Шейкин АскольдСеверная баллада

Шейкин Аскольд Львович

СЕВЕРНАЯ БАЛЛАДА

Фантастическая повесть

Я стою на седловине горной гряды. У ног моих жесткая редкая трава, лишайники, мох. Сквозь них угловато выпирают камни. Сентябрь! Вершины слева и справа от меня белы от снега, равнинный простор далеко внизу залит золотом пожелтевшей лиственничной тайги. Там, где равнина примыкает к горам, синеет озеро. Вокруг него россыпь многоэтажных домов - мой родной город.

Старожилы нашего края говорят: "На Север трудно решиться приехать. Еще труднее потом с ним расстаться. Всей душой прикипаешь к скалам, прозрачному небу, студеному воздуху". Но я-то здесь и родился.

За седловиной ущелье. Оно такое глубокое, что оттуда, где я стою, нельзя разглядеть ни проложенных по его дну железнодорожных рельсов, ни портала тоннеля, в который они уходят. Видны только серые языки каменистых осыпей, устилающих верхнюю часть противоположного склона.

Это как чудо. В сотнях метров подо мною, в сердцевине хребта, пробиты штольни. Там грохочут взрывы, машины стальными челюстями захватывают руду, а здесь вековечная тишина, беловато-зеленые нежные, как пена, ягельники, глинистые овалы пятнистой тундры.

Один из этих овалов - он шагах в трех от меня - пересекает звериная тропа. Следы на ней очень четкие. Лисьи, заячьи. Отпечаток оленьего копыта. По нему'прочерчены борозды: большой, тяжелый зверь волочил когтистую лапу. Это прошел бурый медведь, я знаю.

Куда большее чудо, чем штольни и рельсовый путь по ущелью, - то, что от самой окраины города начинается территория заповедника и все здесь поэтому должно оставаться нетронутым - растения, камни, норы, гнездовья птиц.

"Но все же почему? Почему?" - в десятый раз спрашиваю я сегодня себя.

Полгода назад я стал чемпионом зимних Олимпийских игр по биатлону. Проходили они в одном из альпийских городов. С утра до ночи не утихала там нарядная, радостная толпа. Церемонии, шествия, маскарады безостановочно сменяли друг друга. Я ничего этого не заметил. Все мои дни строились одинаково: с утра - тренировочные упражнения, потом беседы с тренерами, психологом команды; опять упражнения. С половины десятого вечера - сон. Изредка, как яркая вспышка, - часы соревнований.

То, что мне удалось быстрее всех пробежать 20 километров, самого меня нисколько не удивило: я жил в таком городе, куда съезжались соревноваться в скоростном беге чемпионы страны. Было с кого брать пример. Но биатлон - особый вид спорта. Надо быстро пройти по трассе. Будут спуски, подъемы, подбрасывающие в воздух бугры. Скорее, скорее! Бесценна каждая доля секунды.

Но за спиной биатлониста винтовка. Пройдена первая четверть пути - и ты оказываешься на огневом рубеже. Надо повалиться в снег, одну за другой поразить мишени. К тому времени, которое будет тобою затрачено на весь путь и стрельбу, каждый промах прибавит по 2 минуты. Всего несколько пуль, отправленных "в молоко", - и, даже если ты лучший в мире лыжник-бегун, уже незачем продолжать борьбу. Развеются надежды тренеров, собственные мечты. Однако ты еще член сборной команды страны. На твоей куртке Государственный герб, и провожали тебя, как героя.

Эти два вида спорта, стрельба и лыжная гонка, не просто различны. Они взаимно исключают друг друга. Противоречат. Требуют от спортсмена, от его сердца, нервов, ума совершенно противоположного: то беззаветно выкладываться в ритмичной работе всех мускулов, то сосредоточенно затихать, сжимая в руках винтовку.

Второй этап гонки. Из-под палок, из-под лыж брызгами вылетает снег. Бешено колотится сердце. Рот раскрыт, зубы хватают воздух. Все тот же приказ себе: "Скорее! Скорее!" Но снова огневой рубеж. А как трудно остановиться! Ведь только-только ты мчался во всю свою силу. Пульс - двести ударов в минуту.

Однако нужно спокойно вложить в винтовку патрон, плотно, но без малейшего излишнего усилия обхватить рукой шейку приклада, сделать два-три глубоких вздоха, наконед, еще раз вздохнуть уже только наполовину, замереть и в промежутке между двумя ударами сердца, уловив тот счастливый миг, когда колебания диоптрического прицела будут самыми меньшими, нажать на спусковой крючок. Десять выстрелов, десять перезаряжений винтовки, десять мгновений полной внутренней тишины и - снова гонка!

Последний, четвертый огневой рубеж. По правилам соревнований стрелять надо стоя. Но сердце бьется неукротимо. Мышцы ног, рук, спины стянуты напряжением. Если они еще и в состоянии совершать какую-либо работу, то лишь одну: двигаться, двигаться... Нужно все же суметь приказать им расслабиться и тут же собраться, но уже так, чтобы они смогли действовать совсем по-другому: плавно, с неравными паузами, без малейших рывков, точно соразмеряя усилия.

Тогда, после этой победы, в аэропорту меня встречали не только друзья и родные. Там были самые уважаемые в нашем городе люди: директор заповедника, начальник горного комбината, председатель исполкома городского Совета, секретарь горкома...

За рубежом меня спрашивали: "Откуда у вас такой удивительный гоночный стиль? Вы и на ровных участках трассы как будто летите над поверхностью снега". Я отвечал: "В моем краю все эти три времени года: весна, лето и осень - вместе длятся всего только два с половиной месяца".

"Но откуда такая смелость? Вы счастливчик? Никогда не падали? Не знали на своем веку травм?"

"Если живешь в таком городе, где от самых домов поднимаются горы, - отвечал я, - лыжнику нельзя не быть смелым".

"Вы студент? Где-нибудь служите?"

"Заочно учусь на факультете охотоведения и работаю егерем".

"Кем-кем? Что это значит?"

"Хранитель тишины в заповеднике".

..."Но почему все же? Почему?" - снова вдруг думаю я.

Когда кончается детство? Не тогда ли, когда начинаешь полностью сам отвечать за свои поступки? Когда тебе уже некому сказать: "Больше не буду" - и все простится, исправится. И не потому ли для того, кто стал на горные лыжи, такая пора приходит удивительно рано? Еще бы! Летишь вниз, в долину. Не более спичечных коробков кажутся дома. Люди у подножия склона крошечны, как муравьи. На твоем пути скалы, обрывы; скорость - больше 100 километров в час. Как идти лыжам? Ежесекундно надо выбирать то решение, от которого впрямую зависит жизнь, и если ошибся, то уже не помогут никакие слова, не заслонят ничьи руки. Каждый спуск - школа мужания. Потом и во всех других случаях поступаешь без колебаний.

Так взрослеют не по годам, но так становятся чемпионами.

Мой егерский участок - сотни квадратных километров горной тундры. Лучше, чем я, эту местность сейчас не знает никто другой. Мне знакомы здесь каждый утес, разлом, промоина, чаша цирка, тропа, ручей, озерцо. Зимой, в пургу, кто еще быстрее отыщет заблудившегося лыжника, выведет его на подветренный склон, окажет помощь? Конечно, нужны тут и смелость, и выдержка. Биатлонистом я стал не случайно.

Но потому-то теперь во время моих выходов в горы (сегодняшний день не в счет!) всегда за моею спиной спортивная винтовка. Внезапно, порою в самой неудобнейшей позе, я срываю ее с плеча, заряжаю стреляным патроном, навожу на цель, делаю положенное количество вдохов, осторожнейше, по всем правилам меткой стрельбы нажимаю на спусковой крючок. В моем поведении нет мальчишества. Это азбука тренировки биатлониста высокого класса. Так советуют учебники, так без устали твердит мне мой тренер: "Не жалей себя. В любую погоду, после быстрого бега, резкого прыжка, долгого стояния на месте все триста шестьдесят пять дней в году делай и делай свои ежесуточные четыреста-восемьсот заряжений, прицеливаний; совершенствуй и совершенствуй это умение: вдруг прервать уже было начатое движение и, сколько бы ты ни хватал ртом воздух, как ни рвалось бы из твоей груди сердце, суметь успокоить его, вскинуть винтовку, уверенно навести на цель".

С Игр я вернулся в феврале. Безмятежными прошли март, апрель, май, июнь.

В июле я впервые стал замечать, что некоторые из сотрудников заповедника косо посматривают на меня. Откровеннее всех делал это Сидор Савельевич Кучумов. Было обидно. Уважаемый человек. По возрасту годится мне в деды. К тому же, кому ни скажешь: "Кучумов", сразу подхватывают:

"Мировая известность! Знаток видов редчайших животных". Но разве и я не стану когда-нибудь таким знатоком?

У крыльца дирекции заповедника он однажды утром вдруг остановил меня:

- А-а, послушайте... Вы сейчас идете в обход?

Я кивнул, подтверждая:

- Да.

- И все у вас там, простите, как надо?

- Да.

- И никаких происшествий?

- Почему же? Но если говорить о браконьерстве, то...

- Однако павших животных находите?

- Да. Акты в дирекции. Можете посмотреть.

Он протянул руку к моему плечу.

- Но вот это... послушайте, вы же совсем еще молодой человек.. винтовка вам сегодня зачем? Боитесь кого-нибудь?

- Еще бы, - шутливо ответил я. - Помните историю с шатуном? Вдруг придет рассчитаться? Мишка-то каверзный. Что ему две сотни километров до заповедника!

Я говорил вот о чем. Вскоре после возвращения с Игр меня попросили выехать в прибрежный район. Была зима, но там объявился медведь, который покинул берлогу. Задрал корову, пугал людей и так неожиданно появлялся и исчезал, что местные охотники ничего не могли сделать. Если бы не ежедневные тренировки, и я бы не успел вскинуть винтовку. Именно эту, спортивную, с которой настолько сдружился, что перестал замечать ее 8-килограммовый вес. Впрочем, попал ли, не знаю. Зверь после выстрела скрылся, но цель оказалась достигнутой: бродяжничать он перестал. В областной газете тогда появилась заметка: "Стиль чемпиона". Об этом случае я и напомнил Кучумову...

Потом была очень странная встреча с тренером. Он уезжал в отпуск, мы не виделись больше 2 месяцев. Узнав о его возвращении, я прибежал на спортбазу, и вдруг первое, что он сделал, - ткнул пальцем в винтовку у меня за спиной.

- Так всюду и ходишь?

- Не всюду, но сейчас я прямо из заповедника. Очень хотел поскорее вас повидать.

Он как будто совсем не услышал этих слов.

- И стреляешь там? И где патронов столько берешь?

Я отрицательно покрутил головой.

- Николай Николаевич! Разрешите доложить. Стреляю лишь по мишеням и лишь на комплексных тренировках и соревнованиях, а так - только вскидки. Вы же знаете, сколько их каждый день надо делать! "Навык быстро угасает, если его не поддерживать" - ваши слова!.. А впереди всесоюзное первенство, чемпионат Европы, чемпионат мира.

Он закивал, соглашаясь:

- Знаю, это я знаю, известно, но... - Не договорив, он безнадежно махнул рукой и, не простившись, ушел.

Не ушел даже - побежал от меня.

Что, однако, означали его "но", безнадежный жест и то, что он не захотел, не смог дальше со мной говорить?

И вот... Когда же? Всего 3 дня назад, утром, вскоре после рассвета, я шел по этой же седловине. С визгом пробегали тундровые крысы. Уже перелинявшие куропатки вспархивали из-под моих ног, белыми хлопьями падали шагах в двадцати, затаивались между дочками.

Заяц, тоже перелинявший, приготовившийся к зиме, похожий на снежный ком, проскакал вниз по склону.

- Не бойся! - крикнул я. - Не обижу!

Провожая зайца глазами, я оглянулся. Далеко внизу лежал город. Его освещало солнце. Сквозь синеву легкого марева тусклыми искорками поблескивали стеклянные стены зданий. Тихо, покойно было здесь наверху!

Наши горы оглажены древними ледниками. Потому-то, когда ложится хороший снег, они влекут к себе лыжников чуть не всей страны. Их съезжаются тысячи. Канатные дороги неутомимо возносят желающих на вершины. Перевалы, склоны оживлены тогда не меньше людных городских улиц. Но есть и любители летних прогулок по тундре. Вот почему, когда я увидел шагах в трехстах от себя движущуюся фигуру, в первый момент мне показалось, что это человек. Переваливаясь с ноги на ногу, сиротливо ссутулившись, он медленно уходил в сторону ущелья.

Я крикнул:

- Эй!

Он продолжал идти. Я схватил бинокль: бурый медведь! Мерно колыхалась его спина. На ней остро выпирали лопатки и узкий, как у сухой костистой воблы, хребет. Старый и очень исхудалый зверь. Шел с трудом, волочил правую заднюю лапу. Но куда же он направляется? Там пропасть! Над нею козырьком нависает гребень обрыва. Загудит вырывающийся из тоннеля электровоз, зверь шарахнется и сорвется вниз! Где же ему удержаться! Да еще такому, с искалеченной лапой!

Я хранил в нагрудном кармане куртки патрон из того набора, который принес мне победу на Олимпийских играх. Было приятно иметь его при себе. Я зарядил винтовку и выстрелил. Не в зверя - в утес, который был в пяти шагах перед ним. И я видел, как медведь, вскинув морду, с удесятеренной быстротой метнулся, - но - какое несчастье! - не назад, а вперед.

От грохота каменной лавины задрожал воздух. Когда я подбежал к обрыву, над ущельем клубилась пыль.

В сумке через плечо у меня была радиостанция местной связи. Я нажал кнопку вызова дирекции заповедника. Ответил Кучумов.

- На седловине ЧП, - сказал я. - Медведь шел в сторону ущелья. Сорвал собой осыпь. Возможен завал железнодорожной линии.

- Что с самим зверем?

- Пока не знаю.

- Но все же? Где и когда вы его впервые обнаружили?

В тоне кучумовского голоса звучала уже знакомая мне неприязнь, и потому я не стал сообщать о том, что медведь был хромым и что я попытался выстрелом отпугнуть его от обрыва.

- Так где же вы его впервые обнаружили? И что с ним в конце концов стало?

- С седловины это не видно, - ответил я. - Спущусь вниз, тогда попытаюсь выяснить. Однако путь это долгий.

- Понятно. - Он говорил уже совсем жестко, с надменностью. - Но в ущелье вообще не спускайтесь. Я сейчас свяжусь с диспетчерской комбината. Ваша задача - флажками обставить гребень склона в месте схода осыпи. Вам ясно?

- Да.

Разговор оборвался.

Ну а сегодняшний день начался для меня с вызова как раз к одному из тех самых уважаемых в нашем городе людей, которые еще недавно с таким почетом встречали меня на аэродроме.

В служебном кабинете этого человека (его звали Дмитрием Степановичем) я бывал уже неоднократно. И в первые дни после возвращения с Игр, и почти всякий раз, когда приезжали именитые гости. Чемпион! Гордость города!.. К тому же если гостям надо было показать горную часть заповедника, то вообще мало кто мог сделать это лучше меня. "Наверно, - подумал я, - и теперь пойдет речь о таком поручении" - и потому явился при галстуке, в белой рубашке, светлом костюме, в бежевых полуботинках на толстой рифленой подошве и с памятным олимпийским значком в петлице. Как оказалось потом, нелепее ничего нельзя было придумать.

В очень просторном и светлом кабинете Дмитрия Степановича стояли три стола. Один - рабочий, с телефонами - у самой дальней от входа стены; другой - с макетом всех зданий города, окрестных гор, нитей спортивных подъемников - справа от двери. Третий, широкий и длинный, покрытый зеленым сукном, занимал среднюю часть кабинета. Когда я вошел, по сторонам его сидели директор заповедника, мой тренер, секретарь городского комитета комсомола, городской прокурор и начальник милиции.

Завидев меня, Дмитрий Степанович начал подниматься со своего места, и с каждым моим шагом его широкоплечая, слегка сгорбленная фигура не только делалась выше, но словно бы даже все более грозно нависала мне навстречу.

Я остановился напротив него, кивком поздоровался сразу со всеми. Никто не ответил. С четверть минуты длилось молчание. И Дмитрий Степанович, и сидевшие за столом всматривались в менятак, будто впервые видели. Меня-то! И люди, с которыми я, начиная чуть не с самого моего детства, встречался уже сотни раз! Что это могло значить?

- Расскажите о себе, - наклонив голову, не глядя в мою сторону, глухо проговорил Дмитрий Степанович.

Но и это было для меня неожиданностью: почему он обращался ко мне на "вы"? Ведь прежде он никогда так не делал.

Я растерянно заулыбался:

- О себе? Но вы про меня все давно знаете.

Тем же глухим, враждебно-холодным тоном он произнес:

- Очевидно, не все.

- Что же мне говорить? Здесь родился, учился в школе, работаю. Я замолчал и сразу почувствовал, что тишина в кабинете с каждой секундой становится напряженнее. Вот-вот, казалось, она как-то ужасающе для меня разорвется. Все эти люди, еще недавно так тепло ко мне относившиеся, смотрели недоверчивыми строгими судьями. Что случилось?

- Учился, работаю, - повторил я с тем отрешенным от всего окружающего спокойствием, как будто стоял на огневом рубеже. - Было, правда, еще одно событие: участвовал в зимних Олимпийских играх. Но об этом здесь, в вашем кабинете, я уже рассказывал несколько раз.

Ответом снова было молчание, хмурые взгляды. Я покосился на стены, на потолок: где я? Да, там, где бывал много раз. И все здесь такое, как прежде.

- Вам известно, что наш город возник только потому, что было открыто рудное месторождение?

Ответить я не успел. Успел только подумать: "При чем же здесь мой рассказ о себе?" Дмитрий Степанович вдруг заторопился, словно опасаясь, что мои слова чем-то могут ему помешать:

- Сейчас это уже история. В тачках выкатывали из штолен руду, на оленях везли за десятки километров к железной дороге. Жили в бараках, палатках. Чтобы не замерзнуть, ночи просиживали у раскаленных железных бочек. Теперь пройдите по улицам: Дворцы культуры, музыкальные школы, школы искусств, красавцы дома. И ведь не только город, но и лично вы всей своей счастливой судьбой обязаны тем, кто его когда-то строил. И мы хотим знать: вам это понятно? И если да, то что все же таится в вашей душе? Что? Что? Почему вы мешаете нам?

Он спрашивал резко, будто бы вел допрос. Я слушал сжавшись, вобрав голову в плечи, "сгруппировавшись", если говорить языком горнолыжника, в ожидании града камней. Это не было преувеличением. Так мне вдруг действительно показалось. Но потому же я не стал отвечать. Пережду. Будет видно.

- С той поры, когда был основан город, прошло полвека. Но никогда и никакое месторождение полезных ископаемых не бывает неисчерпаемым. Спросите ученых. - Дмитрий Степанович кивком головы указал на бородача в замшевой куртке и джинсах, который тоже сидел у стола и которого я только теперь заметил. - Да, спросите ученых. Они подтвердят, что и наших запасов руды хватит еще только на четверть века. И что тогда? Опустеть домам. Дворцам, школам? С улиц, по которым больше некому ходить, содрать асфальт? И ваше сердце спокойно? Вы над этим не думали и никогда не захотите думать? Но мы-то уже сегодня готовим завтрашний день города. И я вам скажу, каким здесь, в горкоме партии и горисполкоме, мы его видим." Это будет не только всесоюзно известный центр горнолыжного спорта, но и столица самого северного в мире национального парка. Мне иногда говорят: "Надо браться только за один спорт. У нас прекрасные горы. Десять месяцев на них лежит снег. Будут проходить мировые чемпионаты, тренировки мастеров - и достаточно!" Но ведь спортсмену в такие периоды жизни нужны кроме гор и снега еще только подъемники да место в гостинице. И в сущности, ничего больше. Чтобы не увядал город, этого мало. Национальный парк привлечет сюда любителей северной природы. Станут съезжаться туристы всех стран и возрастов. Это большие массы людей, фестивали, недели искусств, современное, градостроительство, десятки тысяч постоянного населения, круглый год занятого полезным трудом.

- Но почему вы считаете, что мне над этим никогда не захочется думать? - прервал я его.

- Потому что претендовать на то, чтобы стать таким городом, - это в первую очередь значит полностью сохранить в его окрестностях животный и растительный мир. Ради этого мы и добились, чтобы уже сейчас от самых наших окраин начиналась территория заповедника.

Он протянул в мою сторону раскрытую ладонь. На ней что-то лежало.

- Это пуля из твоей винтовки? - в упор глядя на меня, спросил он.

- Какая пуля? - Я оглянулся на тренера, на директора заповедника. Никто из них не смотрел на меня.

Дмитрий Степанович подошел к тренеру, протянул ему ладонь. Тот, подтверждая, кивнул.

- Но почему? Как это может быть? - спросил я, уже догадавшись о том, что услышу дальше.

- Имеются данные баллистической экспертизы, - вступил в разговор прокурор. - Калибр семь целых и шестьдесят две сотых миллиметра. Пуля от целевого винтовочного патрона "экстра", предназначаемого для стрельбы на особо ответственных соревнованиях. Во всем нашем городе, кроме вас, ни у кого из спортсменов таких патронов нет да и не было. Но разумеется, гораздо важнее то обстоятельство, что экспертиза бесспорно установила индивидуальные признаки, общие для этой пули и нарезки ствола вашей винтовки.

Дмитрий Степанович смотрел на меня с таким отвращением, что его подбородок дрожал.

- Когда ты стрелял последний раз и по какой цели?

- Если вы говорите о каком-либо животном, то несколько месяцев назад, - ответил я. - Вы сами посылали меня в прибрежный район. Вы помните?

- А что ты сделал три дня назад? - Он взвешивал на ладони пулю, будто решая, швырнуть ее в меня или нет, и вдруг, сжав кулак, грохнул им по столу. - Хватит вранья! Это нашли в медведе, погребенном лавиной, и ты прекрасно знаешь, почему, где и когда это было.

- Но что оставалось? - в отчаянии крикнул я. - Он шел к обрыву. И слабый, тощий. Кожа да кости. Еле тащился. Было ясно: ему ни за что не удастся удержаться на склоне. Моего голоса он не услышал. Пришлось отпугнуть выстрелом. Но я только это и сделал.

- Только? - переспросил Дмитрий Степанович. - Но вот уже сколько раз на территории, которую ты должен оберегать от браконьерства, находят убитых животных.

Он шагнул к рабочему столу, взял с него пачку фотографий и швырнул на зеленое сукно. Они ручьем потекли по его поверхности.

- Росомахи, куницы... Птицы, записанные в "Красную книгу"... Ты знаешь, сколько раз вот эти друзья, - он ткнул пальцем сперва в секретаря горкома комсомола, потом в тренера, в директора заповедника, - оберегая твою репутацию, тайком подбирали на дне ущелья, у границы территории, которую ты обязан охранять, убитых тобою животных и прятали, чтобы никто не увидел? Думаешь, так может продолжаться вечно? И хотя бы бесстыдно сдирал шкуру, жрал! Но ты браконьер особого рода. Чист и свят. Всего лишь отрабатываешь технику. Идешь к высшим достижениям в спорте. И ни у кого из твоих друзей не хватает мужества сказать: "Прекрати!" И что же делать теперь? Просить Всесоюзный комитет по делам физкультуры и спорта о твоей дисквалификации? Знаешь, сколько уже насчитала на тебя охотоинспекция? И прячут, списывают на стихийные бедствия. На лавины и паводки, которых не было. Лишь бы только не бросить тень на олимпийского чемпиона, которым все мы гордимся. Но теперь мы с них спросим. Товарищи говорили: "Нет доказательств". Теперь они есть. Мы верили, что вместе с тобой в наш город придет большой спорт. Пришел позор.

Дмитрий Степанович снова поднес ладонь с пулей к моим глазам. Я так и ждал: он все же швырнет ее мне в лицо.

- Иди, - с презрением сказал он; - И чтобы больше никто не видел тебя в горах. - Он кивнул сперва в сторону директора заповедника, потом в сторону начальника милиции. - Обязываю вас принять необходимые меры. Это во-первых. И во-вторых, винтовку сегодня же сдашь на спортивную базу. Тренировки - только в присутствии тренера. И запомни: здесь в этот раз мы все тут, кто как мог, боролись за твое будущее. Потому и вели этот разговор. Но победили мы или нет, зависит лишь от одного тебя.

Когда я только-только завершил тот свой победный рывок на зимней Олимпиаде и еще едва держался на подкашивающихся ногах, меня обступили журналисты.

Переводчица захлебывалась словами: "Что вы чувствовали, когда шли по трассе? С какими неожиданностями столкнулись? Кто из спортсменов мира служит для вас образцом? В чем секрет того, что вам удается так быстро переходить от бега к меткой стрельбе?"

Я отвечал: "Не знаю".

Так в ту минуту и было. Но позже я, конечно, смог сам себе ответить на все эти вопросы и даже вдруг будто со стороны увидел во всех мельчайших подробностях то, как бежал по трассе, что происходило вокруг.

Переключаться - это еще и способность вырываться из одних потоков-впечатлений, шума, света, обращенных на тебя взглядов - и тут же погружаться в другие, не менее яркие, значимые, но совершенно другие.

Выйдя из здания, где все это происходило, я остановился на краю тротуара. Мимо шли люди, проносились автомобили. Никаких мыслей в голове моей не было. Стоял, смотрел по сторонам. Щурился от лучей солнца.

Рядом со мной вдруг оказался бородач в замшевой куртке.

- Самое странное - это, конечно, то, что медведь, которого вы видели на седловине, был очень тощ, - проговорил он так, будто мы с ним добрые приятели и продолжаем неторопливую, давно начатую беседу. - Вы сказали: "Кожа да кости". Очнитесь! - Он начал тормошить меня за плечо. - Судите сами: уже сентябрь. Скоро в берлогу. Медведь же нисколько не накопил жира. Значит, ему что-то мешало. И значит, если он был хвор из-за пули, которая сидела в нем (а это вполне можно проверить), то пулю всадили в него не три дня и даже не три недели назад, ибо ни от какой раны похудеть за такое короткое время он бы не мог. Осенние медвежьи жировые запасы огромны. Их должно хватить на целую зиму. Следовательно, вполне возможно, что пуля сидела в нем все летние месяцы, и ваша недавняя стрельба, даже если она и была, не имеет никакого отношения к данному случаю.

У меня вырвалось:

- Но я же точно знаю, что не попал в него!

- И сможете доказать?

- Смогу. Но кто будет слушать мои доказательства?

Он прервал меня:

- Вам известно, где находится филиал Академии Hayк? Конечно, известно! Трехэтажное здание на площади Первого Мая. Приходите завтра в Институт геологии и геофизики. В первой половине дня я буду там в гидрохимической лаборатории. Это на втором этаже. Спросите Трофима Петровича. Нам обязательно нужно поговорить.

Я не успел ответить.

Подкатил зеленый пикап с надписью: "Экспедиционная". Еще на ходу раскрылась дверца. Машину заполняли мужчины и женщины в куртках и ватниках. Трофим Петрович влез в нее, повалился на окованные железом ящики приборов. Пикап рванул.

- Непременно зайдите! - донеслось уже с середины улицы.

Вероятно, если бы в ту минуту, когда я потом пошел по улице вверх, прямо к подножию ближайшего к городу горного склона, меня спросили:

"Куда ты идешь?" - и в ответ услышали бы: "Прощаться", это не было бы неправдой. Завтра будет приказ по заповеднику: "Такой-то переводится на работу, не связанную с обходом территории". Но сам я уже принял решение: докажу свою правоту и уеду. И никогда и нигде больше не стану на лыжи, не возьму в руки винтовку. Победителем следующих Олимпийских игр я не буду, чемпионом мира тоже. И пусть. Такие мысли в моей голове тогда были. Но шел-то я все же в первую очередь для того, чтобы разыскать утес, в который стрелял, предостерегая медведя. На это натолкнул меня разговор с Трофимом Петровичем, его вопрос: "И сможете доказать?". Вполне! Я точно знаю, что не промахнулся, попал в утес, и, значит, пуля должна была от мгновенной остановки разлететься на тысячи мельчайших капель, ажурным кружком отпечататься на каменной поверхности.

И вот потому-то я снова на седловине. Стою, опять и опять спрашиваю себя: "Почему все же это?"

След от пули был. Он отыскался в том месте, где его и следовало ожидать. На черно-зеленой скальной плите белела круглая впадинка. Я вгляделся. От впадинки во все стороны расходились лучи разбрызганного, распылившегося металла. Пуля, которую взвешивал на ладони Дмитрий Степанович, не могла быть отсюда. Клянусь!

Я отшатнулся: у подножия утеса лежал олененок. Ему было едва ли больше четырех недель. Нежно золотилась короткая шерстка. Он был мертв и частично исклеван, растерзан каким-то мелким зверьем и, значит, лежал на этом месте уже несколько дней. Следовательно, пуля тогда все же не разлетелась. Седая впадинка, лучи вокруг нее обманывали. Она скользнула по камню. Олененок - самая настоящая моя жертва.

В моем мозгу вдруг ярко-ярко всплыло одно воспоминание. Владимир Михайлович, дядя Володя, как зовут его все ребята, мой первый в жизни тренер, приводит меня в плавательный бассейн. Стоим на 6-метровой вышке.

Бассейн только открылся. В нашем городе это еще самая большая новинка. Все вокруг непривычно не только мне, но и дяде Володе: белый кафель, голубая вода, стеклянные стены, сквозь которые виден проносящийся мимо здания снег. Мне девять лет. Я в купальном костюме. Уже выяснилось, что чемпионом по плаванию мне никогда не стать.

- С вышки ты хоть когда-нибудь прыгал? - с тоскливой надеждой спрашивает дядя Володя.

- Нет.

- А не испугался бы?

Я подхожу к краю площадки, наклоняюсь, врезаюсь головой в воду.

- Балда, - испуганно бормочет дядя Володя, обтирая меня полотенцем и ощупывая, чтобы удостовериться, цел ли я. Разве так можно? Этому учатся... Но парень ты смелый. И послушай: иди в горнолыжники, а?..

Может, и сейчас самое простое тоже вот так безраздумно подойти к отвесному склону и шагнуть за его гребень?

Я вгляделся: по камням, через ягельники к олененку тянулся след уже почерневшей, засохшей крови. Значит, к утесу он приполз раненным. Но что меняло это мое открытие, если в олененке все же обнаружится пуля, выпущенная из моей винтовки? Или она так расплющена, смята, что ничего нельзя будет доказать?

Но я-то знаю, кто ее выпустил!

Я увидел лебедя - большую красивую птицу. Он был от меня шагах в двадцати.

На белой спине у него чернело мазутное пятно. Сперва я подумал, что это всего лишь ком снега, не успевший растаять за лето, напитанный водой, потемневший.

Волоча крыло, сдирая перья на груди и боках, шеей, клювом цепляясь за камни, кусты голубики, полярной березки, он полз в сторону ущелья. Тоже сорвется с обрыва, разобьется о камни. Будет еще одна жертва.

Пригнувшись, я отступил за ближайшие глыбы. Птица ранена. Подойти - забьется из последних сил. Даже если удастся ее схватить, удержать в руках, останется ли она живой?

Однако нельзя и не вмешаться! Что же потом? Новая фотография на зеленом сукне стола? Надо зайти со стороны ущелья и отогнать. В случае с хромым медведем это не удалось. Но теперь-то я стал умнее.

Мои парадные полуботинки, естественно, не имели на подошве зацепов. В руках у меня не было ни альпенштока, ни страховочной веревки. А путь оставался только один: прокрасться уже за гребнем склона, как раз по той его части, откуда совсем недавно сорвалась осыпь. Камни там едва держатся.

Опасное дело!

Я не разрешил себе колебаться. До сегодняшнего дня не было доказательства, кто именно губил на моем участке живое. Теперь оно было: баллистическая экспертиза! Но когда удастся принести в дирекцию заповедника лебедя, раненного кем-то другим, да еще продемонстрировать след крови, оставленный олененком на ягельниках и камнях, у меня тоже появится доказательство.

Удержаться на этом склоне я не смог. Камни, которые были и ниже меня, и выше, все разом двинулись. Вместе с ними заскользил и я. Меня перевернуло на спину. Бег камней убыстрялся с каждой секундой. Единственное, что еще оставалось делать, - это пытаться как можно скорее добраться до той части откоса, где из расселин торчали кусты. Но камни выворачивались из-под моих ног, рук, налетали на меня, били по голове, плечам. Я барахтался в этом потоке, упрямо скатываясь в сторону, цепляясь за выступы скал, но движущаяся лавина, частицей которой я теперь оказался, все плотнее сдавливала, ломала, сковывала. У самых моих глаз в воздухе надо мною сталкивались глыбы, каждая из которых могла бы меня расплющить. Затем я вообще перестал различать какие-либо отдельные удары и все звуки слились в громоподобный, оглушительный, беспредельно, безудержно нарастающий шорох.

Вдруг - тишина. Наполовину засыпанный каменной мелочью, я лежал лицом вниз. Постепенно возвращалось сознание. Но и приходила боль.

Я попытался приподняться на локте, однако от еще более резкой сверлящей боли рухнул наземь и долго не решался пошевелиться. Было страшно, что боль повторится. В моей спортивной жизни случались тяжелые падения. Я знал: самое страшное, что может произойти, - перелом позвоночника. Может, у меня и был сейчас такой перелом? Но тогда надо лежать неподвижно и ждать, пока подберут. Кто же мог бы это сделать?

Соленая слюна заполняла рот, кровь из рассеченного лба заливала глаза.

Больше не делая попыток приподниматься, я понемногу начал выползать из-под навалившихся на меня камней.

Вверху, на седловине, мошкара уже перевелась. Но здесь она вдруг налетела, яростная, жадная, окутала меня плотной колышущейся пеленой, слепила, забивалась в рот, в ноздри. Костюм был изодран в клочья. Мошкара облепила меня с головы до ног.

Я услышал нарастающий гул и подумал, что с верхушки склона сорвалась еще одна лавина. Обрушится и окончательно погребет меня. Так и сгину. Но гул стал слабеть, постепенно растаял вдали. Это прошумел поезд, и прошел он не более чем в сотне метров от того места, где я лежал. Значит, если выберусь к рельсам, меня заметят. Буду спасен.

Минут-через десять гул поезда повторился. Но теперь мне удалось скосить глаза в ту сторону, откуда он доносился. Там громоздилась гряда из каменных глыб, каждая из которых была величиною с двухэтажный дом. Я не смогу ее преодолеть. Нечего и пытаться.

А вот вдоль склона ползти будет можно. Он обрывался отвесно, и потому осыпи, срываясь, оказывались отброшенными в сторону. Отдельные глыбы, правда, встречались и у самого подножия, но сплошных завалов не образовывали. Не было здесь и кустов. Они, видимо, не могли расти на этой плотной и ровной, как асфальт, бесплодной плите.

Какие-то мгновения я колебался: есть ли смысл ползти вдоль ущелья, растрачивать силы? Да и в какую сторону двигаться? Куда будет ближе - к устью ущелья или, напротив, к порталу тоннеля в его глубине?

Но и выхода не было. Гряда, отделявшая меня от железнодорожных рельсов, вздымалась на десятки метров! И что же? Вообще оставаться на месте? И сколько удастся так продержаться? Уже сейчас от камней веет холодом. Ночью волна студеного воздуха с гор хлынет в ущелье и, может быть, принесет с собой снег.

Я пополз. В ту сторону, куда лежал головой. Каждое движение сопровождалось невероятной болью. Она была в руках, ногах, спине. Весь мой организм протестовал против того, что ему приходится напрягаться. И так трудно давалась каждая пядь пути!

Отдыхая, я закрывал глаза. И порою бывало, что затем, открывая их, снова и снова видел у самой своей головы все тот же камень, выступ скалистой стенки. На сантиметры, не более, удавалось мне перемещаться за один раз. Да и то не всегда.

Так повторялось все чаще. Боль, правда, делалась глуше, будто я к ней привыкал.

Наконец усталость охватила уже не только мои руки, нервы, сердце, но и самый мозг.

По рассказам, когда человек умирает, в его голове проносятся воспоминания. Наверно, и на это у меня не было сил. Я только подумал: "Бедная мать..."

К жизни меня вернуло странное ощущение: струйка воды вдруг пересекла мою щеку.

Я открыл глаза, а потом, поднакопив силы, повернул голову и увидел, откуда эта струйка упала. Шагах в пяти впереди меня в стене черной скалы была ниша высотою примерно в мой рост, а над нею горизонтальной чертой проходила трещина. Из нее-то и вытекали струйки воды. Они сбегали вниз и над нишей срывались, как занавес. Ветер подхватывал некоторые из его прядей, превращал в бисерные серебристые нити. Одна из них долетела до моей щеки.

Новый порыв ветра упруго швырнул мне в лицо еще горсть воды.

У меня не было сил ни удивляться, ни радоваться. Но с той секунды, как капли этой воды смочили мне губы, я неудержимо захотел пить.

Этот оставшийся путь - всего какие-то метры! - длился бесконечно долго.

Много раз я слышал, что за грядой идут поезда. Мышцы моего тела одеревенели, и эта одеревенелость как тупая немота с каждой минутой все ближе подступала к сердцу. Я физически чувствовал, насколько ему все труднее биться в моей стесненной груди!

Помню еще, что я полз в темноте. То ли у меня не было сил держать глаза открытыми, то ли навалилась слепота?

Самую последнюю часть пути я проделал, уже ни в чем не отдавая себе отчета, совершенно не помня, как получилось, что вдруг лежу под одной из водяных струй и она - теплая, ласковая - падает и падает мне на лоб, на глаза.

Я смог продвинутья дальше. Струйки воды начали доставаться груди, рукам, и от каждого их прикосновения по телу распространялись потоки тепла.

Потом я смог заползти за водяную завесу. Дно ниши устилала мелкая каменная труха, слегка влажная от капель воды, падавших с потолка, и самым настоящим образом теплая.

Я вытянулся на ней во весь рост и удовлетворенно подумал, что отсюда никуда не уйду. Никогда и никуда. Возможно это или невозможно? Над этой мыслью я не задумывался. Здесь, за водяным занавесом, не только было покойно, но и от мельчайших капель, рассеянных в воздухе, необыкновенно легко дышалось.

С каждой минутой я все более ощущал, как постепенно возвращается к рукам, ногам, достигает кончика каждого пальца теплая кровь; "оживает", но и утихает боль, еще так недавно охватывавшая все частицы моего тела.

Уже стемнело.

Гул поездов стал доноситься яснее. Казалось, рельсовый путь проходит теперь совсем рядом с тем местом, где я лежу. Но это нисколько меня не волновало. "Никогда и никуда", думал я, засыпая.

Утром обнаружилось, что на моих руках, ногах, груди нет ни единой царапины.

Я ощупал лицо. Оно было чисто. От глубокой раны на лбу не осталось и малейшего следа. Ступни ног, еще вчера вечером измочаленные, словно в камнедробилке, теперь были тоже целы, здоровы.

Я приподнялся - все хорошо. Встал на колени - могу и это.

Если бы не лохмотья, в которые превратился мой костюм, и не пятна несмывшейся крови на них, я бы и сам не прверил, что это именно мне довелось сорваться на дно ущелья, ползти, заходиться в приступах боли.

Произошло чудесное исцеление, и не могло быть сомнений: его принес этот источник. Я нашел сказочную "живую" воду.

Ущелье своим устьем глядело на юго-восток. Лучи солнца вдруг ворвались в него, упали на водяную завесу. Над нишей вспыхнула радуга, и такая яркая, плотная, что ее хотелось потрогать рукой.

Я восторженно оглядывался. Чувство ликования переполняло меня. Прекрасными, восхитительными казались свет дня, нагромождение скал в стороне железной дороги, бисеринки падающей воды, гул проходящих поездов, упругость моих собственных мышц.

К тому же очень хотелось есть. И это тоже восхищало, манило меня, как еще одна предстоящая радость.

Но все же что делать дальше? Прийти к Дмитрию Степановичу и сказать: "Вы назвали меня браконьером и выгнали. Я уезжаю. Но - примите подарок. Стройте чудо-курорт. В этом будет еще одно грядущее предназначение города. И может быть, самое большое, всемирное".

Он ответит: "Спасибо. Подарок мы принимаем. Но все же по какому праву ты пошел в горы? Я же тебе запретил" - и выложит на стол фотографию олененка.

Идти к тренеру, директору заповедника Кучумову?

Они скажут: "Молодец! Такое открытие! Но объясни: почему все же и после этого твоего выхода в горы на седловине найден убитый лебедь?"

Буду повторять: "Товарищи! Я сделал открытие! Огромное! Отдаю вам, берите!"

Однако не будет ли все это в первую очередь значить, что вину я признал и теперь пытаюсь, попросту говоря, откупиться? Мол, вот вам "подарок", но за него - простите, забудьте...

Конечно, будет.

Но в чем же она, эта моя вина?..

У портала тоннеля я встретил железнодорожного мастера. Он без каких-либо расспросов дал мне ватные брюки, телогрейку, портянки, резиновые сапоги. Этого добра у него в кладовке было на целую бригаду. Одежду удалось подобрать поновее, почище, вполне подходящую мне по размеру.

Он же накормил меня вареным мясом, хлебом, молоком.

- Экая беда, парень. Костюмишко-то как изорвало, - приговаривал он. - Ну да чего жалеть - тряпки! Главное, сам уцелел. В рубашке, верно, родился. С такой верхотуры слететь! Безгрешная, видно, душа... Не тужи. Поезд с рудой из тоннеля выйдет - в кабину электровоза посажу. Мигом доедешь...

Оказалось, мы с ним отдаленно знакомы. Известно ему было и то, что я работаю в заповеднике и горы над ущельем входят в мой егерский участок.

Истинный северянин, он никакого особенного любопытства не проявлял, ничему в моем рассказе не удивлялся. Впрочем, подробно о событиях минувших суток сообщать я не стал. Спросил только: знает ли он про источник, вытекающий из трещин в отвесной скале?

Он усмехнулся:

- Какой же это источник? Так, еле сочится... Да и появился недавно. И точно скажу когда: в конце минувшей зимы. Руду внутри горы рвали, а снаружи вдруг как бабахнет! Я из дежурки выбежал: не завален ли путь. Нет, пронесло. Потом голову поднял - смотрю, верхушка склона вся так и съехала. Срезало, будто серпом.

- А на вкус как вода из него?

- Воду не пью, - категорически ответил он.

Я подумал: "Ничего. Еще будешь пить эту воду, и боготворить, и, как о великом чуде, о ней всем встречным и поперечным рассказывать". Именно во время этого разговора я понял, что надо делать дальше.

- Дезинтегрированная вода!.. Омагниченная!.. Протиевая!.. Сверхчистая!.. Талая!.. Ювенильная!..

Эти слова, как мячики, летали вокруг меня. Я пытался понять, что они значат.

Слова "талая", "сверхчистая" были мне ясны. Но что значит "протиевая", "дезинтегрированная", "омагниченная"?

Все это происходило в большом светлом зале, загроможденном белыми шкафами и рядами стоек, поддерживавших причудливые переплетения стеклянных трубок, змеевиков, соединяющих между собой множество колб разных размеров и форм. На столе, за которым мы сидели, возле телефона грудой лежали останки моего костюма. Поглядывая (TO на них, то на меня, Трофим Петрович и еще два сотрудника лаборатории - Ольга Матвеевна и Сергей Викторович - молча выслушали мой рассказ, но, едва я закончил, заговорили наперебой, вовсе, как казалось, позабыв о моем присутствии.

- Снег? Но это-то просто. Пометим радиоактивным йодом!

- Но и химанализы - мелочь. Сложнее оценить концентрацию деитериевой воды.

- Отдадим на масс-спектрометр!

- Зачем! Мы и сами получим результат с точностью, скажем, до двух процентов, а больше пока и не нужно.

- Однако позвольте, позвольте! Еще нужно, как минимум, знать трещиноватость массива, аномалии силы тяжести, напряженность магнитного поля, и, значит, надо немедля привлечь геофизиков. Площадка крошечная. Работы им суток на двое, не больше.

- Погодите! Не слишком ли скоропалительно? Объекта никто из нас еще и в глаза не видел.

- Но и тянуть нельзя. Почти наверняка этот источник сезонный.

- Точно! Еще день-другой, приморозит, и до лета движение воды прекратится.

- И возобновится ль весной?

- Вот именно! В недрах массива добывают руду. За зимние месяцы подрежут выработками сеть питающих трещин - и амба! Если хотите знать мое мнение: никаких рекогносцировок, прикидок. Считать, что доказательств достаточно. Иначе можем потерять все. А феномен поразительный.

- Милая Ольга! Да кто тебе даст возможность двое суток работать в ущелье? Я только вчера с подобной же целью просил прервать движение по Южному шоссе. Мелочь! Ответили: "В город завозят картошку. Автоколонны в пути. Остановить - картошка померзнет". А тут не картошка - руда!

Не понимая, о чем они говорят, я встревоженно переводил глаза то на одного, то на другого.

Трофим Петрович встал из-за стола и решительно махнул рукой:

- Идемте.

- Куда?

- Туда, где мы вчера с вами встретились. По дороге я объясню.

Мы шли по улице, и он говорил:

- Вода - самое распространенное, самое исследованное и вместе с тем пока еще самое загадочное вещество на нашей планете. Простите за прописные истины: все природные вещества, замерзая, сжимаются - вода расширяется. У всех них с ростом давления температура замерзания повышается - у воды наоборот. Но мало того! Превратите ее в лед, потом осторожно растопите. Получится жидкость совсем не тех физических свойств, какая была до замораживания: иной вязкости, диэлектрической проницаемости. Поливайте талою водой поля урожай зерна соберете в полтора-два раза больший. Начните пить ее - здоровье улучшится, увеличится продолжительность жизни. И ведь в течение нескольких суток будут сохраняться эти новые качества: вода будет "помнить" о том, что ее некогда заморозили и потом неторопливо оттаивали.

Другой случай: пропустите воду между полюсами магнита. И снова она "запомнит" такое событие и много часов потом будет вести себя необычно: станете кипятить - на стенках котла не отложится накипь; будете поливать растения - увеличится урожай.

Но сделайте даже так: очень сильно, со скоростью многих тысяч оборотов в минуту, перемешайте воду. Как говорят, дезинтегрируйте. Такая вода тоже чрезвычайно полезна растениям; рыбы, живущие в ней, растут раза в полтора быстрее.

И объяснить все эти явления, в общем-то, вроде бы просто. Вода представляет собою жидкий кристалл. Значит, в любой ее порции молекулы выстроены в некотором определенном порядке. Оттаивание, омагничивание, дезинтегрирование по-разному его изменяют, всякий раз по-особому влияя на свойства жидкости. Число этих перестроек огромно, и потому так разнообразен набор ее удивительных качеств. Их самого лучшего сочетания мы наверняка еще просто не знаем. Что бесспорно? Попадая в живой организм, очень многие виды "перестроенной" воды повышают его жизнеспособность. Гидрологи иногда говорят: "Жизнь одушевленная вода", - и дело, конечно, не в том, что каждый из нас почти на две трети состоит из этого вещества. Дело в его поистине удивительных свойствах.

- И одним из таких свойств воды объясняется мое исцеление? - спросил я.

- А почему бы нет? Замораживание и оттаивание? Но сейчас на вершинах гор зима, в долинах, в ущельях - осень. Ночью холодно, днем яркое солнце. Налицо все условия для такого процесса. Нужна лишь подходящая сеть трещин, чтобы собирать тонкий слой этой воды и сводить в одно русло.

Омагничивание? Но жилы магнитного железняка нередки на этом месторождении. Природная намагниченность может возникнуть, скажем, от удара молнии. Тесный контакт водного потока и жильного тела вполне вероятен.

Дезинтегрирование? Но если поток целые километры проходит по извилистым трещинам, образует водопады, встречает на пути сужения, камеры, почему нельзя допустить в недрах гор и такого процесса? И может, все они идут одновременно, наслаиваются и потому образуют в жидком кристалле - воде совсем уж благоприятную для живого организма структуру.

- А ведь на вкус она ничем не отличалась, - проговорил я. - Вода и вода...

В кабинете Дмитрия Степановича шло совещание. Некоторое время надо было подождать в приемной. Мы отступили к окну. Трофим Петрович продолжал:

- Я не успел сказать главного. Водород, как вы, без сомнения, знаете, бывает различного атомного веса: протий, дейтерий и тритии. И вот протиевая, или, как ее еще называют, сверхтяжелая, вода в природе почти не встречается. Дейтериевой, или тяжелой, очень немного. В воде всех рек, озер, морей, океанов ее в среднем на нашей планете семнадцать тысячных процента. Все остальное, то есть примерно в шесть тысяч раз больше, - обычная или протиевая. И тут поразительный парадокс: чисто протиевая вода - это воистину эликсир долголетия, бодрости; дейтериевая - эликсир старения, дряхлости. Уменьшение ее концентрации даже на тысячную процента резко ослабляет влияние этой примеси на жизнеспособность растительного и животного мира. Многие палеонтологи убеждены: двести-триста миллионов лет назад, в каменноугольный период, наша Земля потому и была так невероятно богата флорой и фауной, что содержание дейтериевой воды было тогда несколько ниже сегодняшнего.

- И вы считаете, что тот родник... - начал я.

Он не стал меня слушать дальше:

- Да. Вполне допустимо, что его свойства вызваны этим. Одно из возможных предположений: тяжелая вода замерзает не при нуле, а почти при четырех градусах. Первые порции талой воды всегда оказываются ею обеднены. Это известный факт.

- Так просто?

- Просто лишь на словах. Практически эти первые порции тут же смешиваются со всей остальной массой жидкости. Но не потому ли, однако, например, киты обитают не на экваторе, а у кромки тающих льдов? В океанах самая кипучая жизнь идет именно там... и не ради ли этого птицы весною летят на острова нашего Севера, чтобы непременно там выводить птенцов? Они будут тогда максимально жизнестойкими. И наконец, не дотому ли морские рыбы, намереваясь отложить икру, поднимаются в верховья рек, упрямо штурмуют завалы, плотины? Установлено: в истоках рек концентрация дейтериевой воды всегда ниже, чем в океане. Вполне закономерно предположить, что рыб влечет особый, очень издалека слышный им "запах" более "чистой" от дейтерия протиевой воды. Природный источник ее - ценность огромная.

Я снова прервал его:

- У вас есть карандаш и бумага?

Одна, пока еще до крайности смутная, догадка мелькнула в моей голове.

Он достал из портфеля большой блокнот, раскрыл, протянул мне шариковую ручку. Мы склонились у подоконника.

- Вот смотрите, - объяснял я, рисуя, - седловина, ущелье. Здесь железная дорога, вход в тоннель. Эта точка - родник.

Он кивнул:

- Все правильно. Я так себе это и представлял.

- Здесь я увидел медведя. Вот место, где есть его след. Я соединил эти точки прямой линией. - Таким путем, значит, он шел. А вот направление, по которому полз олененок, перед тем, как свалиться под скалой. - Я провел еще одну линию. А это - путь лебедя, которого мне хотелось спасти. Смотрите! - Я проговорил это и сам поразился тому, что получилось: все три линии сходились в одной точке - в той, которая обозначала источник.

- Послушайте, да послушайте же, - озадаченно повторял Трофим Петрович, но было понятно, что ему еще неясен смысл моего чертежа.

- Получается, - сказал я, - что все те животные, о которых шла речь в кабинете Дмитрия Степановича, вовсе не жертвы браконьерства. Почти все они, как тот же бурый медведь, по той или иной причине оказались ранены за пределами заповедника или во всяком случае не вблизи ущелья. К нему они направлялись, чтобы достичь родника. И те из них, которым это удавалось, исцелялись и уходили назад. Они нам неизвестны. Мы знаем лишь о тех, которым не хватило сил, чтобы дойти.

- Но... Но... Так, по-вашему, они шли, определяя направление по "запаху" воды? - воскликнул Трофим Петрович. - И ощущали его на таком большом расстоянии? Но ведь это могло быть только в жидкой среде!

Я с досадой махнул рукой.

- При чем здесь дейтериевая вода!

Но он продолжал упрямо и строго:

- Такая вода не только эликсир старения, немощности, замедления процессов, идущих в живых организмах. Она еще и ядерное горючее завтрашнего дня. Хрестоматийный пример: килограмм дейтерия способен заменить сорок тысяч тонн каменного угля. И если вами обнаружено природное молекулярное сито и протиевая вода изливается в этом источнике, значит, дейтериевая накапливается где-то в недрах горного массива. Если мы сумеем оттуда ее добывать, знаете, какая слава придет этому городу? Первооткрыватель грядущего океана энергии, которого хватит человечеству практически на бесконечное количество лет! И не менее важно другое. С каждой парой атомов дейтерия, которая в реакторах будет сливаться в один атом гелия, высвобождая энергию, станет уменьшаться концентрация тяжелой воды в гидросфере нашей планете. От века к веку постепенно начнут биохимически улучшаться условия жизни на ней. Будет все более продлеваться молодость, пора расцвета каждого живущего на Земле существа, и в том числе всех людей.

- Да-да, - соглашался я, впрочем почти уже не вслушиваясь в его слова. - Это важно, важно...

Мне хотелось теперь одного: как можно скорее показать Дмитрию Степановичу нарисованный мною план.

Сперва он молча всматривался в него. Я поразился, как мало ему пришлось объяснять.

Потом он обнял меня.

- Прости. Конечно, надо проверить. Но если все действительно так и есть, то эта моя неправота будет мне самому лучшим подарком. Ты понимаешь, как было нам тогда тяжело?

Я молчал. Боялся расплакаться, словно мальчишка. Он продолжал:

- Что нужно делать, и как можно скорее? Во-первых, чтобы никому, кроме нас троих, это предположение не стало известно. Если оно подтвердится, то оснований для подобной осторожности и после, видимо, будет немало, хотя бы потому, что поток просто любителей природных чудес возможен огромный. Так нахлынут, что потом не отыщешь ни гор, ни ущелья. Образно говоря, затопчут, растащат на сувениры. Значит, сейчас же без излишнего шума это место нужно взять под охрану, скажем, в связи с особо повышенной лавиноопасностью. Даже те, кто там будет работать, о всей сути дела должны знать как можно меньше. Но и вообще чтобы там не болталось ни единого постороннего человека... Во-вторых, следует провести авиаосмотр заповедника, особенно местности вокруг ущелья. Обнаружить животных, идущих к нему, или хотя бы составить схему свежих звериных троп. Окажется, что они сходятся к роднику, - вот и есть одно доказательство. Ну а решающее слово, - он ободряюще кивнул Трофиму Петровичу, - скажет наука.

- Скажет, - согласился тот, - но при одном условии. Если на руднике хотя бы двое суток не будет никаких работ - буровых, взрывных, погрузки руды; прекратится движение поездов по ущелью.

Дмитрий Степанович поднялся из-за стола.

- Товарищи! Да что вы! Кто же, на это сможет пойти? Двое суток! Десятки тысяч тонн добычи! Что вы, товарищи!

Трофим Петрович грустно улыбнулся:

- Так я и знал. Но взрывы, работа механизмов, перемещение масс руды ослепят приборы. Мы ничего не сможем понять.

- Электровозы-то чем помешают? Пусть потихоньку вывозят уже подготовленную руду. Комбинат на это пойдет.

- Помешают в первую очередь тем, что, простите за азбучность, один провод, питающий электровоз, висит на столбах, а второй провод - рельсы, земля. И значит, когда ходят поезда, в ней неизбежно возникают блуждающие токи значительной величины. И что же? Вместо природных феноменов их-то мы и будем фиксировать? Поверьте, у нас уже есть такой опыт.

- Хорошо, - сказал Дмитрий Степанович. - Это я беру на себя. Сегодня четверг. Гарантирую, что в субботу и воскресенье на руднике не будет работ. Устраивает? - Он еще раз обнял меня. - Поверь, мы все сделаем, чтобы перед тобой оправдаться...

На рассвете Кучумов, старший охотовед областной инспекции и я уехали на аэродром. Погода хмурилась, вылета нам не давали. Кучумов со мной не разговаривал, старший охотовед тоже. Косо посматривали на меня. Из обрывков фраз, которыми они обменивались между собой, я понял, что об источнике им все же кое-что известно, но никакие его целебные свойства ими не признаются. Главный довод: откуда об этом могут узнавать животные? Телеграфа они не имеют. Телепатия? Но ее-то существование и у людей не доказано.

Там же, на аэродроме, мы ночевали. И одну ночь, и вторую. Горы все сильнее заваливало снегом, видимости не было. Только в понедельник утром удалось вылететь.

В кабине самолета мы разместились у иллюминаторов. Перед каждым из нас лежал планшет. Местоположение всего живого, что удастся заметить внизу, следовало начнем отмечать и точно записывать время, когда это наблюдение сделано.

Картина, которая открывалась сверху, была захватывающе красочна. Среди желто-багряной тайги бело-серыми непривычно плоскими островами расстилались массивы горной тундры. Их контуры мне казались знакомыми и незнакомыми и лежали перед глазами как на ладони. Самолет ходил челноком. Я всматривался, делал отметки, все шло вроде бы хорошо, но, когда после приземления мы сверили записи, случилось нечто ужасное. Оказалось, что все мои наблюдения ни с чьими ни разу не совпадают!

И никто из нас троих не отметил следов, которые вели бы к ущелью.

У посадочной полосы стоял Дмитрий Степанович.

- Сколько часов вы провели в воздухе? - обратился он к командиру самолета.

- Четыре, - ответил тот.

- Каждый час стоит пятьсот двадцать рублей, - бросил Дмитрий Степанович и быстро пошел от нас. Я догнал его.

- Что сказали ученые? Уже есть результат?

- Есть, - ответил он не останавливаясь, - однако не тот, которого все мы ждали.

- Но ведь можно было совсем по-другому испытать эту воду - на какой-то ране, царапине.

- Делали. Пустая затея.

"Уеду, - как заклинание твердил я, глядя в его удаляющуюся спину. - Уеду..."

Эти слова я повторял про себя и сидя в машине, которая увозила нас с аэродрома, и потом, когда уже шел по городу. Как бы отбивался ими от своих недавних радостных мыслей.

"Уеду... уеду..."

Но прежде мне надо было повидаться с одним человеком. Не поговорив с ним, я не мог ничего решить.

Я шел по городу, и встречные, как обычно, приветствовали меня. Кто-то жал руку, приглашал в гости, улыбался. Но сегодня я ни на одно из этих приветствий ответить не мог. Не было сил. Мускулы моего лица окаменели.

В таком состоянии скованности я сел в отходивший от управления горного комбината автобус и вышел из него у нижнего входа на рудник. Меня и здесь встретили улыбками. Начальник смены самолично дал мне коричневую пластмассовую каску, по боковому тоннелю проводил на рудничный двор. Я видел, что он горд возможностью оказать гостеприимство такому прославленному человеку.

На рудничном дворе, в этой искусственной пещере в недрах гор, такой громадной, что в ней свободно вмещался целый железнодорожный состав, шла работа. Электровозы медленно проводили вагоны под люками бункеров, и всего двое рабочих, стоя у рычагов, грузили руду. С грохотом, высекая от ударов глыб искры, заполнялись 50-тонные коробки думпкаров. 10 минут - состав!

Начальник смены принялся пояснять:

- Двое суток стояли... В ущелье проводили какие-то съемки. А склоны там - и близко не подходи. Лавины!.. Со стороны города охрану выставили: мало ли дурней! А ученые - народ бесстрашный. У самого подножия, по боковине, протянули провода, поставили приборы, сейсмозаряды взрывали. Уж и не знаю, что они там могли искать. Ущелье-то геологами исхожено тысячу раз... Теперь нам наверстывай, гони план...

Он проводил меня до клетьевого подъема, и я взлетел в его кабине на 400 метров. Здесь начиналась штольня. Я нажал кнопку сигнала. Металлическая дверь отворилась. За порогом продолжался все тот же широкий полукруглый гранитный свод, ярко освещенный лампами дневного света. Вдоль стен распластались ряды цветов: алые розы, нарциссы, тюльпаны, гиацинты, гвоздики... Их были тысячи. Многоярусной лентой они уходили кудато вглубь, скрываясь за поворотом этого подземного коридора.

Девушка в белом халате что-то делала у одной из цветочных гряд. Я подошел. Она обернулась. Из-под голубой косынки сверкнули глаза.

- Ты! Я так рада! Вчера заходила, соседи говорят: "Улетел". А ты уже здесь.

- Был облет заповедника, - ответил я. - Сам-то он занял четыре часа, но долго пришлось ждать погоды. В горах валит снег.

Она прижалась щекой к рукаву моей куртки.

- А у нас круглый год лето. И только подумай: над нами с тобой сейчас сотни метров камня, льда...

Я так и не смог сказать, что уеду. Глядел на ряды цветов, на гранитные своды, на ртутные сияющие лампы, на трубы, которые подводят растениям тепло, воздух, воду, и повторял:

- Да-да, у тебя тут прекрасно...

Потом она подвела меня к стеклянной стене. За нею тоннель расширялся и делался выше. В прошлом была здесв машинная камера. Теперь стояли деревья с глянцевыми листьями и крупными кремовыми цветами. И пчелы - да, пчелы! - вились над ними. Я смотрел на это, но перед моими глазами все же была совсем другая картина. Та, что предстала с самолета: снежный простор горной тундры и на нем ни единого звериного следа, который бы вел к ущелью.

- Ты знаешь? - как будто издалека слышал я ее голос. Когда рудник закроется, нам отдадут все штольни. Это сотни километров горных выработок - узких, широких и даже таких, что просторнее самых огромных дворцовых залов! Приспособить их для наших целей обходится в десять раз дешевле, чем строить теплицы на поверхности. И только представь себе: вверху тундра, полярная ночь, твой заповедник, лыжники, а здесь растения всех стран света. Самый большой в мире подземный ботанический сад. Мы потом и голубое небо устроим над головой, и придумаем так, что солнце будет всходить...

Ее зовут, что-то срочное надо сделать там, за стеклянной стеной.

- Не уходи, я скоро освобожусь, - просит она.

Но как же мне здесь оставаться?..

Я опустился в клети на рудничный двор и, улучив момент, когда дежурный отвлекся, свернул в главный железнодорожный тоннель и пошел по шпалам. Что же все-таки делать? Этого я пока так и не знал.

Грохот падающей в думпкары руды становился все отдаленней.

Что же все-таки делать?

Луч света ударил мне в спину. Оглушительно взревел тифон. Я обернулся. На меня надвигался электровоз. Он был уже совсем рядом. Я метнулся к стенке тоннеля, попытался плотнее приникнуть к ней, но там были навешены толстые, оплетенные стальной лентой змеи электрических кабелей. Они отталкивали меня. Тифон продолжал реветь.

Я знал, что в тоннеле через определенные промежутки специально для тех, кто случайно окажется на пути поезда, вырублены ниши. Но где ближайшая из них? Слишком поздно я спохватился. Нагруженный рудою состав быстро не остановишь.

Я рванулся вдоль тоннельной стенки. Затрещал, зацепившись за что-то, капрон куртки. Я рванулся еще раз, как только мог. Куртка распахнулась, и я всей грудью налетел на крючья, поддерживающие кабель. Пропоров свитер, эти крючья когтями впились в мое тело. Боль обрушилась, словно удар, лишила дыхания. Мелькнула мысль: "Но где? В какой стороне выход из тоннеля? Добегу ли я до этого места?"

Необыкновенный, яркий, как озарение, душевный порыв внезапно придал мне силы, оторвал от стены. Безотчетно повинуясь ему, я выскользнул, показалось мне, уже почти из-под самых колес электровоза и прямо по рельсам бросился вперед и лишь потом увидел перед собой далекий, ослепительно сверкающий светом солнечного дня глазок тоннельного устья.

Не знаю, что думали машинист и его помощник. Да и едва ли они успели различить, человек ли, зверь ли промелькнул перед локомотивом.

Выбежав из тоннеля, я устремился дальше и дальше, бесстрашно проламываясь сквозь стенки еловых зарослей, взлетая на гряды камней, грудью, лицом ударяясь о них и вновь поднимаясь для следующего броска.

Наконец я свалился на мокрые плиты. В нескольких шагах от меня темнела ниша. Водяная завеса упруго колыхалась над входом в нее. Я был у цели. Еще минута, и, казалось, мое сердце перестало бы биться. И теперь оставалось совсем немного: дотянуться до этих ласковых струй.

Навстречу мне из глубины ниши метнулся лебедь. Тот самый, с мазут-, ным пятном. Он вынырнул из-под козырька ниши и взмыл в воздух. Это происходило беззвучно, и все же я слышал, я чувствовал, знал, что именно от белой огромной птицы сейчас исходит торжественный клич, пронизывающий меня всего.

"Не улетай! Надо, чтобы тебя здесь завтра увидели!" - подумал я. Наивная просьба!

Я прополз эти оставшиеся несколько шагов и лицом вверх, безотрывно глядя в ту сторону, куда скрылся лебедь, лег на пороге ниши.

Но теперь и во мне, в моем сердце бушевала, рвалась из моей груди безпредельная радость. Это сюда меня влек тот немой властный зов, который овладел мною в тоннеле. Я тогда был в растерянности. Потерял представление, в какую сторону бежать, что вообще делать. Этот зов спас меня.

От гула проходящих за каменной грядой составов дрожала плита, на которой я лежал. Ревели тифоны. Два электропоезда по параллельным путям шли навстречу друг другу.

И новый прилив небывало огромного ощущения собственной силы, беспредельной веры в ожидающее впереди счастье овладел мною.

"А что, если?.. - бесстрастно, как это бывало прежде только перед самым решающим выстрелом и уже на самом последнем и самом трудном огневом рубеже, вдруг подумал я. - Что, если... Но не спеши подводить черту. Все, даже самое срочное, ты должен делать спокойно. Спокойно... спокойно..."

Утром я снова пришел к Трофиму Петровичу. По тому, с какой суетливой предупредительностью встретили меня и он, и Ольга Матвеевна, как они жали мне руку, заглядывали в глаза, угадывалось, что они очень мне сострадают. Но я-то в этом теперь не нуждался.

- Вчера во второй половине дня, - сказал я, обращаясь сразу к ним обоим, - лебедь, о котором вы знаете, на моих глазах улетел от родника. Тогда же я обмыл водой новые и, скажу вам, не так уж и шуточные ранения на груди. Сегодня их нет как не было. Источник "живой" воды существует.

Не глядя на меня, Трофим Петрович смущенно теребил бороду.

- Да, возможно, возможно. Но мы - наука. Пока нет твердо установленных фактов и не ясен механизм того, как они возникают, нет и явления.

- Почему же нет фактов, - ответил я. - Факты есть. И понятна причина, из-за чего ваши наблюдения прошли вхолостую. Она в том, что те двое суток рудник не работал и, главное, по ущелью не ходили поезда. А вдруг все дело в том, что в толще горных пород как раз не было тех самых блуждающих электрических токов, которых вы так страшились? Что, если они-то и наделяют источник чудесной силой? А ведь она есть. В этом я еще раз убедился. И так, что нет и малейших сомнений.

Оба они довольно долго и озадаченно глядели сперва на меня, потом друг на друга.

- Все совпадает! - продолжал я. - И то, что именно в эти дни не было звериных следов, ведущих к ущелью. И то, что лебедь смог улететь только вчера, когда рудник опять заработал. Ну а в чем, как говорите вы, механизм? Надо искать!

Трофим Петрович схватился за голову.

- Зачем же искать? Немедля пойти и проверить. Два листочка лакмусовой бумажки - вот и всей аппаратуры! Пара пустых!

Ольга Матвеевна метнула на него взгляд.

- Активированная вода?

- Да! Да! И вся картина прекрасно в это укладывается. Трофим Петрович повернулся в мою сторону. - Вы, естественно, можете не знать. Это научное достижение самых последних лет. Группа ташкентских ученых установила, что, если через воду проходит электрический ток, она разделяется по химическим свойствам на щелочную и кислотную, а по воздействию на животные и растительные организмы на "живую" и "мертвую". И "живая" вода способна быстро заживлять раны, снимать усталость, причем такие свойства сохраняются пять-шесть часов подряд. Хотя, впрочем, и тут все не так просто. Чтобы получить активированную воду, . нужны пористая перегородка между электродами, соблюдение особых режимов подачи тока.

Ольга Матвеевна подхватила:

- Но это вполне могло стихийно сформироваться в горной толще: направленная фильтрация через песок, природный полупроводниковый эффект. Случайно совпало, и настолько удачно, что проявляется с небывалой силой. Гораздо ярче, чем даже в ташкентских опытах.

Как и в тот раз, они уже совсем забыли о моем присутствии.

- И смотрите! Замеры, анализы были начаты примерно через полсуток после выключения энергосети. Естественно, что ничего не удалось обнаружить.

- И не должно было удасться. Пока все соответствует!

- И особенно то, - сказал я, - что если особые свойства воды родника порождаются деятельностью человека, значит, такое явление может быть многократно повторено, распространено по всей нашей стране, по всему миру, воплощено в тысячи целительных центров, предназначаемых не только людям, но вообще всему живому, что есть в природе.

- Но тогда же возникает другая загадка! - страдальчески воскликнул Трофим Петрович. - Как узнают об этом источнике те птицы и звери, которым он необходим? Что им указывает направление?

"Но это не тайна, - подумал я. - У рыб, птиц, зверей есть сигнал опасности. Повинуясь ему, сразу вся стая бросается в сторону. Пчела сообщает улью о своей гибели. Но почему нельзя допустить, что есть и всеобщий клич радости? И это его я и "услышал" в тоннеле?" "

Ты всегда будешь в расцвете, мой северный край! Мой родной город!