принесет никому счастья.

- Ты хочешь сказать, что он не сможет двигаться?

- Я хочу сказать, что это будет уже не Хаим.

Она вскочила и заходила по тому загончику с диваном, креслом и кухонным столиком, что назывался у них "салоном". Потом резко села. Ее сотрясала неуемная дрожь.

- Я хочу, чтоб все они сдохли, - сказала она.

- Что? - не понял он.

- Я хочу, чтоб все они сдохли, - выкрикнула она и заплакала, - все они, со своими женами, детьми и животными! Чтоб мы хоронили их семь месяцев, не разгибая спины!

- Поздравляю, - сказал он. - Почему - семь месяцев?

Она не знала - почему. Это было старое, из детства, страшное проклятие деда. Чтоб мы хоронили их, не разгибая спины, говорил он на идише. Деда, кого - их? Врагов, мамэлэ. Наших врагов. Каких врагов, где - враги, их не было видно вокруг ни одного...

Она давно и навсегда забыла это старое дедовское проклятие. Кто мог подумать, что однажды на этой земле оно ей так страшно пригодится. Что слишком многое пригодится ей на этой земле.

Муж сел напротив нее, сильно с двух сторон сжал коленями ее судорожно сведенные колени.

- Вот к чему мы пришли, - сказал он. - Стоило жить четыре года в вагончике и каждый день играть со смертью, чтоб в конце концов потерять человеческое лицо. А теперь я - старый врач, хирург, - со всеми спущусь в Рамаллу и буду бить окна в арабских виллах и жечь их машины.

- Нет! - крикнула она. - Ты не пойдешь, я не пущу тебя!

- Я пойду, - возразил он, не глядя на нее. - Ты слышишь: все мужчины, с оружием... Ты это выбрала.

- У тебя нет оружия!

- Ничего, мне дадут. Я был когда-то неплохим стрелком.

- У тебя больное сердце. - Она плакала уже взахлеб, не слыша сама себя, как плачут обиженные дети.

- Ты некстати про него вспомнила.

Он собирался, не глядя на жену. Надел высокие ботинки, штормовку с капюшоном. Так он каждый год собирался в летний поход с однокашниками.

- Я прошу тебя, Костя! - взмолилась она. Ей уже не стыдно было ничего, она готова была броситься ему в ноги, но по лицу его поняла, что ничего не поможет. Он наказывал ее. Как наказывают потерявшие терпение родители своего вздорного, непослушного, сильно нашкодившего ребенка...

Когда он ушел, не попрощавшись, она замерла и так, замерев, пережидала выстрелы, звон битых стекол, крики и лай собак, доносящиеся из Рамаллы, зарево и прогорклый вонючий запах сожженных шин.

Так же замерев, автоматически двигаясь, она подала еду дочери, прибежавшей от подруги Рахельки, где она, как уверяла, готовила уроки. Уложила ее в постель. Сидела на табурете, прислушиваясь к далекому гулу.

Пес вскакивал, ходил у ее ног и снова ложился. Потом подполз и положил голову на ее тапочек.

- Нет, нет, - сказала она ему шепотом, - ты тут ни при чем. Ты замечательный, чудесный, возлюбленный мой пес... Я сама во всем виновата...

Но часа через три Кондрат вдруг вскочил, замолотил хвостом, бросился к двери на знакомые шаги. Умница, он понимал, что сегодняшнее возвращение хозяина значило куда больше, чем обычные усталые его шаги после дежурства.

Муж был перепачкан сажей, руки в порезах. От него несло вонючим резиновым дымом. Он по-прежнему на Зяму не глядел...

Когда он вышел из ванной и, стоя к ней спиной, стал прижигать йодом ранки на пальцах, она подошла к нему, изо всех сил обняла сзади, прижалась щекой к махровой ткани его банного халата и сказала:

- Сдаюсь. После Йом Кипура покупаем квартиру в городе.

глава 37

В недрах окрепшей русской общины вызревала Русская партия.

В круговороте бегущего времени вызревал Судный день.

В истощенных изнурительным ожиданием душах вызревала вселенская пьянка.

Вообще-то ни о какой пьянке и речи быть не могло: не зря же наши предки эти десять дней между Новым годом и Судным днем называли Днями трепета. По традиции именно в эти дни лично и конкретно тебе выносится приговор. А в Судный день наш, в Йом Кипур, приговор этот подписан и обжалованию не подлежит. Так что какая там пьянка, если ты и знать не знаешь - то ли положен тебе крупный чек по ведомости, то ли вышка. Тут впору трястись мелкой дрожью, рыдать и каяться.

Однако Сашка Рабинович не был как-то приспособлен к меланхолии. К сдержанному осмыслению предстоящих битв - да, был, а к меланхолии не был. Несколько дней подряд он был занят тем, что обдумывал: как в преддверии грозного Судного дня соединить сдержанное осмысление предстоящих битв с хорошей пьянкой, которую можно было бы назвать "обсуждением некоторых деталей предстоящей избирательной кампании".

Наконец, все обдумав, он сел утром за телефон.

Старик, говорил он, ни о каком веселье, конечно, и думать нельзя - Йом Кипур на носу. Но просто посидим, пообедаем, обсудим кое-какие детали...

Мать, говорил он, сама понимаешь, Йом Кипур завтра, тут не до шуточек. Но покушать-то перед постом сам Бог велел. Ну, и обсудим кое-что насчет сама понимаешь...

Господа, говорил он, плясок и блядок не обещаю - Йом Кипур грядет, но семейный стопарь водки при ровном вечернем освещении гарантирую. Назрела необходимость сгруппироваться...

Он положил трубку, прикрыл глаза и подумал: а завтра в микву - смою все к чертям и сутки буду плакать и поститься, как сс-собака, благословен Ты, Господи, Боже наш, Царь Вселенной...

Он вышел на террасу подышать, покурить, подумать. В последнее время это стало для него необходимым началом дня.

Косым крылом розового утра уже накрыты были вдали башня университета на Скопусе и - огрызок карандаша - башня госпиталя Августы-Виктории. На окрестных холмах, обсыпанных домами арабских деревень, блестками слюды под солнцем посверкивали несколько окошек. Дорога, петляющая в холмах, - Вади эль-Хот, древнейший путь паломников, - спускалась до перекрестка, к подножию их горы, и здесь заворачивалась двумя новыми петлями - недавно построенная развязка с мостом была похожа на распущенный галстук. Крошечные машинки торопились сверху, из Иерусалима, в сторону Мертвого моря.

На большой высоте стоял в воздухе серый ястреб. Еще миг - и камнем притворно полетел в овраг, и вдруг взмыл, распластался и завис, сторожа дорогу.

Стоять вот так, замерев и прислушиваясь к Божьему празднику утра, Рабинович мог хоть и три часа. Иногда он мечтал простоять тут весь день, следя за медленным передвижением теней по окрестным, в проплешинах средь молодого леса, холмам, наблюдая завороженно игру света, бег белопенных клубневых облачков или сплошной ледоход тягучих серых туч... Вдруг он подумал, что всю жизнь самым заветным его желанием было желание забвения и покоя. Мягко говоря, это было преувеличением. Найти другого такого живчика, как Рабинович, - надо было попотеть. Поэтому он вздохнул и к мыслям о забвении и покое добавил: хоть на час. А вот это уже было полной и исчерпывающей правдой.

- Сашка, Саш! - раздалось с небес.

- Ну! - раздраженно отозвался Рабинович, уперев взгляд в вазу, из которой по розоватому камню стены поднимался темно-зеленый, с крошечными желтыми звездочками цветов плющ.

- А че - сегодня пьянка будет?

- С ума сошла?! - возмутился Рабинович. - Ты, Танька, среди религиозных людей живешь и ни хрена не знаешь. Хоть бы книжек каких почитала, что ли... Завтра Йом Кипур, ясно тебе? Положено об отпущении грехов молить. И трепетать!

- А че мне трепетать? - удивилась Танька. - У меня грехов нет.

И она говорила чистую правду... По склону соседнего холма растянулось стадо коз. За стадом шел мальчик-бедуин, швыряя в отставших камушками. Вокруг стада бегали рыжие пастушьи собаки. В чистом и глубоком утреннем воздухе слабыми толчками разносился по округе их лай.

Рабинович затянулся напоследок, отщелкнул окурок в овраг и зашел в дом.

В столовой на диване сидела и глядела в телевизор его тринадцатилетняя дочь Туся, по-здешнему Тамар. Она была одета как все ученицы религиозных школ: в строгую блузку с длинными рукавами и темную длинную юбку.

- Ты почему в школу не идешь? - спросил отец умеренно грозно.

Тамар не отвечала. Она смотрела в телевизор, но не видела ничего. Вчера на тусовке учениц седьмых классов школы среди прочих жгучих тем обсуждалось явление поллюций у мужчин. На дворовом иврите это называлось "шпих". Поэтому со вчерашнего дня, игнорируя все остальные заботы, Тамар обдумывала всю многозначность, весь глубинный смысл ослепившей ее новости, без конца повторяя про себя это фонтанное, салютное, тугой струей стреляющее слово "шпих"! "шпих"!! "шпих", черт побери!!

Рабинович вспомнил любимое присловье Людмилы Прокофьевны, хозяйки дачи, которую они десятилетиями снимали в Барвихе: "А касаемо детей - так это как себя поставишь..."

Поставишь, вздохнул Рабинович. Ты себя ставишь, ставишь, а они тебя роняют...

И он зашел в кухню. Сегодня надо было еще замариновать в белом вине мясо для шашлыков и куриные крылышки.

* * *

В белых шортах и белой майке, в плетеных сандалиях на босу ногу, загорелый и веселый, Доктор через кухню вышел на террасу и, увидев писательницу N., торжественным тоном произнес:

- "Гости съезжались на дачу..." Вот магия великих фраз! - продолжал он. - А почему, собственно, великих? Что, собственно, такого значительного заключено в этих четырех словах? Ничего. Гости. Съезжались. И куда - не в палаццо какой-нибудь, не в замок, наконец, не в поместье графини Потоцкой, а на дачу, эка невидаль! "Все смешалось в доме Облонских". Да просто мы эти фразы десятилетиями повторяем, а до нас их десятилетиями повторяли наши мамы и бабушки. Притерлось. Отполировалось, как старые штаны на заднице, сверкает и отбрасывает в подсознание солнечные зайчики... Повторяйте все за мной двадцать раз кряду: "А пойду-ка сдам бутылки..." Что? Прислушайтесь - не потяжелела ли эта фраза, не пропиталась ли, как ломоть белого хлеба - в соевом соусе, подливкой дополнительного смысла? А теперь попробуем повторять ее каждое утро, продрав глаза: "А пойду-ка сдам бутылки!"

- Да ведь их здесь не принимают, - заметила писательница N., не отводя взгляда от восходящей к Иерусалиму застывшей гряды холмов.

В пятом часу дня ранней осенью здесь все пропитано медовым, золотым светом и зрелой синью. Но когда ветер нагоняет облака, когда они несутся в сторону Средиземного моря, переваливаясь через Масличную гору, все это волнистое море беспокоится, гонит волну за волной к подножию великой горы прибой вечности застылой.

Интересно, подумала она, что бы отдал Александр Сергеевич Пушкин за немногие минуты созерцания этой картины, которую ежедневно мы видим перед собой шестой уже год?

(Опыт с распространением "Группенкайфа" не принес ей ничего, кроме нескольких хамских звонков: "Машя! Ну, и что вы мне гарантируете, что?! Речь идет об отмывке бабок, так? Я должен подставить свой счет, так?" - И еще два-три звонка в этом роде.

Так тебе и надо. Не суетись, неси гордо, Машя, понимаешь... Если хоть пятая часть этой Великой алии произносит шипящие таким вот образом, бедных аборигенов, с их испуганной неприязнью к "русским", можно понять. Жили тут, не тужили, воевали себе спокойненько, нарабатывали героическую историю страны. Тут вваливаются эти. С шипящими...)

- Как поживает солдат? - спросил Доктор, усаживаясь в соседнее кресло, а ноги пристраивая на круглый пластиковый табурет. - Вижу его каждое утро на остановке. Рожа довольная.

- Спасибо, Доктор. Ты мой спаситель... Солдат раздает противогазы населению... А вот скажи-ка, если человек каждое утро вытаскивает из материного кошелька пять шекелей, несмотря на скандалы, уговоры и прочувствованные беседы с объятиями, это что - клептомания?

- Нет. Это молодость и отсутствие денег. Попробуй выдавать ему каждое утро по десятке.

- Хороший совет, - сказала она, - если б не старость и отсутствие денег. Ты, Доктор, великий психотерапевт. Как продвигается научная работа все уже заполнили твою гениальную анкету "Как разнообразить способы ухода из жизни"?

Доктор рассмеялся, показывая, что оценил, оценил юмор. Вот так - делай людям добро, подумал он, чтобы потом эта злющая, снедаемая комплексами баба изобразила тебя идиотом в каком-нибудь своем трехгрошовом памфлете.

Вышел Сашка, стал устанавливать в стороне мангал на железных ножках.

- А ну-ка, за работу, сачки! - пригласил он. - Вот вам шампуры, вот мясо, вот стальные руки-крылья. Навалитесь дружно. Перемежайте луком, вот так, - он показал, как следует нанизывать мясо на шампур.

- Кстати! - он подмигнул писательнице N. - Поцелуй дядю-благодетеля. Грядут, грядут перемены! Старика Штыкерголда - на пенсию, учительницу музыки - к "Полонезу" Огинского... Готовь визитку: "Редактор литературного еженедельника..." Название поменяем, а? Что это за вялый, ни к чему не зовущий "Полдень"?

Трепач, устало подумала писательница N., но как обаятелен...

- К слову о русской прессе, - вклинился Доктор, продевая голову в фартук жены Рабиновича и завязывая сзади веревочки бантиком, - моя студентка-дочь покупает еженедельно только две газеты: этот самый "Полдень", невинных сотрудников которого вы хотите удушить колготками, и - стыдно сказать - помойную "Интригу". Что в ней привлекает мою рафинированную девочку - никогда не понимал. Сегодняшняя бессонница на многое открыла мне глаза. Я полистал оба эти издания. Моя дочь, покупая и читая "Полдень" и пролистывая поганую "Интригу", как бы охватывает весь корпус прессы русского Израиля. В "Полдне" - прекрасное эссе Бориса Хазанова, подборка стихов Валентина Ромельта, а главное - неожиданный, новый перевод "Экклезиаста", где в каждой строке - неведомый ранее смысл. Перевод Себастьяна Закса. Такая точность, столько поэзии, столько вселенской боли! Я дважды перечитал... Сделаю ксерокопии и пошлю в Россию друзьям-филологам. Все мы, оказывается, раньше пережевывали сухое сено...

А вот в "Интриге" - умопомрачительный эротический роман Князя Серебряного. За один псевдоним надо расстрелять. Это какой-то шедевр гнусной тошниловки: белые груди соседствуют с загорелыми ягодицами, так что непонятно - в каком виде персонаж принимал эти странные солнечные ванны, там и тут со всех заборов свешиваются гроздьями огромные члены. О диалоги спотыкаешься, как о труп замерзшего в подъезде алкоголика... И все это сдобрено воняющей, как цветочный одеколон с хлоркой, рыночной лирикой...

- Вкусно рассказываешь, Доктор, - заметил Рабинович. - Дай почитать.

- И я задумался, как психиатр: если в один и тот же день на страницах русской прессы появляются утонченный Себастьян Закс и абсолютно хулиганский Князь Серебряный, - это говорит о широчайшем разбросе предпочтений русской общины...

- Ну и что? - спросил Рабинович.

- А то, - ответил Доктор назидательно, - что никаких семи мандатов вы не получите. Ваш русский электорат просеется сквозь пятнадцать партий и уйдет в песок.

- Объединимся, - пообещал Сашка, - вот увидишь. Нет ничего страшнее русского бунта.

- Ты пропустил слово, - сказал Доктор, - "и бессмысленнее"...

- А говорил - не будет пьянки! - послышалось сверху, с балкона Таньки Голой.

Она стояла в теплом банном халате, и все вздохнули с облегчением. Но, заметив мангал, она вдруг восторженно вскрикнула, всплеснула руками, халат распахнулся. Под ним ничего не оказалось. Вернее, все то же: полные, редкостной упругости на вид груди с пьяными вишнями сосков, великолепный втянутый живот, ну и далее по маршруту со всеми остановками.

- Шашлык!! - заорала она. - Я обожаю шашлык!

- Ну, спускайся, Танюсь, - ласково проговорил Доктор, совсем еще нестарый мужчина, внимательно нанизывая на острие шампура кусочки мяса. Только оденься потеплее. К вечеру ведь похолодает. - И, не давая ей произнести коронную фразу о дышащем теле, спросил приветливо: - У тебя есть такие шорты, как у меня?

- Фи, конечно, есть! - Она просунула тонкое голое колено сквозь прутья решетки.

- А маечка?

- Ну.

- Так надень их и приходи! - простодушным тоном предложил он.

Когда повизгивающая от восторга Танька Голая исчезла с балкона, писательница N. сказала уважительно:

- Доктор, ты велик.

- Погоди еще, - отозвался он. - Она майку наденет, а про шорты забудет.

- Вот ответь мне как профессионал. Это патология?

- Нет, - сказал он. - Это куриные мозги.

Сашка сновал между кухней и террасой, озабоченно что-то подсчитывая, перетаскивая бутылки, тарелки с зеленью, рюмки.

Стал разжигать мангал.

- Рабинович, можно мы с прозаиком выпьем сухого?

- Господи, да я думал, вы давно пьете!

- Мы ж на тебя работали, сука! - ласково заметил Доктор, разливая вино. - Прозаик, вот скажи, чем моя великая фраза хуже их великих? А? "А пойду-ка сдам бутылки...", "А пойду-ка сдам бутылки!".

- "...я в соседний гастроном", - закончила она. Доктор прижал бутылку к груди:

- Мэтр!

- Мэтр шестьдесят пять, положим, - поправила она его.

Вино ей нравилось. На нее вообще всегда хорошо действовало спиртное, она становилась добрее, снисходительней. Плоско шутила, что всегда нравилось окружающим.

- А где же ваши русские миллионеры? Где Сева? Он не повесился в пятый раз?

- Сева будет обязательно! - воскликнул Рабинович, отрываясь от мангала, над которым ожесточенно махал картонкой. - Он приведет двух миллионеров. Вернее, миллионера с братом.

- А брат что же, не миллионер? - строго поинтересовался Доктор, наливая себе и писательнице N. еще сухого.

- Он бывший пиротехник. В цирке работал.

- Достойная компания, - одобрил Доктор. - Кстати, циркачи - люди отменного душевного здоровья.

Наконец первая порция шашлыков была любовно уложена рядком на мангале.

Солнце ушло, небо над Масличной горой еще теплилось яблочным светом, но фонари внизу на шоссе уже наливались топленым молоком.

По соседнему холму, где утром паслось стадо коз, бродил в светлых сумерках пастушок-бедуин. Наверное, коза заблудилась, подумал Рабинович, вот и ищет.

Две большие птицы - одна повыше, другая пониже, - попеременно меняясь местами, совершали плавные и слаженные полукружья над ленточкой шоссе и были похожи на руки дирижера в "Adagio". На трепетные кисти рук, парящие в сумраке зала над оркестровой ямой...

На душе у него было спокойно и элегично. Он любил всех своих друзей, всех, кого собрал сегодня. Он и террасу за это любил. Как удачно, что он не пожалел тогда денег на ее строительство...

Завтра Судный день, подумал Сашка, это хорошо, что я завершаю год, окруженный друзьями, хорошо, что они сидят за моим столом, и едят мой хлеб, и пьют мое вино. Это - хорошая примета.

Постепенно гости съезжались-таки на дачу. Явились Ангел-Рая с Фимой. Она купила недавно облегающее фигуру платье из натурального черного шелка, поэтому волосы пришлось перекрасить под вамп-брюнетку. Ожерелье из тончайших пластинок черного агата и такой же браслет придавали ее коже - по контрасту - цвет прозрачного светлого меда. Ангельская улыбка, озарявшая ее лицо, как всегда, была обращена ко всем сразу. Она была прекрасна.

Ее появление напоминало возвращение домой мамы к своим изголодавшимся и истосковавшимся деткам. Она принесла: для мужа писательницы N., который вел детскую изостудию в ДЦРД, - специальную лампу для нужного освещения. Она купила ее на свои деньги.

Для Сашки Рабиновича - адрес одного немецкого фонда содействия развитию культуры, который всеми стипендиатами всегда был тщательно скрываем. Один из счастливых обладателей стипендии не устоял перед сиянием Ангел-Раи и раскололся. Вот эту-то драгоценную бумажку с адресом она и принесла в клювике.

Доктору она припасла пятьдесят полноценно заполненных анкет, которые распространяла среди читателей Библиотеки, - те не могли ей отказать, хотя, конечно, взглянув на первый же вопрос, шарахались от анкеты, как черт от ладана.

Для жены Доктора она добыла древнеримский рецепт питательной маски, укрепляющей корни волос. По слухам, ею пользовалась сама Клеопатра.

Словом, каждому она принесла что-то совершенно ему необходимое. Ну не Ангел ли, не Ангел ли небесный, радость дарующий?!

Поспели шашлыки.

Первой выхватила сразу четыре палочки Танька Голая, на удивление и вправду нацепившая шорты и какую-то хоть и неприличную, хоть и пузо наружу, но все-таки майку. Ай молодец Доктор!

Набросились на шашлыки. Сашка, бедный, трудился, как на конвейере. То раскладывал сырые, то снимал поспевшие. Господи, приговаривал он, когда вы нажретесь-то! Налейте мне водки, гады, у меня ж руки заняты! Пили сухое, и "Голду", и еще какую-то шведскую водку, которую случайно нащупал Сашка в паршивом мини-маркете, тут, у Яффы. Настроение у всех было отличное.

Расслабились, Сашка выпил и стал рассказывать свои любимые истории про Уссурийск, где три года работал главным художником местного драмтеатра:

- ...И вот власти решили поставить памятник неизвестному солдату... Приехал скульптор из Киева, страшный забулдыга. Неделю пил в гостинице без просыпу, слушал песни из динамика, плакал и приговаривал: "Эх, Ротару, Ротару, не видать мне твоей... как своих ушей..." Ну, наконец памятник открыли. Торжественное открытие, народ согнали, все как положено. Сидит солдат в позе "Мыслителя", только в руке каску держит. И вроде задумчиво так в эту каску смотрит... Ну, хорошо... А на другое утро лично я иду в свой театр мимо памятника и вижу, как говорится, беспорядок в одежде неизвестного солдата. И не столько в одежде... Голова у него, братцы, отвалилась и аккурат в каску упала. Сидит солдат и свою задумчивую голову держит...

Пошли истории за историями.

Доктор рассказал несколько своих коронных из серии "А вот у меня был пациент!". В частности, об одном предпринимателе из Карачаевска. Тот приехал туристом, увидел, что Иерусалим обклеен воззваниями "Готовьтесь к пришествию Мессии!", и придумал выпускать майки с надписью: "Ну, нате, я пришел!" Взял гражданство, вернулся на родину и создал совместную карачаевско-иерусалимскую хевру. Симпатичные такие маечки, чистый хлопок. Морда осла на груди и вокруг нее надпись. Ну, нате, мол, вот он я... Прилично, доложу я вам, мужик заработал. Что вы думаете? Во второй деловой приезд его долбанул иерусалимский синдром, прямо в Старом городе, на Виа Долороза... Дело ведь известное - у нас таких случаев до шестидесяти в год, палаты переполнены. Бился головой о тротуар, пена на губах, кричал - я пришел, мол, я пришел, нате... Сам в этой же маечке... малопривлекательное зрелище. Ну, прямиком в палату, да-с...

По поводу "палаты", а также всяческих синдромов Ангел-Рая поведала о недавней лекции, которую в Духовном центре читал Левушка Бронштейн. Удивительно, но она и название вспомнила: "Фаталистический мазохизм культур-эссеизма". А тут надо сказать, что неизменно на все мероприятия Духовного центра, на все лекции, встречи, концерты, кружки и прочая, ходит один старичок олигофрен. Ну, ходит, и ладно, главное, чтоб всем хорошо было, правда? Садится в первый ряд и умильно слушает, жуя печеньку, - кажется, что за дряблой щечкой мышка бегает... Ну, Левушка явился, разложил свои бумаги, а у него только один-то слушатель и сидит. И внимательно два часа слушал лекцию, время от времени забрасывая за пергаментную щечку сухую печеньку.

Ангел-Рая спросила потом - мол, ну что, Левушка, правда здорово было? Тот поморщился и сказал, что никогда не был высокого мнения о русской общине.

Тут все взревели от восторга, потому что разом вспомнили о "серных козах" Левы Бронштейна, - эту байку целую неделю с удовольствием пересказывал всему русскому Иерусалиму Мишка Цукес. Услышав о серных козах, Сашка вдруг как-то погрустнел, зашел в дом и вышел с Торой в руках.

- А знаете ли вы, легкомысленные друзья мои, что именно сюда, вот сюда, да, где мы с вами сидим и пошло балагурим, Первосвященник иудейский в Йом Кипур отсылал с нарочным козла отпущения?

- Все мы до известной степени козлы, Рабинович! - подал голос Доктор.

- Цыц! - серьезно сказал уже выпивший, но все еще разумный и внятный Сашка. - Йом Кипур завтра. Слушайте все! Читаю из книги "Левит". Ти-ха!.. Он вынул закладку, раскрыл том и прочел торжественно:

- "Козел же, на которого выпал жребий, - к Азазелу, пусть

предстанет живым перед Господом, чтобы совершить через него

искупление, для отправки его к Азазелу в пустыню..."

- Ну, хватит, Рабинович, ты что - рехнулся? Учили уже все это...

- Ти-ха! - крикнул Сашка. - Слушайте, жестковыйные:

"...и возложит Аарон обе руки свои на голову живого козла,

и признается над ним во всех беззакониях сынов Израилевых и во

всех преступлениях их, во всех грехах их, и возложит их на

голову козла, и отошлет с нарочным в пустыню. И понесет козел

на себе все беззакония их в страну необитаемую..."

Так это он сюда, сюда отсылался! Понимаете?!

- Налейте ему содовой, - заметил Фима, муж Ангел-Раи, - а то он заплачет.

- Вы ничего не понимаете, - сказал Рабинович. - Ни-че-го!

Ангел-Рая подошла к нему, обняла, стала что-то тихо говорить, поглаживая по руке. И Сашка очухался. В конце концов, Судный день начинался лишь завтра вечером. А сегодня предстоял еще важный разговор. Обсуждение деталей проведения предвыборной кампании.

Собственно, обсудить нужно было лишь одну деталь: как вытащить из миллионера деньги.

...В десятом часу Сева привез наконец русского миллионера с братом-пиротехником.

И все с этой минуты заколесило по такому странному, нереальному да и, скажем прямо, - малопристойному переулку, что и не знаю даже - стоит ли рассказывать? Не вспомнить ли в эту минуту один из еврейских запретов "лашон-а-ра", запрет на злословие, который, впрочем, никогда и никого из смертных не удерживал в особо судьбоносные моменты? Боюсь, не удержит и меня.

Начнем с того, что миллионер с братом оказались близнецами.

Годам к сорока-пятидесяти, с обзаведением индивидуальными семьями, детьми и тещами, с наращиванием жирка собственной биографии, близнецы, как правило, приобретают каждый собственное усталое лицо. В зрелом возрасте их, конечно, уже не спутаешь.

Эти же - миллионер и пиротехник - как двойняшки-первоклашки, как два новеньких шекеля, как... ну, словом, как две капли из пипетки, были похожи друг на друга. Хуже того: они были абсолютно и до мелочей одинаково одеты, что уже просто неприлично. Доктор заметил даже (и после вспоминал!), что на левой руке у каждого сидели недешевые часы швейцарской фирмы.

Одного звали Мирон, другого - Тихон. Сева сказал - знакомьтесь: Тиша и Мироша. Писательница N. подумала при этом: при таких деньжищах, конечно, об имени заботиться уже не нужно. Любопытно, подумала она, может ли мультимиллиардер представиться в обществе Жопой, защитят ли его мультимиллиарды от улыбок окружающих? И еще она подумала - а интересно, если б с его счета тихо сползла пара тысчонок долларов на творческие нужды некоей писательницы, - заметил бы он этот невесомый убыток?..

Всем сразу налили, стали представляться; само собой, начали ab ovo: Рая, Раечка, Раюся, красавица наша (о, видим, видим! Позвольте ручку! дважды), наш Ангел, Серафим шестикрылый, руководитель многих и многих мелодународных культурных проектов, директор Русской иерусалимской библиотеки, член правления многих фондов и комиссий по присуждению и...

Сева запутался, всех титулов не назвал, ему подсказывали, потом сбились.

- Мой муж, Васенька, - представила Ангел-Рая мужа.

Фиме пожали руку. Дважды.

- А это наша знаменитость, известная писательница N.! Вы там, конечно, читаете ее произведения в ваших толстых журналах?

- Да, да, конечно, читаем, читаем! (Ни хрена не читаете, братцы, кроме биржевых сводок, вам не до чтения.)

Поцеловали ручку. Дважды.

И так далее, - Тиша и Мироша жали, целовали, жали - все двоекратно. Пока не дошли до Таньки Голой.

Тут обнаружилось...

На приезжих, то есть на нездешних, аура Танькиной младенческой неприкосновенности не распространялась. Они приняли ее за бабу, роскошную бабу, которая, одеваясь подобным образом, очень даже намекает...

Обнаружилось-то это не сразу. Поначалу к Танькиной ручке дважды церемонно приложились и отошли. Но двух пар глаз с Танькиных ног, голого живота и во все стороны выпирающих из майки грудей уже не сводили.

Подоспели для гостей горячие шашлыки. Гости вгрызлись. И Тиша, и Мироша уминали палочку за палочкой и нахваливали мясо. Сашкина жена Роксана с писательницей N. отправились на кухню дорезать салаты, которые таяли на глазах. Сева принес из своего "понтиака" дюжину неслабых бутылок и кучу тяжеленьких упаковок с разного вида копченостями - к пиву.

- Я ж у него сегодня танкер купил, мать еття, - пожаловался на кухне Сева, - на хрена мне танкер? Все равно все сдохнем!

- А где танкер-то? - спросила Сашкина жена Роксана, вываливая в миску резаную морковь. - В Яффском порту?

- Какой там! - застонал Сева. - На Курилах, мать еття! Остров Хоккайдо! Плавучий завод по переработке рыбы, с двумя тыщами рабочих. Ну! Как тут не повеситься?

И дамы с ним согласились. Опрометчиво согласились. Вскоре выяснилось, что отменная жратва - это далеко не все подарки, припасенные гостями. Но прошло не менее получаса, и пропущено было не менее четырех рюмок, так что потяжелели, потяжелели сальные взгляды двух пар одинаковых глаз, щупающих издали гитарный зад Таньки Голой, впихнутый в потрепанные белые шорты.

Вот тут-то и обнаружилось некоторое отличие миллионера Мирона от пиротехника Тихона. Воистину одинаковых людей в природе не бывает: миллионер от выпитого мрачнел и старился, а пиротехник - веселел и молодел. И вскоре повеселел и помолодел настолько, что решил: пришло время для сюрпризов.

Первый взрыв раздался на крыше Сашкиного коттеджа. Рвануло синим, зеленым и золотым, что-то пронеслось над головами, крутясь в воздухе и сея красно-желтый огонь. И рухнуло в овраг, где рвануло еще раз, сильнее.

Женщины страшно закричали.

Тут надо кое-что пояснить.

Боюсь, я слишком часто употребляю эту вышеупотребленную фразу. Но пояснять действительно приходится.

Особенности нашего непростого региона в том, что взорваться, именно взлететь на воздух и приземлиться уже в неукомплектованном виде, у нас можно когда и где угодно: на автобусной остановке, с которой ты мирно каждое утро едешь на работу, на рынке, в тот момент, когда ты вертишь перед носом пучок петрушки, на пляже, где собственная трехлетняя дочка зарывает тебя в горячий песочек, в своей машине, от которой ты на минутку отошел - купить сигареты.

Вот поэтому-то здесь и написано не "дамы завизжали", а "женщины страшно закричали". Потому что рвануло по-настоящему, и золотая смерть пронеслась над головами, посыпая террасу фиолетовыми брызгами.

И прошло еще минуты две, пока все не осознали, что это веселый пиротехник Тихон, близнец миллионера, незаметно исчезнув с террасы и достав из машины заготовленные им сюрпризы, со двора швырнул первую шутиху на крышу дома. Ура!

Перепуганный Доктор (он уже успел сбегать домой за сердечным для своей чуть не умершей от потрясения жены) отозвал Рабиновича в сторонку и тихо спросил - нельзя ли этого козла отослать с нарочным в пустыню? Встревоженный Рабинович, который на тот момент еще помнил о завтрашнем Судном дне, расстроенно ответил, что все вообще идет не по плану: миллионер не мычит и не телится, и мрачнеет, и Таньку пожирает совиным глазом, а пиротехник, наоборот, - вошел, сука, в азарт, и тоже из-за Таньки.

Он еще взорвет весь город к чертовой матери. Сука.

Отозвали посоветоваться Ангел-Раю, которая при миллионере находилась неотлучно, как сестра милосердия, а точнее сказать - как акушерка, принимающая роды. Тяжело шли роды. Миллионер полулежал в кресле и шумно отдувался. Уже и схватки кончились, а деньги все не показывались. Ангел-Рая опасалась даже - не придется ли щипцами тащить. Или, не приведи Бог, кесарить.

Когда Рабинович с Доктором отозвали ее и спросили - не отключить ли козла-пиротехника, она сказала кротко:

- Еще не время. Отключите Таньку. Уведите ее, уложите в постель, расскажите сказку. И заприте... Я не могу так работать, он все время на нее смотрит и отвлекается. - Потом лицо ее озарила нежнейшая улыбка, и она сказала: - А здорово рвануло, правда, мальчики?

Но Танька покинуть общество не захотела, уперлась, как упирается в зоопарке ребенок, не желающий уходить от клетки со львом. Она, как Буратино, единственная пришла в восторг от "чудненького салюта" и просила еще и еще. Пиротехник Тихон уже положил ей руку на плечо, норовя ощупать - что там еще имеется пониже.

Но тут и миллионер тяжело поднялся из кресла и, слишком уверенно ступая, подошел к Таньке. Оба близнеца - мрачный миллионер и веселенький пиротехник - с двух сторон горячо принялись убеждать в чем-то Таньку Голую, которая хохотала и просила "еще салютику!". Оба уже придерживали ее за задницу, один за правую, другой за левую половинку. Она - святая душа! ребенок! - этого просто не замечала.

- Будем бить! - решил Рабинович, наблюдая издали эту картину. - Х.й с ними, с миллионами!

- Ну погоди, - останавливал его Доктор. - Ну помацают эту дуру за задницу. От нее не убудет. А гостеприимство?

- А воспитание? - горько спросил Рабинович. - Вот я знал, знал, что хорошего не жди. Судный день, старик! Это тебе не День благодарения...

Опять со свистом взвилось в воздух мохнатое, дьявольски вертящееся, распускающее павлиний огненный хвост, рухнуло в овраг, громыхнуло сине-зеленым. По террасе стлался кипящий туман, как на концертах Аллы Пугачевой.

Пиротехник хохотал и время от времени делал сальто-мортале, всякий раз останавливаясь у края террасы. Танька Голая верещала от восторга. Сквозь клубы театрально-циркового тумана Рабинович различил, как миллионер что-то надел Таньке на пальчик - может, бриллиант. Вот мерзавец!

К весьма озабоченным Доктору и Рабиновичу пробралась писательница N. Она раскраснелась от выпитого, странный блеск азартного удовольствия в глазах очень украшал ее обычно мрачное лицо.

- Сейчас полиция приедет, - сказала она. - Мы хоть и на отшибе, но весь город перебудили.

Доктор посмотрел на нее и подумал с тоской: "Все опишет, стерва!" - а вслух бодро сказал:

- Ну, что ж, полиция, мигалка - синий свет. Старые евреи могут греть с балконов свой геморрой...

Сева между тем ввинтился в самую настоящую депрессию. Он ходил от одного к другому и жаловался на совершенно невозможную жизнь, на невозможность продолжать эту собачью жизнь.

- На хрена мне танкер, мать еття? - допытывался он. - Все равно все сдохнем!

С ним все соглашались.

Вообще-то многим из присутствующих перестала нравиться ситуация на террасе. Кое-кто из гостей покинул общество, не желая давать показания полиции. А в том, что аборигены, уж конечно, полицию вызвали, никто не сомневался.

Шел первый час ночи. Неуемный близнец-пиротехник один за другим подбрасывал высоко в воздух какие-то похожие на ручную гранату предметы, они рассыпались в небе сине-красными брызгами, чем-то напоминая цветы на полотнах пуантилистов, а потом черной бомбой валились в овраг, где страшно рвались. Клубы дыма поднимались со дна оврага, причудливо свиваясь в неприличные фигуры. Когда над головой художника, мужа писательницы N., проплыли фигуры двух собак в недвусмысленных позах, он отметил, что искусство пиротехники со времен его детства достигло значительных успехов.

В пьяной эйфории пиротехник Тиша выкрикивал Таньке в лицо ошметки каких-то цирковых реприз, тянул ее к себе и объяснял, как им будет хорошо, если она "составит компанию". Близнец-миллионер хватал ее за руки, мрачно что-то бормоча, очевидно, тоже про компанию. Несколько раз он лягнул ногой брата-пиротехника.

- Сейчас подерутся, - сказал Фима, - смотри, а ведь близнецы обычно дружат.

Какое там дружат! Они уже набычились оба, и каждый тащил Таньку к себе.

Следовало что-то предпринять. Женщины уже сбежали с террасы. И только Ангел-Рая повела себя странно. Она отошла к дальнему краю террасы, повернулась к обществу спиной, лицом же обратилась к Иерусалиму и застыла, замерла. Сзади можно было принять ее за отрешенно молящуюся. Всем видом она показывала, что не желает иметь ко всей этой мерзости никакого отношения.

Загремел битой посудой опрокинутый пиротехником пластиковый стол.

- Все! - отрезал Рабинович, отодвигая стул с дороги. - В моем доме! Я их миллионы воткну им сейчас...

Но ничего уже не надо было втыкать - близнецы ринулись мутузить друг друга, как голубчики. Причем сразу выяснилось, что один сейчас убьет другого, так как дерется не в пример лучше брата. Пиротехник дрался как на скрипке играл - виртуозно и вдохновенно. Миллионер в основном пинал его ногами, но уже два раза упал, и ясно было, что в третий раз не поднимется.

Летали стулья, два вообще улетели в овраг, близнец-пиротехник подтаскивал за шиворот близнеца-миллионера к низкому бортику террасы и спрашивал:

- Хошь туда? Хошь туда, пидор?

- Да, - уважительно проговорил Фима, - из близнецов всегда один крепче другого. Интересные ребята.

И тут заверещала трубка радиотелефона, лежащая на подоконнике распахнутого окна. Сашка подскочил к окну и схватил трубку. Полиция, мелькнуло у него.

- Сашенька! - раздался в трубке спокойный и нежный голос Ангел-Раи, который невозможно было спутать ни с каким иным. - Вот теперь пора. Развезите их в разные стороны, мась!

И Рабинович, вместо того чтобы заорать дурным голосом, - а он, не отрывая от уха трубки, безумным взглядом уперся в спину Ангел-Раи, молчаливо стоящей на краю обрыва, - вместо того чтобы сойти с ума, спросил тупо:

- А - как же?..

- Он дал пятьдесят тысяч.

- Как?!! Когда?!!

- Ну... потом, мась, потом. Сейчас оборви это безобразие, прошу тебя. Сил нет.

Сашка с Доктором, Фимой и депрессивным Севой с трудом оторвали пиротехника Тихона от полумертвого Мироши, погрузили в Севин "понтиак", и тот помчал пиротехника куда-то отсыпаться. Сопровождать до гостиницы миллионера Мирошу, избитого и тяжелого, как куль цемента, который Сашка купил для ремонта террасы, отмыть его и уложить в постель вызвался добряк Фима.

- Не задерживайся, Васенька! - неслось ему вслед.

Минут через пятнадцать на террасе остались только Рабинович с верным Доктором, никогда не бросающим друга в беде.

Они и сами с трудом держались на ногах. Но сообща подняли стол и стулья, Сашка даже принес веник с совком и, тяжело кряхтя, подмел пол.

- Сколько закуси! - с горечью проговорил он. - Салаты, мясо, рыба! Гудеть бы и гудеть, как люди... Доктор, все-таки люмпен, он и с миллионами люмпен, а?

- Может, мясо обтереть? - предложил Доктор. - Сдуй с него пыль.

- Ты что, а микробы?

- А ты и микробы сдуй! Верь мне я доктор.

- Смотри, а бутылки-то: ни одна не разбилась! Давай выпьем. Черт, ни одного бокала целого... Подожди, я кружки принесу...

Они выпили, посидели в тишине, закусывая квашеной капустой, найденной в холодильнике.

В свежайшем просторном воздухе ночи слезились и перемигивались холодные голубые огоньки в окрестных арабских деревнях.

Рабинович вдруг вспомнил про ангельский голос в трубке радиотелефона и, навалившись грудью на стол, прошептал:

- Доктор... слушай... а ведь Ангел-Рая...

- Ну?

- Знаешь, кто она?

- Директор... этого... - Доктор напрягся, но сразу махнул рукой, - да всего!..

- Нет, старик, не-ет! Ангел-Рая... - Сашка подался еще вперед, навалился на миску с квашеной капустой и страшным шепотом сказал: Ангел-Рая - Машиах!

Доктор неподвижно и внимательно смотрел на Рабиновича блестящими глазами.

- Баба - Машиах?! Ты сбрендил! Я тебя в психушку упеку.

- Машиах, Машиах! - настаивал Рабинович. - Царь иудейский. Царица.

- Царица - да, - согласился тот. - А Машиах - нет. Верь мне, я доктор...

На горизонте, над невидимой во тьме Масличной горой и горой Скопус, висело длинное веселое облако электрического света. Это мерцал и радовался огнями Иерусалим. И небо над ним, подсвеченное бесчисленными желто-голубыми фонарями, было как светлое дрожащее облако, привязанное миллионами нитей к этому единственному на Земле месту.

Доктор и Рабинович посидели бы еще чуток и разошлись спать, довольные друг другом.

Но, видно, испытания этого вечера, вернее, этой последней перед Судным днем Ночи трепета не были исчерпаны.

И в тот момент, когда, разлив себе по последней, они поднесли ко ртам кружки, столб пламени и дыма - отнюдь не библейский, заметим, и далеко не пиротехнический - встал из оврага, взметнулся над террасой и заметался куда бы податься, как бы перевалить через бортик, дотянуться до деревянных дверей и окон.

Секунды две пьяные и сонные Доктор с Рабиновичем завороженно глядели на этот огненный фонтан.

- Опять - салют? - пролепетал Рабинович.

- Какой салют, дурак!! - заорал шальным тенором Доктор, сразу трезвея и холодея. - Горим!!

Он лучше Сашки держался на ногах и лучше соображал (он вообще был крепче Рабиновича в выпивке), поэтому немедленно ринулся в кухню, немеющими от ужаса руками размотал шланг, которым Сашка поливал обычно цветочки в псевдоамфорах, насадил его на кран и открыл воду на всю катушку. Обливая все вокруг, он протащил по гостиной шланг и вбросил через окно на террасу. А там его подхватил Рабинович и направил струю вниз, в овраг, откуда и произрастал и ширился столб дыма и огня.

На вопли Доктора минуты через три уже сбежалась к Сашкиному коттеджу половина жильцов квартала "Русский стан". Кто-то приволок более длинный шланг, кто-то таскал воду ведрами и тазами.

- Лейте вокруг! - командовал Доктор. - Вокруг, на сухую траву! Чтобы не занялось!

Суматоха, крики, ругань, звон ведер и тазов и неприличное оживление соседей продолжались минут сорок. Когда с пожаром сообща справились, приехала "пожарка", вызванная кем-то с испугу (или все от того же оживления).

Пожарные тоже выкатили огромный шланг и, несмотря на протесты, топая и громко перекрикиваясь на иврите, еще минут пять поливали в гостиной мебель и ковер, а заодно и пол на террасе. Уехали они только после того, как Рабинович подписал, ругаясь, какие-то неведомые бумаги.

К тому же во всем городке погасло электричество. Очевидно, пожар задел проводку.

Мокрые, дрожащие от холода и совершенно очумевшие от всех событий, сидели Сашка и Доктор на террасе в полной тьме и полном одиночестве.

Они давно уже обсудили причины пожара и пришли к выводу, что, конечно, пиротехнические увеселения близнеца Тихона тут ни при чем, скорее всего, виновата сухая трава и один из окурков Рабиновича, которые он отщелкивает по дурости в овраг. Но заплатит за пожар, конечно же, близнец Мироша. Он за все, сука, заплатит...

Тьма, всеобъемлющая тьма сожрала городок. Доктор и Рабинович едва различали друг друга.

И в этой глухой клубящейся тьме, сверху справа, где должен был нависать Танькин балкон, мерно закачалось мерцающее нечто, нежно-перламутровые семядоли... Рабиновичу сначала показалось, что это одна из дымовых пиротехнических фигур, все еще всплывающих со дна обгоревшего оврага.

Он пихнул Доктора локтем в бок.

- Что там... в углу, - прошептал он, - колышется?..

Доктор поднял голову, сощурился.

- По-моему, задница, - меланхолично проговорил он. Зрение у него было лучше, чем у Рабиновича. - Ага... Это она вышла пожар тушить, что ли... с балкона... Не разберу... полотенечком, кажется, машет...

Танька Голая и вправду вышла принять участие в борьбе с пожаром. Просто, когда все боролись, она нежилась в горячей ванне. А как вылезла из ванной да унюхала гарь, так и выскочила на балкон и давай полотенцем дым гонять. Дура. Наделала сегодня делов.

- Рабинович, - в бешенстве процедил Доктор, - ну-ка, дай по жопе этой... Маугли!

Но у Сашки просто сил не было двигаться, а тем более в кромешной тьме подниматься на ощупь в Танькину квартиру. Поэтому он набрал воздух в легкие и гаркнул во всю мочь:

- А ну, брысь отсюда!! Пошшшла спать, дура!!

Так гоняют приблудных кошек с дачной веранды.

И Танька метнулась испуганно, как кошка, и исчезла. Хлопнула дверью, повернула ключ. С ней никогда никто так не обращался. Впервые в своей жизни она оскорбилась по-настоящему.

- Завтра извинюсь, - пробормотал Рабинович, - скажу, пьяный был... Ой, Доктор, как холодно, холодно и страшно... Это мне все в наказание... Нельзя было затевать свистопляску с партией во Дни трепета... Потому что сказано... - Он попытался вспомнить, что именно и где сказано, но не вспомнил и махнул рукой... - Ты только не уходи, не бросай меня, Доктор... Четвертый час... Посидим до рассвета, а?

Он принес из прихожей два ватных узбекских халата, для себя и для Доктора.

- Вот, - сказал он, - ставил в Душанбе "Чайку"... В Душанбе - рай, старик, знаешь... все плов едят, чай пьют, водку из глиняных чайников... Вот скажи - кому и зачем в Душанбе нужна "Чайка", а?

- Чехов, - ответил Доктор вразумительно. - Антон Павлович... Львы, орлы и куропатки... тоже великая фраза... Слушай, у нас выпить ничего не осталось? Мы здесь дубаря дадим в такой холод. Верь мне, я доктор.

Рабинович поплелся шарить на кухне и принес почти целую бутылку водки "Кеглевич" и непочатую бутыль шотландского виски.

- О! Что положительного в миллионере было, так это что выпивки много привез. Ты ж понимаешь, мой бюджет от всего этого безобразия треснул бы по швам.

- Принес, принес, наш милый Дед Мороз!

Они разлили водку и, поправляя друг друга грозящим пальцем, дружно исполнили безобидный стишок из студенческой молодости. Сначала хором, потом разделились на голоса:

- Здравствуй, дедушка Мороз - борода из ваты! Ты подарки нам принес, пидорас лохматый?

- Я подарки не принес, - пробубнил Рабинович виноватым басом, - денег не хватило.

На что Доктор резонным тенорком заметил:

- Что же ты сюда приполз, ватное мудило?

Чокнулись и выпили. Потом они выпили еще и еще...

Похолодало. Едкий дым от пожара улегся, сполз в овраг. Со стороны Иерихона подул ветер, и небо минут за пятнадцать очистилось, поднялось, вздыбилось, вывернуло весь запас искристых звезд, развесило над центром мира Большую Медведицу со всеми причиндалами.

И только на окраине, ведомая ровным ветром, под пастушьим присмотром огромной тяжелой луны тянулась к Иерусалиму рваная бледно-серая цепочка туч. На черном небе - звонких и холодных, как хрустальный архипелаг.

Этой горней высокопарной долине, этой вечной драме и вечной небесной игре внимали, словно впервые, мрачные холмы Иудейской пустыни - безрадостный приют Адама, изгнанного Всеблагим сюда из райских кущ.

- Доктор... - тихо проговорил Рабинович, - а ведь мы с тобой сидим где?

- Где? - строго глядя на него, спросил Доктор.

- В центре Мира... Просто: в центре Мира.

- А я жил уже на проспекте Мира.

- Доктор, ты пьян. Не воспринимаешь...

- Рабинович, можно я пойду спать?

- Нет, нет, прошу тебя! Мне страшно! Я... у меня огромное количество грехов, Доктор.

- А ты иди баиньки... утром встанешь, и все пройдет...

- Нельзя, Доктор! Сегодня последняя Ночь трепета...

- Да? А я думал, что сегодня - ночь бардака и кошмара.

- Я за все плачу... за все в жизни я плачу... Послушай: если б я был другим человеком...

- Не Рабиновичем?

- Да нет, слушай... если б я был отчаянным рисковым мужиком... Настоящим авантюрным мужиком... я знал бы, чем заняться...

- Брось, старик, брось! Ты... поставил "Чайку" в Душанбе! Львы, орлы и куропатки... Это нужно людям...

- Есть неплохой бизнес, но он...

- Что - он?

- Он плохо пахнет...

- В каком смысле?

- Буквальном...

Доктор плотнее запахнулся в ватный узбекский халат, перекинул ногу на ногу.

- Междунар-родный ассенизационный проект? Под эгидой Ангел-Раи?..

- Да нет, нет...

- И Папа Римский... подбросит... и благословит...

- Да ты просто поехал... С тобой неинтересно уже... Ладно, забудем!

- Ну? Ну?!

- Да ну его к черту, Доктор! Завтра Йом Кипур.

- Да говори же ты, ватное мудило!

- Есть возможность... приторговывать... трупами.

Доктор отшатнулся:

- Чем?!!

- Да пустяк - жмуриками... для страховых нужд... - Сашка заторопился объяснить: - Этого ж добра в России навалом... бесхозные бичи, там, бомжи...

- Да на хера они нам?! - испуганно спросил Доктор, совершенно голубой в холодном лунном свете.

- Вот я и говорю, - забормотал Рабинович. - Это - нет, это не для нас. А завтра вообще - Йом Кипур... Эх, древность, славная древность - где мой козел отпущения? Возложу грехи свои...

- Смотри, Рабинович! Как бы я тебя в психушку не упек...

И дальше их разговор стал и вовсе расплываться, таять, зависать рваными клочьями фраз и восклицаний.

Они еще выпили...

Ветер со стороны Иерихона совершенно расчистил небо, протер и отполировал звезды, начистил наждаком медные бока луны и, видать, подлил в этот небесный фонарь керосина - во всяком случае, она уже светила приветливей и похожа была на тот главный генерал-фонарь, из которого четками высыпались на шоссе фонари-топазы.

И только сильное опьянение спасло обоих мужчин от неминуемого безумия. Ибо человеческое сознание хрупко, а то, что произошло...

- Шшш! Идет кто-то!

- Да кто здесь ночью ходить-то будет? - буркнул Доктор.

- Тихо! - Сашка прислушался.

Тут и Доктору стало слышно, что из оврага поднимается кто-то вверх, к террасе, шумно дыша и отфыркиваясь.

- Арабы! - выдохнул Сашка. Подняться у него не получилось.

Доктор взялся нетвердой рукой за горлышко пустой бутылки из-под "Кеглевича".

Нехарактерное для террориста пьяное отфыркивание все карабкалось и карабкалось вверх, и вот над бортиком террасы...

Да, только сильно прогретое алкогольными парами сознание могло вынести эту поистине жуткую картину: над низким бортиком террасы встал козел. Лунный диск, я извиняюсь, качался на его рогах. Борода его двигалась, как у лектора, подбирающего нужное выражение по сложной теме. И, как лектор, он тянул задумчиво: "Э... э-э... э-э..."

Бутылка выпала из руки Доктора и покатилась по полу.

- Это кто? - пролепетал он. - Серный... козел?

- Это - Азазеелл! - провыл Рабинович.

(Уже потом, задним, что называется, умом, Сашка вычислил, что давешний пастушок-бедуин, вероятно, и искал этого паршивого козла.) Но ужас ночной так крепко обнял и сжал все его бедные члены, что минуты две Рабинович с Доктором только немо наблюдали, как козел объедает выращенные женой Роксаной цветы в псевдоамфорах.

- Да это козел! - сказал наконец Доктор. - Рабинович, это просто козел! И все.

- Вижу... - выговорил тот, - надо поймать.

- Зачем?

- Грехи возложить... и отправить...

- Да шугани его, к черту! И все. Вот напугал, сука! Пош-шел!

- Погоди!

Рабинович поднялся наконец из кресла, но сразу же опять сел. Во второй раз уже получилось, и, покачиваясь, он направился к этому, надо сказать, огромному и заматерелому козлу-предводителю.

Доктор стал его отговаривать и не пускать. Забодает, говорил он, ну его к черту, Рабинович, тебе мало этой Ночи, блядь, трепета? Забодает, и все!

Нет, я только возложу, возражал другой... я быстренько возложу и столкну его вниз. Старик, говорил он, пусти, если б ты знал - сколько у меня грехов, старик, когда еще случай представится!

И так, хватая друг друга за руки и друг от друга отпихиваясь, в обнимку они подобрались к козлу, продолжавшему спокойно, по-домашнему объедать флоксы и бугенвиллии.

Когда Рабинович ухватил его за рога, козел дернулся и отошел. Рабинович его преследовал, пытаясь возложить на дурную рогатую голову обе руки.

- Стой, сволочь, - бормотал он, - как же это делается-то? Как его держали, за хвост, что ли? Доктор, смотри, какая непристойная скотина!

- Это ты - непристойная ско-скотина... Заходи слева, слева... Да возлагай же скорее, дурак, он рвется!

- Держи его, я вспомню счас... Не знаю - с чего начать-то... Херней занимался! - торжественно и надрывно признался он. - Люди - делом, а я херней...

Козел орал очень неприятным тенором, напоминающим, впрочем, докторский, когда тот брался петь с Рабиновичем на два голоса их любимую застольную песню "Степь да степь кругом". Рабинович никак не мог собрать все свои грехи воедино, они расползались, как вши по наволочке.

- Херней занимался! - выкрикивал он в искреннем отчаянии, но больше ничего вымолвить не смог.

К тому же он хватал козла за ноги и пытался даже зачем-то оседлать его; позже он не мог объяснить - зачем. Держи за рога, кричал он, главное хватай его за рога...

Наконец козлу это надоело. Может быть, он решил, что недолгий привал на симпатичной терраске себя исчерпал.

Он дернулся, попятился и внезапным мощным рывком обрушился вниз, в овраг, увлекая за собой довольно крупную, хотя и очень пьяную, очистительную жертву: Доктора.

глава 38

К трем часам ночи он закончил верстать очередной номер "Полдня". Только тогда осторожно вынул ноги из тазика с водой, поднялся из-за компьютера, потянулся, почесал волосатый живот и как был - вольготно, в трусах (а кто его увидит в три часа ночи!), - оставляя за собой мокрые следы, вышел в коридор, в туалет.

Глубокая ночь - лучшее, тишайшее время жизни - всегда умиротворяла его. По ночам он и чувствовал себя лучше. К этому часу утихомиривался и закрывался даже престижный салон "Белые ноги"...

Впрочем, ни до служащих, ни до клиентов этого заведения Вите не было никакого дела: мощная решетка от пола до потолка, отделявшая вход в коридор второго этажа от лестничной площадки с лифтом, запиралась лично им с вечера на огромный амбарный замок.

В туалете он - по причине застарелого геморроя - пробыл долго, вышел в хорошем настроении. И сразу увидел: по ту сторону решетки, держась за нее обеими руками, стоял и смотрел на Витю большой и неудобный, странный человек с пронзительно красивым бритым лицом, несколько припухлым. Странным, в частности, казалось то, что, как и Витя, человек этот был полуголым, и каждый сантиметр его обширной, прекрасно развитой груди, а также предплечий и даже кистей рук был перегружен татуировкой. На разные темы.

Витя не сразу испугался. Вначале он решил, что это заблудший клиент престижного салона "Белые ноги". Поэтому приветливо проговорил на иврите:

- Эй, приятель! Ты слегка припозднился. Блядям тоже покой нужен.

На что странный тип, не отрывая пристального взгляда от Витиного живота, проговорил вдруг по-русски негромко, внятно и страстно:

- Сын человеческий!

Так, подумал Витя. Прелестно. Вот идет Машиах...

- Я послан к сынам Исраэля, к коленам непокорным... - продолжал тот наизусть, - речей их не убоюсь и лиц их не устрашусь, ибо они - дом мятежный...

Витя и тут все еще не испугался. Имелся у них с Зямой кое-какой опыт по очистке помещений от мессий.

- Что вам, собственно, угодно? - необычайно деликатно спросил Витя.

- Мне? Посцать, - сказать Машиах вежливо. - Пусти меня, сын человеческий! Я вижу цель свою за твоей спиной.

Витя вздохнул.

- Ссыте на здоровье. На улице, - не менее вежливо посоветовал он, правильно (редакторская привычка) выговаривая это слово. - Ночь ведь, ни души, свежий воздух. И так далее...

- На улице?! - тихо и тоже необыкновенно кротко спросил Машиах. - Ты что, бля, тебя где воспитывали?!

Вите стало нехорошо, муторно. Он было попробовал свой фирменный способ усмирения - смотрел Машиаху промеж глаз, в точку над переносицей, но тут выяснилось, что и сам Машиах ему промеж глаз смотрит. К тому же тот, не умолкая, продолжал цитировать Пророков, пересыпая их речения словесами, стилистически этим речениям абсолютно не соответствующими.

- Отопри мне, сын человеческий! - попросил он опять. - Ты щас у меня выпью завоешь и вепрем побежишь.

А ведь побегу, подумал вдруг Витя с тоской и страхом бегучим такой мерзлотной силы, что у него восстали волосы на животе. А газета тут без меня погибнет, ведь Зяма в "кварке" не работает и верстать не умеет...

Но он взял себя в руки. Какого черта, подумал он, умирать тут от страха при виде какого-то говенного Мессии! В конце концов, решетку же он не выломает.

И тогда Витя сказал, себе на погибель:

- Что ж вы сквозь решетку не проходите, если вы Машиах?

На что полуголый с легкой досадой в голосе проговорил:

- Да что - решетка! Дело разве в этом... Пройти-то не фокус. Смари, земеля: ото так мы от-пи-ра-ем... - Просунув руку между толстыми железными прутьями, он как-то - glissando - скользнул пальцами по амбарному замку (с которым каждое утро Витя мучился как проклятый), и тот распался и с грохотом обрушился на пол, - и ото так мы сцым, - продолжал Машиах, толкнув коленом решетку и явно направляясь в сторону туалета...

Витя шатнулся на волнистых, как водоросли, ногах к двери их офиса, впал внутрь, навалился на дверь непослушным телом и вязкими кисельными пальцами дважды повернул ключ в замке. Пот струился ручьем между его грудями, стекая по животу блестящей широкой дорожкой.

Минут тридцать он подпирал обреченно дверь, ожидая, что не признанный им Мессия толкнет ее и так же легко войдет в их комнатушку - полуголый, татуированный и прекрасный - для продолжения дискуссии.

Но в коридоре все было тихо, и даже из туалета не донесся шум спущенной в унитазе воды. Надо полагать, справив малую нужду, Мессия посчитал эту бытовую заботу недостойной своего царского сана.

Тогда Витя плюхнулся в кресло перед компьютером, при этом перевернув нечаянно таз с водой, и стал растирать ладонью левую сторону груди, подбадривая и подгоняя свое спотыкающееся сердце. Перед его глазами над "Макинтошем", привинченная к полке со словарями, висела реликвия из старой разбитой Витиной колымаги: металлическая пластинка с текстом дорожной молитвы, какую здесь присобачивают на переднюю панель каждого автомобиля.

Непривычным голосом безбожник и богохульник Витя прочел ее трижды. Но эта исполненная кротости и сдержанной мольбы молитва оказалась слишком постной для страшного, раздирающего грудь его отчаяния.

- Господи, прости меня! - рыдающим голосом выкрикнул Витя в экран компьютера. Он разевал рот, как рыба, пытаясь глотнуть воздуху. - Господи, прости меня за все! За Наташку, за ее мытарства, за ее аборты, за Иоську, за развод! И за Юлю... И за Юлю прости меня! Прости меня, Господи, суку окаянную!!.

глава 39

Ужас и омерзение, ужас, омерзение и вонючий запах козлиной шерсти во рту - вот что почувствовал Рабинович, еще не открыв глаза, но все поняв сразу: утро. Йом Кипур. Все кончено...

Проспал он, вероятно, немного, потому что синий квадрат неба в черной оконной раме еще не утратил эмалевого оттенка новой кастрюли, а лаковые мясистые листочки плюща, заглядывающего в спальню, были освещены мягким утренним солнцем.

Рабинович вспомнил сразу все в том отвратительном комплексе событий, каким он должен был выглядеть с точки зрения Высшего Судии: безнравственное суетное сборище - "собрание нечестивых", пьянка с близнецами, драка, пожар, козел, полиция.

Да, вытаскивать Доктора из оврага ему помогала приехавшая в конце концов полиция.

Вот вам, пожалуйста, иллюстрация к надоевшей всем теме "ментальность". Эти недоделанные аборигены кротко перенесли салютные залпы идиота-пиротехника, вопли и музыку, пожар, наконец! Что вывело их из себя? блеянье старого козла. Они звонят в полицию и сообщают, что жильцы шхуны "Маханэ руси" всю ночь мучают животных. Скажите - евреи они после этого? А вы говорите - "ментальность".

Рабинович не хотел подниматься. Вообще-то после всего он и жить не хотел, но - пришлось.

Минут десять он чистил зубы, испуская стоны, рыча и пытаясь понять зачем он кусал несчастное животное?

Потом завернул в полиэтиленовый пакет чистое полотенце, мыло и смену белья, спустился по лестнице в гостиную и, аккуратно переступая с пятки на носок, пересек омерзительно мокрый ковер на полу.

В кухне жена Роксана жарила оладьи. Она взглянула на пришибленного мужа и сказала:

- Сева повесился.

- Боже мой! - ахнул Рабинович. - Удачно?

- Нет, - сказала она, переворачивая на сковороде оладью. - Ангел-Рая вынула его из петли. Вовремя заглянула - а он висит. Теперь в больнице.

- Бедняга, - вздохнул Рабинович и подумал: может, повеситься?

- Я - в микву, - сказал он и вышел во двор.

На него обрушилась такая радость бытия, вбирающая в себя и обнимающая сразу весь белокаменный, чешуйчатокрыший, арочный, ступенчатый городок маленький их Толедо на вершине горы.

Так играл в утреннем свете красно-черный кирпич дорожек, такие синие тени падали на отполированные плиты желтого, розового и серого камня стен и площадок, так живописно свисали с каменных, крупнозернистой кладки оград гроздья вишневых и розовых соцветий бугенвиллей, так пахли кусты олеандров...

Так следовало сегодня благодарить Господа за жизнь и умолять о жизни, долгой жизни в этом цветущем раю!..

Сашка Рабинович застонал, сжал зубы и выдавил:

- Ссуки п-партийные!!

Он вспомнил вчерашних братьев-близнецов и вдруг понял, что никакие они не близнецы и никакие не братья. Какие там братья, мысленно ахнул он, да пиротехник просто двойник, двойник-телохранитель! То-то они такие одинаковые были - и часы, и наколка на руке, и костюмы, и все-все! Ну да, ну да; правда, миллионер вроде погрузнее был, да и постарше, а пиротехник посуше и помускулистее. К тому же Мироша был явный еврей, а Тиша - абсолютно русский.

Разволновавшись при этом открытии, Рабинович остановился, достал сигарету и закурил. Вот оно что: хозяин и телохранитель не поделили бабу, вот и все. Быдло. Да откуда они взялись-то? Господи, как все омерзительно!.. Да кто их привел-то и зачем? Сева! Сева привел, а потом повесился. Хорошенькое дельце!

Прямо перед ним на выпирающем из каменной кладки желтом булыжнике замерла ящерка. И в Сашке ахнул художник, прищурился и минут пять, боясь пошевелиться, жадно рассматривал изумрудно-серые, тончайшей кисточкой нанесенные узоры на спинке, приподнятую змеино-плоскую головку с крупными стрекозиными глазами и растопыренные пальчики лап. Потом он тихонько свистнул, и, видимо, почувствовав дуновение, ящерка юркнула в зелень...

Зайти, что ли, за Доктором?

Нет, не надо. Пусть спит, бедный. Часа полтора после отъезда полиции его бинтовали и латали пластырями.

Минут за тридцать Сашка пересек городок, поднимался и спускался по лесенкам, проходил под арками, огибал круглые дворики с качелями и деревянными горками на зеленых косогорах - чего не жить-то, Господи!

Он миновал площадь с центральной синагогой. Сегодня на чтение "Кол Нидрей" здесь соберутся толпы...

Потом миновал мост, переходящий в волшебную улочку, которую всегда он мысленно называл "Верона" (балкон обращен к балкону, пальмы, плющ по стенам, тенистые внутренние дворики), и наконец через парк спустился к синагоге ХАБАДа - небольшому зданию под покатой черепичной крышей.

Сашка, хоть и не принадлежал к движению ХАБАД, предпочитал эту уютную семейную синагогу и ее прихожан, веселых французских евреев. Он и в микву сюда ходил.

Говорят, лет двенадцать назад сам великий Любавический ребе прислал сюда группу молодых хабадников из Франции. Так прямо и велел: есть, мол, новый городишко в Иудейской пустыне, на границе владений колена Иегуды, несколько домиков на вершине горы. Поезжайте туда, стройте синагогу, жилье, живите и рожайте детей. Ну, они и приехали - слово старика было непререкаемо. Построили здесь добротные дома, вот эту синагогу с детским садом, миквой и благотворительным складом вещей для новых репатриантов. Да что там - вот эта приличная белая рубашка, которую Сашка надевает по праздникам, пожертвована на склад явно одним из симпатичных французов-хабадников.

Сашка любил приходить на праздники именно сюда, потому что в веселье здешние особенно весело плясали, а на грозные дни завершали богослужение пораньше. На Симхат-Тора плясали отчаянно, на разрыв сердца, наливали друг другу водку в стаканы, пели псалмы на мотив "Марсельезы" и - как это ни странно - огрызок русской песни, всего одну строчку: "Нъет, нъет ни-ко-го, кромье Бъо-га од-но-го!" - что доказывает российское происхождение движения ХАБАД.

Рабинович спустился на первый этаж, потом - на несколько ступеней вниз, в подвал, - там была душевая и миква - небольшой квадратный водоем с проточной водой. Он разделся, встал под душ, намылился...

Удивительная штука - привычка. Вот это мытье под душем он не считал очищением. Не только сознанием - кожей не чувствовал.

Только ухнув с головой в воды миквы и вынырнув, протирая глаза и отфыркиваясь, он чувствовал, что проточная вода уносит, как это ни банально звучит, многие неприятные ощущения как физического, так и душевного свойства.

Интересно, подумал он, еще раз окунаясь с головой в воду, отдают себе христиане отчет в том - откуда взялось их крещение?

Рядом с ним кто-то плюхнулся и ушел под воду. Потом вынырнул, отфыркиваясь, улыбаясь всем лицом:

- Бонжур!

- Бонжур! - ответил Рабинович.

Этого длинного костлявого парня звали Михаэль. Он приехал из Парижа с первой группой хабадников, в армии служил в десанте, всегда сиял ровной приветливой улыбкой и всегда носил на себе гроздь своих детей - от пятилетней дочери до пятимесячного сына. Сашка даже невольно огляделся - где же они?

Потом они с Михаэлем, голые и дрожащие, вылезли из воды. Сашка, глядя на то, как, опершись обеими руками о бортик миквы, выбирается из воды Михаэль, подумал - где он видел эту позу, этого пригнувшегося голого мужчину с кудрявой головой? Господи, вспомнил он вдруг, ну конечно, - "Явление Христа народу" Иванова, - юноша на переднем плане!..

Они энергично растерлись полотенцами, оделись...

Когда Рабинович вышел наверх, Михаэль сидел на ступеньках, курил и смотрел вниз, туда, куда покато спускался молодой парк - акации, сосны, пинии и кипарисы. Парк спускался - так и хочется написать "к реке"... - да только нет реки в Иудейской пустыне. Парк спускался к изогнутому полукольцом двойному шоссе с разделяющим полосы рядом пальм.

Чешуей багрового дракона поднималась справа от шоссе черепица крыш, громоздился ступенчато старый район вилл. А дальше виднелись желтые холмы пустыни и такая высокая и ясная в этот солнечный день - голубая гряда Моавитских гор.

- Ты видишь - как красиво? - тихо и требовательно спросил Михаэль, не оборачиваясь. Сегодня он вообще был необычно тих.

- Красивей, чем Париж? - спросил Сашка.

Михаэль обернулся, посмотрел на него снизу вверх и удивленно сказал:

- Конечно!

Сашка сел рядом с ним на ступеньки и тоже закурил. Они говорили на иврите - коряво и свободно, как могли говорить только два человека, для каждого из которых этот язык не был родным.

- Я жил в Париже дважды по месяцу... Честно говоря - не представляю, как можно было уехать из этого города.

Михаэль засмеялся снисходительно.

- Да... - проговорил он. - Париж велик...

И они замолчали. Надо сказать, Рабиновичу сильно полегчало после миквы. Конечно, психологическое - но что тут поделаешь - сердце как-то поуспокоилось, и желудок перестал побаливать, и он подумал: да-да, конечно, вчерашнее скотство... но Господь милосерден, отмолю!

- У меня была очень веселая юность, - проговорил неожиданно Михаэль, и Сашка удивился тому, что, оказывается, он продолжал обдумывать его слова. Я из состоятельной семьи, понимаешь? Из очень состоятельной семьи... Сорбонна, философский факультет... Много друзей, много связей...

- Ну? - тупо спросил Рабинович, не понимая, к чему тот клонит. - Я и говорю.

- Слушай! - нетерпеливо перебил его француз. - Моя мать происходит из очень известной фамилии... Во Франции - очень известная фамилия. Дрейфус. Ее предок был военный, офицер штаба армии.

- Да знаю я! - сказал Рабинович, который неплохо учился в вечерней школе, у учительницы истории Фани Самойловны. - Что я - Дрейфуса не знаю!

- Ах да, я слышал, что в России дают хорошее образование... trиs bonne йducation... Да... Ты знаешь, чем отличается наша жизнь на землях гоев от нашей жизни здесь?

Рабинович усмехнулся. Он и сам бы хотел знать - чем.

- Тем, что твоя фамилия может прожить там тысячу лет, и полить ее кровью, и удобрить прахом своих поколений. Но все равно придет день, когда та земля крикнет тебе: "Грязный вонючий жид! Убирайся с моего тела!" Она будет орать тебе это в лицо, даже когда ты упадешь на нее на поле боя, она отравит тебе этим воплем последние минуты жизни, и ты умрешь с горечью в сердце, даже не зная, как читается "Шма, Исраэль!", потому что твои ассимилированные гортань и нёбо не приспособлены для звуков этой молитвы...

А твоя земля... Ты мог болтаться вдали от нее тысячу и две тысячи лет, но когда ты все-таки вернешься сюда из прекрасного города своего детства и своей юности, от любимых друзей и возлюбленных (обаяние чужой расы!), которых ты так умело ласкал... когда ты все-таки вернешься... она отверзает для тебя свое лоно и рожает тебе, и рожает - дважды в год... Ты не успеваешь снимать плоды с деревьев... А когда ты умираешь, она принимает тебя в последнее объятие и шепчет тебе слова кадиша - единственные слова, которые жаждет услышать твоя душа... Вот что такое эта земля - для тебя. И только для тебя... Для других она была камнем, бесчувственным камнем, как фригидная женщина. Потому что женщину можно угнать в чужой гарем, ее можно взять силой - но насильник никогда не дождется от нее вздоха любви.

Но ведь это правда, подумал Рабинович, ведь это - чистая правда. Он прослезился, и из правого его глаза даже выкатилась слеза, которую он торопливо подобрал указательным пальцем.

Михаэль поднялся, разогнулся с хрустом - он был очень длинным, смешным, сутулым человеком, - похлопал Сашку по плечу и сказал:

- Париж - очень хороший город. "Paris coыte la messe". Есть много местечек, где ты отлично проведешь время. Когда поедешь - скажи, я дам адреса...

* * *

В талесе, уже накинутом на плечи, Рабинович бегал по дому и искал шекель. Один у него нашелся в брюках, требовался второй. Без второго никак было нельзя.

В последний момент он вдруг вспомнил, что забыл искупить накануне Судного дня свою единственную дочь Тусю.

- Да поищи же в карманах плаща! - крикнула из кухни, где она приготовилась уже зажечь свечи, жена Роксана.

Наконец второй шекель был найден.

- Поди сюда! - велел Рабинович дочери и, раскрыв молитвенник, забормотал как положено:

- "Сыны человеческие, обитающие во мраке и в тени смерти,

закованные в страдание и железо..."

Дочитав до конца, переложил деньги в ладонь дочери и сказал строго:

- Повторяй за мной:

"Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое... а

я вступлю в жизнь добрую, долгую и мирную". Амен!

Туся лениво повторила. Она ночевала сегодня у соученицы у Иерусалиме, но до нее уже дошли слухи о прошедшей Ночи трепета.

- Приличные люди для этого кур покупают, - сказал Рабинович и сразу же пожалел, что сказал.

- Мало ли - приличные! - отозвалась из кухни жена. - Приличные люди и за козлами не гоняются...

На этой вот омерзительно смиренной ее интонации Сашка Рабинович и выбежал из дома. Сегодня он боялся опоздать.

* * *

Из окна кухни писательница N. видела, как быстрым шагом по травяному косогору спускались Рабинович с Ури Бар-Ханиной. Наперерез к ним направлялся ее муж - он только что вышел из подъезда. Догнал, и дальше трое мужчин пошли рядом. Писательница N. сверху залюбовалась ими. По краям - оба чернобородые - шли Сашка и ее муж, между ними - светло-русый Ури. Головы всех троих покрывали белые кипы, напоминающие круглые шапочки времен итальянского средневековья. Белые, с продольными черными полосами талесы, спадающие с плеч, почти касались зеленой травы. Этим троим недоставало шпаг. Как всему городку недоставало взнузданных коней на пригорках.

"Чертовски красиво, - подумала писательница N., - это белое на зеленом... Надо бы описать, да только кому это нужно! Кому интересны все эти еврейские радости на русском языке..."

У молодого кантора синагоги ХАБАДа был переливчатый, стонущий тенор. Когда община трижды грянула:

"Свет посеян для праведника,

и для прямодушных - радость!"

- он вступил сразу на неожиданно высокой страдающей ноте:

- "Собранием вышним и собранием нижним с соизволения

Всевышнего и с соизволения общины нам разрешается молиться

вместе с преступившими Тору".

У Рабиновича перехватило горло, он зажмурился.

- "Все обеты, зароки, клятвы, заклятия, запреты,

обещания..." - началась молитва "Кол Нидрей"...

Тенор молодого кантора трепетал, взмахивал, падал, но не срывался вязал и вязал разборчивый витиеватый узор:

- "Да простится всей общине сынов Израиля и пришельцу,

живущему среди них..."

Справа от Рабиновича самозабвенно раскачивался в молитве Михаэль, рядом с ним молился его старший сын, мальчик тринадцати лет, недавно праздновавший здесь свое совершеннолетие. В ногах отца, цепляясь за его свободно свисающие штанины, копошились двое младших.

Слева, облепленный пластырем, стоял желто-зеленый Доктор. Он страдал. Подвернутая при падении нога опухла и болела, сил выстоять всю бесконечно длинную службу у Доктора не было ни малейших. И в другой день он, конечно же, остался бы дома... Но Йом Кипур! А ведь завтра предстоит еще более изнурительная служба, да на голодный желудок... О Господи!

Он стоял, старясь, чтобы тяжесть тела приходилась на здоровую правую ногу, тускло глядел из-под наклеенного на бровь пластыря на кадыкастого соловья-кантора и повторял:

- "Да освятится Имя Твое, Господь Бог наш, над Израилем,

народом Твоим, и над Иерусалимом, городом Твоим, и над Сионом,

местом обитания славы Твоей, и над царством Дома Давида,

Машиаха Твоего, и над Храмом Твоим..."

Опустели дороги, оплетающие подножие горы, на вершине которой уселся городок со своими угасающими в сумерках улочками, дворами, синагогами. Проедет изредка внизу арабская машина, и снова тихо. Только в белых каменных синагогах облаченные в белые одежды евреи стонут, просят, умоляют Всевышнего о лучшем жребии...

- "Бог наш и Бог отцов наших! Пусть предстанет пред Тобою

наша молитва, и не уклоняйся от нашей мольбы, ибо мы не

настолько дерзки и упрямы, чтобы сказать пред Тобою... что

праведны мы и не грешили - но поистине грешили мы!"

Слава Богу, думал Доктор, стараясь незаметно привалиться боком к стенке, уже пошел "Видуй"... Ох, что будет, что будет...

* * *

У кантора, приглашенного на службу в новоотстроенную к Судному дню синагогу поселения Неве-Эфраим, был густой, как патока, бас. Он гудел и ширился, взбухал, заполняя все уголки только что вымытого от следов побелки здания, от него вибрировал свет в затухающих с сумерками витражах. Этот голос вытягивал душу, вырывал ее с корнем из набрякшего грехами тела.

Все население Неве-Эфраима собралось здесь, все сто двадцать три семьи. Шел "Видуй" - молитва, которую читает каждый от имени всего народа. Женщины сидели наверху, на галерее с резными деревянными перилами, и смотрели вниз, на мужчин - белые кипы, белые плечи, несколько винтовок, перекинутых через плечо, поверх талеса.

Стонали, качаясь, просили и каялись мужчины поселения Неве-Эфраим:

"За грех, который мы совершили пред Тобою по принуждению

или добровольно,

И за грех, который мы совершили пред Тобою по закоснелости

сердца,

И за грех, который мы совершили пред Тобою надменностью,

И за грех, который мы совершили пред Тобою дерзостью,

И за грех, который мы совершили пред Тобою злым умыслом

против ближнего,

И за грех, который мы совершили пред Тобою упрямством,

И за грех, который мы совершили пред Тобою беспричинной

ненавистью,

И за грех, который мы совершили пред Тобою насилием,

И за грех, который мы совершили пред Тобою смятением

сердечным,

За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи

нас!"

* * *

- "И за грех, который мы совершили пред Тобою недостойным

высказыванием,

За грех, который мы совершили пред Тобою распутством, 

выводил Рабинович, чистый и искренний, как стеклышко, 

За грех, который мы совершили пред Тобою в беспутном

сборище,

За грех, который мы совершили пред Тобою сквернословием,

За грех, который мы совершили пред Тобою открыто или

сокрыто".

Ему становилось все легче. Он молился страстно и внятно, вкладывая в каждое слово утроенный смысл. Он знал, что от него требуется.

Доктору же было плохо, плохо было Доктору. Нога болела так, что хоть на пол сползай. К тому же у него началась мигрень, и каждое слово молитвы, которую он старался бубнить потише и помягче, вспыхивало в голове предупредительными лампочками:

- "И за грех, который мы совершили пред Тобою пустыми

разговорами,

И за грех, который мы совершили пред Тобою насмешками,

И за грех, который мы совершили пред Тобою легкомыслием,

За грех, который мы совершили пред Тобою ложной клятвой,

За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи

нас!"

* * *

...В синагоге "русских", которую и синагогой трудно было назвать - так, подвальное помещение с плохой вентиляцией, - вообще невозможно было протолкнуться. В адской духоте молились рядом Перец Кравец, Агриппа Соколов, Ури Бар-Ханина, раввин Иешуа Пархомовский.

Рядом с Ури, с молитвенником в руках, в нелепо сидящем на нем талесе, стоял Боря Каган. Вообще-то в гробу он видал всех этих нашкодивших за год жидов вместе с их долбаным Судным днем. Но вечером Юрик молча нацепил на Борины плечи талес и чуть ли не силой выволок его из дома. Поэтому Боря стоял рядом, невнимательно глядя в текст молитвы "Видуй", ошибаясь, повторяя слова за другими и значительно опаздывая:

- "За грех, который мы совершили пред Тобою отрицанием

божественной власти..."

Его уже успели уволить с работы, на которую три месяца назад его устроил Юрик. Так что он тихо и покорно повторял за Юриком слова молитвы.

Боря молился не Богу, Твердыне Израиля, в которого он не верил. Он молился своей собственной Твердыне, Юрику, которого любил больше, чем Бога, больше, чем родную сестру и племянников, и, конечно, больше, чем себя самого. Искоса время от времени он взглядывал на друга, и ему было страшно.

Бледный, с катящимися по скулам каплями то ли пота, то ли слез, раскачиваясь и никого вокруг не замечая, молился гер Ури Бар-Ханина.

Он был кругом виноват. Он был виноват перед всеми: перед родителями, которые так и не приняли и не поняли все, что он совершил со своей жизнью, перед Борей, который вновь оказался без работы, а главное - виноват, страшно виноват перед Зиной: он мало уделял ей внимания и посмел уехать на два месяца в Бостон, куда его пригласили поработать в университете, а за это время у Зины случился выкидыш. У них уже было три дочери, и должен был родиться мальчик, первый сын. И в гибели этого нерожденного сына, как и во всем остальном, виноват был он, и только он один.

И за все это в грозный Судный день в тяжкой духоте, сглатывая пот и слезы, молился гep Ури Бар-Ханина:

- "Бог мой! Прежде чем я был создан, я не стоил того;

теперь же, когда я создан, я как бы и не создан. Прах я при

жизни моей, тем более в смерти моей. Вот я, пред Тобою, как

сосуд, полный стыда и позора. Да будет благоволение от Тебя,

Господь Бог мой и Бог отцов моих, чтобы не грешил я более, а те

грехи, которые я совершил пред Тобою, изгладь по великому

милосердию Твоему..."

И до накаленных на Божьей наковальне ослепительно белых звезд, в черную бездонную утробу Вселенной - из переполненных по всей земле Израиля синагог - возносились к открытым Вратам Милосердия плач и ропот, мольба и ужас - вопль стыда и покаяния.

глава 40

Зяме бы, конечно, не понравилось, что он приперся работать в ночь Йом Кипура. Да ей не привыкать к его безобразиям.

Конечно, ничего не горело. И эти семь полос, которые Витя сверстал на удивление быстро, подождали бы до исхода праздника. Просто не было сил оставаться дома, ругаться с Юлей, смотреть по телевизору российские программы... Он бежал, просто-напросто бежал. И не исключено, что от себя самого...

Сверстав полосы уже к часу ночи, Витя от нечего делать принялся за свежую статью Кугеля. Это его немного развлекло.

"Как мы дошли до жизни такой? - вопрошал политический обозреватель Себастьян Закс в первой же фразе статьи и сам себе отвечал: - Под гнетом власти роковой!"

- "Под гнетом власти роковой!" - повторил Витя саркастически. - Пушкин, блядь! - И движением "мыши" стер с экрана бессмертные эти слова.

Между тем наверху, в "Белых ногах", покоем и не пахло. Ни покоем, ни покаянием. Морячки там, что ли, опять гуляют?

Сверху доносились визг, странный вой, глухое хлопанье, как будто били в боксерскую грушу...

В общем, надо было бы, конечно, убираться подобру-поздорову...

В крепость железных решеток Витя уже не верил. Настолько не верил, что сегодня даже не запер ее. Так только - повернул дважды ключ в хлипкой редакционной двери.

И когда наверху в глухом шуме взмыл тонкий смертный вой, стало ясно, что удочки надо сматывать. И Витя торопливо принялся закрывать программу, чтобы одеться и тихонько выскользнуть из этого вертепа, пока сюда полиция не нагрянула. Полиция, с ее контингентом из местных уроженцев, вызывала у Вити ненависть более сильную (экзистенциальную), чем служащие и посетители престижного салона.

Но одеться он так и не успел.

По коридору протопали шаги, и сильный хриплый голос крикнул:

- Шай, сюда! Здесь кто-то есть!

В дверь саданули кулаком, и тот же голос гаркнул:

- Открывай!

И Витя (ненависть - экзистенциальное чувство!), вместо того чтобы торопливо открыть полиции дверь и подобострастно объяснить - кто он здесь и для чего, - Витя крикнул с плохо скрываемым азартом:

- А такого блюда - "хрен рубленый" - не хочешь попробовать?

После чего дюжие полицейские навалились на хлипкую дверь и после нескольких молчаливых ударов выбили ее без особого усилия.

Ввалившись в редакцию еженедельника "Полдень", они увидели маленького толстого человека в трусах и пляжных сандалиях.

- Голый! - проговорил пожилой полицейский другому, что помоложе. - Из той же компании. Руки за голову! Лицом к стене!

- Допроси его, я - наверх! - сказал он и вышел.

Витя - руки за голову - стоял лицом к стене и думал - что скажет Зяма на всю эту историю. А сказать она должна приблизительно следующее: так тебе и надо, Йом Кипур не ярмарка, еврейский Бог не барабашка. Стой теперь в трусах и рассматривай свои сандалики.

Первым делом полицейский - рослый и избыточно, по-индийски, красивый молодой мизрах - обхлопал Витины трусы, хотя странно было бы предположить, что Витя мог спрятать в них оружие.

- Не забудь задницу обыскать! - предложил Витя мизраху наглым и отчаянным тоном. - Найдешь там ядреный геморрой. Но учти - он стреляет не пулями.

И следующие минут десять тем же хамским тоном (с руками за головой) он объяснял полицейскому Шаю, что имеет право верстать свою газету в каком угодно виде и в какой угодно позе, хоть раком, потому что он законопослушный гражданин и платит налоги, и ему нет дела ни до борделя со всеми его обитателями, ни до бравой израильской полиции с ее облавами, чтоб все они разом провалились и лопнули.

После того как Шай достал из кармана его висящих на стуле брюк удостоверение личности и проверил его, Витя еще добавил, что он думает об израильской полиции вообще и о государстве Израиль - детально.

- Ладно, опусти руки, - сказал Шай. - Можешь одеться.

Витя обратил внимание, что лицо мизраха заросло многодневной щетиной знак траура.

- А что, - спросил он, - опять моряки бедокурят? Случилось чего?

- Случилось, - ответил тот. - Мы их давно пасем.

- Ты что - похоронил кого-то?

- Да, - сказал полицейский Шай. - Племянника, сына сестры. Единственного.

- Леванон?

- Да.

- Так не берут же единственных! - удивился Витя.

Шай усмехнулся:

- А ты не знаешь, как это бывает, когда приходит твой ребенок, и хватает тебя за горло, и говорит, что ему стыдно перед друзьями, и обещает всю жизнь ногой не ступить в родной дом, если ты не подпишешь эту проклятую бумагу в армию, разрешение... Вот и она подписала, моя сестра... А я теперь говорю: пусть бы он всю жизнь домой не ступил, правильно? Но пусть бы он в других местах ступал, и бегал, и ездил, и баб трахал... - Он подошел к окну, выглянул. - Сколько стоит здесь съем?

- Триста долларов, - сказал Витя, переобувая туфли.

- Дешево...

- А ты думал, я за ради удовольствия бок о бок с блядями работаю?

- Слушай, что я тебе скажу... - ответил Шай со вздохом, - бляди - еще не самое страшное в жизни.

Минут через десять спустился пожилой полицейский и велел идти за ним.

Они поднялись на лестничный пролет и остановились: на полу, привалившись спиной к стене и подняв колени, сидел вчерашний расписной Витин посетитель, проходящий сквозь железные двери.

Он усмехался, полуприкрыв глаза, и обеими руками сжимал темный продолговатый предмет в низу живота. Вите даже показалось сначала, что он цинично демонстрирует полицейским свои мужские доспехи.

Но уже через секунду стало ясно, что это - рукоятка ножа, а своим полуприкрытым взглядом расписной человек смотрит уже совсем в иные дали, проходит в иные Врата и демонстрирует в иных инстанциях все ипостаси души...

Однако, подумал Витя, дорожной молитвой тут не отделаешься.

Уже привычные за последние годы тошнота и пустынный холод подкатили к его сердцу. Господи, подумал он, а ведь этот парень уже абсолютно и бесконечно свободен...

- Ты знаешь этого человека? - спросил Шай.

- Да, - сказал Витя. - Это Машиах...

глава 41

Острый нож для разделки мяса - не очень длинный, но с удобной рукояткой - она купила в лавке недалеко от Еврейского квартала Хеврона. Теперь надо было только дождаться первой звезды, когда у евреев закончится их Йом Кипур и в Эль-Кудсе* откроются кафе, бары и ночные клубы.

______________

* Эль-Кудс - арабское название Иерусалима.

В город она доберется на арабском такси, это недорого. У нее уже приготовлены деньги.

На самом деле ей никого не хотелось убивать. Она вообще была вялой некрасивой девушкой зрелого возраста - весной ей стукнуло двадцать два года. И пока четыре месяца назад она не встретила на рынке в Хевроне своего бывшего учителя Абд-Эль-Вахаба, из школы "Алия", где она закончила девять классов, у нее, да и у всей семьи была еще надежда, что ее засватают. Мало ли бывает! Вдовец или инвалид... Вон, Риджа, например. Без руки, но все остальное ведь на месте...

Нет, дольше тянуть было нельзя. Сегодня ее вырвало чуть ли не за столом, она успела выбежать. Брат Фатхи так странно, так внимательно весь день следит за ней.

Братья просто убьют ее, а иначе нельзя. Нельзя: никто не отдаст свою дочь в опозоренную семью. И младших сестер никто не придет сватать. Над папой будут смеяться соседи в деревенском кафе, где мужчины смотрят телевизор и играют в шеш-беш...

Может, она и не станет убивать всерьез, не станет всаживать нож по рукоятку - ведь для этого сколько силы нужно! Хотя Абд-Эль-Вахаб сказал, чтоб ударила в шею, он показал, с какой стороны.

Он не хочет жениться. Сказал - лучше убей еврея, тебя возьмут в тюрьму, там родишь и оставишь. И семье будет почет... Не такие он говорил слова, когда тянул ее в темноте к себе и шарил горячими руками под платьем...

Она натянула джинсы, которые уже застегивались с трудом, поверх надела широкое арабское одеяние - нечто вроде платья серого цвета. На голову белый платок. Нож она заткнет за пояс джинсов - это хорошо, что она догадалась купить такой удобный, не слишком длинный нож.

Скоро выглянет первая звезда, она выйдет на шоссе и остановит арабское такси, какие курсируют между Хевроном и Эль-Кудсом. Сядет она сзади, на сиденье для женщин. Это недорого - всего пять шекелей.

глава 42

- Поехали, поехали, жрать хочется до смерти! Сейчас как закажем меурав, да марак-кубэ, да водочки! Доктор, плюнь на свою ногу, хватит ныть! Мы внесем тебя в злачное место на своих натруженных плечах!

По традиции вечером после Йом Кипура выезжали в город целой кавалькадой: на одной из темных улочек старого района Мусрара в известном курдском ресторане под названием "Годовалая сука" кормили вкусно и недорого.

Доктора еще поуговаривали, обещали покрепче перевязать ногу. Он был бы рад сейчас, перекусив по-домашнему, свалиться в постель. Но жена просила, да и неудобно было перед писательницей N. с мужем. У тех не было машины, а значит, им, беднягам, пришлось бы добираться на автобусе чуть ли не час. Поистине сдохнешь с голоду.

- А что ж вы солдата не прихватили? - спросил Доктор писательницу N. Ведь и он, поди, голодный?

- Во-первых, он жрал весь Йом Кипур как нанятой, не закрывая холодильника, - сказала мать солдата, - а во-вторых, "я б хотел забыться и заснуть".

На самом деле она предложила Шмулику ехать. Но тот сказал, что сидеть в обществе старперов - незавидная участь.

К тому же он надеялся, что родители будут гудеть за полночь, а часов в одиннадцать по одному из каналов немцы транслировали крутую порнуху. Короче - отослать младшего гаденыша спать, а самому спокойно балдеть перед телевизором.

Докторское копыто наскоро перевязали, жена села за руль, сзади усадили милых друзей-соседей, бросили клич Ангел-Рае с мужем Васенькой, и кавалькада тронулась...

глава 43

Витя уже сидел в машине, он должен был, как обычно, завезти в центральный офис готовые полосы "Полдня", но тут он вспомнил, что забыл снести вниз большую синюю папку, где полосы хранились.

Он чертыхнулся, вылез из машины и пошел назад в офис. У входа в подъезд в сумерках стоял Хитлер. Витя вдруг разглядел, как он стар - тот поседел, ссутулился, у него недоставало двух передних зубов. Увидев Витю, он страшно обрадовался.

- Ну, как дела? - спросил Витя.

- Мои дела... - неопределенно усмехнулся Хитлер. - Вот, подсобрал немного деньжат, жду мальчика. Поведу его в ресторан...

Когда Витя проснулся, он подивился тому, какой ясный и подлинный, какой грустный был этот сон.

Он вспомнил вдруг, как много лет назад, в юности, Хитлер всучил ему в подарок пластинку с песнями Шарля Азнавура. Потом Витя понял - ради чего. Ради одной песни... Сейчас уже не припомнить слов... В общем, это была песня голубого... Как это там?.. Вроде бы так:

"Вечерами я пою в маленьком кафе... И живу вдвоем с

мамой... Я люблю мыть посуду... Я никогда не доверяю маме это

дело, она не умеет так хорошо мыть посуду, как я..."

Черт, подумал Витя, а ведь у Хитлера была язва желудка. Может, его и в живых-то уже нет? Может, он только и околачивается в моих идиотских снах?

"...Я так люблю мыть посуду... - повторял Витя почти бессмысленно, ведь мама не умеет этого делать, как я... А вечерами... вечерами я пою вам песни в маленьком кафе".

Он вдруг заплакал, тяжело, лающим, кашляющим плачем. И долго лежал на спине, одинокий барсук, глядя в потолок, отирая ладонью слезы и тщетно пытаясь замять, затоптать в себе предчувствие беды, гораздо более страшной, чем его собственная смерть, которая давно уже его не волновала...

глава 44

До города их обещал подбросить Давид Гутман. А там остается сдать Мелочь на руки бабки и деда, встретить на центральной станции чревоугодника Витю, который приезжает из Тель-Авива первым автобусом, и часов до одиннадцати забуриться в дивное место - на огромную террасу старого каменного дома, где и размещался их любимый ресторан "Годовалая сука".

Сесть, как всегда, за крайний столик и пьянеть, пьянеть, пьянеть - от замечательной еды и хорошего пива, - зная, что сегодня не нужно возвращаться домой через Рамаллу.

Сегодня они ночевали у родителей.

Пес сходил с ума - утаскивал и прятал куда-то Зямины туфли, украл и со страшной ненавистью, никого к себе не подпуская, в клочья разодрал новые колготки. Заработав выволочку, лег на пороге с трагическим выражением на физиономии, вероятно означавшим "только через мой труп!".

- Чует, что ты сегодня не вернешься, - сказал муж. - Страшно разбалован. Просто распоряжается тобой, как своей собственностью. Смотри разлегся, не пускает.

- Бедный Кондраша! - причитала Мелочь. - Остается один на всю ночь!

Зяма присела у двери, пошептала псу, потрепала его за ухо.

- Кондрашук! - сказала она. - Прекрати трагедию ломать. У нас с тобой впереди целая жизнь!

Когда запирали "караван", пес зарыдал пугающе человеческим голосом и стал колотить лапами в дверь.

- Ты знаешь, - сказала Зяма, - мне даже не по себе. Может, попросить Рахельку переночевать у нас?

- Глупости! - воскликнул муж. - Пес остался сторожить дом. Что тут такого? Жратва и вода у него есть, завтра утром мы вернемся. Он недопустимо разбалован, хуже, чем Мелочь!

Наверху уж стояла машина Давида Гутмана. И они стали подниматься в гору. Зяма шла последней, оборачиваясь и расстроенно прислушиваясь к неутихающему собачьему плачу.

глава 45

- Доктор, - пробормотал Рабинович, наклоняясь, - скоси глаз вправо и глянь, какая обалденная шея восседает за крайним столиком.

Писательница N. услышала Сашкины слова и оглянулась. За столиком, недалеко от двери, ведущей в кухню, сидели трое - немолодой суховатый человек в свитере, словно он мерз в такой теплый вечер, толстяк неопрятного вида с взъерошенной гривой и всклокоченной бородой. Толстяк, наоборот, одет был чуть ли не в майку. Хотя ему не повредила бы приличная рубашка.

Между этими двумя столь разными господами сидела женщина и вправду с очень красивой шеей. Собственно, не в шее было дело, а в той особенной посадке головы, в некоем трепетном обороте, пленительном наклоне, кивке, то самое виртуозное "чуть-чуть" в искусстве природы... А в остальном - баба как баба. Вполне уже среднего возраста.

Писательнице N. показалось ее лицо знакомым, и минуты три она даже вспоминала, где могла видеть эту женщину, но не вспомнила, а потом отвлеклась.

Они сидели за двумя сдвинутыми столами в той части широченной террасы, где она заворачивала за угол дома, образовывая небольшое уютное пространство. Отсюда вела дверь во внутреннее помещение, из которого доносились громкие голоса официантов, стук посуды и запахи кухни, а чуть поодаль искусно витая железная ограда террасы переходила в перила лестницы, заросшие виноградной лозой. Виноград поднимался над лестницей в виде арки, на полу по обе стороны входа стояли две огромные - почти в человеческий рост - глиняные амфоры, и каждый входящий, таким образом, на мгновение попадал в картину, похожую на те, что намалеваны были в фотографических ателье конца прошлого и начала нынешнего века. (Просуньте голову в это отверстие, и вы превратитесь в русалку, отдыхающую на седых камнях.)

После целых суток изнурительного воздержания их застолье было дружным, легким, приятным и - как обещано - отменно вкусным.

Как будто и впрямь Судный день унес с собой весь морок прошлогодних проблем, обид и тягостей. (Искупительные деньги - горсть шекелей - они раздали нищим в центре города. А сами вступили в жизнь добрую, долгую и мирную.)

* * *

- ...Пива, конечно! - сказала Зяма. - И только пива.

- Тебе надо было родиться немецким бюргером, - заметил муж, наливая ей пива в бокал. - К тому же ты хотела выпить за здоровье Хаима, а пиво за здоровье не поднимают.

- Очень даже поднимают. Однажды в Тель-Авиве мы с Хаимом накачались пивом, как две свиньи, так что на обратном пути пять раз останавливались в безлюдных местах и разбегались по кустикам. А пили исключительно за здоровье: мое, его и поселения Неве-Эфраим.

Выпили за Хаима - за его жизнь, за его рассудок.

Вокруг сновали юркие, как ящерки, мальчики-официанты, пар от тарелок и сигаретный дым дырявыми облачками скользили вверх и уплотняли сизое облако над головой, сквозь которое едва виднелись камушки звезд.

Народу все прибывало. Люди поднимались снизу по лестнице, на мгновение возникали меж амфорами, под увитой виноградом аркой, оглядывались... К ним уже торопился, - как всегда, с виноватой улыбкой приблудного сироты - Авнер, хозяин заведения, старый курдский еврей, человек неистового сердца. Шепотом пересказывали посетители друг другу потрясения его жизни. Авнер отбил невесту у одного из своих внуков. Авнер увел жену у друга, с которым тридцать лет назад открыл и содержал этот ресторан... Авнер закрыл ресторан и уехал на Северный полюс! Да, было и такое... Он действительно навесил замок на двери ресторана и действительно достиг Северного полюса. Говорят, на последние несколько сот километров нанял вертолет. Возможно, километров на двести его и обштопали, но ведь дело не в этом... Все это он совершал с той же виноватой, заискивающей улыбкой приблудного сироты. Где-то здесь на стенке висит фотография: Авнер на полюсе - в унтах и шубе, виновато улыбается: бедный еврей, вот до чего довела его жизнь...

- А теперь, господа, - сказал Витя, - не грех обмыть первую круглую дату одного безумного предприятия: через три дня исполняется пять лет газете "Полдень".

- Какая газета! - сказала Зяма. - Тебе все приснилось. В твоей жизни был только контрабасист Хитлер.

- Пять лет ежедневного ожидания провала и увольнения, - сказал он.

- А все-таки мы делаем с тобой неплохую газету, - сказала она. - Ура.

- Ура.

Муж наклонился к ее плечу, состроил озабоченную физиономию многодетного вдовца-портного и жалобно прошептал:

- Зяма, ви мине нравитесь, ви мине подходите. Кто у мине остался, кроме ви?

И она засмеялась. Она почему-то всегда, как в первый раз, смеялась этой шутке.

глава 46

Шмулик загнал брата в постель и еще раз просмотрел программу телепередач. Ах ты ж...! Он все перепутал. Немецкая порнуха идет завтра, когда все дома торчат, а сегодня - какой-то пресный боевик. Он читал аннотацию, ерунда на постном масле...

Минут двадцать с пультом в руках он прыгал с одного канала на другой, и везде была скука, такая скука, что хоть вешайся. Не нагрянуть ли к старикам, подумал он. Явиться так в ресторанчик - здрасьте, я ваша тетя, а закажите мне шашлычок...

Мать при посторонних выступать не станет. Он часто пользовался этим приемом: вытягивал из нее все, что ему было нужно, в присутствии гостей, например. У нее при этом становилось такое лицо... ужасно смешное!

И чем дольше он думал о шашлычке, тем больше склонялся к мысли поехать в город.

Хотелось одеться по-человечески, не в форму. Но денег, как всегда, не было, материна сумка, откуда можно бы вытащить пару шекелей, в данный момент у нее в руках... Ничего не оставалось, как ехать в форме, на солдатский проездной.

По уставу он и винтовку должен был брать с собой. Как она ему осточертела - эти четыре постоянных кило через плечо!.. Он еще пошарил по карманам материнского плаща, залез даже в осеннюю куртку художника, но собрал только сорок агорот. Ничего не поделаешь: придется надевать форму и ехать на свидание с шашлычками в полной амуниции.

глава 47

- Дуду! Тут какая-то арабка в уборную просится! - крикнул повару из коридора его помощник Шломи. - Вроде ей плохо. Может, беременная. Пустить?

У Дуду на двух гигантских сковородах жарился меурав - куриные печеночки, пупочки, сердца, переброшенные луком и фирменными специями, - его коронное блюдо, ради которого полгорода съезжалось сюда на исходе праздников и суббот. Огромный, вспотевший, в белом фартуке, плотно облегающем поистине поварское брюхо, он щурился, чтобы брызги раскаленного масла не попали в глаза. Какая еще арабка! Тут, гляди, не пережарь!

- Ну пусти! - крикнул он. - Только приглядывай, черт ее знает!

И Шломи молча кивнул девушке, подбородком указывая направление - по коридору и направо. Налево вела дверь на просторную террасу, где уже не было ни одного свободного столика.

Впервые за долгие месяцы известной писательнице N. было по-настоящему хорошо. Впервые она совершенно не думала ни о деньгах, ни о счетах, ни о будущем детей. Отличное сухое вино не дурманило, а действительно согревало сердце. И Сашка шутил так кстати, и собственный ее муж вдруг рассказал две очаровательные, забавные истории из своей юности...

Как меняется ее лицо, думал Доктор, сидящий напротив писательницы N., когда она хоть на минуту высвобождается из-под завала своих тяжелых комплексов. Вот ведь все дано человеку - талант, успех, даже красота, какого черта все обязаны лицезреть этот вечный оскал трагизма?

- Ребятки, дорогие, - пропела Ангел-Рая, - давайте выпьем за то, чтоб мы всегда добивались того, чего хотим!

- А чего мы, кстати, хотим? - осведомился Рабинович.

- Всего! - необычным для себя, нежалующимся тоном сказала Ангел-Рая. И никак не меньше.

Вся терраса гудела - русский, английский, французский, арабский, иврит, - и никто не мешал друг другу, здесь принято было разговаривать в полный голос и громко хохотать. Есть моменты, подумала известная писательница N., когда эти левантийские нравы совершенно не раздражают...

Через мгновение ее эйфория оборвалась: отпив из бокала и поставив его на стол, она подняла голову и в арке, увитой виноградом, увидела своего старшего сына, с голодным азартом озирающего столы.

Она задохнулась от ярости: этот болван опять за каким-то щеголеватым чертом примкнул к винтовке магазин с патронами!

А еще через через секунду за ее спиной завизжали, заголосили женщины.

И раздался выстрел.

* * *

- Доброе утро. Радиостанция "Русский голос" ведет свои передачи из шестой иерусалимской студии. Прослушайте обзор последних событий, который подготовил для вас Вергилий Бар-Йона.

- Здравствуйте! Нидаром паэт очень метко выразился аднажды: "Настанит час крававый, и я паду!" Крававый час настал вчера в известном иерусалимском ресторане для репатриантки из Рассии, которую случайным выстрелом убил салдат срочнай службы, также русский репатриант. Ракавая ашибка праизашла в тот мамент, кагда жительница арабскай диревни Бани-Наим, что на севера-вастоке от Хеврона, бросилась с нажом на упамянутую жертву, как точно заметил классик: "Пад гнетам страсти ракавой".

Нет сил, нет сил его слушать. Скорее выключите радиоприемник и больше не включайте его никогда. Вот я расскажу, как все оно было.

В уборной ее и вправду вырвало - от страха. Она постояла, держась за стену, отдышалась. Домой возвращаться было нельзя. Она закатала платье, вынула из-за пояса нож и выглянула наружу. Коридор был пуст. Где-то на другом его конце, в кухне, в чаду суетились и перекрикивались официанты и повара. Каждую минуту кто-то мог оттуда появиться.

В проем ведущей на террасу двери она увидела за ближайшим столом женщину в открытом платье, которая сидела к ней спиной и смеялась тому, что шептал ей на ухо сухощавый человек, похожий на доктора, хирурга, что нынешней весной вырезал отцу грыжу. Но тот был в белом халате, а этот - в сером свитере. И он так приблизил лицо к плечу своей женщины, - а то, что она была его женщиной, не вызывало сомнений, - как будто встретился с ней после долгой разлуки.

И та смеялась и наклоняла шею так послушно, так удобно, словно просила об ударе...

Девушка сжала оцепенелыми пальцами рукоять ножа, выскочила на террасу, судорожно вскинула руку и - не выдержав напряжения - вдруг сама завизжала, заверещала, будто не она должна была всадить нож в другого, а ее резали.

Все повскакали с мест, поднялся ужасный гвалт.

Зяма обернулась и увидела за спиной визжащую, как от боли, арабку с ножом. И этот всеобщий, ни во что не выливающийся, нестерпимый окаменелый визг, длящийся бесконечно крик ненависти, простертой над этой террасой, этим городом, этой землей, невозможно было вынести более ни мгновения. Одновременно в свалке на выходе боковым зрением Зяма увидела длинного "джобника", вскинувшего винтовку. Тогда она вскочила, опрокинув стул, и сильным аккордом на fortissimo "от плеча" швырнула девушку на пол.

Шмулик выстрелил.

Он выстрелил наконец.

Все-таки он был лучшим ночным стрелком в роте...

Ибтисам Шахада, жительница арабской, как верно замечено, деревни близ Хеврона, лежала на полу, судорожно и бессмысленно обнимая упавшую на нее женщину. Арабка была залита кровью - и это спасло ее от немедленной расправы: обезумевшие люди думали, что она ранена. Кровь сильными горячими толчками все лилась и лилась на нее, ей не было конца, можно было захлебнуться этой кровью...

Во всеобщей свалке истерично плачущих женщин и беспорядочно суетящихся мужчин неподвижными оставались двое: муж погибшей и известная писательница N.

Этот немолодой человек повидал на своем веку достаточно колотых, резаных и пулевых ранений. Старый хирург, он - по бурному извержению крови понял мгновенно, что минуту назад на этой террасе потеряла всякий смысл его дальнейшая жизнь.

А писательница N. почти завороженно глядела на лежащую в трех шагах от нее убитую Шмуликом героиню своего романа.

Того романа, дописать который у нее уже недостанет ни жизни, ни сил.

Через минуту приехали машины полиции и "амбуланса", и девушка по имени Ибтисам Шахада была спасена навсегда.

Братья не убьют ее.

Велик Аллах, они ее не убьют.

...А та, другая, медленно входила в родниковые воды Иерусалима, опускалась все глубже, раздвигая толщу их лодыжками, коленями, животом и грудью. Наконец погрузилась с головой и, раскинув руки, поплыла на спине к лестнице, где между глиняными амфорами уже встречал ее под виноградной лозой живой и радостный дед.

Он был почему-то бос, но чисто выбрит и красиво улыбался своей новенькой вставной челюстью.

- "Отряхнись от праха, встань, воссядь, Ершолойм, - проговорил дед тоном, каким обычно произносил тосты на семейных торжествах. - Развяжи узлы на шее твоей, пленная дочь Сиона!"

"Теперь и я - Ершолойм", - поняла она, погружаясь все глубже в эти восходящие пузырьками со дна грозно-веселые воды, жадно глотая их, заполняя ими легкие. И когда они проникли в каждую пору ее души, она вдруг все поняла.

- Деда, - спросила она изумленно и счастливо, - деда, ты - Машиах?

- Ну, Машиах! - сказал он. - Ай, мамэлэ, встань, не валяйся, я так рад тебя видеть!

...И она поплыла над старыми ржавыми холмами Самарии, в молодом родниковом небе, между желтыми отмелями облаков. Чтобы через мгновение вынырнуть, очнуться и воочию узреть, как изо всех сил пляшет перед Господом Машиах - опоясанный льняным эйфодом красивый человек из дома Давида...

* * *

Мне нравится эта женщина... Как любил повторять ее муж: "Зяма, вы мне нравитесь!.." И когда я приду, когда явлюсь, наконец, к дому мятежному коленам непокорным, - я, как обещано, подниму ее из мертвых - эту женщину с лебединой шеей, эту женщину, которая боялась темноты и пули, но не устрашилась лица своего народа.

Так скажем же словами искупительного обряда:

"Сыны человеческие, обитающие во мраке и в тени смерти,

закованные в страдание и железо... утратившие разум в

греховности своей, страдающие из-за беззаконий своих, - любую

пищу отвергает душа их, и приходят они к Вратам смерти..."

И если есть у человека ангел-заступник, хотя бы один на тысячу, то пусть молвит слово в его оправдание и скажет: "Сжалься над ним, ибо вот за него выкуп".

"Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое".

Подмена и искупление мое.

Искупление мое.

Искупление.

Иерусалим, 1995 - 1996 гг.