"Богат и славен город Москва" - читать интересную книгу автора (Фингарет Самуэлла Иосифовна)

ГЛАВА 12 В слободе и за кремлевской стеной

Ой, огонь, яро пламя,Что ты с нами, огонь, делаешь?Из русской песни

Остаток ночи Андрей и Пантюшка провели в разговорах. Андрей не говорил, Андрей слушал, но слушал он так, что Пантюшка рассказал ему всё: и как в Рязани жил с отцом-матерью, и как из Орды бежал, и как Устиньку встретил. Не утаил и того, что не приходилась Устинька ему сестрёнкой, а была неведомо откуда. Этого он не открыл ни хозяину-гончару, ни дьяку в Земском приказе.

Рассказывал Пантюшка до петухов. Едва первый заголосил, Пантюшка сорвался с лавки.

– Отпусти в слободу, как обещал.

– Дойдёшь, рана не ноет?

– Дойду. Совсем оздоровел.

– Через самое малое время и я на Москву отправлюсь.

– Невмоготу ждать. Пусти.

* * *

Очутившись за монастырской стеной, Пантюшка бросился вниз к огородам. Было рано. Заря едва занималась. Где-то звучал берестяной пастуший рожок. Пантюшка побежал напрямик, не разбирая тропинок, следя лишь за тем, чтобы не споткнуться и не упасть.

Сказав Андрею, что выздоровел, Пантюшка солгал. Рана ныла, в ушах стоял звон. Каждый шаг отзывался в затылке болью. Но тревога за Устиньку подгоняла его вперёд.

«Где Устинька? Вернулась ли в слободу?»

Да где же сама слобода?!

Кончились яблоневые сады, прошли огородные грядки. Позади и поле, где Пантюшка бился с Фаддеем и проиграл Медоедку. Вот холодный овраг. За ним поросший деревьями холм… Где ж слобода? Она должна быть сразу за холмом. Где избы, службы, колодезные журавли?

Пантюшка бежал по Гончарной и видел одни обгоревшие брёвна. Их раскидывали по Сторонам железными крючьями. На потревоженных брёвнах вспыхивали и гасли короткие синие огоньки.

Людей в слободе было больше обычного. Таганщики и котельщики помогали попавшим в беду гончарам расчищать дворы и ставить времянки.

Пожар, за Яузой дело не редкое. Чуть ли не в каждом хозяйстве имелись горн или обжигательная печь. Долго ли вылететь искре?

Не раз горели яузские слободы, не раз и отстраивались. «Лес – на холме, глина – в овраге, за руками и вовсе ходить не надо», – говорили яузцы. Вот и сейчас в каждом дворе копошился народ. Только в одном-единственном не было ни души: ни хозяина, ни хозяйки, ни помощников.

– Куда они подевались? – спросил вслух Пантюшка, озирая пустынный двор. Кроме груды потухших углей, он ничего не видел.

– Убегли твои хозяева, чтоб в ответе, значит, не быть, – отозвалась тётка Маланья, проходившая мимо.

– В каком ответе? – кинулся к ней Пантюшка. Маланья была известной на всю слободу торговкой жареной рыбой и первой разносчицей новостей.

– Пожар-то не из-за кого-нибудь, из-за сродника твоих хозяев начался.

– Из-за Фаддея?

– По-твоему – Фаддей, по-моему – бес переряженный. Сжёг слободу.

Пантюшка ничего не понимал.

– Подпалил, что ли? Не томи, тётушка Маланья, сказывай.

– Вот привязался, словно репей к боярской шубе. Чего тут сказывать? Судился этот Фаддей, чтоб его черти к себе унесли, с одним мальчонкой. Да не честно судился: закладку в кулак заложил. Народ как увидел, так и погнал его с поля. Фаддей – в слободу.


Тут тётка Маланья оборвала рассказ и вытаращила глаза на Пантюшку.

– Что ты морок на меня напускаешь? – закричала она в сердцах. – Ты и есть тот самый, с кем Фаддей бился. Лучше меня всё знаешь, а лезешь с расспросами, словно коза на капустную грядку.

:– Тётушка, – взмолился Пантюшка, – расскажи, сделай милость. Не был я здесь со вчерашнего дня, пожар без меня приключился.

– Некогда мне сказки сказывать. Видишь, добро волоку. – В руках тётки Маланьи была покорёженная жаровня. – И сказывать нечего. Побежал супостат в слободу, к сродникам. Люди – за ним. Разгневались очень. – Тётка Маланья поставила жаровню на землю и принялась рассматривать перевязанную Пантюшкину голову.

– Дальше, тётушка, дальше.



– Дальше и того хуже. Со зла иль со страху, что крепко побьют, принялся Фаддейка хватать из печи головешки и бросать в народ. Преступный человек, как есть преступный. Экую силу людей оставил без крова. – Тётка Маланья подхватила жаровню.

– Тётушка, повремени самую малость. Не видала ль ты Устиньку или слыхала, может, о ней?

– Сестрёнка твоя, что ли?

– Пускай сестрёнка.

– Много их, босоногих, здесь бегало. За всеми не углядишь. Ты вон у тех поспрошай. – Тётка Маланья махнула рукой на пустырь. Там под присмотром старух в ворохе спасённого из огня платья копошилась малая ребятня.

Старухи Устиньку вовсе не знали. Откуда и знать: всю зиму она проболела, на улицу не показывалась.

– Какова из себя-то будет? – спросили они Пантюшку.

– Маленькая, тоненькая, волосы тёмные, брови в шнурок вытянуты.

– Сколько годков?

– Десять.

– Нет, милый. У нас под началом одни ползуночки. Ты поспрашивай по дворам.

Пантюшка бросился во дворы.

– Сестрёнку ищу. Устинькой звать. Маленькая, тоненькая. Не видел ли кто?

– Эй! Тут мальчонка ищет сестру!

– Ох, горе-горькое! Велика ль?

– Десять вёсен исполнилось.

– Соседи! Девчонку-невеличку не приметили? Люди откладывали топоры и ломы, спешили на зов.

– Кто девочку потерял?

– Я, – отвечал всем Пантюшка. – Маленькая, тоненькая, брови как нарисованные. Когда я с Фаддеем бился, кто-то уволок её с поля. Наверное, хозяин, чтобы не расхворалась снова. А может, ещё кто.

– Было! – закричал бродячий купец. Вместе с другими он помогал гончарам. – Было такое. Видал, как уносили девочку. Только не знал, что это твоя сестрёнка.

– Что за человек уносил? – Пантюшка вцепился в плечо кузнеца, словно тот мог исчезнуть.

– Что за человек? – переспросил кузнец и поскрёб затылок. – Не знаю, как и сказать.

– Длинный, тощий, борода лохматая? – Пантюшка описывал своего хозяина.

– Что длинный – то верно, а тощий – того не скажешь, – возразил кузнец. – Плечи в два раза шире моих. Как есть богатырь.

Пантюшка опустил голову, чтоб никто не увидел слёз, набежавших вдруг на глаза. Кем угодно можно было назвать хозяина, только не богатырём. Значит, Устиньку утащил неведомо кто.

– Эх, – простонал кузнец. – Знал бы, за его конём побежал, а я вместо того на противника твоего смотрел, чуял, что он подвох затевает.

– За каким конём?

– Человек, что сестрёнку твою уволок, на лошади был. Он поначалу девочку уговаривал, просил добром с поля уйти, а потом схватил в охапку – и на коня. Мигом с поля умчался.

Пантюшка вспомнил, что слышался ему на яузском берегу конский топот. Он опустил голову ещё ниже. Слёзы потекли по щекам.

– Надо в Земский приказ заявить, – сказал кто-то.

– Верно. Пусть ярыжки по Москве поищут.

– Ярыжки без денег с места не сдвинутся. Кузнец сорвал с себя шапку и бросил на землю.

– Люди, – сказал он, – надо помочь.

У гончаров случилась беда: сгорели избы, припасы, побился весь хрупкий гончарный товар. Кто знает, хватит ли сил отстроиться? Кто знает, не придётся ли голодать собственным детям? Но перед ними стоял мальчонка, потерявший не еду, не жильё, а человека – сестру.

Его потеря была самой большой. И в Кузнецову шапку посыпались деньги.

* * *

Земский дьяк, пересчитав принесённые деньги, принялся вписывать на берёсту Устинькины приметы: «ростом девица мала, из себя тонкая, волосы имеет тёмные, глаза синие».

– Брови шнурком, – добавил Пантюшка.

– Ладно и так. Наведайся дня через три. Пантюшка не уходил.

– Чего тебе ещё?

– Скажи, сделай милость, медведя забрали из клети?

– Вчера увели, под самый вечер.

– Фаддей Курьеножка увёл?

– Не он.

– Кто ж ещё?

– Именем-званием не интересовался. Что роста изрядного, сказать могу. Да ты не сомневайся: приказ у него был за великокняжьей печатью. По приказу медведя выдали.

– Князю-то что за дело до Медоедки?

– Говори, парень, да не заговаривайся. За такие слова и в Пытошную башню угодить недолго. По малолетству прощу, а наперёд помни: великому князю до всего есть дело, он обо всём печётся.

Выпроводив Пантюшку, дьяк отправился в великокняжьи хоромы для вечернего доклада о событиях, происшедших за день по вверенному ему приказу. Однако к великому князю его не допустили.

– Занят, – сказал думный дьяк Тимофей. – Не велел беспокоить. Жди.

– Не в Угловой ли палате великий князь?

– Там.

Дьяк прошёл в Малые сени и с удобством расположился на сундуке, покрытом толстым синим сукном с прошвами. Раз князь в Угловой палате, значит, ждать предстоит долго.

* * *

– Как посоветуешь, казначей, не отправить ли погорельцам припасов из кремлёвских закромов? – Василий Дмитриевич оторвал взгляд от лежавшей перед ним карты и посмотрел на Ивана Кошку.

– Пошлю, коль велишь. Только казна не богата, сам знаешь.

– Ты много не отправляй, так, самую малость. Было бы видно, что печётся великий князь о простом народе, и ладно.

Василий Дмитриевич обмакнул лебяжье перо в краску, и по пергаменту потянулась неровная красная линия. Она пошла вдоль Литвы на юг за Оку, за Новгород Нижний, за чувашские и мордовские земли, на север, мимо Студёного моря. Вернувшись к Литве, линия замкнулась, обозначив на карте большое, неправильной формы кольцо. Внутри него оказалось множество ленточек-рек, холмиков-гор, церковок с крепостцами. Церковками отмечались города.

– Велика Русь, – восхищённо вымолвил Иван Кошка, следивший за движением пера по пергаменту.

Князь усмехнулся довольно.

– Помнишь, Василий Дмитриевич, – продолжал Иван Кошка, – ребятами малыми мы читали: «О светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская и многой красоты наполнена: озерами многими, реками и колодцами, горами крутыми, холмами высокими…

–.. дубравами частыми, городами великими», – подхватил князь и, помолчав, добавил – Франция, Испания и Португалия на сём пространстве свободно могут поместиться.

– А помнишь, Василий Дмитриевич, что ещё в книге сказано? – не унимался казначей.

– Что ж это?

– «Наполнена Русь зверями различными, садами возделанными, князьями грозными, боярами достойными».

– Насчёт «достойных бояр» ты попал в самое сердце. Из-за них-то и вызвал тебя в Угловую палату.

Маленькая Угловая палата со стенами и потолком, затянутыми холстиной, и дверями, обитыми толстым ордынским войлоком, как нельзя лучше годилась для секретных бесед. В Угловую палату никто не входил без спроса. Даже слугам сюда впуска не было. Глухонемой ордынец, ставший любимцем князя, в счёт не шёл. Он всюду следовал за Василием Дмитриевичем как преданный пёс. Где князь, там и ордынец. К присутствию безгласного телохранителя настолько привыкли, что не замечали его, как не замечали поставец с ордынской посудой или бронзовый рукомойник, искусно сработанный в виде ордынца, сидящего на гривастом коне.

– С боярами ты в самое сердце попал, – повторил князь. – Что ни скажу, что ни сделаю – всё Едигею переносят. Не успели в Благовещенской церкви возвести леса, как из Орды несётся гонец: «Пошто храм богато украшаешь, а дань-выход не шлёшь. Деньги есть – шли выход». Как Едигей спроворился о церкви узнать?

– Ума не приложу. Раньше Илью Ивановича да Петра Константиновича подозревали…

– Нарочно отослал их в Орду, знал, что подкуплены. А Едигей и без них о наших делах осведомлён не хуже, чем ты да я. Затем с тобой и затворился, чтоб разговор остался в тайности. Дела же у нас серьёзные. Через Новгород шведы грозят. Литовцы Псков держат под ударом. Псков – первое наше оплечье. – Князь провёл пальцем по карте через Великие Луки к Волоку Ламскому и вдоль южного рубежа Московского княжества до Рязанской земли. – С восхода – Орда. – Палец князя продвинулся к западу. – С заката – король польский и князь литовский. С полуночи свей не дают спокойно вздохнуть. Каждый норовит от Руси клок оторвать. Главное беспокойство сейчас – Литва с Витовтом во главе.

– Неужто Витовт против тебя, своего зятя, умыслил худое? Жена твоя, Софья Витовтовна, разве не дочерью ему приходится? Мальчонкой я был, а помню, как привезли из Литвы красавицу невесту. Двое бояр вели ее под руки и тебе, государь, как драгоценность вручили.

– С той поры пятнадцать лет минуло. Ныне Витовт не о родстве помышляет, хочет свои владения расширить за счёт наших земель. Его опередить надобно.

– Что ты, государь! Все силы потребуются против Орды. Сам говорил, что надлежит порвать ордынские цепи.

– Для того и надо обезопасить Литву, чтобы руки у нас были развязаны. Витовт хитёр: сперва – Смоленск, теперь Новгороду угрожает, мыслит через них к Москве подобраться.

Князь прочертил на карте стрелками путь воображаемого похода литовских войск.

Красные стрелки выглядели убедительно.

– Твоя правда, государь, – сказал, глядя на карту, Иван Кошка. – Литва сосед опасный. Только враз не совладаешь.

– На то и нет расчёта. Главное сейчас – Витовта опередить и показать, что Москва его не боится.

– Кого ж из князей или воевод ты надумал поставить во главе войска? Сам ты здесь нужен. Дядя твой Владимир Андреевич да братья – оплот против Орды. Кого же?

– Потрудись, Иван, дойти до Думной палаты – бояре моего выхода заждались, верно. Скажи им, что через малое время буду, и меж делом шепни Холмскому, пусть пожалует. Да смотри, чтоб никто не приметил, – добавил Василий Дмитриевич в тот момент, когда немой Капьтагай растворял перед казначеем дверь.



Юрий Холмский прийти не замедлил.

– Здравствуй, гость дорогой, – приветствовал его великий князь. – По лицу угадываю, что ты в добром расположении.

– Хорошие вести получил, государь, и от княгини, и от меньшой сестрицы. Особливо рад за сестрицу. Бежала она из Твери.

Слышал о том, да не успел сказать, опоздал, значит.

– Опоздал, государь. Сестрица уже в Переяславле.

– Счастлив ты, Юрий Всеволодович, в семье.

– Счастлив? – Тонкие брови Юрия Холмского сдвинулись, обозначив на лбу продольные складки. – Счастья мне не будет, пока не возверну отчий удел. И то подумываю, не попроситься ли к Едигею в воеводы, а то, что я за князь: ни вотчины, ни дружины.

Холмский с вызовом посмотрел на Василия Дмитриевича. Помощь против Твери была обещана чуть ли не год назад. За это время Юрий Всеволодович успел побывать во Владимире, Переяславле, снова вернуться в Москву, а дело его не продвинулось.

Василий Дмитриевич тяжело вздохнул.

– Ох, Юрий Всеволодович, от души хотел бы помочь, да Литва вяжет руки. Побей Литву, в тот же час займёмся твоей усобицей.

Юрий Холмский дёрнул плечом: ишь что придумал хитрый Московский князь. После Орды Литва считалась самым грозным соседом.

– Не с голыми руками посылаю, – продолжал говорить Василий Дмитриевич, словно и не заметил недовольства своего собеседника. – Ты печалился, что не имеешь дружины, а я даю под твоё начало отборные полки. Главная ж сила в том будет, что Витовта ты застанешь врасплох. Кроме тебя, меня и его, – Василий Дмитриевич кивнул в сторону Ивана Кошки, – ни одна живая душа не проведает о походе. Берёшься ли, князь?

Василий Дмитриевич в упор посмотрел на Холмского.

– Согласен, – ответил тот, выдержав взгляд. – Давай полки, государь.

– Вот и ладно. Меньшего от тебя не ждал. О семье не печалься. Как выделил я Переяславль твоему двоюродному брату в кормление, так и будет.

– Спасибо, государь. Если случится со мной что, не оставь супругу с сестрицей своей милостью.

Юрий Всеволодович вышел.

– Премного-мудрости у тебя, государь! – воскликнул Иван Кошка. – Одной стрелой ты двух зайцев сразил. Холмского от Орды отвёл, чтоб не мутил нам дела. Это первое. Против Литвы не московского воеводу поставил, а стороннего. Это второе.

Василий Дмитриевич ничего не ответил, лишь усмешка мелькнула на его лице.