"Связной" - читать интересную книгу автора (Бодров Сергей)МОРФИЙ«Давно уже отмечено умными людьми, что счастье – как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы – как вспоминаешь о счастье, как вспоминаешь!» Пишущая рука поставила восклицательный знак в желтой странице дневника. На столе лежали папиросы, спички, стетоскоп, руководство по акушерству и гинекологии Додерляйна, стояли склянки с камфарой и кофеином. Рядом с кожаным саквояжем – завернутые в марлю торзионные пинцеты и небольшой черный браунинг. Из трубы граммофона звучала музыка «Фауста». Молодой человек с огромным чемоданом, баулом через плечо и докторским саквояжем спустился с дощатого перрона станции Сычевка. Накрапывал серый мелкий дождь, который пропитал здание станции, лошадей, редких пассажиров и уснувшего в телеге мужичка. Доктор подволок к нему багаж и окликнул. Тот долго озирался, потом суетливо обежал вокруг телеги и бестолково стал укладывать вещи на сено. Доктор уселся, достал папиросы. Тронулись. Дорога была самой скучной из всех безнадежных дорог, которые только бывают в средней полосе России. Жухлость, бурьян, сырость. От холода и дождя зуб на зуб не попадал. – Слышишь, братец, останови где, у кустов… Возница не отвечал. На много верст кругом не было ни души, казалось, что в этот момент между небом и землей двигаешься только ты один. Доктору было двадцать четыре года, хотя выглядел он моложе, чего, конечно, стеснялся. Оттого он носил строгий пробор и тугие галстуки. Хотя он уже успел провести с дюжину ампутаций по фронтовым госпиталям, университет он кончил совсем недавно. До срока, как и все его одногодки в 1916-м, он вышел ратником ополчения второго разряда. – Останови уже, друг, где-нибудь, право, мочи нет… Лошадь встала, будто и не двигалась. Доктор Поляков, путаясь в пальто, заметался по дороге, сначала к одной обочине, потом к другой. Что-то похожее на кусты, может, и виднелось вдалеке, но нога провалилась в лужу, Поляков чертыхнулся и пристроился, где был, уворачиваясь от ветра. Заметил, как возница, прямо возле телеги, не спеша управляется со своими мудреными крестьянскими одеждами, обвел глазами неровный горизонт и корявые вербы и вдруг столкнулся взглядом с двумя ездоками на подводе, выползшей из-за пригорка. Впрочем, они смотрели куда-то мимо, были то ли мужского, то ли женского полу, не разобрать, оба имели отрешенные, по-монгольски непроницаемые лица. Поляков порядком смутился, особенно когда, поравнявшись, один из них снял шапку и сложился пополам. Правда, другой лишь коротко сплюнул. Это вроде бы и была баба. Доктор застегнулся, влез обратно и приказал трогать. Когда приехали, уже темнело. Закоченевший и измученный Поляков искоса оглядывал оштукатуренное здание больницы с фонарем над крыльцом, флигель и сараи. Телега подъехала ко входу, хлопая и чавкая досками, брошенными для ходьбы через двор. Возница сдернул багаж, потом куда-то исчез. Доктор украдкой поправил волосы и узел на галстуке, молодецки спрыгнул с телеги, едва удержавшись на затекших ногах. Однако никто не спешил выходить навстречу. Еще раз оглядевшись, он начал было подтягивать чемодан к крыльцу, балансируя на всхлипывающей под ногами доске, но тут подскочил на помощь возница, и тут же ярким прямоугольником раскрылась обитая клеенкой половина дверей, явив на пороге двух причесанных женщин с приветствиями и с «милости просим», затем дядечку-фельдшера, борющегося со шпингалетами второй половины… – Здравствуйте, здравствуйте, заждались уж… – Проходите, проходите… Влас, я приму чемодан, поставь самовар, будь любезен… – мужичок-возница опять исчез. – Проходите туда, пальто давайте… Толкаясь и любезничая, миновали сени и приемную с окошком регистрации, женщины что-то шепнули друг другу, а из ординаторской уже доносился голос фельдшера: – Ну-с, разрешите представиться, Демьяненко Анатолий Лукич… – Доктор Поляков, очень рад… – Мы, знаете, уже с июня ждем… Писали сколько… Предшественник ваш, Леопольд Леопольдович, работу наладил, но без врача, сами понимаете… Треть в город направлять приходится… Вот они наконец спохватились, а то бы до весны ждали… Понятно, сейчас сюда силой никого не затащишь… Дураков нет… Да… Вот, разрешите познакомить, наши акушеры, также сестры милосердия в двух лицах… На пороге комнаты улыбались женщины. Одна была Анна Николаевна, другая, постарше, Пелагея Ивановна. На круглом столе стояли варенье и четыре чашки. На окошке тюль и цветы. – Вы, доктор, наверное, студентом еще будете? – спросила Пелагея Ивановна. – Или кончили? – Кончил, разумеется, – Поляков строго достал папиросу. – Моложаво выглядите… – Прошу садиться, чаю выпьем, – предложила Анна Николаевна. – Сейчас уж самовар принесут. – …Да, а больницу нашу раньше господа из Никольского патронировали, – рассказывал Анатолий Лукич уже в библиотеке, пока Поляков с некоторым трепетом разглядывал немецкие атласы и руководства. – Леопольд книги аж из Лейпцига выписывал, а лекарств еще на две революции хватит, – продолжал фельдшер в коридоре. – Здесь аптека наша, мази, кислоты, пиявки имеются… Поляков растерянно читал латинские этикетки на банках и пузырьках…………………………..Morphium, Кое-что было ему абсолютно незнакомо. Одну баночку он повертел в руках, на что фельдшер посетовал: «………………..ия последняя банка уж осталась». Они прошли операционную, еще один коридор с торчащими из стены медными кранами, между палатами, и, как бы сделав круг, подошли к кабинету доктора. Фельдшер открыл дверь. – Вот и кабинет его. Ваш, в смысле, – смутился он. Поляков зашел, зачем-то присел за стол, тоскливо косясь на гинекологическое кресло. – Рожать-то много возят? – как бы без интереса спросил он. – Да диковат еще народ, – посетовал Анатолий Лукич, – все больше бабки у них в чести… К нам-то везут уже после их лечения. Вот одна недавно пузырь прокалывать вздумала, привезли все ж через сутки – у младенца вся голова ножом изрезана… Да-с, дикий народец… А уж по трудным родам Леопольд знатный мастер был, да что говорить, он с утра до ночи оперировал… Доктор посмотрел в окно, на дворе стояла непроглядная темень, болтало желтый фонарь. Гремя ключами, Наталья, кухарка и жена Власа, отперла двери флигеля, докторской квартиры. Влас поволок чемодан. – Я, барин, застелила наверху, ежли зазябнете, перина в шкапе лежит. Как проснетесь, али что надобно будет, по печке-то постучи, по самой дверце, мы же внизу тут, по той стороне. Звонок-то оборвали Липонтий Липонтьевич. Ну, храни Господь, отдыхайте с дороги, даст Бог, не привезут никого. Квартира была большая. Пока Влас ворошил угли и гремел задвижкой, Поляков вытряс из баула книги, нашел фармацевтический словарь и, быстро перелистав, открыл на ………. Внимательно прочитав, он закурил, походил по комнате, потом выудил руководство по акушерству, прочел главку «Поворот на ножку» и только тогда успокоился. Подняв голову, доктор заметил наконец Власа, который стоял посреди комнаты и блестящими глазами смотрел в угол. Сглотнув, он осмелился и произнес: – Никак музыку привезти изволили, ваше благородие. –Что? Влас снова сглотнул и кивнул на выглядывающую из баула обернутую в холст и перевязанную шпагатом граммофонную трубу. – Музыку. Привезли. – А, да… Граммофон вот… Люблю музыку. Поскольку Влас не отвечал и не уходил, доктору пришлось задать вопрос: – А ты, Влас? – Мы также, – снова сглотнул он. – Э-э… Ну а Липонтьевич ваш… любил музыку? Влас пожевал и подумал. – Липонтий немец был. Строгой. На затемненной сцене, в луче света, пела красивая женщина в черном платье. Музыка звучала медленная и тихая, но пения не было слышно. Видно было только, что она поет. Свет становился ярче, вычерчивал бордовые кулисы с золотой бахромой, оркестровую яму, головы музыкантов. Так продолжалось некоторое время, и уже вроде бы стало можно различать звуки ее голоса, как кто-то начал осторожно, но упорно стучать. Поляков проснулся. – Доктор, вставайте, срочно. Хирургия, тяжелая. По двору, теряя одежду, метался страшный мужик. На нем висла девка и визжала, пытаясь его остановить. Поляков выскочил наружу и увидел сначала их, потом густые клубы белого пара от лошадей, будто их окатили кипящим молоком. С морд до самой земли ватой свисали гроздья пены. Посреди на земле темнело пятно тулупа. Поляков побежал прямо на него, но из кучи тряпья на бричке вдруг отчленилась фигура со свертком и, приблизившись вплотную, произнесла: – Если помрет, тебе не жить. Чуешь. Поляков остолбенел, почувствовал, как затих первый мужик. – Чуешь, придушу. На. Поляков машинально принял тяжелый сверток и вдруг заорал: – Па-апрашу не мешать!! – и устремился к дверям. Сзади снова дико завизжала девка, но Пелагея ловко пропустила его в дверь и тут же захлопнула. У операционной он сунул сверток Анне Кирилловне, тот развернулся, что-то упало на кафель. Анна нагнулась было, но увидела, что это измазанная бурым женская нога. Поляков посмотрел на то, что упало: – Не надо это… Потом посмотрел на стол, где лежала под простынями молодая девушка абсолютно воскового цвета. Ног у нее почти не было. Вернее, одной не было вовсе, другая, искромсанная и неестественно изломанная, выгибалась вбок. Фельдшер стоял рядом. Поляков стал нащупывать пульс. – В мялку попала, на Калиновской. Эх, видать, зря везли, поздновато. Кровопотеря. – Руки. Мыть, – отрывисто произнес Поляков. – Камфары. – Отходит уже, доктор, лишнее, – тихо сказал Анатолий Лукич. – Па-а-апрашу камфары! Фельдшер метнулся за шприцем, Пелагея освободила от пальто и уже стояла с кувшином. Доктор Поляков, согнувшись и шмыгая носом, укреплял зажимы и орудовал скальпелем, потом маленькой пилой. –Как? – Слабый, – отвечал Анатолий Лукич, щупая пульс. – Еще ввести? – Введите. Когда таз наполнился марлей и кровавыми кусками, Пелагея заменила его на новый. – Гипс готовьте, – сказал Поляков, закончив с одной ногой. Он отошел и, ополоснув руки, закурил. Уже совсем было светло, когда Поляков вышел из отделения. Во дворе его нагнала Анна Николаевна, чтобы подать забытое пальто. Руки Полякова были измазаны алебастром, поэтому она накинула пальто прямо ему на плечи. Сказала еще пару слов, попрощалась, закурила и вернулась на крыльцо, чтобы спрятаться от ветра. Из сарая вышел Влас с какими-то хомутами и вчерашним тулупчиком под мышкой, спросил что-то у Анны, она засмеялась и тоже что-то спросила. Анна еще стояла, ежась от ветра, это было видно в окно, когда доктор Поляков развернул граммофонную трубу, вытащил на стол остатки книг и фотографию красивой молодой женщины в черном оперном платье. В приемной сидело человек тридцать печальных лиц, были среди них люди издалека, с котомками, все молчали, только иногда кое у кого плакал ребенок. Один парень проскакал на костылях, какой-то мальчик хотел проскакать следом, но получил подзатыльник от матери. Окошко регистратуры распахнулось, Анатолий Лукич перегнулся, чтобы накинуть крючок, и громко объявил: – Па-адходим на запись! Мешочники вздрогнули и потянулись к окошку. На окне докторского кабинета тоже были тюль и цветы. Во дворе вяло играли ребята, на подводе сидел бледный дядька без возраста с мелко трясущейся головой. Прошел Влас. А в кабинете шел бесконечный разговор. – Давно ли болит у тебя? – спрашивал в который раз Поляков. – Да оно и не болит ужо вовсе, – отвечала бабка. – А что же пришла тогда? – спрашивал в сердцах Поляков. – Так вить сгниеть-то рука, батюшка… – Вот именно, что «сгниеть»… Отрежем тебе руку, будешь знать… Раньше-то о чем думала? – Дак когда ж раньше-то, работы были, батюшка… – С этой бумагой иди к Анатолию Лукичу. И следующего зови. Следующей заходила молодая баба и начинала приветливо раздеваться за ширмой. «Милая Наденька, здравствуй. Уже шестой день, как на месте. Народ диковат, сослуживцы довольно любезные. Есть толковый фельдшер из разночинцев, две акушерки. Вот, собственно, и весь мой персонал. Народу тьма, болезни запущены (летом никто в больницу не ездит, сенокос, урожай и проч.). Вчера было сорок человек. Надя, сходи посмотри книги – две обязательно: ……………и ……………….. И что увидишь по венерическим. Как мама? Пиши, сестра, тоскливо. Твой М.» Вечером втроем пили чай в ординаторской. Анна накладывала варенье в розетки. – Михаил Алексеевич, а хотите крыжовникового попробовать? – Крыжовникового? Давайте попробуем… – Это я в этом году сварить решила из крыжовника, у Пелагеи Ивановны, конечно, лучше получается. – Да что вы, у вас несомненно лучше, чем у Пелагеи, – подал голос Анатолий Лукич. – Не знаю, не знаю… – Сколько сегодня на приеме-то было, Анатолий Лукич? – Пятьдесят два человека. Двоих положили. – Да, сейчас дороги развезет, полегче станет. А там, глядишь, и зима. В метель, бывало, неделю никто не приезжает. Поляков курил, смотрел в окно. – Пейте чай-то, Михаил Алексеевич, простынет… Да уж и спать пора. Устали, наверное. – Вон едет кто-то, – сказал Поляков. Во дворе послышался лай. Фельдшер выглянул, крякнув, допил свой чай, и вышел: – Рано мы спать-то собрались… – Пойду посмотрю, наверное, роды, – вслед за ним вышла Анна. Поляков немного побледнел, но остался на своем месте. Он прислушивался к голосам на улице, потом в коридоре раздался протяжный крик. – Тихо, милая, тихо, сейчас доктор будет, – приговаривала Пелагея. Поляков вышел в коридор, она спешила навстречу. – Что там? – сухо спросил он. – Роженицу привезли с Залесского, посмотрите. Кажется, поперечное положение… – Ах, это… Что ж, готовьте, Пелагея Ивановна, я в дом за папиросами сбегаю, три минуты. Поляков миновал сени с плачущей бабкой и сморкающимся мужичком. Они запоздало вскочили для поклона, но он уже пересек двор, поднялся по лестнице, вытащил из ящика стола Додерляйна и быстро перелистал до главки «Поворот на ножку». С книгой в руке он метнулся к выходу, потом вернулся, налил водки из буфета, выпил и побежал назад. Пелагея ждала с кувшином. На столе лежала девка со спутанными, слипшимися волосами. Доктор осторожно потрогал натянутый, как барабан, сухой живот. Девка протяжно застонала. – Ничего, ничего, милая, – одобрительно кивала ему головой Пелагея. – Сейчас доктор тебе поворотик сделает, сейчас. Укольчик вколют, и не больно тебе будет, расслабь ноги-то… – Камфары ей, – словно очнулся Поляков и после того, как Анна намазала ему руки йодом, приступил к внутреннему осмотру. Так-с, так-с, – бодро приговаривал он, как вдруг замер и уставился на свою руку. На пальцах было что-то действительно странное: какая-то прозрачная липкая кашица, которая доктора напугала. Что это могло быть, он решительно не знал. Поляков сглотнул и почувствовал предательские капли на лбу, но тут Анна спросила: – Что там?.. О, Господи, это повитухи небось сахару напихали… Сахар, что ли, тебе совали? Девка застонала еще громче. – Повитуха сахару вложила. Мол, ребеночек не идет, так они его на сахар выманивают вроде… Анатолий хмыкнул. – Ну, дичь… Хорошо, что не солью. Ты зачем им позволила сахар-то пихать? – Давайте промою… – Промыть немедленно! Что за черт! Роженица перекрестилась на «черта» и заскулила с новой силой. – Что вы, доктор, они и за ноги к потолку могут подвесить, чтобы плод правильное положение принял… Да что тут говорить… Поляков сполоснул руки и громко объявил, косясь на Пелагею: – Ну-с, будем делать поворот на ножку. Девка монотонно орала, хотя ей и ввели обезболивающее. Пелагея сердилась: – Дыши, как сказано! Слыхала или нет? Собачкой дыши, быстро, туда-сюда!.. А теперь тужься, тужься… – Пошел, пошел, тужься! Пелагея помогала снаружи, давя на живот, фельдшер держал крючки, а Анна ловко перехватила появившееся тельце ребенка из рук Полякова. Тот отошел на шаг, не понимая, живой ребенок или нет. Синее тельце потихоньку высвобождалось в руках Анны, Поляков смотрел на него, на нее, потом заметил перепуганную Наталью в дверях, делающую ему какие-то знаки. Потом он увидел, как Анна высоко подняла ребеночка, сильно хлопнула, но ничего не произошло. Она снова хлопнула, прошла секунда, и Поляков услышал крик. И одновременно сердитый голос фельдшера: – Чего тебе, Наталья? – Да там, в палате, дядька с горлом кончается… – Как кончается? – Да разметал все, по полу бьется, синий уж… – Зашивайте, Анатолий Лукич, – Поляков вышел и как был, с окровавленными руками, побежал к палатам заразного отделения. В коридоре стояли больные в синих халатах, заглядывая в бокс через разбитое окно. Они пропустили врача. На полу в осколках разбитого стекла лежал здоровый мужик в разодранной пижаме. Поляков встал на колени, потрогал пульс, стал делать массаж сердца. Потом полой халата вытер рот, полный пены, и начал искусственное дыхание. Больные молча наблюдали из сумрака. – Наталья, – задыхаясь, крикнул Поляков, – позови фельдшера… Или Анну Николаевну… – Ага… – Наталья побежала по коридору, больные снова сомкнулись. Поляков все вдувал и вдувал воздух, вытирая рот, появилась Анна, отправила всех по палатам, принялась нажимать мужику на грудь. – Все, – сказал Поляков, прислушавшись на секунду. – Сердце не бьется. В прозекторской уже поздно ночью Поляков курил с Анатолием Лукичом. – Как же я причину смерти установлю? Вскрытие обязательно надо делать. – Ой, доктор, хлопот потом не оберетесь. Родня замучит, скажут, зарезали в больнице… Согласие надо получить, а согласия они не дадут все равно… – Да что за чушь, человек умер ведь не от дифтерии… Знать бы надо… – Да от сердца он умер, миокард у него лопнул, вот и помер, что тут сделаешь… Дифтерия ни при чем. – Сам знаю, а скажут, от детской болезни не вылечил… Дверь приоткрылась, вошла Анна с лотком. – Михаил Алексеевич, я сыворотку противодифтерийную приготовила. – Да уж, доктор, вы так неосторожно, не жалеете себя. Поляков засучил рукав, и Анна ввела противодифтерийную сыворотку. – Ребенок-то как у той? – Ничего, девочка, четыре фунта. Без патологий. Заснуть Поляков решительно не мог. Глаза слезились, одолевал зуд. Он накинул халат, запалил лампу, стал что-то читать. Время от времени смотрел на руки, даже измерил какую-то болячку штангенциркулем. Лег, снова вскочил, пошел посмотрел на себя в зеркало, оттянул поочередно веки, губы. Посмотрел в книжке на фотографию усатого мужчины с лицом, изъеденным трещинами и фурункулами, глянул на портрет женщины в черном, который стоял на столе. Чуть«не плача, Поляков отчаянно застучал кочергой по чугунной печной дверце. Наталья в тулупе поверх сорочки молча слушала доктора в дверях. – Скажешь Анне Кирилловне, что у меня, видимо, реакция на сыворотку, аллергия… Пусть придет. Пусть морфию, что ли, захватит… Наталья преданно смотрела, открыв рот. – Поняла, что сказать? – Ага… Что сыворотки… От сыворотки заболел… Поляков с трудом поднялся и начеркал что-то на рецептурном бланке. Укол подействовал тут же. Во-первых, боль отпустила, во-вторых, сразу заиграла музыка. Поляков благодарно кивнул Анне, облегченно вытер лоб. – Лучше? – Значительно… – можно было прочесть по его губам. Звук через иглу и трубу пролетал над столом с книгами, над Анной, склонившейся с инструментами, над шкафами, куда-то в дальний угол, и медленно опускался на уже засыпающего Полякова… Молодая певица, исполняющая на той же сцене партию Маргариты, была и похожа, и непохожа на свой портрет. Но пела она действительно прекрасно. В утреннем свете голос распространялся высоко, гораздо выше флигеля и больничного двора с конюшней, и необыкновенно было то, что все, что с высоты охватывал глаз, включая берег реки, дальнюю усадьбу с парком, даже церковь в Муравишниках, все было покрыто снегом. Поляков, немного жмурясь, весело оглядывал двор. – Это что же, уже десять часов? – спросил он Власа, глянув на часы. – Так точно, ваше благородие, – отвечал Влас, толкая лопату со снегом. – А что не разбудили? На прием-то есть кто? – стал догадываться Поляков. – Никого. Ни души не принесло. Вон навалило-то… Это лучшей дома болеть, покуль доедешь, помрешь, не ровен час… Музыка заиграла еще сильнее, Поляков исследовал двор, через окно переговорил с фельдшером, помахал ему, возвращаясь, приказал Власу ставить самовар и воду для мытья. На граммофоне крутилась новая пластинка. С наслаждением он терся мочалкой, сидя в большом корыте, прямо в жарко натопленной гостиной. Наталья подносила воду, старательно отвернувшись, лила ему на голову. Приходила Анна, и он кричал ей через дверь: «У вас руки золотые, прекрасно! Совсем здоров стал…» Потом Поляков решил пить чай и писать письма, потом смотрел в окно. Во двор въехала странная бричка. Старичок кучер начал освобождать пассажира из-под полостей, а Влас почтительно подмахнул лопатой у подножки. Из брички появилась дама лет сорока, с муфтой и мопсом. Дама была красивая и современная, она жизнерадостно потянулась и захохотала, увидев Анатолия Лукича. Пока Поляков мыл руки, а Анатолий Лукич ему поливал из кувшина, высокомерно поглядывая на мопса, дама свободно расположилась за ширмой в гинекологическом кресле и закурила длинную петербургскую папироску. – Это вот как раз из Никольского, полковника Шеффера вдова, разорившаяся… Сама с чего-то заявилась, – шепотом успел объяснить фельдшер до того, как залаял мопс. – О Боже, Микки, замолчи! Демьян Лукич, сделайте милость, вынесите его… Фельдшер, поджав губы, вынес собачку, а Поляков учтиво вышел к пациентке. – Здравствуйте… Вы наш новый доктор? Темнело рано. Снег снова начал падать крупными неправильными хлопьями на бричку со старичком, на лошадку и Власа в обрамлении тюля. – Не зажигайте, не зажигайте… – Я занавески закрою… – Помогите, бессовестный… Помогите застегнуть… – Я, признаться… – Ах, я сама… Вы меня с толку сбили, голова закружилась… Поляков прислонился лбом к стеклу, закурил. – О Боже, я упаду сейчас… – Екатерина Ка… Екатерина, позвольте вас на воздух проводить, – повернулся он к ней. – Стойте, стойте, прошу вас. Стойте так. У вас профиль красивый. И глаз не видно. Даже не вздумайте приближаться… Послышались удаляющиеся шаги, и Поляков отчетливо понял, что ему снова плохо. Он прошел по коридору между палатами, заглянул в одну, где Наталья с тележкой раздавала чай, пощупал за ушами у дядьки с большим синим пузырем на голове, прошел дальше, встретил выходящего из женского отделения фельдшера с бумагами и там же нашел Анну Кирилловну, делающую перевязку. – Добрый вечер, доктор… – Здравствуйте, добрый вечер… Говорить при больных было неудобно, Поляков еще кого-то осмотрел, а тут вернулся фельдшер со стетоскопом. – Вот у Замахиной воспаление, я думаю, свечи надобно, – начал докладывать он. – Да, разумеется, делайте… Анна вышла, Анатолий Лукич ждал, не будет ли дальше указаний, Поляков почувствовал жар и раздражение. – Ну-с, ладно, – кивнул он, выходя, чтобы фельдшер не увязался следом. Анна была уже в соседней палате, он открыл дверь и строго сказал: – Анна Кирилловна, я думаю, следует повторную инъекцию сделать… – Кому? – растерялась Анна. – Еще инъекцию. Морфию, – тихо проговорил Поляков. Старуха, сидящая на кровати, забормотала: – Батюшка, помираю я, отпусти до дому помереть, боль давит, мочи нет, вот грудь давит… – Тихо, тихо, тихо, – Анна уложила бабку и кивнула Полякову: – Я сейчас, доктор… Массируя место укола, Поляков поставил пластинку, аккуратно опустил головку с иглой. – Чаю выпейте со мною, Анна Николаевна… – Кажется, приедет кто-то, наверняка… Музыка медленно набирала силу. Пели виолончели, поднимались басы. Поляков дождался, пока вступит голос, и услышал Анну. – Красивая женщина, – она смотрела на фотографию. – Это жена ваша? – Нет. То есть приятельница… Бывшая. – Красивая женщина… – Вы, Анна Николаевна, тоже красивая женщина. Вы в Москве, в Большом театре, бывали? – Да, бывала, два раза. – Я тоже два раза. А в Киеве бывали? – Нет. В Киеве нет… – А я вот в Киеве почти каждый день на театре бывал. «Фауста» раз сорок, наверное, слушал, да и «Аиду» тоже… Пешком бегал, я рядом жил, на Андреевском, знаете? Анна покачала головой, улыбаясь, подошла к окну. Снег прошел, в небе стояли крупные звезды. – Ну да, вы же в Киеве не бывали… Музыка звучала все прекраснее, раскачиваясь в такт ей, посреди заснеженного двора стоял Влас в одной рубахе, уставившись вверх, на небо. – Ну вот, приехал кто-то… Один. За вами, значит, доктор. – Это что же, мне ехать куда-то? – Не надо бы вам сейчас ехать… – Да мне совсем и не хочется, признаться… – Странно, это из Симоновской больницы сторож; может, у Бомгарда что-то… Поляков уже пошел открывать дверь, Анна, упершись лбом в стекло, слышала голоса. – Зайди, обогрейся… А что случилось-то? Сам-то доктор не мог приехать? – Записку передать велено, в записке вот написал, верно… – бубнил в ответ посыльный. Поляков зашел в комнату: – Слушайте, это Бомгард, я его знаю по университету, мы учились вместе, он на педиатрии, кажется, был… – Да… Он в Симоновской врачом. А что такое? – Странно как-то… Приехать просит… «Болен тяжко и нехорошо… Приезжайте при первой возможности…» А почему в город не поехал? Да и что он, не при смерти же… Господи, может, люэс? Нехорошая болезнь… – Не надо бы вам сейчас, на ночь, Михаил Алексеевич, путь далекий, завтра день будет… – Да нет, черт знает что! Видать, с нервами что-то, он и пишет-то как-то… Бомгард – маленький такой, белобрысый? Он, он… Да-с… Далеко эта Симоновская? – прокричал Поляков в сторону коридора. Когда въезжали во двор симоновского санитарного пункта, начало мести. Темная фигура, защищаясь от ветра, приняла лошадь под уздцы. – Егор где? А? – крикнул возница. – Чего ты? А? Из-за ветра слов было не разобрать. – …лился… Часа два… – прокричал человек. – …танцию за приставом поехал… – Чего за приставом? – Застрелился, доктор застрелился насмерть, говорю… Поляков побежал к корпусу, споткнулся и наконец оказался в темном коридоре. Навстречу прошмыгнула старуха с тазом, глянув из-под платка, Поляков пошел на свет, миновал девочку с замотанным горлом и горшком, а потом увидел в кабинете чернявого человека в очках. Галстук на нем был сбит, халат испачкан кровью. Толстая красная сестра что-то писала за столом. – Здравствуйте. Доктор Поляков. Оба уставились на него. – Здравствуйте, – растерянно проговорил чернявый. – Где он? – Кто? Доктор? В комнате… – чернявый вскочил. – Ничего не стали… Рана сердечной аорты, практически сразу… Вы, простите, откуда приехали? – Я Поляков, из Мурьинской больницы. Так где он? – Вы хотите посмотреть, – догадался тот. – Да, да. Ангелина, вы проводите… Собственно, пойдемте, я сам… – Когда это случилось? – Они поднимались по крутой лестнице. – Э-э… Часов в восемь, может быть… Ангелина услышала выстрел… Какой-то несчастный случай, может быть… Около восьми часов, я сразу поднялся… Первую помощь и перевязку, но травма, сами понимаете… – Вы кто, фельдшер? – Да, да, Лев Аронович, очень приятно… – Поляков. В неряшливой комнате, заставленной склянками, книгами, на диване лежало тело. Рядом на столе стояли пузырьки с лекарствами, тарелки, в лотке валялись какие-то инструменты. Поляков машинально пощупал руку, отогнул веки. Фельдшер суетливо поправил подушку, стал что-то убирать на столе. – Вы бы не трогали, пока полиция не приедет… – мрачно посоветовал Поляков. – Полиция? Ах, да, да… – Что, болел доктор? – Болел? Нет, не болел, кажется… Так, может быть, какое-то расстройство… Или несчастный случай. А вы как, собственно, узнали? О случившемся? – Да я не знал, откровенно говоря… Я письмо получил. – Как письмо? От кого? – От доктора Бомгарда. Просил приехать. – Что вы говорите… И что же… Был чем-то болен? – Не знаю; может быть, нервный срыв. Ну что ж, Лев Ароныч, поеду я. Вы акт сами напишете или мне написать? – Как вам угодно, как угодно… Я сам напишу. Немного постояли, Поляков оглядел книги. – Я же знал доктора… Мы в Киеве учились вместе… – Что вы говорите, что вы говорите… – закачался фельдшер. – Да, да. Не угодно ли чаю выпить? – Нет, поеду, велите мне лошадей дать. – Можно бы и остаться, – подала голос Ангелина. – Пурга начинается. – Да нет, у меня прием… Потом, не так уж поздно еще. Лошади то и дело проваливались по колено в снег, колючие брызги впивались в лицо, под капюшон и под воротник. Поляков кое-как выудил часы, но так и не смог рассмотреть стрелок. Через несколько минут лошади окончательно встали. Возница, отчаянно кряхтя, слез и бессмысленно походил вокруг. – Что, сбились? – неуверенно спросил Поляков. – Сбились… Говорили вам оставаться… Нет, надо в ночь ехать… Не жалеют ни скотину, ни людей… Сбились… Не видать дороги вовсе, – возница кинул под ноги шапку. – Нечего ворчать, садись давай, я вперед пойду. Поляков вылез из-под полости и, проваливаясь, побрел впереди. В какой-то момент мелькнула луна, высветив лес и горку впереди. Лошади немного прибавили ходу. Они поднялись на гору, но разглядеть было ничего невозможно. – Погоди, сейчас раздует, увидим дорогу… – возбужденно прокричал Поляков. Тяжело дыша, он повалился в сани, достал из саквояжа банку. – Спирту хочешь? Возница не отвечал, тогда Поляков отхлебнул сам и, замотав головой, стал пихать в рот снег. Отдышавшись, он сунул банку мужику. – Выпей спирту, тебе говорю. Тот сделал глоток, потом еще один залпом, до дна. Вытерев слезу, мужик бережно вернул склянку. – Спасибочки, дай вам Бог. Какая едкая. Спаси Бог, – еще раз вежливо поклонился он. Опять блеснула луна, возница гаркнул на лошадей, те дернули и, почти сразу почувствовав почву под ногами, устремились вперед. – Ну, кажись, на колее… Аккурат рядом стояли… Мело не так сильно, но вдруг где-то вдали послышался не то жалобный крик, не то лай. Лошади вдруг вздрогнули и понесли, так, что Поляков чуть не выпал из саней. – Куда гонишь так? Возница что-то пробормотал, втянув голову в плечи, и жахнул по лошадям. Лай повторился ближе, уже на два голоса или больше. Лошади, прижав уши, несли изо всех сил. Поляков еще ничего не понимал и, когда увидел сбоку и сзади две серые тени, крикнул: – Гляди, это что ж, собаки? Или… Мужик остервенело оглянулся назад: – Волки, ети их в душу… Один был уже метрах в шести, но броситься не решался, вообще их было штук семь. Неприятно было, что они уже не лаяли, а бежали молча, постепенно стараясь окружить сани. Онемевшими пальцами Поляков стал судорожно раздирать замок саквояжа. – Погоди, погоди, я сейчас, гони, гони… Первый стал боком пристраиваться к левой пристяжной, стараясь столкнуть ее с дороги, возница, перегнувшись, попытался достать его кнутом, но не попал. Наконец замок поддался, Поляков, рассыпая содержимое саквояжа, вытащил браунинг, передернул, прицелился в ближнего, нажал. Выстрела не произошло, он, чертыхаясь, снял с предохранителя и выстрелил сразу раза три. Слева волки пропали. Он вгляделся в темноту справа, что-то еще мелькнуло, и он с расстановкой выпустил туда еще две пули. Через полверсты лошади замедлились, и стало слышно их хрипящее дыхание. – Ушли, – удивленно сказал мужик. – Нет у тебя, доктор, вина боле? В большой неуютной гостиной, убранной немного с претензией на английский манер, сидели шесть человек. Аккуратный прямой старикан читал газеты. – И что же, вы полагаете, Владимир Андреевич, Учредительное собрание сильно нам поможет? – не поднимая головы, спросил он. Владимир Андреевич рисовал в это время профиль Екатерины Карловны Шеффер, знакомой нам эффектной полковничьей вдовы. Рядом с ней сидела некрасивая девушка, с напряженной улыбкой следящая за его работой. Владимир Андреевич тем не менее вежливо отвечал: – Я, Василий Осипович, думаю, что нам уже мало что поможет, но какое-либо представительство должно все же быть, по крайней мере, чтобы сказать себе: «Мы, что смогли, сделали». – Эх, а вот и ничего-то мы не смогли пока. Царя-батюшку только попросили вежливо и с немцами теперь будем миндальничать. И с террористами… – Папа, ну право, хватит о политике, пусть лучше Владимир Андреич про Петербург расскажет… – подала голос девушка. – Да уж, Владимир Андреич, папа у нас политик опытный, вы с ним не связывайтесь, – подхихикнул лысеющий Осип Васильевич, сын, который такими же влюбленными глазами, как и его сестра, смотрел на художника. – Может, вы нам тогда сыграете, Танечка, – обратился к некрасивой девушке Владимир Андреевич. Танечка, вспыхнув, двинулась к роялю, но тут вошел старенький лакей. – Ваше превосходительство, там доктор молодой приехали из Мурьино, в пурге сбились, замерзшие… Велите привесть? – Тащи доктора, мы с ним про Учредительное собрание потолкуем, – весело отвечал старикан. Все, кроме Тани, заулыбались. – Да спроси, не за немцев ли он. Ха-ха… Да вели вина еще принести. Таня поняла, что сыграть не получится, и с кислым лицом оглядела вошедшего доктора. Поляков был совершенно окоченевшим, даже передвигался с трудом. Увидев собрание, он слегка растерялся и остановился в дверях. – Прошу вас, молодой человек, – приветствовал его хозяин. – Рад познакомиться. – Здравствуйте, доктор Поляков. Простите великодушно, сбился с дороги, волки лошадей загнали… – А-аах, – артистично вскрикнула Екатерина Карловна, и тут только Поляков ее заметил. – Милый наш доктор чуть не погиб. Я вас, господа, с ним сейчас познакомлю. Это чудный доктор, он, во-первых, спас меня, – заговорила Екатерина Карловна, игнорируя ироничный Танечкин взгляд, – во-вторых, милейший и храбрый человек. Только велите ему налить шампанского сначала. – Здравствуйте, Екатерина Кка… – Водки ему надо, вы, Екатерина Карловна, неисправимая аристократка… – перебил Василий Осипович. – Водки, водки… Благодарю, господа, я, право, не рассчитывал… – подали рюмку, Поляков ее опрокинул, – я не рассчитывал, здесь уж мне две версты осталось… Это что же, Муравишники? – Совсем потерялись вы, доктор… – хохотнул старикан Василий Осипович. – Михаил… э-э… – Алексеич. – Михаил Алексеич, счастливая судьба забросила вас в имение Муравишники, – продолжала очаровательная Екатерина Карловна, – Сычевского уезда Смоленской губернии. Владелец сего, наш добрый хозяин, Соборевский Василий Осипович. Большой политик, будущий министр просвещения. – Очень рад, – поклонился Поляков. – Его очаровательные наследники: Танечка – прекра-а-асно музицирует – и Ося. Осип Васильевич, – строго поправилась она, уже шурша платьем по паркету. Ося погрозил ей пальчиком и сердечно пожал руку Полякову. – Владимир Андреич Фаворский, столичный талант, путешественник, только что из Испании, повеса, но большой русский живописец… – График, – шутливо поклонился тот. – Простите. Ну вот, ваши соседи, могли бы и раньше заехать, сделать визит как порядочный человек. Поляков смущенно кивал, но компания вроде бы была приятная. Екатерина присела рядом. – Танечка собиралась играть, намечались танцы… – Да-да, Танечка… – вспомнил Фаворский. Таня выдержала паузу, взяла первый аккорд. – Неужто правда волки? – понизив голос, спросил хозяин. Таня выжидательно застыла. – Прости, детка, играй, пожалуйста… Принесли еще водки, Поляков выпил, стал отходить. Незаметно стянул ботинок, поморщился. Выпил еще, но почему-то стало трясти, да еще Екатерина Карловна все время что-то шептала. Стиснуло лоб, он вытащил портсигар, открыл и снова закрыл. Видимо, он отогревался, и колотило все тело. Надо было выйти. Он поднялся и, чтобы все на него не смотрели, подошел к печке, присел. Василий Осипович подмигнул, показал на штоф, налил себе и ему. Поляков выпил еще и вышел в коридор. Немного покачивало, он спустился, нашел пальто, пошарил по карманам. Папирос не было. На кухне у печки сидел его возница, рассказывал что-то дворникам и лакею. Увидев Полякова, лакей поднялся с поклоном: – Чего прикажете, ваше благородие? – Ну, давай водки, что ли… Как ты, отошел? – спросил он симоновского мужика. – Ничего, отогрелись маленько… Только я уж никуда, не губите, Христа ради, – вдруг испугался он. Поляков выпил и, кивнув, пошел прочь к выходу. Лакей семенил за ним, провожая. – Слушай, братец, а где нужник-то? – Извольте в господский, сюда… Поляков заперся в ванной, посмотрел в зеркало, увидел, впервые за несколько месяцев, настоящий унитаз, куда его тут же вырвало. Было плохо. Он вернулся к гардеробу, стараясь быть незамеченным, отыскал свой саквояж и вернулся в туалет. Морфий был, в готовом растворе, в блестящей коробочке лежали шприцы, не было только спирту. Поколебавшись, он закрыл саквояж, нужное положил в карман и вновь направился к кухне. Лакея, как назло, не было. – Братцы, налейте еще, ради Бога, – весело попросил он и заметил, как трясутся руки. – Никак не согреться… Дворник испуганно налил ему в какую-то чашку. Пить было невозможно, взять с собой тоже. Поляков сделал глоток, криво подмигнул мужикам и пошел в туалет. Кто-то спускался по лестнице и даже вроде бы его окликнул, но он прошмыгнул в маленький коридорчик и в ванную. Собрать шприц – три секунды. Изо рта он выплюнул водку на тампон, протер иглу, набрал раствор. Никак не получалось с рукой, пришлось развязать галстук, чтобы использовать как жгут, но тут раздались голоса и шаги по лестнице. Он замер и заметил, что не закрыл дверь. Решил постоять, прислушался. Голоса приблизились, один был раздраженный, кажется Танин. Закрывать было поздно, она была уже в маленьком коридоре. – Танюша, – говорил пьяненький мужской голос, кажется ее брата, – ты все драматизируешь. Чья-то рука взялась за дверь, и Поляков попытался подготовить какую-то гримасу для встречи, но Таня заскрипела с той стороны истеричным шепотом: – Ты вечно лезешь со своими дурацкими шутками, во-первых, во-вторых, это тебя совершенно не касается, в-третьих, твоя проститутка уже совершенно неприлично себя ведет, а ты ее всем еще суешь! – Танечка, Танечка, успокойся, пусти, мне надо… Побледневший Поляков понял, что сейчас его здесь застанут, и, медленно пятясь, скрылся за зеркалом в углу. Старая амальгама облупилась и с обратной стороны походила на звездное небо. Одна из звезд-дырок приходилась напротив его глаза, и он увидел, как зашел помочиться Осип Васильевич, полный и добрый человек, пукнул, потрясся немного и вышел. За ним, хлопнув дверью, вошла Танечка и уселась на унитаз. Полякову казалось, что проходит вечность, и шприц в его руке начал выбивать мелкую дробь по стеклу. Кажется, Таня прислушалась, но он спохватился. Таня обстоятельно протерлась салфеткой, поднялась и, задрав юбки, уставилась прямо на Полякова. Повернувшись и так, и сяк, она неприлично потрогала себя, понюхала палец, снова повернулась задом, не отрывая томного взгляда через плечо. На самом деле она, конечно, рассматривала себя, но, когда приблизила лицо вплотную, Поляков невольно отшатнулся. Хлопнула дверь, Поляков, с мелкими каплями на лице, вздохнул, расстегнул брюки и сделал укол в бедро. Вышел он медленно, обернулся, привел в порядок волосы и одежду. – Куда же вы, доктор, пропали, – заворковала Екатерина Карловна откуда-то сбоку. – С Танечкой, верно, кокетничали? Танечка, опять задрав юбки, со строгим лицом прошлась по гостиной, мимо доктора и вдовы, и вернулась к роялю. Поляков весело расхохотался, даже хлопнул в ладоши, Фаворский тоже зааплодировал. Таня поклонилась, привстав из-за клавиатуры. – Дивно, дивно… Екатерина Карловна, я вас должен закончить… – Вы вот лучше доктора нарисуйте… – Доктора обязательно… Вы, Михаил Алексеевич, верно, тоже человек творческий? – С чего вы взяли? – У вас вкус… Раз вы за Екатериной Карловной ухаживаете… Нет-нет я серьезно! Делаете что-нибудь? Пишете, рисуете? – Пишу, пишу… Времени только нет. – Ясно… «Записки земского врача»… Или роман? – Нет, роман я напишу в… сорок восемь лет, еще полжизни осталось. Напишу и помру. В сорок девять. А в какой-нибудь вечерней газете, в крохотной рамочке, будет напечатано: «Умер Михаил Александрович Поляков». – А я ваш портрет нарисую… Если только не уеду… В Америку… – Ах, господа, совсем забыл, – стукнул себя по лбу Фаворский. Он выудил из своей папки пластинку и подошел к граммофону. – Совсем новая вещица, очень модная в Испании… Танго… Игла заскрипела, и послышалась грустная и проникновенная музыка… – Besame, besame mucho… Таня и Фаворский танцевали, старик наливал водку, Ося задремал. Пластинка крутилась, Поляков чуть покачивал головой в такт музыке… Ему было действительно хорошо, вдруг даже глаза увлажнились, он набрал воздуху, на каком-то аккорде Екатерина Карловна застонала, его тоже пробила судорога, и они обессиленно сползли на кафельный пол туалета. Музыка продолжала звучать из патефона, установленного в приемной Мурьинской больницы. Баба, укачивающая ребенка, несколько старух, побитый мужик, дети, стоящие вдоль стенки, бородатый мельник – все они в ожидании приема молча смотрели на медную трубу. – Это танго, из Испании привезли, – слышался из-за стены голос доктора. – Красиво… Как вы, Михаил Алексеевич? – отвечала Анна. – Прекрасно! Много там еще? – Человек пятнадцать… – Тяжелые есть? – Девочка, только привезли… – Это, мамочка, ты вовремя спохватилась, – говорил Поляков беззвучно рьщающей бабе. – Дифтерийный круп, – бросил он фельдшеру. – Который день больна? – Пятый день, пятый. Поляков мрачно глянул на нее из-под лампы-молнии и вновь принялся исследовать горло трехлетней белокурой девочки, которая сипела и глотала воздух ртом. – Пятый, батюшка, пятый, с воскресенья… – плаксиво запричитала бабка из угла. – Ты, бабка, помолчи, мешаешь. О чем же ты пять дней думала? – обратился он к матери. Та вдруг встала, передала девочку бабке и бухнулась на колени. – Помоги. Дай капель каких. – Это каких же, не подскажешь? – Тебе, батюшка, лучше знать, – фальшиво заныла бабка. – Удавится она, если Лидка помрет… – Да замолчи ты, бабка! А ты встань сейчас же, или вовсе разговаривать не стану. Баба моментально встала, взяла ребенка и опять принялась качать. – Вот так все они, – проворчал фельдшер. – Своих же детей морят… Девочка хрипела все сильней, бабка начала мелко креститься на гинекологическое кресло. – Что ж, значит, помрет она? – глядя с черной яростью на доктора, спросила мать. – Помрет, – негромко подтвердил Поляков. – Ой, Божечки, Божечки, – заголосила бабка, – удавится, удавится она… Баба нехорошо смотрела на Полякова, потом крикнула: – Дай ей, помоги! Капель дай! – Вот что, баба. Теперь поздно. У ней горло забито, дышать невозможно. Операцию делать надо. – Это как же? – Горло разрежем пониже и трубку серебряную вставим. Иначе помрет. Мать вцепилась в ребенка, глядя на Полякова как на безумного. – Что ты! Не давай резать! – заголосила бабка. – Что ты! Горло-то! – Уйди ты! Камфары впрысните, Анна Николаевна… Мать все защищала девочку, но Анна сделала укол. – Думай, баба. Если за пять минут не надумаешь, сам уже не возьмусь делать. – Не дам! Не согласна я! – Нет нашего согласия! – подтвердила бабка. – Как же это, горло резать… Поляков пожал плечами и приказал, выходя: – Отведите их в палату, пусть сидят… Во дворе, как обычно, сидели пациенты, кто на телегах, кто на лавке у входа. Поляков поднялся к себе, сел за стол, закурил. Механически перелистал руководство по оперативной хирургии, открыл на главке «Трахеотомия», где были изображены разрезанная шея и серые кольца дыхательного горла со вставленной туда трубкой. Поляков некоторое время смотрел на картинку, потом расслабил галстук, мучительно потер виски. На часах было пять. Он посидел немного, взял кочергу и застучал по печной двери. – Анну Николаевну пришли! – крикнул он в топку после паузы. Больничный коридор был пуст, в одной из палат лежала задыхающаяся Лидка, мать ее качала, бабка крестилась. Поляков прошагал мимо, остановился у двери аптеки, огляделся, подергал. Дверь была закрыта. Поляков вышел через черный ход, без пальто, в одном халате, подошел к окну флигеля, где жили акушерки. В комнате светила лампа под абажуром, у зеркала стояла Анна и курила. Поляков хотел было постучать, но заметил, что она кого-то слушает, равнодушно пожимая плечами. И действительно, из-за стола выглянула рыжеватая голова Анатолия Лукича. Он стоял посреди комнаты на коленях, прижав руки к груди. Поляков посмотрел и быстро пошел к корпусу. – Пелагея Ивановна, будем оперировать, готовьте инструменты, зонд и Анну Николаевну сюда. Где фельдшер? – строго спросил он, распахнув дверь ординаторской. – Сию минутку, доктор… Привезли кого? – Трахеотомию девочке. – Согласились? – удивилась сестра. Поляков прошагал дальше. В коридоре сидела баба, Лидкина мать, и, раскачиваясь, твердила: – Мужик вернется, узнает – убьет меня, убьет, истинно говорю… – Батюшка, как же это, горло-то резать, а? Она баба глупая, а моего согласия нету, нету согласия… – прилипла к Полякову бабка. – Бабку эту – вон! – скомандовал он акушерке, которая немедленно бросилась исполнять. Раскрасневшийся фельдшер устремился к операционной, а Анна, поймав взгляд Полякова, пошла прямо за ним, к аптеке. Операция шла не так давно, но лица фельдшера да и врача были покрыты потом. Анна вытирала иногда марлей лоб Полякова. Глаза его блестели, движения были уверены. Он положил нож, взял зонд, начал раздвигать ткани. Наконец добрался до дыхательного горла, зацепил крючком и передал его Анатолию Лукичу. Когда уже можно было делать надрез, рука фельдшера вдруг потянула крючок и стала буквально выдирать горло. Поляков замер, поднял глаза и увидел, как Анатолий Лукич медленно валится назад, раскрыв рот. Извернувшись, он успел схватить его за руку и так держал, пока фельдшер со стуком не свалился на пол, опрокинув лоток с грязными инструментами. Сестры бросились к нему, но Поляков не мог освободить крючок, держа фельдшера за запястье одной свободной рукой практически на весу. Пока все копошились внизу и никто не смотрел, он отодрал его пальцы зубами. – Оставьте… Это обморок. Держите, – передав инструмент Пелагее, он наконец сделал надрез и вставил туда трубку. Ничего не произошло. Лидка лежала синяя, с разрезанным горлом. В оглушающей тишине Поляков спокойно обвел глазами операционную. Все смотрели на стол, фельдшер испуганно поднялся, мотая головой. В этот момент девочка вдруг содрогнулась всем телом, с хрипом выплюнула из трубки какие-то сгустки прямо на Полякова и истошно заорала. – Зашивать. Поляков вышел на двор. На противоположной стороне, у забора, лицом к полю стоял Влас. Надрывно и пронзительно он играл на гармошке «Бесаме мучо». С подводы поднялась темная фигура и направилась к Полякову. Он узнал черного мужика, которого встретил в первую свою ночь в Мурьино. Поляков замер, потому что на вытянутых руках тот опять держал сверток и с поклоном протягивал его доктору. Поляков тоскливо огляделся и заметил красивую одноногую девку на костылях. – На здоровьице, на здоровьице… Спаси Бог… – глухо прогудел мужик и почти силой толкнул дочь на колени. – Что… это? – спросил Поляков, отдернув тряпку. – Вам, вам, на здоровьице, в благодарствие, баба молится тож… Под вышитым полотенцем был завернут здоровый шмат сала. Поляков взял сверток и пошел, и гармошка Власа пропела последние ноты. У дверей своего флигелька плакала Анна в накинутом на плечи пальто. – Вы уже, Михаил Алексеевич, которую неделю… Так нельзя… Я не буду больше вам раствор приготовлять… – Анна, мне сейчас это необходимо, я болею… – Лечитесь. – Где? – В отпуск езжайте. Морфием не лечатся. Не могу себе простить, зачем только согласилась во второй раз вам приготовить… – Аннушка, я что, по-вашему, морфинист, что ли? – Вы становитесь. – Так вы сделаете укол или нет? – Михаил Алексеич… Миша… – Дайте ключи от аптеки, тогда я сам. – Миша, не надо, я прошу, надо остановиться… – Дадите ключи или нет? – Не дам. – Вы здесь всего лишь сестра милосердия. И я вам приказываю, как врач: выдайте ключи от аптеки. Немедленно. Анна тихо посмотрела и протянула ключи. Поляков вырвал их и направился к корпусу. – Сделаете или нет? – зло спросил он, оглянувшись. Анна двинулась следом. В свете керосинки руки Анны быстро перемешивали раствор. Поляков нервно курил у двери, потом подошел к полкам. Рука его взяла один из четырех пузырьков с надписью «Morphini» в шкапе, метнулась к карману, затем вниз, и за колбами с физраствором пузырек был спрятан. Поляков полулежал на диване, Анна сидела у его ног, гладила колени. Кажется, оба плакали. Но если Поляков и плакал, то незаметно и легко, а Анна плакала без слез. – Ты прости меня, – сказал он. – Нет, что ты, я не сержусь. Я теперь знаю, что ты пропал. Это я виновата, ты меня прости. Не надо было тогда делать второй укол. Это я виновата, Миша. Ты теперь погиб. И я с тобой. – Я поеду в Москву, в лечебницу. Не волнуйся. Или просто уменьшу постепенно дозу и отвыкну. – Фельдшер подозревает что-то. Бомгард от этого застрелился, они не говорили просто… Он всего за год погиб, тоже кололся морфием. Все знали. – Не может быть… Что ты говоришь… – Фельдшер догадывается. Заметна убыль морфия в аптеке. – Завтра же поеду в уезд, выпишу еще. (Если что, я пузырек десятипроцентного переставил вниз, за реторты. Там же, будто заставили банками, если хватятся…) – Тебе надо ехать в Москву. Хочешь, я с тобой? – Аннушка, вздор все это. Я же не морфинист… Уменьшу дозу, и все. Давай патефон включим. – Что же тебе нужно, Миша? Ты скажи только, я сделаю… Как же мне быть… – Включи патефон, Анечка. – Может, она тебя спасет, твоя Амнерис, – Анна кивнула на фотографию женщины. – Может, тебе к ней нужно? – Нет. Мне с тобой нужно. – Знаешь, я тоже хочу уколоться. Узнать, за что ты его так любишь. Лошадка Власа пугливо косилась на облупленные двухэтажные домики уездного городка, шарахнулась от пожарной цистерны с двумя ломовиками и наконец остановилась у желтого здания аптеки. Поляков, застегнутый на все пуговицы, соскочил с телеги и вошел внутрь. Аптекарь, сверяясь с рецептом, выбирал из шкафа какие-то скляночки. Поляков напряженно следил за ним, в какой-то момент даже оглянулся. Поставив кофеин на прилавок, аптекарь снова уткнулся в рецепт и пошел за аспирином. Поляков смотрел в окно. Перед входом, на улице, суетливо рылся в карманах пальто чернявый фельдшер из Симоновской больницы, Лев Аронович. Поляков вздрогнул от голоса аптекаря. – Сорок грамм морфия? Звякнул колокольчик входной двери. – Нет у нас такого количества. Граммов десять дам. Поляков молчал. Лев Аронович подошел к прилавку, робко сказал «здрасьте» аптекарю и тут заметил Полякова. – Вы из Симоновской? Что у вас? – кивнул аптекарь. – Добрый день, – поздоровался Поляков. – Здравствуйте… Я для Симоновского пункта, – чернявый протянул бумажку. – Господа, да что вы, сговорились?.. Нет у нас такого количества… У Полякова даже задергалось веко, однако Лев Аронович оказался настойчив. – Позвольте, я заказывал… Еще месяц назад… У меня заказ, вот квитанция… – Господа, у меня разнарядка для фронта, на складе семнадцать грамм для земства. Десять коллеге – остальное вам. Поляков чуть отошел от стойки, ослабил шарф и молча наблюдал, как неприятно изменилось лицо Льва Ароновича. – У меня тридцать койкомест. И сорок семь больных. У коллеги в Мурьино, полагаю, менее. – Господин… Бомгард, – заглянул в рецепт аптекарь, – мне, поверьте, все равно кому. Разберитесь с коллегой сами. Чернявый замер, а Поляков подошел и начал укладывать склянки в саквояж: – Мне, думаю, нужнее, чем господину… Бомгарду. Давайте хотя бы грамм десять. Они ехали по той же дороге, что и в сентябре. Снегу было мало, так что пейзаж почти не изменился. Ехали долго, не разговаривали. Потом Влас высморкался, а Поляков сказал: – Уеду я, наверное… В Москву, в отпуск. – Да, все одно… – почему-то ответил Влас. – И в Москве не лучшее нынче… Анна сидела у печки с закатанным рукавом, массируя место укола. – Не увеличивать дозу, самое главное. Я увеличил, и… привыкание. Скверное состояние… бывает, – возбужденно говорил Поляков, протирая пластинки и глядя куда-то на улицу. – Попробую снизить, или можно кокаином заменить… – Надо стерилизовать шприцы непременно, Миша. У тебя уже нарывы, может быть заражение… – Да-да… Стерилизовать… Ну я же не сестра, я врач. У тебя руки золотые, ты и колешь незаметно. А я, по правде сказать, и раствор приготовить как надо не умею… Поляков установил пластинку, посмотрел в окно. Посередине двора бессмысленно торчал фельдшер, глядя в их сторону. «Я о сестре тебя молю», – запел Валентин. – Хорошее, – сказала Анна, лежа у огня. – Хорошее лекарство – морфий. Только мне кажется, Миша, мы погибнем от этого. – Глупости, Аннушка… – Надо тебе ехать, надо ехать… Анатолий Лукич повернулся и пошел к корпусу. Не зажигая света, он вошел в аптеку с лампой, открыл шкаф и пошарил за банками в нижнем отделении. Достав пузырек, он поставил его на провизорский стол, сел, поколупал бумажку. Потом, потирая переносицу, прошелся вдоль шкафов, что-то выбирая. Так же быстро, как и в руках Анны, смешались порошки, одна ладонь смела в другую лишние крошки белых кристалликов, потом вытрясла в карман халата. Пальцем он чуть приладил отклеивающийся уголок ярлыка, поставил пузырек на место и, поправив очки, неловко перекрестился. Большие напольные часы в докторском кабинете, доставшиеся в наследство от Леопольда, показывали без пяти пять. Все было на своих местах, уютный маятник, когда-то страшное гинекологическое кресло, коллекция инструментов и книжный шкаф, стеклянная дверца которого отражала две фигуры. Поляков сидел у стола, перед ним на коленях стояла женщина и, кажется, занималась с ним любовью. За окном шла обычная дневная жизнь: разгружали дрова с помощью выздоравливающих, бегали дети, несколько родственников ждали своих. Из своего флигеля к аптеке прошла Анна, бросив взгляд на окошко. Поляков чуть ослабил галстук, но было ясно, что ему скорее плохо, чем хорошо. Он как-то тяжело сглотнул, глянул вниз на двигающуюся красивую голову, на часы и сразу на дверь аптеки, через двор. Она была закрыта. Сосредоточиться на любви не получалось. Поляков попытался было, но вдруг увидел, как медленно и спасительно открылась черная дерматиновая дверь, как вышла Анна, увидел даже, как она придерживает карман пальто. На часах было пять, время укола. Поляков встал, молча посмотрел на Екатерину Карловну и, застегнувшись, вышел. Пластинка крутилась очень медленно, вместо музыки было слышно дыхание. Но громче всего был слышен глухой стук, похожий на биение сердца. Анна спала, Поляков лежал, неподвижно глядя то ли перед собой, то ли в окно. Странным было то, что по лицу и по комнате бегали красные блики. Там, куда он смотрел, за рекой стояло горячее красное зарево. Это горела усадьба Муравишники. Наконец стали слышны голоса на улице. Причитала Наталья, фыркали сонные лошади, которых выгнали на двор. Поляков вышел и двинулся вслед за бегущими по склону людьми. Мимо него, стоя на телеге, во весь опор с горы пронесся Влас. Полякова обдало ледяными крошками, он было ускорил шаг, но потом остановился, посмотрел на тот берег и ничком упал в снег. Оттуда, со стороны пожара, прямо на него молча бежала босая старуха без юбки. Противоположный склон был усеян какой-то одеждой, потерянной или выкинутой, несколько мужиков метались с баграми и лопатами, остальные просто стояли, собирались вокруг новые. Откуда-то со стороны леса появилась вдруг странная черная фигура с иконой, почти без одежды, с обгоревшим лицом без волос и усов. – За что же вы меня пожгли, братцы? – тихо обратился страшный человек голосом Василия Осиповича к стоящим поблизости. Мужики молча посторонились. К нему подбежали, повели куда-то. Из дома вынесли еще кого-то, там визгливо распоряжались Яков Аронович и пристав с помощником, который подбежал к зевакам, что-то требуя, видимо телегу. Мужики неуловимо растекались по сторонам, пока пристав не ухватил одного за воротник и не замахнулся кобурой. Крикнули, подогнали телегу, стали укладывать тело, потом сняли и снова положили на снег, усадили двух обгоревших. Василий Осипович, который сидел на телеге Власа, вдруг сорвался и бросился к дому, зовя Таню. Его нагнали, поволокли обратно. – За что же пожгли? – снова спросил он. Яков Аронович подбежал со шприцем, сделал укол, и Влас тронулся к реке в сопровождении баб и старенького лакея, который еле поспевал за ними. Поляков догнал обе телеги уже в больничных воротах. – Перевязочные готовьте, морфий, – отрывисто командовал во дворе Яков Аронович. – Готово все, – крикнула Пелагея Ивановна, растворяя двери. Анатолий Лукич отогнал мужиков, собирающихся нести пострадавших на руках, Влас вытащил носилки. В предбаннике операционной Поляков наткнулся на Якова, которому Анна помогала застегнуть халат. – Пятерых привезли, верно, еще будут… – возбужденно начал он и приказал Пелагее: – Морфию всем… Не отвечая, Поляков прошел дальше, открыл дверь в операционную. – Анатолий Лукич, кто тяжелее? Фельдшер что-то отвечал сквозь крики обгоревшего мужика. – Тампонируйте пока. С черепно-мозговой мне, Яков Ароныч возьмет второго. Соборевского готовить. Руки. Анна стала лить воду, прибежала и Пелагея с двумя лотками, набрала морфий в шприцы и зашла в операционную, где уже начали работать фельдшеры. За дверью установилась вдруг странная тишина. Обгоревший перестал орать, а Поляков увидел сквозь стекло, как наблюдают за инъекцией и Яков, и Анатолий Лукич. Причем последний как-то жалко улыбнулся и остался так стоять, проводив взглядом Пелагею, которая спешила в палату. Через секунду высунулся всклокоченный Яков: – Умер больной… Сердце остановилось… Вбежала задыхающаяся Пелагея: – Доктор, там Василий Осипович… После инъекции… – Это не морфий, Пелагея Ивановна, это же калий, – спокойно пояснил Анатолий Лукич и сел на пол. Анатолий Лукич покорно прошел в сопровождении пристава по коридору, мимо двух каталок, накрытых белым, мимо Анны и Полякова. Его вывели во двор, заполненный людьми, посадили в бричку рядом с помощником и повезли. Яков Аронович посмотрел на Анну через дверь и, быстро перебрав пузырьки, сунул два себе в карман. Бричка ехала по тем же знакомым унылым местам, которые Поляков проезжал раньше. И Влас, и он смотрели прямо. Патефонная труба вздрагивала на кочках. Резкий гудок паровоза стрельнул дымом, лязгнули буфера. Паровоз гуднул еще раз. Анна вздрогнула как будто от этого звука. Она лежала на кушетке в ординаторской и плакала. За столом ел Яков Аронович. Стучали колеса вагонов. За окном бесконечная волна провода летала вверх-вниз, перечеркивая виды смоленской дороги. На столике стоял полуразобранный саквояж, лежала желтая тетрадка. «………………………………………………..» Поляков шел вдоль стены Новодевичьего монастыря по направлению к Пироговской больнице. Москва была пуста, и когда на колокольне зазвонили, Поляков остановился и долго не мог понять, что звук идет прямо сверху, над ним. На лавке в безлюдном сквере он привычно скинул жгут, помассировал руку. Потом посмотрел на часы, свернул папироску. Стеклянная дверь была по-больничному замазана белым. Поляков затянулся в последний раз, поправил волосы и галстук, позвонил. Из окон во двор смотрели несколько бледных лиц. – Не вы первый, не вы последний, коллега, – доносился голос из коридора. – Полежите месяцок, сейчас психиатрическая клиника – самое спокойное место. А потом лучше бы в Москве остаться, в суете, в заботах. В революционном вихре, так сказать. Здесь меланхолия быстро уйдет. Не до депрессий. Старичок с женским лицом отставил в сторону утюг и переложил стопку наволочек в высокий шкаф. В проеме двери появился толстый и усатый доктор в очках. – Сюда, коллега. Переоблачайтесь. Кирилл, прими… – Доктор впустил Полякова и вручил старичку направление. Сам же вышел кликнуть сестру. Эконом прочитал, выдал Полякову за ширму белье и пижаму, занес что-то в книгу и продолжал писать, даже когда пришла сестра и увела поступившего. Кровать стояла возле окна, рядом тумбочка. Снова ударило откуда-то сверху. Это был звон с колокольни монастыря. Утром Поляков выпил, что положено, из маленького стаканчика, потом еще таблетки. Встал и увидел соседа, совсем не похожего на больного, а похожего, скорее, на офицера. Тот отвел глаза. Поляков вышел в коридор. В дальнем конце стоял фикус и тикали большие напольные часы. Поляков двинулся в другую сторону. Кто-то сидел в палатах, было тихо. Свернув за угол, он наткнулся на дежурную сестру, которая сидела за столом. – Вы в уборную? Вон там, слева. Пришлось пойти в уборную, и через приоткрытую дверь аптеки Поляков помимо своей воли увидел шка-пик с лекарствами. Как раз заканчивалась раздача. В умывальной в ряд стояли ванны, и санитар со шлангом наполнял уже третью. В двух лежали люди – лысый и старичок с бородой, который тихо перекрестил вошедшего. – На процедуры? – крикнула сухая фельдшерица из окошка. – Вы из какой палаты? – Поляков… – Поляков… Поляков… – она сверилась с тетрадью. – Десятая, во вторую смену. Позовут вас. Ночью Поляков заснуть не мог. Весь в поту, он достал из тумбочки папиросы, встал на кровать, попытался открыть форточку. Сосед наблюдал за ним без всякого интереса. Поляков слез. – Морфинист? – также без интереса спросил офицер. – Водки могу дать. Взаймы. Поляков кивнул и подошел к нему. – В чашку налью… Пока Поляков искал в темноте свою чашку, офицер выудил откуда-то чекушку. – Деньги-то есть? – Сколько стоит? – Если всю, то полтинник, – офицер налил точно половину. – Потом можно, – добавил он. Поляков выпил и вышел в коридор. Сестра дремала, дверь аптеки была закрыта. Он тихо подергал ручку и вздрогнул от голоса: – Что вам? Уборная слева, дальше… Часы в коридоре тикали так, что отдавалось в самом мозгу. Офицер спал, Поляков допил водку, но тиканье втыкалось в голову железным ломом. За окном уже светлело. Поляков задрал голову вверх, и с колокольни бабахнуло спасительным перезвоном. Началось утро. Опять въехала сестра с лекарствами, Поляков жадно выпил порошки и быстро оглядел тележку, когда сестра повернулась с лотком к офицеру. Тот, кстати, выглядел уже совсем по-другому, тиком дергалась половина лица, изо рта чуть ли не капала слюна, глаза бегали. Когда сестра вышла, он выплюнул в руку белую кашицу из таблеток и вытер рот. Поляков стал смотреть в окно. На мостовой расхристанные солдаты с повязками и с ними еще человек шесть какой-то шпаны остановили бричку. Сначала седок скандалил, это был военный с лампасами и в орденах, уже пожилой, с усами и в папахе. Женщина и девочка сидели тихо, прижав к себе узлы и чемоданы. Вдруг лошади дернулись, но их кто-то взял под уздцы и попятил назад, на самый тротуар, военный вскочил. Кто был ближе, из шпаны, ударил его ногой ниже пояса, другой схватил генерала сзади за шею. Повалить все никак не получалось, генерал был крупный, кто-то перескочил с другой стороны, по коленям женщин, которые стали визжать. Прохожие исчезли. Генерала повалили, стали топтать. – Лежать! – заорал вдруг Поляков из открытой форточки. – Всем на месте! Перестреляю, твари жидовские… Поляков дождался, пока на него обратят внимание внизу, и снова крикнул что-то невнятное. Он стоял на спинке кровати, высунув голову в форточку. Снизу кто-то пальнул. Смертельно бледный сосед с ненавистью бормотал: – Заткнись, сука, заткнись, сука, заткнись… Он был уже готов броситься на Полякова, но тут на улице затихли, видно приметив окно, и снизу послышался стук и звон стекла. Поляков соскочил с кровати и кинулся в коридор. Офицер же вжался в угол и стал опять изображать сумасшедшего, от страха получалось плохо. Поляков пошел прямо к аптеке, дежурной сестры не было, кто-то кричал внизу: «Это больные люди, они за себя не отвечают, психические больные». Пробежала фельдшерица из умывальни, затопали ноги на лестнице. Поляков открыл шкаф, быстро нашел два пузырька десятипроцентного раствора, посмотрел в столе. Потом надел белый халат и вышел. – Это психиатрическая лечебница, больные люди, я вам повторяю! – кричала старшая сестра. – Вылечим сейчас… Кто орал, спрашиваю? – крикнул на весь коридор вошедший. Он был то ли, правда, еврей, то ли кавказец, а с ним паренек без усов, лет семнадцати, с наганом. Да еще топали внизу. За ними семенили две перепуганные сестры. Поднялся еще кто-то. – Вон, оттуда, оттуда орал… Крайняя палата… Поляков вышел на веранду уже в своем пальто, с саквояжем в одной руке и с ботинками в другой. Несколько больных гуляли по парку, шума отсюда слышно не было. Он устроился на дальней скамейке и, только когда уже укладывал шприц в коробочку, заметил два ничего не выражающих полудетских лица. Какие-то вечные пациенты Пироговки тихо наблюдали за ним из кустов. Лица показались ему смутно знакомыми, особенно когда один чуть поклонился. Поляков переобулся, спрятал шприцы в саквояж и через ворота вышел на улицу. Он не стал оглядываться назад, а пошел к центру. Откуда-то сбоку вдалеке хлопнули два-три выстрела, лениво взлетели голуби. У входа в аптечный корпус больницы стоял грузовик, запряженный лошадьми, и маленький комиссар с бантом в окружении солдат требовал что-то у медперсонала. Поляков пошел дальше, а комиссар с бантом продолжал: – Я вам объясняю еще раз, именем Мосревкома, я требую выдать медикаменты по списку. Это был Яков Аронович. Заведующий что-то неуверенно отвечал. – Вам нужен ордер? Вам нужен ордер? А вы знаете, что по решению Мосревкома я могу вас даже арестовать без ордера? В кабине грузовика сидела Анна. Она была коротко подстрижена, в черном пальто и очень бледная. Анна посмотрела вслед уходящему Полякову и отвернулась. За углом, куда он свернул, Поляков наткнулся на двух солдат с повязками. Один мочился у чугунной решетки, встреча была неожиданной. Солдаты – то ли калмыки, то ли казахи – подозрительно оглядели Полякова, один посмотрел сквозь решетку на своих у крыльца. – Бумага есць? – спросил он с акцентом. – Что? – Бумага есць? Мандат есць? – тупо повторил он. – Я доктор Поляков. Его товарищ заправился и подошел ближе. Анна вышла из кабины, на крыльце осталась пара солдат, остальные ушли внутрь. Анна, запахнувшись поплотнее, пошла по дорожке в глубь сквера. – Бумага есць? – тупо настаивал калмык. Поляков покопался в кармане, потом открыл саквояж и протянул ему бумагу. Калмык посмотрел, потом посмотрел его товарищ. На рецепте было написано: «Morphini – 0,5%. 10 гр., Aspirini – 30 гр. Доктор Поляковъ». Красноармейцы читать не умели. Из флигеля вышли солдат и санитар с коробкой, потом Яков Аронович с какой-то банкой и свертком со съестным. Он отправил их к машине, а сам, что-то жуя на ходу, направился к Анне. Она кивнула, он суетливо вручил ей банку и побежал обратно. Анна постояла и снова медленно пошла по дорожке. Калмыки отдали Полякову рецепт, он шел вдоль решетки и смотрел на Анну. Они почти поравнялись, и тут Анна его заметила. Банка выскользнула у нее из рук, масляная жидкость разлилась по булыжникам. Не отрывая глаз, она машинально подняла пергаментную бумажку, сложила ее в комочек. Их разделяла только решетка. Анна смотрела долго, уже вышел Яков Аронович и, окликнув кого-то, устремился к ним. Она просунула ладони сквозь прутья. Поляков взял ее за руки, вложил в ладонь коричневый пузырек. Яков Аронович крикнул издалека: – Доктор! Поляков! Вы… Стойте! Михалалексеич-секунду-стоять! Поляков стоял, хотя уже и калмыки на углу обернулись, и солдаты у ворот смотрели в их сторону. Яков Аронович бежал, путаясь в кожаном пальто, и нелепо пытался спрятать за спину маузер. Кто-то из красноармейцев нерешительно двинулся, а потом уже побежал за ним. – Поляков… Стоять… Вы здесь… Вы каким образом… Пойдите-ка сюда, пожалуйста, – сбиваясь на шаг, чтобы не спугнуть, и задыхаясь, шептал Яков Аронович. Полякова по-прежнему отделяла решетка, он, криво улыбаясь, попятился назад. – Держать! – взвизгнул Яков Аронович, неумело выставил маузер и бросился вперед. Нога его, проехав по масляной луже, взметнулась вверх, вторая выписала немыслимое па, и он, махнув левой, будто отдавая команду «пли», оглушительным и неожиданным выстрелом снес себе полголовы. На секунду все замерли, наблюдая, как быстро смешиваются две жидкости на булыжниках сквера. Заведующий на крыльце быстро перекрестился. Потом грохнуло что-то, раздались крики, потом еще что-то грохнуло, зазвенело по решетке. Поляков понял, что по нему стреляют. Он кинулся вдоль ограды, и, хотя расстояние до преследователей от этого только сокращалось, нырнул в калитку, обратно в парк, потому что слева виднелись постройки и кирпичный забор, а справа – открытое пространство. Поляков видел, что слева, наперерез ему, бегут люди, их отделяли какие-то кусты и клумбы, но деваться было некуда. Вцепившись в саквояж, он перемахнул через кирпичную стену, свалился на какие-то мусорные ящики, метнулся в подворотню и почти столкнулся с солдатом. В лицо ему прогремел винтовочный выстрел. От неожиданности он упал, но сразу вскочил, бросился узкий проход, преследуемый топотом, обезьяной влез на другую, боковую стену и, пробежав по крышам дровяных сараев, спрыгнул в соседнем дворе на угольную кучу. На него уставились двое мальчишек, которые сидели на заборе, пытаясь понять, откуда шум. Несколько секунд они изучали друг друга, Поляков тихо приподнялся, и, как только приложил палец к губам, пацаны пронзительно засвистели и заорали: – Вон он! Здесь, вон там, вон! Стараясь не бежать, Поляков сорвался в сторону улицы, но вдруг из низенькой пристройки возник какой-то татарин с бляхой, видимо дворник, и, что-то ласково шепча, цепко обхватил Полякова сзади за пояс. Тот дернулся изо всех сил, выгнулся, но татарин, весело лопоча, приподнял его над землей и закружил. Вырваться не было никакой возможности, мальчишки неистово визжали, дворник скалился: «Тиха, тиха, тиха…» – и качал Полякова. Картина была глупая. Тот вдруг перестал вырываться и скованными в локтях руками начал рыться в саквояже, перебирая бумажки и лекарства, которые падали и разлетались. Наконец он нашел, что надо, отпустил саквояж и, извернувшись, выстрелил дворнику прямо в набивную фуфайку. Татарин как-то насмешливо сказал «Ай!» и закружил его еще сильнее. Поляков выстрелил еще. – Ая-яй! Поляков выстрелил в третий раз. – Айя-я-я-яй… Тиха, тиха, тиха, – татарин аккуратно поставил Полякова на уголь и посмотрел себе на живот. Поляков, спотыкаясь, бросился прочь. – Тиха, тиха, – сказал татарин, пошел было следом, но рухнул наконец в угольную пыль. |
||
|