Щербаков МихаилСтихи

Михаил Щербаков

- Descensus ad inferos ("Вот изобретенная не мною и не мне...") - Автопародия ("Не жалко двуногих. Кому их возня...") - Аллилуйя ("Помнишь, как оно бывало...") - Балаган ("В одних садах цветет миндаль, в других метет метель...") - Балаган II ("За тот же самый горизонт...") - Балтийские волны ("Норд-вест, гудки, синева...") - В белой мгле ледяных высот... - Века плывут, подобно китам, в своей среде молчаливой... - Вечное слово ("Из руин и забвенья, из пепла и крови...") - Вишневое варенье ("Теперь на пристани толпа и гомонит, и рукоплещет...") - Вместо того, чтоб гнить в глуши... - Во славу Греции твоей и всех морей вокруг... - Восточная песня I ("Двенадцать лун на знамени моем...") - Восточная песня II ("Слушай, мальчик: нелегко мне...") - Восходя дорогой горной... - Вряд ли собой хороша, но скромна и нарядна... - Все равно не по себе ("Такие ясные глаза нас от печали и сомнений ограждают...") - Вьюга замолчит. Заря окрасит... - Дорога ("Далеко до срока, до края далеко...") - Другое обращение к герою ("Проживи, как я, хоть двести...") - Еще младенцем, однажды где-то... - Затем же, зачем рыжий клоун рыж... - Известно стало, что вблизи от города, в лесах... - Издалека вернувшись туда, где не был долго... - Какой кошмар: жить с самого начала зря... - Кибитка ("Все скрылось, отошло, и больше не начнется...") - Ковчег неутомимый ("Надежды прочь, сомнения долой...") - Когда бы ты была великой королевой... - Колыбельная ("Спит Гавана, спят Афины...") - Колыбельная безумца ("Спите, мои благородные предки...") - Кораблик ("Кончался август, был туман, неслась галактика...") - Любовь, как истина, темна и, как полынь... - Маленькая хозяйка ("Никто из нас не знал надежнее лазейки...") - Менуэт ("На берегу, что прян и цветист, как сад...") - Мое королевство 1 ("По осенним годам тяжела тишина...") - На всей земле I ("Без цели, без дорог...") - Навещая знакомый берег... - Ничему не поверю, ничем не прельщусь... - Песенка о молодости ("Ой, чистое окно! За окном - воля...") - Прощальная ("Вы нам простите, если что...") - Прощальная II ("Вчера, и сегодня, и завтра, и после, почти незаметно...") - Прощание славянки ("Когда надежды поют, как трубы...") - Пустые бочки вином наполню... - Рождество (колебания) ("От начальной, навязчиво ноющей ноты...") - Романс 1 ("Давным-давно, мой бедный брат, оставил ты дела...") - Романс 2 ("Что отнято судьбой, а что подарено...") - Романс-марш ("Порою давней, хмельной да резвой...") - Стихи о прекрасной даме ("Для тех несчастных, кто словом первым...") - Трубач ("Ах, ну почему наши дела так унылы...") - У нас опять зима ("У нас опять зима. Снега идут кругами...") - Частушки ("О чем молчишь ты снова...") - Шансон ("Вершит народ дела свои - пройдохи ищут славы...") - Шарманщик ("Мало ли чем представлялся и что означал...") - Это должно случиться. Время вышло, колокол бьет... - Юбилейная ("А нас еще осудят, а мы еще ответим...") - Я чашу свою осушил до предела...

DESCENSUS AD INFEROS

Вот изобретенная не мною и не мне принадлежащая, цветная и наглядная вполне как пасть вампира картина мира.

В центре композиции, меся дорожный прах, босая девочка идет туда, где тонут в облаках огня и смрада ворота ада.

Смутны и круглы, как у закланного тельца, ее глаза - и портят несколько монгольский тип лица, в чем азиаты не виноваты.

Десять крокодилов, двадцать гарпий, тридцать змей и сорок ящериц унылой свитой тянутся за ней в порядке строгом по всем дорогам.

Ужас неизбежной кары, страх пяти секунд перед концом - известен даже этим монстрам, что текут за нею следом. А ей - неведом.

Тут бы полагалось мне промолвить что-нибудь на тему высшей справедливости, однако увильнуть от главной темы умеем все мы.

Все мы, находясь по эту сторону стекла, лишь наблюдатели, не больше. Я из общего числа не выпадаю, я наблюдаю...

Девочка, почти ребенок, в прах босой ногой ступая, движется, как пастырь обезумевший, в огонь ведя все стадо, к воротам ада

Мимо райских рощ, а также пастбищ и плодов благоуханных, на которые я здесь не трачу слов, раз ей угодней мрак преисподней.

1990

АВТОПАРОДИЯ

Не жалко двуногих. Кому их возня важна, антр ну суа ди? Я также не нужен. Не жалко меня, хоть пропадом я пропади.

Напрасно усталый страдающий брат взывает о помощи днесь: не жалко и брата. Он сам виноват, впредь будет рождаться не здесь.

...Металл, электрический свет, кислород, химический вкус, аромат. Очнувшись, двуногий себя узнает с трудом. А моторы гудят.

И руки, любовницу не доласкав, хватаются за рычаги. О ты, уплывающий вдаль батискаф, сердце свое сбереги!

Сквозь сумрак мне видится кормчий хромой, изящна его хромота. И волны бегут, так сказать, за кормой. Вот именно, что от винта.

И музыка, как на балу в Тюильри, мне слышится ночь напролет. Но что за грядущей за этим зари товарищ, не верь! Не взойдет.

1993

АЛЛИЛУЙЯ

Помнишь, как оно бывало? Все горело, все светилось, Утром солнце как вставало, Так до ночи не садилось.

А когда оно садилось. Ты звонила мне и пела: "Приходи, мол, сделай милость, Расскажи, что солнце село..."

И бежал я, спотыкаясь, И хмелел от поцелуя, И обратно брел, шатаясь, Напевая "аллилуйя".

Шел к приятелю и другу, С корабля на бал, и с бала На корабль, и так по кругу, Без конца и без начала.

На секунды рассыпаясь, Как на искры фейерверка, Жизнь текла, переливаясь, Как цыганская венгерка.

Круг за кругом, честь по чести, Ни почетно, ни позорно... Но в одном прекрасном месте Оказался круг разорван.

И в лицо мне черный ветер Загудел, нещадно дуя. А я даже не ответил, Напевая "аллилуйя".

Сквозь немыслимую вьюгу, Через жуткую поземку, Я летел себе по кругу И не знал, что он разомкнут.

Лишь у самого разрыва Я неладное заметил И воскликнул: "Что за диво!" Но движенья не замедлил.

Я недоброе почуял, И бессмысленно, но грозно Прошептал я "аллилуйя", Да уж это было поздно.

Те всемирные теченья, Те всесильные потоки, Что диктуют направленья И указывают сроки,

Управляя каждым шагом, Повели меня, погнали Фантастическим зигзагом По неведомой спирали.

И до нынешнего часа, До последнего предела Я на круг не возвращался, Но я помню, как ты пела.

И уж если возвращенье Совершить судьба заставит, Пусть меня мое мгновенье У дверей твоих застанет.

Неприкаянный и лишний, Окажусь я у истока. И пускай тогда Всевышний Приберет меня до срока.

А покуда ветер встречный Все безумствует, лютуя, Аллилуйя, свет мой млечный! Аллилуйя, аллилуйя...

1986

БАЛАГАН

В одних садах цветет миндаль, в других метет метель. В одних краях еще февраль, в других уже апрель. Проходит время, вечный счет, год за год, век за век, Во всем - его неспешный ход, его кромешный бег. В году на радость и печаль по двадцать пять недель. Мне двадцать пять недель - февраль, и двадцать пять - апрель. По двадцать пять недель в туман уходит счет векам. Летит мой звонкий балаган куда-то к облакам.

Летит и в холод и в жару, и в гром, и в тишину. А я не знаю, как живу, не знаю, чем живу. Не понимаю, как творю, не знаю, что творю. Я только знаю, что горю и, видимо, сгорю. В одних краях - рассветный хлад, в других - закатный чад. В одних домах еще не спят, в других уже не спят. То здесь, то там гремит рояль, гудит виолончель. И двадцать пять недель - февраль, и двадцать пять - апрель.

Вели мне, Боже, все стерпеть. Но сердцу не вели. Оно хранит уже теперь все горести Земли. И разорваться может враз, и разлететься врозь. Оно уже теперь, сейчас - почти разорвалось. Мой долгий путь, мой дальний дом! Великая река Моя дорога! И кругом - одни лишь облака. Такая мгла, такая даль, такая карусель... И двадцать пять недель - февраль, и двадцать пять - апрель.

И сквозь томительный дурман, по зыбким берегам Летит мой звонкий балаган куда-то к облакам.

1986-1987

БАЛАГАН II

За тот же самый горизонт, в те дальние края, на тот неведомый пунктир, куда, забыв резон, из века в век стремится мир, туда стремлюсь и я.

Судьба все машет мне флажком, препятствий не чиня; однако тот простой секрет, что в странствии моем большого смысла нет, уже не новость для меня.

Ведь что стихи! Бряцанье шпор. Меж прочих величин их номер - даже не второй. Стихи, положим, вздор как говорил один герой. И даже не один.

Слова не труд, слова не в счет, поэт на деле - враль и плут, и дом его - корчма, и календарь не врет: и впрямь повсюду тьма, и смысла нет стремиться вдаль.

А я стремлюсь, и это жаль...

Но где-то льстивая поет труба... красивая труба. И снова в путь меня влечет судьба... счастливая судьба! Моя судьба.

И снова - пляска городов, мельканье фонарей, в глазах - дорожные столбы, тошнит от поездов, и гул бессмысленной толпы страшит, как рев зверей.

О, кочевая жизнь шута! И все-то лишь затем, что иногда внезапный блик, случайная черта, слезою сквозь вуаль блеснет, как адамант с небес, - и чувствуешь на миг, что ты не так уж нем, что есть в тебе талант и голос звонкий, как хрусталь.

А после - смерть, и это жаль...

Но где-то дальняя поет труба... прощальная труба. И снова в путь меня влечет судьба... печальная судьба... Моя судьба.

1989

БАЛТИЙСКИЕ ВОЛНЫ

Норд-вест, гудки, синева. Крейсер, не то миноносец. В рубке радист репетирует: точка, тире, запятая... Девочка машет с берега белой рукою. Все с борта машут в ответ. Самый красивый не машет.

Жаль, жаль. А вот и не жаль. Очень ей нужен красивый. Пусть он утонет геройски со всею эскадрою вместе. Ангелы божьи станут ему улыбаться. Ей, что ли, плакать тогда? Вот еще, глупости тоже.

Слез, грез, чудес в решете ей бы теперь не хотелось. Ей бы хотелось, пожалуй что, бабочкой быть однодневкой. День - срок недолгий, он бы пройти не замедлил. Ночь бы навек трепетать сердцу ее запретила...

Но - мчат Амур и Дунай волны к Балтийскому небу. Норд-вест, гудки, синева, сумасшедшее соло радиста. Плачь, плачь, о сердце! Ночь миновала бесславно. День не замедлил прийти ясный, холодный, враждебный.

1993

* * *

В белой мгле ледяных высот я искал себя, с фонарем и без; но нашел только лед и лед, неподвижный хлад, точно взгляд небес. Видел я отраженный луч, ото льда летящий назад к звезде, видел тьму облаков и туч... Но себя, увы, не нашел нигде.

В теплый мрак океанских вод я проник затем, не сомкнув ресниц. Там, дивясь, созерцал полет узкокрылых рыб - точно бывших птиц. Слышал смех голубых наяд, тяжело звучащий в глухой воде, видел прах боевых армад... Но себя, увы, не нашел нигде.

В недра, вниз, в глубину, под спуд я пробрался, но обнаружил там только склад разноцветных руд, нитевидный блеск, молибден, вольфрам. Встретил глину, песок, гранит, но себя опять не нашел нигде. Словно я - неизвестный вид, словно нет меня ни в какой среде...

И тогда, предоставив сну продолжать все то, что и было сном, я раскрыл наугад одну из старинных книг, иностранный том. Не вникая - какой тут прок, что за том в руках и о чем глава, взял я первые буквы строк и, сложивши их, получил слова.

Был в словах заключен приказ, я тебе его пропою сейчас: "Find yourself in a looking-glass, in a looking-glass, in a looking-glass"

1991

* * *

Cold turkey has got me on the run.

Века плывут, подобно китам, в своей среде молчаливой. Их ровный путь уныл, как и мой. Но мой - имеет предел. Волна идет за мной по пятам, дымясь и прядая гривой: Ей дух недобрый, бес водяной смутить меня повелел.

Мне страх неведом, но такова волны холодная злоба Томит и давит, мыслью одной чертя узор по челу: Избегнет ли моя голова ее огромного зоба? И если да - какою ценой? А если нет - почему?

Устанет ждать невеста меня, но траура не наденет; Сосед-богач повадится к ней, она не будет горда. И к марту их помолвит родня, а после Пасхи поженит. И тем черней над жизнью моей волна сомкнется тогда...

Недобрый дух! Изыди из мглы! Явись, как есть, предо мною! Хочу, пока не скрылась луна, узнать, каков ты на вид. Взгляну ль - и стану горстью золы? Иль вовсе глаз не открою? Понравлюсь ли тебе, Сатана? Иль Бог меня сохранит?

1990

ВЕЧНОЕ СЛОВО

Из руин и забвенья, из пепла и крови, Законам любым вопреки, Возникает лицо, появляются брови, Из тьмы проступают зрачки.

И не нужно движений, достаточно взгляда, Как все начинается вновь: Из бессонного бреда, из слез и разлада На свет происходит любовь.

О, как страстно бунтует и мечется глухо Невнятная гордость моя! Но когда настает вожделение духа, Не волен противиться я.

И, напротив, когда вдохновение плоти Волнует и застит глаза, Я нисколько не против, не только не против, Напротив, я полностью за!

Спотыкается разум, не в силах расчислить Конца и начала узнать. И все чаще бывает, что страшно помыслить, Хотя и возможно понять.

И все чаще выходит, что смерть наготове, А тайна Земли заперта. И опять остается спасение в слове, А прочее все - суета.

Полагаюсь на слово, на вечное Слово, И кроме него - ничего. Обращаюсь к нему, как к началу земного Всего и иного всего.

Возвращаюсь, качаясь, как судно к причалу, К высокому Слову Творца. И чем более я подвигаюсь к Началу, Тем далее мне до конца.

1988

ВИШНЕВОЕ ВАРЕНЬЕ

Теперь на пристани толпа и гомонит, и рукоплещет: Из дальних стран пришел корабль, его весь город ожидал. Горит восторгом каждый лик, и каждый взор восторгом блещет. Гремит салют, вздыхает трап, матросы сходят на причал. Сиянье славы их слепит, их будоражит звон регалий, У них давно уже готов ошеломляющий рассказ, Как не щадили живота, и свято честь оберегали, И все прошли, и превзошли, и осознали лучше нас.

Ты знаешь, я не утерплю, я побегу полюбоваться, Я ненадолго пропаду, я попаду на торжество. Ну сколько можно день и ночь с тобою рядом оставаться И любоваться день и ночь тобой - и больше ничего! Ведь мы от моря в двух шагах, и шум толпы так ясно слышен. Я различаю рокот вод, я внемлю пушечной пальбе. А ты смеешься надо мной, ты ешь варение из вишен И мне не веришь ни на грош, и я не верю сам себе.

Вот так идет за годом год: вокруг царит столпотворенье, И век за веком растворен в водовороте суеты А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье, И на земле его никто не ест красивее, чем ты. Изгиб божественной руки всегда один и вечно новый, И в ложке ягодка блестит, не донесенная до рта... Не кровь, не слезы, не вино - всего лишь только сок вишневый. Но не уйти мне от тебя и никуда и никогда.

1984

* * *

Вместо того, чтоб гнить в глуши, дыры латать, считать гроши, можно, пожалуй, шутки ради что-нибудь сделать от души.

Во изумленье стад земных, пастырей их и всех иных, скажем, начать с высот астральных, благо рукой подать до них.

Сев на каком-нибудь плато, небо измерить от и до и заключить, что звездочеты врали веками черт-те что.

Или в пробирке, как в саду, вырастить новую еду и применять взамен обычной или с обычной наряду.

Также не вредно, ясным днем междоусобный слыша гром, в планы враждующих проникнуть телепатическим путем.

А уж разведав что к чему, кровопролитную чуму предотвратить - и с гордым видом за шпионаж пойти в тюрьму.

Или уж впрямь, назло властям, по городам и областям тронуться маршем, раздавая каждому по потребностям:

вот тебе, бабка, Юрьев день, вот тебе, шапка, твой бекрень, вот тебе, друг степей и джунглей, твой бюллетень, пельмень, женьшень...

Горе лишь в том, что друг степей счастье свое сочтет скорей чудом каких-то сил надмирных, нежели доблести моей.

Наоборот, чуть где какой неурожай, разбой, застой всякий решит, что будь он проклят, если не я тому виной.

Вот, например, не так давно шторм небывалый, как в кино, снес, понимаешь, Нидерланды, прямо вот напрочь смыл на дно.

И, натурально, все вокруг сразу, едва прошел испуг, хором сочли каприз Нептуна делом моих несчастных рук.

Я же про этот шторм и шквал ведать не ведал, знать не знал. Я в это время по Фонтанке в белой рубашечке гулял.

В левой руке моей была провинциалка из села. В правой руке моей фиалка благоухала и цвела.

1992

* * *

Во славу Греции твоей и всех морей вокруг Десятикрылый наш корабль мы назовем "Арго". Покинем здешние снега и поплывем на юг. Я буду править кораблем. Ты будешь петь, Марго.

По дивным песенкам твоим, которым сто веков, По древним картам тех земель, где что ни шаг, то миф, Я наконец-то изучу язык твоих богов, Его хрустальные слова и золотой мотив.

Вода, в которой, как тростник, архипелаг пророс, Блаженством нас не одарит, но не казнит зато. Она без крови горяча и солона без слез. Ей не помеха наша жизнь. Ей наша смерть - ничто.

1989

ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЯ I

Двенадцать лун на знамени моем, И панцирь тверд, и шпага тяжела. Я рыцарь-тень, блуждающий верхом В зеленом, как заросший водоем, Краю; и мгла, лежащая кругом, Коню и мне глаза заволокла.

Я следую невидимой тропой. Прислушиваясь к небу и к густой Листве, - но вероятнее всего, Что небо мне не скажет ничего. И джунгли мне не скажут ничего.

А только зверь пробежит иногда В стороне, таясь и ступая легко, Оберегая от мелких колючих растений Давнюю рану...

Мой светлый конь отважен и крылат, Он молод - и поэтому силен. Он лучше слышит то, что говорят Стволы, и каждый новый аромат Ему, коню, понятнее стократ, Чем мне. Но я прозрачен, как и он.

Я тоже миф, хотя и не такой Стремительный, как этот молодой Скакун, еще не знающий того, Что небо нам не скажет ничего, И джунгли нам не скажут ничего.

А только птица мелькнет иногда, Улетая в дальнюю темную глушь Той самой чащи, куда, Сколь б я ни скитался Вряд ли доеду...

А в той глуши, веками невредим, Стоит шалаш - бессонное жилье. Там дева-тень, прозрачная как дым, Ночей не спит под кровом травяным. И влажный ветер с деревом сухим Поют над обиталищем ее.

Она не спит. И дерево скрипит Все жалобней, пока она не спит И плачет - вероятно, оттого, Что небо ей не скажет ничего. И джунгли ей не скажут ничего.

А только гром подпоет иногда Тем двоим над крышей ее, Обещая всему континенту Большие дожди в феврале И жаркое лето...

1990

ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЯ II

Слушай, мальчик: нелегко мне, Стерлись имена и сроки, Я не помню О Востоке.

Гаснет разум, уплывая Легкой лодкой в сон полночный, Забывая Край восточный.

Пестрые картины меркнут, Словно под вуалью одноцветной. Яркие виденья ныне Редко озаряют ночь мою...

Вот - рабыня в тронном зале. Как ее, не помню, звали? Зульфия ли? Леила ли?

Вот - дворцовый маг-алхимик. Что он из кувшина вытряс? Желтый финик? Красный цитрус?

Вот - звезда на чьем-то платье, Вот - на серебре фазан двухвостый... Губы дикаря на троне... Капли чьей-то крови на клинке...

Слушай, мальчик, слушай нежно: Ты не обделен Судьбою, Даль безбрежна Пред тобою.

Я в дорогу дам тебе лишь Карту на пергамской коже. Ты успеешь. Ты моложе.

Съезди, разыщи в природе Странный этот "ост", обратный "весту"; Выпей золотого неба, Голубого дыма пригуби.

Всякий путник там познает То, что испокон доныне Подобает Знать мужчине.

Там оценишь горечь праха, Ревность друга, милость шаха... Милость шаха Яд и плаха...

Там и только там мыслитель Волен наяву постигнуть Вечность. Ибо не умрет вовеки То, что не рождалось никогда.

Мы увянем, нас остудит Время - и возьмет могила; Там же будет Все как было.

В зале тронном ты заметишь Цитрус в колдовском кувшине, Там же встретишь Тень рабыни.

Там звезда тебе навстречу Вспыхнет, и фазан на блюде каркнет, Губы дикаря скривятся, Кровь с железа наземь упадет...

1990

* * *

Восходя дорогой горной Прямо к бездне голубой, Не печалься, брат мой гордый Будет нам еще с тобой И парча ковров ценнейших, И невиданный фарфор, И красавиц августейших Неожиданный фавор. Не раздавят нас, ей-Богу, Ни чужбина, ни нужда. Будет нам всего помногу. А не будет - не беда.

И когда недуг сердечный Вдруг сожмет тебя в горсти, Не печалься, друг мой вечный Твой корабль уже в пути. Не зазря ломал ты крылья, Не напрасно ты страдал, И бесился от бессилья, И от холода рыдал. Потеряешь счет пожиткам, Предсказаньям вопреки. Будет нам всего с избытком. А не будет - пустяки.

И покуда шепот струнный Все зовет куда-то вдаль, Дольше срока, принц мой юный, Не продлится твой февраль. Вспыхнет утро, грянут грозы, Льды сойдут, снега сойдут, И твои ночные слезы Дневным садом прорастут. Будь что будет, знай, не медли, Путь не близок, в добрый час!.. Там посмотрим - будет, нет ли... Не печалься, будет с нас.

1986

* * *

Вряд ли собой хороша, но скромна и нарядна, Вряд ли вполне молода, но о том не речем, Где-то в предместье она

так и живет, вероятно, Чем занята - Бог весть,

может, совсем ничем.

Может быть, к зеркалу профиль приблизив негордый, Локон непышный на разные крутит лады, Или цветок чуть живой

ставит в кувшин узкогорлый, В озере только что

свежей набрав воды.

Может быть, этот цветок называется розой, Может быть, он ей подарен неделю тому Рослым красавцем таким,

с белой такой папиросой, Близ городских ворот,

Бог весть за что, к чему...

...Все ни к чему, никогда, никаких не бывает Рослых, с цветами красавцев у врат городских. Ну вот и плачет она,

вот и кувшин разбивает На семь иль шесть, Бог весть,

мертвых частей таких.

Может быть, этот цветок называется розой...

1994

ВСЕ РАВНО НЕ ПО СЕБЕ

Такие ясные глаза нас от печали и сомнений ограждают, Такие честные слова нам говорят, что не поверить мудрено, Такие громкие дела нам предстоят, такие лавры ожидают, Такая слава и хвала!.. А все равно не по себе, а все равно...

И ведь ничто не задевает самолюбия, достоинства и чести, Спокойна совесть, и ее не омрачает ни единое пятно. Все преступления давно совершены, и все блюстители на месте, И совершали их не мы... А все равно не по себе, а все равно...

Идет парад, и карнавал, и маскарад, и всенародная потеха, Горят бенгальские огни, повсюду танцы и шампанское вино. И ни малейшая опасность, ни препона, ни преграда, ни помеха Не угрожают торжеству... А все равно не по себе, а все равно...

И вот исчезла суета, и мы достигли абсолютного покоя И, позабывши обо всем, произнесли благодарение судьбе. Но поступь времени, вращение Земли, движенье звезд и все такое Не исчезает никуда, оно всегда, и нам всегда не по себе.

Над суеверьями хохочем до поры, покуда нет дурного знака, А чуть дорогу кто-нибудь перебежал, так уж и больше не смешно. И хоть не черная она, а голубая, и не кошка, а собака, А все равно не по себе, а все равно не по себе, а все равно...

1984

* * *

Вьюга замолчит. Заря окрасит шпилей сталь и камень стен дворца. Дама во дворце свечу погасит, возблагодарив за все Творца.

Тяжек переплет ея псалтыри, в золото оправлены края. Тихо во дворце, покойно в мире от смиренномудрия ея.

Двину дилижанс по той дороге, что, хотя и будучи длинна, к оному дворцу меня в итоге вывести, я думаю, должна.

Но не напоят сады округи сладостным дыханьем сумрак мой, ибо, по замолкшей судя вьюге, дело будет, видимо, зимой.

Впрочем, нужды нет, зимой ли, летом, снегом или мхом фронтон порос двери на замках, замки - с секретом... Бдительна ли стража, вот вопрос.

Ну да ничего, вовнутрь проникну, может, караул не так глазаст. Если же и нет, то хоть окликну, что-нибудь да выкрикну, Бог даст.

Выглянет она. Авось, понравлюсь. И уже ей, видимо, не спать. Даже если тотчас я отправлюсь этой же дорогою, но вспять.

О, как заблестит тогда прекрасный Взгляд ее прощальный мне вослед! Впрочем, это тоже - факт неясный. Может, заблестит, а может, нет.

Вон уже ограда, вон часовня, камень стен внушителен и нем. Только как же так? Я ей не ровня, что такое делаю? Зачем?

Скачет по пятам луна-ищейка, эхом отдается мрак тугой. Мой ли это голос? Нет, он чей-то. Я ли это еду? Нет, другой.

1992

ДОРОГА

Далеко до срока, до края далеко, Налево - дорога, направо - дорога. Чего ж ты хлопочешь, страдаешь, рыдаешь? Иди куда хочешь и делай как знаешь.

Налево - посевы, направо - дубрава. Иди себе влево, ступай себе вправо. Смотри, куда люди, и двигай туда же. Всевышний рассудит. А я пойду дальше.

А я пойду прямо, ни влево, ни вправо. Налево - все яма, направо - канава. Кати в свою яму, лети к своей Даше Крути свою драму, а я пойду дальше.

А дальше все ветры, обвалы,откосы, И снова ответы, и снова вопросы,О боли и страсти, о тьме и о свете, О горе и счастье, о жизни и смерти.

А слева и справа, в канаве и яме И деньги, и слава, и счастье горстями. Полы пахнут краской, а потолки мелом, И песня, и сказка, и женщина в белом.

Тебе меня жалко. Так мне еще жальше. Но, шатко и валко, а я пойду дальше. И зависть не гложет, и нет во мне злости, Я даже, быть может, зайду к тебе в гости.

Зайду не за делом, и мы поскучаем, И женщина в белом одарит нас чаем. Мы трубки раскурим, отведаем снеди, И всласть потолкуем о жизни и смерти.

А утром, чуть выйдешь, чуть выглянешь даже, В тумане увидишь, как я иду дальше, Походкою твердой шагаю по хляби, И весь такой гордый, и весь такой в шляпе.

А дальше все ветры, обвалы,откосы, Все глуше ответы, все выше вопросы, Все тьмою обьято... Но, Господи Боже, Ведь если не я - то кто же, то кто же?..

1985

ДРУГОЕ ОБРАЩЕНИЕ К ГЕРОЮ

Проживи, как я, хоть двести лет, хоть триста, хоть на месте сидя, хоть чертя кривые, ты в таблицы восковые

не уверуешь, как я. Мудрено читать на воске, да и мир - скорей подмостки, чем, увы, библиотека, и плевать, какого века

есть метафора сия.

Ты невзлюбишь этот темный балаган с его скоромной болтовней, с битьем предметов кухни, с блеяньем кларнетов

и жужжанием гитар, с невменяемым партером и любовником-премьером, что, на горе всем актрисам, хоть и выглядит нарциссом,

все же пахнет, как кентавр.

Ты дерзнешь, как от заразы, прочь бежать, презрев наказы, коих альфа и омега в отрицании побега,

дескать, тоже болтовня. И раскаешься тем паче в должный срок - но как иначе, я ведь брал счета к оплате, а тебе с какой же стати

быть удачливей меня?

Новым Глостером, впустую принимая за крутую гору плоское пространство, станешь ты менять гражданство

с быстротой сверхзвуковой, примеряя, как для бала, антураж какой попало, и драгунский, и шаманский, и бургундский, и шампанский,

и церковно-цирковой.

Так и вижу, как в Гранаде или в Бирме на канате ты танцуешь, горд и страшен, меж бумажных крыш и башен

пред бумажным божеством. И, понятный божеству лишь, весь горишь и торжествуешь, но в Крыму ли, на Суматре все опять-таки в театре,

и опять-таки в плохом.

Лишний раз над башней ближней помахав рукою лишний час, и лишний раз дотошно убедившись только в том, что

твердь воистину тверда, ты опустишь руки, словно раб цепной, который бревна ворошит и камни движет, и отчаянье пронижет

плоть и кровь твою тогда.

И совсем уже бесстрастно, ни контраста, ни пространства не боясь, уже у края, прямо в публику ныряя,

прямо в черные ряды, ощутишь спиной негибкой, что глядит тебе с улыбкой кто-то вслед - и будет ето Люцифер, носитель света,

ангел утренней звезды.

"Без моей команды, - скажет он, - вокруг тебя не ляжет мгла, и медленной волною не сойдется над тобою

ослепительная тишь. Так что где-нибудь в Лаосе потанцуй еще на тросе, или где-нибудь в Майами помаши еще руками

может, все-таки взлетишь..."

1993

* * *

Еще младенцем, однажды где-то без спросу взял я с гербом и грифом бумагу; и в правом верхнем углу цветное свое, конечно, изображенье наклеил;

а посредине - единым махом, славянской вязью, китайской тушью вписал подряд, как есть, не тая:

свой рост и возраст, и вес и адрес, и род занятий, и беспартийность, конечно; к тому прибавил, со строчки красной, подробный список родных и близких, а как же;

потом немного еще подумал и отпечаток большого пальца оттиснул в левом нижнем углу;

а в нижнем правом - поставил подпись, таким уж, видно, смышленым был я ребенком; и темной ночью, в степи безлюдной, дрожа от страха, большую яму я вырыл;

и в этой яме свою бумагу, свернув два раза, на дне глубоком сокрыл, зарыл и место забыл;

с тех пор вольготно живу на свете, сижу на крыше, в дуду играю по нотам; ничем не связан, конечно, кроме твоих, брюнетка, очей зеленых, джунгарских;

тем самым как бы собой являю пример особый и назиданье для всех пытливых умов и чутких сердец; на том и сказке конец.

А темной ночью в степи безлюдной никто не ходит, никто бумагу не ищет. Чего я, собственно, и добивался.

1992

* * *

Затем же, зачем рыжий клоун рыж, Жених твой тебя предпочтет вдове. Затем же, зачем на земле Париж, Ты будешь безвыездно жить в Москве.

Ты черную должность ему простишь И замуж без слов за него пойдешь. Постольку, поскольку щебечет стриж, Ты будешь примерной женой. Ну что ж.

Ты въедешь в одну из больших квартир, Где сможешь в избытке иметь всего, И станешь там чистить его мундир, И орден, и штатский костюм его.

Доходными будут его труды. И в праздник, решив отдохнуть от дел, Он сядет кутить от богатой мзды Затем же, зачем белый клоун бел.

Участвуй в веселье, пирог готовь, Столы накрывай, развлекай гостей. Но помни: в бокале с шампанским кровь И слезы, Мария. Не пей, не пей.

1989

* * *

Известно стало, что вблизи от города, в лесах, бунтовщики, мятежники имеют наглость жечь костры, валяться на траве и замышлять недоброе.

Отряду нашему приказ: проследовать туда. Отряд кивнул - и следует. Найти злодеев, окружить врасплох и повязать, маневры все привычные.

И через несколько часов отряд уже кольцом смутьянов жмет в их логове. И к горлу каждого копье приставлено - и мы считаем до пятнадцати.

Не долго думая, они смекают, что к чему и что за чем последует. На счете "три" сдаются все, оружье побросав, сдаются все как милые.

Кто плачет, кто кричит, что рад правительству служить хоть палачом, хоть пытчиком. Кто выкуп выплатить сулит, кто - выдать вожаков. Ну, ни стыда, ни гордости.

И лишь один сдается так, что всем бы перенять, сдается так, как следует. Лежит, мерзавец, на траве и, глядя в небеса, свистит мотив бессмысленный.

Как будто просто мимо шел, решил передохнуть, прилег и стал насвистывать. Как будто вовсе не при чем (что, кстати, может быть Никто ж не вник, не выяснил.)

Не долго думая, отряд смекает, что живым такого брать не следует. И вот копье мое пронзает горло свистуна. Всех прочих - в плен, и кончено.

В пути обратном я свистать пытаюсь тот мотив, да не идет, не вяжется. Оно понятно: сроду я ни слуха не имел, ни музыкальной памяти.

(Как раз того, что следует.)

1993

* * *

Издалека вернувшись туда, где не был долго, взамен жилья и счастья найду пустые стены. А в цветнике у дома за чугуном ажурным увижу плоский камень, прочту на камне имя -и, прислонясь к решетке, произнесу в смятенье: "Ну как же так, Мария? Я ожидал иного. Я думал, ты еще раз спасешь меня, как прежде. Я был в тебе уверен. Я полагал, ты можешь все..."

И шевельнется камень, и покачнутся стебли. И я услышу голос, который внятно молвит: "Меняй дорогу, путник. Ты был неправ, как видишь. Я не богиня вовсе, и не колдунья даже, хоть и могу такое, чего никто не может: могу не знать отрады, могу не быть любимой, могу не ждать, не помнить, могу не петь, не плакать, могу не жить на свете, но не могу не умирать..."

И снова все умолкнет. Но вскоре тихим шагом из дома выйдет некто - должно быть, местный сторож и спросит, чем обязан. И я солгу поспешно, что перепутал адрес. И повернусь к воротам. И засмеется камень, и отшатнутся стебли. И тихим шагом сторож пойдет обратно к дому, чтоб начертать отметку в своей учетной книге. Так превратится в прочерк то, что когда-то было мной...

1991

* * *

Какой кошмар: жить с самого начала зря, быть более ничем как тлей, хотя и гуманистом с виду этаким, судя по очкам; весь век вертясь вокруг своей оси, не знать ни азимута, ни аза, и, даже угадав орбиту, двигаться все же поперек;

по сторонам, взор бросив, опускать лицо, в детали не вдаваясь, чтобы не окаменеть... О, смрадный сад! О, город саблезубый! О, тошнотное приморье... гадкий, гадкий горизонт!

А вот пески. Здесь может укусить варан, здесь может налететь самум, отсюда убежать вприпрыжку хочется, если ты один. А если нет? А если во главе полка? Двух? Трех? Вообрази на миг: три тысячи солдат, и каждый думает только о себе.

Экклезиаст в уме бы повредился, мощь Геракла бы иссякла, ты же - дрогнуть не посмей. О, фанатизм! О, жалкий повседневный подвиг! О, изнеможенье... выстрел, выстрел, недолет...

Но нет гнусней, чем если вопреки всему вдруг форменный святой Грааль, не зная чьим глазам явиться, явится именно твоим! Лови момент! Вот кисть, живописуй, твори. К тому же ты как раз - Матисс, а то и Пикассо, к примеру, розовый или голубой.

Глядишь, и впрямь - смог, создал, восхитил, снискал, раскланялся. И что же после? Публика ушла. Грааль исчез. И снова пустота, потемки, снова никому не важен, хоть и Пикассо...

А дальше - стоп. А дальше, извини, стена. Брандмауэр с одним окном, в котором шевелится некий каменщик, он же штукатур. Кладя внахлест ряд к ряду на цементный клей, он ладит кирпичи в проем, Заделывая сей последний, весело, словно говоря:

"А ну, не ныть! Не так уж он и плох, твой остров. Жители его не праздны, в том числе и ты. Цветник тенист, изящен городской декор, приморье лучезарно... цигель, цигель... абгемахт..."

1993

КИБИТКА

Все скрылось, отошло, и больше не начнется. Роман и есть роман, в нем все как надлежит. Кибитка вдаль бежит, пыль вьется, сердце бьется, Дыхание твое дрожит, дрожит, дрожит.

И проку нет врагам обшаривать дорогу, Им нас не отыскать средь тьмы и тишины. Ведь мы теперь видны, должно быть, только Богу. А, может, и ему - видны, да не нужны.

А где-то позади за далью и за пылью Остался край чудес. Там человек решил, Что он рожден затем, чтоб сказку сделать былью. Так человек решил. Да, видно, поспешил.

И сказку выбрал он с печальною развязкой И призрачное зло в реальность обратил. Теперь бы эту быль обратно сделать сказкой, Да слишком много дел, и слишком мало сил.

А мы все мчимся вдаль, печаль превозмогая, Как будто ничего еще не решено, Как будто жизнь прожив и все-таки не зная, Что истина, что нет, что свято, что грешно.

И бесконечен путь, и далека расплата. Уходит прочь недуг, приходит забытье. И для меня теперь так истинно, так свято Чуть слышное в ночи дыхание твое.

1983

КОВЧЕГ НЕУТОМИМЫЙ

Надежды прочь, сомнения долой, Забыты и досада и бравада. Граница между небом и водой Уже не различима, и не надо.

По-прежнему свободный свой разбег Сверяя с параллелью голубою, Плывет неутомимый наш ковчег, Волнуемый лишь смертью и любовью.

Проблемы вечной "бысть или не бысть" Решенья мы не знаем и не скажем, Зато ни жажда славы, ни корысть Уже не овладеют экипажем.

И если мы несемся через льды, Не чувствуя ни холода, ни боли, То это все ни для какой нужды, А только ради смерти и любови.

Воистину ничем не дорожа За этим легкомысленным занятьем, Мы верим, что не будет платежа, Но если он и будет, мы заплатим.

Чего бояться нам - тюрьмы, тоски, Ущерба очагу, вреда здоровью? Но это все такие пустяки В сравнении со смертью и любовью.

1988

* * *

Когда бы ты была великой королевой, Служил бы я тогда поэтом при дворе. Я б оды сочинял направо и налево, Я б гимны сочинял и ел на серебре. Творил бы я легко, отважно и с любовью, И песенки мои запел бы весь народ: И самый высший свет, и среднее сословье, И разный прочий люд, и даже всякий сброд.

Не знаю, сколько дней блаженство бы продлилось, Но знаю, что финал печален и смешон Увы, настал бы час, когда монаршья милость Сменилась бы на гнев, и я бы был казнен. И есть тому резон, и есть на то причина: Раз я - придворный бард, обязанность моя Воспеть тебя, тебя, прекрасная regina! А этого как раз не стал бы делать я.

Творя и день и ночь, я мог бы пункт за пунктом Восславить всех и вся. Но только о тебе Ни слова б я не спел - а это пахнет бунтом! И вздернули б меня на первом же столбе. И все лишь оттого, что вряд ли во Вселенной Для оды в честь твою есть должный звук и тон. И будь я хоть Гомер - ты лучше, чем Елена, И будь я хоть Шекспир - ты краше Дездемон!

Пусть не царица ты, а я не твой придворный, И пусть меня никто покуда не казнит А все ж, едва лишь я твой образ непокорный Возьмусь живописать - перо мое дрожит. Все более любить, все более немея, Придется мне всю жизнь, покорствуя судьбе Но если я неправ, пускай меня немедля, Сегодня же казнят, на первом же столбе!

1984

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Спит Гавана, спят Афины, Спят осенние цветы. В Черном море спят дельфины, В Белом море спят киты. И подбитая собака Улеглась под сонный куст, И собаке снятся знаки Зодиака, Сладковатые на вкус...

Та-ра-рам-па, гаснет рампа, Гаснет лампа у ворот. День уходит, ночь приходит, Все проходит, все пройдет.

Путь не длинный, не короткий, Посвист плетки, запах водки, Кратковременный ночлег, Скрипы сосен корабельных, Всхлипы песен колыбельных, Дальний берег, прошлый век...

И висит туман горячий На незрячих фонарях. И поет певец бродячий О далеких островах, О мазуриках фартовых, О бухарской чайхане, И о грузчиках портовых, И немного обо мне.

И о том, что кто-то бродит, Ищет счастье - не найдет. И о том, что все проходит, Все проходит, все пройдет...

Век прошел; у нас все то же. Ночь прошла, прошел прохожий, Путник дальше захромал, Смолк певец, ушла собака... Только знаки Зодиака, Да дождинок бахрома.

Ночь уходит, день приходит, Все проходит, все проходит...

1982

КОЛЫБЕЛЬНАЯ БЕЗУМЦА

Спите, мои благородные предки,

спите, мои полководцы, мои короли. Скройтесь во мраке своих каменистых столетий,

своих незапамятных темных веков. Мирно покойтесь

вы все уже совершили, вы сделали больше, чем можно,

поэтому ваши свершения неоценимы и нету вам равных

можете спать.

Пусть отдыхают

также вернейшие воины ваши, соавторы ваших побед. Пусть себе дремлют тяжелые всадники,

лучники, бомбометатели и трубачи. Пусть почивают и прочие

то есть погонщики разной полезной скотины,

и слуги, кормившие ваших собак,

и сами собаки, и все их мохнатые дети.

Я же, покуда вы спите,

подвергну сомнению древние книги, воспевшие вас. Следом за тем я подвергну сомнению

подвиги ваши и важность любого из них. После чего, разумеется,

я и самих вас подвергну сомнению,

а заодно уж, конечно, и воинов ваших,

и даже ни в чем не повинных слуг и собак.

И, наконец, я подвергну сомненью

сомненье свое и себя самого вместе с ним... Спите, мои дорогие. Когда вы проснетесь, увидите,

все уже будет не так...

1989

КОРАБЛИК

Кончался август, был туман, неслась галактика. По речке плыл катамаран, кончалась практика. А мы навстречу по реке шли на кораблике, И рассуждали о грехе, и о гидравлике.

Сердечный гам, словесный хлам, ни слова в простоте, С катамарана люди нам кричали "Здравствуйте! Дай бог вам счастья или чуда за скитания, Но вы туда, а мы оттуда - до свидания..."

Добра пора, туман - труха, вода мудра в реке. А что мы смыслили в грехах, а что в гидравлике? Да не словечка в простоте, моя прекрасная; Какая чушь, зато хоть тема безопасная.

Мы все поймем, мы обойдем, мы впредь условимся, Не то за старое начнем, не остановимся. Грехи - как камни из реки - сосет под ложечкой. Не отпускай мне все грехи, оставь немножечко.

Дал течь кораблик, стал тонуть, стоял и протекал. Мы все спасались как-нибудь, кончалась практика. Я ж отпустил синицу вновь, ловя журавлика, Вот весь и грех, и вся любовь, и вся гидравлика...

Зачем чего-то объяснять, давно все понято, И неудобно как-то ждать, когда прогонят-то. Тони, корабль, лети журавль, а мы бескрылые. Сокрой, туман, катамаран. Прощайте, милые.

1982

* * *

Любить... не стоит труда.

Лермонтов.

Любовь, как истина, темна и, как полынь, Горька. И соль все солонее с каждым пудом. Пора менять пейзаж. Нельзя же быть верблюдом Весь век, ad finem, до последнего "аминь".

Конца не будет череде ученых книг. Словарь в пустыне - невеликая подмога. Блажен, кто духом тверд и в истину проник. Но истин много, много...

Порой Фортуна предо мною, как во сне, Встает - и вижу, что глаза ее незрячи. Дразня обилием, из года в год богаче, Ее сокровища подмигивают мне.

Краду!.. В наш век один ленивый не крадет. Беру запретный плод и звонкую монету. Слепа судьба и даже ухом не ведет. Но счастья нету, нету...

"Воспрянь, - внушает мне мой ангел-проводник, Терпи, полынь пройдет, начнутся цикламены. Равно полезен мед любви и яд измены Тому, кто духом тверд и в истину проник."

"Ты прав, - киваю я, - Измена пустяки. Любовь важней, но и она трудов не стоит..." И взор мой весел, и стопы мои легки. Но сердце ноет, ноет...

МАЛЕНЬКАЯ ХОЗЯЙКА

Никто из нас не знал надежнее лазейки Из царства холодов в республику тепла: Мы собирались все у маленькой хозяйки, Она была всегда мила и весела. И в долгий летний день и в зимний день короткий Неведомо за что сьедали нас дела: Но вечером мы все у маленькой красотки Сходились,и она всегда была мила.

Сходились голоса, сплетались интересы, Не портила бесед ни ссора, ни вражда. И все мы вновь и вновь у маленькой принцессы Встречались, и она... она была всегда. Ее любили все - чем дальше, тем сильнее. Никто не знал, когда все это началось, Чем лучше было нам, когда мы были с нею, Тем хуже было нам, когда мы были врозь.

И приближался крах веселой нашей шайки Поскольку где любовь - там ревность и раздор. До некоторых пор у маленькой хозяйки Не видывали ссор, но с некоторых пор Мы, перья распустив, вытягивали шеи, Сверкая в полутьме огнем ревнивых глаз. Чем дальше, тем острей, чем дольше, тем сильнее Претензии росли у каждого из нас.

И так за часом час - никак не разберемся, И каждый, наконец, решил себе тогда, Что надо уходить, не то передеремся, И вот мы разошлись - обратно в холода. А милый наш кумир, прелестная игрушка, Стояла у окна, глядела нам вослед. Она любила всех, ей было очень грустно, Не менее, чем нам. Но, может быть, и нет...

1984

МЕНУЭТ

На берегу, что прян и цветист, как сад, У голубого края большой воды, В той стороне, откуда назад

Ничьи не ведут следы,

Радужный блеск висит в водяной пыли, Словно ковер волшебный - не шит, не ткан, А за ковром, на мысе вдали

Негрозно дымит вулкан...

Там никому ничто никогда

Уже не пойдет во вред. Есть ли там время? Может и да,

Но лучше считать, что нет.

Именно там научишься ты молчать, Там отворишь ты слух и сомкнешь уста, Там, наконец, ты станешь опять

Свежа, молода, чиста.

Лишь замолчав, уверуешь в то, что звук, Сущий в тебе, прекрасен, правдив и нов, И, как струна без помощи рук,

Сумеешь ты петь без слов.

Там, на пространстве, где полюса

Не знают земной версты, Дивный канон ведут голоса

Таких же теней, как ты.

Тот Дирижер, чья воля равна судьбе, Где-нибудь меж невидимых арф и домр Не отведет ли место тебе,

Не будет ли он так добр?

Но уж тогда звучи, не ища сурдин, Вся утони в мелодии, как в любви, Всхлипывай - если ты клавесин,

А если орган - реви.

Так ли все выйдет? Может и нет,

Но лучше считать, что да. Влейся в канон, врасти в менуэт

И в нем пребывай всегда.

На берегу, что прян и цветист, как сад, У голубого края большой воды Слушай лишь тот единственный лад,

Цени только те плоды.

Не возвращайся даже ко мне, ко мне. Не приходи ни мертвою, ни живой. Даже с тобою наедине

Я буду теперь не твой.

О, потерпи, разрыв невелик,

Вернется звено к звену; Скоро и я утрачу язык

И тоже уста сомкну.

У голубого края большой воды...

1991

МОЕ КОРОЛЕВСТВО 1

По осенним годам тяжела тишина, Словно кто-то вот-вот постучится. И пускай уж зима, если будет весна. А не дай Бог, весны не случится!

И уже не спасает ни дом, ни очаг, Не влекут корабли и вагоны. И то слева, то справа на штатских плечах Проступают погоны, погоны, погоны.

Впереди темнота, позади ничего. И горит человек в беспокойстве, И гудят беспокойные мысли его Об ином социальном устройстве.

Он прочел,разбирая санскрит и латынь, О властителях вольных и диких. Он,скитаясь, бродил по обломкам святынь, По руинам империй великих.

Меж времен и племен он искал без конца Вариант идеального строя Но нигде не нашел для себя образца И не встретил покоя, покоя, покоя.

И теперь в захолустье, в трущобе, в дыре, Отыскав подходящее место, Совершенно один, на пустом пустыре Он возводит свое королевство.

Кропотливо, ценою большого труда, Он рисует проекты и карты. Он один воздвигает свои города И свои водружает штандарты.

И шагая под знаменем скорбной любви, Он навек упраздняет погоны. Как Январь, белоснежны его корабли, И прекрасны законы, законы, законы.

И хотя он не скрыт от порочной среды И от мрака жестоких наследий, Если грянет беда, то причиной беды Будет только коварство соседей.

Он один, беззащитен, высок, умудрен, Мастерит, укрепляет и лепит, А потом отрешенно восходит на трон, И в душе его трепет.

1985

НА ВСЕЙ ЗЕМЛЕ I

Без цели, без дорог сквозь сумерки земли ведет нас скорбный бог, весь бледный от любви. Наш путь лежит во мгле и тянется в туман. Он вьется по холмам, петляет тут и там...

А между тем на всей земле, на всей земле не хватит места нам.

А где-то за холмом разгадка тайн земли, как птица, бьет крылом, в сияньи и в пыли. И блещет на крыле то слава, то смола, то пламя, то зола ссыпается с крыла...

А между тем на всей земле, на всей земле не будет нам тепла.

И каждый поворот мы помним до седин: и тяжкий мрак болот, и гордый блеск вершин, и спящий на заре старинный темный храм, и нечто в глубине, таящееся там...

А между тем на всей земле, на всей земле не выйдет счастья нам.

1985

* * *

Навещая знакомый берег, Отрешенно гляжу на взморье, Возвращаясь на пепелище, Осязаю рубеж времен. Ни о прошлом, ни о грядущем Не рассказывает безмолвье Черепки отгремевших пиршеств, Парафиновый Парфенон...

Лишь один звонит колокольчик, Словно спрашивает: "Ну, где же ты?" Словно просит: "Побудь со мною!.." А я рад бы, да не могу: От причала отходит судно, На него все мои надежды, Я слежу за его движеньем, Оставаясь на берегу...

Сухопутный пройдет шарманщик В голубом головном уборе, Напевая морскую песню, Ничего не прося за труд. Эту песню придумал некто, Никогда не бывавший в море, Но поется в ней лишь о море, И на судне ее поймут,

И здесь нет никакого чуда, Ведь команду на судне этом Составляют гвардейцы духа Всех времен и любых кровей: Открыватели многих истин, Консультанты по раритетам, Очевидцы больших событий, Собеседники королей...

Мне хватило бы даже слова В долетевшем от них призыве, Чтоб навеки проститься с сушей И исчезнуть там, где заря. Но, безмолвный и недоступный, Белый призрак на черной зыби Разворачивается к ветру, Никого с собой не зовя.

И в то время как он, быть может, Отправляется в край несчастий Из великой любви к свободе Для всемерной борьбы со злом, Я, покорный слуга глагола, Я, поклонник деепричастий, Остаюсь со своим неверным Поэтическим ремеслом...

Навсегда расставаясь с морем, Наблюдаю почти бесстрастно, Словно даже уже и это Не могло бы меня развлечь, Как невидимые пределы Разграничивают пространство, И ничто этих черт запретных Не осмелится пересечь.

Лишь корабль моих упований Покидает сии границы, Тяжело поднимает крылья И, волнуясь, идет во мглу... Я слежу за его движеньем, Но пустуют мои таблицы: Ни о прошлом, ни о грядущем Ничего сказать не могу...

1988

* * *

Ничему не поверю, ничем не прельщусь, Кроме этого звонкого чуда. Эта музыка дымом летит к облакам, Перелетных лишая обзора. Эти звуки победно парят в вышине И бравурно слетают оттуда, По пути разрывая небесную ткань И рождая моря и озера.

Дай мне руку... я чую далекую флейту И знаю, кого призывает она.

Уж не эта ли сладкая влажная даль, Не она ли одна, не затем ли От занятий моих отнимала меня, Вырывала меня из объятий, чтобы плыть во всю прыть, во всю мочь, на всю ночь, Открывая все новые земли?.. А когда исчерпаются силы мои, Отчего бы и жизнь не отнять ей?

Нет спасенья, я слышу - мой час уже близок, И слабое сердце готово к нему.

Не имеет пределов, не знает границ Эта страстная властная лира, Сопрягая мучительный голос низин С перезвоном заоблачной тверди. Словно тайные темные токи Земли, Растворяясь в гармонии мира, Создают эту боль, но не скорбь, этот сон, Но не смерть, а движение к смерти.

Сквозь пространство я вижу магический отсвет И чьи-то одежды у самой воды.

Осыпается берег, потоки шумят, Голубеет туманная Лета, Нависает над Летою дым бытия, До чего же он горек и лаком! О, помилуй несчастное сердце мое, Не кончайся, "Волшебная флейта"! Сохрани этот звук, разомкни эту цепь, Я еще своего не доплакал...

Дай мне руку... я все свои ветхие струны И редкие книги оставлю тебе.

ПЕСЕНКА О МОЛОДОСТИ

Ой, чистое окно! За окном - воля. Дом - не дом, а сказка, и чего тут только нет! Даже добрый дух есть. Зовут - Коля. А хоть бы и Дима звали, не о нем сюжет.

Сюжет о том, как - молодой, непослушный Парит вверху над домом кораблик воздушный. Не то инопланетный, не то обман зренья Не дал объяснения пока никто.

Но средь застолья или в трезвой памяти, Поодиночке, либо всем народом враз Бывало, выглянем, а он, красавец, там летит, И значит как бы все в порядке, с Новым годом вас!

Он порхает в вышине как бабочка, И тридцать первого числа, и первого. А траектория его загадочна Не то парабола, не то гипербола...

Краткий год подобен дню, день под стать блику. Спросят: чем вы жили? И не вымолвишь в ответ, Что мол, пили водку... ели клубнику... А хоть бы и смородину, не о ней сюжет.

Сюжет о том, как - самой себе в радость Летела моя молодость, моя младость. Махал крылом кораблик с небес и был светел... Никто и не заметил, как он исчез.

А вместе с ним ушел сюжет из повести, И строчки вьются вкривь, как традесканция. А пишу я их, к примеру, в поезде, И следующая станция - Франция...

Вы мне скажете, что это, мол, лирика, И что кораблик тот в кино все видели. А все же мне бы на него, хоть изредка, Поглядеть бы наяву, хоть издали.

Постучать бы в то окно, посвистать дико, Вместо "гутен морген" кукарекнуть как петух: Холодна ли водка? Сладка ль клубника? Все ли добрый дух сильней недобрых двух?..

Не жду ответа, не ищу возврата. Она затем и молодость, что крылата! Чего не понял в двадцать, вдруг - поймешь в сорок. Уж тут никто не зорок. Всяк близорук.

И потому-то я сижу теперь в поезде, А незабвенный мотылек - кораблик мой По параболе несется Бог весть где. И конца и края нет параболе той.

На честном слове или так, на отзвуке, На первой буковке от слова честного, Но летит он, кувыркаясь в воздухе, По параболе Лобачевского...

Всяк был молодой. Да не всяк - старый. Одного застолие влекло, другого - храм. Кто бренчал монетой, а кто - гитарой: Там-тарам-тарам-там-тарай... там-тарам-тарам...

ПРОЩАЛЬНАЯ

Вы нам простите, если что, Мы ж, если что, простим вам тоже. Какие могут быть упреки, право, Коль так ничтожна их цена! Мы пожелали вам добра, Вы пожелали нам того же, И мы шагаем по дороге, И не кончается она.

Хозяйка вашего стола, Прощаясь така на нас смотрела! Но прервала на полуслове как бы Она признание свое. Мы не увидимся вовек, И что сказать она хотела Для нас останестся загадкой. А может быть и для нее.

А завтра будет новый день, К вам новый путник постучится, И будут новые заботы снова Сменять былые каждый час. Мы не увидимся вовек, И потускнеет, запылится, И затеряется бесследно Воспоминание о нас.

Утихнет ветер, ляжет пыль, Все успокоится в итоге. Ну кто сказал, что мы несчастны, словно Живем терзаясь и терпя? Напротив, нам-то хорошо, Ведь мы шагаем по дороге, А там у вас все так непрочно, Поберегите же себя.

1984

ПРОЩАЛЬНАЯ II

Вчера, и сегодня, и завтра, и после, почти незаметно, Всегда неизменно, почти не начавшись, кончаются сроки. Суда уплывают, почти не дождавшись попутного ветра. В далекие дали они уплывают, почти не разведав

счастливой дороги.

Они исчезают, становятся сказкой, становятся пылью. Но долгое время мне видятся в дымке их белые крылья.

Вчера, и сегодня, и завтра, и после, покуда живется, До синего неба, до самого края, до цели заветной, Всегда неизменно, куда - неизвестно, покуда плывется, Плывите-плывите!.. А я вам желаю счастливой дороги,

попутного ветра!

И пусть вас почаще обходят ненастья, и бури жалеют, И пусть ваши крылья все выше взлетают, все ярче белеют.

Мы свиделись с вами в гостях у какого-то странного века, И нынче меж нами обряды, обеты, законы, запреты... Мы были чужими, мы стали друзьями... Попутного ветра! И пусть вас минуют жестокие штормы, подводные камни

и прочие беды!

Плывите-плывите, и пусть ничего не осталось в залоге. Мы были друзьями, мы стали чужими... Счастливой дороги!

И пусть разделяет нас время, и даже - различная вера. Но где-то в тумане, в той дымке, где с небом сливается море, Быть может, однажды, внезапно дождавшись попутного ветра, По странным законам, по вечным законам, мы встретимся снова,

мы свидимся вскоре...

Мы встретимся с вами, мы были чужими, мы были друзьями...

Счастливой дороги! Плывите-плывите, мы станем другими, мы встретимся с вами...

Попутного ветра!..

1986

ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ

Когда надежды поют, как трубы, Их зов дурманит, как сладкий дым. Они предельны, они сугубы, И так несложно поверить им. И вот дорога, и вот стоянка, Вокзал и площадь в цветах, в цветах. Восток дымится. Прощай, славянка! Трубач смеется, шинель в крестах.

Воспитан славой, к смертям причастен, Попробуй вспомни, ловя цветы, Какому зову ты был подвластен, Какому слову поверил ты... Броня надежна, тверда осанка, Припев беспечен: все "ай" да "эй"... А трубы просят: не плачь, славянка! Но как, скажите, не плакать ей?

Пройдет полвека. Другие губы Обнимут страстно мундштук другой. И вновь надежды поют, как трубы. Поди попробуй, поспорь с трубой. А век не кончен, поход не начат. Вокзал и площадь - в цветах, в цветах. Трубач смеется, славянка плачет, Восток дымится. Земля в крестах.

1987

* * *

Пустые бочки вином наполню, Расправлю вширь паруса-холсты. Прости-прощай,ничего не помню, Рассвет настал,небеса чисты.

Начну с рассвета,пойду к закату. Там,на закате уже весна. Покуда плыть хорошо фрегату, Пирату жить хорошо весьма.

Восток горячий хрустит поджаристо, Где-то слышен металл. Но ты,Мария,не плачь,пожалуйста, Час еще не настал. Из бури выйду,из драки вылезу, Сколь меня ни трави. Одно лишь есть,чего я не вынесу Это слезы твои.

Но час еще не настал...

Чужие люди твердят порою, Что невсамделишный я пират. Да, я не живу грабежом и кровью, И это правду они говорят.

Скорей я мог бы царей потешить, Сойти на берег, овец пасти... Но чтобы других убивать или вешать, Что вы, Бог меня упаси!

Повис над морем туман безжалостный, Белый, как молоко. Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста, Смерть еще далеко.

Ничто не вечно, бояться нечего, Сядь, смолчи, пережди, Не верь прохожему опрометчиво, Все еще впереди.

Да... смерть... еще далеко...

И пусть вовеки не быть возврату, И все кругом застелила тьма. Покуда плыть хорошо фрегату, Пирату жить хорошо весьма.

Никто стихии не одолеет, Ни я, ни люди, ни корабли. Но не погибну, покуда тлеет Во мгле страданья огонь любви.

И я мечтаю, чтоб он пожаром стал И объял бы моря. Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста, Это просьба моя

Одна, но есть еще и вторая: К концу последнего дня Скажи священнику, умирая, О том, что помнишь меня...

Все еще впереди... Смерть еще далеко... Не плачь!..

1986

РОЖДЕСТВО

(колебания)

От начальной, навязчиво ноющей ноты, Каковую в костеле в четверг ординарный На органе твердит без особой охоты Ученик нерадивый, хотя небездарный,

До тамтама в пещере, где высится дико Черномазый туземный кумир-недотрога, Перед коим шаманы для пущего шика Сожигают воинственный труп носорога;

От вождя монастырской общины, Говорящего вслух по тетрадке, Что миряне не суть человеки И достойны кнута и вольера, До такой же примерно картины, Но в обратном зеркальном порядке, Отраженной давно и навеки В оловянных глазах Люцифера;

От кисейной спиритки, чьи пассы Что ни ночь повергают в нокдаун И ее, и ее корифея, Колдуна-антиквара с бульвара, До вполне богомольной гримасы На лице робинзона, когда он Снаряжает бумажного змея Для поимки воздушного шара;

От фигурных могильных, нагрудных, нательных Разномастных крестов, мишуры, многоцветья До пунктирных, что спрятаны в стеклах прицельных, И косых, означающих номер столетья;

От пустыни, где город, внезапный как манна, Пилигрима пленяет повадкой минорной, До морей, чье спокойствие выглядит странно, А цунами с тайфунами кажутся нормой;

От одной ясновидческой секты, Из которой не выбьешь ни звука, До другой, не привыкшей терзаться И поэтому лгущей свободно; От усердья, с каким интеллекты Вымеряют миры близоруко, До завидной манеры мерзавца Что угодно считать чем угодно;

От письмен, где что дело что слово, До холерных низин, где пожары; От застывшего в небе салюта До морозного, смрадного хлева; От угла колпака шутовского До окружности папской тиары; От меня, маловера и плута, До тебя, о Пречистая Дева.

1991

РОМАНС 1

Давным-давно, мой бедный брат, оставил ты дела. Слепой недуг душой твоей владеет безраздельно. С тех пор, как чей-то чудный взор смутил тебя смертельно, Кумира славят день и ночь твои колокола. Ужель напрасен ход времен, и нынче, словно встарь, Стремленья наши так темны, кумиры так жестоки? Зачем, скажи, ты в этот храм принес свои восторги? Зачем так скоро жизнь свою ты бросил на алтарь?

Ужель затем, чтобы, когда она уйдет совсем, Однажды вдруг поведать мне печально и мятежно О том, что ты любил ее так искренно, так нежно, Как более не дай ей Бог любимой быть никем?.. Я знал тебя в тяжелый час и в битве, и в игре. Ты утешений не просил и головы не вешал. Но сей недуг страшней других, и я б тебя утешил, Когда б не тлела жизнь моя на том же алтаре.

Давным-давно, мой бедный брат, мне твой недуг знаком. И он знаком не только мне, сжигает он полмира. И славит гибельный огонь владычество кумира. Но сами мы его зажгли в язычестве своем. И что поделать, если уж горит огонь, горит, И все никак не стихнет дрожь от давнего испуга, И скрип колес, и шум кулис, и теплый ветер с юга Одно и то же вновь и вновь мне имя говорит...

1986

РОМАНС 2

Что отнято судьбой, а что подарено,В конце концов, не все ли мне равно? Так странно все, что было бы,сударыня, Печально, если б не было смешно. И я не тот, ничуть не лучше всякого, И Вы не та, есть краше в десять раз. Мы только одиноки одинаково, И это все, что связывает нас.

Когда один из нас падет, поверженный, Другой - и не заметит впопыхах. Зачем же я пред вами, как помешанный, И слезы лью, и каюсь во грехах? Зачем дрожу, зачем порхаю по небу, И жду чудес, и все во мне поет? Зачем, зачем... Пуская ответит кто-нибудь, Конечно, если что-нибудь поймет...

Простите мне, что диким и простуженным Ворвался к вам средь зимней тишины. Не то беда, что я давно не нужен вам, Беда - что вы мне тоже не нужны... И все ж - сама судьба с ее ударами, Капризами и ранами потерь Ничто пред блеском ваших глаз, сударыня, Он светит мне... Особенно теперь,

Теперь - когда невзгоды приключаются Все чаще, все смертельней бьют ветра, И кажется, что дни мои кончаются, И остаются только вечера... Сияйте ж мне, покуда не отмечено Печатью лет ни сердце, ни чело! И, видит Бог, сказать мне больше нечего, Да больше - и не скажешь ничего...

1985

РОМАНС-МАРШ

Порою давней, хмельной да резвой, Твои считал я имена, но бросил счет. Звалась ты Мартой, звалась Терезой... Не знаю, кто и как теперь тебя зовет.

Всегда внезапно, всегда поспешно Встречались мы, где только случай выпадал. От Люксембурга до Будапешта Следил я странствия твои, потом устал.

Деля разлуку на сто и двести, Я понимал, не услыхав ни "нет", ни "да", Что никогда мы не будем вместе, Но и навеки не простимся никогда.

Шутя исчезнешь, легко возникнешь, Изменишь подданство, марьяж осуществишь, Но от меня ты едва ль отвыкнешь И мне отвыкнуть от себя не разрешишь.

Письмо примчится - с невнятной маркой, На невозможном языке, Бог весть о чем. Была ты немкой, была мадьяркой... Кто ты теперь, не разберу и с толмачом.

Да много ль ты мне напишешь, кроме Расхожей истины, что всюду - как везде? О новом муже, о новом доме, О местной моде, о погоде, о дожде...

О том, какая в гостиной ваза, Какой фонтан в твоем саду, какой бассейн... А по-немецки - в конце три раза: Auf Wiedersehen! Auf Wiedersehen! Auf Wiedersehen!

1990

СТИХИ О ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ

Для тех несчастных, кто словом первым И первым взглядом твоим сражен, Ты есть, была и пребудешь перлом, Женой нежнейшей из нежных жен.

В округе всяк, не щадя усилий, Трубит, как дивны твои черты... Но я-то знаю, что меж рептилий Опасней нет существа, чем ты.

Под нежным шелком, сквозь дым фасона, Свиваясь в кольца, как напоказ, Блистает туловище дракона! Но этот блеск не для третьих глаз.

Для третьих глаз - ты в нарядной блузке Сидишь изящно, глядишь светло, Читая что-нибудь по-французски, К примеру, Шодерло де Лакло...

Не только зубы, но также десны И даже губы твои, клянусь, Столь кровожадны и смертоносны, Что я и сам иногда боюсь.

И тем смешней слепота, с какою Очередной обреченный франт, Рисуясь, точется пред тобою, Как дрессированный элефант.

Отмечен смертью любой, кто страстью К тебе охвачен, любовь моя! Однако, к счастью или к несчастью, Об этом знаю один лишь я.

А я не выдам, не беспокойся. Чем навлекать на себя грозу, Уж лучше сам, развернувши кольца, Прощусь - и в логово уползу.

1990

ТРУБАЧ

- Ах, ну почему наши дела так унылы? Как вольно дышать мы бы с тобою могли! Но - где-то опять некие грозные силы Бьют по небесам из артиллерий Земли.

- Да, может и так, но торопиться не надо. Что ни говори, неба не ранишь мечом. Как ни голосит, как ни ревет канонада, Тут - сколько ни бей, все небесам нипочем.

- Ах, я бы не клял этот удел окаянный, Но - ты посмотри, как выезжает на плац Он, наш командир, наш генерал безымянный, Ах, этот палач, этот подлец и паяц!

- Брось! Он ни хулы, ни похвалы не достоин. Да, он на коне, только не стоит спешить. Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин, Он - лишь человек, что же он волен решить?

- Но - вот и опять слез наших ветер не вытер. Мы побеждены, мой одинокий трубач! Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер. Что тешит тебя в этом дыму неудач?

- Я здесь никакой неудачи не вижу. Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись. Я ни от чего, ни от кого не завишу. Встань, делай как я, ни от кого не завись!

И, что бы ни плел, куда бы ни вел воевода, Жди, сколько воды, сколько беды утечет. Знай, все победят только лишь честь и свобода. Да, только они, все остальное - не в счет...

1986

У НАС ОПЯТЬ ЗИМА

У нас опять зима. Снега идут кругами, Свершая без конца свой мерный хоровод. И словно сметено былое в урагане, Укрыто под снегами, и вновь не оживет.

Уже не зазвонят разрушенные башни, И шепотом домашним не скажутся слова. И женщины мои живут тоской вчерашней. Не так уж это страшно, как кажется сперва.

У нас опять зима. Лишь горькие известья Напомнят иногда о том, что не сбылось. И прежние друзья находятся в отъезде. Еще как будто вместе. Уже как будто врозь.

А письма и стихи, разбуженные ночью, Разорванные в клочья, возводят миражи. И женщины мои являются воочью, Подобны многоточью - ни истины, ни лжи.

У нас опять зима. И снова в изголовье Бессонная свеча то вспыхнет, то замрет. Но как себя ни тешь придуманной любовью, А дряхлое зимовье рассыплется вот-вот,

Как карточный дворец. Ветрами снеговыми Разносят мое имя пространства зимней тьмы. И женщины мои уходят за другими, Становятся чужими. До будущей зимы.

1986

ЧАСТУШКИ

О чем молчишь ты снова? О чем грустишь ты, душенька? Скажи мне хоть полслова, А я послушаю послушненько.

Ведь есть слова такие разные, Ужасные, прекрасные, Великие, безликие, А мы все безъязыкие.

Слова-то у людей несметны. Хитры они и укоризненны. Наградой они нам посмертной, А вот мученьем они нам пожизненным.

Но как же вам без них темно, сердца! Как душно вам, как тесно вам, Но снова произносятся Не те слова, не те слова.

О чем бы ни спросил бы, Зачем бы вдруг да не разжал уста, Опять дежурное спасибо, Затем резервное пожалуйста.

И все в ресничках мокренько, И все на сердце душненько. Ни шепота, ни окрика Чего ж ты хочешь, душенька?

Неужто разговоры Тебя, брат, не пресытили? Опять весь мир вокруг - актеры, А мы с тобой - простые зрители.

И кто-то там, уже другой, над сценою Давно пропел мой слова дрожащие О том, как я люблю тебя, бесценная, Люблю тебя, дражайшая.

1982

ШАНСОН

Вершит народ дела свои - пройдохи ищут славы, Пророки врут, поэты пьют, богатство копит знать. Стоит над миром год Змеи. Все злобны, как удавы, И каждый хочет сам в угоду году гадом стать. А я в портовом кабаке сижу, и губы в табаке, И две монеты в кулаке, а в голове шансон. А в нем мой страх, мой странный край, туманный путь в желанный рай, Тот путь, который мной пока еще не обретен.

О, дай мне, Господи, ступить на этот путь Когда-нибудь, когда-нибудь, Когда-нибудь!

Я, как и вы, друзья мои, устал глазеть на драки, И вид оскаленных клыков нервирует меня. Пройдет над миром год Змеи, начнется год Собаки И снова цепь, и снова лай, и войны и грызня. Чего так злобен род людской? Да это ж просто год такой! Но как не мучаю себя, но как себя не злю, За что, я не могу понять, вы все так любите меня, И не могу понять, за что я всех вас так люблю?

Дай Бог в пути мне добрым словом помянуть Кого-нибудь, кого-нибудь, Кого-нибудь!

Вот я же вам не сын, не пасынок, и даже не приемыш, --> Am А всe никак не соберусь расстаться с кабаком. И в год Cобаки я - щенок, а в год Змеи - змееныш, И научился не искать участия ни в ком. Затих шансон, певец умолк, и ты, гарсон, не верь мне в долг. Уходят все, и мне уйти не лучше ль от беды? Сквозь плач и вой, галдеж и звон, по боли войн, по воле волн, По жизни вдоль, по миру вдаль ведут мои следы.

О, дай мне, Господи, достичь, окончив путь, Чего-нибудь, чего-нибудь, Чего-нибудь!

1982

ШАРМАНЩИК

Мало ли чем представлялся и что означал Твой золотой с бубенцами костюм маскарадный В годы, когда италийский простор виноградный Звонкие дали тебе, чужаку, обещал...

Ведь не вышло, и музыка не помогла. Небо поникло, померкло. Дорога размокла. Даль отзвенела и, сделавшись близкою смолкла...

смолкла И оказалась не сказкой, а тем, что была.

Мало ли что под руками твоими поет Скрипка, гитара, волынка, шарманка, челеста... Время глядит на тебя, как на ровное место, Будто бы вовсе не видит. Но в срок призовет.

Ворожишь ли, в алмаз претворяя графит, Или чудишь, бубенцы пришивая к одежде, В срок призовет тебя время; вот разве что прежде...

прежде Даст оправдаться - и только потом умертвит.

Мало ли кто, повторяя канцону твою, Скажет, вздохнув, что "в Италии этаких нету"... Самый крылатый напев, нагулявшись по свету, Так же стремится к забвенью, как ты к забытью.

Не вздохнуть невозможно, но верен ли вздох? Право, шарманщиком меньше, шарманщиком больше... Все, кроме боли, умолкнет и скроется, боль же...

боль же Вечно была и останется вечно. Как Бог.

1991

* * *

Это должно случиться. Время вышло, колокол бьет. Если не нынче, то когда же, если не здесь, то где? Скажем, вчера еще могло быть вовсе наоборот, но уж теперь спастись и думать нечего. Быть беде.

Наверняка погибнешь нынче. Нынче - наверняка. То-то ты вся звенишь, мерцаешь, не говоришь - поешь, то-то ты так смеешься к месту, то-то легка, тонка словно бы и не ты сегодня наверняка падешь.

Словно и Бог с бичом не за твоим плечом.

Что за восторг разъять, не дрогнув, бархатный бергамот, взором сверкнуть, рукав обновки лондонской закатать, мужу вполоборота молвить первое, что взбредет... Разве он угадает, нежный! Где ему угадать.

Вот уже - в шутку - "горько! горько!" - нет бы чуть погодить. Вот уж и дни короче, ночи, стало быть, холодней. Стало быть, по всему, погибнешь, недалеко ходить, здесь же, на пятилетьи свадьбы, словно и не твоей.

Либо сведешь с ума, либо сойдешь сама.

А хороша ты как, беда и только, так хороша. Очень идет к тебе все это. Так никогда не шло. Вся эта музыка, лихорадка, разные антраша, Эти мгновения - 10, 9, 8 - как на табло...

Кстати, вот там, напротив, некто - не по твою ли честь? Кем приглашен - неясно, полусумраком полускрыт. Может, это и есть тот самый, может это и есть? То-то он так сидит, не смотрит, то-то он так молчит.

То-то он весь такой, как никакой другой.

ЮБИЛЕЙНАЯ

А нас еще осудят, а мы еще ответим, А нас еще потреплют, а мы ряды сомкнем. А нынче годовщина, и мы ее отметим. Не правда ли, как странно, как долго мы живем?

Мы так надежно помним мотив, нам данный Богом, Мы так легки в движеньях - взлетим, того гляди. Мы так неспешно ходим по нынешним дорогам, Как будто не мгновенье, но вечность впереди.

Какие наши годы - такие наши песни. А все, что с нами было, забудется легко. А все, что с нами будет, начертано на перстне, А перстень брошен в море, а море велико.

А море необъятно, над морем небо звездно, За морем дальний берег, над берегом покой. И море дремлет чутко, и море дышит грозно, И шум его дыханья нам слышится порой.

Мужайтесь же, о братья, исполнившись усердья, Творите, что хотите, покуда хватит дня. А длительного счастья, покоя и бессмертья Я дал бы вам с лихвою, да нету у меня.

Еще не раз эпоха то радостью, то болью Наполнит наши струны и наши голоса. И будем мы друг друга дарить своей любовью, Пока своей любовью нас дарят небеса.

1985

* * *

Я чашу свою осушил до предела, Что было - истратил дотла. Судьба подарила мне все, что хотела, И все, что смогла, отняла. Подобно реке я блистал на свободе, Прекрасной мечтой обуян. Мой путь состоялся, река на исходе, И виден вдали океан.

Прости, моя радость, прости, мое счастье, Еще высоки небеса, Но там вдалеке, где клубится ненастье, Чужие слышны голоса. Не плачь, Бог с тобою, оставь сожаленья О том, что исчезнет во мгле. Пока не стемнело, хотя б на мгновенье Останься со мной на Земле.

1986