"ЗОЛОТОЙ НЕМЕЦКИЙ КЛЮЧ БОЛЬШЕВИКОВ" - читать интересную книгу автора (Мельгунов Сергей Петрович)

3. «Русская Дрейфусиада».

Так назвали большевики дни, последовавшие за июльским уличным выступлением, организованным партией Ленина против Временного Правительства[64] Ленину и иже с ним было предъявлено официальное обвинение в измене. Так как следственное июльское дело вне нашей досягаемости, в основу изложения приходится положить воспоминания того, кто руководил тем центром, около которого сосредоточились собирание и предварительная разработка обвинительного материала. Мы начнем с известных уже нам воспоминаний начальника контрразведки петербургского военного округа. Кое-где придется восполнить пробелы памяти полк. Никитина, пользуясь случайными отрывками из следственного дела, использованными советской историографией, и газетными сообщениями того времени. И следует еще раз с самого начала повторить сделанную уже оговорку. В авторском предисловии к книге «Роковые годы» говорится; «Взвешивая каждое слово, я стремился изложить только факты, которые в своих существенных чертах все могут быть доказаны историком». На примере с документами, касавшимися эпизода с Черновым, можно было уже увидеть, что в действительности не всегда это так. Некоторые и другие «факты», сообщаемые Никитиным, опровергаются документами, т. с. перестают быть фактами. В процессе работы над воспоминаниями у бывшего начальника петербургской контрразведки в распоряжении, очевидно, почти не было документов - единственным исключением являются воспроизводимые им копии 29 телеграмм Ганецкого и к Ганецкому, которыми обменивались в первые месяцы революции Стокгольм и Петербург (копии с этих телеграмм вручены были контрразведке представителем аналогичного учреждения иностранного государства). Память мемуаристов иногда непроизвольно даже способна совершать курбеты, далеко отклоняющее рассказ оттого, что было в действительности, или предположения и догадки выдавать за установленные факты. Не всегда можно сделать проверку, и именно то, что автор воспоминаний строго не «взвешивает каждое слово», должно ослаблять впечатление от некоторых его заключений тогда, когда дело касается фактов, проверить которые мы не в состоянии. Приходится принимать их только на веру. Мне кажется, что, быв. министр юстиции Врем. Правительства Переверзев, принявший столь активное участие в июльских делах, слишком поспешил с безоговорочным признанием «совершенной правдивости и правоты» изложения, данного в книге «Роковые годы» полк. Никитина[65]. «Ничего, - писал Переверзев (письмо в «Посл. Нов.» 31 октября 30 г.) - к этой стороне его мемуаров я прибавить не могу, равно, как не могу внести в нее каких либо исправлений».

Никитин на страницах своих воспоминаний рассказал, с каким невероятным трудом пришлось ему восстановить разрушенную переворотом военную контрразведку - вплоть до того, что первые деньги на организацию столь необходимого в период войны государственного дела ему пришлось взять взаймы у частного лица. Для деятельности немецких агентов всех рангов и мастей в таких условиях открывался широкий простор. Может быть, русская военная контрразведка была бы совершенно беспомощна, если бы не находила поддержки со стороны иностранных делегаций союзных держав.

«Досье» контрразведки революционного периода открывается в Петербурге расследованием деятельности журналиста Колышко, прибывшего из Стокгольма в начале апреля. Колышко довольно явно принадлежал к кругу тех «пацифистов», которые работали на сепаратный мир России с Германией - он еще до революции приезжал, в Петербург для информации премьер-министра Штюрмера. В мою задачу отнюдь не входит рассмотрение всех начинаний, так или иначе связанных с немецким главным штабом, поэтому частное досье Колышко я приоткрою только на той странице, где Никитин пытается установить некоторую связь между деятельностью Колышко и деятельностью Ленина. При обысках, произведенных чинами контрразведки, было обнаружено собственноручное письмо Колышки, адресованное в Стокгольм близкому ему лицу некоей Брейденбод, по сведениям английской разведки, находившейся в непосредственной связи с немецким штабом.

Письмо на французском языке было направлено с нарочным.- по утверждению самого «журналиста К» письмо его было извлечено из дипломатической вализы («П. Н» 25. X. 32). «Мы много работали, чтобы прощать Милюкова и Гучкова»-писал Колышко, по словам Никитина, «дословно»: «теперь почва подготовлена: «а bоn еntеndeur salut» (автор переводит так: имеющий уши, да слышат). Далее шло указание на необходимость передать партии центра Рейхстага, «чтобы она перестала бряцать оружием», что «ее непримиримые требования аннексий и контрибуции губят Германию». Тут же указывалось, что «Ленин не соглашается поддерживать эти требования». Наконец, следовала просьба прислать пол миллиона руб. через Стокгольм и пол миллиона через Христианию (Колышко приобрел у Нотовича «Петроградский Курьер» для создания газеты, которая проводила бы германофильскую линию). Во фразе, относящейся к Ленину, Никитин видит доказательство «каких то переговоров» Колышко с Лениным. Конечно, можно дать и иное толкование словам Колышко (если допустить, что фраза воспроизведена точно) - вопрос мог идти об использовании агитации Ленина.

Контрразведка, между прочим, установила, что Колышко посещал некий Степин, игравшей активную роль среди большевиков (Степин, бывш. агент компании Зингер, имел значительные связи среди рабочих, которым продавал до революции швейные машины в кредит). По наблюдениям агентов наружного наблюдения, «начиная с апреля месяца 1917 г. Степин нанимал людей для участия в большевистских демонстрациях». Сдружившись со Степином, один из таких ловких тайных агентов, пообещавший дать Степину казачьи связи, проник в его бюро, где Степин показал ему «пачки» денег в мелких купюрах по 5-10-25 рублей. «Просматривая рапорты агентов, - утверждает начальник контрразведки - можно было убедиться, что не проходило и двух дней, чтобы Степин не побывал в штабе Ленина, в доме Кшесинской». 3-го июля в 6 час. вечера Савицкий (упомянутый агент контрразведки) застал Степина за прямой раздачей денег солдатам. Последний самодовольно заявил, что денег у него, сколько угодно, что он «первый человек у Ленина», что последний ему доверяет и «сам дает деньги». Так ли это было в действительности или нет, но во всяком случае можно сделать вывод, что к Ленину прилипали всякого рода немецкие агенты. Степин был арестован[66].

Другое «направление» контрразведки вело в Финляндию. Агенты разведки «нащупали» два места в районе Торнео, через который отдельные люди нелегально переходили границу и связывались в Выборге с приезжими из Петербурга- среди последних была Колонтай. Никитин сообщает, что в первых числах июня через Переверзева, со слов одного из членов Ц. К. партии большевиков, стало известно, что Ленин сносится с Парвусом письмами, отправляемыми с особыми нарочными[67]. И вот в Торнео при попытке перехода границы нелегальным путем было обнаружено письмо, адресованное (?) Парвусу. Потом доставлено было еще два письма: «все они, написанные одним и тем же почерком, очень короткие не больше одного листа обыкновенной почтовой бумаги в 4 стр., а последние так даже в 2 стр.» Содержание писем было весьма лаконично, без всякого вхождения в какие либо детали. В них просто приводились общие фразы, в роде; «работа подвигается очень успешно», «мы надеемся скоро достигнуть цели, но необходимы материалы», «будьте осторожны в письмах и телеграммах», «материал, посланный в Выборг, получили, необходимо еще», «присылайте побольше материалов», «будьте архи-осторожны в сношениях» и т. д. «Присяжные графологи» установили, что неразборчивая подпись принадлежит Ленину. «Письма эти - добавляет автор - читали все мои помощники и Переверзев».[68]

«Настойчивые просьбы Ленина, обращенные именно к Парвусу о присылке «побольше материала». были очень сомнительны» - замечает Никитин: «примем во внимание, что тогда в России существовала полная свобода печати, очевидно, не могло быть и речи о присылке секретным путем каких бы то ни было печатных материалов. Торговлей Ленин не занимался; таким образом, гипотеза о товарах также отпадала. Оружия у большевиков в петроградских полках было, сколько угодно. Что же подразумевал Ленин под словом «материалы», обращаясь секретным путем к официальному германскому агенту»? Оставим вопрос о толковании текста в стороне. Самый факт обращения Ленина к Парвусу после всего того, что мы внаем, был бы убийственным доказательством виновности Ленина. Как мог Ленин - этот «великий революционер» с чертами «педантичного нотариуса», по выражению Троцкого, - соединявший «смелые замыслы» с тщательной предусмотрительностью в выполнении, так старательно обставивший в Швейцарии свое политическое алиби и в силу этого уклонявшийся от каких либо непосредственных сношений с Парвусом, вдруг сделать без особой к тому надобности такой неосторожный и ложный шаг? Нет, этого шага Ленин не делал. В № 21 «Пролетарской Революции» (1923 г.) большевики опубликовали 3 письма Ленина, найденным в копиях, заверенных представителем контрразведки подполк. Мясоедовым, в архиве министерства юстиции. Не приходится сомневаться, что это именно те письма, которые были отобраны при обыске в Торнео или в других прилегающих к границе местах. В одном ив этих писем есть фраза: «будьте архи-аккуратны и осторожны в сношениях». Но письма эти адресованы не Парвусу. Два письма направлены Ганецкому (одно помечено 21 января, другое 12 июня) и третье Карпинскому в русскую библиотеку в Женеве (12 апреля).

В сущности письма информационного характера. Ленин жалуется Карпинскому, что трудность сношений с заграницей «невероятно велика»: «нас пропустили, встретили здесь бешеной травлей, но ни книг, ни рукописей, ни писем до сих пор не получили». «Очевидно, военная цензура работает чудесно - даже чересчур чудесно, но Вы знаете, конечно, что у нас ни тени нигде о войне не было и быть не могло» Ленин просит Карпинского прислать конец его рукописи по аграрному вопросу. В нервом письме к Ганецкому Ленин сообщает, что письмо .№ I (от 22-23 апреля нов. ст.) получено, как и две тысячи от Козловского, но «пакеты» до сих пор не получены, жалуется Ленин на затруднительные сношения - «с курьерами дело наладить не легко», и сообщает, что сейчас «едет специальный человек для организации всего дела. Надеемся, - ему удастся все наладить». Второе письмо, имеющее в виду Ганецкого и Радека, наряду с информацией о «шовинистическом угаре» в Петербурге и выражением надежды, что удастся выправить линию «Правды», «колеблющейся к каутскианству», снова сообщает: «до сих пор ничего, ровно ничего, ни писем, ни пакетов, ни денег от вас не получил, только две телеграммы от Ганецкого»

Все это очень далеко от установления непосредственной связи Ленина с Парвусом. надо сказать, что Переверзев не в интервью, напечатанном в «Возрождении», а в «письме в редакцию «Посл. Нов.» говорит уже не о Парвусе, а о Ганецком: «Ленин был уличен в письменных сношениях, весьма конспиративных и недвусмысленных, с зарегистрированным германским шпионом Ганецким - Фюрстенбергом». Доля «подозрений» от этих писем остается - особенно от второго письма к Ганецкому, но класть их в качестве краеугольного камня совсем не приходится.

Гораздо важнее в этих письмах упоминание об инженере Штейнберге - не то эмигранте, не то легальном посреднике, типа прис. повер. Козловского. В письме 21 апреля говорится: «на счет Штейнберга приняли меры», а в письме 12 июня сообщается: «Штейнберг приехал и обещает раздобыть присланные пакеты. Посмотрим, удастся ли ему это». Письмо Ленина подтверждает таким образом подлинность телеграммы Ганецкого, найденной контрразведкой при очищении особняка Кшесинской, где помещался штаб большевиков в июльские дни: «Штейнберг будет хлопотать субсидии для нашего общества. Обязательно прошу контролировать его деятельность, ибо совершенно отсутствует общественный такт». К этой телеграмме относятся, очевидно, слова в ленинском письме: «насчет Шт. примем меры». «Штейнберг, - писал Ленин позже в своем ответе 26-го июля - член эмигрантского комитета в Стокгольме. Я первый раз видел его в Стокгольме.[69] Штейнберг около 20 апреля или позже приезжал в Питер, помнится хлопотать о субсидии эмигрантскому обществу. Проверить это прокурору совсем легко, если бы было желание проверить». Здесь какая то ложь Ленина выступает очевидно. Странный ходатай о правительственной субсидии эмигрантскому обществу приезжал не только в апреле, но и в июне; он добывал «пакеты» для Ленина, как это устанавливает собственноручное письмо последнего. Какие «пакеты» и откуда? Скорее всего, из числа тех, которые Ганецкий пересылал, пользуясь услугами «друзей» в посольстве, дипломатической почтой из Стокгольма. Не напрашивается ли здесь некоторое сопоставление?

В газетах того времени проскользнуло сообщение, что в Петербурге 7 июля арестован был замешанный в дело Колонтай владелец экспортной конторы Шперберг.[70].

И еще в процессе расследования появилась одна фигура, также не указанная в воспоминаниях Никитина и не упоминавшаяся в газетах того времени. О ней мы узнаем из текста большевистских историков по данным, заимствованным из архивных документов июльского дела. Арестован был какой-то «купец» Бурштейн, показавший, что в Стокгольме существует германская шпионская организация, возглавляемая Парвусом, с которым держат связь Ганецкий и Козловский. Большевики так скупо касаются «переверзевских фальсификаций», т. е. документов июльских дней, что на первый взгляд непонятно было, зачем они вытащили на свет Божий показания, о которых никто ничего не знал. Своей публикаций они хотели дискредитировать следствие. В деле оказались официальные справки, характеризующие Бурштейна лицом, «не заслуживающим никакого доверия»: Бурштейн «представляет собой тип темного дельца, не брезгующего никакими занятиями». Вероятно, таким и был «тертый калач» из авантюристов социалистической среды, и он тем самым по своему моральному облику весьма подходил к «спекуляции» и «контрабанде» Ганецкого. «Бурштейн - должен, однако признать Покровский, -по-видимому, действительно, видел в Копенгагене Парвуса, а у него некоторых русских социал-демократов». Это уже кое-что значит. Ленин не слишком считался с моральными качествами своих агентов. Партия ведь «не пансион для благородных девиц». К оценке партийных работников нельзя подходить с узеньким мерилом «мещанской морали». Иной «мерзавец», по мнению Ленина, полезен именно тем, что он «мерзавец».

Очень показательно, что в протоколах Петроградского Воен. Рев. Комитета за октябрьские дни можно найти упоминание о некоем Бурштейне, в качестве действующего персонажа. Едва ли приходится сомневаться, что речь идет об одном и том же лице. Недостаточно осведомленный в свое время Покровский (протоколы были опубликованы лишь недавно) не учел, очевидно, возможности подобного сопоставления в будущем.

Расследование, по словам Никитина, приняло «серьезный характер» лишь после того, как кап. Пьер Лоран, представитель французской контрразведки, вручил 21 июня Никитину копии 14 телеграмм между Стокгольмом и Петербургом, которыми обменивались Козловский, Фюрстенберг, Ленин, Колонтай и Суменсон (позже Лоран передал еще 15 телеграмм.) Показательны условия, при которых состоялась передача этих телеграмм: свел представителей двух контрразведок (русской и иностранной) Терещенко: «теперь вы знакомы - сказал министр ин. дел - и можете обо всем сноситься друг с другом непосредственно без меня». Надо полагать, что «тем самым военные контрразведывательные органы как бы вводились в русло тех изысканий, которыми, по словам Керенского, самостоятельно занималось Временное Правительство. Очевидно, вело оно такую работу при посредстве иностранной агентуры. Только так можно толковать слова Керенского: «некоторые данные, еще раньше полученные М. И, Терещенко дипломатическим путем, ускорили расследование»[71].

Покров таинственности всей этой закулисной стороны немного приподнимают воспоминания бывш. президента Массарика. Он рассказывает, как один из американских журналистов от имени чешского национального объединения во время войны организовал самостоятельную антинемецкую разведку. «Связавшись еще в 1916 г. с русской тайной полицией», он получил возможность узнавать о «многих немецких интригах в России». В конце года американский журналист, начавший работать на собственные средства, уже вел широкую работу за счет английской тайной полиции. В его распоряжении было до 80 агентов. В 1917 г. по соглашению с французскими и английскими учреждениями глава разведки выехал в Россию в целях организации специального бюро (Slav. Рress Вuгeаu) для американского правительства. К сожалению, воспоминания Массарика очень скупо сообщают подробности о деятельности указанной организации, между тем она приобретает первостепенное для нас значение: «Нам удалось установить - отмечает Массарик - что, какая то г-жа Симонс (очевидно Суменсон) была на службе у немцев и содействовала передаче немецких фондов некоторым большевистским вождям. Эти фонды посылались через стокгольмское немецкое посольство в Гапаранду, где и передавались упомянутой даме». Сведения эти были сообщены Керенскому. И тут Массарик делает интереснейшее добавление: бюро прекратило «дальнейшее расследование, когда оказалось, что в это дело запутан один американский гражданин, занимавший очень высокое положение. В наших интересах было не компрометировать американцев»….

Тогдашний генерал-квартирмейстер петербургского военного округа, продолжавший ведать делом контрразведки, судя по его воспоминаниям, по-видимому, не имел ни малейшего представления о параллельной, самостоятельной и независимой деятельности славяно-американскаго бюро, остановившего свою разведку в определенном направлении, как только это стало невыгодно, по мнению руководителей дела, для чешских национальных интересов. Едва ли такое положение может быть признано нормальным с русской точки зрения. Таинственность, которой окружал свое расследование правительственный «триумвират», таким образом, помешала довести до конца неожиданно прерванную работу американско-чешскаго бюро. И, тем не менее копии, сообщенные кап. Лоран русской контрразведке, сразу навели ее на «некоторые размышления». Наряду с простыми как будто бы телеграммами, сообщавшими новый адрес (Фюрстенберг -Ульяновой) или жалобы Колонтай на обыск в Торнео и т. д. шли телеграммы «коммерческого» характера. Не стоит воспроизводить весь их текст, ибо сам по себе он ничего не дает, - на мой взгляд вся суть не в содержании большинства телеграмм, а в том толковании, которое давали впоследствии обвиняемые. Некоторые из телеграмм я приведу в связи с другим контекстом. Вот наиболее характерные деловые телеграммы (все они приведены Никитиным без дат: а) Суменсон телеграфирует Фюрстенбергу: «Номер 86 получила вашу 23. Ссылаюсь мои телеграммы 84-85. Сегодня опять внесла 20.000 вместо семьдесят». Она же: «финансы весьма затруднительны, абсолютно нельзя дать крайнем случае 500 как последний раз карандаши громадные убытки оригинал безнадежно пуст. Нио Банкен телеграфирует новых 100 тысяч», б) Фюрстенбергу (очевидно Суменсон): «Номер 90 внесла Русско-Азиатский сто тысяч». в) Ему же: «Нестле не присылает муки. Хлопочите». г) Суменсон из Стокгольма: «Телеграфируйте сколько имеете денег Нестле». д) Ей же «Невозможно приехать вторично уезжаю Сигизмунд. Телеграфируйте туда остатки банков и по возможности уплатите по счету Нестле».

Тексты телеграмм, конечно, можно было «без конца комментировать». Автор воспоминаний сообщает такую деталь. Кап. Лоран был приглашен министром ин. дел к председателю правительства кн. Львову, на квартире которого собралось несколько министров. По мнению Лоран, телеграммы служили достаточным поводом для ареста. «Терещенко склонялся к мнению Лоран. Против выступил Некрасов. Он заявил, что иносказательный характер телеграмм лишает их всякого значения». «Кн. Львов слушал, не высказываясь». «Остальные министры колебались». Совещание ни к какому решению не пришло. Но контрразведка, считая, что у нее уже «много материала для обвинения большевиков в государственной измене», решила действовать и своими непосредственными действиями развеять колебания правительства. I июля - говорит Никитин - «мы составили список 28 большевиков-главарей, начиная с Ленина, и, пользуясь предоставленным мне правом, я тут же подписал именем Главнокомандующего 28 ордеров на арест». Вооруженное выступление большевиков нарушило нормальный ход событий. И только по ликвидации мятежа среди других были арестованы и упоминавшиеся в телеграммах Козловский и Суменсон.

Кто такая Суменсон? От нее открещивались все большевики - знать не знаем. «Припутывают имя какой-то Суменсон» - говорили Ленин, Зиновьев и Каменев в своем письме в «Новую Жизнь». Троцкий, идя по стопам Суханова, пытался в своей уже литературной работе, выпущенной в 1030 г. («Моя жизнь») в отношении Суменсон применить метод полного отрицания, как отрицалась одно время реальность прап. Ермоленко. Так черным по белому в книге Троцкого говорится, что Керенский вводит в свой «уголовный роман», помимо «двух довольно известных польских революционеров Ганецкого и Козловского», и некую госпожу Суменсон, о которой «никто никогда не мог ничего сообщить и самое существование которой (?1) ничем не доказано». Суменсон, арестованная 7 июля и избитая солдатами при аресте, подвергалась многократным допросам. Еще до ареста наблюдения агентов контрразведки установили, что Суменсон располагала значительным счетом в Сибирском банке. Финансовая экспертиза в дальнейшем, выяснила, что этот счет составлял около 1 мил., с которого за последние месяцы было снято около 800 т. Деньги эти переводились Фюрстенбергом из Стокгольма через Ниа Банк. «При подробном расследовании - добавляет Никитин - было выяснено, что Ганецкий в Ниа-Банк получал деньги через Дисконто-Гезельшафт-Банк». Как был установлен этот факт, Никитин не говорит. По его словам, Суменсон будто бы «во всем и сразу чистосердечно призналась» и сообщила, что «никакого аптекарского склада у нее не было и вообще никакой торговлей не занималась». Характеризует ее Никитин, как «демимонденку, кстати сказать, совсем не первого разряда», которую легко обошел «способный и испытанный молодой секретный сотрудник разведки, поселившийся на даче у Суменсон в Павловске». А известный Белецкий, б, тов. министра внутрен. дел в дореволюционное время, заведовавший департаментом полиции и находившийся в дни после большевистского переворота в заключении в Петропавловской крепости, сообщил посетившему его американскому журналисту Ротштейну, что Суменсон искони была немецким агентом, через которого немцы присылали в Россию еще до революции деньги на поддержку пораженческих моментов. Этот рассказ позже, в «Крестах», подтвердил Белецкий и самому Бурцеву[72]. Следует отметить, что Суменсон временами «проживала в Швеции».

О Козловском Никитин говорит немного. Его агентами «было выяснено, что Козловский по утрам обходил разные банки и в иных получал деньги, а в других открывал новые текущие счета. По мнению наших финансовых экспертов, он просто заметал следы». В газетах после ареста Козловского появились сообщения, что на его счету оказалось 2 мил. руб. Как можем мы без оговорок установить этот факт, если не имеем возможности сослаться на определенную страницу июльского дела? Неизбежно приходится идти путем сопоставления. Обращает на себя внимание то, что Козловский, из тюрьмы протестовавший в газетах против ареста, ни слова не упомянул о деньгах - он утверждал лишь - что в его переписке нет никаких указаний на близкое знакомство с Ганецким, что переписка его не носила преступного характера, хранилась на квартире прис. пов. Соколова на видном месте и была известна Чхеидзе («Рус. Вед.»№ 172). Козловский, как бы сознательно, умалчивал о своей коммерческой деятельности. Что представляла собой политическая переписка, яко бы известная председателю Совета, нам неизвестно. Между тем, по утверждению Керенского - Козловский на следствии «не отрицал получения огромных сумм из заграницы. В свое оправдание этот когда то порядочный человек[73], член польской социалистической партии, нагло заявил, что он вместе с г-жей Суменсон и Ганецким занимался во время войны контрабандным провозом в Россию, я не помню «сейчас каких предметов дамского туалета» (медикаментов - говорят Никитин и большевистские повествователи на основании следственных документов).

«Прикрываться коммерческой перепиской - скажет нач. контрразведки - обычный приём шпионов». Но «коммерческая» переписка становится вдвойне подозрительной, если она прибегает к иносказательным формам и условным обозначениям (таинственный «Нестле»). Что это за торговцы принадлежностями «дамского туалета» или медикаментами, которые телеграфируют: «Семья Мэри требует несколько тысяч. Что делать, газет не получаем». Но чрезмерно ли велики обороты заграничной контрабандной торговли демимондовки «не первого разряда»: «номер 86 получила вашу 123». «Ссылаясь на мои телеграммы 84-85»; «номер 80 внесла в Русско-Азиатски1 сто тысяч…» Почему товары, ввозимые в Россию Суменсон и Козловским, оплачиваются чеками Ганецкого из Стокгольма? - естественно было бы предположить противоположный путь для прохождения чеков… Нет, это только коммерческая переписка, к большевикам никакого отношения не имевшая,-утверждал в «ответе» Ленин. Но он формально был не прав, ибо умолчал, что среди «двадцати девяти» телеграмм, имевшихся в распоряжении контрразведки[73], была и телеграмма Ленина и Зиновьева Ганецкому чисто политического свойства: «Зовите, как можно больше левых на предстоящую конференцию. Мы посылаем особых делегатов. Телеграмма получена. Спасибо». Тут и телеграмма техннческо-литературнаго содержания: «Пусть Володя телеграфирует посылать каком размере телеграммы для Правды Колонтай». Почему Колонтай запрашивает об этом «польскаго социалиста» прис. пов. Козловского, никакого отношения к журналистике и к литературной части «Правды» не имевшего? Каждую телеграмму, действительно, можно было бы комментировать «без конца». Очевидно, эти возможные комментарии не нравятся большевистским исследователям «легенды» о немецких деньгах. Чём иначе объяснить то странное явление, что, подробно разбирая показания Ермоленко, они стараются умолчать о том, что являлось главным пунктом обвинения?

У Покровского нет ни одного слова о «коммерческой» переписке, Троцкий ограничился одной фразой а участники, семинара Института красных профессоров коснулись лишь дальнейшей судьбы «чудовищного дела, дела Бейлиса № 2» после ареста «т. Козловского и гр-ки Суменсон»: «взята была вся корреспонденция Козловского и Суменсон, были изъяты счета из банков, из почтово-телеграфных контор, были затребованы копии телеграммы, фактуры из экспортных контор и т. д. Все эти документы, также как и торговый книги Суменсон, показали лишь то, что она, как и сотни других лиц, вела успешную торговлю недостающими в России товарами». Изучившим 21 том следственного дела и книги в руки. Прокуратура, очевидно, выполнила советы, которые давал Ленин 20 июля: «вскрыть весь круг коммерческих дел Ганецкого и Суменсон, это не оставило бы места темным намекам, коими прокурор оперирует». Выводы юристов и «красных профессоров» получились равные. Первые нашли «улики» для обвинения в «измене» , вторые, изучившие даже «торговые книги» гр-нки Суменсон, которых, как будто бы, и не было, установили отсутствие улик и компрометирующих данных.

«Контрразведка - замечает Никитин - никогда не мечтала определить, какую сумму партия большевиков получила от немцев… Пути перевода должны были быть равные. Наша цель была доказать документально хотя бы одно направление». Автор только намекает, что другим руслом, по которому могли протекать деньги из Германии, являлись консульства нейтральных держав - через них передавались деньги германским правительством на нужды военнопленных: контроль над расходованием этих сумм был недоступен для русской власти. Такое же убеждение высказывает и Переверзев. Была еще сложная, подлинно двойная, бухгалтерия тех русских банков, которые в своей деятельности были слишком тесно и неразрывно связаны с немецким капиталом, на что указывал еще в августе 16 г. даже английский король в личном письме к русскому царю .[74]

В июльские дни, когда большевиками была произведена неудачная генеральная репетиция будущего октябрьского переворота, в неофициальном порядке были оглашены некоторые сведения, уличающие руководителей вооруженного выступления в немецких связях. В мою задачу не может входить описание условий, при которых министром юстиции, членом партии с.-р., Переверзевым было допущено преждевременное опубликование данных предварительного следствия. Это возможно сделать лишь по связи с рассказом о том, что было в Петербурге в июльские дни. Вынужденное, по мнению Переверзева, опубликование спасло растерявшееся перед событиями правительство, которое к тому же находилось в состоянии очередного «глубокого политического кризиса». Сообщение о связи большевиков с немцами совершенно изменило настроение некоторых колебавшихся частей гарнизона. По существу я думаю, что Переверзев был прав в оценке момента, как была права и та пятичленная комиссия (три члена контрразведки и два члена ведомства юстиции), которая образовалась в дни кризиса и по инициативе которой, очевидно, и было произведено опубликование данных контрразведки. В виду шума, возникшего около этого дела, члены упомянутой комиссии обратились позднее «к обществу» с разъяснением, где указывали, что они «совершенно сознательно» в «критический для родины и свободы» момент шли на оглашение имеющихся у них данных, могших уяснить народу «истинную подоплеку происходивших событий» - этого требовали, по их мнению, «интересы государства»; они высказывали готовность «всецело отвечать за свои действия перед общественным мнением».

Военного министра Керенского не было в Петербурге, - он уехал на фронт. «В Полоцке - вспоминает Керенский - ко мне в вагон вошел Терещенко и подробно рассказал все, что случилось в Петербурге за последний день большевистского восстания, 5 июля. Во всем происшедшем одно обстоятельство, несмотря на большое впечатление, которое оно произвело на войска, было для нас обоих целой катастрофой». Как раз в эти дни «через Финляндию должен был проехать в Петербург главный германо-большевистский агент в Стокгольме Ганецкий. На русско-шведской границе с уличавшими Ленина документами - это было точно нам; известно (курсив мой. С. М.) - Ганецкий должен был быть арестован русскими властями»… «Мы, Временное Правительство, потеряли навсегда возможность документально установить измену Ленина… Ибо ехавший уже в Петербург и приближавшийся (?) к финляндской границе, где его ждал внезапный арест, Ганецкий-Фюрстенберг повернул обратно в Стокгольм. С ним вместе уехали назад бывшие на нем и уличающие большевиков документы»… «Вся исключительной важности двухмесячная работа Временного Правительства (главным образом Терещенко) по разоблачению большевистского предательства пошла прахом». Совершенно естественно, большевики сейчас же постарались уличить Керенского в вопиющем противоречии: с одной стороны измена Ленина «исторически бесспорный и несомненный факт», с другой, двухмесячная работа Временного Правительства «пошла прахом» и исчезла «навсегда возможность документально установить» измену Ленина. Керенскому, конечно, надлежало сообщить открыто, какую таинственную разведку производило правительство и из каких источников ему было «точно» известно о тех уличающих Ленина документах, которые должен был привезти с собой Ганецкий.

Контрразведка - поясняет Никитин - знала о приезде Ганецкого, хотя бы из телеграмм Суменсон, но «не увлекалась предположением найти на Ганецком бумаги, подписанные германским канцлером или пачку кредитных билетов с препроводительным письмом от Дисконто-Гезельшафт банка». Можно с большей еще определенностью сказать, что никаких «документов» Ганецкий, если бы, действительно, приехал в Петербург, с собой, конечно, не привез бы. Телеграммы Суменсон-Козловского-Ганецкого не оставляют никаких сомнений. «На днях еду Петроград день сообщу» - телеграфирует (дат, к сожалению, нет) Козловскому Ганецкий, подписываясь в коммерческой депеше уменьшительной партийной кличкой («Куба»). «Строчите могу ли сейчас приехать Генрих ждет» - сообщает, очевидно, тот же Ганецкий Суменсон. «Смогу ответить только в конце недели»-отвечает последняя. «Увы, пока надежд мало» - повторяет Суменсон. В чем дело? «Вашу получили» - поясняет Козловский: «Кампания продолжается потребуйте немедленно образования формальной комиссии для расследования дела. Желательно привлечь Заславского официального суда». Суть в том, что против Ганецкого было коллективное выступление журналистов в Стокгольме,[75] на которое в «Дне» остро реагировал журналист Заславский, впоследствии отдавший свое бойкое перо на службу кремлевским покровителям изобличенного мошенника. Можно ли допустить при таких условиях, что Ганецкий беспечно поедет в Петербург с документами, обличающими Ленина в измене? «Дипломатическая» работа министра иностранных дел, по-видимому, главным образом заключалась в том, чтобы убедить Ганецкого через Стокгольмское посольство, что приезд в Петербург никакими неприятностями ему не грозит.

От такой уверенности до провоза компрометирующих документов слишком большая дистанция. Да и зачем, наконец, надо было Ганецкому везти компрометирующие документы и совершать столь чреватый по своим последствиям неосторожный шаг?

Заключение Керенского решительно приходится отвергнуть. Если предположить, что закулисная работа правительственного «триумвирата», о которой не считали нужным осведомить министра юстиции,[76] была так или иначе связана со славянско-америк. бюро, то мы знаем, что бюро это свое расследование прекратило совсем по другим причинам и без всякой связи с преждевременным разоблачением большевиков, давшим им возможность спрятать все концы в воду.

Я неизбежно должен ограничить рамки своего изложения и оставить в значительной степени в стороне выяснение деталей, объясняющих почему расследование о связи большевиков с немцами предпринятое Временным Правительством, сошло в конце концов, на нет. Это - любопытная страница для характеристики общественных настроений революционной эпохи и позиции Временного Правительства, но она нам ничего не даст для разрешения тайны о «золотом немецком ключе».

Опубликование данных о «государственной измене» большевиков, находившихся в распоряжении судебных властей, было совершено от имени двух журналистов - все того же Алексинского, оказавшегося неожиданно в подходящей момент в штабе, и известного народовольца шлиссельбуржца Панкратова, заведовавшего просветительным отделом штаба округа.

«Полгая, что надо принять на себя весь риск и страх опубликования, но не находя свои имена достаточно авторитетными - говорит упомянутое обращение «к русскому обществу» - составители этого протокола сообщили данные двум общественным деятелям… Эти общественные деятели немедленно согласились с нашим мнением и предложили дать свои имена. Нельзя было терять ни часа, так как мы понимали, что через несколько часов будет поздно, а документы из наших рук могут перейти в руки тех, кого они должны изобличить. Напечатать документы в столь короткий срок было чрезвычайно затруднительно… Тогда… пришлось изложить важнейшие данные в виде экспозэ, при чем за краткостью времени нельзя было заботиться о тщательной редакции. Составители «протокола» отмечают, что об «инициативе частных лиц» были поставлены в «известность некоторые члены Временного Правительства», и министр юстиции после переговоров со своими товарищами по кабинету заявил, что «официального сообщения быть не может, но со стороны присутствующих членов Временного Правительства не будет чиниться препятствий частной инициативе». В основу экспозэ было положено донесение о показаниях Ермоленко, пополненных сведениями о том, что «доверенными лицами» в Стокгольме по поступившим данным являются Парвус и Ганецкий, а в Петербурге Козловский и Суменсон.

Экспозэ, сообщенное газетам как бы в частном порядке и за подписью указанных «общественных деятелей», отнюдь не носило официального характера и, следовательно, не могло связывать правительство. Но связало его другое - настроение в «советских сферах»: начался, по характеристике Керенского, «острый припадок боязни реакции». «Началась почти паника»… С первого же момента в «руководящих социалистических кругах» опубликованные сведения произвели совсем другое впечатление, чем на войска в критическую ночь на 5 июля - утверждает тот же Керенский. Одно имя Алексинского в глазах этих кругов имело уже отрицательное значение[77]; появление первоначальных сведений в газете, не имеющей никакого общественного авторитета и плохую репутацию, - в «Живом Слове» (другие газеты по просьбе председателя ЦИК'а Чхеидзе или по распоряжению министра-председателя кн. Львова, как утверждает обращение «к русскому обществу», воздержались от печатания сообщения) еще более усилило отрицательное впечатление. Казалось правительству, надлежало бы немедленно выпустить какое, либо официальное сообщение, оно этого не сделало и, очевидно, сделать не могло, так как находилось в прострации от затянувшегося политического кризиса. Вместо того в газетах стали появляться интервью, в которых участники правительственного «триумвирата», производившие «самостоятельное расследование», - Некрасов и Терещенко, полемизировали и, в сущности, дискредитировали значение акта разоблачения и позиции министра юстиции, инициативе которого приписывалось выступление против большевиков.

Дело доходило до предложения: со стороны Некрасова и Терещенко Переверзеву, вынужденному покинуть ряды правительства, привлечь их к третейскому суду (заявление, напечатанное в «Известиях» 11 июля). Формально перед общественным мнением оставалось только частное сообщение, неубедительное для всех тех, в глазах которых имя Алексинского в то время было уже своего рода «красной тряпкой». Алексинский как бы в частном порядке продолжал свои личные разоблачения, расширяя рамки обвинений и распространяя их на тех, кого в худшем случае, можно было бы упрекнуть разве только в небрежном попустительстве. Эта неразборчивость вызвала резкий отпор Ф. Дана в «Известиях»: он называл орган Алексинского («Без лишних слов») «клеветническим листком», самого Алексинского «бесчестным клеветником» и сообщал, что привлекает автора разоблачений к суду за клевету - «пора положить конец тому потоку грязи, которым… стараются забрызгать всех без разбора». Как все это должно было ослаблять силу выдвинутого против большевиков обвинения. Сколь двойственное впечатление оставалось в демократических кругах от разоблачения большевистской «измены», показывает позиция хотя бы московской газеты «Власть Народа». Этот орган объединенного социалистического мнения, поддержавший не за страх, а за совесть политику коалиционного правительства и проводивший яркую антибольшевистскую линию, пером одного из своих редакторов Гуревича писал в статье «Разоблачение до конца» (8-го июля):…» «отрадно узнать, что просьба Временного Правительства[78] объясняется не его слабостью, не давлением, оказанным на него организациями, считавшими почему либо более целесообразным затушевать и замять это страшное и позорное дело, а интересами самого дела, необходимостью выяснить до конца и вскрыть все, нити, таинственно связывающие вольных н невольных врагов русской революции с германским генеральным штабом»….

«Мы уверены, что…. все честные политические деятели, к какому бы лагерю они не принадлежали, будут одинаково желать полного и всестороннего выяснения поставленного перед революционной демократией темного и страшного вопроса. Ни о каком затушевывании этого дела не может быть и речи.

Если мы хотим, чтобы даже и тень гнусного и страшного преступления не пала на всю революционную демократию, мы обязаны со всем беспристрастием, но и со всей беспощадностью вскрыть отвратительный гнойник и удалить весь гной, вольно и невольно привезенный к нам в запломбированных германских вагонах… Малейшая слабость в этой необходимой хирургической операции может отравить злым ядом всю нашу революции и погубить ее…. Когда вы видите, как «Правда» в целом ряде статей упорно и страстно защищает Ганецкого, теперь уже открыто изобличенного, гнусного изменника - тогда не пеняйте, что широкая публика не видит никакой грани между «Правдой» и Ганецким»…. И тут же буквально рядом со страстными строками Гуревича другой редактор газеты, Кускова, писал: «Работали ли большевики на немецкие деньги - вещь сомнительная. Может быть, работа эта была не от немецких денег, а от глупости и моральной тупости». Публицист «Власти Народа», призывая очистить «авгиевы конюшни старой подпольщины», в сущности переводил вопрос в иную плоскость - несомненно, «лишь относительно очень немногих лиц будет установлена их непосредственная связь с германским штабом», но разве не говорили «многие и многие тысячу раз» большевикам, что «лозунги большевиков в конкретной русской обстановке, а также в обстановке войны, так удобны для целей шпионов и негодяев черной реакции». И вот в июльские дни «негодяи - шпионы, жандармы, городовые» творят свое «черное дело измены». «Какой политической партии могло быть выгодно производить такого рода погром. Несомненно, одно: что во всем этом могли участвовать те, которые связаны не только контрреволюционной слои, но и силой немецкого генерального штаба»

Это отчасти уже косвенная реабилитация большевиков, как политической партии: «сомнений в том, что вы не повторите, больше кровавых призывов уже нет». Так писала Кускова, и революционная демократия в значительном своем большинстве считала долгом

протестовать против огульного обвинения большевиков провокации и шпионаже и взять партию в целом под защиту. Еще 6-го июля в «Известиях» было опубликовано следующее заявление ВЦИК: «в связи с распространившимися по городу и проникшими в печать обвинениями В. Ленина и других политических деятелей в получении денег из темного немецкого источника, Ц. К. доводит до всеобщего сведения, что им, по просьбе представителей большевистской фракции, образована комиссия для расследования этого дела. В виду этого впредь до окончания работы этой комиссии, ВЦИК предлагает воздержаться от распространения позорящих обвинений и от выражения своего отношения к ним и считает всякого рода выступления по этому поводу недопустимыми». Комиссия никогда не сочла нужным довести до всеобщего сведения результаты своего «расследования» - это была комиссия по похоронам всплывшего в июльские дни вопроса[79]. Отдельные заявления ответственных представителей революционной демократии скорее сводились к аннулированию распространенной «клеветы» - Церетелли уже не заподозревал в официальном заседании ЦИК связи большевиков с германским штабом, а меньшевик Либер считал, что обвинения, направленные против Ленина и Зиновьева, «ни на чем не основаны». Троцкий в пленуме ЦК 15 июля мог смело говорить: обвинения Ленина в подкупности «голос подлости».

Пойдемте на заседание московской городской думы 19-го июля. Представитель партии к.-д. Овчинников делает официальное заявление, гласящее, что партия отказывается послать своего представителя в президиум Думы, так как в нем участвуют большевики, которым которым предъявлено обвинение в государственной измене. Заявление Овчинникова, по словам газетного отчета, вызывает «бурные протесты». Протестует сам председатель Думы с. р. Минор, который не считает себя в праве допускать подобных отзывов о целой партии; протестует и городской голова Руднев в виду того, что вина в предательстве большевиков еще не установлена. Изменение психологии ясно, если сопоставить эту позицию с определенным заявлением московской «Земли и Воли» (органа партии с.-р.) 7-го июля: газета тогда требовала «безоговорочного исключения большевиков» из «революционно-пролетарских представительных органов».

Ленин и Зиновьев не стали ожидать момента, когда эта вина будет «установлена», не стали ожидать и решения избранной ЦИК-ом комиссии - не питая «конституционных иллюзий» относительно суда, они с самого начала предпочли скрыться, вызвав некоторое смущение в рядах собственной партии. Официальная революционная демократия, представленная в советах, осудила, конечно, такое уклонение от суда и потребовала от большевицкой фракции «немедленного, категоричного и ясного осуждения такого поведения их вождей». «Вся революционная демократия - говорилось в резолюции объединенного заседания ВЦИК и ИКС.Кр.Д.-заинтересована в гласном суде над теми группами большевиков, против которых выдвинуты обвинения в подстрекательстве к мятежу и организации его, а также в получении денег из немецких источников»… Ответа на формальную резолюцию со стороны большевистской фракции, конечно, не последовало; но ответили в кронштадтской газете скрывшиеся Ленин и Зиновьев: они не желали отдавать себя в руки «разъяренных контрреволюционеров». Им вторил легально Рязанов: «не выдадим старым коршунам своих товарищей». Шестой съезд большевистской партии, собравшийся в Петербурге в конце того же июля, единогласно признал правильным поступок Ленина и Зиновьева, ушедших в подполье[80]. А революционная демократия, с своей стороны, поспешила забыть постановление о том, что «все лица, к которым предъявляются обвинения судебной властью, отстраняются от участия в Ц. К-тах впредь до судебного приговора». Она успокаивала свою совесть тем, что Ленин и Зиновьев «всегда готовы предстать на суд, как только будут обеспечены элементарная условия правосудия» (резолюция петербургского Совета 9 сентября)[81].

Так постепенно шаг за шагом «вздорное обвинение» -по словам Суханова-«развеялось, как дым». Следственная власть продолжила по инерции свое расследование, и 22 июля было опубликовано запоздалое официальное сообщение прокурора петербургской судебной палаты о тех данных, которые могли быть оглашены без нарушения тайны предварительного следствия которые послужили основанием для привлечения Ульянова (Ленина), Апфельбаума (Зиновьева), Колонтай, Гельфанда (Парвуса), Фюрстенберга (Ганецкаго), Козловскаго, Суменсон, прап. Семашко и Сахарова, мичмана Ильина (Раскольникова) и Рошаля в качестве обвиняемых по 51, 100 и 108 ст. уг. ул. в измене и организации вооруженного восстания[82]. Органы революционной демократии вновь протестовали против такого оглашения материалов предварительного следствия, ибо - по словам Мартова в заседании ЦИКа 24 июля - тенденциозные сообщения подготовляют «настроение будущих присяжных заседателей». Забота о беспристрастности была излишня, пелена забвения уже покрывала «сенсации первых июльских дней». «Мы во «Власти Народа» - заключал свою статью 8 июля Гуревич - не смущаясь ни бранью одних, ни неумным опасением других, будем содействовать разоблачению низких преступников, пробравшихся в среду революционной демократии, будем требовать полного и беспощадного выяснения всего этого страшного дела. Это необходимо для спасения революции, которую большевики довели уже до самого края гибели»… Но «Власть Народа» не избегла общего удела - со страниц газеты постепенно исчезла повесть о «низкой и глупой», по словам большевиков, клевете. Осоргин находил уже вредным «размазывание германской агентуры»… в соответствии как бы с революцией ВЦИКа 4 августа о нездоровой атмосфере, которую создают огульные обвинения в шпионаже….

Таким образом не столько по соображениям беспристрастия и глубочайшего объективизма, сколько по мотивам революционной тактики ликвидировалось дело о «государственной измене» большевиков: после корниловскаго «мятежа» они получили окончательную амнистию[83], и Рязанов с большой развязностью мог требовать в Демократическом Совещании исключения партии к.-д. «из среды общественных учреждений» за «прикосновенность к корниловщине». «Только общество, изуродованное трехлетней войной .,.. воспитанное в рабстве - и могло так поверхностно отнестись к величайшему проявлению государственной измены» - писал впоследствии в Сибири (в омской «Заре» - № 14. 1919 г.) шлиссельбуржец Панкратов, первым поставивший свое имя под польскими разоблачениями…

Надо, однако, сказать, что этому обществу улики против большевиков в то время, очевидно, не представлялись достаточно вескими - тем более, что и официальное сообщение прокурорской власти далеко не всегда было убедительно формулировано и наряду с Wаrhеit заключало в себе дозу Diсhtung. И это давало повод не только большевикам, но и представителям других социалистических течений (напр., тому же Мартову) обвинять правительственную власть за то, что к расследованию привлечены следователи, ведшие политические дела в период «щегловитовскаго неправосудия», о котором так много говорили в заседавшей одновременно Верх. Следственной Комиссии о должностных преступлениях представителей старого режима. Никто другой, как Короленко, признанный издавна как бы общественной совестью, чрезвычайно ярко высказал сомнения, оставшиеся у него после июльских разоблачений: «большевики - писал он журналисту Протопопову 23 июля - принесли много вреда вообще, но - что хотите в подкуп и шпионство вождей я не верю»… «Старая истина - добавлял наш писатель - нужно бороться только честными средствами, а Алексинский в этом отношении далеко не разборчив» (письмо опубликовано в «Былом», 1922 г.). Может быть, поэтому демократическая печать, и не принадлежавшая к социалистическому лагерю, в свою очередь не очень настаивала перед правительством на ускорение расследования дела о большевиках. Широкое общественное мнение удовлетворилось фактически сознанием, что роль большевиков перед страной разоблачена: «ну, Ленин к нам больше не вернется»- как-то обмолвились «Русские Ведомости». Вопрос о роли немецких денег, к сожалению, вновь тал темой преимущественно уличной печати, опошлявшей, мам всегда, вопрос и на Временном Правительстве лежит значительная доля вины за то, что расследование преступления большевиков не было доведено до конца и покрылось флером отчасти общественного забвения. На этой почве возникла в некоторых кругах роковая для последующего хода русской революции концепция, что Временное Правительство, находясь в зависимости от советов, своим авторитетом покрыло большевиков. Совет «не позволил расследовать обвинение, выставленное против большевиков» - категорически и безоговорочно записывает Бьюкенен в своем дневнике. Остается до некоторой степени психологической загадкой, как мог лично Керенский, сделавшись главой правительства после июльских дней, допустить иди вернее примириться с фактической ликвидацией дела о большевиках. Единственное объяснение можно найти только в том, что сам Керенский до известной степени поддался «советскому» гипнозу о грядущей контрреволюции, что и отмечено в воспоминающих английского посла. Действительно характерно, что глава правительства в речи, произнесенной во ВЦИК-В 13 (юля, ударным пунктом избрал угрозу подавить самым беспощадным образом всякую попытку восстановить монархию, а не искоренение большевистской «измены». В своих воспоминаниях Керенский придаёт делу большевиков такое значение, что говорит: «несомненно все дальнейшая события лета 1917 года, вообще вся история России пошла бы иным путем, если бы Терещенке удалось до конца довести труднейшую работу изобличения Ленина и если бы в судебном порядке документально было доказано это чудовищное преступление, в несомненное наличие которого никто не хотел верить именно благодаря его совершенно, казалось бы, психологической невероятности». Сам Керенский связь большевиков с немцами доводит до полной договоренности между сторонами, - далеко выходящей за пределы уплаты денег в целях развала России по представлению одних и получения их для осуществления социальной революции в представлении других. Керенский готов даже установить прямое координирование обоюдных действий - ударов на фронте и взрывов внутри страны. Эту неразрывную связь он видит и в июльских событиях, последовавших за тарнопольским прорывом. Керенский рассказывает, что при личном обходе боевых позиций на западном фронте у Молодечно он застал солдата, читавшего газету «Товарищ» (одно из изданий германского командования на русском языке), в которой «недели за две» до петербургских событий сообщалось о них, «как уже о совершившемся факте». Керенский мог бы процитировать еще откровенное по своей циничности более позднее письмо Ленина, писавшего 26 сентября Смиглу (письмо было направлено доверительным путем в Выборг) о подготовке октябрьского переворота и толкавшего Смиглу на выступление в Финляндии в виду ожидаемого немецкого десанта. В письме к Смиглу, между прочим, заключалось весьма двусмысленное предложение: «наладить транспорт литературы из Швеции нелегально» (IV т. «Ленинского Сборника»). Ленин предусмотрительно просил Смиглу сжечь это письмо, но Смигла просьбу его но выполнил.[84] По словам Керенскаго, за десять дней до октябрьского восстания правительство из Стокгольма получило аналогичную июльским дням прокламацию немецкого происхождения. До некоторой степени все это соответствовало действительности. Недаром министр иностранных дел Австро-Венгрии Черни после октябрьского переворота писал одному из своих друзей: «Германские военные… сделали, как мне кажется, все, чтобы свергнуть Керенского и поставить на его место нечто другое»

То, что было ясно австрийскому дипломату, не могло проникнуть тогда в толщу народного сознания. Такая концепция была чужда значительной части русской интеллигенции. Когда ген. Алексеев в заседании 15 августа московского Государственного Совещания говорил о немецких марках, которые «мелодично звенели» в карманах тех, кто «выполнял веления немецкого ген. штаба», это уже не производило должного впечатления и скорее вызывало раздражение в левом секторе Совещания.. О немецких деньгах не вспомнили и в дни октябрьского большевистского переворота. Вопрос оставался открытым - вес в той же стадии судебного расследования, которым удовлетворилась в июле общественная совесть. Жизнь не стояла на месте и не могла, конечно, ждать объективных результатов трехмесячных изысканий правительственных следователей. Лучшей иллюстрацией к сказанному может служить сцена, отмеченная стенографическим отчетом о втором нелегальном задании московской Городской Думы, распущенной новой властью и собравшейся 15 ноября в здании Университета Шанявскаго. В зал, где происходило заседание, появляется отряд красноармейцев во главе с комиссаром Рыковым, предъявив требование Военно-Рев. Комитета очистить помещение. С разных скамей раздаются голоса: «Сволочи, шпионы немецкие, мерзавцы». Председатель собрания с.-р. Минор предлагает перейти в другое помещение. Прис. пов. Тесленко заявляет протест: «Мы все в своей продолжительной работе, в борьбе с разными предателями и слугами самодержавия, а теперь слугами немецких шпионов, которыми являются Ленин и Троцкий, неоднократно подвергались насилию…. Мы должны просить председателя оставаться спокойно на своем месте и продолжать заседание, пока не будет применена физическая сила». С.-Д. (объединенец) Яхонтов, присоединяясь к предложению Тесленко, однако, решительно протестует против «неуместного» выражения представителя партии к.-д. о том, что мы имеем дело с «предателями и изменниками». Тесленко: «Они шпионы, потому что имеются судебные законно установленные акты, признающие их шпионами». Председатель; «Я снимаю этот вопрос с дальнейшего обсуждения. Вопрос о том, кто шпион или не шпион, есть дело суда. Мы не призваны этого разбирать»

И в драматический момент торжества силы над правом люди все еще старались сохранить псевдоисторическое чувство объективности! Во имя этой кажущейся объективности Чернов в позднейшем (21 г.) открытом письме Ленину вспоминал, как он считал долгом чести защищать его перед петербургскими рабочими, «оклеветаннаго и несправедливо заподозренного», хотя отчасти и «по собственной вине, в политической продажности».