"Богат и славен город Москва" - читать интересную книгу автора (Фингарет Самуэлла Иосифовна)

ГЛАВА 2 Побег

Когда человек несётся к цели, его конь подобен ветру. Восточная поговорка

Как только стемнело, Пантюшка пробрался в шатёр князя Холмского. – Это я, Пантюшка, – прошептал он, вглядываясь в чёрную пустоту. – Пришёл вот.

Ответа не последовало.

– Пантюшка я. Есть здесь кто?

Молчание.

«Должно быть, пируют у хана. Спрячусь. Дождусь».

Пантюшка ощупью двинулся к сундуку, заполз в щель между сундуком и стенкой шатра, лёг и приготовился ждать. Вскоре его сморил сон.

Ночью ордынский разъезд из пяти всадников услыхал приглушённый топот копыт. Пять сыромятных плетей одновременно свистнуло в воздухе. Пять крепких коротконогих лошадок распластались над ковылём.

Месяц ушёл за тучу. Увидеть тех, за кем пустились в погоню, преследователи смогли лишь тогда, когда зажали убегавших в кольцо. Одно плохо—разглядывать не пришлось. Завязался короткий бешеный бой.

Взжиг! Изогнутые ордынские клинки обрушились на прямые. Взжиг! Взжиг!

Долго ли впятером с двумя справиться?

Но двое оказались шайтанами, принявшими обличье людей. Взжиг! Ордынец, рассечённый до пояса, рухнул на землю. Взжиг! Взжиг! Второй и третий покатились, ломая кости. На голову четвёртого обрушилась палица – не успел и вскрикнуть.

Пятого настигло копьё в тот момент, когда он пытался повернуть коня, чтобы уйти в степь.



– Всё. Отбились. Не ранен, Юрий Всеволодович?

– Цел. Без труда отбились. Они сильны впятером на одного нападать. А нас двое пришлось. Излови их коней.

– Дело. С запасными конями уйдём… Эх, жаль мальчонку. Обещали и не помогли. Небось дожидается. Ведь сгинет в Орде.

– Чужих жалеть – сердца не хватит. Своих вызволять надо.

– Может, и так. Куда дорогу будем прокладывать?

– Известно куда – на Москву!

Кони под всадниками взяли с места и понеслись, легко выбрасывая крепкие ноги. Рядом на привязи побежали две запасные лошадки, оставившие на поле недолгой битвы своих порубленных седоков.

* * *

Пантюшка проснулся сразу, словно хозяин толкнул сапогом в бок.

Полог в шатре был распахнут. В проёме виднелся кусок посветлевшего неба без звёзд.

«До света проспал», – испугался Пантюшка и осторожно выглянул. Хорошо, что успел разглядеть того, кто стоял посередине шатра, и не подал голоса. Не сносить бы ему головы.

Даже в Орде, где жестокость считалась делом обычным, был человек, о котором все говорили: «Он за пазухой носит ярость». Звали этого человека Капьтагай. Его привёз Хажибей, а откуда привёз, не сказывал. У самого Капьтагая не спросишь. Он родился глухим и немым.

Немой телохранитель – находка. Капьтагая приметил сначала Мирза, потом Едигей. Попав к Всемогущему в милость, Капьтагай стал заносчив, вытворял, что хотел. Дружбу он ни с кем не водил, к одному Хажибею наведывался. Они вдвоём, что ни день, в степь выезжали, а для чего – про это никто не знал. «Я немого, как сына родного, полюбил, – отвечал Хажибей на расспросы. – Такого яростного человека во всей Вселенной не сыщешь».

Вот этот-то Капьтагай и стоял посреди шатра. Его рысьи глаза прощупывали темноту. В руке светилась полоска ножа.

«Пропал, – успел подумать Пантюшка, – сейчас полоснёт».

В два прыжка Капьтагай очутился рядом. Пантюшка вобрал голову в плечи и перестал дышать. Он не видел, как немой сдёрнул с крышки сундука брошенный князем кафтан. Да и не мог Пантюшка догадаться, что не он, а кафтан привлёк к сундуку Капьтагая. Рысьи глаза разглядели золотые цветы и травы, едва мерцающие в темноте на красном, словно алая кровь, поле. Красивый наряд. В таком не стыдно пройтись мимо белых, расшитых узорами юрт.

Вмиг Капьтагай сорвал с себя латы, сбросил синий, подбитый овчиной халат. Кафтан русского князя пришёлся ему не впору, оказался велик. Это обстоятельство немого ничуть не смутило. Он закатал рукава и затянул пояс потуже. Справившись, откинул тяжёлую крышку и заглянул внутрь. Пусто. Не может быть, чтобы в таком большом, обитом железом сундуке ничего не водилось. Наверное, что-нибудь да припрятано, только в темноте не видать. Не долго думая, Капьтагай прыгнул в сундук. Островерхий шишак зацепился за крышку, слетел с головы и покатился со звоном.

Всё, что случилось дальше, произошло словно и не с Пантюшкой, а с кем-то другим. Не помня себя, он вскочил, двумя руками прихлопнул тяжелую крышку, повернул на три оборота торчавший в скважине ключ, подобрал всё, что сбросил с себя Капьтагай, и бросился вон. Вдогонку ему из сундука несся грохот. Пантюшка, не слушая, опрометью мчался прочь.

Землянка, куда он влетел, невысоким бугром торчала в стороне от Хажибеевой юрты. Здесь среди котлов и горшочков Пантюшка жил. Хозяин сюда почти не заглядывал.

– Я тебя наусил? – сказал он однажды Пантюшке.

– Научил, хозяин.

– Хоросо наусил?

– Хорошо.

Учил Хажибей трёххвостой плетью. Порол за любую оплошность.

– Делай, как наусил. Хоросий сернила делай. Моим сернйлом все любят, во всей Вселенной любят.

Это было правдой. Слава о чернилах Хажибеевой варки шла далеко. Торговые гости, приезжая в Орду, наведывались к Хажибею, чтоб запастись на продажу его чернилами. О стойкости Хажибеевых чернил красноречивее слов говорили руки Пантюшки, чёрные от постоянной варки чернильных орешков и клея. Оттереть чернильные пятна не удавалось ни водой, ни тряпицей.

«Вот и ладно, что стойкие, – подумал Пантюшка, косясь на котлы и горшочки и освобождая ноги от ненавистных оков. – Хоть под дождь попаду, хоть в Итиле искупаюсь, всё одно – не сойдут».

Он бросил оковы в большой котёл – пусть тонут. Затем опустил в котёл свою голову и помотал волосами в чёрной, чуть густоватой жиже.



– Теперь не скажешь, что я похож на Чингисова жеребца, – сказал он вслух, вытащив голову и вытирая волосы грязной тряпицей.

«Волоси у тебя, как у лосади великого Чингисхана», – любил говорить хозяин и без нужды дёргал Пантюшку за рыжие лохмы.

– И за вихры таскать больше не будешь, – добавил Пантюшка. Не беда, что хозяин не слышал. Всё равно скоро узнает, что один из его рабов убежал.

Пантюшка взял тонкую палочку и, обмакнув её в тот же котёл, начернил ресницы и брови. Потом подцепил из горшочка с вишнёвым клеем тёмную прозрачную каплю и промазал углы глаз. Кожа от клея стянулась. Глаза превратились в щёлки.

Если б Пантюшка мог посмотреться в ручей или в медный таз, он бы себя не узнал. Ордынец и только.

Оставалось надеть поверх своей рвани Капьтагаевы халат, латы и шлем и покинуть землянку.

Когда преображённый Пантюшка вышел наружу, Орда ещё мирно спала. Не колыхались пологи юрт, не дымились костры. Предутренняя тишина стояла от земли и до неба. Спали не только люди. Небольшими холмами между недвижных юрт лежали верблюды. Опустив головы до земли, дремали стреноженные кони.

Пантюшка выбрал лошадку поменьше, вскарабкался на неё.

«До Итиля бы добраться, а за Итиль, сказывают, ордынцы редко наведываются».

Он ударил голыми пятками по мохнатым бокам. Лошадка заторопилась. Привычной дорогой она вынесла Пантюшку в открытую степь.

Однако далеко уйти не пришлось.

Едва взошло солнце и метёлочки ковылей стали стряхивать капли росы, показался сторожевой отряд. Немало таких отрядов рыскало по степи и ночью и днём. Пантюшка об этом знал, но надеялся проскочить. Даже теперь, столкнувшись с разъездом, он не подумал сдаться.

– Скорее, скорее, – понукал он лошадку. Лошадка спешила. Но кони преследователей мчались проворней.

Всё ближе топот копыт. Фырканье лошадей, гортанные крики…

Последнее, что Пантюшка услышал, был свист аркана и собственный сдавленный хрип.

Аркан захлестнул плечи и шею. Пантюшка рухнул на землю, теряя сознание.

Когда он открыл глаза, он увидел прозрачное небо, опрокинутое над землёй голубой бездонной чашей. Солнце уже поднялось. От прогретой земли поднимался запах полыни. Пантюшка повёл глазами. Во все стороны от него расходилась холмистая степь, поросшая весенними травами.

На всём обозримом пространстве не было видно ни единой души. Ордынцы исчезли, как провалились.

Пантюшка ощупал себя – не побит, схватился за шею – свободен!

Латы и шлем спасли его от ушибов, но где же аркан?

«Почему ордынцы меня отпустили? – удивлённо подумал Пантюшка. И вдруг догадался – Да они меня за самого Капьтагая приняли. Халат его увидели, латы увидели, а в лицо заглянуть не додумались. Размотали аркан—и в степь, испугались, что признает немой, кто его заарканил».

От этой догадки у Пантюшки откуда силы взялись: пластом лежал, а тут сразу вскочил на ноги.

«Под его именем я до самого Итиля дойду. Говорить не надо. Знай мычи и глаза щурь, ровно от злости».

Пантюшка подбежал к лошадке. Её стреножили и оседлали. У седла висела дорожная сумка. Там лежали сало, лепёшки, лук, сухой овечий сыр, вяленое мясо, топор и подпилок для оттачивания стрел. Без этого запаса ни один ордынский воин не выезжал в степь.

Теперь запас имелся и у Пантюшки.

«Знал бы Капьтагай, кому помог, верно бы, умер от злости». Пантюшка заткнул за кушак длинные полы халата и вспрыгнул в седло.

* * *

На другой день он увидел реку.

Она текла широко и привольно, отделяя высокий берег от низкого, Русь – от Орды. Некоторые племена, жившие на берегах, именовали её «Волга», но большинство называло арабским словом «Итиль», что означало «Река рек».

Вечерело. Солнце спускалось с неба багряным приплюснутым шаром. На гладкой тихой воде лежала золотисто-алая полоса с неровными подвижными краями. Чёрные лодки, пересекая её, окрашивались в розовый цвет.

Было так хорошо и тихо, что, забыв про опасность, Пантюшка смотрел и смотрел на темневшую воду, на уходящее солнце.

Вдруг на том берегу показались всадники. Они спустились к реке, спешились, ввели коней в воду. Хоть и не близко было, но Пантюшка догадался, что всадники раздеваются и привязывают одежду к головам. Это могло означать только то, что они готовились к переправе.

На всякий случай Пантюшка завёл лошадку в кусты и спрятался сам. Из своего укрытия он увидел, как люди и кони поплыли: кони плыли впереди, люди – за ними, держась за лошадиные хвосты. Потом они вышли на берег. Кони стряхнули воду с мокрых боков. Люди надели халаты, вскочили в сёдла и ускакали в степь.

Пантюшка пробыл в кустах, пока совсем не стемнело. Только когда наступила ночь, он вошёл с лошадкой в Итиль. От холодной весенней воды перехватило дыхание. Но лошадка оказалась выносливой. Она погрузилась в воду и поплыла, вытянув шею. Пантюшка едва успел ухватиться за хвост.

Они плыли долго, течением сносило в сторону. Пантюшка совсем окоченел. Время от времени он поднимал голову и вглядывался в темноту. Чёрная, едва различимая крутизна, казалось, не приближается. Но вот копыта зацепились за дно. Лошадка встала и гулко отфыркалась. Высокий берег, увенчанный бахромой чёрных деревьев, навис над Пантюшкиной головой. Это была удача!

* * *

К концу лета истлевшая рубаха едва держалась на Пантюшкиных плечах, порты были в дырках, голову покрывал грязный, подобранный в лесу малахай. Шлем, халат и лошадку Пантюшка выменял на еду. Жальче всего было расстаться с лошадкой, да нечего делать – пришлось.

Много дней шёл Пантюшка по лесам и пролескам, путь держал на Рязань. Из Орды он весной убежал, теперь уж и лето кончилось, а он всё шёл. Постелью служили стог или еловые ветки. Ел – что придётся, а то и вовсе не ел. «Лучше с голоду помереть, чем в Орде рабом очутиться», – думал Пантюшка и стороной обходил большие селения. Не забыл всадников, переправлявшихся через Итиль.

Последние три дня Пантюшка и вовсе людей не встречал. Он шёл без дороги, вдоль несжатых полей, заросших сорными травами. В кустах стрекотали сороки. Жёлтые листья сами собой падали с веток и долго висели в воздухе, прежде чем лечь на землю. Тоска разъедала душу, хоть плачь. Но тут вдалеке показалась деревня. Не больше десятка изб раскинулось по косогору. В такую Пантюшка мог войти без опаски.

– Колесом дорога! – прокричал он журавлиному косяку. Журавли ответили, прокурлыкали что-то по-своему. Пантюшка повеселел и со всех ног побежал к косогору.

Но где же избы? Где деревня? Одни обгорелые брёвна лежали вперемешку с грудами опалённого кирпича. Кверху уныло торчали печные трубы. Из всей деревни только и уцелели две небольшие избёнки. Да и у тех кровли прогнили, сквозь ступени пророс бурьян.

Пантюшка выбрал избу поприглядней и вошёл в тёмные сенцы. Раздалось глухое рычание. Откуда мог взяться подобный звук? Пантюшка рванул осевшую дверь и обмер. Прямо на него, рыча и скаля клыкастую пасть, надвигался огромный медведь.

– Входи, не робей, – расслышал он, словно сквозь сон. – Медоедка меня, как мать родную, слушает. Свистну – задерёт, скажу «не тронь» – не тронет. Входи.

Боясь пошевелиться, Пантюшка осторожно повёл глазами. В избе на пристенной лавке сидела девчонка в синем вылинявшем сарафане. Девчонка была такого росточка, что стоптанные лапотки, видневшиеся под сарафаном, не доставали до пола.

– Медоедка, сюда, – сказала девчонка.

Медведь оставил Пантюшку и подошёл к девчонке. Лохматая морда по-собачьи уткнулась в обтянутые сарафаном колени.

Девчонка с медведем в сожжённой безлюдной деревне были как чудо из сказки. Пантюшка молча таращил на них глаза.

– Ты что, говорить разучился иль от рождения немой?

– Онемел, – усмехнулся Пантюшка. – Целое лето не разговаривал. – Он осторожно вступил в избу, продолжая во все глаза смотреть на девчонку.

– Тутошняя, что ли?

– Считай, что тутошняя. Третий день в этой избе живу. Медоед в подклети овёс нашёл, где с гнильцой, а где – ничего, годится.

– А я гонобобеля насобирал. – Пантюшка ссыпал на лавку ягоды. Потом, как положено, снял с головы малахай, поклонился, коснувшись рукой пола.

– Здравствуй, хозяюшка. Прими непрошеного гостя, по имени Пантюшка, по прозвищу Гнедыш. Тебя величают как?

Вместо ответа девчонка расхохоталась.

– Ты чего? – Пантюшка обиженно тряхнул волосами. Девчонка захохотала громче. Худенькие плечики ходуном заходили под холщовой рубашкой с обтрёпанной тесьмой вокруг ворота.

– Полоумная, что ли?

– Полу… ха-ха-ха… Это ты – полурыжий!

Пантюшка забыл, что волосы у него отросли. На макушке выросли рыжие, а концы остались чёрными. Чернила не смылись, крепкие.

– Не полурыжий я, крашеный.

– Кто тебя так?

– Сам. Когда из Орды уходил. Чтоб на ордынца походить. У меня и халат и шлем были.

– Складно небылицы сказываешь. – Девчонка перестала смеяться и отвернулась к окну. Лицо у неё было продолговатое, нежное. От чёрных прямых ресниц падали тени. Чёрные, не убранные в косы волосы спускались вдоль щёк. Таких девчонок Пантюшке видеть не приходилось. Стало обидно, что она ему не поверила.

– Небылицы? – Пантюшка задрал рубаху чуть не до плеча. На груди обозначились узкие полосы, расходившиеся как три луча. – Плетью-трёххвосткой бит, видишь. А это видишь? – Пантюшка закатал штанину на правой ноге. Повыше колена виднелись синеватые завитки арабских букв.

Девочка сдвинула тонкие брови, и Пантюшке вдруг показалось её лицо очень знакомым. Только этого быть не могло. Они никогда не встречались.

– Что это у тебя на ноге? – спросила девчонка так тихо, что Пантюшка едва расслышал.

– Тавро. Ордынцы пленных клеймят, словно скот.

– Значит, правда, бежал из Орды, значит, не трус?

– Не трус. Медоеда твоего испугался, так он кого хочешь устрашит. На что князь Юрий Всеволодович Холмский первый храбрец, а доведись – и он устрашится.

– Ты почему вспомнил о Холмском?

Тонкие брови соединились ещё плотнее. Тёмные синие глаза уставились на Пантюшку.



– В Орде с Холмским встретился. Вызволить меня обещал. Пантюшка рассказал, как бежал из Орды, напрасно прождав князя за сундуком.

– Куда ж твой князь подевался, почему в шатёр не пришёл?

– Пировал, должно быть, всю ночь у хана. Шадибек пиры страсть любит.

– А меня Устинькой зовут, – неожиданно сказала девчонка.

– Вот и ладно. Я про себя всё открыл, теперь – твой черёд. Откуда ты, Устинька?

– Медоедка гонобобель съел, – сказала Устинька. На Пантюшкин вопрос она не ответила.

– Пускай. В лесу ягод довольно. Деревню ордынцы на дым пустили?

– Свои. Серпухов с Рязанью бились.

– Откуда узнала, если не здешняя?

– У сороки на хвосте сто вестей. – Устинька отвернулась. Ну и девчонка! Подзатыльник ей дать, чтоб посмирнела. Но была она такая худенькая, маленькая. Если встанет, то и до плеча Пантюшкиного не дотянется.

– Ладно, – сказал Пантюшка миролюбиво. – Не хочешь говорить – не сказывай. А куда путь держишь, полюбопытствовать можно?

– Можно. Путь мы с Медоедкой держим в стольной город Москву. Пойдёшь с нами?