"Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста" - читать интересную книгу автора (Резник Семен Ефимович)

Глава восьмая Европейский калейдоскоп

Гейдельберг, как и предполагал Сеченов, встретил Софью Васильевну с настороженным недоверием.

Знаменитый Кирхгоф, маленький, хромоногий, но еще очень живой старичок (впрочем, стариком он лишь показался Софе: ему было только 45 лет), впервые столкнулся с непостижимым для него желанием женщины изучать физику. Не скрывая изумленного любопытства, он рассматривал худенькую, круглолицую, сильно смущавшуюся просительницу и видел, как беспокойные искры то разгораются в ее темных глазах, то гаснут во влаге, готовой двумя ручьями заструиться по пылающим щекам. Профессор никак не мог взять в толк, что юная особа, совсем еще девочка, приехала из далекой России только затем, чтобы слушать его лекции, и в конце концов выпроводил ее, сославшись на высшее начальство университета.

Внутренне трепеща, Софа направилась к проректору-профессору Коппу. Но того ее появление изумило еще больше.

— Пусть каждый профессор поступает по своему усмотрению, — таков был его ответ.

Не зная, что делать дальше, Софа опять поплелась к Кирхгофу и, сгорая от стыда за свое немецкое произношение, сбивчиво передала уклончивое «решение» проректора. Слушая ее, профессор растерянно протирал очки, теребил густую, с проседью бороду, помаргивал ставшими без очков невыразительными глазами... Воцарилось неловкое молчание, и, пока оно длилось, Софа готова была провалиться сквозь землю. Но наконец профессор, словно бы спохватившись, засуетился и стал уверять, что очень рад и прочее, однако ему необходимо самому поговорить с Коппом.

А на следующий день проректору пришла в голову счастливая мысль учредить особую комиссию для рассмотрения «дела» госпожи Ковалевской.

Время, таким образом, шло, и неизвестность страшно угнетала Софу.

Правда, она готовилась к худшему и еще в Петербурге «боялась надеяться» на Гейдельберг. Даже первую остановку Ковалевские сделали в Вене, где Софа заручилась согласием профессора физики Ланге допустить ее к слушанию лекций, так что ей было куда отступать. Поэтому в Гейдельберг она приехала только с сестрой: Владимир остался в Вене, чтобы не ездить зря, если Софе придется вернуться.

Однако в Вене не было крупных математиков, да и внутренне Софа настолько сроднилась с мечтою о Гейдельберге, что неудача была бы для нее равносильна большому несчастью. Она с излишним драматизмом воспринимала проволочки, неизбежность которых понимала умом, но не могла с ними смириться сердцем.

А тем временем весть о женщине, приехавшей изучать физику и математику, стремительно неслась по тщательно вымощенным и выметенным улочкам маленького городка, перекатывалась через свежевыкрашенные заборчики палисадов, одевавшихся в те весенние дни первой молодой листвой, врывалась в аккуратные, крытые красной черепицей дома, вызывая немалый переполох в застоявшейся провинциальной жизни, словно камень, брошенный в тихую лесную заводь.

О юной особе стали спешно собирать сведения, а так как толком о ней никто ничего рассказать не мог, то пышным цветом расцвели всевозможные выдумки и пересуды. Одна почтенная фрау не допускающим сомнения тоном уверяла, что приехавшая русская — вдова. Проректора эта «достоверная» информация смутила до крайности: ведь сама госпожа Ковалевская говорила о себе другое...

К счастью, Владимир Онуфриевич не выдержал столь не свойственной ему пассивной роли и внезапно примчался в Гейдельберг, так что Софья Васильевна смогла «предъявить» своего супруга.

А когда выяснилось, что ее муж доводится родным братом знаменитому Александру Ковалевскому, профессор Копп окончательно успокоился.

«Одно досадно, что позволение дано мне только в виде исключения, — писала окрыленная Софа Юле Лермонтовой, — так что осенью, когда вы приедете, надо будет начинать ту же историю; конечно, второй раз уже будет легче первого».

За несколько дней, проведенных в Вене, Владимир Онуфриевич убедился, что «геология там очень хороша». Поэтому, устроив Софу, он не прочь был вернуться в Венский университет. Но он знал, что его мнимая супруга «не может дня остаться одна, чтобы не умереть со страху».

Анюта же выдержала нелегкий бой с родителями не для того, чтобы неотлучно состоять при младшей сестре. Она хотела изучать «социальное движение» и спешила в Париж, где нарастала революционная волна. Так что волей или неволей Владимиру Онуфриевичу пришлось подчиниться необходимости и осесть в Гейдельберге. Впрочем, для начала ему было чем заниматься и здесь.

Наступил, по-видимому, самый безоблачный период в жизни фиктивных супругов.

Еще в Петербурге Софья Васильевна убедилась, что к медицине у нее не лежит сердце и посвятить себя ей — значит совершить насилие над самой собой. Ограничившись математикой и физикой, она слушала 18 лекций в неделю, а все остальное время сидела над книгами и вычислениями дома, в «маленькой гейдельбергской келье», которая превратилась-таки в осязаемую реальность.

А Владимир Онуфриевич никак не мог остановиться на чем-то одном. Он изучал аналитическую химию на кафедре Бунзена, слушал физику у Кирхгофа, хотя наибольшее внимание уделял наукам геологического цикла: минералогии и геогнозии, которые читал профессор Фукс, кристаллографии, которой занимался у Коппа, общей геологии... Кроме лекций, много времени отнимали практические занятия. Зато в 6 часов вечера, «когда выгонят из лаборатории» (так писал он брату), он заходил за Софой, и они шли гулять по живописному берегу бурливого Неккара или взбирались по лесистому склону на высокий холм, к развалинам старинного замка — главной достопримечательности, привлекавшей в эти места туристов...

Возвращались уже в темноте, допоздна сидели за чаем, мечтали о будущем и, наконец, расходились по своим комнатам спать, чтобы тот же суточный цикл повторился назавтра.

Эту тихую уединенную жизнь нарушали визиты Сергея Ламанского, который уже несколько лет под руководством великого Гельмгольца вел научные исследования в его лаборатории. Сергей очень веселил Ковалевских, принося всякий раз ворох сплетен о Софье, которая оставалась притчей во языцех добропорядочных гейдельбергских фрау. Бывал у Ковалевских (до отъезда в Париж) и молодой ботаник Климент Аркадьевич Тимирязев, уже широко известный в России благодаря блестящим очеркам о дарвинизме.

Быстро густела зелень. Теплело. Заметно утихомирились и посветлели воды Неккара. И скоро Владимир Онуфриевич уже жаловался брату, что изнуряющая жара отбивает охоту сидеть над книгами после обеда.

Так подошел к концу короткий летний семестр. Подводя его итоги, Ковалевский писал в конце июля 1869 года:

«Занятия мои сверх ожидания пошли хорошо, т[о] е[сть] не то, чтобы я очень много успел сделать; напротив того [...], занимаясь одновременно химией у Бунзена, кристаллографией, геогнозией, геологией и минералогией, я сделал очень мало, но зато чувствую, что не отстану уже от начатой работы и что она вполне удовлетворяет меня. Меня только иногда пугает масса того, сколько нужно знать; просто боюсь, что пяти лет не хватит, чтобы хорошенько обучиться всему».

Пяти и даже четырех лет ему хватило с избытком. Не только на то, чтобы «всему обучиться», но и чтобы сделать открытия, преобразовавшие палеонтологию.

Успех редчайший. Уникальнейший в истории естествознания. Это среди математиков и реже среди физиков иногда появляются гении, способные в один присест одолеть проблему, над которой безуспешно бились целые поколения исследователей. В математике, а иногда и в физике все определяют талант, одаренность, умение сконцентрировать на решаемом вопросе всю умственную энергию.

Натуралисту этого недостаточно. Ему необходимо еще конкретное знание тысяч и тысяч фактов, прямо и косвенно связанных с предметом его исследований. Конечно, эрудиция — дело наживное. Но наживают-то ее годами и десятилетиями упорнейшего труда! Объем знаний естественника находится в прямой зависимости от времени, потраченного на их накопление.

Невольно приходится допустить, что своей молниеносной победой Ковалевский обязан особо счастливому стечению обстоятельств. Между тем ничто так не далеко от истины, как такое предположение. Обстоятельства словно бы ополчились на Ковалевского, чтобы не дать ему осуществить свою жизненную миссию.

Прежде всего денежные обстоятельства.

Книги в Петербурге почти не продавались, и Евдокимов чаще извещал о новых просрочках векселей, нежели присылал сотню-другую. От управляющего Шустянкой Гизберта переводы поступали также крайне нерегулярно. Единственной опорой оставался брат. Как раз перед отъездом Владимира за границу его избрали ординарным профессором Киевского университета, а это означало увеличение жалованья на тысячу рублей в год. Александр готов был на любые жертвы, чтобы помочь брату выйти на верную жизненную дорогу, и Владимир мог рассчитывать на часть этой прибавки. Однако вскоре стало известно, что министерство под разными предлогами не утверждает избрание Александра Ковалевского. А жалование экстраординарного едва позволяло семейному человеку сводить концы с концами.

Другим «обстоятельством» была Софа и те запутанные отношения между мнимыми супругами, которые сами они старательно избегали распутывать. Впоследствии Софья Васильевна жаловалась с горечью, что ее никто не любил в жизни, а когда Юлия Лермонтова напоминала о ее трагически погибшем муже, она отвечала, что Ковалевский любил ее только тогда, когда бывал рядом, но вполне мог обходиться и без нее.

— Лишь бы стакан чая да книга под рукой, больше ему ничего не было нужно, — говорила она.

Софа ревновала Владимира к его занятиям. Путешествовать во время каникул она соглашалась только с ним. Часто Ковалевскому приходилось, сообразуясь с ее желаниями, менять свои планы, а иногда бросать все и мчаться к ней через пол-Европы...

Ну а самое серьезное «обстоятельство» заключалось в том, что чрезвычайно разносторонние интересы мешали ему сосредоточиться на чем-то одном. Геологию он выбрал вовсе не потому, что испытывал неодолимую тягу именно к этой науке. Похоже, им руководило чисто прагматическое соображение: геологов в России мало, и, следовательно, приобретя ученую степень, легче получить место доцента, а затем и профессора в университете. Отправляясь за своей жар-птицей, он не имел еще достаточно четкой цели. И потому огромное количество времени и сил растрачивал зря.

Так, в первый семестр, которым Ковалевский вроде бы остался доволен, он даже не прикоснулся к предмету своей будущей научной специальности. «Палеонтологии я еще не слушал и не занимался ею, это будет на зиму», — писал Владимир Онуфриевич из Гейдельберга брату.

И даже потом, когда приступит наконец к палеонтологии, он долго будет смотреть на нее как на вспомогательную дисциплину, одну из многих, необходимых геологу. И, словно бы назло самому себе, примется за ископаемых как бы с другого конца. Он изучит моллюсков и других беспозвоночных. А перейдя к позвоночным, начнет с изучения рыб. И только прошагав по всем ступеням эволюционной лестницы, доберется наконец до млекопитающих, которые и станут главным предметом его исследований... Впрочем, эти блуждания обернутся для него и выгодной стороной. Благодаря им он приобретет ту широту научного кругозора, которая и определит его уникальный успех.

В связи с приблизившимися каникулами у Ковалевских особенно обострился вопрос о деньгах.

Родители определили Софе «жалование» — тысячу рублей в год — и высылали раз в три месяца по 250 рублей, хотя и не всегда бывали аккуратны. Для нее одной получаемых сумм вполне бы хватило, но так как Анюта на категорическое требование вернуться ответила отказом и разгневанный Василий Васильевич лишил ее всякой помощи, часть получаемых денег Софа должна была отсылать сестре и, так же как Владимир, с трудом сводила концы с концами.

Прикинув так и этак, Ковалевские сочли наиболее разумным Софе поехать в Париж к Анюте, а Владимиру побродить с геологическим молотком «по разным Гарцам». При такой комбинации волки были бы сыты и овцы целы, то есть Софа не оставалась бы одна, а Владимир использовал бы каникулы для геологических занятий.

Однако, когда пришло время расставаться, оказалось, что это «легче предположить, чем исполнить», как написал Владимир брату. То есть Софа чуть-чуть «нажала», и он, оправдавшись перед собой тем, что знания его еще недостаточны и потому геологические экскурсии, предпринимаемые в одиночку, без научного руководителя, не принесут много пользы, вместе с нею поехал в Париж. А оттуда, тщательно перетряхнув свои кошельки, они съездили в Англию, где завели немало знакомств.

Воскресный визит «одной интересной русской парочки» оставил след в дневнике английской писательницы Джордж Элиот. О том, что знаменитый ученый и общественный деятель Томас Гексли принял их с большим радушием, пригласил к себе на вечер, где «свел жену с математиками, меня с геологами», Владимир Онуфриевич не замедлил сообщить брату.

В будущем завязанные знакомства во многом помогли Ковалевским, но пока что легкомысленный набег на туманный Альбион чуть было не завершился для них финансовым крахом.

До Парижа они кое-как добрались. Здесь Владимир надеялся получить что-нибудь от Евдокимова или Гизберта, но ни тот, ни другой не прислали ни копейки. Чтобы набрать на билеты до Гейдельберга, пришлось заложить часы. Но без денег им нельзя было показаться на глаза гейдельбергской хозяйке, которой они остались должны 120 гульденов. Только заплатив их, они могли рассчитывать на приют и питание в кредит, до получения очередного Софиного «жалования».

Как ни тяжело было Владимиру Онуфриевичу тревожить брата, а пришлось снова обратиться к нему. «Я знаю, что ты сам теперь в бедности, — написал он, — но нет ли возможности достать эту сумму, в ноябре по получении жалования мы ее пришлем обратно. Я изложил тебе наше положение, и ты, конечно, сделаешь что возможно».

К счастью для Ковалевских, родители Юлии Лермонтовой сдержали слово, и она уже поджидала их в Гейдельберге. Ее деньгами и заплатили долг хозяйке.

Лермонтова в первый момент попала в очень скверное положение, ибо профессор химии Бунзен не пожелал пустить ее в лабораторию. Сверкнув единственным глазом и бесцеремонно пустив в лицо девушке струю едкого сигарного дыма, он изрек столь решительное «нет», что испуганная Юлия оставила всякие попытки добиваться своего. Но тогда к Бунзену отправилась Софа. Она так умоляюще смотрела на разбушевавшегося профессора, что он постепенно сник, замолк и наконец примирительно кивнул головой. А впоследствии, посмеиваясь, называл Софью Ковалевскую «опасной женщиной», перед которой он «не устоял».

Появление Юли в Гейдельберге освободило наконец Владимира от обязанности неотлучного «дядьки» при мнимой супруге. Это было особенно важно теперь, так как он уже прослушал «все, что мог», в Гейдельбергском университете.

Его влекла Вена, где работал крупнейший геолог Эдуард Зюсс. Но о том, чтобы расстаться с Софой на целый семестр, он не мог и помыслить. Дабы видеться чаще, надо было устроиться ближе, поэтому Ковалевский устремился в Вюрцбург, находившийся всего в пяти часах езды по железной дороге. Но, увы, музей и библиотека в Вюрцбургском университете оказались такими скудными, что учиться там было решительно нечему.

Ненамного дальше от Гейдельберга отстоял Мюнхен. Побывав в нем, Владимир Онуфриевич решил, что это «для палеонтологии даже лучше Вены». Да и жизнь в Мюнхене была «дешевле, чем во всей Германии». «Денег я немного достал, — сообщал Владимир брату, — взял у Ламанского 50 гульденов и еду».

Из профессоров Мюнхенского университета наибольшие надежды Ковалевский возлагал на Карла Вильгельма Гюмбеля, составившего подробнейшее геогностическое описание Баварии — «два тома величиною с комод». Однако в первые же дни Владимиру Онуфриевичу пришлось горько пожалеть о том, что он записался на лекции маститого ученого. Мало того, что профессор не отрывал глаз от пухлой засаленной тетради, — он упорно не приступал к основной теме своего предмета, то есть к геологии, и «нес омерзительную ахинею о древних мифах происхождения Земли», причем все это вычитывал с упоением, сопровождая речь вычурными и «самыми пошлыми», по мнению Ковалевского, поэтическими сравнениями.

Зато с профессором палеонтологии Карлом Циттелем у Владимира Онуфриевича сложились наилучшие отношения.

От своего приятеля Эрнста Геккеля Циттель не раз слышал восторженные отзывы об Александре Ковалевском и рад был познакомиться с его братом. Профессору было всего тридцать лет, и он не считал возможным, да, видимо, и не умел напускать на себя менторской солидности. Богатейшую коллекцию палеонтологического музея («больше лондонского и парижского») Циттель предоставил в полное распоряжение Владимира Онуфриевича и сам готов был в любой момент дать совет и объяснить непонятное.

Правда, чем дальше продвигался в своих штудиях Ковалевский, тем чаще его быстрые вопросы ставили Циттеля в тупик.

Добросовестный, пунктуальный, сверхаккуратный, молодой профессор работал как-то по-стариковски, обнаруживая бездну усердия и ни капли одушевления. В Циттеле незаметно было стремления увлечь своими идеями, да и оригинальных научных идей за ним попросту не водилось. Скоро Владимир Онуфриевич понял, что имеет дело не с выдающимся исследователем. И «диагноз», поставленный им Циттелю, оказался безошибочным. Карл Циттель намного пережил Владимира Ковалевского. Кропотливый труд в течение десятилетий позволил ему составить монументальные сводки палеонтологических знаний своего времени. Его капитальные руководства были настольными книгами нескольких поколений палеонтологов... Но ни одной собственной плодотворной идеи за долгую жизнь Циттель так и не выдвинул. Превосходный знаток своего дела, он не был Моцартом палеонтологии, хотя его нельзя сравнить и с Сальери, ибо злая зависть, а тем более злодейство были глубоко чужды его спокойному, уравновешенному характеру.

В письмах Ковалевского из Мюнхена проскальзывают фразы, свидетельствующие о его затаенной тоске по Учителю, учителю с большой буквы, у которого он мог бы не только усвоить азбучные истины, но и получить импульс к самостоятельному творчеству.

Впрочем, Учителя он не нашел бы и во всей Европе. Разве что в Вене, где закладывал основы своей научной школы Эдуард Зюсс. Но, увы, Вена была слишком далеко от Гейдельберга, куда Владимир считал необходимым наведываться хоть раз в три недели. Софа держала его словно на привязи.

Правда, та первая разлука не только не омрачила их отношений, как это не раз бывало впоследствии, но даже окрасила их особой нежностью. «До свидания, милый, — писала Софа Владимиру в середине декабря 1869 года. — Приеду к тебе, только что начнутся праздники, значит, через полторы недели. С нетерпением жду этого времени. Так хочется потолковать и помечтать с тобой, особенно когда почему-нибудь весело на душе, то так хочется поскорее поделиться с тобою [...]. Пиши почаще и люби твою Софу».

После провинциального Гейдельберга столица Баварии казалась слишком большой, шумной и роскошной, и, когда Софа приехала к Владимиру, они вдоволь налюбовались широкими площадями, украшенными конными статуями королей и курфюрстов или же мраморными колоннами в честь каких-то побед; древними кирхами; остроконечными башнями старой и новой ратуш; королевским замком и величественным ансамблем, включавшим в себя гигантскую фигуру Баварии и колоннаду с бюстами девяноста знаменитейших баварцев... Почти каждый вечер они направлялись в драматический театр или в оперу. Владимир знал, что большего удовольствия нельзя доставить Софе, да и сам, как писал полушутливо брату, был «без ума» «от удивительной здешней актрисы Ziegler».

Но пока оставался один, он не испытывал желания бродить по улицам и музеям баварской столицы. Сутки он уплотнил до предела.

С девяти утра изучал богатства, собранные в палеонтологическом музее, а потом слушал лекции, занимался в лабораториях и кабинетах до шести-семи вечера, и только в два часа дня, когда заканчивалась лекция по зоологии, которую читал престарелый Карл Зибольд, он позволял себе сделать небольшой перерыв, чтобы наскоро запить пивом необильный тридцатикрейцеровый обед. В половине третьего он уже слушал у Циттеля палеонтологию...

После дня таких насыщенных занятий он возвращался в маленькую, снятую за шесть гульденов в месяц комнатку. Но вовсе не затем, чтобы предаться «заслуженному отдыху». Желая немного взбодриться, разогнать застоявшуюся от долгого сидения кровь, он тридцать минут упружисто ходил по комнатушке, лавируя между столом, диваном, кроватью и повсюду наваленными кипами книг и журналов, которые во множестве приносил из библиотеки. А затем вновь погружался в работу.

За изучением геологических карт и описаний пролетал вечер; Владимир Онуфриевич, не раздеваясь, валился на диван... Однако сон длился всего час-полтора. Около полуночи он вставал, зажигал лампу, заваривал крепкий чай и, не выпуская горячего стакана из одной руки и книги из другой, засиживался до тех пор, пока за окном не начинало светать. Только теперь он гасил лампу, раздевался и засыпал, едва коснувшись подушки, чтобы с девяти или в крайнем случае с десяти утра опять перебирать окаменелости в палеонтологическом музее...

«Вот в этом колесе и провожу время», — делился он с братом.

Большим подспорьем в занятиях служили те «фрагменты» естественнонаучных знаний, которые он более или менее беспорядочно приобретал в предыдущие годы. Они рассортировывались, подновлялись и целыми блоками укладывались в сознании. Здание возводилось не по кирпичику, а целыми блоками, наподобие скоростного строительства наших дней. И он овладевал знаниями не так, как добросовестный школяр, старающийся все покрепче запомнить, чтобы без запинки отчеканить на экзамене. Ковалевский критически осмысливал прочитанное, удивительным образом совмещая в себе начинающего студента и созревшего исследователя.

Из русских геологов он был знаком с Головкинским, который переводил для него знаменитый труд Чарлза Ляйелла. Ковалевский знал, что Головкинский — сторонник учения о постепенной эволюции Земли и ее обитателей. Владимир Онуфриевич слышал от Головкинского восторженные отзывы об американском геологе Дана и, естественно, поспешил прочитать труды этого ученого. И что же оказалось? Что Дана — последователь Агассиса, сторонник отброшенной наукой теории катастроф!

Ковалевскому непонятна такая непоследовательность, и в письме к брату он не раз выражал недоумение в адрес Головкинского. Сам Владимир Онуфриевич не допускал раздвоенности, хотя усердно изучал труды катастрофистов, усваивая научные факты и отделяя их от предвзятых мнений самих авторов. Рекомендуя брату книгу французского ученого Аршпака, Ковалевский писал: «Очень полезно будет тебе и сильно заинтересует; он противник Дарвина, но противник разумный и с чрезвычайно разнообразными и полными сведениями».

Стремительно продвигаясь вперед, Ковалевский настойчиво искал нерешенные научные проблемы, нащупывал направление своих собственных будущих исследований. 19 ноября 1869 года он писал брату, что еще не знает, «какими вопросами в геологии» займется «окончательно», а уже в конце месяца сообщал, что «успел приобрести довольно ясный взгляд на предмет, которым буду заниматься».

Однако взгляды эти, да и сам предмет изменятся еще не раз.

Пока что Ковалевский решительно отбросил для себя петрографию, то есть науку о камне, о слагающих земную кору горных породах, преимущественно магматических, изверженных из огнедышащих глубин планеты, и, следовательно, никогда не одухотворявшихся жизнью. «Чисто геологическая (то есть седиментарно-зоологическо-землеобразовательная) сторона привлекает меня больше всего».

Прошлое земной коры для Ковалевского, как для последовательного эволюциониста, — это прежде всего арена яростных схваток ее обитателей, арена жестокой борьбы за существование, в которой побеждали лишь наиболее приспособленные. Поэтому его интересовали такие горные породы, которые включают в себя остатки некогда буйствовавшей жизни. Не камни привлекали его, а окаменелости! Он понимал, что геолог обязан хорошо знать петрографию, но «чистый петрограф не может быть геологом: для этого необходимо быть и палеонтологом».

Особое внимание Ковалевский обратил на работы рано умершего палеонтолога Оппеля, который обнаружил так называемую «титонову ступень» — слои с окаменелостями, характерными для верхней юры и для нижнего мела, то есть для двух хотя и смежных, но резко отграниченных друг от друга геологических формаций.

Открытие Оппеля никак не согласовывалось с воззрениями катастрофистов. Эволюционисту же оно показало, что привычные представления о следовании друг за другом геологических эпох не соответствуют действительности. Ведь в силу каких-то причин (например, поднятия морского дна) накопление осадков в данной местности могло прекратиться. И возобновиться через многие миллионы лет. Целые фауны могли вымереть и народиться за столь огромный отрезок времени, но геологи, изучающие разрез данной местности, этого не заметят. Оппель приподнял завесу над тем, что происходило в один из таких таинственных промежутков, и Ковалевскому нетрудно было понять, что вопрос о том, где же следует провести границу между юрой и мелом, приобретает важное значение.

Так возникла идея первой из двух его будущих геологических работ.

Воспользовавшись оттепелью и дождями, смывшими на время снежный покров, Ковалевский совершил «две экскурсии в миоцен», то есть осмотрел близ Мюнхена обнажения отложений среднетретичной эпохи. У него даже возникла мысль все лето «поработать практически», а для этого взять «мешок, молоток и дождевой плащ» и отправиться в Англию, представлявшую собой, по его выражению, «большой геологический учебник».

Между тем подошли каникулы, которые он, конечно же, должен был провести вместе с Софой. Ей хотелось в Италию, где она еще не бывала. Венеция, Генуя, Неаполь... Одни названия этих городов пьянили ее, как молодое вино, вызывая слабое головокружение и ощущение счастья. Однако из-за недостатка денег ей пришлось согласиться на более скромное путешествие — по югу Франции, куда Владимира влекли обнажения юрской и меловой формаций. Ему доставляла большое удовольствие мысль о том, что он снова увидит горы, «около которых ходил дураком, не зная, какие там прелести есть».

Путешествуя вдвоем с Софой, он не мог рассчитывать на сколько-нибудь продолжительные геологические экскурсии и поэтому был очень обрадован, когда узнал, что к ним хочет присоединиться Жанна Евреинова.

Жанна уже целую зиму жила в Гейдельберге вместе с Софой и Юлей. Ее появлению предшествовало отчаянное письмо. На нее обратил внимание великий князь, брат императора. Отец Жанны от радости почти потерял рассудок и лишил дочь тех малых крох самостоятельности, какие она сумела отвоевать. Преследуемая с двух сторон — великим князем и собственным отцом, — Жанна написала подругам, что готова утопиться.

Покончить с собой никогда не поздно, тотчас ответила ей Софа; если дошло до такой крайности, то, прежде чем броситься в воду, надо сделать попытку убежать из дому. А деньги, без которых далеко не убежишь, можно взять от имени Владимира Онуфриевича Ковалевского у управляющего книжным магазином на Невском проспекте — Евдокимова.

Не уступавшая Софе в решительности характера, Жанна в точности выполнила указания. Она благополучно добралась до границы и ночью по топкому болоту под выстрелами пограничной охраны перешла ее.

В Гейдельберге Жанна усердно долбила «свою поганую латынь» (по выражению Софы), готовясь поступить на юридический факультет. Через месяц она получила из дому заграничный паспорт, деньги и великодушное прощение, поэтому на каникулы собиралась в Петербург. Но родители дали понять, что высшему обществу еще слишком памятен скандал, вызванный ее бегством, так что ей пришлось присоединиться к Ковалевским.

...Запасшись походными сапогами, они втроем доехали до Ментоны — небольшого курортного городка в приморских Альпах, который, утопая среди апельсиновых и лимонных садов, широким амфитеатром спускался к морю, и оттуда прошли сто километров пешком до Савойи. Владимир, не раз уже бывавший в этих местах, служил своим спутницам отменным гидом.

Остаток каникул прожили в Ницце, откуда Ковалевский, оставляя Софу и Жанну, совершал геологические экскурсии, а под конец еще заехал в Марсель, чтобы осмотреть пресноводные отложения меловой формации. Здесь у него возникла идея работы, «которая, если удастся, будет отличной штукой», — как не замедлил он сообщить брату.

«Штука» состояла в том, что все представления о меловой формации строились исключительно на основе морских отложений, в чем Ковалевский видел «огромный недостаток», хотя и невольный, ибо наземные образования плохо сохранились и крайне бедны окаменелостями.

«Вот я и хочу, — писал Владимир Онуфриевич брату, — [...] взять на диссертацию пограничные слои мела и третичной формации, но сделать это параллельно, т[о] е[сть] морскую серию от верхнего мела до миоцена и затем пресноводную серию, т[о] е[сть] чисто наземную [...]. Из такой параллели можно вывести много хорошего, тем более что уже теперь я вижу, что эта пресноводная меловая фауна похожа до крайности на современную фауну Цейлона, Филиппин и вообще южных островов».

...Впоследствии Ковалевский осуществит эту идею во второй (и последней) своей геологической работе.

За прошедший год Ковалевский сильно истосковался по брату. Долгая затворническая жизнь, сопровождаемая однообразным трудом и минимумом внешних впечатлений, обострила чувства, пробудила дремавшие воспоминания...

Заветной мечтой Владимира стало совершить совместно с братом путешествие куда-нибудь в Африку, на Мадагаскар или, например, на Борнео, где один из них вел бы зоологические, а другой геологические исследования. В письмах Владимира подробно обсуждаются эти проекты, уточняются удобные сроки их осуществления и связанные с ними издержки. Он пишет о замечательных открытиях, какие они совершат, но за всем этим легко угадывается желание еще ближе сродниться с братом.

Получив известие, что Александр, утвержденный наконец ординарным, командирован за границу и выезжает в Неаполь, Владимир загорелся мыслью перехватить его где-нибудь по дороге. Письмо летит за письмом. Мелькают даты, адреса, названия городов и железнодорожных станций. «Мы так давно не виделись, что просто стали точно чужими, хотя в душе я знаю, что просто никогда не любил тебя так, как теперь», — писал Владимир, мечтая «потолковать на свободе и вообще опять соединить свои цели и желания».

Он даже отправил Софу одну в Мюнхен, а сам бросился в Виченцу — маленький городок в Северной Италии, через который лежал путь Александра.

Однако случилось так, что телеграмму с окончательным указанием места встречи он послал в Вену 8 апреля, а Александр, намечавший быть в австрийской столице 11-го или 12-го, миновал ее 7-го. Тщетно Владимир ежедневно являлся на почту, где Александр должен был оставить свой адрес. Когда стало ясно, что брат наверняка уже проехал мимо, Владимир чуть не разрыдался с досады. Он готов был ринуться следом за ним в Неаполь, но у него оставалось только 45 франков.

На летний семестр Софья Васильевна хотела перебраться в Берлин, но курс лекций по физической акустике, объявленный Гельмгольцем, заставил ее остаться в Гейдельберге. Ковалевский оказался в затруднительном положении. Ни в Гейдельберге, ни в Мюнхене ему уже нечему было учиться. В то же время он имел «много нравственных побуждений не расставаться с Софой опять на такое долгое время», ибо, по его словам, «она во многих отношениях человек странный, с которым надо быть постоянно, иначе она отчуждается».

Он переселился в мало привлекавший его Вюрцбург и часто, забирая с собой книги, на много дней уезжал в Гейдельберг, где даже снял отдельную комнату. Вдвоем с Софой они совершали длительные прогулки, но их уединения не нравились Жанне Евреиновой и приехавшей ненадолго Анюте. Они считали, что фиктивные супруги не должны придавать свопы отношениям слишком интимный характер. Возникали мелкие ссоры, стычки, недоразумения. По воспоминаниям Юлии Лермонтовой, Ковалевскому уже не жилось «так хорошо, как прежде». Он с нетерпением ждал окончания семестра, чтобы вместе с Софой отправиться в Англию: этот «геологический учебник», как мы помним, еще с зимы привлекал его.

Но прежде он все же хотел повидать брата и в середине июня поехал в Неаполь, чтобы прожить там недели две или три и под руководством Александра заняться сравнительной эмбриологией, наукой, которая, по его представлениям, необходима была ему как геологу.

Александр Онуфриевич и Татьяна Кирилловна с нетерпением ждали его. Перед самым отъездом из России на руках у Александра умерла дочка Оленька. Встреча с близким человеком, готовым полностью разделить их несчастье, была единственно возможным утешением в их горе.

Но не успел Владимир приехать, как получил письмо от Софы, требовавшей его возвращения. Толком не поговорив с братом, выбросив на ветер кучу денег, раздосадованный и внутренне обозленный, однако безропотно подчинявшийся желаниям своей мнимой, но не мнимо любимой супруги, Владимир Онуфриевич покорно пустился в обратный путь.

Вечно свойственная человеческому существу нелепость повторялась с ним.

Он уже проникал мысленным взором в глубь миллионолетий. Его ум уже разрезал толщи геологических напластований, воссоздавая «историю самого хода развития природы», как он определил «цель геологии» в одном из писем. И он же не способен был понять самые простые движения сердца самой близкой ему женщины!

А ведь сердце ее, будучи своенравным, капризным, нетерпеливым, не было злым и холодно-расчетливым! Следом уже летело другое письмо: Софа просила его не отправляться назад, пока он хорошенько не отдохнет с дороги... Но об этом Владимир узнал уже в Гейдельберге, куда брат переслал пришедшую на его имя корреспонденцию.

Вернулся он, однако, как нельзя более кстати, ибо в те знойные летние дни 1870 года тяжелые грозовые тучи сгущались над старушкой Европой.

Правительство императорской Франции выказало недовольство тем, что совет министров Испании предложил испанскую корону Леопольду Гогенцоллерну, родственнику прусского короля. А прусский король Вильгельм ответил французам, что не имеет к этому делу никакого касательства. Тотчас газеты обеих стран запестрели воинственными заголовками, парламенты вотировали миллионные суммы на военные приготовления, началась демонстративная мобилизация резервистов...

Правда, Леопольд Гогенцоллерн отказался от предложенной ему чести, так что обнаженные уже мечи вроде бы можно было снова вложить в ножны.

Но Наполеону Малому не давали покоя лавры Наполеона Великого. А еще ему не давало покоя крепнувшее в стране сопротивление самовластью. В парламенте все громче звучали голоса депутатов-республиканцев. Последователи отбывавшего пожизненное заключение Огюста Бланки в глубоком подполье плели сети отчаянно сумасбродных, но производивших сильное впечатление своей необузданной смелостью заговоров. Все чаще вспыхивали забастовки. В любой момент улицы Парижа могли покрыться баррикадами... Победоносная война необходима была империи, как глоток воздуха, и если не сам Наполеон, то его приближенные вовсю торопили события.

— Война нужна для того, чтобы это дитя царствовало, — сказала супругу императрица Евгения, указывая на своего малолетнего сына, и император отбросил последние колебания.

И не меньше, чем Наполеон III, жаждал столкновения канцлер Пруссии Бисмарк. Он не сомневался в победе немецкого оружия. А значит, в том, что позиции Пруссии укрепятся настолько, что под ее главенством можно будет объединить мелкие германские государства.

Правда, король Вильгельм старался не обострять отношений с французским посланником, заявлявшим одно невозможное требование за другим. Но что мог король, когда общее настроение было иным? Стоило Бисмарку, передавая в печать телеграмму короля, несколько переиначить ее, как в Париже заявили об оскорблении, якобы нанесенном всей французской нации.

После этого уже можно было вводить в действие полки...

А Владимир Ковалевский, жадно следя за событиями, до последнего дня спорил со своей «женской коммуной», доказывая, что «все ограничится показыванием зубов». Он «не мог думать», чтобы их решились пустить в дело. Пелена спала с его глаз только тогда, когда война была официально объявлена. «Схватка, должно быть, будет смертельная, — написал он брату, — просто подумать страшно, какие результаты выйдут от столкновения таких масс с такими средствами, как современная артиллерия и Zundnadel16».

(У нас, людей атомного века, может вызвать лишь горькую усмешку ужас Ковалевского перед таким «страшным» средством уничтожения, как игольчатое ружье, то есть ружье с затвором, позволившим в четыре-пять раз увеличить скорость ведения огня по сравнению с ружьями, заряжавшимися с дула. Но такова участь многих людей — умных и как будто бы политически зрелых, которым, однако, их гуманность и человечность, мешают видеть во всей неприглядности жестокую действительность. Современные им средства уничтожения они считают слишком ужасными, чтобы до последней минуты не допускать мысли о возможности их военного использования... Намного переживший своих друзей Илья Мечников незадолго до первой мировой войны будет уверять, что столкновение было бы слишком ужасным и поэтому оно невозможно!)

Баденское герцогство, к которому принадлежал Гейдельберг, не замедлило присоединиться к Пруссии, и война в один миг преобразила жизнь тихого городка.

По недавно еще таким уютным, аккуратно выметенным улочкам дробно застучали кованые сапоги; заскрипели плохо смазанные телеги. То бесконечной вереницей потянулись войска.

Еще не раздавались оглушительные артиллерийские залпы, не лязгали затворы игольчатых ружей, не истекали кровью раненые в грязных бинтах... Но дороги войны уже протянулись через благополучненький городок. Старейший из германских университетов, средоточение высших проявлений гуманного и творческого духа, немедленно понадобился для еще более «высших» целей войны. Оба университетских здания особым декретом отводились под лазарет.

«Женская коммуна» стала спешно распадаться. Юлия Лермонтова поехала к родным в Россию, Жанна Евреинова — в Лейпциг, продолжать юридическое образование; а Ковалевская вместе с Владимиром, как они задумали раньше, — в Англию.

Мосты были уже разрушены, и железнодорожное сообщение остановлено. Но по Рейну еще ходили суда голландской пароходной компании. На одном из них им удалось добраться до Кельна и затем переправиться через Ла-Манш.

Никогда не располагавшие излишними деньгами, мнимые супруги принуждены были теперь особенно экономно расходовать каждую копейку, тем более что перед отъездом им пришлось ссудить пятьдесят рублей Юлии Лермонтовой — ей не на что было выехать из Гейдельберга. К счастью, Ковалевским удалось снять вблизи Британского музея дешевую квартирку и очень немного тратить на еду. Однако из-за войны переписка Владимира с братом прекратилась. От Гизберта и Евдокимова тоже не поступало ничего. И даже Юлия Лермонтова, обещавшая вернуть долг тотчас же по возвращении в Россию, прислала беззаботное письмо, в котором писала, что «в скором времени» вышлет деньги. Дошло до того, что Владимир Онуфриевич отыскал ломбард, а на следующий день упаковал кое-какие пожитки, бинокли и револьвер, давно приобретенный для поездки на Мадагаскар, ни разу по назначению не использованный, но зато перебывавший во многих ломбардах Европы. Уже в дверях его остановил почтальон, вручивший сразу два письма от брата, причем одно из них с «вложением»...

Богатейшая библиотека и коллекции Британского музея дали возможность Ковалевскому вновь набрать в занятиях быстрый темп. По ходу их у него возникало немало идей для самостоятельных исследований. Одна из них, по-видимому самая грандиозная, состояла в том, чтобы «поработать над синхроничностью формаций на разных материках».

«Я все держусь того мнения, — писал он брату, — что установленные [геологические] периоды повторялись сходно по всей Земле. Мне надо изучить отлично современные фауны и затем вести такое же сравнительное изучение вниз, начиная с новейших плиоценовых [отложений] и хоть до конца мела».

Однако стремительный, торопливый по своему характеру Ковалевский в научных занятиях умел смирять нетерпение. «Сижу теперь над моллюсками, — писал он в середине августа, — а двустворчатых почти кончил, но подлые gasteropod'ы17 пугают, так их много и так они спутанны. Я затем засяду за ископаемых позвоночных, это необходимо знать основательно, так что я отложил мысли о скорой работе и теперь подготовляюсь просто, чтобы основательно знать палеонтологию».

Хотя Ковалевский приехал в Англию главным образом для того, чтобы побродить «в поле», отсутствие денег и присутствие Софьи Васильевны не позволяли ему совершать длительные экскурсии. Все же, присоединившись к группе английских геологов, членов Геологического управления, он принял участие в практических съемках местности, послуживших ему хорошей школой. И кроме того, перед возвращением на континент Ковалевские поехали на остров Уайт, лежащий в Британском канале.

Несмотря на то, что уже наступил октябрь, было тепло, не дождливо, и за неделю Владимир «совсем заходил Софу», не желавшую скучать в гостинице. Скалистые берега живописного островка, его внутренние холмы и горы, прорезанные руслом реки действительно представляли собой «наглядное пособие» по геологии. Здесь приобретал опыт полевых наблюдений Чарлз Ляйелл, сюда возил своих учеников и среди них Чарлза Дарвина знаменитый Сэджвик, по этому же геологическому учебнику осваивал основы науки Владимир Ковалевский.

Над прусской столицей витал угар шовинизма.

Победные реляции кружили головы обывателям. Несметное количество пива выпивалось во славу немецкого оружия и ради того, чтобы прусский король Вильгельм превратился в германского императора. Молодую русскую пару опьяненная победами «истинно германского Духа» столица встретила с холодно-высокомерным безразличием.

Устав Берлинского университета строго запрещал женщинам появляться в его стенах. Правда, ректор, профессор Дюбуа-Рейман, которому Софья Васильевна написала еще из Гейдельберга, сочувственно отнесся к ее стремлениям. Он уверил, что препятствия преодолимы. Приехав в Берлин, фрау Ковалевская сможет договориться с профессорами и посещать лекции с их согласия. Однако на деле это оказалось невозможным: администрация университета категорически воспротивилась нарушению устава.

Надо было немедленно уезжать из Берлина или же... или предпринять какой-то отчаянный шаг.

Гейдельбергский профессор Кениксбергер не раз говорил студентам о своем учителе Вейерштрассе, разрабатывавшем логическое обоснование математического анализа и сложнейшие разделы теории функций. Софья Васильевна изучала труды Вейерштрасса, но Кениксбергер предупреждал, что в них далеко не отражено все то, что его учитель способен дать ученикам. Ибо Вейерштрасс очень неохотно публиковал свои открытия. Стремясь к абсолютной безупречности выводов и доказательств, он годами «обкатывал» свои идеи на лекциях, в беседах и спорах с коллегами.

Софья Васильевна хотела во что бы то ни стало стать ученицей Вейерштрасса и теперь, наткнувшись на отказ в университете, явилась к знаменитому ученому на квартиру.

Вейерштрасс, как он вспоминал позднее, не увидел в молодой посетительнице ничего примечательного и постарался сделать все, чтобы первая встреча с непрошеной гостьей оказалась последней. Профессор предложил ей несколько задач и велел прийти после того, как все они будут решены. Задачи он подобрал достаточно сложные и имел все основания считать, что посетительница больше не явится.

Однако через неделю Софья Васильевна пришла к нему снова, и Вейерштрасс долго не мог прийти в себя от изумления, когда убедился, что она не только справилась с трудным заданием, но предложила совершенно самостоятельные, оригинальные решения. Они стали заниматься регулярно, два раза в неделю: в воскресенье Софа приходила к Вейерштрассу, а в будний день он приходил к ней. Ученый, которого Софья Васильевна считала «одним из лучших математиков всех времен и бесспорно самым замечательным из ныне живущих», не только повторял своей ученице каждую лекцию, прочитанную в университете, но входил даже в большие тонкости и подробности, обсуждая с нею новые, еще только вынашиваемые идеи. По его собственным словам, он «имел очень немного учеников, которые могли бы сравниться с нею по прилежанию, способностям, усердию и увлечению наукой».

Итак, Софья Васильевна в конце концов добилась желаемого. Но этого нельзя сказать о ее мнимом супруге, хотя ему и не пришлось столкнуться с теми препятствиями, какие неизбежно выпадали на долю женщины.

Ковалевского хорошо принимали на всех кафедрах.

Однако профессор зоологии Петерс — в его лаборатории Владимир Онуфриевич хотел заниматься остеологией18 рептилий и амфибий — снисходительно разъяснил ему, что он должен будет собирать из разрозненных костей и «сдавать» целые скелеты, тщательно изготовлять препараты и выполнять другую подсобную работу. Нечего и говорить, как все это «обрадовало» Владимира Онуфриевича. «Кажется, большой педант и свинья, — заключил он о Петерсе, — ведь ни одной талантливой работы, кажется, за ним не водится».

Лекции геолога Бейриха, в лице которого Ковалевский надеялся обрести Учителя, оказались настолько элементарными, что на них не стоило даже записываться. Личный контакт тоже ничего не дал: профессор был «любезен, но больше ничего». А анатом Рейхарт помогал только «своим бездействием», то есть отдал Владимиру Онуфриевичу ключи от музея и «позволил выбирать скелеты и делать все, что угодно».

Единственной отрадой оставалась лучшая в городе королевская библиотека, которая выдавала на дом любое количество книг, и «значит, в литературе хоть купайся».

Теперь Владимир Онуфриевич сосредоточился на ископаемых позвоночных.

Нет, он еще не сознавал, что его будущее связано именно с ними. Принявшись за штудирование многотомного палеонтологического труда Жоржа Кювье, Ковалевский даже сетовал в письме брату: «это оттягивает меня от чистой стратиграфической геологии». И утешал себя тем, что «последняя не так трудна, так что догнать ее можно будет всегда».

Быстро, однако, он пришел к выводу, что «успешно заниматься палеонтологией» может лишь тот, кто основательно изучил зоологию, и не в общих чертах, а детально, представляя себе все сложные отношения между различными звеньями животного царства. Иначе говоря, палеонтолог должен «отлично знать все нынешнее население планеты».

Так продолжался весьма знаменательный для Ковалевского сдвиг его научных интересов от неживого к живому.

«Плохое знание зоологии», по собственному замечанию Владимира Онуфриевича, приводило его в отчаяние. Он все чаще отходил в сторону от чисто геологических занятий, чтобы «пополнить эти недостатки». Из письма к брату от 8 декабря 1870 года мы узнаем, что Ковалевский усердно штудировал капитальные монографии Бленвиля, Оуэна, Агассиса, Кювье, чтобы вникнуть в систематику млекопитающих, пресмыкающихся, рыб. «Параллельно с геолого-стратиграфическими занятиями, которые я начну теперь сильнее (я хочу по монографиям проштудировать мел), я тоже занимаюсь палеонтологией позвоночных, прошел рептилий угольной формации и триаса, а также третичных позвоночных».

По письмам видно, как все сильнее увлекает его палеонтология.

Постоянно размышляя над тем, что положить в основу своих исследований, Ковалевский решительно высказывается в пользу позвоночных и особенно млекопитающих, как самых высокоорганизованных животных. «Может быть, рыбы, живя постоянно в море и не будучи тревожимы очень переменою условий, могли бы дать полную последовательную цепь [постепенного эволюционного развития]; зато мы не можем deuten Vervollkommnung19 рыб, а у млекопитающих это гораздо легче. Моллюски, несмотря на такое полное знание их и на такое бесконечно долгое занятие ими, собственно, не дали никаких результатов по вопросу о развитии органического мира».

Именно эти чрезвычайно важные соображения определят в ближайшее время направление научной деятельности Ковалевского.

В декабре 1870 года Владимир Онуфриевич уже держал в руках свою жар-птицу. Но сам об этом еще не догадывался и был не очень доволен собой.

«Я, конечно, все еще не напал на манеру, как надо заниматься, ни на специальный предмет, которым заняться; и то и другое дается очень трудно. Я знаю, что до известной степени разбрасываюсь и читаю многое слишком поверхностно, не изучая глубоко, но мне все хочется познакомиться с большим количеством фактов, собранных по палеонтологии, и затем уже, зная очень много, выбрать себе что-нибудь».

Именно такой метод и приведет его вскоре к успеху.