"Тайна Ребекки" - читать интересную книгу автора (Боумен Салли)

3

Закрыв папку с вырезками, я смотрел сквозь оконное стекло на араукарию – дерево скорби. Баркер во сне принялся перебирать лапами, и я вспомнил о том, что привиделось мне самому этой ночью. И снова ночной кошмар, как туманное газовое свечение, предстал перед моим мысленным взором. Как меня сдавливает руль зловещей черной машины, которая движется вперед помимо моей воли и желания. Сквозь снежную бурю она неумолимо приближается к Мэндерли. И как я ни пытаюсь тянуть на себе тормоз, он не слушается меня. А рядом, на пассажирском сиденье, стоит маленький гробик, который вдруг начинает придвигаться ко мне.

Встав с кресла, я раза два прошелся по комнате, глядя на книги, которыми завалена вся моя комната, чтобы изгнать неприятные воспоминания. А потом сел к столу и вдруг ощутил себя старым, немощным, запутавшимся, ослепленным ложными сведениями, которые навалились на меня через двадцать лет.

Эрик Эванс объявил, что он обнаружил «нового потрясающего очевидца», но что это означало на самом деле? Пустая похвальба, скорее всего. Подобно всем репортерам, которые бросились на лакомый кусочек следом за ним, он всего лишь выуживал очередную выдумку жителей Керрита, а потом носился с ней, как пес с мозговой косточкой. Но и он, и его последователи не сумели найти никаких доказательств тому, что на самом деле случилось с Ребеккой в ту последнюю ночь ее жизни. Ничего не удалось выяснить им и относительно ее прошлого – того, чем и как она жила до своего появления в Мэндерли. Даже тщательные изыскания Теренса Грея – историка, а не журналиста, не дали ничего. Во всяком случае, ничего такого, чего бы я не знал сам. И это меня не удивило. Я был другом Ребекки и знал лучше других, как хорошо она умеет скрывать от взора посторонних свою личную жизнь, как умеет хранить свои тайны.

Стоит ли мне браться за все это, вопрошал я себя, возвращаясь к столу, не попал ли я под влияние Теренса Грея – странного молодого человека, недавно приехавшего в Керрит, который по необъяснимым причинам столь серьезно заинтересовался загадочными обстоятельствами жизни и смерти Ребекки де Уинтер.

Скорее всего, нет. Правда, ночные видения стали страшнее с тех пор, как он появился и взялся за расспросы.

Я придвинул к себе телефон: настало время позвонить и договориться о прогулке в Мэндерли, которую я так долго откладывал, воспринимая ее как своего рода испытание или проверку. Как поведет себя Грей, когда наконец увидит руины особняка, завладевшего его воображением? И чем, хотелось бы знать, вызван его повышенный интерес?

Подняв трубку, я вновь положил ее на место. Часы показывали десять. Я поднялся на заре; мы с Элли очень рано завтракали, так что с приглашением можно было повременить. Молодой, энергичный человек вызывал во мне смутное беспокойство. Не последнее место в этом занимало то, что я так и не выяснил причины его интереса к давней истории. Тем не менее я готов теперь был смириться с тем, что Грей окажется весьма небесполезным сопровождающим. Но, прежде чем начать разговор с ним, мне следует все хорошенько продумать.

Взяв в руки конверт, прибывший сегодня утром, я взвесил его на ладони и решил, что не стану вскрывать его прямо сейчас, а обратился к странице, которую озаглавил «Свидетели».

В отличие от репортеров и Грея, я считал, что не нуждаюсь в чьих-либо показаниях, если собираюсь писать правду о Ребекке. Я был ее другом, быть может, самым близким, или считал себя таковым. И я знал Максима с самого детства. Подростком я бывал в Мэндерли, и в семействе де Уинтер не таили от меня секретов. Именно я, как считал Грей, остался единственным источником ценных сведений. Единственным после смерти Максима. И все равно, как показал разговор с Греем, даже в том, что мне было известно, оставалось несколько пробелов. Не очень существенных, но они вызывали сомнение у других. Мне всегда нравились книги о великих сыщиках вроде Шерлока Холмса или патера Брауна, которые умели добывать факты и анализировать их, – так что же мне мешает снова самому пройтись по следам событий? Итак, мои «свидетели». Кто мог бы знать нечто, чего не выяснил я сам?

«Сосредоточься, сосредоточься», – повторял я самому себе. Необходимо строго следовать судебным предписаниям. Благодаря самодисциплине я умел собираться и действовать стремительно. Сказывалась и моя военная подготовка, о которой я уже упоминал, но не так давно я заметил кое-какие тенденции, огорчавшие меня, связанные, видимо, с возрастом: мне исполнилось семьдесят два года, что в какой-то степени служило оправданием. И очень часто я ощущал себя несчастным, одиноким, неуверенным, раздражительным, подозрительным – выбирайте сами, что более привлекательно. Встряхнувшись, я быстро вывел на листе:

1. Ребекка.

2. Максим де Уинтер.

3. Беатрис (его сестра).

4. Старшая миссис де Уинтер (бабушка, которая воспитала его).

5. Миссис Дэнверс (домоправительница при Ребекке).

6. Джек Фейвел (якобы кузен Ребекки, единственный из известных нам родственников).

7. Прислуга (горничные, лакеи и так далее, многие из них все еще жили поблизости).

8. Фриц (прежний дворецкий, прослуживший в доме много лет).

Не очень длинный список. Кого-то (только не меня) могло привести в замешательство, что четверо из перечисленных в списке уже умерли, но у меня сохранились не только письма от них, но и собственные воспоминания. Мертвые тоже умеют говорить.

Тем не менее после того, как я написал эти имена, мне стало очень грустно. Я знал Беатрис, которая умерла в конце войны, еще девочкой. А Максим – он был на восемь лет младше меня – рос на моих глазах. Я был свидетелем того, сколь деспотично воспитывала их бабушка. Когда Максим женился на Ребекке, старая миссис Уинтер еще была жива, и она обожала невестку. И если Ребекка кому-то могла поверять свои тайны, то только ей, как мне казалось. Иной раз у меня возникало ощущение, что она знает о жене Максима больше, чем он сам. Но я, наверное, ошибался.

Написав эти имена, я словно вызвал из небытия призрачные тени. Баркер поднял большую голову, шерсть на загривке вздыбилась, он встревожился, а потом затих и посмотрел на меня задумчивым ласковым взглядом. Мы оба думали с ним о моем давнем друге Максиме, который пять лет тому назад погиб в автокатастрофе. Желал ли он, чтобы свершилось нечто в этом духе? Возможно. Автомобиль врезался в железные створки ворот Мэндерли. Он погиб через месяц после возвращения из-за границы, где провел несколько лет со своей второй женой. Срок его пребывание в Англии оказался коротким.

Я знал, что это такое, когда тебя преследуют фурии. А они не оставляли Максима ни на миг с того момента, как он покинул Мэндерли, хотя он прекратил всякое общение со мной и не отвечал на письма, так что мои утверждения чисто умозрительные. На его похороны меня не пригласили, что действительно по-настоящему задело меня тогда и продолжает задевать и сейчас. Я был преданным другом Максима, возможно, слишком преданным.

Вторая его жена, «печальный маленький фантом» – так ее описали мне сестры моего друга Бриггса, – рассыпала прах мужа в заливе возле Мэндерли, как я слышал. Потому что ей представлялось немыслимым поставить гроб Максима рядом с гробом Ребекки? Меня бы это не удивило: притягательная женщина притягивает к себе и после смерти.

Сейчас вторая жена Максима, насколько я знаю, живет в Канаде. Сначала я собирался внести ее в список свидетелей, но потом отказался от этой мысли. Встречаясь с ней несколько раз, я всякий раз находил ее слишком пресной и скучной. Наверное, я был небеспристрастен, так как всегда восхищался Ребеккой. И все же вторая миссис де Уинтер могла знать о смерти Ребекки больше других. Уверен, что Максим доверял ей. Но согласится ли она открыться мне? Скорее ад замерзнет, чем разомкнутся ее уста. И, будучи практичным человеком, я осознавал, что вряд ли сумею отыскать ее следы. По словам осведомленных во всех местных делах старых дев Элинор и Джоселин Бриггс, ни с кем из местных обитателей она не поддерживала никаких отношений. Она отгородилась от всех, уехав в Торонто (или Монреаль?), никому не оставив адреса.

Я снова пробежал по списку взглядом: осталось не так уж много людей, знавших о происшествии из первых рук… Из тех, что остались, часть можно сразу вычеркнуть. Ни малейшего желания общаться с одряхлевшим Фрицем, который из мальчика на побегушках дослужился до лакея, а затем и дворецкого, я не испытывал. Да, он был дворецкий что надо, но лез в чужие дела, и его всезнающий взгляд всегда раздражал меня. Сейчас он жил в доме престарелых и почти наверняка выжил из ума. Тогда почему я внес его в список? Наверное, по той причине, что Теренс Грей особенно интересовался им, сообразил я. Тем хуже для него. В своем списке я вычеркнул это имя тонкой линией. Кто еще?

Во времена Ребекки, когда Мэндерли находился в зените славы, когда каждую субботу дом наводняли гости, существовал штат прислуги, большая часть которой оставалась для нас невидимой, безмолвной и глухой – главные качества хороших слуг, как известно. Многие из них еще живы, и кое-кто продолжал жить в окрестностях Керрита. В отличие от Эванса и его последователей, которые с жадным любопытством выпытывали у горничных, какая мебель стояла в спальне, какие там висели шторы, и так далее и тому подобное, я не считал нужным выслушивать их. Одни горничные были завистливыми гусынями, другие – глупыми сплетницами, которым доставляло удовольствие рыться в чужом белье. Но вот Роберт Лейн… Кое-что он мог знать.

Время от времени мне доводилось сталкиваться с Робертом – в маленьком провинциальном городке это неизбежно. И всякий раз у меня оставалось впечатление, что он славный малый. Он поступил в Мэндерли лакеем, ушел служить во время войны и согласно сведениям моей справочной службы – сестрам Бриггс – уже давно женился и обзавелся четырьмя детишками. Он мазал волосы бриллиантином и работал в баре при отеле «Трегаррон», в нескольких милях отсюда, где всегда останавливались туристы купить сувениры.

Роберт слыл словоохотливым человеком, но разговаривать о серьезных вещах в баре с официантом, который подает тебе виски с содовой… В этом было что-то дурно пахнущее. Кто еще? Мой список подходил к концу. Остались только два человека. На следующем кандидате я задержался чуть дольше: миссис Дэнверс. Весьма необычная особа.

Самый нужный, наверное, свидетель. Самый близкий к Ребекке человек. Но, поколебавшись, я сделал уточнение – все же самым близким человеком была не она. Конечно, миссис Дэнверс лелеяла Ребекку с детства. Но где, когда, при каких обстоятельствах – о том не проведала ни одна душа. Миссис Дэнверс была истеричной особой, это я отметил сразу, едва увидел ее в первый раз, именно поэтому ее свидетельским показаниям нельзя доверять.

Она исчезла из Мэндерли в ту ночь, когда вспыхнул страшный пожар. С тех пор о ней не было ни слуху ни духу. Теренс Грей считал, что миссис Дэнверс еще жива, но с той же степенью вероятности могла и покоиться в могиле.

Таким образом, оставался единственный человек – Джек Фейвел, так называемый кузен Ребекки, довольно гнусная личность, хам и бездельник. Его вышвырнули из флота (как он туда вообще попал – загадка), и он нашел себе теплое местечко нахлебника при Мэндерли, когда стали приглашать гостей, заявившись туда без приглашения, как я полагаю. Я встретился с ним накануне трагических событий в 1928 году, через два года после появления в Мэндерли Ребекки, и мы еще не успели пожать друг другу руки, как он вызвал у меня отвращение. Тогда, увы, я понятия не имел, что пожал руку Немезиде.

Мне всегда казалось, что он обладает какой-то властью над Ребеккой и что это имеет отношение к ее прошлому. Именно он – единственный человек – знал Ребекку в детстве. Наша антипатия была взаимной, и вряд ли мы обменялись даже парой фраз после смерти Ребекки. И еще у меня осталось впечатление, что Ребекка тоже не очень любила своего кузена, хотя репортеры придерживались иного мнения.

Сначала Максим терпел его присутствие и не пытался выставить вон. Но, пьяница, бабник, болтун, Фейвел всегда был нежелательным гостем в Мэндерли. Однако, думается, причины неприязни к нему крылись в чем-то ином – они были значительно глубже.

Ревновал ли Максим свою жену к Фейвелу? Элизабет считала, что да. И не сомневалась в том. Быть может, женщины лучше распознают такие вещи, чем мужчины. Тем более что я сам вообще не ревнив. Думается, при своей несдержанности Фейвел что-то наговорил Максиму о прошлом Ребекки, что наложило на их и без того непростую супружескую жизнь какой-то отпечаток, тянулось долгие годы и в конце концов привело к смерти Ребекки. Атмосфера в Мэндерли все последние годы оставалась напряженной, и даже при всем умении Ребекки ей не удавалось скрыть явные шероховатости. Долго такие вещи утаивать невозможно.

После очередной безобразной пьяной выходки Фейвела Максим выгнал его, но тот продолжал слоняться в округе. У меня создалось впечатление, что Ребекка ссужает его деньгами. И если дело обстояло именно таким образом, то должен был найтись кто-то, кто обязан был предупредить ее.

Когда я заговорил с ней на эту тему (а все, что касалось Фейвела, раздражало меня, и, судя по всему, я говорил слишком напористо), она улыбнулась. Ее всегда забавляло то, как я пытался опекать ее и старался избавить даже от тени неприятностей. Она ответила, что очень хорошо знает, что представляет собой ее кузен. А затем добавила с каким-то загадочным выражением лица (она обладала способностью оставаться одновременно и сфинксом, и озорницей), что, несмотря на все свои недостатки, Фейвел очень щепетилен. Лично я не заметил ни малейших признаков щепетильности у этого типа. Но впоследствии – уже после ее смерти – я начал догадываться, что она могла иметь в виду.

Даже воспоминания о Фейвеле взбудоражили меня, но, поскольку мой врач – пессимист по натуре – советовал мне избегать любых треволнений, я встал и начал ходить по комнате. Призраки прошлого расселись по углам, и Баркер начал рычать на них. Я пытался не обращать на них внимания, но мне это не удавалось. Пришлось снова вернуться к столу. Руки слегка дрожали, когда я поднял листок.

В каком же году я в последний раз видел Фейвела? Когда шло расследование причин смерти Ребекки. Фейвел не желал смириться с выводом: самоубийство. Впрочем, как и я сам. Мне это казалось заблуждением, для самоубийства не было весомого мотива: она не оставила записки. И та Ребекка, которую я знал, никогда не могла покончить с собой. Поэтому я старался найти хоть какую-то зацепку, какое-то разумное объяснение. Я считал, что надо проследить все перемещения Ребекки в тот день, и был уверен, что имеет смысл тщательно все проверить. Но Фейвелу это и в голову не пришло.

Мы просмотрели записную книжку, которую, к счастью, сохранила миссис Дэнверс, и выяснилось, что Ребекка тайно, не обмолвившись об этом ни одному человеку, консультировалась с лондонским гинекологом в два часа дня в последний день своей жизни. Она зашифровала запись и заставила меня поломать голову над ее разгадкой. Почему Ребекка обратилась к столичному специалисту, а не к кому-то из местных врачей? И что он сообщил ей?

На следующий день я отправился в Лондон по указанному адресу. Со мной ехал Максим, его новая жена и Джек Фейвел – он настаивал на том, чтобы присутствовать при встрече, и как родственник Ребекки имел на то полное право. Правда, он отпускал грязные и непристойные намеки, что их отношения выходили за пределы родственных. Верить отъявленному лжецу я не собирался, но его гнусные заявления могли подтолкнуть Максима на убийство. Меня это беспокоило. И у меня возникли подозрения, что Максим и в самом деле мог быть причастным к ее смерти.

Нам повезло, мы застали доктора Бейкера дома. Он жил в довольно приятном доме, как мне помнится, где-то в северной части Лондона. После короткого разговора с доктором мы вышли на улицу, усыпанную опавшими листьями. Какой-то инвалид еще Первой мировой войны играл на шарманке модную в его времена песенку «Розы на Пиккадилли» – мелодию, которую я и до сих пор не могу слушать без душевного волнения. Как мы выяснили, доктор Бейкер встречался с Ребеккой дважды. В первый раз он сделал рентген и всевозможные анализы. Во время второй встречи он сообщил ей результаты обследования. Он был вынужден сказать ей, что она больна неоперабельной и неизлечимой формой рака матки. Впереди Ребекку ожидали мучительные боли. И жить ей оставалось три или четыре месяца.

Эта новость стала для всех нас полной неожиданностью. Стоя на улице, я пытался справиться с потрясением. Тешу себя надеждой, что мне удалось собрать все свои силы, чтобы не выдать переживаний и сдержать слезы.

Догадывалась ли Ребекка о том, что смертельно больна? Или слова доктора застали ее врасплох? Мне причиняла боль мысль о том, как она восприняла это известие. Я был настолько оглушен известием, что не мог в первый момент думать ни о чем другом. И только потом осознал всю важность расследования этой информации.

Теперь мотив самоубийства прояснился. И теперь решение, принятое следствием, никогда нельзя будет опровергнуть. Дело можно закрывать, несмотря на требования Фейвела или кого бы то ни было. И с Максима де Уинтера снимались все подозрения. Я повернулся и посмотрел на своего давнего друга. Его молоденькая жена ободряюще сжимала его руку. К моему разочарованию, даже ужасу, я увидел выражение величайшего облегчения на их лицах.

И тогда ко мне пришла уверенность – раз уж я решился писать правду, не стану скрывать, – у меня и раньше возникло сомнение относительно невиновности Максима по двум причинам. В первый раз, когда обнаружили тело несчастной Ребекки, Максима пригласили для опознания, и я увидел выражение его лица. В другой раз, когда состоялась пародия на похороны Ребекки и мы оказались у ее гроба рядом в фамильном склепе.

Никогда и ни с кем я не обсуждал эти похороны, ни с Элли, ни с женой. Но не потому, что забыл про них. Они прорывались в мои сны. Даже само слово «похороны» вряд ли уместно употреблять в данном случае. Это было погребение – поспешное, скрытное, состоявшееся тотчас после опознания тела. Слишком стремительное и тайное – все, как отозвался о них Эванс, – истинная правда.

В тот вечер шел сильный дождь. Усыпальница – ряд сводчатых помещений, забранных железными решетками, – была выстроена даже раньше церкви, расположенной неподалеку от реки, и вросла в землю до половины. Гробы представителей рода де Уинтер располагались друг за другом. Недавние гробы выглядели целее, более древние несли на себе отпечатки времени. Это было место, которое хотелось покинуть как можно скорее. И поэтому… впрочем, не стоит задерживаться на том, что я переживал. Я сказал всего несколько слов: что питал глубокую симпатию к Ребекке и что я глубоко опечален ее кончиной.

В склепе стоял холод, стены были влажными от сырости, кабель, видимо, из-за этого давал замыкание, и свет то вспыхивал, то гас, пока шла церемония прощания. Священник, смущенный происходящим не меньше меня, торопливо прочел молитву. Я стоял, опустив голову, но в какой-то момент почувствовал движение Максима, стоявшего рядом, и повернулся в его сторону.

На очень краткий миг, как раз тогда, когда свет снова вспыхнул, я встретился с ним взглядом. Он был бледным как мел, и, несмотря на холод, пот выступил у него на лице. И, как я понял, он смотрел куда-то сквозь меня. И что бы это ни было – увиденное потрясло его и буквально приковало к месту. Никогда не забуду выражения, застывшего на лице Максима, и муку, которую прочел в его глазах. В моих словах нет преувеличения, потому что я был на войне и знаю, о чем говорю.

Увиденное поразило меня – и тогда я догадался, хотя уже давно мучился подозрениями. Но тут с шипением и треском свет погас и только через какое-то время вспыхнул вновь. И еще до того, как священник произнес заключительную фразу: «Пусть она покоится с миром», Максим попытался выйти из усыпальницы. Я положил руку ему на плечо, чтобы удержать, и почувствовал, как он дрожит. Он не смотрел мне в глаза: он боялся выдать себя.

Я тогда отчетливо осознал: Ребекка не покончила жизнь самоубийством. И догадался, что каким-то образом Максим причастен к ее смерти. Но я счел, что дикая мысль, пришедшая мне в голову, – следствие пережитого шока, что мой разум отказал мне.

В склепе я почти явственно увидел, как все могло произойти. Спор, перешедший в скандал. Вспышка ярости. Быть может, Максим ударил или толкнул Ребекку, и она упала. Поверить, что Максим способен на предумышленное убийство, я не мог. Мой друг – человек чести… Тогда я еще верил в такие понятия, как честь.

До сегодняшнего дня я продолжаю думать, что, если бы в ту минуту я отвел Максима в сторону и спросил его, что произошло на самом деле, он бы признался мне. Он выглядел таким потерянным и потрясенным. Притворяться у него уже не было сил.

Несколько минут мы стояли молча. Теперь-то я отчетливо понимаю, что оказался на распутье и сделал окончательный моральный выбор. Я принял решение, которое и по сей день продолжает терзать меня. И сомнение в том, правильно ли я поступил, продолжает мучить меня. Если бы Фейвел держал язык за зубами, быть может, все обернулось бы иначе. Наверное. Впрочем, я не уверен.

Но Фейвел не стал молчать. Это было не в его правилах. Пытаясь сохранить объективность, я все же обязан отдать ему должное – видимо, и его тоже потрясло случившееся… Он по-своему был очень привязан к Ребекке. И тоже искал ответа. Однажды он задал вопрос, вызвавший у меня отвращение. Он спросил: считается ли заболевание, которое обнаружили у Ребекки, заразным? Вопрос, который мог задать только такой человек, как он. Ему казалось, что заключение врача обрадовало меня, поскольку тем самым снимались всяческие подозрения с Максима. И делал все возможное, чтобы никто не заподозрил его самого.

Сопоставив все имеющиеся у меня факты, я вынужден был сказать себе, что теперь мы выяснили мотивы поступка Ребекки. А поскольку свидетелей случившегося нет и какие-то другие доказательства тоже отсутствуют, не остается ничего другого, как признать эту версию. Нельзя привлекать человека к суду только на основании своих личных впечатлений, па основании того, что ты увидел чувство вины в его глазах. Тогда я решил оставить все так, как есть, постарался сделать все возможное, чтобы заключение врача стало известно как можно большему кругу людей, и подвел черту под расследованием.

Все репортеры, собирая сплетни в округе, в один голос обвиняли меня в том, что я старался покрыть своего друга де Уинтера. Они не сомневались, что я стоял на страже его интересов, а потому и не могли увидеть правду: я стоял на страже интересов Ребекки, а не ее мужа.

Поскольку я ясно представил себе, что произойдет, если расследование продолжится. Пострадает ее репутация. На Ребекку обрушатся голословные обвинения в том, что она заводила грязные любовные интрижки. И первым, кто не пощадил бы ее, кто стал бы обливать ее имя грязью, – Джек Фейвел. Ведь, если ее убил Максим, значит, у него должен быть мотив. И таким мотивом могла послужить только неверность Ребекки. Не будь какого-то очень серьезного повода, Максим никогда не причинил бы жене вреда.

Когда суд вынес решение, слухи постепенно затихли. Что бы там ни утверждали журналисты, но сплетни о «любовниках» и «тайных свиданиях» рассеялись сами собой. Во всяком случае, до меня они перестали доходить. Я был бесконечно рад, что наконец-то Ребекка действительно может «покоиться с миром». И всячески поддерживал версию о том, что Ребекка сама сделала выбор: вместо долгой, мучительной смерти она предпочла быструю. Мне хотелось, чтобы она осталась в памяти людей такой, какой всегда восхищала меня. Я хотел, чтобы тот образ, который я взлелеял, навсегда остался нерушимым.

Ее представления о добродетелях не совпадали с моими представлениями. Она была намного практичнее, чем я. Она знала: чем сильнее пытаешься что-то скрыть, тем больше об этом будут чесать языки. Джек Фейвел успел позвонить своим друзьям, с которыми он обычно выпивал, еще до того, как я вернулся из Лондона. И я понял, насколько трудно преодолеть человеческую потребность вывернуть все наизнанку и насколько сложно остановить толки. Это все равно что пытаться удержать прилив или отлив.

Нет закона, нет адвокатов и нет присяжных, которые могли бы оградить Ребекку от порочащих ее имя сплетен. Она не могла сама замолвить за себя слово, выступить в свою защиту, чтобы опровергнуть грязные домыслы, рассказать все, как есть, объяснить, что произошло на самом деле. Теперь, состарившись, я понял это с особой ясностью. Люди могут копаться в твоей могиле, а ты вынужден лежать и молчать. И ничего не сможешь сказать им в ответ… До тех пор, пока кто-то не осмелится взять слово от твоего имени. Пока какой-нибудь мудрый человек не возьмет на себя труд изложить случившееся и сказать о тебе всю правду.

Должен ли именно я оказать такую услугу Ребекке? Прошлой ночью, при лунном свете, я счел, что да. Я решил, что обязан признать свою ошибку. Но сейчас сомнения вновь одолевали меня. Семидесятидвухлетний неудачник с больным сердцем. Неуверенный в себе и не уверенный в своей правоте. Имею ли я право писать о Ребекке? Не лучше ли оставить ее в покое? Разве я похож на рыцаря Ланселота в сверкающих доспехах?

Размышлять о том, насколько преступным было мое решение закрыть дело, мучительная боль при воспоминании о прошлом – разве так я хотел начать сегодняшний день? На глаза наворачиваются слезы, сердце щемит и ноет, и давление наверняка повысилось. Баркер заскулил, поднялся и положил морду мне на колени. Чтобы успокоиться, я снова просмотрел свой список «свидетелей» и разорвал его на мелкие клочки. Если я собираюсь очистить от наветов имя Ребекки, то должен следовать не таким рутинным путем.

Забыв и про звонок Теренсу Грею, и про пакет, полученный утром, я поднялся и подошел к окну. Пасмурный апрельский день – еще одна годовщина смерти Ребекки.

Я распахнул застекленные двери, спустился в сад и двинулся по дорожке. Мой четвероногий друг как тень тотчас последовал за мной. Я миновал заросли жимолости, розарий и, оказавшись на площадке в самом дальнем конце, присел на полуразрушенную каменную кладку ограды. Передо мной простиралось море. За ним – сосны, скрывавшие Мэндерли, а по другую сторону залива когда-то стоял дом, где я провел свои детские годы.

«Вытри слезы, Артур», – услышал я негромкий голос дедушки. И меня ничуть не удивило то, что я его слышу, хотя он умер полвека тому назад. Мертвые довольно часто теперь разговаривали со мной – одна из особенностей моего возраста. И, еще не успев осознать, что произошло, я позволил событиям прошлого увлечь меня туда, куда им хотелось увести меня, – в Мэндерли, который я узнал мальчиком.

И там очевидцы, которых я занес в свой список, уже поджидали меня, чтобы ответить на мои вопросы. Ребекка еще не приехала, она еще не появилась на сцене жизни. Но мне показалось, что, если я внимательнее присмотрюсь к тому, что происходило в доме де Уинтеров, мне это поможет кое-что выяснить. Я осознавал, что не смогу разобраться в том, что произошло с Ребеккой, пока не пойму семью, в которую она вошла. И если уж искать ключ к ее судьбе, то его надо искать в первую очередь в Мэндерли.