"Крах династии" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 11

Жила Маруся в относительно богатой избе с почтенными родителями. Отец занимался гончарным промыслом, имел мастерскую с подмастерьями и учениками, мать вела хозяйство. Семья, как водится, была многодетной, сама моя сподвижница была седьмым ребенком. После нее родилось еще четверо, но в живых изо всех одиннадцати детей осталось только трое. Старший Марусин брат, немолодой уже, семейный мужчина, вместе с отцом делал печные изразцы, другой, лет тридцати, холостяковал и служил целовальником. В это время так назывались должностные лица Московской Руси, выбиравшиеся земщиной в уездах и на посадах для исполнения судебных, финансовых и полицейских обязанностей. Так что в семье, можно сказать, была круговая порука или «безотходное производство». Сестра занималась темными делишками, брат их «крышевал».

Наш приезд вызвал настоящий ажиотаж. Посмотреть на Марусю и ее спутницу сбежались все обитатели дома и мастерской. Народа собралось человек двадцать. Девушек вынули из телеги и на руках отнесли в избу. Я рассчитался с Кирилычем, и мы договорились, что он мне сразу даст знать, как только дьяк вернется из взбунтовавшегося загородного имения. Он уехал, а я вслед за остальными пошел в избу. Там все, кто мог, охал и ахал, разглядывая измученных девушек. Марусина мать тотчас взяла на себя управление, и недавних пленниц под руки повели в баню. Судя по всему укладу, семейство было почтенное, так что можно было не беспокоиться за вторую девушку.

Я познакомился с хозяином и его сыновьями, оглядел избу и собрался было отправиться восвояси, но меня пригласили остаться отобедать. Срочных дел у меня не было, и я согласился остаться. Пока хозяйка была занята девушками, мужская часть семьи уселась по лавкам, и разговор тотчас зашел о «политике». Мне было интересно знать, как события последнего времени оцениваются в народе, и я только слушал, никак не вмешиваясь в разговоры.

Как обычно, в гуще народа мнения оказались разделенными на диаметрально противоположные. Отец был за стабильность и, соответственно, Годуновых, хотя ни покойный Борис, ни молодой царь, судя по его высказываньям, гончару не нравились. Старший сын больше одобрял царевича Дмитрия, но опасался, как бы чего не вышло. Младший жаждал перемен.

Ситуация в Москве, как мне казалось, напоминала время развала Советского Союза. Всем надоела стагнация, постоянные неурожаи, голод, в которых почему-то винили Бориса Годунова.

— Господь за невинно убиенного младенца на царя разгневался, — доходчиво объяснил связь голода и Годунова гончар, — оттого и на народишко испытания наслал.

— Если царевич Дмитрий жив и здоров, то за что нужно царя и народ смертельным голодом наказывать? — задал я резонный, на мой взгляд, вопрос.

— Это не нашего ума дело, Господу виднее, кого казнить, кого миловать, — ответил старик.

— Придет настоящий царь, наведет порядок! — пообещал целовальник. — Не даст боле по кривде жить. Испаскудился народишко, давно пора ему лишнюю кровушку выпустить! Царь Иван Васильевич ни на боярство, ни на родство не смотрел, виноват — на плаху.

— Ты, Никита, тоже говори, да не заговаривайся, — одернул младшего старший брат, — нам в господских разборах чего кровь проливать, нам не мешай жить, за то мы тебе поклон и уважение!

— Так кривда же кругом! — с тоской воскликнул целовальник Никита. — Душа болит на неправду глядеть! Любой дьяк, а то и подьячий тебе господин. Всем дай, а где на всех взять-то? А народишко? Каждый норовит тебя обмануть!

Мне захотелось его спросить, что он понимает под справедливостью, только ли право грабить народ единолично?

Однако затевать такой спор был бессмысленно. И спустя половину тысячелетия точно так же будет сетовать мелкий вымогатель на крупного и алкать правду исключительно для себя самого.

— Ладно, хватит языками чесать, — прикрикнул на сыновей гончар, — как бы за длинный язык голову не потерять!

Все присутствующие уставились на меня, как бы оценивая опасность. Положение у получилось глупое, нужно было их успокоить, но непонятно как. Пришлось сказать банальность:

— Нам, простым людям, что ни царь, то батька главное, чтобы жить давали.

— Это правда, — подержал хозяин. — И при Иване Васильевиче жили, дай бог каждому. Федор Иванович, тот вообще голубем был, святая душа. Нам и Годуновы сгодятся, чего Бога гневить, живы-здоровы, щи да кашу едим.

Напряжение спало, все умильно поглядывали друг на друга, радуясь счастливому житью.

Младший Никита решил было что-то добавить к отцовским словам, но тот грозно глянул, и целовальник смолк.

— А сам-то ты, добрый человек, из каких будешь? — спустя время спросил хозяин. — Говор у тебя, слышно, не наш, не московский.

Меня уже так достали эти «говором», что байку о своем происхождении и Литовской украине я выдавал на автомате.

— А в Москве-то ты где проживаешь? — выслушав мою автобиографию, спросил гончар.

Вопрос был хороший. Но отвечать на него все-таки пришлось:

— В Кремле проживаю, у знакомых.

— Ишь ты, и что же у тебя там за знакомые?

Соврать было невозможно. Тут же в комнате присутствовал Федор, который знал, где и у кого я живу. Как ни прост был парень, но, услышав вопрос своего будущего тестя, насторожился.

— У Федора Годунова. Я при нем служу лекарем, — как ничего не значащий факт, сообщил я.

Больше всех испугался целовальник. Он побледнел и смотрел на меня неподвижными, рыбьими глазами.

— Вы не опасайтесь, — успокоил я ремесленников, — молодой царь справедлив, попусту никого не казнит. Это покойный государь за худое слово мог на дыбу отправить.

— Оно конечно, — подавлено согласился хозяин, — только дорого их справедливость нам обходится!

— Я Марусю вашу хочу с царевной Ксенией познакомить, а Федора хоть и с самим царем! Пусть посмотрят, как наши государи живут.

— Маруську?! — в один голос воскликнули пораженные родственники. — За что ей такая честь?!

— Я о ней царевне рассказал, она и заладила, приведи да приведи Маруську, хочу с ней познакомиться.

Гончары застыли на своих метах, как соляные столбы. Я же подумал, что из таких вот историй рождаются народные сказки.

Не знаю, чем бы кончилась эта драматичная сцена, если бы в избу не вернулись женщины. Обмытые и переодетые пленницы вполне уверено держались на ногах, а спасенная узница оказалась еще и прехорошенькой Я уже не в первый раз мог убедиться, что у любострастного дьяка весьма неплохой вкус.

— Чего это вы? — спросила хозяйка застывших мужчин. — Никак, что случилось.

Гончар откашлялся и огорошил жену ответом:

— Вот, послушай старуха, что гость-то наш сказывает. Оказывается, царевна-то Ксения молит его о чести с нашей Маруськой познакомиться!

По поводу того, что «царевна молит» о такой сомнительной чести, как знакомство с их дочерью, гончар явно перехватил, однако никто из тех, кто слышал наш предыдущий разговор, его не поправил.

— Правда? — обрадовалась ожившая Маруся. — Значит, выполнишь обещание? Поведешь меня во дворец?

— Поведу, — подтвердил я.

— Вот видите, тятя, — гордясь, воскликнула девушка, — а вы только и знаете, что «вожжи» да «вожжи»!

Гончар иронически хмыкнул, но свое мнение о поведении дочери при посторонних людях не высказал.

Наскоро обсудив новость о возвышении дочери до царских чертогов, все уселись вокруг стола. Служанка подала общую миску с ухой, на выскобленной до желтизны доске положила горкой нарезанный ржаной хлеб. Гончар встал и прочитал молитву «Отче наш», все перекрестились. Окончив, он сел, взял со стола свою ложку и первым зачерпнул из миски. За ним, соблюдая очередность, все принялись черпать уху. Ели не спеша, в благоговейном молчании. Чтобы не капнуть на стол, жидкость доносили до рта, подставляя под ложки ломти хлеба. На второе подали пшенную кашу с маслом, последним блюдом был овсяный кисель.

Мне уже случалось участвовать в таких общих чинных застольях. Я, как благовоспитанный гость, черпал после хозяина и хозяйки, перед старшим сыном. Поев, тщательно облизал ложку и положил на стол, черпаком вверх. Перекрестился на красный угол и поблагодарил за хлеб-соль. Судя по реакции хозяев, кажется, никаких ляпсусов не допустил, что было важно для нашего дальнейшего общения.

Спасенная девушка сидела в конце стола возле Маруси. Обе пленницы были одеты в домотканые льняные сарафаны, выкрашенные в синий цвет. После «боярской» одежды, в домашней затрапезе, Маруся казалась серенькой и невзрачной. Однако я уже не сомневался в ее способностях к метаморфозам.

Оказавшись в приличной домашней обстановке, спасенная девушка перестала опасаться за свое драгоценное девичье сокровище и, кажется, поспешила раньше времени расслабиться. Целовальник Никита, стараясь, чтобы никто этого не заметил, буквально ел ее глазами. Мне такие откровенные, жадные, тяжелые взгляды никогда не нравились. Теперь же появилось ощущение, что у парня на глазах сносит башню. Девица и правда была славная: нежная кожа, пушистые ресницы, потупленные глазки, белая шея с голубой жилкой. Что еще нужно, чтобы влюбиться с первого взгляда?!

Мы встретились с Никитой взглядами, там плавали такие муть и жестокость, что мне сделалось не по себе. Никаких счетов у нас с ним не было, мы не обмолвились даже словом, а он уже меня за что-то люто ненавидел. Я первым отвел глаза, чтобы не нарваться на немедленную разборку.

Обед кончился. Домочадцы, гости, работники дружно встали из-за стола. Нужно было прощаться с гостеприимными хозяевами, но я не знал, как поступить с пленницей. Оставлять ее в Гончарной слободе я боялся. Если целовальник окончательно сбрендит, то девице придется завтра утром идти топиться. Он ночью своего шанса никак не упустит.

— Спасибо, за хлеб, за соль, за хороший прием, — чинно поблагодарил я стариков, — однако пора и честь знать.

— Может, гость дорогой, до ужина останешься, — предложил хозяин — Мы хорошим гостям всегда рады.

— Спасибо, не могу, мне еще девушку надо домой доставить, путь не близкий, — как о решенном деле, объявил я.

Никита, не сдержавшись, ругнулся.

— Ты это чего? — удивленно спросил отец.

— Куда ж Дарье-то с чужим человеком на ночь глядя ехать, пусть у нас до завтра погостит, — стараясь говорить ровно и твердо, сказал он отцу.

— Какая ж теперь ночь, — удивился отец, — когда мы только что отобедали?

— Все едино, негоже девке ездить с чужим человеком мало ли до греха...

— А тебе-то что за дело? Какой же он ей чужой, когда из неволи выкупил! Ему с ее родителей отступные нужно взять, если, конечно, они заплатят.

На такие резоны целовальнику ответить было нечего, и он только заскрипел зубами Я, чтобы не обострять конфликт, вышел во двор, взнуздал донца и вернулся за девушкой. Пока меня не было, сын что-то сумел втолковать родителю, и тот, пряча глаза, попросил:

— Может, и правда оставишь у нас девку, а мы завтра по холодку ее отвезем родителям.

— Не оставлю, — начиная раздражаться, коротко ответил я, — Она и так достаточно натерпелась, пускай едет домой.

— Так-то оно так, да вдруг с ней что по дороге случится, — с сомнением проговорил гончар.

— Тогда пусть со мной ваш Федор едет, если что, присмотрит и мне поможет.

Против такого варианта возразить было нечего. Однако целовальник еще попытался решить дело в свою пользу:

— А если я твои отступные верну? Оставишь? Это будет по-честному!

— Ты лучше зашли к ее родителям сватов, тогда и будет все честно.

Никита хотел что-то ответить, но поперхнулся словами, а я, больше не обращая на него внимания, позвал девушку:

— Пойдем, Дарья, нам пора.

Мне показалось, что, несмотря на молодость и наивность, она и сама начала понимать, что здесь происходит что-то неправильное, и быстро вышла из избы во двор.

Я пошел следом, «прикрывая тыл».

— Ну, смотри, лекарь, попомнишь еще меня, — прошептал в спину целовальник.

О том, что с нами должен ехать Федор, все забыли. Я, ругая себя последними словами за то, что поссорился с семейством гончара, сел в седло и помог девушке забраться на круп лошади. Провожать нас вышла только Маруся. Она, как ни странно, улыбалась во весь рот.

— Хорошо ты Никитке хвоста-то прижал! — похвалила она, когда мы были уже в воротах усадьбы — Совсем он власть над семьей взял, сам отец ему перечить боится. Когда меня с царевной сведешь?

— Приходи завтра с утра на старое место, постараюсь все устроить.

— Хорошо, буду. А ты прямиком-то на Поганые пруды не езжай. Обходом норови. А то, гляди, наш целовальник тебя по пути перехватит. Больно ему Дашка-то приглянулась. Не любит мой брат от своего отступаться!

Я кивнул и тронул поводья. Застоявшийся донец с места пошел широкой рысью. Ни о каких маневрах на дорогах не могло быть и речи, я даже примерно не знал, где находятся неведомые мне Поганые пруды.

— Ты знаешь отсюда дорогу домой? — спросил я девушку, когда мы выехали за пределы Гончарной слободы.

— Нет, — ответила она.

— А где ваши пруды находятся?

— Недалеко от Маросейки и Мясницкой.

Только теперь я понял, что она говорит о Чистых прудах. Пока их не почистили в восемнадцатом веке, они действительно назывались Погаными или Грязными.

— Понятно, теперь держись за меня крепко, поедем с ветерком!

Я пришпорил коня, и он легко взял в галоп. Мне даже в голову не пришло, что Никита сможет нас догнать. Не таким конем был мой донец, чтобы позволить равняться с собой по мощи и скорости заурядным слободским конягам. Мы быстро миновали слободы и пустыри, въехали в городские улицы. Я по-прежнему путался в хитросплетении московских переулков и тупиков, ориентировался исключительно по азимуту.

Спутница безропотно терпела тряску, тесно прижавшись к спине. Только когда начали попадаться знакомые ей ориентиры, кажется, окончательно поверила, что ей не хотят зла, и даже подала голос:

— А Маруся тебе кем приходится?

— Знакомой, — обобщенно ответил я.

— Федор ее жених? — задала она следующий вопрос.

— Жених. Что, он тебе тоже приглянулся?

Дарья не ответила, спросила другое:

— А почему ты ее спасал?

— Это долгая история, так сразу не расскажешь. Ее из-за меня похитили, вот и пришлось...

— А она тебе нравится?

— Нет, не нравится, тем более, у меня есть другая.

Девушка какое-то время молчала, потом вдруг спросила:

— А Никита, он что?

— Он в тебя влюбился, только мне кажется, что он плохой человек. Если вдруг у вас появится, тебе его нужно опасаться.

Говорить на ходу было неудобно, мне приходилось поворачиваться в ее сторону, чтобы ветром не относило слова.

— А почему, — опять заговорила Дарья, но я ее перебил:

— Давай потом поговорим, когда доедем.

— Потом не получится, — ответила она, но замолчала.

Снова заговаривать пришлось уже мне:

— Ты теперь знаешь, куда ехать?

— Поезжай пока прямо, я укажу, куда сворачивать.

Действительно, оказалось, что мы уже почти добрались до цели. После двух поворотов доехали до ее дома. Дух здесь был такой тяжелый, что пришлось зажать нос. Потому, не сходя с коня, я постучал в ворота. Они быстро, как будто нас здесь ждали, распахнулись, На улицу выскочила простоволосая женщина с красным, распухшим лицом. Сначала испуганно посмотрела на меня, вдруг заметила за моей спиной Дашу и неожиданно зашлась пронзительным криком. Тотчас прибежала куча людей Дашу буквально сняли с крупа моего донца и на руках понесли во двор. Теперь оттуда доносились крики, а я остался один на улице Все произошло так быстро, что мы даже не успели проститься. Впрочем, мне подумалось, что это и к лучшему, долгие проводы — лишние слезы. Я в ее глазах был спасителем, а много ли нужно в таком юном возрасте для романтического увлечения. Чтобы не оставлять себе соблазна покрасоваться в роли скромного бескорыстного героя, да заодно отирать слезы благодарности с нежной девичьей щечки, я пришпорил коня и поскакал в сторону Кремля.

Однако на этом мои приключения еще не кончились. Не успел я доехать до конца улицы, как дорогу преградил всадник. Выскочил он, черт его знает, откуда, так что мой донец чуть не налетел на него и только в последний момент сумел остановиться. Всадник смотрел на меня ледяным орлиным взором и ждал, что я его испугаюсь. Я не испугался и спросил с нескрываемой насмешкой:

— Ну, и чего тебе нужно?

— Ты знаешь, что те, кто против меня идут, долго не живут?! — с кривой ухмылкой проговорил он.

— Да ну? Значит, на том свете по тебе многие скучают.

Целовальник Никита такой загробный юмор не понял, смерил меня презрительным взглядом и красноречиво опустил руку на эфес сабли. Так как я не молил о пощаде, не бледнел со страха и вообще поступал не так, как бы ему хотелось, он явно не знал, что делать дальше.

— Долго ты еще будешь торчать у меня на дороге? — вежливо поинтересовался я.

Он, не ответив на вопрос, грубо гаркнул:

— Где Дашка?

— Тебе лучше про нее забыть, — посоветовал я. — Она не про таких м... как ты.

Мне самому было непонятно, зачем я его провоцирую. Может быть, в тот момент самому хотелось подраться или подсознательно понимал, что если сейчас с ним не разберусь, потом от него может быть много проблем. От оскорбительного эпитета целовальник взвился и выхватил из ножен паршивую сабельку. Однако я вызова не принял, пустил коленями донца, и приученная к сечам боевая казацкая лошадь бросилась вперед, грудью ударила в бок тонконого жеребца противника. Все произошло так быстро, что целовальник, не успев хоть как-то среагировать, оказался на земле со сломанной ногой, да еще придавленный упавшей лошадью. От боли и неожиданности он громко вскрикнул, инстинктивно попытался высвободить поврежденную ногу и отползти.

Я свесился с седла и провел концом кинжала по его горлу так, что он резко откинувшись, гулко стукнулся затылком о мостовую. Теперь Никита испугался по-настоящему. Наверное, ощутил, как ему, беспомощному, перерезают глотку. Я заглянул в его стылые глаза, повел перед ними острием и тихим голосом предупредил:

— Если я тебя еще когда-нибудь не то, что встречу, просто увижу, — зарежу! Запомни!

После чего вернулся в нормальное положение и, объехав застывшего на земле человека и пытающуюся подняться лошадь, последовал своей дорогой. Вдогонку угроз не последовало, только обижено заржал жеребец.

Когда постоянно сталкиваешься с опасностями, инстинкт самосохранения постепенно притупляется. То, что в обычном мирном состоянии превратилось бы в неординарное событие, которое еще долго волновало воображение, теперь мной воспринималось, как короткий эпизод, не задерживающийся в памяти. Да целовальник и не стоил того, чтобы о нем помнить вечно. Он был обычным наглецом, неправильно позиционирующим себя во вселенной. Сколько еще таких самодовольных ничтожеств родит наша земля!

Я не спеша ехал по условной мостовой исторического центра столицы. Слово «мостовая» происходит от действия «мостить», то есть чем-то выкладывать дорогу, превращать ее в мост. Увы, до такой роскоши Москва еще не дошла. Если в Кремле кое-где уже встречались деревянные мостки и тротуары, то в самом городе все оставалось по-сельски просто. Впрочем, это, кажется, никого особенно не напрягало.

Моя лошадь мягко ступала по разбитой, пыльной улице, а я размышлял, как с пользой употребить время до вечера. Возвращаться в Кремль и торчать без дела в царских сенях мне не хотелось категорически. Сидеть в кабаке и трескать подпольную водку было скучно, а других развлечений, кроме бани и церкви, пока в заводе не было. Обычная лихорадочная утренняя активность горожан после обеда спадала до сонной одури. На улицах почти не встречалось прохожих, народ предавался послеобеденной сиесте. Вскоре дорога и лошадь привели меня на Сенную площадь, где еще хоть как-то теплилась жизнь.

Будущая Лубянская площадь была заставлена возами сена, телегами с овсом, здесь же лошадиные барышники торговали своим живым товаром. День был будний, так что продавцов было больше, чем покупателей. Они толпились кучками, с надеждой встречая каждого нового человека. Мне было бы интересно послушать их разговоры, чтобы лучше представлять народные настроения, однако незаметно втереться в такую компанию нереально. Горожане еще помнили Борисовых соглядатаев, знали, куда может привести длинный язык, и с незнакомыми людьми не откровенничали.

Я огляделся, по-прежнему пребывая в сомнении, куда ехать дальше. Вокруг площади, как это обычно бывает в местах скопления людей, располагались злачные заведения. В настоящих московских кабаках я еще не бывал и решился зайти полюбопытствовать, как в них растлеваются наши предки. Все окрестные заведения были примерно одного класса, так что выбирать оказалось особенно не из чего, потому я остановился у ближайшего. Кабак был новый, свежесрубленный. Возле входа гостей встречал «швейцар», мужик в красной рубахе и низкой войлочной шапке. Он указал место на коновязи, куда привязать лошадь, и любезно распахнул передо мной низкую, широкую дверь.

Я вошел. В кабаке оказалось неожиданно много посетителей. Воняло сивухой и стоял гул голосов. Между столами деловито сновали половые. Свободных мест было немного, и я выбрал стол, не очень заваленный объедками. За ним два человека, не скрываясь, играли в зернь. Эта игра считалась предосудительной: в наказах воеводам предписывалось наказывать занимающихся ею. Зернью назывались небольшие косточки с белой и черной сторонами, служившие предметом игры. Эта азартная игра была особенно распространена в XVI и XVII веках. Выигрыш определялся тем, какой стороною упадут брошенные косточки. Были такие искусники, у которых они падали той стороною, какой им хотелось.

Короче говоря, это был один из видов тогдашнего лохотрона.

Игра шла вяло. Ведущий лениво бросал кости, проигрывал и с тяжкими вздохами отсчитывал партнеру медные московки.

— Ну, получи, видать, опять твое счастье, — каждый раз объявлял он, старательно не глядя в мою сторону.

Везунчик, напротив, задорно мне подмигивал, предлагая вместе насладиться своим счастьем. Шел немудрящий процесс втягивания лоха в игру.

— Вот везет, так везет! — очередной раз выиграв, воскликнул он и от щедрой души предложил: — Хочешь попробовать?

Я отрицательно покачал головой и подозвал полового.

То, что в зернь играли открыто, говорило о падении авторитета власти. В преддверии больших политических перемен каждый начинал делать, что ему вздумается.

— Чего изволите? — спросил засаленный половой, наконец обратив на меня внимание.

Я заказал сбитень и калач.

Парень демонстративно удивился такому ничтожному заказу, но, оценив мою относительно приличную, новую городскую одежду и дорогое оружие, от дальнейших комментариев воздержался. Везунчик между том заказал белое, искусник бросил кости, и все они легли именно белой стороной.

— Ну, получи, видать, опять твое счастье! — сообщил он спарринг-партнеру и отсчитал очередные десяток московок.

— Вот везет, так везет! — сообщил тот мне. — Садись играть, деньги даром раздают!

— Ладно, — согласился я, — давай сыграем, только втемную.

— Это как? — заинтересовался ведущий.

— Ты не будешь знать, сколько я ставлю.

— А как ты обманешь?

— Зачем же мне тебя обманывать? Я держу деньги в кулаке, ты выиграл, они твои, я выиграю, ты мне платишь столько, сколько я заказал. Все свидетели, — указал я на посетителей.

— Давай, — подумав, согласился он. — Заказывай.

Сколько я понимал в технологии таких игр, пару раз мне дадут выиграть, а потом, когда я проглочу наживку, начнут раздевать. Я покопался в недрах кафтана и выставил вперед кулак с монетами.

— Бросай, мои белые!

Искусник бросил и тотчас огорченно воскликнул:

— Эх, опять проиграл, ну, видать, такое твое счастье. Показывай, сколько заказал.

Я разжал кулак и тут присвистнул не только шулер, но и его партнеры.

— Круто играешь, — со светлой надеждой на будущее сказал он. — Ладно, получи свое, договор дороже денег.

Набрать пять ефимок шулерам оказалось сложно, пришлось вывернуть все карманы. Зато глаза теперь зажглись отраженным серебром светом.

— Заказывай! — торопливо сказал он, обмениваясь красноречивым взглядом с товарищами.

Денег на игру у них больше не было, так что рассчитывать на выигрыш мне не приходилось. Я опять покопался в кафтане и выставил над столом кулак.

— Бросай, мои белые!

Игрок бросил кости. Теперь все они упали черной стороной вверх.

— Не всегда тебе счастье, — довольно сказал он, — ну, да ничего, еще отыграешься!

— Вот беда-то, какая, проиграл, — огорченно сказал я, — видать, теперь тебе повезло! Ну, да уговор дороже денег, получи выигрыш.

— Это чего? — недоуменно спросил шулер, беря двумя пальцами потертую медную московскую деньгу.

— Выигрыш, — доброжелательно пояснил я.

— Нет, так не пойдет, — сердито воскликнул он, бросая монету на стол. — Ты почему так играешь?

— Как? — не понял я. — Что ты хочешь, раз тебе выпало, раз мне — все справедливо. Сам же говорил: «уговор дороже денег».

— Тогда почему ты только одну деньгу поставил?

— А что, разве был уговор, сколько ставить? Захотел бы, и полушкой играл.

— Давай еще сыграем на отыгрыш. Только теперь в открытую.

— Давай, — миролюбиво согласился я, — только если зернь бросать буду я.

— Почему?

— Потому что это у тебя слишком ловко получается, то все черные ложатся, то белые. Слишком хорошо играешь, а у меня лягут так, как Бог даст.

— А вдруг и ты хороший игрок? — засомневался он.

— Не игрок. Да ты, небось, сам всех игроков по Москве знаешь.

Шулер подумал и решил рискнуть:

— Ладно, бросай.

— Сначала поставь заклад, — потребовал я.

Против этого игрокам возразить было нечего. Опять поднялась суета, и с привлечением заемного капитала команде удалось набрать необходимую сумму. Вокруг стола собралась топа болельщиков. Все ждали, как я выброшу зернь. Я потряс кости в руке, загадал, что если проиграю, то все у меня будет благополучно, и бросил их на стол. Выпала одна белая, две черные. Вокруг раздался облегченный вздох.

— Есть, знать, справедливость, — проворковал шулер, возвращая свои деньги. — А я уж на тебя нехорошее подумал. Еще играть будешь?

— По-черному? — пошутил я.

Игроки вежливо улыбнулись.

— А я так у тебя ничего и не выиграл, — пожаловался шулер.

— Как же не выиграл, а вот эту московку, — указал я на медную монету, по-прежнему лежащую на столе.

В этот момент половой принес мой заказ. Я откусил от сдобного калача и запил сбитнем, напитком, изготовленным из воды и меда с добавлением пряностей.

— Сам-то ты из каких будешь? — полюбопытствовал шулер.

Пришлось опять пересказывать сказку о литовском происхождении, оправдывающую плохое произношение.

— Слышно, в Литве наш царевич спасся? — поинтересовался один из игроков.

Я молча, но со значением кивнул. Этого хватило, чтобы новые знакомые принялись обсуждать права престолонаследия и необыкновенную удачу, что наследник законного государя остался в живых. Удивительно, но, несмотря на мощную контрпропаганду, которую вел еще Борис Годунов, никакого сомнения в чудесном спасении царевича не высказывалось.

— Вранье все это, — вмешался в разговор молчащий до этого солидного вида человек с седеющей бородой и выпуклыми глазами, — никакой он не сын царя Ивана, а самозванец, и зовут его Григорий Отрепьев. Родился он от сына боярского, Богдана Отрепьева. Отец еще в малолетстве отдал его сюда в Москву в холопы боярам Романовым. Он сначала жил у князя Бориса Черкасского, да тогда и придумал, что он, мол, царевич. О том проведал царь Борис, велел его сыскать. Гришка-то быстренько постригся в монахи и пошел из одного монастыря в другой. А когда попал в Чудов монастырь, его приметил патриарх Иова, прознал, что он грамотный, и взял к себе для книжного письма. А Григорий и там не бросил похваляться, что-де, он настоящий царевич и быть ему царем на Москве. Опять дошло до Бориса, и он в другой раз приказал его сыскать и сослать под присмотром в Кириллов монастырь. Только Григорий не дался, успел бежать сначала в Галич, оттуда в Муром.

Игроки с интересом слушали официальную версию происхождения самозванца, никак не демонстрируя своего к ней отношения.

Вернувшись три года назад в Москву, Григорий отсюда бежал вместе с иноком Варлаамом в Киев, в Печерский монастырь, оттуда перешел в Острог к князю Константину Острожскому, а от него вступил на службу к князю Адаму Вишневецкому, которому и объявил о своем царском происхождении.

— Это откуда же тебе, Арсений, все так доподлинно известно? — ехидно спросил шулер велеречивого мужика, как только тот замолчал. — Не от извета ли инока Валаама?

— Вестимо, — подтвердил то, — вместе они бегали, тому ли все про Григория не знать.

— Врет он все твой инок, я с ним еще до его пострига знался. Таких брехунов еще поискать. Чай, не простые люди Дмитрия царевичем признали, а сам поспольский король Сигизмунд да большая поспольская шляхта.

Присутствующие одобрительно зашумели, поддерживая шулера. А какой-то поддатый мужик с шальными, безумными глазами разразился целой пропагандистской тирадой:

— Все царевича Дмитрия признают, не только ляхи посполитые, но и все боярство Московское. Все как один за него, голубчика, станем, погоним из Москвы щенка Борисова!

Седобородый под тяжестью аргументов противной стороны сник, даже съежился:

— Да я-то что! Как все, так и я. Мне что, больше всех надо!

Оказалось, что, кроме него, за Годуновых в кабаке никто не сказал ни одного слова защиты. Я тоже молчал, слушал, прихлебывая свой сбитень. Мне стало окончательно ясно, что общее настроение складывается против законной власти, и главная сила, стремящаяся к падению царя, были бояре. С их тихого голоса громко запела осмелевшая московская чернь.