Саввиных МаринаСиндром аксолотля

Марина Саввиных

СИНДРОМ АКСОЛОТЛЯ

(маленькая повесть)

1.

... здесь полно аксолотлей.

"Контакты с аксолотлями опасны для людей" ( "Путешествия и развлечения. Самый полный справочник для деловых кругов Приземелья".

Спб; 2042; стр. 89, сноска 8).

"Кто-то из первых поселенцев назвал это местечко - Стикс. Юморист, блин... да мне-то что. Я же не виноват, что лучше нет для разведения эрехтейского угря. Искал специально. Нету. Он плодится здесь дважды в год: прямо штук по сорок на одно гнездо. И затраты - смешные, только себе - из одежды кое-что да пища, самая простая; да еще горючее и спирт оплатить ребятам из транспортного концерна, они ради меня дают тут левака... ну и ... часть урожая, само собой, идет на благодарность. Но это ерунда, мизер. Я все равно в выигрыше.

Главное, нет конкурентов. Аксолотлей - полно. Людишки боятся. Оружие категорически запрещено: разумные аборигены ... все такое ... а контакты, видите ли, опасны ... На черта мне контакты с ними. В гробу я видал ... по дереву постучать.

Сезонов пять, ну - шесть, и мне вполне можно будет вернуться".

Примерно так я думал тогда.

Если уж до конца быть честным, то я уж сыт был по горло красотами стигийских болот. С утра вылезешь из палатки - глазу не за что зацепиться: эта радужная дымка, знаете ли, эти необозримые изумрудные поля, жижечка болотная - по щиколотку, если наступить, только кое-где - заросли колючего кустарника, довольно высокого по здешним меркам, да на востоке, еле различимо, дымки. Деревня.

Эта деревня - чуть ли не самая крупная на Эе. Население, говорят, до тысячи.

Они любопытные, аксолотли. Их отпугивают. Есть специальный сигнал.

Человеческое ухо его в обычных условиях не воспринимает. А на аксолотля он действует как электрический разряд. Не больно, в общем.

Но отпугивает. Эту штуку включают на ночь. И можно спать спокойно.

Такие сны еще снятся под эту музыку!

2.

... не хотел я останавливаться. Но остановился. День был жаркий.

Болото слегка парило. Разморило меня, конечно, по пути. А тут - хоть крошечная, но твердь, хоть мизерная, но тень. И родничок между корней кустарника. Не пил ничего вкуснее здешней родниковой воды! Я присел на корточки, согнулся в три погибели и только было зачерпнул...

Оно появилось, как призрак - наверное, соскользнуло с ветки. Я сразу все понял и хотел немедленно дать деру. Но не смог. Оно пристально смотрело на меня, как-то... умоляюще?.. ну, не знаю. Я так и сел.

Я вылупился, как дурак. А оно, судя по всему, не собиралось уходить.

Явно стремилось к контакту.

Кто никогда не видал аксолотля, вряд ли поймет, в чем дело. Зрелый аксолотль больше всего похож на шестилетнего ребенка. И ведет себя - как человеческое дитя, игривое, ласковое. Последний раз я глядел на человека полгода назад, когда отправлял товар. Ребенка же не видел лет сто, ну разве что на собственном младенческом снимке, который - из суеверия таскаю с собой. И вот, понимаешь ли, в двух шагах от меня - девчушка, голенькая (какая-то серая тряпочка посередке повязана - и вся одежда), босенькая, чумазенькая... всклоченные белокурые кудряшки над выпуклым нежным лбом... глазенки, полные слез... ах ты, Господи! Ребеночек не в шутку страдал. Это было сразу видно. Похоже, у него был сильный жар дитя, обливаясь потом, тряслось от озноба.

К тому же он был невообразимо тощ, этот аксолотль, и , видимо, страшно голоден.

Я молча сидел на траве и ждал, что будет.

3.

...она называет себя Элси. По-английски балаболит не хуже нас с тобой, а уж как тянет "Дэ-э-вид"...

Первые два дня она только ела и спала. Ела все подряд, все, что я давал - сосиски, маринованных угрей, крекеры, сгущенку...

Температура все время держалась под сорок. Я ничего не мог сделать, как ни старался. Потом догадался запросить справочную службу - и оказалось, что нормальная температура тела у аксолотлей тридцать восемь и пять. Так что я имел дело с легкой лихорадкой, скорее всего, нервного происхождения. Тогда я плюнул на это дело. Она моментально это почувствовала - и стала таять на глазах. Начались жуткие бессонные ночи.

- Д-э-э-вид... мне плохо... я умираю... скажи, ведь я не умру?

- С чего ты взяла? Ты простудилась немного - вот и все.

Отлежишься... вот... питье горячее - с медом. Гречишный мед - знаешь, с самой Земли. Пару дней - и как рукой снимет. Не плачь!

- Ты ничего не понимаешь... не уходи только! Побудь со мной. Мне страшно.

Я сидел возле нее ночи напролет, глаза слипались... я сначала клевал носом, потом - засыпал ... потом - просыпался от ее крика...

- Не спи, не спи! Мне страшно! Зачем ты оставляешь меня одну?!

Я брал ее на руки и долго сидел, покачиваясь, как китайский болван.

Она засыпала. Но стоило мне только положить ее на постель, как все повторялось снова...

- Как ты мог?! Ты меня бросил! Я умру ... умру без тебя!

Это странно, но я нутром чуял, что она не лжет.

Ее что-то беспрерывно терзало, внутренняя мука разрывала ее на части.

Она смотрела на меня темно-лиловыми, глубокими глазами, и словно скрывала что-то за внешним, обманным, испуганно-жалобным взглядом, к которому я уже привык и которым она, по всей видимости, по привычке отгораживалась от меня. Отгораживалась - и в то же время постоянно намекала, что настоящее страдание, невидимое мне и непонятное, бесконечно превосходит возможность моего разумения. И если она умрет - а она умирает! - то уж никак не от банальной простуды, которая так легко поддается моим усилиям. Чай вот с медом... ну и т.п.

Это было так не по-детски, что я через некоторое время перестал видеть в ней человеческое дитя. Какое там! Она - другое существо, чужое, чуждое. Когда она не стонала и не плакала, то сама обращалась со мной, как с глупым ребенком... или как с роботом-нянькой, который для того только и существует, чтобы ухаживать за ней.

Сам не знаю, почему я слушался ее... делал все, что она хотела, даже если... впрочем, это сюда не относится...

Короче, она умирала и страдала, плакала и стонала, прижималась вздрагивающим тельцем к моей груди, словно хотела добыть из нее универсальную защиту от сокрушавшей ее невыносимой боли... тем временем хорошая пища и уход сделали-таки свое дело. Она заметно поправилась, щечки ее округлились, порозовели, лихорадка прекратилась, она стала спать долго, крепко и сладко, и уже не будила меня по ночам.

Да... защиту от аксолотлей я выключил в первую же минуту, как Элси появилась в палатке. Однако, ни один аксолотль к моему жилью не подобрался. Ну и слава Богу! Я и не вспоминал об этом... потом оказалось зря.

Как-то утром я понял, что прошло уже больше недели с тех пор, как я притащил ее с болота. Я забросил все дела, пока возился с ней. Я даже не вспомнил ни разу о плантации... Ба! На календаре - беззвучным укором светилось 24-е. Еще три дня назад я должен был проверить гнезда! Теперь, считай, третья часть урожая пропала!..

если не больше...

Ругая себя последними словами, я помчался на плантацию. Элси спала - и к моему уходу осталась безразлична.

Я возвращался с двумя тяжеленными сетками на самодельной алюминиевой волокуше - в довольно сносном расположении духа. Могло быть хуже...

да, видать, похолодание поспособствовало: угри мои только-только успели дозреть до состояния, когда они начинают пожирать друг друга, пока из всего выводка не остается один, самый удачливый. Большую часть мне все же удалось собрать, хотя помедли я еще хотя бы сутки...

Меньше полукилометра оставалось до палатки, я уже видел зеленую тряпицу на флагштоке, который собственноручно когда-то воткнул перед входом... вдруг будто кольнуло меня что-то. Я остановился, огляделся и все понял над моей головой, довольно высоко, но так, что можно было разглядеть, кружил дайринг.

Я видел! Своими глазами! Ну как объяснить... ведь невозможно спутать, хоть и не встречал никогда. Это все равно... ну... если б ты увидел ангела, разве ты спутал бы его с чем-нибудь?

4.

Про них вообще-то много говорят. Говорят, что встреча с дайрингом доброму человеку приносит удачу, а злого - сводит с ума. Демоны они или просто редкостные существа, никто не знает.

Я замер на месте и стал тихонько следовать за ним глазами. Дайринг медленно - кругами - опускался, словно специально для того, чтобы я мог его в подробностях рассмотреть. Хотя, скорей всего, наоборот - он меня рассматривал, со всех сторон, детально. Так, с дружелюбным любопытством рассматривая друг друга, мы становились все ближе - по расстоянию и... по состоянию. Наконец, он опустился на кочку, прямо передо мной, всего-то шагах в десяти, твердо подпершись хвостом и скрестив руки на груди. Ему было очень удобно и покойно вот так полусидеть - в молчаливом внимании к моей персоне. Я тоже молчал и не двигался.

Мир шарообразен. Я чувствовал его круглоту и наполненность: капле некуда упасть. Мир таков, что к нему нечего добавить. Это правда.

Все, что в пределе возможно, - это видеть его целиком, до мельчайшего кристалла, до клеточки. Искрой дрожать в каждой точке мира - и держать перед собой все точки, как на ладони. Понимая все разом про каждую и про все вместе. Созерцать. Я что-то очень важное тогда узнал. Что есть тоска созерцания, острая и сладкая, как...

музыка! И не та, которую кто-то придумал и дал тебе для услаждения слуха, а такая музыка, которая есть ты, всепонимающий, всеотвечающий, весь, - музыка, которую слышишь в себе, а никто больше не слышит... и никогда не услышит!

У меня во рту стало сухо и горько. Словно я дыма глотнул. Лицо дайринга - худое, смуглое, жесткое - неподвижно светилось передо мной... я не мог бы описать его черты. Даже не могу сказать, какая из человеческих рас к нему ближе. Может быть, ассирийцы какие-нибудь древние... не знаю. Я глядел бы на такое лицо, не отрываясь, без еды, питья и сна, пока хватило бы сил глядеть. Он тоже не сводил с меня глаз - очень долго... потом, наконец, распустил крыло, вытянув его во всю длину за правым плечом, слегка тряхнул им, расправляя складки, из-за левого плеча молниеносным всплеском вырвалось второе... он слегка покачал крыльями, создав шум и ветер, отвернулся - и полетел, поднимаясь и удаляясь. Через несколько минут я уже не мог различить его в радужной дымке болота.

А дома меня ждал сюрприз, который я не сразу заметил. Когда я, наконец, прибыл со своими сетками к "месту назначения", возле палатки было мирно и тихо. Я почистил, подсолил и упаковал угрей, загрузил контейнеры в погреба-холодильники - и только потом заглянул в палатку.

- Эй,- крикнул я,- выходи! Полно дурачиться!

Бесполезно. Элси в палатке не было.

5.

В первую минуту я обрадовался. Ну вот и славно! Вот и ладно... все устроилось как нельзя лучше. Дикаренок окреп, поправился - и ушел в родное болото. Там ему и место. Ура!

Я занялся делами. Связался с факторией, договорился о грузовике на ближайшую пятницу и вычистил палатку - как перед Рождеством. До самого вечера я был в приподнятом настроении. Точь в точь - больной, которому пообещали неприятную процедуру, а потом в последний момент отменили дескать, может, и так обойдется.

Я долго не ложился. Потом лег и не мог уснуть. Чего-то мне не хватало...

Все же не всегда она ныла и скулила. Иногда глаза ее делались теплыми и умными, она брала мою руку мягкими теплыми пальчиками - и я ощущал... так покалывает босые ноги свежая травка у речки... или нет... вот если твоя кошка - в припадке бесконечной ласки и доверия к твоей хозяйской щедрости - разнеженно распластается у тебя на коленях и начнет, сладко урча, выпускать и втягивать коготки, чуть-чуть поддевая кожу...

- Люди, - говорила она, - живут просто. Едва только кто-нибудь из вас появляется на свет, как для него тут же обозначается клеточка, которую он займет в конце концов. А если нет - вы это переживаете как большую беду. Мечетесь. Ищете чего-то. Пока не находите подходящую ячейку и не совпадаете с ней. Тогда вы переводите дух - и чувствуете себя счастливыми.

- Откуда у тебя такие сведения о людях?

- Кое-что узнала. Кое о чем догадалась.

- Сколько же тебе лет?

- Как знать?.. да и кому это интересно? Это ведь только у вас, у людей, жизнь зачем-то связывается с чередованием дня и ночи...

никому из наших это и в голову бы не пришло. Жизнь и есть жизнь.

Зачем ее приспосабливать к каким-то меркам? Это же не рыба, которой может не хватить!

Болтовня, в общем... но я стал замечать за собой... понимаешь, у меня появились мысли, побочные моей деятельности. Честное слово! Я понял, например, что такое вечность. Как ты себе вечность представляешь? Ну - как я раньше думал, когда мне приходила охота пофилософствовать... что-то вроде вектора, устремленного к постоянно ускользающей точке... и ты на острие, на самой стрелке - все стремишься куда-то, к вечно ускользающей цели, которая все впереди, впереди... Элси живет в мире, в котором нет стремления. Болото - оно и есть болото. Все, что имеется, было и будет, здесь и теперь.

Поэтому нет никакого "было" и никакого "будет". И времени нет.

Аксолотль - существо вне времени. Он является на свет готовеньким, только размерами отличаясь от взрослой особи. Он - сразу сам себе идеал. Болото дает ему пищу, однообразную, вонючую, безвкусную, - но в изобилии: лопай, пока не надоест. Я искренне недоумевал (пока не постиг, в чем дело ), как вообще возможно мерцание разума в этих младенческих головах. Почему эволюция на Эе подвинулась дальше амебы... или гусеницеподобного эрехтейского угря...

Я не раз наблюдал жутковатую картинку стигийского размножения.

Обычно икряная кладка оживает сразу в нескольких местах...

вылупившиеся личинки некоторое время как бы приходят в чувство, а потом с непостижимым остервенением набрасываются друг на друга. Все пожирает все. Пока не остается одна, последняя, особь, обожравшаяся до предела и обессиленная непомерным стрессом агрессии и страха. Эта последняя тут же впадает в спячку, которая прерывается только вялым шевелением всасывания и переваривания болотной жижи. В это время личинка увеличивается в размерах и достигает предельной величины: ее и считают соответствующей видовому стандарту.

Взрослый угорь выглядит как угорь... только здесь, на Эе, это скорее растение, чем животное... или я чего-то не понимаю в животных.

Скажем, актиния... растение или животное? Или - росянка?.. Угорь намертво прикрепляется к какой-нибудь болотной кочке и тихо дрейфует вместе с ней. Пока в один прекрасный день его не охватывает судорога размножения - он выбрасывает из себя икру и съеживается, как колбасная кишка, из которой выдавили фарш. И это - завершение жизненного цикла. Он уже, считай, дошел тогда и ни на что вообще не годен.

Знатоки здешней фауны уверяют, что оплодотворение происходит как раз во время той самой свалки. Что это взаимное жранье - и есть угриная любовь. Может быть. Мой опыт разведения угря, пожалуй, это подтверждает. Когда я слишком тороплюсь с уборкой, следующий приплод обычно оказывается заметно ниже. В моем деле чутье - первое условие!

6.

Элси вернулась через две недели. Вернее, я сам нашел ее в кустах, метрах в трех от палатки. Еще ночью мне что-то мерещилось - какие-то звуки: то ли скулит кто-то, то ли стонет... Я решил - снится. Утром вышел - смотрю... У нее не хватило сил даже доползти.

Она вся была истерзана, вся в жутких кровоподтеках, - словно кусал ее кто-то, или колол. К тому же ее всю согнуло - как бывает при сколиозе, когда между лопаток растет горб... я про компрачикосов вспомнил, мокрым полотенцем отирая с исковерканного тельца кровь и грязь... про нищих, которые калечили детей, делая из них профессиональных попрошаек.

Трудно предположить, что при таких увечьях можно выжить. Но она была жива. И к вечеру даже пришла в себя.

Тоска была у нее в глазах. Древняя, как пирамиды.

- Могу ли я опереться о тебя? Иначе - утону. Ты - единственное, за что я могу еще зацепиться.

Представляешь, как я подпрыгнул. Как, идиот, засуетился. "Конечно, заорал я, вспотев от готовности,- я - твой друг, до конца своих дней! Только скажи, что я должен делать?".

- Просто будь со мной,- сказала она,- думай обо мне. Мне важно, чтобы ты думал обо мне и всегда был со мной. Днем и ночью.

Неотступно. Всегда.

7.

"Это приходит во тьме. Когда от усталости не можешь открыть глаза.

Рядом кто-то сопит, чавкает и всхрапывает,- ты впервые замечаешь это. Тебе впервые нечем дышать, воздух родной хижины раздражает ноздри - и ты откуда-то знаешь, что вонючие испарения грязных тел - не то, чем дышат. Ты не можешь шевельнуться и не имеешь терпения оставаться на месте. И у тебя внутри возникает звон.

Тонкий-тонкий... длинный-длинный... нестерпимый и бесконечный...

кто-то шепчет тебе за этим звоном, и сначала ты не различаешь слов.

Но потом - Патрия... Патрия... Патрия... ты проваливаешься в пустоту собственного сна с этим звуком внутри. И он уже не отпускает. Ты слышишь его днем и ночью. И чем дальше думаешь его - тем страшнее и холоднее.

Когда встает солнце - на самой заре, ты выползаешь наружу. Все еще спят, и никому покуда нет в тебе нужды. Свежий воздух омывает тебя, как неожиданная ласка кого-то большого и сильного. Патрия - далеко; она острыми зубцами врезается в небо. И ты начинаешь скулить от тоски, от жадного и бесплодного стремления к ней. И ужасаешься, что до сего момента Патрия была невидима тебе, и даже имя ее было от тебя скрыто. Как она далека, как прекрасна! Как бессмысленна твоя тоска! Тебе не доползти до нее, а доползешь - она убьет тебя! Ибо здесь нет никого, кто был бы ее достоин!"

8.

"У людей - хорошая еда. Разная. Известно давно, что пришельцы вкусно кормят, если уж обратили на кого-то внимание. Некоторое время считалось доблестью, если кто, войдя в доверие к людям, приведет за собой всю трибу. Это был золотой век в отношениях человечества и коренного населения Эи. Правда, короткий. Он закончился жуткими вспышками взаимоистребления эйцев. А когда в это ввязались люди...

Погибло несколько эйских кланов и главный лагерь пришельцев. Такого даже старейшины тогда не помнили.

К счастью, кто-то сообразил, что это все из-за людей, из-за их эгоизма и неумения строить отношения. Людей стали сторониться...

впрочем, за короткое время дружелюбия и вниманья многие эйцы выучились языку людей и - развлечения ради - стали между собой им пользоваться. Вступить в отношения с человеком - легче легкого.

Соблазн! Все известные мне случаи кончились плохо, Дэвид. Прости, мне трудно говорить об этом..."

9.

"Бига первая заметила.

- Сдохнешь, глупая,- сказала она очень громко. И голос ее выражал зависть и презрение одновременно.

Но я не могла уже есть это. Просто свыше моих сил было. Я не могла это есть. Я не могла этим дышать. Я не могла смотреть на них и разговаривать с ними. Меня никто не удерживал, но я знала, что не уйду. Куда бы я ушла? Эйцы не живут поодиночке.

Ночью Бига оказалась рядом. У нее была сухая шершавая кожа. Она шептала - будто ветки скрипели под ногами... "Беда, - шептала она,- беда, несчастье... гордых поражает страшная болезнь. Они отказываются от еды, тело их ссыхается наподобие листка осоки, брошенного на солнце, они лежат без сил, пока не прилетают крылатые чудовища, чтобы выпить их жизнь. День за днем демоны стерегут несчастных, демонские голоса заползают в их бред... и наступает день, когда от гордого остается только пустая оболочка, легкая, как пыль. Ветер подхватывает ее и развеивает над болотом. Но ты еще можешь спастись. Прижмись ко мне, люби меня, верь мне". Она обхватила меня руками, и когти ее сладко впились в мои плечи. Я было вскрикнула, но она стиснула меня еще крепче и простонала мне в ухо:

"Молчи. Если остальные узнают - тебе не дожить и до рассвета. Я никому не скажу". Она кусала меня и когтила, пока не утомилась и не отвалилась от меня, как насосавшаяся пиявка. Бледный ночной свет падал на ее спящее лицо - умиротворенное и розовое. Мне захотелось плакать, и я молча плакала, пока не провалилась в глухой и смутный сон.

Во сне болото простиралось ПОДО МНОЙ."

10.

Я бросил все. Она становилась невыносимее с каждым днем. Иногда страдания ее доходили, казалось, до крайнего предела. И, не выдерживая, она кричала:

- Не могу больше! Если б ты знал только, как мне больно! Ты не держал бы меня!.. Отпустил бы меня...

Как будто я ее держал... но ей, видимо, легче становилось при мысли, что мне очень нужно, чтобы она валялась на койке в моей палатке и поносила почем зря меня и весь род человеческий...

Я готовил ей три раза в день. Как никогда в жизни себе не готовил.

Кормил с ложечки, когда она впадала в полузабытье. Время от времени она будто бы по-настоящему приходила в себя... словно вспоминала что-то... и тогда, обнимая меня и прижимаясь ко мне всем телом, которое становилось все более угловатым и жестким, она говорила:

- Ты - мое спасение. Только бы у тебя хватило мужества и терпения.

Держи меня, Дэвид! Не отпускай. Свяжи меня по рукам и ногам, если понадобится. Только не отпускай!

Глаза ее светились тогда теплом и нежностью. И она рассказывала мне о Патрии, волшебной Прародине, которая являлась ей во сне.

Элси называла Патрией горный массив, южные отроги которого были чуть заметны к северо-западу от моего пристанища. Там, по словам Элси, жили духи предков. А может, и не духи. Но существа родственные и бессмертные. Прекраснее и желаннее Патрии не было для нее ничего на свете. То, что с ней происходило, она почему-то связывала со своими снами, с Патрией, она была уверена, что если она выдержит все страдания, то каким-то непостижимым образом соединится с Патрией, уподобится ее бессмертным жителям... только надо выдержать! То есть не возвращаться в деревню и не прикасаться к обычной пище.

Я скоро понял, что нужен ей не меньше, чем еда, которой она подкрепляла свои силы. Ей нужно было мое присутствие... хотя бы мысленное. Нужно было, чтобы я думал о ней... чтобы между нами существовала хоть какая-то связь.

Она уронила как-то: эйцы не живут поодиночке. Видимо, это действительно так. Одиночество аксолотли переживают гораздо острее, чем люди. Похоже, для них это вообще фатально. Похоже, они подпитывают друг друга какой-то специальной энергией, без которой просто не могут жить - то есть буквально! И похоже еще, что эта самая энергия человеческими существами производится в неограниченном количестве... То-то аксолотли так липнут к людям!

Знаешь... я не психолог... но у меня есть дурацкое предположение, что эта самая энергия называется на самом деле - внимание, приязнь, любовь... безотчетное тяготение друг к другу всего теплого и живого...

11.

- Змея! Мерзкая змея! Не смотри на меня! Знаю я ваш завистливый род!

Ты погубить меня хочешь! Я знаю! Я знаю!

Глаза у нее были совершенно безумные. Она выкрикивала самые обидные слова из доступного ей английского лексикона.

- Гад вонючий! Ненавижу! Зачем ты держишь меня? Что я тебе? А! Тебе удовольствие доставляют мои страдания! Садист!

Я прямо дернулся - это было уж слишком! Около недели я, помня ее откровения в ясные минуты, старался не выпускать ее из виду и не давал ей ощутить даже намека на голод. Ей становилось лучше. Она даже начала веселиться и посмеиваться надо мной - над моими ежедневными заботами и трудами.

- До чего ты нелеп, если приглядеться! А еще, наверное, смотришь на меня свысока! Возишься, крутишься, ни минуты покоя - а толку! Сам давно уж к болоту прирос, а все небесным гостем себя воображаешь!

Для чего стараешься? Чего хочешь?

Я сердился. Старался не смотреть на нее и не разговаривать, но она, почувствовав отчуждение, делалась ласковой, как котенок. Прижималась ко мне, заглядывала в глаза и все тянула своим... особенным таким голоском: "Дэ-э-вид... ну, прости... забудь, что я говорила... я совсем так не думаю! Ты - чудный ... ты такой добрый! Не оставляй меня! Слышишь?".

Однажды ночью меня разбудил необычный звук - что-то в плотной стигийской тишине свистело и пощелкивало. Тихо, но внятно и непрерывно. Я вылез на воздух и обомлел. Вокруг палатки - очень точно по кругу радиусом примерно в пятьдесят шагов - сидела целая компания детишек... вот так - по одному, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Игра, что ли, какая... У них в руках было что-то вроде невидимых кастаньет. Они раскачивались из стороны в сторону в такт сухим коротким щелчкам, издавая ко всему еще... тихое, но очень отчетливое присвистыванье... не свист, а именно... фью-фью... с придыханием - не свист, а дуновенье в осоке... я замер, едва ли не блаженствуя - такое это было волшебство...

Крошечные феи... им только крылышек не хватало... я, кстати, долго не мог понять, почему на моем пути оказывались исключительно девочки... теперь-то я знаю, а тогда мне это мистикой казалось...

малюсенькие девочки - каждая с ореолом пушистых кудрей вокруг головки... ручки, сжатые в кулачки, подняты кверху... и движутся - все вместе - под свою колдовскую музыку... раз-и-два... раз-и-два ... как светящиеся белые кустики на ветру...

Вдруг кто-то кинулся на меня сзади. Я чуть не упал - и тут же понял, что это Элси. Она обхватила меня за ноги, прижалась, прилепилась...

Она дрожала... ее просто колотило всю от макушки до пяток... и она... скулила, подвывала... понимаешь, ее тянуло туда, к ним, к этим... и она знала, что там - конец. Знала - и рвалась к ним, зовущим, рвалась из последних сил. Что было делать? Я оторвал ее лапки от своих колен, поднял на руки и понес в палатку.

Бог мой! Ее как током ударило! Она кусала меня и царапала, пинала меня ножонками, орала и визжала, плюясь и извиваясь... я затащил ее в палатку, завернул в одеяло... как кошку пеленают в ветлечебнице, чтобы поставить укол.

Ну и ночка была! Элси билась и рвалась - те, в ночном болоте, не умолкали чуть не до утра... к утру я понял, что так и тронуться недолго.

После этого всего она проспала часов десять... а когда проснулась, разразилась самой жуткой бранью, какую только допускал ее английский, усвоенный аксолотлями от летчиков, коммивояжеров и фермеров.

12.

И началось! Днем Элси заискивающе мурлыкала и умоляла меня держать ее, держать, не отпускать ни за что на свете... Сил у нее заметно прибавилось, даже явные проявления сколиоза вроде бы стали сходить на нет. Она щебетала радостно и уверяла меня, что никогда в жизни не была так спокойна и счастлива, как со мной.

- Ты - бог! - говорила она,- ты пришел, чтобы спасти меня. Рядом с тобой я знаю, что Патрия - не просто есть. Она и есть наша общая Родина! Я могу дышать! Я могу говорить! Мне так с тобой хорошо!

Ночью - с десяти-одиннадцати по моим часам - детки, как перепелки, рассаживались по кустам. И - вперед! Мне очень скоро надоели до смерти их рулады. Я пытался отвлечь Элси. Как мог. Ужин растягивал до самой ночи. Разговаривал с нею. Как попугай. И вроде бы помогало.

Но когда артисты убирались восвояси - она обрушивала на меня водопад презрения и сарказма! Ее брань становилась все изощренней с каждым днем она научилась... можешь себе представить? Она научилась-таки цеплять меня за живое!

Часов в пять-шесть она засыпала... к обеду, квелая, как дождевой червяк, выползала из палатки, находила меня и втыкала в меня шпильку... в самое больное место! как будто знала, черт побери!..

вот скажи, откуда ей знать было, где у меня болит?

...через неделю я был готовенький... понимаешь, я стал терять контроль над собой! Я стал ловить себя на мысли, что охотно придушил бы ее... или пристукнул... И пристукнул бы, но после полудня она словно в себя приходила... словно из бреда высвобождалась... Жуть!

Она ведь прекрасно помнила, что происходило ночью и утром.

- Не верь, Дэвид! Не слушай, что я болтаю... я не хотела... я... это не я! Я люблю тебя - помни об этом и терпи. Пожалуйста, потерпи еще немного!

Она забиралась ко мне на колени - крохотный беззащитный ребенок...

одинокий ребенок среди мира, ополчившегося на него всей своей равнодушной массой... Господи! как я жалел ее в эти минуты, как сострадал! Как - сострадая - искал объяснений и преисполнялся гневом и раздражением против тех, из болота!

Я бросал дела, которые и так уже приходили в беспорядок ... она превратила мою жизнь в хаос... мы болтали с ней до вечера - и ведь было о чем! Предмет всегда находился, как ни различны были наши представления обо всем на свете... не говоря уж о добре и зле.

Незадолго до захода солнца она становилась мрачной и молчаливой.

Начинала ждать. И когда тишина оглашалась ритмичным щелканьем и свистом - уже привычно впадала в прострацию...

- Как ты мог подумать, что я говорила правду! Я вынуждена лгать, чтобы не подохнуть! Ты всего лишь кормушка. Слышишь? Кормушка!

Ничтожество. Ты не смеешь посягать на мою свободу! Я могу уходить и приходить, когда мне вздумается. Я свободна! Знал бы ты, как я тебя ненавижу!

Она была так естественна в обоих своих обличьях! Я понял, что мне никогда не различить, какая она - настоящая.

И тут же понял, что если это все не прекратится немедленно, я свихнусь ... или...

13.

- Это Бига.

Новое дело!

Элси пропадала двое суток. Я уже вздохнул - то ли с горечью, то ли с облегченьем. Как в первый раз, когда она исчезла. И вот она явилась - не запылилась. Да не одна. Грязный тощий аксолотль боязливо переминался с ноги на ногу за ее спиной.

Я предположил, что мое гостеприимство в данном случае не распространится дальше вечера. Оказывается, я недостаточно еще разбирался в психологии аксолотлей. Бига всем своим видом и поведением с самого начала вызвала у меня отвращение. До тошноты.

При всем своем сумасшедшем непостоянстве Элси несла в себе ангельский свет, он вспыхивал, затухал, иногда едва тлел... но он был! До конца он не исчезал никогда. Я нет-нет да ловил себя иной раз на мысли, что человеческого-то в ней едва ли не больше, чем во мне самом. Человеческого, понимаешь? Того, которое от Бога. Я все время думал рядом с ней о бесполезных и чудных вещах. Чтобы отвечать на ее странные вопросы. Все, что я раньше знал, не раз и не два перевернулось в моих глазах... с ног на голову - и наоборот. И, черт возьми, я испытывал от этого какое-то лихорадочное удовольствие. Я был счастлив, когда она мирно болтала со мной. А когда визжала, плюясь и костеря меня во все корки, - тогда я ее жалел.

Бига тысячной долей ее обаяния не обладала. Это был обычный аксолотль, прожорливый, неопрятный и наглый.

Когда я понял, ближе к ночи, что она вовсе не собирается нас покидать, я оторопел. Тем не менее бросил на пол матрац и даже достал чистое белье.

Элси спала на моей походной складной кровати. Себе я уже давно соорудил ложе, правда, довольно удобное, из пластиковых коробок и досок от ящиков. Я улегся, взглянул на часы перед тем, как погасить фонарь... И увидел, что концерт нынче запаздывает. Я вырубил свет.

Подождал... минут пятнадцать-двадцать, может быть. И - отключился.

Меня разбудило осторожное всхлипывание и... такое... придушенное скуление. Я моментально сел, спросонья тупо глядя перед собой. Уже светало. Но внутри палатки держался серый полумрак. Так.

Очаровательно. Оба аксолотля, прижавшись друг к другу, возлежали на моей кровати. Бига даже не сочла нужным убраться на свое место, хотя я и рявкнул от неожиданности что-то осуждающее.

Я только головой покрутил и выбрался наружу. Здесь, отдышавшись, я вдруг понял, что впервые за долгое-долгое время, мы были лишены нашего еженощного развлечения. Я, вопреки ожиданиям, выспался!

Оставив завтрак, как всегда, в контейнере на разделочном столе рядом с палаткой, я отправился на плантацию и был занят почти до полудня.

Когда я вернулся, оба аксолотля мирно спали под сенью моей палатки.

Сроду не видал более умильной картинки. Я губу прикусил от обиды.

Почему-то. А потом, когда Элси, сладко потянувшись, перевернулась с боку на бок, я увидел у нее на шее и на плечах длинные свежие царапины.

14.

- Зачем ты ее притащила? Я не в восторге!

- Значит, так надо было! Не твоего ума дело!

- Ладно, не моего, но пусть она проваливает! Часу не потерплю...

- Я уйду вместе с ней!

- Скатертью дорожка.

- О! Я была уверена, что в конце концов ты так скажешь! Легко быть великодушным, когда тебе это ничего не стоит!

- Да ты посмотри, что она с тобой сделала!

- А может, мне это нравится! Дэвид! Уверяю тебя, все так и должно быть. Это нормально! Вот увидишь, как классно мы заживем втроем. Мне ничего больше не нужно. Смотри сам - ведь я здорова! Ты меня вылечил, все-таки вылечил! Пусть Бига побудет с нами - так лучше для всех.

Ну... и что ты думаешь? Мы стали жить втроем. Правда, из этого, как я и думал, ничего доброго не вышло. Мерзость одна.

Бига была непостижимо прожорлива. Первое время она через каждые полчаса спрашивала - нет ли чего-нибудь покушать. Я показывал ей фигу. Раньше я не знал, что злорадство - такое сладкое чувство.

Четыре раза в день - специально минута в минуту по часам! - я доставал еду и делил мерными порциями между ею, собой и Элси. Когда трапеза заканчивалась, Бига начинала заглядывать мне в глаза и противно гундеть насчет добавки. Я с невыразимым наслаждением показывал ей фигу. Я не потакал ей. Но она жирела прямо на глазах.

Притом, что бедная Элси снова стала худеть и чахнуть. Через пару-тройку дней она стала демонстративно отдавать свою порцию Биге.

И та - брала и сжирала все подчистую, все до крошки, сыто щурилась и взирала на меня с видом победителя.

Что мне было делать? Я плюнул на свою гордость и стал откармливать негодяйку как на убой.

Ко всему прочему этот аксолотль был груб и неряшлив. Она натолкала под свой матрац (на котором, кстати, так и не стала спать) всякой дряни рыбьей чешуи, водорослей, угриных плавников... все это разлагалось, превращалось в слизь и воняло. Но когда я выволок ее постель на воздух, вытряхнул, высушил и обрызгал дезодорантом, она подняла вой до потолка.

- Ты хочешь меня убить? - высокомерно осведомилась Элси, когда этот вой достиг децибел взлетающего лайнера.

- Я не могу жить среди вони!

- Не можешь - не живи!

- То есть как?

Она пожала плечами и промолчала.

Каждое утро я обрабатывал спиртом укусы и царапины на ее теле.

Каждую ночь мерзавка Бига сдирала подживающие корочки своими грязными когтями. Зато триба успокоилась. Ни один аксолотль больше не появился возле палатки.

- Так надо, так надо, - повторяла Элси. Она все больше впадала в состояние... ну... как вмазавший наркоман. Расширенный зрачок, почти неподвижный взгляд... Я видел, что она теряет разум. И ничего не мог поделать.

Я был бессилен. Я устал. Я сам устал чуть не до потери памяти. Я был в отчаянии и, если бы не тот факт, что алкоголя у меня оставалось сто грамм в медицинском флакончике, я бы точно запил...

Чем, ты думаешь, кончилось?

Вот-вот. Бига приперла еще аксолотля. Этот третий стал с ней спать, стал ее когтить. Они превратили мою палатку в сортир и сожрали чуть не все мои запасы. Но - черт бы с ним! Главное, Элси... Появление третьего аксолотля ее - доконало.

Она спала теперь на матраце, вернее, не спала, а маялась - еще пуще, чем раньше. Я однажды не выдержал и, как когда-то, взял ее на руки, стал успокаивать и баюкать. Хотя, надо прямо сказать, был очень, очень зол. Она пригрелась, приласкалась и стала сначала горько сетовать на судьбу, а потом...

- Ведь ты мог бы помирить меня с Бигой.

- С какой стати?

- Мне не жить без нее. Если она окончательно променяет меня на Рэйси я останусь одна. И триба меня уничтожит.

- Не говори глупостей. Пока эта пакость не появилась у нас в палатке, ты трибы не боялась!

- Тогда - не боялась. А теперь - уж поздно. Ты меня не удержал... Я так просила - держи! Не удержал... вот и терпи! Сам виноват! Не допустишь же ты, чтобы меня истерзали до смерти!

Я вспомнил, в каком состоянии она вернулась после первой своей отлучки - и содрогнулся.

- Помири меня с Бигой. Это несложно. Ты должен просто оставить нас втроем. Понимаешь, ей неприятно твое присутствие. Не все ли равно тебе, где ночевать?

Я взревел, как... Как раненый буйвол. Как разъяренный тигр. Как извергающийся вулкан. Как черт те что...

- Во-о-о-н!!! Убирайтесь все! Чтобы духу вашего здесь... Чтобы... А ну - пошли!

Элси, взвизгнув от неожиданности, кинулась из палатки. Она не в шутку испугалась.

Тогда я вышвырнул Бигу и Рэйси. И, слепой от ярости, нашарил где-то под пологом тумблер электронной защиты.

15.

Все было кончено. Я знал, что все кончено. Я безмерно тосковал по ней. Но обида была сильнее. День, неделя, месяц. Я умирал от горя.

О! Как я скучал по ней! Но обида была сильнее. Я лежал пластом на дне Марианской впадины, придавленный сотнями атмосфер. Во мне не осталось ничего, кроме боли. Я плакал по ней и молча звал ее по ночам, вперясь в темноту невидящими глазами. Я изнемогал. Но обида была сильнее.

Наконец, я понял, что - простил. Все, что могло болеть и гореть во мне, выболело и выгорело. Я отключил защиту. И стал ждать. Еще день, еще неделя, еще месяц.

Но она не пришла. Так и не появилась. Тогда - в гневе и ярости, в полном помрачении - я видел ее в последний раз. Я собственными руками отправил ее на смерть. Она умерла. Я это знал.

Все мне стало безразлично. Я не мог оставаться на месте. Надо было что-то делать с собой - и я решил отправиться в Даунпорт. Как назло, забрать меня отсюда фактория могла только через два месяца, но я не мог ждать. При удачном стечении обстоятельств я мог бы добраться до города пешком недели за две. Я свернул палатку, набил мешок продуктами, натянул свои любимые непромокаемые бахилы - специально для хождения по болоту свалил пожитки на волокушу, которая служила мне для транспортировки урожая с плантации. И пошел. В сторону Патрии. Откуда дул мне в лицо прохладный северный ветер.

16.

Самоубийство. Я это понял к исходу первых же суток, когда потерял направление. Понимаешь, по стигийским болотам не ходят пешком. Их минуют. По воздуху. Я около часу обычно тратил на то, чтобы покрыть пространство между моей стоянкой и плантацией. Этот путь изобиловал маленькими островками суши, на которых можно сделать привал. На одном из таких островков имелся даже прелестный родничок с чистейшей водой. Я никогда не продвигался по болоту дальше плантации.

Любопытство вообще - не мой грех. Я думал, что таким же образом доберусь до города.

Мне надо было идти все время на северо-запад. Я определил себе точку в развилке горной гряды: туда, по моим предположениям, закатывалось солнце. Эта точка как раз на закате должна была находиться прямо по курсу. Туда я и путь держал.

Я плелся по жаре, изнывая под тяжестью болотных испарений. Я был вынужден останавливаться для отдыха в два раза чаще, чем ожидал. За пару часов до заката на болото пал туман. Я лежал в тумане среди болота на своей волокуше и слышал, как вокруг меня что-то чавкает, хлюпает, пузырится. Туман оседал на мое лицо, на волосы, на одежду.

Липкий зловонный стигийский туман. Это длилось целую вечность. Потом туман стал понемногу рассеиваться. Но солнце так и не показалось как следует. Оно лишь намекнуло о себе желтоватой тенью над моей головой. Горный массив, который я так отчетливо видел всегда на горизонте, был скрыт туманом - прочно и безнадежно. Еще почти сутки я не решался двинуться с места. На мне нитки сухой не было. Мне казалось, что я расползаюсь, как сырая лепешка... как мокрая бумажная салфетка... сам становлюсь болотной жижей, теряю форму и расплываюсь в ничто. Я перестал ощущать границу между собой и водянистой чавкающей средой, в которую свалился по собственной глупости.

Я протрезвел, наконец. Вот тут-то я и протрезвел! Да что ж это?! Да я ли это?!! Люди! Эй, люди! Боже мой! Как же я забыл про родимое человечество! Блок связи не работал в этом клятом тумане. Да и работал бы - фактория не могла прислать за мной, не сезон. Я остался один.

Я не умер бы от холода, голода и жажды. Все, что меня окружало, годилось в пищу. Я даже, наверное, не схватил бы расстройства желудка. Я мог бы сидеть здесь вечность - в состоянии непрерывного обмена веществ с гостеприимно булькающим болотом. Хоть голый.

Физически мне даже не пришлось бы особо напрягаться, чтобы приспособиться...

Когда я по-настоящему понял это, я вскочил как ошпаренный! И поплелся наобум! Повинуясь только смутному чутью. Вообразил на минуту, что... - не смейся только! - что Патрия зовет меня, как она звала Элси. Вообразил - и поплелся на тихий звенящий голос.

Я потерял счет времени. Туман то разреживался, то сгущался. Но Патрия на горизонте не появлялась. Вдруг однажды я увидел прямо перед собой заросли кустарника - там была твердая земля! Может быть, даже настоящая вода! До сих пор я не отведывал стигийской жижи, но вода, которую я перед уходом налил во фляжки, во-первых, подходила к концу, а во-вторых, уж почти от болотной и не отличалась.

Это оказался громадный - по здешним меркам - остров. Я догадался о его размерах, когда понял, что могу шагать по нему очень долго, а он все не кончается. Я... впрочем, что тут скажешь! Телячий восторг. Я сначала просто чуть не тронулся от радости. Потом, слегка успокоившись, увидел, что дело приняло престранный оборот. Тащить волокушу по твердой земле было невозможно - значит, если бы я вздумал двигаться дальше по суху, мне пришлось бы бросить вещи.

Включая блок связи, который при таких условиях оказывался почти неподъемен. Вот так. Либо с вещами - по болоту. Либо по суше - но налегке. А я ведь и так уже бросил на стоянке... скажем так, большую часть всего своего состояния, все, ради чего корячился тут, на Эе не один год! И последнее - потерять? А с чем я вообще вернусь на Землю?

Как буду жить? Чтобы отправиться на Эю, я продал дом, влез в долги.

Я рассчитывал разбогатеть. И разбогател бы, черт возьми, если бы не проклятый аксолотль!

Я понятия не имел, где нахожусь. Твердая земля, на которой я стоял, это что? Остров? Или уже - окраина материка, южная часть которого, собственно, и венчалась вершинами Патрии? Если первое, то рано или поздно мне снова придется погрузиться в болото.

В конце концов я решил рискнуть. Отправлюсь на разведку. Налегке.

Возьму с собой только самое необходимое - деньги, документы, фляжку с водой. Если суша простирается не слишком далеко - вернусь за волокушей. Дальше я не стал размышлять, забросал волокушу ветками, воткнул рядом шест, связанный из нескольких длинных прутьев. И, не оглядываясь, пошел, повинуясь тому же непостижимому инстинкту, который вел меня в болоте.

17.

Это была земля. Настоящая земля. Я шел, останавливаясь для привала у крошечных родников. Туман постепенно рассеивался - он появлялся только к вечеру и держался до первых лучей солнца. Днем горный массив, к которому я шел, был отчетливо виден. Ощущение цели вернулось ко мне, и я понял, что не пропаду. В любом случае!

Когда я перестал опасаться за собственный рассудок, мысли об Элси, обо всем, что со мной приключилось, одолели меня с новой силой. Я был уверен, что она вместе с Бигой и Рэйси вернулась в деревню. И триба, конечно, расправилась с ней. Когда аксолотль в том состоянии, в котором находилась Элси, остается без пары - остальные аксолотли набрасываются на него и истязают... триба чует возможного "маргинала" и избавляется от него, стремясь получит при этом максимальное удовольствие.

Я ошибался. Вовсе не энергия любви сбивает их в кучу. Они влекутся другу к другу флюидами боли - особенно душевной боли. Испытывать боль и причинять боль - вот их любовь. Вот их религия. Этот запах, запах боли, действует на трибу аксолотлей, словно чья-нибудь свежая ссадина - на стаю акул. Любить для аксолотля - значит отдаваться на терзание; отвечать на любовь - значить когтить, терзать и мучить.

Как я понял, в цепочку взаимных истязаний могут быть втянуты до десятка аксолотлей - это усиливает эффект для каждой пары. И если кто-нибудь из цепочки выпадает и остается один - все! Он не жилец.

Триба не упустит возможности устроить себе пиршество духа! О, без сомнения! Духовные муки - пища высшего порядка. Редкостное блюдо!

Лишь иногда между аксолотлями появляется особь, способная на это.

Элси смогла вырваться, потому что пришла ко мне. Увы, она была чудесно продвинутым! - но все же аксолотлем. Она слишком привязалась ко мне, чтобы меня хотя бы чуточку не помучить! А я...

...Я присел на корточки рядом с родничком, который пробивался на свет из-под корней кустарника, и только наклонился было, чтобы зачерпнуть воды... оно приподнялось на локтях и издало нечленораздельный звук...

Я не знал, что это за существо. Оно напоминало человека среднего роста - формой тела и размерами. Но торс его был изогнут под прямым углом словно переломлен пополам, черная, будто обугленная, кожа обтягивала лицо, на котором щерился впавший рот - почти без губ, одна сплошная короста. Голова чудиша была покрыта пульсирующими желваками... в общем, такого урода и Спилберг не выдумал бы!

Я остолбенел от ужаса. Несчастный ничем не мог мне угрожать - он издыхал самым очевидным образом, прямо на моих глазах. И я вынужден был взирать на это... Я смотрел на него. Он смотрел на меня. Словно под гипнозом, я приблизился - и... Господь милосердный, что это были за глаза! В них была огромная усталость и совершенный покой. Даже не покой обреченности, а покой - совершенного знания. Это существо знало обо мне все. И оно все сказало мне обо мне, глядя мне в глаза бездонными очами. Оно не хотело говорить со мной - да и не могло: его горло сожжено было непрерывным криком, уже давно - беззвучным. Тем не менее коросты рта его дрогнули, и я услышал не то хрип, не то шелест, не то шепот...

- Дэ - э - э - ви- и - д ...

18.

Никто из людей не видел этого. Я видел. На моих глазах родился дайринг.

Он не подпускал меня к себе, не позволял хоть немного облегчить Его страдания. А я и уйти не мог - не мог оставить ее одну, хотя она в моей помощи более не нуждалась, о ней не просила и ее не допускала... да и она ли это была? Что в Нем оставалось от маленькой беззащитной Элси? Разве что память обо мне... она меня помнила. А Он - Тот, что так страшно издыхал и рождался на моих глазах?

Неизвестно.

На следующий день у Него прорезались крылья. Я задремал ненадолго, прикорнув на своем самодельном рюкзачке. А когда проснулся - Он стоял у ручья; два длинных розовато-серых крыла с тончайшими фиолетовыми прожилками, немного напоминающие крылья летучей мыши, свободно колебались за Его плечами. Ему, видимо, нравилось ощущать и всячески пробовать их. Его тело выпрямилось. Худощавое, костисто-мощное тело прирожденного летуна - с длинными, очень тонкими ногами, которые легко можно было поджать под себя в полете.

Он стоял, опершись на плоский, тоже довольно длинный хвост, и смотрел перед собой все тем же спокойно-сосредоточенным взглядом.

Я тихонько позвал - Элси!

Он никак не отреагировал на звук. Похоже, Он не видел меня и не слышал. В упор не видел!

Через два дня Он сбросил старую кожу. Его лицо было прекрасно гладкое, смуглое, четкое. Тонкий нос с изящно вырезанными ноздрями, немного плоские, но выразительно очерченные губы. Высокий лоб.

За три следующих дня у него отросли пышные темно-каштановые кудри и продолжали расти, видимо, но я этого уже не видел, потому что на седьмой день рождества - дайринг улетел... взмахнул крылами, сделал круг над моей головой - может, со мной попрощался, но скорей всего - с Голгофой и Вифлеемом, что слились для Него в одно на клочке сухой земли в краю бесконечных болот. Он сделал круг над этим местом. И улетел.

19.

Полгода я дожидался транспорта на Землю. На Кессиди-бич. В третьесортной гостинице. Телевизор, раз и навсегда настроенный на местный транслятор. Да десяток кассет со старыми фильмами.

Делать мне было нечего. Я валялся на койке, курил, читал и думал. За две недели я поднял всю информацию о населении Эи, какую только можно было найти в Даунпорте.

Это мне мало что прояснило. Зато я получил пищу для размышлений.

Я узнал, например, что разумные обитатели Эи - обоеполы. Или точнее бесполы. То, что аксолотли кажутся нам существами женского пола - очень даже понятно. Они по-детски женоподобны. И остаются такими всегда. С человеческой точки зрения аксолотли практически бессмертны. Они обладают фантастической способностью к регенерации и не нуждаются в размножении. Правда, размножение все-таки время от времени происходит. Когда какой-нибудь аксолотль погибает - редкий случай, но бывает! - из его останков триба может вырастить нового аксолотля, как две капли воды похожего на покойника. Классическая форма партеногенеза! Вот, собственно, и все, что я нашел об этом в информационных сайтах Даунпорта.

Теперь понимаешь, какое открытие на меня свалилось!

Аксолотли... Они ведь... как бы поточнее сказать... ну, что-то вроде личинок! Понимаешь? В каждом аксолотле - замурован дайринг! Каждый из них, неминуемо, в один прекрасный день испытывает позыв к росту.

Подавить этот сигнал очень легко. От роста - легко отказаться. Зато подчиниться ему - отчаянно смелый поступок! Вся социальная жизнь аксолотлей направлена на то, чтобы никто в трибе не смел повиноваться голосу духа, не изменялся, не развивался, не рос.

Аксолотль до определенного момента, если не захочет, может не расти.

Более того, если генетическая память в нем берет верх над привычным чувством комфортного полурастворения в болоте и в собственной трибе, и он-таки начинает развиваться... Короче говоря, рост связан для аксолотля с тяжкими физическими страданиями. Даже не знаю, с чем это сравнить. С абстинентным синдромом у наркоманов? Нет, примитивно...

Когда я вспоминаю, как мучилась Элси,- до самых последних минут...

Да еще триба... Стоит кому-то из аксолотлей уловить флюид страдания вся триба набрасывается на беднягу, как стая вампиров. Пока он цепляется за кого-то из ближних, пока его держит парное существо, - у него еще есть шанс вернуться к обычной жизни, попросту выжить.

Если же он остается без пары, триба забивает его до смерти. При этом всячески растягивая и изощряя удовольствие.

Спасение одно - покинуть трибу. И в одиночку претерпеть до конца. На это, однако, аксолотли не способны. За редчайшим исключением.

Случающимся , может, раз в тысячу лет. Так является дайринг.

Я помог ей. Может быть, благодаря мне она сумела пережить самую рискованную фазу. Когда еще можно было двинуться вспять. Я оказался рядом и невольно поспособствовал. Но позднее... я, так же невольно, стал помехой, потому что оказался по сути дела удобной и безопасной заменой трибы. Я растворялся в Элси, в ее потребностях, в ее претензиях - а она растворялась в моей постоянной готовности жалеть, потакать и поддерживать. Ее это устраивало. Еще немного - и я стал бы идеальной питательной средой для трибы, которая уж точно вскорости вся начала бы паразитировать на мне. Но я оттолкнул бедняжку Элси. Я одним махом разрушил все ее связи.

...ей надо было решиться на что-то запредельное, невозможное! Я не допускал мысли, что у нее хватит на это сил!

Хватило. Она не вернулась в деревню. Рискнула выбрать последнее, самое страшное - одиночество. Она решилась на это и выстрадала себя.

До конца.

Где она теперь? Теплится ли в памяти недосягаемо высшего существа мое лицо, моя любовь, мое имя?

Не знаю.

Только странное подозрение не дает мне с тех пор покоя. Что если каждый из нас - личинка Кого-то Крылатого? Нужно лишь прислушаться к себе, поверить зову небесной Родины. Принять одинокое самостоянье.

Не устрашиться - и претерпеть. Человечество знает пока единственный пример.

НО МЫ-ТО? ВСЕ МЫ?!!

Красноярск 10 августа 1998 - 30 апреля 1999