"Пробуждение" - читать интересную книгу автора (Изакович Иван)

Иван Изакович Пробуждение

Экипаж спал.

Главный вычислитель помигивал в темноте цветными контрольными лампочками, монотонно выпевая свою тихую песню. Регулярно он записывал в память координаты трассы полета, вычислял, кодировал для Земли базисную информацию, считывал сигналы системы жизнеобеспечения шести погруженных в искусственный сон космонавтов.

Будь он человеком, мог бы сказать, что его чуточку тревожат сигналы, идущие из кабины номер семь, где пятую неделю лежал неподвижно Михал, геолог экспедиции. Если бы в эту минуту кто-то из членов экипажа мог оценить работу вычислителя, то наверняка посчитал бы его тупицей безмозглым — хотя сигналы датчиков сообщали, что температура кабины, а значит, и тела человека в ней, повышается, в самой программе вычислитель не обнаружил никаких ошибок. Он еще раз проверил работу электронных блоков и, не найдя никаких нарушений, перестал “беспокоиться”. Порядка ради отправил сообщение на дисплеи, помещенные над изголовьями командира, палубного инженера и женщины-врача. Правда, космонавты не в состоянии были что-либо предпринять, а разбудить их вычислитель не имел права. Так что ничего не произошло. Вот только сверхчувствительный датчик отметил активацию деятельности мозговой коры геолога.

Геолог ощутил, как падает напряжение регулятора гипнополя. Он проснулся раньше времени. Он один.

Медленно открыл глаза, прислушался к окружающей тишине. Шевельнул головой, взгляд упал на контрольное табло, указывавшее время и дату; геолог понял, что проснулся на целых двадцать четыре часа раньше. Помянул недобрым словом безмозглые приборы.

Попробовал пошевелить руками, потом ногами. Тяжеленные, точно свинцом налиты. Тогда он закрыл глаза и попытался заснуть. Уже погружался в волны сладкой дремы, как вдруг промелькнула мысль: за те недели, что они мчались в холодной черной пустоте, что-то произошло с кораблем. Нечто непоправимое. Его охватило страшное предчувствие близящейся катастрофы, о которой знал он один.

Он хотел подняться, но удержали ремни, которыми был пристегнут к постели, и кровь от резкого движения прилила к голове. Едва опамятовался. Пульс забился чаще, температура становилась нормальной.

Осторожнее, нужно осторожнее — вспомнил он рекомендации врачей. Организм должен медленно привыкать к пробуждению. Поэтому он лежал неподвижно, только глазами поводил в надежде, что вскоре исчезнет ощущение, будто в ушах постукивает острый молоточек, а изнутри черепа ему отзывается другой. Пошевелил пальцами рук и ног, высвободил правую руку, потер лоб, высвободил левую, принялся массировать виски. Сделал несколько глубоких вдохов, разминая диафрагму. Потом задержал дыхание, пытаясь ни о чем не думать. Не получалось. Висок адски болел. Самовнушение не действовало. И все же он не сдавался, силился дышать ритмично, расслабить напряженные мускулы. Постепенно стал погружаться в полудрему.

Но стало еще хуже. Лампа на потолке светила в глаза. Чувствительные глазные нервы превращали яркий белый свет в ало-черные пятна, плясавшие под веками, обжигавшие, резавшие, ослеплявшие, Добавились и слуховые раздражители. Хотелось накрепко заткнуть уши, чтобы не слышать неотвязного тиканья часов. Но он не в силах был встать и остановить их. Да и права не имел. Он зажал ладонью ухо, чтобы унять тиканье, но оно теперь доносилось справа, откуда-то совсем близко. Тут он вспомнил про собственные часы на запястье. Подавил желание разбить их о край стола — помнил все же, не забыл, что без часов он не смог бы связаться с другими членами экипажа, с командирской рубкой и вычислителем. Назойливое тиканье лезло в уши, хотя он вытянул руки вдоль тела. Поневоле он стал механически считать секунды, точь-в-точь как когда-то в детстве считал по маминому совету овец. Но висок ломило по-прежнему. Что, если связаться с остальными? Проснутся ли они, если их вызвать? Показалось, что он движется, что некая неведомая сила завладела постелью и колышет ее вверх-вниз, что всякая кабина взмывает вверх по спирали, чтобы потом обрушиться вниз. Он падал в бездонную пропасть. Это только сон, глупый сон, пришло ему в голову, ты должен проснуться, приказывал он себе, но тщетно. Падение в темную холодную пропасть продолжалось. Бесконечно долго он падал, и со всех сторон беспрерывно доносилось гулкое эхо, словно от стен шахты, по которой он низвергался в огромную пещеру. От стен эхом отскакивали голоса знакомых и незнакомых людей — искаженные, скрипучие, пронзительные и в то же время нелюдски басистые. Он защищался, зажав уши и закрыв глаза. Не помогало. И вдруг он ощутил раскинувшуюся под ним удивительную страну, к которой стремительно приближался. Складчатая, словно потоки застывшей лавы, поверхность планеты играла множеством красок. Наконец скорость падения уменьшилась. Лишь считанные метры отделяют его от поверхности планеты, где он в жизни не бывал, но прекрасно знает эти места. Твердой земли тут нет, поверхность вздувается диковинными пузырями. Горячее дыхание планеты душит его. Он касается поверхности, но ничего не ощущает. Все то же долгое падение, напоминающее затяжной прыжок с парашютом. Наконец он приходит в сознание от собственного крика: “Нет! Нет! Не хочу!”

Широко раскрывает глаза и несколько секунд ждет, пока не вспоминает, кто же он такой. Узнает зеленоватые стенки своей кабины. Облегченно вздыхает. Смотрит на часы и убеждается, что дремал лишь несколько минут. Но каких минут!

Потом вспоминает о еде. Тубы здесь, под рукой. Но он не чувствует ни голода, ни жажды, ни желания чем-то полакомиться — голод оказался лишь плодом воображения. “Редко случается, чтобы человек ел во сне”, — приходит ему в голову, и он гонит эту мысль прочь.

Хаос воспоминаний обрушивается на него, смежает веки; хоть он и боится, что сон принесет новые миражи, но дремоте не сопротивляется. И вновь — натиск рожденных подсознанием суматошных, неконтролируемых образов. Удивительно красочные самым нелепым образом переплетенные обрывки воспоминаний о подготовке к полету, вихрь картинок-галлюцинаций из детства всплывшие из глубин памяти лица и встречи. Они осаждают все настойчивее, все агрессивнее. Человек замер. Показалось, будто кто-то стоит за спиной, хотя он прекрасно знает — там лишь холодная гладкая стена кабины, никакого пустого пространства. Но, едва он так логично разложил все по полочкам, услышал сиплый голос:

“Эй, ты! Вставай! Чего валяешься?”

“Отстань, я хочу уснуть”, — пытается он убедить неизвестного.

“Глупости!”

Более жестокого хохота он в жизни не слышал. Собрав всю смелость, изо всех сил выворачивает голову назад, чтобы увидеть лицо говорящего. Высокая, щуплая фигура. Но лица не видно, все скрывает тяжелая сизая мгла.

Потом он замечает, пораженный, что фигура колышется, съеживается, изменяется, принимает облик тележурналистки, бравшей у него интервью перед отлетом. Ее нежное юное лицо теряет всю прелесть, губы растягиваются в ужасный оскал, она наклоняется к нему; нескольких зубов у нее во рту недостает, а дыхание зловонное. Он пытается отодвинуться, но не может; а журналистка сует ему под нос микрофон и настойчиво, агрессивно допытывается:

— А почему вас потянуло в космос? Отвечайте! И не пытайтесь меня обмануть. Я все знаю: для вас это — обычный побег, бегство от скуки, нудной повседневности земной жизни, верно ведь? Верно ведь, отвечайте!

Но едва он пытается робко ответить, запротестовать, тотчас журналистка исчезает. Словно растворяется. Широкая физиономия, размалеванная толстым слоем краски под криво посаженным огненно-рыжим париком ничуть не напоминала белое хрупкое личико той девушки, но это была именно она, геолог знал. Почему за несколько месяцев она так состарилась?

Перед ним возникает биолог, старый друг по космическим странствиям. Как это он не заметил прихода друга? Дверь не открывалась, это он точно помнит. Или друг вылез из-под кровати? Хочется крикнуть в лицо гостю: болван, хочешь меня напугать? Я тебе! Но ни один звук не вырывается из его спазматически сжатого горла. Зато биолог, осклабившись, острым пальцем стал тыкать его в грудь и выспрашивать ехидно: “Ну что, Мишко, Мишинко, дорогой ты наш, золотой ты наш? Открой-ка нам правду, является физическая смерть целью нашего существования или нет? Ты согласен, что одна форма жизни должна уступать другой? И как насчет тебя лично? Отвечай, но учти: я в полной готовности, одно твое лживое слово, и метеоритный дождь разнесет нас в мелкие куски!”

Оставь меня в покое, слышишь? Исчезни!

“Ты жаждешь покоя? Пожалуйста, почему бы и нет! Ты его обретешь вскорости, и на века, на вечные времена, мой милый! Сейчас его тебе обеспечат!”

Его сменяет призрачная фигура, в которой Мишко с трудом узнает врача Барбару, единственную женщину на борту их межзвездного корабля. Женщину, волновавшую умы всех, кроме старого капитана. Но успехом никто не мог похвастать.

Он хочет спросить: это ты, Барбара? Почему у нее такое старое морщинистое лицо, почему ее глаза горят ненавистью?

“У всего один конец, разве что у колбасы их два”, — говорит, склонившись над ним, еще один член экипажа, кибернетик Йозеф, про которого геологу доподлинно известно: природа начисто лишила Йозефа чувства юмора, и ни одну шутку он не способен удержать в памяти дольше пяти минут.

“Так, по-твоему, смерть не является логическим продолжением жизни? — удивляется биолог, оказывается, как ни в чем не бывало сидящий на его постели.

“Что с тобой? Грустишь по бессмертию? Не думала я, что ты такой глупец!” — шепчет ему в ухо тонкая фигурка, напоминающая Барбару в те времена, когда он с ней познакомился на университетской вечеринке, и она расхохоталась ему в лицо, когда после недели прогулок с ней он попробовал объясниться.

И, вдобавок ко всему, на столе сама собой поднялась телефонная трубка, закачалась рассерженной коброй, подползла к нему и прохрипела голосом командира корабля:

“Тревога! В скафандр! Пристегнуться!”

И он послушался бы, чтобы убежать куда-нибудь, скрыться от этих, от надвигающейся угрозы, но голос Барбары пригвоздил его к постели:

“Не напрягайся и не бойся. Лежи спокойно, лучше вспомни о чем-нибудь хорошем. Мы и так все погибнем, погибнем, погибнем”, — слабел, растворялся в жестяном эхе ее нежный альт.

Болезнь, завладевшая его телом, превратилась в ослепительный блеск, и это сияние сожгло его собеседников. Он остался один, и никакие мысли не лезли в голову. Вдруг он почувствовал, что ракета стала неудержимо вращаться вокруг своей оси. В первый момент ему показалось, что кто-то из мести засунул его в центрифугу и включил ее на максимальные обороты, чтобы убедиться на опыте, где пределы человеческой выносливости. Нет, сообразил он вскоре, это не центрифуга, он по-прежнему в своей кабине. Он читал некогда о похожем случае во время одной из первых экспедиций на Луну. Банальная поломка в системе стабилизации корабля. Космонавты хватили лиха, прежде чем нашли и исправили повреждение.

Все окружающее превратилось в небывалый водоворот. Долго он так не выдержит. Нужно что-то делать. Но как ни напрягал он свою память, так и не вспомнил, как в этой ситуации действовать, что предпринять. Вовремя вспомнил, что о том случае он читал второпях, с пятого на десятое. Как назло, в том мельком просмотренном микрофильме эта история значилась в рубрике курьезов. Тогда ему и в голову прийти не могло, что через несколько лет он сам окажется в схожем положении. Вот и не дочитал…

Он сунул руки под ремни и попытался определить скорость вращения. Не удалось. Он знал: как только скорость достигнет одного оборота вокруг оси в секунду, придет конец. Человеческий организм не выдержит. Если ему не удастся как-то стабилизировать корабль, все пропало. И он сообразил, что делать. Во-первых, любой ценой добраться до рубки управления. Но тело не повинуется, ноги бездвижны, словно их придавили тяжелым грузом. Нужно добраться до двери, а потом в носовой отсек; или хотя бы разбудить главного инженера. Автоматы явно не в силах овладеть ситуацией. Видимо, у них недостает телеметрической информации. Или в их программе такое происшествие не предусмотрено? Все возможно. Быть может, вращение и так замедлится, включатся и сами сработают электронные системы ориентации. Может, не так все плохо? Если это авария, и нужно подождать, пока не разрядится батарея? При такой скорости вращения это произойдет быстро. Автоматы вскоре все приведут в норму.

Но почему один я беспокоюсь? Неужели остальные не ощущают вращения? Где капитан, главный инженер, врач? Не проснулись еще? Это после такой встряски?

Он облился холодным потом — только мертвые ничего не чувствуют…

Но он-то жив! Нужно собраться с силами, невзирая на синяки и боль от ударов. Нужно добраться до рубки, доползти, в конце концов. Нужно привыкнуть, как стронуться с места, как действовать быстро и толково, пусть даже этот мир (глупость, какой еще мир?) так вращает человека.

Севши на постели, он отметил явное ослабление вращения. Вот он почувствовал себя совсем неплохо. Ни на чем не задерживая взгляда, он освободился от ремней, опустил ноги на пол.

И с горечью подумал вдруг: ну и дурень же ты, хорошо тебя купили! Ты сидишь в Центре подготовки. Это совершенно ясно; подсознательно ты всегда боялся центрифуги. Чертовы доктора это знали, и нарочно крутили дольше, чем остальных. Отсюда головокружение, все видения, головная боль, потеря координации. Но когда они остановят? Это уж слишком. Своего они добились. Эх, чувствуешь себя здесь обезьяной в клетке. Все на тебя пялятся из-за решетки, смеются над тобой. Когда же эта проклятая центрифуга остановится? Я ведь на земле, а тут совсем не те физические законы, что в межпланетном пространстве! Забыли они про меня, что ли, разошлись по домам, и мне придется крутиться до утра?

Нет, это невозможно. Ну, а вдруг? И автоматы, и вычислитель отнюдь не злокозненны, и крутят меня без злого умысла. Они не способны мыслить. Они выполняют приказ.

Он почувствовал себя опустошенным. Лежал неподвижно, безучастно. И прозевал тот замечательный миг, когда вращение прекратилось вовсе. Мучительное представление закончилось. Холод сменился потоком тепла. Видимо, агрегат вышел из-под контроля. Михал вспотел, дышалось все тяжелее. Он завертел головой, рванул рубашку на груди, застонал:

— Убавьте температуру! Слышите?

Звук собственного голоса разбудил его, он дернулся, широко открыл глаза. С восторгом испытал изумительное чувство освобождения.

Итак, все оказалось сном. Глупым, бессмысленным сном. Плохо, что человеку может присниться любой вздор. Но с чего он взял, что все ему только приснилось? Он мокрохонек от пота. Нужно переодеться.

Когда он переодевался, пришла мысль, от которой кровь застыла в жилах: а почему ты так уверен, Михал, что видел сон? Все эти нелепые видения, удары, вращение, смена холода жарой — не происходили ли они в реальности, которую я, забывшись, как-то ухитрился посчитать сном, миражом с привидениями?

Он закрыл лицо ладонями и ждал. Страшился выйти в коридор, чтобы не утвердиться в пугавшей его истине.

Что с другими? Не найдет ли он их такими же хворыми?

Он попробовал связаться с ними. Возбужденно нажимал одну за другой клавиши с их номерами, от двойки до шестерки.

Ничего.

Одна лампочка, номер семь, загорелась, но линия оказалась занятой.

Черт! Номер семь — это ведь он сам. Последний в шеренге.

Последний…

Что, если им пришлось, спасая свои жизни, внезапно и быстро покинуть корабль? Его, последнего, не успели оповестить и разбудить, перенести в спасательный модуль, и он остался на корабле один-одинешенек. Или они почему-то решили, что с ним все кончено? Нужно попробовать еще раз с ними связаться. Эврика! А для чего же тогда существует главный вычислитель, супермозг, мудрейший из мудрых? Что бы ни произошло, мозг обязан знать все! Нет, вызывать его пока что не буду. Не сейчас. Установлю для себя некий срок. Скажем, час. Ну да, час я еще вытерплю, а потом свяжусь с ним. Пусть внесет ясность.

Нужно выйти, посмотреть, открыты двери кабин, или…

Прекрасно. Выйду и сразу же вернусь.

Нет, остынь-ка, ты сам решил, что еще час выдержишь. Успокойся. Что такое час? А слово нужно держать.

Глупости, кому это он давал слово? Себе. В таком случае имеет право взять его назад. И не указывай, как мне поступать, возразил он своему второму “я”, отзывавшемуся некогда на имя Мефистофель.

Михал встал, прошел к дверям, и они послушно распахнулись перед ним. Он взялся за косяк, вышел в тускло освещенный, пустой, длинный коридор. Электроэнергию явно экономили. Непохоже, чтобы кто-то недавно проходил коридором, никаких следов поспешного бегства.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — спросил он севшим голосом.

Ответа не было.

Он вернулся в кабину, лег навзничь на постель и закинул руки за голову. Ничего интересного для глаза на потолке не имелось. Когда руки затекли, он встал и занялся гимнастикой. Командовал себе: руки вытянуть! опустить! присесть! руки вытянуть! присесть!

После нескольких приседаний лег вновь, вниз лицом. Почувствовал грудью что-то твердое, перекатился на бок и достал из нагрудного кармана рубашки куколку в скафандре. Полюбовался на нее, и в памяти тут же всплыли картины недавнего прошлого; вспомнил, как они с дочкой долго выбирали куклу, долго рылись в каталогах, пока не отыскали эту, понравившуюся обоим. Он вновь видел свою маленькую Еву в последний перед стартом день; она сразу стала упрашивать его взять ее с собой, а он ей не прекословил. Знал: если твердо откажет, она долго еще будет приставать. Поэтому сказал так: неужели мы вдвоем улетим в далекое, долгое путешествие, а мамочку оставим одну? Ева не нашла, что на это сказать. Заявила, что будет помогать мамочке, пока он летает, и не только потому, что он обещал привезти красивые камешки, каких ни у одной девочки на свете нет. И поставила ему условие: когда станет грустно в дороге, пусть он обязательно смотрит видеокассеты, те фильмы, в которых она выступает единственной актрисой. Он обещал — и Ева за это подарила ему свои новые игрушки, чтобы обязательно взял их с собой в ракету. Слезы навернулись ему на глаза при этих воспоминаниях. Он механически стряхнул с куколки несуществующую пыль и спрятал ее.

Боль в мозжечке, сначала не дававшая знать о себе, стала сейчас невыносимой. А ведь он думал, что на корабле избавится от этой проклятой хворобы, последствий мелких деформаций шейных позвонков — если долго лежать, они сдавливают нервы, и те протестуют единственным доступным им способом, посылая сигналы боли. Позвонки он повредил в молодости, в арктической экспедиции. Тогда он подумал поначалу, что боль — всего лишь реакция организма на изменение климата, атмосферного давления и радиации. Врачи, правда, быстро привели его в порядок понижавшими кровяное давление лекарствами. Неужели тело вспомнило ту давнюю болезнь? Шею, глаза, голову пронизывала характерная боль.

Итак, что будем делать? — спросил он себя. Встал, чтобы достать лекарство. Прижался разгоряченным телом к холодной поверхности шкафчика. Это принесло облегчение. Отворил аптечку, порылся в ней. Названия лекарств и инструкции по применению — он бурчал себе под нос сложные названия. Больше всего психотропов. Одни он знал, другие видел впервые и приходилось вчитываться в инструкции. Но того, что он искал, тут не было. Да и откуда им взяться в аптечке? Только корабельный врач ими распоряжается.

Впрочем, он не верил в классические лекарства, все эти разноцветные таблетки и капсулки. С малых лет родители внушали ему, что пользоваться лекарствами стоит лишь в самых крайних случаях. Организм очень быстро свыкается с лекарствами. Поэтому он позволял себе лишь витаминизированные напитки. Саркастически улыбался при мысли, что ему когда-нибудь крайне могут понадобиться химические “костыли”.

В жизни с ним не случалось, чтобы при взгляде на лекарства возникала мысль, только что пришедшая в голову: если насыпать их полную горсть, то… все кончится быстро. Не он первый, не он последний. В столь безвыходном положении он, честное слово, имеет право так поступить, это неизбежно…

Тот, второй в нем, вечный оппонент и подстрекатель, тут же вмешался: с чего ты взял, что положение безвыходное? Кто так сказал? Ты всегда презирал самоубийц, считал их безумцами, жалкими эгоистами. Нынче не те времена, когда их оправдывали и окружали романтическим ореолом известные философы и люди искусства. История Ромео и Джульетты, Вертера, Мадам Бовари и Анны Карениной вымышлены жаждавшими успеха писателями.

Но почему же он встает, берет в руки длинную трубочку, полную золотистых таблеток? Зачем высыпает их в горсть?

Он колебался.

Решил наконец, что это не выход, пересыпал таблетки назад.

Сел к рабочему столику, но не знал, с чего начать. Посмотрел, сколько времени осталось до назначенного часа. Чисто механически понизил температуру в кабине на пять градусов. Когда проходил мимо зеркала, показалось, что оттуда кто-то подмигивает. Медленно вернулся и увидел свое отражение. Смотрел не веря. Неужели это лицо принадлежит ему — старческое, иссохшее, с запавшими глазами, восковыми щеками, глубокими морщинами на лбу? А откуда эта седая прядь? Хмуро глядел на свое отражение, чуя неодолимое, прямо-таки детское желание высунуть язык, и тут вспомнил, как еще подростком долго торчал перед зеркалом в ванной. Выдумывал все новые и новые гримасы. Растягивал рот пальцами, оттопыривал уши, ерошил волосы, скалил зубы, и все для того, чтобы убедить себя, будто лицо у него необычайно выразительное. Считал, что его подлинное призвание — стать актером, комиком.

Он пошел к дверям, отметив, что выходит на пятнадцать минут раньше. Когда двери послушно распахнулись перед ним, решительно вышел в коридор. Коридор был пуст. Михал стоял, не зная толком, что собирается делать. Опершись на стену, подумал невесело: ну, и чего я добьюсь, удостоверившись, что корабль покинут, что я остался один? Нет, покинуть корабль на модуле они не могли, это не орбита Юпитера или Марса, до Земли на модуле отсюда не добраться. Массовое самоубийство? А может они, испугавшись взрыва реактора, натянули скафандры и катапультировались в межпланетное пространство? И кончилось это тем, что шесть алых раздутых скафандров отправятся в бесконечное блужданье по Вселенной, пока страдания людей не оборвет милосердный метеоритный рой…

О боже, голова раскалывается! Включить электроанестезию?

Но прежде чем он успел претворить в жизнь это намерение, вновь нахлынула апатия, и он передумал.

Идиотское изобретение. Какое-то время человеку и в самом деле легче, но при новых приступах, как честно предупреждают врачи, голова лопается от боли. Что же он собирался делать? Ага, спросить врача: что там с этими голосами и призраками, посещавшими при пробуждении? Был ли он уже тогда болен? И что с ним было, в конце концов?

Как он ни старался, не мог восстановить в памяти время после пробуждения. Ну и ладно. Он надеялся, что выпадет еще возможность поговорить обо всем с врачом.

“Выходит, ты не то чтобы допускаешь, а совершенно уверен, что Барбара на борту спит сном праведников, как говаривали наши предки?” — вмешался “тот, другой”. — “И когда придет время вы встретитесь в рубке так, славно расстались лишь, вчера? Так тебя прикажешь понимать?”

Временами я начинаю верить “второму”, Барбара. Но ты не бойся, “второй”, ничего я ей не расскажу. Иначе что она обо мне подумает?

“Что, если те создания были все же реальностью?”

Нет, немыслимо. Они бы снова пришли.

Он оглядывал коридор и ждал, чем на сей раз заявит о себе болезнь. Шестым чувством знал: она вернется, она готовится, она угнездилась в теле.

Как он и предполагал, боль в затылке взяла верх над прочими хворями. Он намочил под краном найденный в аптечке бинт, приложил к затылку, потом ко лбу. При этом заметил: приходится напрягать глаза, чтобы прочесть мелкий шрифт надписей на приборах кабины, и все равно не удается, такое впечатление, будто они исчезают и вновь появляются. Неужели вправду?

Слава богу, время миновало зачарованный рубеж — одиннадцать тридцать. И ничего не произошло. Хорошо, что он не разбудил остальных, не устроил переполоха. Над ним хохотали бы до самого возвращения домой: “Ну и чудак наш Мишко, проснулся первым и такое выкинул!”, он слышал язвительный бас биолога и голос Барбары: “Люди шалеют, когда просыпаются и обнаруживают, что они живы. Вот и он!”; и их пренебрежительные жесты…

Нет, не стоит поднимать шума. Не буду вас беспокоить, друзья мои, спите спокойно!

У него перехватило горло, и последние слова он не произнес вслух. “Друзья мои, спите спокойно”. Он только сейчас вспомнил: ведь этими словами живые обычно прощаются с мертвыми, высекают их на камне, на мраморе, чтобы никакая сила их не стерла

Почему так плохо видны числа на табло? Словно в тумане. Неизвестно почему, но человек, потерявший контроль над своим рассудком, не способный понять, что творится с ним и вокруг него, начинает видеть хуже. Точнее, ему так кажется. Нашим физиологам давно следовало бы потрудиться, устранить или ослабить те переходные состояния меж сном и бдением, те минуты, когда люди сами себе желают доброго утра.

Но саму способность видеть сны людям нужно оставить — сны необходимы, чтобы мозг мог отдохнуть.

“Нужно сохранить и возможность спать с открытыми глазами”, — напоминает ему его “тень”.

На этот раз он с ней согласен.

И даже пытается с ней дискутировать: а как насчет снов о предстоящем, о том, что ждет нас впереди? Великолепных снах, волнующих, будоражащих чувства? Правда, приходится еще и переживать минуты страха, ужасов, с которыми разум совладать не способен, и это чудовищно. Наши предки горячо спорили о так называемых вещих снах. Как с ними? Или все дело в напоре подсознания, пессимистических предчувствий, настроений минуты, потрясений — ну о чем еще вспомнить, что добавить?

Кошмары, его мучили кошмары, ночные кошмары. Так что ж ты, Мишко, не все так плохо, если ты способен рассуждать здраво.

И пока он неспешно изживал из себя Мефисто, чья речь становилась все более несвязной (мозг устал все же), на ум ему пришел великолепный способ проверить, реальность вокруг или сон.

Немедленно он приступил к делу. Развернулся, изо всей силы грохнул костяшками пальцев в стену.

— Аай, больно! — крикнул он во весь голос и с радостью пососал ссадины.

Но недолго пришлось праздновать свою маленькую победу. Грызшие его сомнения вновь напомнили о себе, вопрошая: действительно ли там, за металлическими стенами — космический вакуум и вечная стужа? Может быть, он в модуле, в Центре подготовки? Не продолжается ли некий эксперимент? Не повлияли ли на его сознание изоляция, долгое одиночество? Не утратил ли он одновременно и здравый рассудок и ориентировку в происходящем? Но разве это не довод, чтобы прекратить эксперимент? Слышите! Вы должны меня слышать, я знаю! С меня довольно. Я не останусь тут ни на минуту, ясно вам? Прошу вас, свяжитесь со мной! Я должен с вами поговорить. Я знаю, что вы рядом. Вы видите меня, слушаете мой голос, мое дыхание. Я знаю, что вы не вмешались, когда я впал в депрессию, хотели понаблюдать, как я с собой справлюсь. Но я не знаю, чего еще ждать. Я боюсь, боюсь себя. Все гораздо тяжелее, чем кому-то может показаться, уж поверьте. Вы узнали достаточно. Проверяйте пределы человеческой выносливости на ком-нибудь другом! От продолжения эксперимента отказываюсь. Вы не имеете права держать меня здесь. Выпустите меня отсюда, хоть на день, хоть на два—три часа, наладьте со мной двустороннюю связь. Я хочу поговорить с кем-нибудь, услышать человеческий голос. Я рехнусь от всего этого! Хочу покинуть эту тюрьму, эту клетку! Слышите?

Последние слова он выкрикнул во весь голос. Он был на грани нервного срыва, едва сдерживал истерические рыдания.

Через несколько минут мучительного ожидания он расслышал за стеной какие-то звуки! Распахнулись невидимые двери? Он вскочил с постели, приложил ухо к ближайшей стене, прислушался.

Зачем они пришли? Выпустят наконец? Но почему молчат?

Он отскочил от стены, словно она раскалилась вдруг.

Тишина. Мучительная тишина.

Ничего не слышно. Ни звука. Снова галлюцинации?

Набравшись смелости, он прижал к стене ладони, словно надеялся таким образом установить контакт с теми, снаружи. Он отогнал мысли о таинственных болезнях, эпидемиях, вирусах, внедряющихся в мозг космонавтов. Он здоров, ничего с ним не случилось. Но долго ли он так выдержит?

Его взгляд упал на телефон, позволявший связаться с другими кабинами и отсеками. Превозмогая внутреннее сопротивление, снял трубку. Знакомый шорох в ней успокоил Михаила. Работает. Но что это доказывает? Телефон может работать, пока не разрядятся батареи. А люди, где они? Куда подевались? Неужели смерть настигла нас, беспомощных, так молниеносно, что наши рассудки не успели погаснуть? Но ведь я размышляю, говорю, хожу? На меня надвигается какая-то болезнь, — но с ней, я — думаю, наш врач справится. Вот только симптомы немного необычные. Но и я сам не какая-то там посредственность, подумал он и тут же постарался загнать поглубже эту свою самонадеянность — изредка она вырывалась из подсознания, но он научился справляться с ней.

Что скажет Барбара? Все то же самое: твой недуг, Мишко, не более, чем кошмар, банальный нервный стресс, происходящий от внезапного пробуждения и одиночества. Пусть придет и успокоит меня, это ее обязанность. Но я-то знаю: стоит заснуть, как все начнется сначала. Слишком хорошо я все вспомнил. Так что придется рассказать ей все. Пусть хотя бы посоветует что-нибудь. Нужно проверить, вдруг она проснулась…

Голова опять стала ясной. Не рассуждая, он нажал на клавишу номер пять, и еще раз, и еще, и снова. Безрезультатно. Звонок контрольного сигнала подтверждал, что связь работает, но пятая кабина не отвечала.

Когда-то, во время подготовки к полету, он изучил этот корабль нового типа, который на долгое время должен был стать их домом, лабораторией и транспортным средством. Так что разветвленную систему внутренней связи он знал досконально. Кроме обычной сети, были еще интеркомы во всех отсеках, куда имели доступ люди, были устройства двусторонней связи на каждом рабочем столе, ночном столике, были телефоны с клавишным набором, прикрепленные к стенам. Каждому космонавту присвоили номер. Каждый носил на руке аппаратик, на котором при вызове зажигался сигнал, приглашавший к ближайшему интеркому. Одновременно высвечивался номер вызывавшего. Была еще клавиша с большими буквами ЦЛ — центральная линия. Нажав ее, можно было сразу вызвать всех остальных. Этой возможностью он и решил сейчас воспользоваться.

Но и ЦЛ молчала. Подумав, он нажал кнопку, отличавшуюся от остальных цветом и размерами.

Из динамика над головой раздался глухой равнодушный голос:

— Здесь главный вычислитель, здесь главный вычислитель. Говорите.

— Где Барбара? — спросил он первое, что пришло в голову.

— Не понимаю вопроса, не понимаю вопроса, — бесстрастно сказал вычислитель.

— Соедини меня с врачом, номер пять. Понимаешь теперь?

— Понимаю, соединить с врачом…

Ему показалось, что вычислитель чует его нетерпение и пытается выполнить приказ поскорее — уже через несколько секунд раздался голос:

— Связи с врачом нет. Номер пять не отвечает.

— Это я и без тебя знаю, болван, — сказал Михал мудрейшему на корабле прибору, которому они доверили свои жизни на пути к великой цели. — Не понимаю, как мы доверили такому дурню заботу о нас! Ты слепой и тупой!

Вычислитель молчал. Он не был запрограммирован отвечать на человеческие оскорбления.

Геолог раздраженно крикнул:

— Так соедини меня с кем-нибудь еще!

— Простите, главный вычислитель не понимает приказа. Назовите имя или код вызываемого. Назовите…

— Ну ладно, ладно… Слушай внимательно: дай мне палубного инженера, номер два, или биолога, номер три, потом командира — в том порядке, как я диктовал!

— Понимаю…

Теперь молчание длилось дольше, и вычислитель доложил результаты своих трудов:

— Простите, линия номер два не отвечает, линия номер три не отвечает, линия номер один не отвечает, повторяю…

Он швырнул трубку, не попав на рычаг. Снова поднял ее, вздохнул и сказал:

— Слушай, попробуй еще раз, вызови кого угодно и пусть…

Глупый вычислитель прервал его:

— Главный вычислитель не понимает. Назовите номер линии. Кого угодно.

Бесполезно. Придется действовать самому.

Остальные еще спят.

Спят?