Сибирцев СергейМосковские этюды

Сергей Сибирцев

Московские этюды

C личной кочки

Обломовка моей души...

Лень-матушка...

Рассказчик

Русский дух

Успеть бы, успеть!

Нерв российский

Романс

Сказка о русском дураке

Сказка о русском мужике

Сказка о русской бабе

Сказка про русскую обыкновенную семью

Сказка о русской просвещенной семье

Сказка о русской жене и ее непутевом муже

Сказка о русском престоле

"C ЛИЧНОЙ КОЧКИ"

(сугубо ретроградное)

Все мы невозможно восхитительные, а точнее сказать, жутко эгоистические натуры. Ну, так уж нас Бог утвердил в этой нынешней человеческой действительности.

Я вот упомянул Создателя в несколько, что ли ироническом контексте, мне это, по-моему разумению, все-таки простительно.

Что поделаешь, несмотря на все мои тщания как-нибудь по мирному распрощаться, раскланяться с моим всегдашним полуатеистическим мироощущением, мировоззрением и прочим тоже "миро...", но опять же со странно-мистическим подходом ко всему сущему и происходящему вокруг меня... и попробовать, попытаться приобщиться к старой русской отцовской многовековой православной вере, вере в Сына Господа Бога, во Христа Спасителя, именно спасителя от всего неразумного с бесовщиной в крови и в поступках человечества...

Иногда же мстительно крамольно задумываюсь: а достойно ли вообще настоящее человечество в нынешнем своем оголтелом стремлении к бесовским утехам и, спокойно отметающее всяческое здравомыслие при выяснении отношений межгосударственных, межнациональных, и даже обыкновенных межличностных, - и эти-то человеческие безобразия на фоне Пирамид сатанинского адского Оружия, - достойно ли вообще существовать?..

Впрочем, подобные деструктивные, неконструктивные, так сказать, думы не только одну мою недоученную голову посещают... А посетители - на то они и посетители, чтобы в скорости же, выйти вон, неся, нежно подмышкой свое хлипкое недозрелое недоумение по поводу несовершенства подлунного мира, мира, что посетили мы в минуты, так сказать, роковые...

Однако вернемся к более мне близкой и чрезвычайно занимательной теме, к теме моего личного эгоизма, а ежели совсем по-ученому, меня можно окрестить одним словом: эгоцентрист.

Сами можете убедиться, словечко достаточно длинное и замысловатое по части мудрености. Но беспокоиться не следует, я вам все сейчас растолкую самым популярным образом. Заметьте, не научно-популярным, а скорее на популярно-житейском языке, разумеется, с разумным привлечением русского литературно-разговорного языка, так как истинным, к примеру, северо-вологодским или же сочно-сибирским просторечным говором не владею.

То есть не владею в той мере совершенно, как наши знаменитые русские летописцы-деревенщики... последние из могикан, так сказать, по-ученому.

И еще к слову, - как переселенцам со Старого света было наплевать на гордое имя Могикан, так и нынче новым, так называемым демократическим перебежчикам-переселенцам глубоко чужды, а то и омерзительны наши русские деревенские пахари пера. Тем перебежчикам ближе и роднее - чрезвычайно перемудренное словечко: андерграунд. Слово само по себе ничего, вполне произносимое, но все равно оно не по мне, оно же не для русского духа, ей-богу же...

Но, по всей видимости, творцы андерграунда как раз меньше всего претендуют на русскую тему, все-таки более близкую для русского сермяжного восприятия.

Русский балбес, вроде меня, цокнет языком, покрутит остриженной башкой, и будет хранить загадошное молчание, покуда вдруг не заинтересуются его таинственным консервативным цоком...

И я тогда скажу внятно и со всем своим дремучим простосердечием:

- Господа, а пошли вы, прошу заранее пардону, на можай... сити-дринг вашу мать!

Вот сказал и, где-то внутри цивилизованно продемократически прищемило...

Странное дело, доложу я вам, вместо того, чтобы начать, как я того пожелал, рассказывать или хотя бы, объясниться, - отчего, я, являясь, натурой, весьма эгоистической, то есть таким себялюбивым, самодовольным, самоумиленным своим собственным эгосамо... что просто пробы негде поставить! - вот какой я оказывается нехороший господин, - я взялся мелкотравчато философствовать...

Впрочем, этот эгоистический господин осведомлен о порочности своей натуры, о непорядочности, об узости своего, что ли мышления с русофильской кочки...

Лапоть, он и есть лапоть! что с него взять! отрекомендовали бы меня господа с благопристойной андерграундской личиной... вернее, ликом, ведь под личиной, черт его знает, что можно подразумевать.

1992 г

ОБЛОМОВКА МОЕЙ ДУШИ...

(сугубо мечтательное)

С пребольшущим своим удовольствием с месячишко понежиться в собственной, не прикупленной, но родовой летней Обломовке...

Ох бы распонежился, повалялся на перинах, набитых тутошним обломовским же пухом, - это в хмурную, дождливую неделю...

Да-а, хотя бы жалкий свой отпуск провести в обществе тех неторопливых российских людей, изначально живущих в несуетли-вости, подчиняясь самой матушке-природе, ее исправному вековечному режиму, а вовсе не потому, что нынче красиво прозывается прогрессом, цивилизацией.

А правдивое название сему прогрессу: нелюдской, неприродный бесовский ритм с беспримерной жаждой нелюдских удовольствий, после которых человеческая душа усыхает, мельчает, делается злобствующей, мстительной, а в людских сердцах - холод, сарказм, циничная ирония, притом что тотальная и пессимистическая, и вселенская же тоска-недужь, поражающая малосознаваюшие головы ребятни еще в самом дурашливом ребяческом возрасте.

Да ведь собственный ребятишка всегда перед мысленным или живым моим родительским бдящим оком. И примечаю порою с ужасным недоумением и нескоро преходящей дурною обидой странно неребяческие его поступки, цепенения, и глаза... глаза по-стариковски отстраненные, как бы успевшие заглянуть в неведомую еще даже мне, обидчивому родителю, бездну...

"И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенного вымысла действительности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры", - мудро и спокойно замечает Иван Александрович Гончаров в своем истинно русском и по-русски же написанном бессмертном сочинении: "Обломов".

И ведь верно же, - я верю и люблю весь тот вымысел, который "выдумал" Гончаров про житие-бытие Ильи Ильича Обломова, точно так же, как сам маленький Илюша, что горячо и онемело внимал русским сказкам и преданиям седой старины, пересказанными его любимой маменькой и седой же нянюшкой этими великими и великодушными на собственные придумки мастерицами его детства. Мастерицами Илюшкиного волшебного детства...

И насладившись, насытившись, надышавшись воздухом своей Обломовки, я непременно же замру посреди луга, посреди пашни, посреди поля пшеничного, посреди главной усадьбы колхоза "Путь Ильича", и тотчас же образумлюсь и вспомню: каких-то несколько десятков лет тому назад на этой самой земле, на этих черноземных чистых, жирных, пахучих дернах стоял мой предок, - мой предок русский дворянин, русский помещик, русский человек с овальной подстриженной бородою, усами, обрамляющими уста сахарные... нет, нет же! напротив, губы моего предка, на это сенокосное время красны и потресканы от зноя, от всех тех забот русского рачительного хозяина своей земли, земли не прикупленной по спекулятивной цене, - цена этих живых и живописных русских просторов совсем иная, - эти угодья, эти луга и эта березовая роща вместе с этим зеленым, кудрявым клином была высочайше дарована его славному прапрадеду самым первым русским господарем Иваном IV, прозванным в народе Грозным царем.

Мне так хочется верить, что именно с тех невообразимо далеких, но все равно же не отчужденно прошлых седых лет-годов прорастает мой теперешний цивилизаторский, окоченелый в недоумении теперешнего бытия, корень-облик.

1992 г.

ЛЕНЬ-МАТУШКА...

(прагматическое)

Я окончательно во власти этого красивого русского чувства. Я обуян им.

Я весь со всеми своими умственными извилинами в чрезвычайно прелестном уютном полоне.

Да, господа хорошие, я покорен этим истинно прекрасным, истинно человеческим вполне древним и славным инстинктом, который прозывается ленью.

Потому что у меня есть стимул к сему рутинному ежедневному упражнению. Упражнение состоит из элементарного занятия - ничегонеделанье.

И я, русский дурень, не суетясь, с величайшим наслаждением окунаюсь раз за разом в это прохладное, впрочем, и прохладительное озеро ничегонеделанья.

В эти скверные смутные лета я умудряюсь ничего не делать. Не делать лично для своей особы.

Вот именно, господа хорошие, я ничего, ни черта не делаю для капиталистического, вернее, демократического переустройства своей единоличной судьбы. И все-то, подлец, никак не соберусь. Вы, знаете, как-то недосуг.

Потому что я, русский дурень, чрезвычайно занят. Занят своей последней ролью. Чертовски приятной и забавной ролью.

Я самым нахальным образом влез в образ Ильи Ильича Обломова... А?! Хрестоматийный литературный персонаж, - но до чего же обаятельный, задушевный и напрочь же не современный, не отвечающий, так сказать, нынешнему духу времени. Новейшему душку-духу. Прагматическому, западническому, весело-хлестаковскому даже...

То есть разумом-то я понимаю: надо бы встряхнуться, разуть хорошенько глаза, продрать их от семидесятилетней социалистической спячки, аэробической зарядкой размять затекшие члены, наморщить, как подобает интеллигенту, свой широко обозримый лоб...

Я, господа хорошие, вероятно, сумел бы еще пару-другую энергетически заряженных русских глаголов припомнить с тем, чтобы предложение размахнулось аж!.. и поразить бы своей энергетической глагольной удалью и неутомимостью, но...

Но ей богу же, братцы мои, господа любезные, - неохота. Ну, вот неохота и все тут. И потом, - чего это ради я должен отнимать у вас зрение и ваше драгоценное время, которое в данный исторический момент все равно что наличные и возможно таки в чужеземных монетах.

Одним моим художественным глаголом, - который должен по художественным (пушкинским) законам жечь ваши оледенелые сердца, - меньше, а в итоге в натуральном выигрыше: одной монетой стало больше в вашей личной казне.

Демократическая, вернее, диалектическая закономерность, где меньше русского жгучего глагола, там больше звонкого и отнюдь не самоварного металла, на вид обыкновенного, желтого, червонного, и на ощупь-вес заурядного увесистого, но такого утонченного, изысканного для знатока. Знатока женских чар и прочих прелестей.

Да, милые сударыни, ведь все ради вас. Все эти демократические перетряски, переустройства все ради вашего благосклонного, ласкового, зовущего, предвещающего нечто непременно неземное взгляда...

Взять меня, - человека психически травмированного благополучной семейной уравновешенной жизнью, - чего такого неземного может посулить мне моя законная суженая, любовно глазея на меня своими такими привычными и родными?

Оказывается, может. На днях моя суженая мило заявила:

- Дорогой мой! Или ты начинаешь примерять роль, которая подобает истинному мужчине... Андрюшенька Штольц, вот идеал мужа! Или я даю тебе развод!..

Моя многолетняя единственная женщина дает мне, дурню, свободу...

Ура! господа хорошие. Слава демократии и ее демвождям!

Ура...

На следующее утро я пошел устраиваться в миллионеры.

1992 г.

РАССКАЗЧИК

(профессиональное)

Когда вдруг интересуются моей истинной, что ли службой, - я некоторое время мнусь, то есть этак конфузливо гмыкну, но все равно отвечу с не идущей моей грубоватой, грубо слепленной физиономии застенчивостью:

- Знаете ли... нынче я не служу. Нынче я просто сижу дома и, сидя за столом... служу. Я, знаете ли, - сочиняй рассказы. Да, вот именно, обыкновенно я сочиняю короткие рассказы. А затем, когда их будет достаточно для небольшой книжки, несу в издательство. Ну а затем обыкновенно жду... То есть обыкновенно жду месяца три. Затем звоню редактору отдела... Впрочем, это вам малоинтересно.

Если вдруг случается быть в гостях, то хозяйка меня представляет так:

- А это наш писатель, будьте знакомы...

А я тут же непременно наливаюсь конфузливым морковным соком, и после того, как в моей обыкновенной внешности пробуют отыскать что-то необыкновенное, что-то значительное, писательское...

И я что-то обыкновенное бубню, вроде:

- Ну, знаете ли... я сочиняю обыкновенные рассказы. Знаете ли, не больше, чем пол-листа. Сижу, знаете ли, и сочиняю, что в голову взбредет... Почему-то печатают. В Союз, знаете ли, писателей приняли. В Литфонд тоже, знаете...

И всем сразу становится легко и приятно, и никто не испытывает неловкости, ущемленности в моем присутствии, потому что оказывается: их познакомили не с писателем, а просто с обыкновенным человеком, который ко всему прочему не занимает никакой значительной должности, а как какой-то ненормальный сидит себе дома и сочиняет, что взбредет в голову...

И я тоже успокаиваюсь и перестаю наливаться вегетарианским соком. Я догадываюсь: эти милые простые люди думают сейчас так: "Уж рассказик-то сочинить я и сам не дурак! А напечатать... Да у этого типчика наверняка знакомства там разные. Вот дурака и печатают!"

И, знаете, мне лично по душе, что в данную минуту обо мне думают не очень, что ли прилично. Мне совершенно не нужно быть в центре чьего-то внимания. Я вообще никогда не стремился в людской эпицентр. Мое место в массовке. Мое истинное призвание в этой жизни всегда быть в толчее, в очередях, в общественном транспорте и прочем общедоступном.

Хотя надо признать, что нынешнее общедоступное скорее можно причислить или приравнять к тяжко доступному... Чтобы купить пакет молока, триста грамм масла, колбасы обыкновенной, от которой гордые кошки нос воротят, - знаете ли... И это-то в матушке-столице, в Москве...

Я же, грешным, делом все-таки не в большой обиде за себя лично, мне-то многого совсем не требуется, хотя жене, сынишке все-таки и полакомнее порою хочется перекусить, - я думаю, что нас, столичных обывателей, все-таки Бог наказал...

Ведь, по сути, столица-матушка во все советские годы никогда всерьез не бедствовала, не мерзла, не мыкала голода. И это-то в пору наилихих людоедских годин - Бог в лице Власти уберегал столицу россиян от житейского неудобья.

Все-таки массу-то неудобных проблем, - что нынче облыжно прижали столичных жителей, - прошлые-то жители не знавали. В недавние вроде бы по виду сытые годы столица-мать никого особо-то не обижала. Всяк сюда приезжающий обеспечивал себя почти всем необходимым: вкусным, носким, импортным и прочими ширпотребными изделиями.

А в деревенских сельмагах - шаром покати, один сиротский мышиный помет. В районе еще, куда ни шло: и сельдь ржавая, и комиссионные продуктишки, и горючие и смазочные (крема и помады) материалы.

Кто бывал или живал отпускником в российских деревнях, по первому взгляду диву давался: пусты напрочь сельповские прилавки, а хлеб мешками из района прут...

Но, отгулявши на вольготной сельской отпускной воле, вернувшись в столицу с отменно прибыльными прилавками, я в одночасье же забывал свое гражданское удивление-недоумение нераспорядительностью сельских властей, потому что забывался в ударном коммунистическом угорело авральном труде...

1990г.

РУССКИЙ ДУХ

(ностальгическое)

Да вот, нервы совсем стали ни к черту!

Глаза, понимаете, того... слегка на мокром месте. Некстати и в носу свербит. Щиплет и щиплет себе! Все равно что у дамочки истеричной и нежной из чеховской истории... Сдерживаюсь все-таки, креплюсь. А потому что жены конфузлюсь: как бы не застукала с носом сопливым и прочими слюнявыми сантиментами. При этом шмыгаю в точности по-мальчишески - и стеснительно, и глубоко дыша, и обиженно, а больше всего недоуменно. Почти искренне недоумевая на свои нежданные немужские водяные знаки...

И какова особенная причина сих влажных щепетильных знаков? А причина совершенно незначительная. Хотя, если быть наверняка правдивым, незначительность моего личного случая лишь подтверждает его редкость, как явления, как зримый факт моей теперешней жизни. Жизни, убиваемой перед мертвым телеэкраном.

А расхлюпался мой нос вот отчего.

Из телевизора прямо в самую душу изливается (такая редкая нынче) народная русская речь в прибаутках, частушках, песнях под разудалый или, напротив, раздумчивый, печальный разговор расписных гармоней.

И странно мне, что я такой насквозь городской, а нынче столичный обыватель, вдруг отчего-то взволновался, распереживался...

Или, в самом деле, нервы стали совсем ни к черту от этой перестроечной, демократической, суматошной, грязной и полуголодной жизни-житухи, а?

Прежде, в сносно-гастрономическую эпоху, я не ощущал в своей душе жгучей потребности прикоснуться к русскому, к русской речи, к русскому самодеятельному творчеству, - прикоснуться, приблизиться к этому всему через неживой экран.

Все это всегда существовало как бы при мне, и собственно не замечалось, не ощущалось.

Все это было растворено вокруг меня.

Я спокойно и вполне уверенно жил среди русского, веруя в неизбывность, постоянство, в непреходящую вечность всего моего, что прозывается русским духом. И отнюдь не советским, не социалистическим и не прочим малоосязательным всечеловеческим и хотя бы всепролетарским, - а именно тем волшебным пушкинским духом... Духом чрезвычайно земным, теплым, материнским, - родным.

А то, что этот дух называется русским - он и поныне зовется русским, - я стал понимать именно только сейчас.

И понимание, уразумение этого факта головою, а уж не только сердцем рождает в моей внимающей у телеэкрана душе смятение, тоскливые предчувствия и какую-то совсем уж детскую потерянность, сиротливость...

Черт меня знает, и отчего такую заунывную песню затянул?

Вот и чертей без числа пускаю на лист белый, незагаженный... И прочие ругательства на язык просятся. И ведь иной раз и просачиваются, нехристи, выдавая малокультурность и запальчивость унылого сочинителя.

Но ругательства и злые никчемные мысли все меньше и меньше роились и почти напрочь улетучивались по мере того, как я слушал, застряв перед, словно ожившим электрическим ящиком, - слушал обиженной душою русскую душевную песнь-былину про русского природного пахаря...

Я слушал про пахаря, тер и давил сопли, смаргивал на щеки горячие тяжелые слезы и напрочь же забыл, что я в доме не один, что в любую секунду может войти-впорхнуть для какой-нибудь малости и законфузить меня пустяшным недоумением насчет...

Но моя благоверная не тревожит меня, и моя душа разомлевшая - но не раскисшая! - продолжает свою странную нужную службу-работу...

1992 г.

УСПЕТЬ БЫ, УСПЕТЬ!

Запомнить, запечатлеть в своем мозгу усталом и черт знает чем забитом, напичканным всякой повседневной дрянью, мелкими делами и заботишками, но... но ты же художник, тебе Создатель даровал дар живописца, ты умеешь писать живых людей с их живыми чувствами, - и поэтому ты должен служить... служить своим даром, служить все равно в какой час дня или ночи, но нести свою пожизненную вольную службу.

Именно, что вольную службу - не добровольную, отнюдь. Ты не доброволец, потому что ты не по своей, не по доброй воле повязан этой пожизненной службой, - служением.

Потому что - служение - это нечто качественно иное, чем добровольство.

Безусловно, если ты имеешь добрую волю для служения живописанию, потомками-историками тебе сие занятие зачтется, примется к сведению, а то и в пример некоторым вольным живописцам поставится: мод, сей знатных способностей живописец не с покорностью нес крест свой, но с легкостью необыкновенной, без натужливости и причитаний, и хвала сему истому и истинному творцу, - и... прочее в этом духе.

Потому-то имей совесть и стыд и не мучь понапрасну свой богоотмеченный мозг, свое внимание всяческой безделицей. Потому что безделушки всегда сумеют прокрасться в твое уединение и, походя понарушить покой твоей души.

Все внешнее мятежное и тщедушнее, бытийное и бытовые печали и услады оставь Духу своему, - уж он-то сумеет распорядиться, - рассортирует, как оно по тебе и должно быть, по твоим принципам, по твоему характеру, по твоим привычкам и наклонностям, - ошлакует и профильтрует, - только без боязни доверься.

Но блюди Душу для истинного Богового служения, - этим ты значителен и капитален по существу своего пребывания в среде погрязшего в неисчислимых грехоисчадиях людского сообщества, - только покойной своей душой ты сумеешь вовлечь себя во все равно который час в благочестивую Богоданную игру, настоящую человеческую от колыбели игру, которую мы называем обычными человеческими словами: творческим горением, талантом, самородством, гениальностью.

Но только, если эта игра - есть для тебя служение, потому что так оно и есть, если Богом одарен...

1990 г.

НЕРВ РОССИЙСКИЙ

А мне все-таки литература ближе. Литература, которую породили наши русские писатели: Гончаров, Бунин, Шмелев, Достоевский, Гоголь, Аксаков, Лесков, Мельников-Печерский, Писемский, Чехов, Горький, - разумеется, несравненный и гениальный...

Да боже ты мой! Сколько их у нас Россия-матушка народила, чтоб они порадовали нас, чтоб они порадели за всех нас, чтоб оставили всех нас в своих творениях.

Боже мой, да разве у меня, обыкновенного, прилежного некогда читателя достанет слов благодарности, да чтоб от души всей, от сердца, чтоб только и выразить всю нежность свою к Российским сочинителям...

Боже мой, да разве эти люди - сочинители?! Да никоим образом это обыденное слово не передаст всю их важность для души российского человека, то есть, прежде всего, для русского сердца. Когда сам слог, сам нерв ее, вся ее кровеносная система приспособлена для противоречивого и бесшабашного российского организма...

Русский дурень-валенок, вчитавшись в текст, видит не буковки, не обороты словесные, - самого себя, дурня, во всей своей красе лицезрит.

И потому он, русский читатель, благодарно смехом заливается, и печалится изволит, и негодует, а уж душою отмякает, как никакой иной иноземный просвещенный читатель.

А вы утверждаете, что господин Гончаров скучен, длинен и нудноват... И хотел бы я поглядеть на вашу умную физиономию, чтоб только тотчас же и отвернуться от сего зрелища. Потому как на всякую глупость долго глаза тратить - аппетит пропадает.

Российский, русский животворный аппетит, нагулянный в лугах и рощах, на озерах-реках и пашнях Русской словесности, - аппетит жизни. Жизни буйной, хмельной, праздничной - и жизни вдумчивой, хлебопашеской, работной, благосемейной.

Жить жизнью угодной Богу. Угодной и общине человеческой.

А вы бормочите, что литература - это ненужно и трата вашего драгоценного времени.

А мне, знаете, жаль отчего-то вас. Вы ведь из моего племени россиян. Или как?

1990 г.

РОМАНС

Романс, истинно ностальгический, со слезою и удалью гусарской, офицерской, но всегда во времени печальный и слегка лукаво надрывный, то есть именно точно надрывный, после которого напрочь, - вернее, в момент слушания романса - напрочь же удаляются твои сегодняшние думы о суете, о быте, о неурядицах, - видится прошлое "родное, далекое слушая ропот колес..."

И чувствуешь себя настолько русским и близким матушке-России, - в точности ощущаешь себя современником Ивана Тургенева.

Видишь себя в русском просторном белом поле, бредущем вдаль... И почему-то пеший при вечернем приуставшем солнце, странно право, хотя в сердце музыка утренняя, и само утро за окном чистое, даже какое-то блеклое с голубизною нисходящею в синь, где спит еще респектабельная Европа, а мое настороженное ухо ловит скрип не то коромысла, не то заржавленных петель калитки, что нараспашку встречает любого, мимо проходящего, - утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые...

А далее лишь музыка поздняя, не услышимая самим автором утра туманного.

"Первые встречи, последние встречи..."

Эх, доля российская, доля распечальная, музыка грешная полей позаброшенных, русые бороды во хмелю к груди прикипелые...

А ведь любит русская - российская, самодержавная, имперская, - душа попечалиться, позатосковать, поднапиться до остервенения безудержного, чтоб затем проплакаться, повиниться перед обиженным миром честным. И потом, на исходе жизни, повспоминать былые питейные утехи-подвиги...

Все это тоже слышится мне в русском романсе, где и любовь-кручина несчастная, неразделенная, и ширь-свобола ямщика замерзающего в степи, или барина утомленного жизнью праздной, или, напротив, полного юношеской удали и кипения барчука-корнета, допивающего свой последний бокал шампанского, чтоб поутру раннему и седому припасть всей своей пылкой грудью, залитой кровью, к зеленому росному ковру русского поля, - барчук сабелькой-палашом лишь грациозно взмахнул и подкошенный очередью "максимовой" нечаянно прозрел то утро туманное и святое, где он, мальчишка, в любви признавался гувернантке своей, а та скрыто в саду играла на семиструнке и ласково поощряла храбреца...

1990 г.

СКАЗКА О РУССКОМ ДУРАКЕ

В давние времена на Русь-матушку опустился Красный мрак. Мрак носил страшное название: "Призрак коммунизма".

А за несколько лет до того страшного времени в одной русской деревне объявился паренек. Обыкновенный такой, глазастый, голубоокий, со спутанными кудрями.

Одна беда, - паренек заговаривался, без прижмурки разглядывал родное солнечное светило, и вдобавок целыми днями напролет играл с котятами, щенками и прочей бродячей сельской живностью, хотя имел рост настоящий, мужицкий и голос густой с вечно простуженной сипинкой, и соответственно хлюпкий неприбранный нос в виде молодого клубня.

- И нам, стало быть, подвалило! Слава Богу, свой родимый дурак! - От души порадовались сельчане. - Ишь, каков богатырь... И солнышко, вишь, его не смущает, не сморгнет, подлец! Как бишь тебя? Егорка! Минька! Ванюшка!.. А, Ванька! Гляди, братцы, откликается малый! Ванька, а Ванька, и откуль тебя ветром надуло?

На простодушные допросы веселых сельчан Ванька-дурак не отзывался.

И получилось, - глазастый, плечистый отрок вроде подкидыш оказался.

И в тот же день на сельском сходе порешили довольные крестьяне не обижать пришлого мальца, а по справедливости судьбы содержать собственного дурака на общественных харчах. А жили в ту пору русские селяне обыкновенной зажиточной жизнью.

Летом общественный дурак ночевал там, где буйную кудластую его головушку сон сладкий смаривал.

Если посуху, - в колосьях ржи или гречихи, а то в бирюзовых льнах купался-нежился после обеденной крынки молока с черной ноздреватой краюхой.

В промозгль не брезговал и добротной песьей будкой на пару с агромадным цепным псом Муромцем, который до того дня и понятия не имел, что прячет в себе добродушный и компанейский нрав.

Умиротворяющий талант жил в деревенском блаженном приблудившемся отроке.

На ту пору в мире произошел окончательный сговор черных сатанинских сил: началось великое людское взаимное истребление, - первая Мировая бойня.

И через непродолжительное кровавое время на Русь опустился полог Красного мрака.

И на русские головы нашло страшное затмение.

Русские стали отличать друг друга по цвету: красный, белый, зеленый, черный, желто-блакитный, и совсем редко вспоминали, что они сыновья единой матушки святой Руси.

Здоровые головы запросто теряли рассудок, а Ванька-дурак, не будь дураком, взял и уразумел: пришло его дураково время-времечко!

Первым делом, Ванька выправил себе по мандату лаковую на толстых каблуках обувку - сапоги. Лыковую общественную забросил в костер. На замасленном от волнительного восторга лбу химическим огрызком изобразил пятиконечную фигуру, и с настоящей важностью отправился на прием к полномочному представителю из райкомбеда.

Через совещательный час представитель райкомбеда, выходец из земских фармацевтов, прямо на главном месте, на виду у невеликого сельского православного храма сказал важную речь:

- Граждане кулаки, и прочий мелкобуржуазный элемент! Отныне Иван Дураков, с сего в точности дня назначается мною продкомиссаром и сельским консулом во исполнение указов и решений районной власти. Отныне Иван Дураков полномочен, судить, рядить и миловать! Разведка доподлинно донесла, что село ваше вражье. Потому как подозрительно не наблюдается ни одного захудалого двора. И батраков совсем не обнаружено! Зато обнаружен не учетный собственный дурак! Не учетных лиц отныне не полагается. Потому как военно-полевое время и революционная бдительность! В приватной беседе родилось единогласное решение-резолюция: ваш дурак - есть, отнюдь, не дурак, а человек насквозь преданный коммунарским идеям. Иван Дураков жить с псом в его не гигиенической будке категорически не согласный. Засим, выделить ему собственную пятистенку. С довольствия не снимать. Сто кулей хлеба с отрядом заберу через двадцать четыре часа на обратном марше.

Революционную свою речь уполномоченный комбеда веско ронял, стоя на реквизированной рессорной бричке станового пристава.

И, сказавши о хлебе, поглубже натянул хромовый картуз, переправил деревянную кобуру с маузером между ног, втиснутых в кожаные галифе, утвердился на кожаных подушках, и с выпрямленной кожаной же революционной спиной скрылся с глаз долой на предвещающих двадцать четыре часа. Оставив о себе странное сказочно-кащеевское воспоминание, которое не перебило такое привычное натуральное курящееся - навозно-жеребцовое...

И стали притихшие мужики чесать в затылках и под бородами, недоуменно судача:

- Слышь-ка, кум, а не сон ли дурной привиделся...

В ответ на немые простодушные взгляды новоявленный консул, Иван Дураков смилостивился:

- Ныне, мужички, мне дураком не резон жить, имить мать. Ес-лив за просто так можно назначиться вашим начальником. Зимовать по хлевам и пёсьим будкам, будя! Поиграл дурня, значит и будя. И горбухой ржаного, и крынкой молока таперича не отделаться от моей полномочной особы. Хватит, мироеды! Попили моей дурной кровушки, и будя. Таперича мой черед. А потому как по знтой вот бумажке! И чтоб самогонка в моем кабинете завсегда первачом пахла! Имить мать.

И с распрямленной домотканиной спиною, точно всунутой в коммунарский кожаный революционный реглан, зашагал, выбивая сельскую мирную пыль твердыми толстыми каблуками.

Зашагал по привычке в свой старый обжитый кабинет, - в просторную собачью конуру.

А между тем, цепной пес Муромец возьми и не признай ног продовольственного комиссара, обутых по мандату в лаковое загляденье. Муромец безо всяких мандатов и проволочек вернул назад свой изрядно цепной характер вместе с волчьей мертвой хваткой.

Прибежал хозяин цепной псины и лицезрит жуткую и устрашимую картину: лежит недвижимо общественный Ванька-дурак в пыльных, сплошь забрызганных кровавым, лопухах. А из будки собачий скулеж вперемежку с воем...

Потом на селе заседал полевой суд. Скорый, правый, революционный. Все население зажиточного русского села вывели за околицу. И больше их никто не видел и не слышал.

Муромец вскорости окончательно лишился разумности, выл три дня и три ночи, после чего околел окончательно.

Могилка Ваньки-дурака через свое время неровно осела. Деревянный, на скорую руку, постаментик с березовой звездою завалился, угруз.

В следующее лето на этом месте поперло такое сочное разнотравье, что забредшая сюда одичавшая кобылица паслась на этом невеликом клоке аж до самого Троицыного дня.

На старое русское село в то же лето перебрались какие-то худородные переселенцы, - основали коллективное хозяйство, назвавши его "Памяти Ивана Дуракова, первого сельского революционера, зверски замученного контрой".

СКАЗКА О РУССКОМ МУЖИКЕ

Жил на русской стороне мужик.

Звали мужика обыкновенным русским прозвищем Плотников, - по славному ремеслу его деда.

Мужик Плотников славное ремесло деда запамятовал. Но все равно прозвище фамильное носил как будто, так и полагается.

И в самом деле, разве виноват мужик, что его славный предок запросто обращался с топором, со стамескою, рубанком и прочим хитрым плотницким инструментом.

Предок мужика рубил крестьянские избы, возводил усадьбы для русских помещиков, устанавливал невиданной благолепости православные часовенки и храмы.

Славный предок мужика оставил после себя и срубы колодезные, и гумна, и даже сани гнул-мастерил.

Добрые благодарные земляки и доверили почетную фамилию деду мужика Лавр Плотников.

Мужик Плотников не имел ремесла, он жил колхозником.

СКАЗКА О РУССКОЙ БАБЕ

Жила да была на русской земле баба.

Потом бабу вдруг стали кликать - колхозница.

Пришла пора, выдали русскую бабу замуж. Стала называться Плотникова, - по славному прозвищу мужа.

Колхоз выделил молодым справную избу - пятистенок.

В пятистенке еще жил дух и пот мелкобуржуазного элемента, который до поры до времени подло скрывал, что он есть враг трудового народа. Элемент нажил пять сынов и трех снох-невесток. Законная советская власть отправила этих кровопивцев на перевоспитание в тундру, в тайгу, на рудники и другие стройки коммунизма.

Первенца русская баба народила прямо на стерне.

Второго - в общественном коровнике.

А третьего, аж на самом колхозном собрании, прямо на полу, затоптанном, заплеванном шелухой, а потому как бедная угорела от дыма цигарок и грозной речи представителя района.

Сыновья получились, как на подбор: русые, кудрявые, щекастые, озорники и охальники.

Муж русской бабы так путем и не вспомнил, не восстановил славного фамильного ремесла, зарабатывал горбом колхозные па-лочки-трудодни, употреблял русскую самогонку, был доволен сынами, своей работящей бабой и на революционные советские праздники надевал сапоги.

Прошли, протекли годы, голодные и урожайные, страшные и победные. В тех годах остались навечно и муж русской бабы, и два сына. Младший избрал жизнь вольную - воровскую, - в тюрьмах, в колониях да в бегах истреблял когда-то славную, напрочь им призабытую, фамилию Плотников.

Русская баба, по мужу Плотникова давно одна.

- Зажилась на свете зачем-то, - усмехается она щербатым иссохшимся ртом.

Она все еще называется колхозница. В молодые годы ее называли знатная доярка, знатная полеводка. Последние десять лет русская баба Плотникова моет полы в правлении колхоза.

- Я, сынок, теперича знатный технический труженик, во как! - говорила русская баба заезжему пьяненькому корреспонденту, который обещал прописать про ее "обыкновенную" жизнь аж в самой областной газете.

Умерла русская баба на восьмом десятке, так и не дождавшись святого батюшки из района.

Моложавый интеллигентный батюшка выступал на митингах.

Батюшку двигали в народные избранники.

Мир праху твоему, русская баба. Пухом русская земля тебе...

СКАЗКА ПРО РУССКУЮ ОБЫКНОВЕННУЮ СЕМЬЮ

Жила-была русская семья.

Жила она в предалеком времени в одном славном тридесятом государстве. Царство называлось СНГ.

Впрочем, как эти три буквы образовали, целое тридесятое государство никто толком не знал. Летописи сообщают о сем факте невразумительно и с некоторою недоуменною усмешкою. Но все равно все подданные, живущие в этом государстве, по древней привычке называли его тридесятым.

Семья жила из трех человек: мама, папа и Остапчик. Звучным именем мальчишку нарекли, - папаша утверждал: в честь его любимого книжного героя, который в кино был грузин и исключительно сыграл Остапа Бендера, ближайшего родственника турецкого султана. Если папа с апломбом говорил эту версию при интеллигентных маминых гостях, то мама первая мило смеялась, а сама со всей супружеской строгостью во взгляде сверлила чудившего папашку.

В общем, русская семья жила дружно. Как тогда говорили интеллигентно. По утрам дружно поглощали манную кашу. По праздникам - с изюмом. Случалось, едали и гречневую. И даже с маслом. Иногда. Со сливочным, коровьим. Чаще было опасно. Потому что со сливочным даже приевшаяся манная потреблялась чертовски споро, с примерным солдатским аппетитом.

Грязную посуду мыл папашка. Как самый сильный. Кашу варила мама. Как самая слабосильная по природной конституции и по конституции тридесятого государства. И потом, мама умела мешать ложкой как следует. Зато Остапчик сосредоточенно выковыривал из всех тарелок черные изюминки. В изюминках жили витамины. Витамины Остапчику полагались по возрасту. И в придачу Остапчик учился у Нины Семеновны, которая называлась учительницей 2 "Б".

У Фаины Семеновны жил классный журнал с фамилией Остапчика. И Фаина Семеновна, как настоящий выбранный президент могла зловеще воспитательно усмехнуться, когда Остапчик чего-то мямлил у черной и страшной доски, чтоб законной своей волей вдруг нарисовать напротив фамилии Остапчика пузатую оценку.

Пузатая оценка называлась ужасно: двойка! И все равно, Фаина Семеновна педагогическим (с высшим образованием) голосом укоряла пунцового застрявшего Остапчика:

- Тебе, милый мой, в специнтернате... А я тут с тобой! Им за это деньги платят...

А ученик 2 "Б" класса обыкновенной столичной школы Остапчик вдруг со всей зрительной отчетливостью вспоминал, как сегодня утром, праздничным утром, - у мамы день рождения! - он тщательно выедал все вкусненькие изюминки, даже у мамы... чтоб стать очень умным, чтоб принести маме подарок... и совсем не пузатую ужасную двойку, а наоборот - четыре, а может и на целую пятерку ответить, как Венька, сосед.

Остапчик переживал по честному. Со слезою и с этими, которые хлюпают, которые в носу... Потому что Фаина Семеновна наконец-то разрешила:

- Сопли-то, сопли-то распусти-ил! Мужчина, прости господи... Иди уж, иди. Наплодят недодел...

И Остапчик понуристой стариковской походкой возвращался на свое место с торжествующим Венькой. Остапчик плелся и соглашался со своей первой в жизни учительницей: да, он не доделал домашнее задание, потому что, потому что... Эх, скорее, скорее, вырасти, чтоб взрослым!

Вот такая не слишком задорная школьная жизнь случилась у Остапчика.

Жизнь у папы Остапчика была самая настоящая взрослая. Он работал на взрослой работе. За работу полагалось получать деньги. Они назывались: аванс и получка. Если аванс и получку сложить вместе, то в ответе получалась зарплата.

- На папину зарплату можно прожить две недели, а потом совершенно спокойно можно класть зубы на полку, - это так мама шутила.

Мама у них веселая, неунывающая, а папин друг Жора считает: папе просто повезло, потому что отхватить, то есть, пардон, увлечь такую женщину, с такими сказочными внешними данными, которые ни пером описать... с его-то итээровской стипендией!

Трудится мама в поликлинике. Мама еще давно выучилась на средний медицинский персонал. Ее работа называется совсем по-домашнему: медицинская сестра. И еще маме разрешили мыть полы на работе. Она санитарка на полставки. Остапчику больше нравится второе название маминой работы, потому что оно такое солидное и чуточку страшное.

У них в классе есть санитар Верка.

Однажды утром ответственная за санработу рыжая дылда Верка прямо у дверей класса начала заедаться на Остапчика, толкала его в грудь прямо в солдатский значок и сварливо спрашивала:

- Ты что такой дурак с такими ногтями? Я ответственная за санитарное состояние всего класса! А ты специально, да, специально? У-у, какой грязнуля-пачкуля! - это глазастая Верка обнаружила у Остапчика под ногтями красивую черную кайму.

Остапчик, как взаправдашний ванька-встанька шатался от дурных толчков ответственной Верки. Переступал и удерживался, чувствуя себя боксером на ринге и совсем не ванькой-встанькой.

Остапчик молчком спрятал свои ногти в твердый кулачок.

Остапчику ужас как хотелось стукнуть своим твердым побелелым оружием по рослой физкультурной Верке... Уж он-то стукнет! Сразу не устоишь! Но будет сразу скандал. Будет педсовет Фаины Семеновны. Будет запись в дневнике через всю страницу, чтоб мама и папа явились завтра же, чтоб знали, какого они вырастили истеричного ребенка, место которому в специнтернате...

И потому-то насупленный Остапчик сказал веско:

- Сама дура. Отстань, Верка. А будешь пихаться... будешь... Вот! У меня складешок, поняла?

И Остапчик небрежно продемонстрировал свое настоящее холодное оружие, перочинный складень, папин подарок Остапчику на Новый год.

Оружие имело незначительный размер, как раз по ладошке Остапчика. Зато в складешке притаились: и шильце, и штопор, и два зеркальных лезвия. Одно настоящее, как у ножика, другое - странно кривое вовнутрь. Хоть и неказистое по величине, но оружие все равно впечатляло.

Папин подарок подействовал странным усмиряющим образом на вредную и неустрашимую деятельницу школьного санпросвета.

Верка отступила на мирный шаг, сжала свой ехидный тонкий рот в принципиальную гармошку и промолвила лишь одно загадочное слово: "Ага".

И Остапчик без дальнейших унизительных помех был пропущен в класс. Хладнокровие вместе со складешком на этот раз сослужили Остапчику добрую службу. Уже сидя на своем месте и отпихиваясь от приставалы Веньки, который канючил: чего это Остапчик показывал Верке? Пусть ему-у покажет... И что ему жалко, что ли?

Остапчику было не жалко вовсе.

Остапчика вдруг осенило: вызови его сейчас Фаина Семеновна к страшной черной доске, он со всей храбростью, которую он в себе ощутил и, которая как будто все прибывала и прибывала, так ответит ей домашнее трудное задание, что... что Фаина Семеновна ахнет в душе и сделает на лице благодушную снисходительную улыбку и медленно торжественно скажет:

- Милый мой, так ты же образованный мужчина... Милый мой, где же тебя раньше черти носили, а? Скажите на милость...

И, разумеется, Остапчик не скажет своей родной учительнице про свою тайну, про свой складешок-талисман. Все равно она не поверит в его волшебную папину силу. Пускай лучше она верит в своих чертей...

Как храбрый Остапчик задумал, так все в точности и свершилось.

И кислая застылая улыбка, и толстый медленный голос родной учительницы интересуется знакомыми чертями, и настоящая заслуженная оценка в самом дневнике.

Выводилась долгожданная оценка следующим престранным образом. Сперва ужасная ручка учительская экономно расположила в соответствующей клетке палку с полумесяцем, но, отчего-то стушевавшись, тут же установила прямо на скупом овале жердину, утолщила соседнюю и соединила их решительной прямой. Хватит, мол, и такой Остапчику...

Придирчивый чей-нибудь чужой взгляд вполне мог в этом исправленном рисунке заподозрить и такой нюанс: понятненько! Ос-тапчику вначале лепили трояк, но, пожалевши дурака, обстругали на четыре...

Но дома у Остапчика чужие и завистливые не поселялись, - дома жили и ждали мама и папашка, которые сразу все разглядели по справедливости.

Так вот, с дружбой и справедливостью и жила в славном тридесятом государстве самая обыкновенная русская семья.

Но где-то еще далеко от доброго этого дома уже шла злая война, там уже гибли чьи-то Остапчики...

В ту совсем неславную пору рушилось, растаскивалось древнее тридесятое государство.

И хорошо, что у мальчишки Остапчика, названного в честь погибшего дедушки: пал смертью храбрых с фашистскими ордами, - объявился тогда такой нужный талисман-оберег - папин складень.

СКАЗКА О РУССКОЙ ПРОСВЕЩЕННОЙ СЕМЬЕ

Жила и скучала на свете одна русская девка. Носила девка обыкновенное имя - Галя.

И скучала русская Галька, надо отдать ей должное, чрезвычайно скучно, без вкусности в глазах. Прямо от самого сердца было жалко за пропадающую за просто так девку.

Семья у девки жила интеллигентной столичной просвещенной жизнью: мать работала партийным писарем-корреспондентом, отец - целеустремленно из пятилетки в пятилетку вбивал в тупые студенческие лбы основы великой науки: диамат и научный ленинизм.

В один из скучных дней развитого сказочного общества пропадающая Галка близко сошлась характером с другой девкой, Жульеной, донельзя развитой и опытной.

Жулька-подружка воспитывалась тоже в культурной семейной обстановке: мать прямо с самого утрешнего гимна начинала клясть жизнь, свои нескончаемые хворобы ее, Жульку, которую она уже с первого класса определила в блудницы и называла по-иностранному - проститутка, а ежели муж, свободный художник, невзначай попадался на глаза, запускала в него различные бьющиеся и носильные предметы обихода.

Папа Жулькин, как и полагается, непризнанным гениям художникам, пил без продыху, и неизвестно на какие шиши-сбережения, потому как все ширпотребное перетаскал из дому на свободную распродажу на удалой Тишинский толчок.

Подружка Жулька сразу разобъяснила, до самой последней запятой, что Галинка, живя своей интеллигентной жизнью, обыкновенным манером скоро удавится в петле, если тут же не переменит своих научных взглядов на настоящую жизнь, что начинается только сейчас с добровольной помощью богатенькой Америки...

- Галинка, раскрой зенки! На нашу улицу пришел праздник! Наступила лафа, самый балдежный кайф, блеск и труляля. Упустишь момент - будешь самой распоследней дурочкой! Взять от жизни все! Любым способом. Любым приемчиком. И чем подлее приемчик, тем хуже для них, этих...

И девка Галка прекрасным образом догадывалась, кого бесстрашная, с замасленными глазками, Жулька подразумевает под "ними, этими"...

Ну конечно, прежде всего, это: некультурный рабочий люд, который, как какой-то дурной спозаранку штурмует государственный общественный транспорт, который некрасиво хрипит о натуги ввинчиваясь, взбираясь, карабкаясь... И все остальные, которые служащие на мелких различных должностях.

По Жулькиной мысли эти нахмуренные и раздражительные на государевы реформы труженики все равно, что добросовестные рабы, потому что оно это у них в самых генных печенках, такой вот, неудачливый русский народ.

Девку Галку такая обоснованная Жулькина мысль просто поразила и вызвала потрясение всего мозгового интеллигентского кругозора. И девка, не выдержав такого потрясного оборота, скоренько поделилась новым своим мышлением с просвещенными родителями.

Родители сгруппировались, на семейном демократическом митинге вынесли резолюцию: красные членские партийные корочки по примеру телевизора сжечь дотла, а пепел развеять с лоджии в день рождения новой демократической России, ни перед чем, не останавливаясь, вплоть...

Мужественная акция родителей вызвала положительный общественный резонанс-пересуды.

Бабушки, что любезничают по лавкам у подъезда, зафиксировали фактическую сторону выброса пепла следующими словами:

- От хулюганы! Жгуть мусор и гвоздят им чистый народ. Чистое наказание об этих культурных. Прохвессора еще прозываются...

Ударившись о выстиранные ситцевые платочки бабушек, пепел обыкновенным волшебным образом долетел до вершин, где заседали-ютились в президиумах государевы слуги. Государевым слугам-мужам пришлось очень по душе и, кстати, сия культурологическая интеллигентская выходка.

И нынче шустрые родители-интеллигенты устроены в сказочной макроэкономической жизни весьма презентабельно, а главное по уму.

Папа, ежели до недавнего застойного прошлого прозябал в кандидатах, сейчас же защитил докторскую на тему: "Диамат и научный ленинизм, есть наглое утопическое учение, которому грош цена, но в Троцком, господа, что-то живет чрезвычайно привлекательное..." Родитель девки Галки теперь чистит себя под радикальных, и напрочь отодвинул от себя либеральные соглашательские позиции. Ему в здравомыслии не отказывает даже сам государев наместник, которому очень польстила оброненная радикальная мысль палы:

- Опричнина, стрелецкие казни, ежовые рукавицы - вот первейшая задача у слуг государевых.

Родительницу свою девка Галка теперь больше встречает в телевизоре.

Гримированная под молодку, родительница основательно угнездилась в уютном ящике и прокуренным приятным басом снисходительно комментирует чрезвычайные убийственные вещи о непрекращающихся забастовках голодного отпускного люда. Сознавая себя неотразимой в этом французском жакете, родительница все равно профессионально заботится о дикции, о своих пальцах в перстеньках, и, разумеется, о великолепных данных своих коленок она тоже не забывает, и мальчику-оператору начальственно до съемки талдычит насчет ракурса выдающихся ее ножек.

Безусловно, насчет возрастных данных родительница не распространяется, хотя ее зеркальце твердит ей уже давно с объективной простотою: ты бы, мать, не выдумывала себе очередной грим-броню, а про дочку, свою Галку поинтересовалась у своего родительского сердца...

Но родительнице было глубоко не до своего сердечного вопроса, она хлестко комментировала видеоданные о неуправляемой оппозиции, которой отчего-то начисто обрыд полуголодный отпускной режим, и которая с рабской зависимостью на искаженных неприличных лицах требовала какой-то справедливости по выплате зарплат и прочих недемократических льгот...

СКАЗКА О РУССКОЙ ЖЕНЕ И ЕЕ НЕПУТЕВОМ МУЖЕ

Жила на белом свете красивая жена. Жила жена в самом стольном граде, в Москве.

Жила не высоко, не низко, - на семнадцатом этаже проживала в белой стройной башне-доме.

Профессия у жены была знатная, любимая и оттого на государственной службе жалование выдавали сущие гроши.

В сказочной жизни, ежели тебе лично приглядно и душевно на службе, то какие-нибудь подлости обязательно караулят поблизости.

А еще красивая жена любила своего мужа. Ревновала мужа во все годы совместной жизни. Ревновала к соперницам, которых сама и выдумывала. Например, видит: муж, точно сопливый школяр, внимательно разглядывает чужую смазливую мордашку, таращится на проходящие вызывающие ножки, - у красивой жены тотчас на лице появлялась маска: горькая, кислая, гневная, предосудительная, снисходительная...

И муж понимал нервные чувства жены и старался изо всех сил, чтобы отучить себя от прилипчивой студенческой привычки: давить косяка, чтоб его красивая жена не портила себе ни нервы, ни лица несимпатичными масками.

Жена в этой сказочной жизни жила почти счастливо...

Но в один ненастный осенний пушкинский день ее любимый муж объявил:

- Жена! Слышишь, жена, мои стихи приняты! Мои стихи будут печатать! Целая подборка, в таком журнале... А?!

И муж бросил свою службу. Хорошо оплачиваемую, но всегда во все времена отвратительную для его тонкой души. Муж стал сочинять тощие стихотворные книжки, которые почему-то никто не спешил вырывать из равнодушных рук продавцов-киоскеров.... В утешение муж бодро говорил своей красивой жене:

- Запомни, жена, твой муж п о э т... Нет выше сего звания ни на грешной земле, ни в божьем поднебесье... Кем я служил, смешно и скорбно вслух произнести... Твой муж - поэт. Жена, ты чувствуешь разницу? Чувствуешь?

В ответ красивая бедная жена, глядя скорбными чужими глазами на бодрого мужа, отмалчивалась.

Но однажды жена сказала страшную сущую правду:

- Да, мой милый, я очень почувствовала разницу. Отныне я не могу позволить себе купить нашему мальчику живые фрукты! Понимаешь ты своей тонкой поэтической душой, сердцем, наконец! Ребенку нужны полноценные витамины. Ребенок растет... Он должен, обязан полноценно кушать, чтоб... Ты же отец. Вспомни...

Муж, не дослушав справедливых изуверских упреков, бежал из белой стройной башни-дома. И бежал в очередное издательство с новым тощим поэтическим сборником.

Там на машинописных форматных листах жили стихи и поэма. Поэма про светлую волшебную любовь к жене и этому сказочному миру. В этой обыкновенной стихотворной поэме муж вновь и вновь объяснялся в космической, то есть неземной, неизъяснимой и потому вечной любви к жене, которая волею Господа Бога стала его суженой, стала матерью его сына, стала его единственным вдохновением, - стала его жизнью.

В прочих стихах муж с уже ослабевшим, пригасшим поэтическим пылом, но все равно не скупясь, раздавал дифирамбы и земным модно завитым белолицым березкам и сельской из детства речушке неторопливой, в пахучей ряске и с непременным вечерним концертом лягушечьего хора, и...

И вот в один солнечный душно-тополиный день приключилась настоящая беда для мужа. Ему в одной солидной редакции, где его принимали за нормального обыкновенного даровитого стихотворца и щадно печатали, со всей возможной доброжелательностью сказали:

- Старик, разумеется, ты поэт... А по мне, - тебе давно место в столичной секции. Вот... Но это так, к слову. Ты сиди, не перебивай, вникай в действительность! Вашему брату, который... Который любит жену, березки, лягушек и прочие жизненно необходимые символы, - в данный исторический отрезок времени, непроханжа. Не нужны вы никому! Люди сейчас заняты совершенно обратным смыслом. Люди хотят стать сволочью. Понимаешь, кто быстрее... Чем крупнее сволочь, тем ему больше почета и благ. Пойми, старик, - сволочь не нуждается, чтоб ее возвышали... Ей это строго воспрещается. Пойми, сейчас нужно выжить. А выжить можно только за счет чужого горба. Такая вот нынешняя поэтическая ситуация, старик. Читай свои вирши лично жене, еще кому-нибудь... Ты, старик, проснись! У тебя ж была великолепная службишка, греб денежки... Вернись, может возьмут. Деньги не воняют, особенно в наше сказочное время. Блажной народец эти поэты, ей богу! Вернись на грешную землю, - жена спасибо скажет. Нужны ей твои стишки!.. Черт с тобой, я тебе дам рекомендацию в эту дерьмовую секцию... Старик, ты куда? Обиделся на правду-матку... Делай капитал и приходи, поговорим! Приходи...

Муж весь бледный, весь в сердечном поту выбежал на душную сказочную улицу и первым делом подошел к редакционному тротуарному лотку...

И ужасное гибельное подозрение закралось в его тонкую душу: его вновь обманули, второй раз и окончательно. Первый раз сумела провести его Муза Поэтическая, которая однажды черной бессонной ночью нашептала ему сладкозвучные, небесные, святые, а оказалось такие непрочные слабосильные слова-уверения о его поэтическом земном призвании и служении...

На лотках вольготно возлежали самодовольно-глянцевитые переводные иноземные детективы, триллеры, вестерны, мягкие оберточные пособия по совокуплению, порножурнальчики, порно-газетки. Голые, порочной нечеловеческой красоты, девицы, точно препарированные, раскинулись-раскидались, взывая к немедленному плотскому, звериному, зверскому...

Муж воротился в этот насыщенный тополиным пухом, душнотой и событиями день только к вечерней трапезе, странным образом присмирелый без обычных бодрых и светлых глаз.

На тревожный и вместе с тем раздражительный взгляд своей красивой жены сказал совершенно трезвым голосом:

- Ах, женщина, женщина... Что я с тобою натворил! Я сегодня на панельных лотках видел... Ты прости меня за мою нелепую любовь... Я давно тебе не муж. Не добытчик... Я спустился сегодня на землю, да...

И муж ушел в черноту ночи, сказочную, без звезд.

Одни потом говорили жене, что видели его пьяным и побитым у пивного станционного ларя...

Другие со всем своим авторитетом утверждали, что позавче-рась глядели фото газетное, - на нем он труп неопознанный...

Жена бросалась к пивному ларю, искала в ужасе неопознанное фото, - не отыскивала ни там, ни там не признавала своего любимого непутевого мужа.

Жизнь между тем в стольном граде становилась все гаже, все страшнее. И бывшая жена изо дня в день билась и за себя, и за сына. Сказочного ее жалования за знатную работу на обыкновенную прожиточную жизнь уже не хватало...

СКАЗКА О РУССКОМ ПРЕСТОЛЕ

Давным-давно жил да был среди добычных озер да диких лесов один славянский народ. И жили эти славяне дюже просто.

Воевали храбрых неприятелей-варягов, за море холодное возвращая.

С приятелями-славянами по-соседски пили медовуху. Чтоб потом с приятелями же междоусобно биться за животы.

Жили славянские народы, дань никому не давали, владели сами собою. Но владели как-то безрадостно. Междоусобье донимало.

Нашлись-таки мудрые и осторожные, предложили: со стороны звать старшину-князя, чтоб по справедливости владел нами и нашими землями, а не то изведем-изничтожим славянский свой род своими раздорами.

Пришли из варяжских земель братишки-князья, дальние родичи озерным славянам, доблестные с дружинами верными, назывались они русь, и стали славно княжить на веселых славянских приозерных и лесных землях, которые стали зваться с тех пор Русская земля.

И с той древней поры правили русским народом свои укоренившиеся князья русские с замечательными именами и почетными народными прозвищами.

Тут и Владимир Красное Солнышко, и Ярослав Мудрый, и Всеволод Большое Гнездо... А внука последнего - Александра, благодарные русичи за победы нарекли - Невский. А неустрашимый Дмитрий Донской...

О славных мирных и ратных работах сих доблестных князей-русичей отдельная сказка надобна.

Именоваться настоящим русским цезарем-царем пожелал только один родовитый великокняжечь-мальчишка, которого в скором времени русский народ трепетно обозвал-обозначил - Грозный царь Иван IV.

И пошли после Грозного царя Ивана прочие настоящие, незваные, а то и лжесамодержцы земли Русской. Всем доставало царской работы. И русскому хребту приходилось сносить всякое...

Впрочем, вперемешку с мужиками-царями и бабы-царевны правительницы затесались в историю русского престола.

Тоже чрезвычайно любопытное племя, иные и не славянской кровушки. Сиживали и на особинку замечательные, с умом вполне державным, русским, мужицким.

Екатерина Алексеевна, которая II, уморившая муженька своего, напрочь не приспособленного к ведению дел многотрудно державных, но зато известного кабатчика и любителя утех легкомысленных, - надорвалась, изгнила в его колене могучая царская жила дедовская Петра Великого...

Да уж, одна Екатерина Великая наверняка стоила не меньше взвода европейских королевичей-монархов. Опять же по женской части оставила доброжелательную память. Одним словом, легендарная государыня, отдавшая свое сердце и душу русскому отечеству, - и что с того, что не русских урожденных кровей.

А раскинувши мозгами, - так чужеземная кровушка совсем не в диковинку русскому престолу. В славную традицию как бы вошедши, с понятливого добровольного согласия народа русского.

Последнего русского престолодержателя Божий промысел сподобил кавказского мужика, Иосифа Сталина.

Сей кавказский мужик, держал в истинно самодержавной императорской узде всю неохватную величавую русскую местность с примкнувшими под ее державный покров-шатер прочими неславянскими племенами. При сем самодержце Русская Империя пережила неисчислимые гонения на собственных подданных, а следом и одновременно же невиданные, немыслимые, неизъяснимые для здравого европейского ума расцвет и величие.

Безоглядное объяснение в самых высоких и святых чувствах, и страх, и всеохватная ненависть ко всему русскому, великодержавному, - вот такие противоположные чувства владели сердцами и умами людей, живущих как вовнутри, так и вовне России-матушки в годы правления сухорукого российского самодержца Сталина I.

После преставления, после таинственной кончины Сталина I, русский престол-трон в одночасье остался сиротою.

И потому-то пошел Он по разным рукам приближенных бояр-советчиков.

Вытаскивали, выдергивали его друг у дружки особливо самые первые три пользователя. Под жадные их зады более никаких других мест не отыскалось в русской державе, окромя русского престола...

Пошатали-таки негодные, неудачливые, несмышленые самодеятельные правители русский державный престол...

Расшатали ведь за тридцать с лишним лет. Впрочем, не без секретной помощи заокеанских холодных недругов целлулоидных царьков-президентов, которые без зазрения совести заморочили своим подданным головы мерзкими небылицами и сказками про ужасных и преподлых русских, которые с аппетитом кушают своих детенышей, а, скушавши собственных, примутся за ваших, таких розовых, отьетых...

В один из привычно ненастных российских дней собрались на свой обычный стариковский совет обветшалые замшелые, бояре-советчики, и на том странном сговоре, потакая чьим-то бесовским чарам-надеждам, порешили водрузить на вконец расшатанный русский престол человека с метой на челе.

Этот меченый, говорливый, с улыбчивым ликом человек чрезвычайно пришелся ко дворам иноземных правителей.

Чужеземные правители, припрятавши до времени недружественные холодные маски, напялили другие маскарадные личины, блюдя этикет добродушия. И дали они "меченому" короткую, как поводок, ласковую кличку: Горби, а на грудь международный специальный жетон за миротворческий общечеловеческий нрав.

При Горби в Российской державе случилась великая смута.

Окраины древней дружной империи окрасились многочисленной людской кровью. Горячее полнокровное тело Российской державной матушки, по молчаливому и прямому соглашательству Горби, какие-то злыдни в человеческом облике принялись резать, кромсать, рвать прямо по живому, по животам и сердцам человеческим.

Ядовитый разор и ссоры вошли исподволь, маскируясь под прошеных гостей в обжитые мирные работные дома россиян.

За девять лет до второго тысячелетия от рождения Христа Сына Божьего, побитая и обманутая матушка Россия вдруг ясно почувствовала, что она наконец-то вновь в положении, в ее чреве зашевелился, слепо задвигался, заворочался новый Русский царь, престолонаследник.

Русская многотерпеливая мать-земля, слава Богу, отыскала в своих недрах народных здоровое, незагаженное, нашла в себе соки живительные и благодатные.

Дай-то Бог России-родительнице сил выносить и это долгожданное чадо...

Народы земли Русской ведь ей-богу же устали, истомились сердца их, души их беззащитные отравляются изо дня в день, из ночи в ночь всяческой беспутицей и бесовщиною, - неверием в рождение истинного Нового Русского Самодержца.

Господи, дай нужного нам терпения и твердости духа. Господи, не позволь пролиться на Руси второй большой гражданской крови.

Родовые муки матушки России вот-вот начнутся...

Занеможевший престол Русский в затаенной надежде ждал своего подлинного настоящего батюшку-монарха.

Писано в лето 1992-е по Р.Х.