Сибирцев СергейРассказы (-)

Сергей Сибирцев

Рассказы

Интернатская быль

Серса разорвал ни будет...

Чуточка

Жареная картошка

Убили Человека

Интернатская быль

(блики волшебной поры)

Мне не спится, нет огня;

Всюду мрак и сон докучный.

А.С. Пушкин

Именно сейчас, окончательно утвердившись в почетном звании взрослый, - осознавши печальный свершившийся этот факт не только умственно, но и сердцем, которое с немужской трепетностью хранит в себе, в каких-то своих таинственных глубинах совершенно живые, не поблекшие, не взявшиеся изысканной патиной или неблаговонной мшистой плесенью полнозвучные, полнокровные, горластые и пестрые волшебные зеркала детства, - именно сейчас я бережно перебираю эти зеркальные осколки...

В этих волшебных зеркальцах все еще отчетливо живет мое обыкновенное волшебное советское детство, - шестидесятые годы двадцатого столетия страны Советов.

Там все волшебно контрастно: адмирал Колчак - гадский беляк и враг, и справедливо, что его под лед родимой реки Ангары спустили, и зато очень обидно, что страшненький анархист батька Махно предательски убежал от красной шашки, - утек гад на одной ноженьке прямо за границу, в белогвардейский Париж-град... А зато наш красный Чапаев всегда впереди, на лихом коне!

Правда, лютые подробности казни ученого русского адмирала и детали мучительного бегства и бесславной недолгой сапожничьей жизни славного анархиста в парижских меблированных комнатах я узнал намного позднее, в возрасте вполне прозаическом, маловолшебном.

Я с запоздалой жадностью вглядываюсь в разнокалиберные осколки, в них отсутствуют всякого рода тени и полутона; в них единственное: или - или...

Или белый золотопогонный буржуин, или красный храбрый командир Бела Кун, про которого я с мальчишеским азартом орал замечательную песню в пионерских походах и на привалах у костра (то, что молодецкий персонаж пионерского хита был извергом и палачом русского офицерства, авторов шлягера отнюдь не волновало).

Я почти не помню ни слов, ни мотива задорной боевой песенки, зато с необыкновенным светлым чувством вспоминаю, - я вижу въяве их! - давнишние интернатские летние походы за город на великолепную сибирскую природу...

В самом еще былинном соплячьем возрасте с самодельным (сотворенным мамиными всеумеющими руками) холщовым рюкзачком, здорово похожим на настоящую солдатскую котомку, за мало-загорелыми плечами - и во всю мальчишескую глотку заводные песенки, и про революционного геройского венгра, и про чтоб всегда было солнце, чтоб всегда была мама, чтоб всегда был я...

А в этом месте едва сочинительскую слезу не допустил.

Подумаешь, какие-то рядовые пионерские вылазки на воздух, чтоб для закалки, для здоровья, а на спине мамин рюкзачок классный (хотя, если по правде, я тогда немножко завидовал одному мальчишке: ему родственники достали самый настоящий, брезентовый, зеленый, с кармашками на кожаных ремешках), а за командира, честно говоря, малолюбимая - сама первая! учителка, которая имела смешной и противный изъян: у нее во рту как бы язык не умещался, толстоват несколько был, отчего ее прямая педагогическая речь чудным образом гармонично сочеталась со всей ее тяжелопопастой статью, толстыми линзами очков и казенно воспитательским тяжеленьким характером.

Собственно в ту волшебную пору я не особенно печалился по поводу тяжеленькой внешности и эпизодически истерических замашек своей первой учительницы, Нины Семеновны, - я ведь тогда был нормальным малолетним эгоистом. Я не задумывался о возможном ее женском одиночестве, житейской неустроенности, о своем совсем не ангельском характере.

Но когда случались долгожданные сплошные летние каникулы, то наша малосимпатичная Нина Семеновна вместе с другой чрезвычайно приглядной белобрысой учителкой из параллельного класса, не убоявшись ответственности, уводили нас, интернатских, изголодавшихся по воздуху, по свободе, по живым впечатлениям, - уводили в летние парящие пешие походы за город, в лес, где жила сказочная сибирская речушка, упружистая, журчащая, вкусная до остуды зубов, пронизанная неисчислимыми хулиганистыми неуловимыми серебристыми мальками...

В этом пронзительно-полуденном начищено слепящем живом осколке настоящее припекающее нежадное солнышко, голые спины и ноги, крик и гогот мальчишек и девчонок, успокоительные расслабленно-начальственные возгласы учительниц, но все равно они какие-то свойские, необидные, и чьи-то быстровысыхающие и быстро прощаемые всхлипы и стычки, возня на взбаламученном мелководье, - и обеденное зачарованное успокоение у костра.

А у меня барабанной дробью вызванивают зубы от перекупанья, хотя безоблачный июньский полдень во всю поджаривает, - целые пригоршни солнечных углей на моих синих скрюченных ключицах, в непослушных коряво пляшущих пальцах здоровенная эмалированная кружка с пышущим походным варевом: супец с говяжьей тушеночкой, заправленный дроблеными макаронинами!

И наконец-то мои бедные крючки-пальцы отогреваются, а тут и спина подпаленная начинает чуять жар жаровни небесной, и зубы свой зимородный марш припрятали.

Я, приминая колкую траву-мураву, устанавливаю раскаленную кружку промеж голых, чуть приметно вибрирующих ног, залезаю в парящую густоту ложкой, подставляю под алюминиевое ложе ломоть ржаной буханки, - и, наконец-то, приступаю к походной обеденной трапезе - хлебаю супец...

Да-а, такой супец, пахнущий солнечными угольями, душистым дымком походного костра, таежной речушкой, приправленный погибшими любопытными мошками и комарами, - такой волшебный супец можно отведать только в цыплячьем детстве, на ершистом разнотравном притаежном взгорке, чтоб непременно после легкомысленного перекупанья, чтоб сперва зубы у ложки парад принимали, колотясь от восторга - вот тогда вы поймете, какую же довелось мне хлебать мировецкую похлебочку! Притом, что дома или в интернате на подобный (опять с тушенкой!) суп я даже смотреть не мог, меня от одного тушеночного запаха воротило...

... Я вижу этого парнишку во всех смешных подробностях, даже с родимым пятнышком над верхней причмокивающей губешкой...

Интернатский мальчишка, по слогам читающий Букварь: М-а-м-а м-ы-л-а р-а-м-у...

Интернатская октябрятская и пионерская юность...

Интернатские серо-голубоватые суконные пары: пиджак и брюки с настоящими косыми внутренними карманами. А на форменный воротник мамиными руками пришивались пуговицы. Потому что на пуговичках держался белый отложной воротник, - униформистская придумка начальников от народного просвещения-образования.

И я, интернатский мальчишка настирывал эти солдатские надворотнички через день, наглаживая их вместе с галстуком красным матерчатым казенным, которым гордился целый год, потому что двух приятелей одноклассников не посчитали нужным принять в гордое тимуровское племя юных ленинцев, парнишек педагогично наказали за их неуставные двойки, неряшливые тетрадки, попорченные учебники, скверное чистописание и не примерное поведение...

Правда и мой интернатский мальчишка был не подарок и не сахар, но пятерки и четверки в графе по поведению старался уважать, по рисованию имел - отлично, а по чистописанию совсем наоборот.

В остальном, я был вполне обыкновенный и даже не фискалил, и не ябедничал, даже вызывал в умывальник или на пустырь новоприбывших мальчишек, чтобы отстоять свое право считаться вторым силачом класса. То есть, если дрался, то всегда в открытую.

А еще я любил выменивать праздничные сладкие кремовые трубочки или положенные куски тортов на что-нибудь повкуснее, - на слоеные языки из крутого теста, чтоб только пропеченные, чтоб можно по-настоящему пожевать.

Их этих изумительных языков, я бережно прямо на ладошку завзятому сластене выдавливал повидлу, даже не требуя ничего взамен, и вонзал в похудевшее слоеное лакомство зубы, где-то местами молочные и поэтому частично разреженные...

А до красного галстука, частицы Ленинского знамени, я с еще большей гордостью и пиететом носил пришпиленную на лацкан другую алую частицу: пятиконечную с золотым портретом кудрявого лобастого мальчишки...

В этом зеркальном осколке большущий актовый зал, весь в праздничных взволнованных детских лицах, духовой оркестр, красные стяги, нарядные и торжественные дяди и тети...

Я рос привередливым юношей.

Именно рос! Сам по себе. Без особой оглядки на авторитеты. А сколько их всевозможных литературных, киношных, сочиненных и настоящих было щедро расставлено на моем достаточно безалаберном мальчишеском пути.

А рос я с шести годов безотцовщиной, что считается на Руси - сирота, обиженный, обделенный. Обиженный, сирота!

О боже, какие, оказывается, я горьковские страсти пережил. Как же - с первого класса - казенные стены, казенная одежда, казенная пища, интернат.

А домой - исключительно с разрешения верховного (завуча) начальства. Начальство, впрочем, не разрешало себе (и всем прочим нижним чинам воспиталкам) опускаться до гнилого либерализма: оно не позволяло внеурочно отлучаться воспитанникам (под присмотром нежного родительского ока) из родных интернатских, вполне благоустроенных, светлых, теплых, но все равно - келий.

Но ведь мама вернулась из командировки посреди учебной недели, и всего-то на несколько дней, а на сегодня она задумала поход в Цирк, приехал Московский Цирк! И все равно мама меня выкрадывала из казенных стен, - выкрадывала под свою родительскую ответственность.

Все равно, дома, пусть и случалось голодновато - это когда мама прибаливала и не могла подрабатывать, - все равно, попав (вернувшись!) домой, я радовался с восторженностью собачьего сынка: наконец-то я дома! Потому что наша самая большущая комната в коммуналке только моя и мамина.

В нашей комнате два окна. Высоченный потолок. А стены искусно побелены золотым кружевным накатом. Пол из деревянных половиц почти не скрипел, и мама его сама подновляла веселой светло-ореховой краской.

Мебели в нашей веселой комнате много и самой разнообразной.

Я спал на старинном пружинном диване, с тяжелыми кругляками по бокам, по надобности их можно откинуть, как крышку пиратского сундука.

У мамы своя кровать, широкая и с тугой ячеистой сеткой. Убрав постель и скинув целых два матраса на пол, я иногда превращал пружинистую мамину кровать в цирковой батут, и отчаянно выделывал на ней замысловатые мальчишеские фертеля-фигуры-прыжки, пока не подрос до настоящего мужского возраста. Пока не перешел в третий класс.

Самая красивая и нужная мебель - это комод. Он красный, полированный, в узорных завитушках, многоэтажный. Я все ждал, примерялся, когда наконец-то перерасту его.

Самая ненужная мебель в нашей комнате - оттоманка: это вроде маленького дивана, которому суждено остаться недоразвитым, неуклюжим, без спинки, без валиков-подлокотников, вроде обычной скамейки с мягким сиденьем.

Мне лично больше всего нравился полуторный платяной шкаф, который я часто использовал под штаб, пещеру, вигвам. Мама его называла шифоньером.

Шифоньер почти такой же красноватый и гладкий, как комод. У него два отделения: узкое для белья, для рубашек, а побольше - это для пальто, для плащей, для платьев, в общем - мамино, оно закрывается дверцей, в которую вставлено зеркало. А зеркало в половину моего роста. И чтобы на себя полюбоваться, когда я наряжался в беляка, корсара, в немца, или, наоборот, в Илью Муромца, в Спартака, то приходилось влезать на шаткий стул, и уже с его хлипкой высоты оценивать свой взаправдашний наряд с насупленной или удалой партизанской физиономией.

Тоже все поджидал, чтоб вырасти побыстрей и не лазить на валкий ненадежный стул, когда переодеваюсь в невидимого советского разведчика Павла Кадочникова...

Нет, я только дома по-настоящему радовался жизни. Только дома я преобожал читать самые интересные и толстые книжки.

Самые мои первые любимые книжки - это русские сказки. Русские народные, волшебные и обыкновенные мамины сказки. А в книжках необыкновенно чудесные разноцветные картинки, на которых жили Иван Царевич и Покати-горошек, и добрый Серый волк, и страшный Соловей-разбойник, и Аленушка с братцем Иванушкой, и Пойди туда не знаю куда, и Чудище, которое хранит Аленький цветочек, и страшная Хозяйка Медной горы...

Завораживающие, пленительно таинственные сказочные персонажи в моем детском жадном все вбирающем воображении оживали - и я жил вместе с ними...

Сказки - это не просто обозначение самого расчудесного и самого понятного литературного жанра, это сама живая непредсказуемая ежедневная в меру хулиганистая жизнь начинающего жить мальчишки. Это великие пушкинские сказки и были, и никогда не унывающая дерзкая лошадка Конек-Горбунок Ершова. И, конечно же, чужеземные: китайские и японские, и весело-печальные мудреца Андерсена, и родственные славянские, и многие другие.

Нет, если по честному, разве без волшебного мира сказок можно представить свое детство? Детство, которое каким-то непостижимым образом уже само преобразилось в моей памяти, в моих сердечных зеркальных осколках в чудесный сказочный калейдоскоп историй, с милыми и дорогими моему оциниченному, оцивилизованному взрослому сердцу подробностями и приключениями, которые в самом детстве совсем не казались приключенческими и интересными, и даже напротив, я спешил от них отвязаться, отлынить, как-нибудь перетерпеть, переждать.

Зато в подобные скучноватые часы или дни мальчишеской бесконечной жизни, в особенности, когда прихварывал, я с необыкновенным эгоистическим удовольствием принимал участие в книжных приключениях и путешествиях.

С неустрашимым пушкинским Русланом, и Стойким Оловянным Солдатиком, и с настоящими живыми ребятишками Николая Носова, с фантазером и юмористом Дениской Кораблевым Драгунского, с чудными и симпатичными персонажами Александра Волкова, - один Урфин Джюс с его тупоголовыми дуболомами веселил меня так, что я норовил выпрыгнуть из надоевшей постели, потому что грипповал...

Замечательно грипповать дома, потому что путешествовать в интернатской изоляторной постели мне представлялось как-то не очень достойно и мужественно.

И мама была солидарна с неприятием моего вынужденного лежебоканья, и если температура позволяла и застревала на 37,5, то она не очень сердилась, что я полностью по-домашнему экипированный болтаюсь по комнате с очередным бутербродиком, а на заправленном диване и столе покорно лежат открытые книжки, в которые я ныряю сразу весь целиком без остатка, и вытащить меня из книжных миров-океанов довольно затруднительно...

И мама понимает меня, и старается по пустякам не тревожить, не отрывать, когда видит, как ее сынуля, запросто разговаривает с самим знаменитым капитаном Немо, прилепившись носом к огромному иллюминатору в штурманской рубке, его таинственной огромной подводной субмарины "Наутилус"...

И мне, признаться, все-таки жалко нынешних малолетних двоечников, пара, одна из любимых мною тогда в младенчестве отметок, - которые безвозвратно и бездарно тратят свое бесконечно короткое волшебное время время детства - перед всевозможными электронными экранами и экранцами, в которых беспрерывной мертвой чередой пульсируют мультяшные целлулоидные и компьютерные данди-марионетки, - весь этот лихо, ярко и полнозвучно разжеванный конвейер цивилизованной заморской видеоэлектронной жвачки...

А в моих волшебных зеркальных брызгах я отыскал совсем другую жвачку.

Предревняя, самолично добытая услада-смола - целебное истинно сибирское лакомство... Наскребанная мальчишескими отросшими ногтями из терпких, сочно-смолянистых натеков кедрача, липучая услада с живейшим азартом перемалывается частично молочными резцами, - как же звучно циркал-щелкал я ею!

Сибирская, цвета кофейных ирисок, жвачка (по прозвищу "сера"), которая и поныне затмевает (и по вкусовым и по целительным меркам) любые нынешние патентованные легионы отечественных и закордонных химических резинок, со всеми их сверхпользительными сверхнаянливыми дебильными рекламными роликами-аннотациями.

Да, электронная тележвачка, которая повсеместно и круглосуточно сопутствует нынешнему непутевому младому поколению, - никуда от нее не деться и скрыться, все равно достанет и прижвачит, пришпилит к своему шпилю Останкинскому...

В мои волшебные далекие лета просмотр телевизора заключал в себе некий торжественный ритуал, почти что праздничный.

Телеприемник с линзой-приставкой стоял у наших соседей по коммунальной секции, к которым мама иногда (по моей настойчивой просьбе: мам, ну вот такая киношка будет, а?!) по вечерам стучалась и вежливо просила разрешения посмотреть кино.

Разумеется, я с молчаливым довольным видом увязывался и, устроившись в самом удобном месте, прямо напротив линзы-экрана, начисто забывал все на свете.

Я сражался вместе с нашими геройскими военными моряками в героическом фильме "Жажда", или запросто дружил с совершенно замечательной овчаркой по кличке Мухтар, от которой скрыться уголовному преступнику нет никакой возможности, или изо всех мальчишеских сил переживал за прекрасную японскую девочку, которая медленно умирала от американской атомной бомбы, а ей слали со всего мира миллионы бумажных голубей, - слали мальчишки и девчонки, которые не хотели верить, что японская девочка должна все равно умереть...

Забытье перед линзовым телеэкраном, перед славным, удалым и погибающим Чапаевым и чудесно выжившим прехрабрым летчиком Маресьевым, который на своих скрипучих страшных деревянных ногах, лихо отплясывал перед страшной летно-медицинской комиссией, - это забытье было истинным мальчишеским праздником.

Праздником для жадных мальчишеских глаз, ушей, всех сверхобостренных книжным многочтением чувств вольного благодарного телесозерцателя. Созерцателя, который вдруг совсем не по-мужски принимался шмыгать и тереть глаза...

Мальчишеские соленые сопли и прожигающая слеза настоящих мужских переживательных чувств за чудесных книжных и киношных ребятишек, за погибшего гайдаровского бесстрашного пацана Альку, за мальчишку-юнгу (из фильма "Мы из Кронштадта"), который был за одно с избитыми истерзанными в кровавых тельниках краснофлотскими, опутанных веревками, с тяжеленными валунами на груди, - пятясь под вражескими штыками, мальчишка, все равно добровольно шагал с высоченного жуткого обрыва в равнодушное море, потому что был наш, за наших!

Мальчишка обязательно должен уметь кваситься (пусть тайно, украдкой) не только от собственной разбитой сопатки, когда слезная водица естественная защитная реакция.

Эту как бы немудреную науку (именно науку, не упражнение) я считаю непременным атрибутом настоящего мужественного мальчишки, не пройдя которую, не быть ему настоящим защитником и мужчиной.

* * * * * * *

Вообще, несмотря на начальное интернатское, казарменное, регламентированное воспитание, я рос самым настоящим семейным ребенком, даже точнее - маменькиным, что, разумеется, мало способствовало росту мальчишеского авторитета.

Впрочем, то, что я в душе самый натуральный ранимый маменькин сынок, было моей военной тайной. Потому что настоящему росту способствовало: доблестное непослушание воспиталкам и родные чернильные кулаки.

Но особенный непререкаемый своеобразный авторитет-титул носил тот, кто имел про запас чьи-нибудь более солидные полновесные кулачки: какого-нибудь брата-старшеклассника, четырнадцатилетнего дубину с сальным чубчиком и нагловатенькой физиономией задиры-второгодника и бабника.

Увы, в многоэтажной кирпичной детской казарме я жил и учился совсем одинешенек. Именно так жалостно - одинешенек. Поэтому в первом классе, в первые несемейные ночи я, как самая натуральная слабосильная девчонка, кропил свою новенькую перьевую подушку горчайшими неразделенными сиротскими слезами-лужицами.

Как же мне себя жалко, - притом, что лежал я в компании таких же одиноких, позаброшенных волею судьбы, пацанов (не меньше десятка), так же эпизодически нюнящих и скулящих в собственные малоубитые еще подушки.

Я лежал в теплой спальне, в чистой постели, в малоумятых сатиновых казенных трусах и домашней майке футбольного фасона, лежал такой одинокий, такой несчастный.

А в тетрадке по чистописанию сидел жирный с правильным нажимом, красный и наглый кол - единица!

А в перышки я совсем не научился играть и начисто проигрался, и даже залез в долг, и почти что стал рабом у Юрки Стенькина...

А за это пришлось отдать ему мой личный октябрятский значок, такой кремлевский, рубиново пластмассовый с удивительной фотографией маленького дедушки Ленина!

А мне этот значок мама подарила, и я с такой гордостью носил его. Потому что в точности такого орденского, почти как на главной Спасской башне Кремля, никто из наших мальчишек не носил.

Все носили торжественно врученные интернатские алюминиевые, и у некоторых красные лучи уже облупились, а дурак Стенькин, сам перышком соскоблил всю красную лазурь, и за эту слесарную самодеятельность ему влетело.

И, уткнувшись щекою в подмокшую подушку, я представлял ласковые и гордые, и любимые мамины глаза, когда она прикалывала мне прекрасную звездочку с гимназистом Лениным в окошечке, и приговаривала: какой я совсем взрослый, какой уже самостоятельный!

И после очередного видения родимых глаз, я окончательно утопил свои глаза, вместо того, чтобы горестно таращиться в черноту спальни, и, утопивши, вдруг, самым подлым манером стал видеть приключенческий сон.

Вполне возможно, мои мальчишеские сновидения не покажутся по-настоящему забавными, занимательными, поучительными. Однако уже тогда в почти каждый мой сон попадал замечательный (из любимой книжки или кино) жизненный персонаж, который не давил волю мою мальчишескую своим геройским авторитетом, а наоборот как бы подчеркивал мою значимость в той сновидческой мальчишеской жизни.

А привиделся мне в ту сиротливую для меня ночь, самый настоящий геройский пацан, его все знали и называли Мальчиш-Кибальчиш. Я состоял в команде Мальчиша главным адъютантом и вторым командиром. И, следовательно, всегда замещал на передовых позициях Мальчиша.

... Вот Мальчиш ушел в землянку с накатом из толстых бревен и броневых листов.

Мальчиш хотел быстро пообедать гороховым интернатским супом и черным хлебом с квадратиком сливочного масла.

А я вижу, как прямо через бруствер нашего траншейного окопа переваливается по-пластунски весь прегрязный, в глине и листьях, наш командир разведки, который должен мне доложить...

И вижу - командир разведки - собственной персоной Юрка Стенькин. А Юрка, как ни в чем не бывало, доложил мне донесение:

- Вы тут, как какие-то дураки, стреляете из пулемета "максима" по фашистским буржуинским цепям, а пацан, который "жиртрест" и еще он завхоз нашей столовки, через подземный самый секретный лаз уполз к фрицевским лазутчикам. И не зря он по фамилии - Плохиш! Я разведал, что за одну пачку буржуинского печенья и полкило ирисок кофейных, пацан-Плохиш, сразу выдаст ихнему штабу нашу столовку. А в столовке мешки с крупой! А в мешках - сухой порох для пуль! А вы тут ничего не знаете!

Выслушав обстоятельное донесение начальника разведки, который временно был моим рабовладельцем, я сразу нашелся:

- Ты, Юрка, хоть и рабовладелец, а дурачина и простофиля! А стреляем мы из пулеметов нарочно, чтоб буржуинские цепи не встали во весь рост и не пошли на нас в психическую атаку. Понял, дурак? Потому что отряд Котовского еще далеко, им еще нужно разбить беляков и самураев за рекой. И ждать помощи неоткуда! А Плохиш, раз он струсил и захотел стать предателем... Я дам приказание прямо из самолета, а лучше, чтоб катюшами, чтоб знал в другой раз!

Грязный и липкий Юрка отдал мне честь, а сам вдруг скорчил противную рожу и препротивненько пропел:

- Пашка-а, а за тобой-то три перышка-а, а, значит, ты мой ра-аб. А, значит, свой полдник жракать, не имеешь права, запомни, и заруби на носу!

На этом противном месте я взял и перестал участвовать в героическом сне. Мой преинтересный сон сразу пропал. Хотя мне, честное октябрятское, чудилось: я ведь только-только заснул...

А вместо классного сна, совсем наяву противная рожа Стенькина, его ехидные глаза, опухшие от природы, - прямо настоящие китаезные. Он говорил, что глаза у него, как у батьки - специальные охотничьи. И он глядел этими нахальными батькиными глазами не моргая на меня, и специально противно гнусавил:

- Ты помни-помни! Ты мой полдник не вздумай лопать! А то получишь по закону... Не думай, я помню!

И мне в эту противную просыпалку очень думалось врезать ему по сопатке! Чтоб знал, как толкаться до утренней побудки. И никакой я ему не раб! И за что его выбрали в командиры разведчиков с такой гадской рожей и голосом совсем не командирским?

Впрочем, этот вредный парнишка для некоторых пацанов являлся взаправдашним силачом, потому что он всегда был ехидным до последней степени. Его мерзкие насмешки не знали ни приличий, ни границ.

Но главное, - Юрка подкармливал чужими завтраками, полдниками, праздничными, выигранными и, наверное, собственными конфетками и пирожными жердинистого восьмиклассника Володьку.

Юрка без зазрения совести врал, что Володька его троюродный дядька. Володька абсолютно на Юрку не походил. У Володьки, вместо черного прилизанного чубчика "племяша", вечно топорщатся соломенные сальные метелки. И потом у Володьки навыкате бесцветные щучьи глаза.

Вообще глаза у присочиненного родственничка очень замечательные. Они медленно и странно начинали очеловечиваться, когда Володькина левая длиннющая рука цепко придерживала за форменный воротник очередного дуралея и простофилю - очередного Юркиного раба, надерзившего или еще как-нибудь провинившегося, - а свободная разлапистая ладошка без специальной злости припечатывалась к подвывающему лику малолетнего невольника.

Белобрысый троюродный Юркин заступник наказывал пацанят чрезвычайно умеючи. Конкретных фингалов и ссадин на лице жертвы не оставлял. Просто на следующий день наказанная физиономия становилась сдобно пухленькой, вдобавок с сиреневым глазурным отливом. В общем, такая смешная, что обладатель этого чудного кондитерского портрета сам пытался мужественно лыбиться, лупясь в подзаляпанное зеркало в умывальной комнате.

А уж фальшивый племяш, Юрка-ехида, прямо от счастья покатывался, хлопал себя по надутым весельем щекам, и звук, который у него получался изо рта, живо напоминал наш интернатский сортир по утрам, потому что приближенные обожатели Юрки вытворяли с собственными щеками подобный же фокус, изощряясь, друг перед дружкой в резвости и продолжительности звучного дребезжания.

Меня подобные самодеятельные духовые оркестры на фоне отбитой до синюшной глянцевитости физиономии одноклассника почему-то не очень радовали. Хотя иной раз мои детские губы и раздвигались в некой улыбчивости. Но такой кислой и совершенно не аппетитной. Одним словом, не убедительной, и совсем не верноподданнической.

По правде сказать, мне всегда остро хотелось набить морду феодалу-фискалу Юрке Стенькину, но нужен был законный повод. Личная, так сказать, обида. Иначе бы меня пацаны не поняли. То есть совершенно не оценили, не восприняли моей странной добродетели, моей добровольной роли защитника угнетенных и забижаемых. Не дошло бы до большинства пацанов, я уж не говорю об оргвыводах воспитательного педагогического корпуса, непременно бы учинившего допрос: откуда синяки и шишки?!

Но все равно, моя угрюмоватая, малоаппетитная мина мешала Юрке Стенькину до конца наслаждаться жизнью, упиваться своим ничтожным могуществом.

Как я понимал, Юрке тоже не доставало законного повода для беспокойства своего бело-линялого родственника-экзекутора, Потому, как это ни странно, дядька Владимир со всей ответственной серьезностью исполнял свои палаческие обязанности. С непременной прелюдией экзекуции.

Как настоящий сыщик уголовного розыска, который еще и судья: учинял допрос при свидетелях, то есть при нас, при запертой же двери спальни.

Если свидетельские показания были явно противоречивы, путаны, чересчур злопыхательски или косноязычны, Владимир предлагал истцу (господину Юрию Стенькину) отказаться от притязаний к ответчику:

- Господин Стенькин, прошу обратить ваше внимание на следующие факты... Факты говорят не в вашу пользу. А посему ответчик заслуживает снисхождение. В виду непроявленности вины. И собственной волей, даденной мне свыше, я освобождаю ответчика из-под стражи прямо в зале суда. Расходы и издержки по ведению дознания и судебные издержки возлагаются в равных долях на истца и ответчика. Ну вот, а ты, малыш, забоялся дяденьку, тюрю вон пустил под носом. Пацаны! Нужно пару яблок, а лучше четыре. Не откажусь и от хлеба. Только, чтоб с маслом. Можно с вареньем. Пряники тоже суду будут приятны.

Довелось мне лицезреть и первый судебный спектакль родственника Юрки. И впечатление той далекой детской премьеры в виде зеркального огрызка порою вновь слепит своим недобрым лунным "зайчиком", нагловато приплясывающим на хулиганском ножичке-заточке, - слепит мои взрослые понятливые глаза.

В нем, в том далеком вечерне опасном лунном клине: солидный тощий старшеклассник, почти жених по моему тогдашнему уразумению, совсем с нестрашными рыжеватыми колючками под остроугольным и комично раздвоенным кончиком носа с папиросой в щепотке.

Притихшим пацанятам дальний блондинистый родственник отрекомендовался так:

"Дорогие мои сиротинушки, зовите дяденьку просто, по-товарищески: Владимир. Есть у дяденьки, разумеется, и папа. Папу зовут тоже просто: Арнольд Викентич. Следовательно, в особо торжественных случаях, меня следует называть, как? Вот скажи ты... Да, да, который мило улыбается. Правильно, разумный, мальчик, - Владимир Арнольдович. Итак, мальчики, переходим к протокольной части. Юрочка, подскажи Владимиру Арнольдовичу, который здесь мальчик надерзил тебе, толкнул на перемене, и ты получил ушиб коленной чашечки? Кстати, эта гематома зафиксирована в санчасти. Так, понятно, спасибо. Юрочка, будь любезен, обнажи пораненную ножку. Мальчик, ты видишь, что ты сделал с ножкой своего товарища? Какие, оказывается, в нашем советском интернате буйные мальчики!

Как тебя звать, мальчик? Не стесняйся, подойди ближе. Вова, говоришь... Тезка! Значит, Вовочка, внимательно посмотри на пораненную ножку своего товарища, который вследствие твоего буйного нрава пропустил урок физической культуры. А это - не по-октябрятски! Молчи, молчи, Вовочка! Слова я тебе не давал.

Твой поступок, Вовочка, отвратителен. Он - исподтишка.

Я, верно, излагаю суть конфликта, Юрий? Можешь опустить штанину все, надеюсь, видели, до чего доводит шалость на переменках. Дети, запомните, Юрочка Стенькин - сирота, у него рапа потомственный алкоголик. Юрочку, дети, обижать грешно. Юрий, будь любезен, подскажи, кто тут любит на ночь пожевать? Кушать, дети, на ночь архивредно. Этот гастрономический факт доказан медицинской наукой. Идите к своим тумбочкам и подушкам и покажите дяденьке Владимиру, какой пищей вы собираетесь травиться на ночь?

Тезка! А, тезка? Чего притих, заскучал? Некрасиво, неприлично скучать, когда с трибуны говорят правильные и красивые предложения. Вовка! Это просто бестактно с твоей стороны! У дяденьки горло не луженое, мне за эту речь гонорара не заплатят. А ты своими скучными губками отнимаешь у Владимира Арнольдовича моральное удовлетворение.

Понимаешь, Вовка, мне лично неприятно смотреть на твое дерзкое надутое лицо. Нет в твоем лице восточного почитания.

Спрашивается, с какой стати ты облокотился, живот выпятил? Я что, просил живот выпятить? Мальчики, не жмотьтесь. Под матрасами пошарьте. Знаю я вас, разбойников! Сам такой был, зажимистый. Любил на ночь утробушку набить. Еще моя муттер жива была, подкармливала, души в чадушке не чаяла.

Вам, дети, моих душевных мук не постичь. И Юрке - не понять, хотя он уважает своего старшего товарища. Товарища по сиротской доле. Скучно, дети, жить совсем без грез, без мечтаний. Начинаешь злобу копить внутри. Ищешь, на кого бы выплеснуть хотя бы ведерочко собственной душевной мути. И звереешь прямо у себя на глазах, и нехорошее, недетское удивление берет за горлышко. И двойку по физике исправлять нет сил и желания. Для кого она нужна, моя пятерка?

И физичка, дети, еще та старушка. Пикантные шарики-коленочки, грудочка в вырезе. Изучаешь ее обтянутые бедрышки, смотришь в ротик ее красненький, - мечтаешь, а какова козочка в деле? И вследствие своей законной подростковой мечтательности получаешь законную пару. Вследствие этого звереешь. И хочется мстить, дети.

А ведь по натуре Владимир Арнольдович человек великодушный, терпеливый. Сиротинушки мои, устали от моего урока? Уста-али. И я устал. И вы будете скоро уставать и потихонечку звереть. А сейчас на вас смотреть одно удовольствие. Такие вы все новенькие, как пуговички на кальсонах, одинаковые, с чубчиками, с глазенками.

Убедились, дети, Владимир Арнольдович совсем не страшный. А почему я сижу второй год в восьмом? А потому, что не люблю суеты и торопливости. Я основательный мужчина, дети. Посмотрите в мои глаза, дети. Разве с такими глазами можно кому-то причинить боль, исподтишка двинуть в спину.

А, Вовочка? Как ты считаешь? Я дурной, злой? Скажи свое мнение. Подними головку. Посмотри дяде в глаза и скажи. Дяденька не обидится".

Не знаю за других пацанов, но я еле сдержался, чтоб не выпалить со своего места: "Вы хитрый и еще притворяетесь! Потому что у вас глаза, как у уличного кота Митрофана, он совсем старенький и плохо воняет. Потому что, когда его погладишь, он застывает, а потом ка-ак куснет и сам оцарапает. Я его зна-аю!"

Но вместо меня ответил сам Вовка, который перед этим все выпячивал свой домашний мягкий живот и показывал всему притихшему и оцепенело внимающему малолетнему сиротскому люду свою гладкую боксерскую макушку с малиновыми ручками-ушами. Володька ответил старинным испытанным способом: в его курносой липке вдруг зародился низкий гундливый звук, отдаленно напоминающий самолетный, затем звучание захватило нижние этажи: мощные горловые связки, - тембр звука стал прозаичнее, шумливее. И, если не видеть субъекта, производящего этот шум, можно предположить, что кто-то включил пылесос и, балуясь, зажимает ему входное всасывающее отверстие.

Вовка самым беззастенчивым беззащитным образом распустил жалкие сиротские сопли цвета сгущенного молока...

Буйный Вовка расквасился совсем по-домашнему, будто перед ним сидела строгая, суровая, но все равно такая родная бабушка Нинка, которая забирала внучка домой на революционные и победные праздники, на Новый год, на каникулы, и совсем изредка просто так: на выходные, когда очень соскучивалась и имела лишние денежки, - это, когда не болела, не употребляла горькую, а целыми днями вязала на продажу нарядные зимние варежки, носки, шапочки и, продавши которые, частенько умудрялась пропивать выручку с товарками-подруженьками или (что уж чрезвычайно редко) с единственным, малоуважаемым, слегка придурковатым зятьком, носившим интеллигентское лицо в рыжей бородке и усах, который нежданным гостеньком заявлялся то середь красного жаркого июля-месяца, то вдруг вваливался в плохоньком демисезонном пальтишке на истлелой подкладке, весь истончалый, неприголубленный женской доброй рукой, с обсосанными сосульками подъеденных, искоробленных усов, с всегдашней саркастической похмельной усмешечкой на пепелистых устах, с сукровной трещинкой на нижней и оттого странной детской губе...

В подобных подержанно демисезонно-линялых красках я наблюдал его лично своими мальчишескими любопытными, все-то примечающими глазами несколько дней назад после новогодней интернатской елки. Это родная бабка Нина под своим личным приглядом позволила непутевому зятьку пообщаться со своим единственным внучком, именно - внуком, а не сыном этого путешествующего прощелыжки.

Впрочем, сама бабка Нина обозначала своего непоседливого крепыша и двоечника еще точнее: сынка.

- Вот, Илюшка, гляди и запоминай! Вот каковы хоромины у моего сынки, моей кровинки. Гляди - вот евонная кроватка, вон она как застлана покрывальцем расписным. Полотенчико, вишь, тоже, стало быть, сынкино. А ты думал! Погляди, ты погляди, тумбочка, какая справная, крашеная, совсем что магазинная, Ты, сынка, гляди у меня, не думай царапать всякие слова. Потому что добро-то казенное, государственное. Береги и пользуйся. Это тебе государство наше советское пожаловало. А потому что не зазря бабка твоя спину трудила-горбатила!

- Нин Ванна, вы б добришко казенное не очень-то... Вы б лучше моего... Ну вашего, вашего! Безусловно, кто говорит. А вы думаете, Вольдемару здесь сладко? Вольдемар, признайся папе, тебе среди этих чужих детдомовских покрывал и крашеных тумбочек сладко? А? Нет, тебе сладко жить? Вольдемар, тебя родной папа спрашивает: тебе нравится вот тут, в этой, а? В приютской постели спать маленькому мальчику... Нин Ванна, сударыня, вы Диккенса не читали! А я к вашему сведению... Вольдемар, ты по ночам плачешь? Ведь плачешь горчайшими слезами, я знаю. Ты, Вольдемар, молчи, я знаю...

- Он знает! Шибко грамотей, как же, ученый! Не чета нам-то, простым людишкам. Постелька, вишь, ему не поглянулась! Чистенька такая, полотенчико вон! Ученый, а все равно, что бестолковый. Сынка мой в интернат определен, не в детский дом. А потому у него родная бабка существует, которая раз в месяц плотит, чтоб сынка по-человечески спал, чтоб в пригляде, под присмотром чтоб, да! Чтоб наук набирался. А потому как здеся сытно и вон батареи отопительны. Потом сынка бабке спасибочки скажет. А бабка уж в могиле будет... А все одно услышу, потому как благодарность от моей кровинки. А тебе, беспутный, здеся больше нечего, ты здеся чужак!

А я глядел во все глаза на дядьку, тощеватого, с рассыпчатой ржавой бороденкой, бледного, как после гриппа, совсем не похожего на Вовкиного отца, потому что сам Вовка в жизни толстенький, румяненький, и наша пацанва сразу окрестила его Пончиком.

В самом деле, его нельзя отличить от настоящего аппетитного домашнего пончика, а еще он вылитый Пончик из книжки про приключения Незнайки. А сам Вовка, конечно, буйненький, но зато незлобный, и совершенно бесстрашно брал в руки мышей, жуков, коричневых егозливых тараканов. Вовка совсем не обижал живность, он гладил их и приговаривал:

- У-у, мой тараканище, у-уу, мой любимый и самый умный та-раканище! Какие у тебя усищи замечательные, у-уу!

И всегда потом отпускал на волю, даже если и поносит где-нибудь в спичечном коробке или просто в кармане, если вдруг с мышонком подружится. Звери его не страшились, они с примерным зверским аппетитом поедали хлебные крошки, которые постоянно водились в его карманах.

И еще, я что-то не помнил, чтоб Вовка ревел, да еще такие показательные густые сопли распускал. Вовка никогда не давал им волю, он постоянно швыркал носом - в то время, как некоторые слабосильные пацаны маялись на постельном режиме в изоляторе - это, когда наступала обычная ежегодная эпидемия гриппа.

А Вовка со своими шафрановыми щечками-яблочками все не температурил, а только бодро и неунывающе шмыгал носом. А если чихал, то, как бы, между прочим, и все равно с бойким хулиганистым задором.

А вот сама бабка Нина точь-в-точь вылитый Вовка, только что без румяных яблочков на щеках, то есть на их месте красовались другие, антоновские, слегка пожухлые, подвядшие, но все равно упругие, даже мясистые на любознательный взгляд мальчишки.

Да, я с удовольствием разглядывал взрослые, в особенности пожившие, пожилые лица. Пожившие лица почти всегда прелюбопытные и занимательные, с всякими складками, мешочками, бородавками, прожилками, изморщиненные, волосатые или в каких-то редких пегих перьях.

Я как бы попадал бесплатно в музей с одними портретами, - портретами поживших мудрых людей.

При таком беззастенчивом, бесплатном любовании я никогда не отожествлял эти многопожившие лица со своей будущей, через много-много лет физиономией, с этой гладко-розовой кругляхой, которую по утрам мне порою удавалось приметить в умывальном зеркале и, которая мне порою ужасно не нравилась: глуповата, бессмысленна, немужественна, вместо прически позорный огрызок, который называется солидно - чуб!

Чу-убчик, вот что это такое на моей обстриженной под "бокс" головушке, а уши... С подобными лопоушными украшениями на улицу показываться неприлично, а их приходится носить каждый божий день. Носить при девчонках, при Людке Ивановой.

Нет, лучше в это предательское зеркало не таращиться, а то, вновь узрев свои родимые лопушки, которые совсем ни к месту начинают полыхать пионерским костром, выдавая со всеми потрохами малолетнего хозяина, все его тайные влюбленные помыслы насчет Людки Ивановой...

А Людка выбражулисто круглит свои прекрасные серые глаза, отмахивает со своего чудной лепки лба густущий русый чуб, отмахивает своим чудным лично ее жестом: пальчиками обеих ручек, и что-то такое усмешливое говорит, почти пропевает мне, пойманному на месте тяжкого преступления: исподтишка любовался своей тайной избранницей, своей недотрогой Синеглазкой, недотрогой, исключительно для меня, конфузливого балбесика, позволяющего себе, своему неопытному подскакивающему сердчишку, лишь немо внимать издали, любоваться - и люто, до слезных спазм, ревновать.

Ревновать до помрачения в глазах...

Это когда Юрка Стенькин со своей приближенной гопкомпанией зазывали несколько безоглядных, легкомысленных (и Людку в том числе!) одноклассниц в нашу спальню и начинали предаваться похотливым суррогатным игрищам (черт его знает, какая такая похоть в восемь-девять годков, - так, хулиганистые, подражательные, ребячьи шалости).

Валили игриво и игристо повизгивающих девчушек на сиротские кровати в расписных покрывалах, задирали по-свойски платьишки казенные и лазили грязными пальцами (или делали вид, что непременно пролезут) куда-нибудь в трусишки для мужского изучения, чего там девчата ("девки") прячут-скрывают, - все-таки любопытно, а, пацаны? И чего они, дурочки, визжат, щекотно, что ли? Наверное, специально притворяются. Хотя все равно конфузно и самим любознательным, а поверженным Людкам и Катькам тоже конфузливо, но им всем странно интересно и волнительно участвовать в этих редких совместных щекотливых шалостях.

Я, если оказывался на эту несчастную для меня минуту в спальне, стеснительно оторопело замирал где-нибудь в дальнем углу и почему-то не решался уходить, но все равно потом, неторопливо, солидно собирался и, взросло-надуто усмехаясь на повизгивающую кучу-малу, уходил по своим делам.

Например, придумывал для себя рядовой подвиг: пробраться в столовку, выпросить что-нибудь вкусненькое у сердито-сердобольных поварих, на худой конец прихватить черную горбушку хлеба вместе с солонкой, а, взяв, сколько надобно соли, саму фарфоровую посудинку оставить где-нибудь на подоконнике: дежурный воспитатель подберет и отнесет обратно, а, раздобывши дольку чеснока, да натереть им поджаристую хрусткую корочку...

Случалось, раздобывал и ржаную краюху, и соль, и еще не окончательно усохшую желтую вяловатую чесночину и уединялся в чужой добропорядочной спальне, а лучше в умывальнике, на подоконнике с бесстрашным Пятнадцатилетним капитаном, или с веселым хулиганистым задирой Незнайкой, который чудесным образом брякнулся в жутковатый лунный город Давилон... А потом я наталкивался на любителя шашечных битв, и мы, все, напрочь позабыв, сражались до ужина.

Но все равно, засыпая на своей привычной казенной подушке, мои глаза вновь вызывали в моей ревнивой мальчишеской памяти скверные картинки, в которых бесцеремонно щупали, изучали мою тайную любовь, отличницу Людку Иванову.

Ставши окончательно взрослым балбесом, и, вглядываясь в эти волшебные детские зеркальные осколки, в которых натыкаешься на свою первую влюбленность, я пытаюсь с холодной усмешкой анализировать свою тогдашнюю непротивленческую позицию. И ведь чрезвычайно страдающую позицию - этакий маленький надутый мазохист, с рубиновыми "запрещающими" сигналами-лопухами на стриженой башке.

Спрашивается, с какой стати позволял себе этакую пассивную паскудность, - взял - и врезался в эту нечистую кучу-малу, понадавал тумаков увесистых - все-таки слыл пацаном не слабосильным, вторым силачом класса по праву считался, вполне мог и словом своим авторитетным приструнить не в меру вошедших в боевой задор-раж петушков-исследователей.

Однако в подобные щекотливые минуты, когда Людка почти счастливо заливалась тонким девчачьим смехом, переходящим в женско-истерический, если изыскатели-изучатели чересчур долго нахальничали в своей любознательности, - в эти нечистые минуты моя авторитетная воля давала слабину.

А по честному - так напрочь скисала.

А скисала мальчишеская воля по простой причине. Куда ни кинь, но все забавы-шалости строились на добровольстве. Людка добровольно "отдавала" свое, в общем-то, неоформленное (ведь славянской, неспешно зреющей породы) девчоночное тело сопливым сладострастникам.

А, впрочем, какое в те младостные годы могло возникнуть, возбудиться сладострастие? - так, обыкновенное обезьянничание, возведенное в мальчишескую доблесть. Хотя, черт его знает, возможно, и тогда уже присутствовали мужественные намеки предполагаемой чувственности.

По всей видимости, намеки присутствовали и в моем организме, а больше в воображении. Точнее - в довоображении.

Вообще, тогдашний интернатский ребятишка проходил домашний школьный урок в большинстве своем в коммунальной аудитории, - до поступления в интернатскую бурсу спал-ночевал не только в одной единственной комнате, на одних маломальских метрах - случалось и в одной постели с родителями или сожителями родителей, у стеночки притулясь, помимо своей воли любопытничал, затаившись мышкой, в моменты, когда взрослые, бегло удостоверившись, что ребенок примерно сопит, видя ребеночьи сновидения, принимались играть в свои взрослые игрушки.

Да, интернатская ребятня была осведомлена о взрослой ночной жизни взрослых намного обстоятельнее некоторых их сверстников, живущих всегда дома и имеющих свои отдельные детские комнаты и метры.

Разумеется, и моя осведомленность о ночных обязательных забавах родителей была почерпнута не из французской детской сексэнциклопедии, которую по тогдашним ретроградским советским замшелым морально-этическим соображениям не распространяли среди малышни.

Еще, будучи в самом ангельском возрасте, обладая, как и почти все детишки, прямолинейным, бесхитростным любопытством, я заинтересовался ночными проблемами родителей.

Вдруг в последние месяцы моей пятилетней жизни меня стали занимать эти ночные родительские бдения; не позволяли мне, внезапно отчего-то проснувшемуся, вновь сладостно привычно провалиться в беспамятство до самых радостных бодрых утренних лучей солнышка, а еще лучше, снова погрузиться в чудесный космический сон, где вместе с бесстрашными космическими дворняжками и таким добрым Юрием Гагариным я храбро лечу в ракете вокруг странно маленькой голубой Земли. Лечу, лечу...

И совсем некстати пробуждаюсь!

Открываю глаза и недовольно пялюсь в серую бесформенную чернь комнаты. Недовольно кручусь на своем кочковатом диване (он лично мой только ночью, а днем на моем любимом лежачке даже чужие сидят, которые гости или толстушка бабка Глаша, - соседка по коммуналке, - притащит мои любимые блинчики с ложкой сметаны и, как рассядется на целый час, прямо весь продавит!)

Кручусь, больно тыкаюсь сонным подбородком в ледяную коленку, - а ледяная потому, что насквозь промерз и никак не отыщу своего личного детского одеяла. Оно у меня ватное, простеганное и сплошь в цветках, как лесная опушка, оно как раз по моему росту и слегка на вырост, зато пододеяльник настоящий, взрослый, хотя и полуторный. Его мама пробовала подкалывать пимками-булавками, чтоб превратить по моему росту, но однажды утром обнаружила, что одна большущая пимка расстегнулась! и всю ночь ребенок спал, господи!..

И поэтому сейчас мое детское цветочное одеяло специально прячется во взрослой необъятности пододеяльника, и оно, гадство такое! постоянно сбивается в комок и нарочно теряется в этом белом мешке, а во сне, когда я в ракете или еще где-нибудь героически путешествую с Маркизом-карабасом, которого защищаю от дядьки Черномора, я запросто сталкиваю этот негреющий комок на пол (во сне я почему-то вертлявый), а сам постепенно превращаюсь в плотный, холодный, сопящий и совсем не аппетитный кренделек.

В общем, потаращившись в темноту комнаты, я свешиваюсь, быстро-быстро нашариваю что-то похожее на одеяло, еле-еле натягиваю его комкастое, бесформенное и еще холоднющее, как бы подлезаю под него, бряцая всеми своими ледяными кренделями, и вроде уже согреваюсь, отходя душою в нечто призрачное, чудесно обыденное, сновидческое, и, едва обогретый, вдруг цепляюсь слухом о какие-то посторонние, не сонные умиротворенные, то есть непривычно домашние ночные звуки; сонно лениво сторожу их, исходящие от кровати, где должны спать взрослым крепким сном родители.

Между тем звуки равномерны, почти убаюкивающи, но все равно неприятно скрипучи и особенно странны и невразумительны для моего насторожившегося уха, для моего сонного пятилетнего сознания: зачем эти скрипы и повизгивания старых сетчатых пружинок посреди ночи?

Вместо того, чтобы сладко заснуть, я прислушиваюсь: а что же делается за кирпичными стенами, у соседей? И в самом деле, я слышу невнятный жалобливый говорок соседского дяденьки, - это, наверное, взрослый сын бабушки Глаши опять хорошо выпивши, и опять на кухне рассказывает о своей разнесчастной и подлой жизни нашему другому соседу - дяде Грише.

У дяди Гриши вместо настоящих человеческих зубов - сплошные железные и блестят, как шишечки на родительской кровати. А когда дядя Гриша улыбается - а бабка Глаша говорит, что он ощеривается, - железные зубы так сверкают, что становится немножко страшно.

А после получки дядя Гриша матом ругается со всеми взрослыми в квартире, и все сидят по своим комнатам, а дядя Гриша совсем одинокий на кухне с поллитровкой водки. И сидит весь седой какой-то, как дедушка, и скрипит своими нечеловеческими зубами.

А маме всегда что-то понадобится на кухне, и она просит меня.

И я как бесстрашный разведчик крадусь на кухню и совсем немножко потрухиваю, совсем чуть-чуть, потому что мама твердо уверена:

- Дядя Григорий, несчастный парень, но детей он любит. Ему бы своего собственного, глядишь, и человеком... Ведь затянет окончательно. И так все здоровые по тюрьмам, по лагерям... Ему бабу хорошую найти! А так... Ну ладно, сынуль, ты иди, иди. Тихонечко так. И то посиди, поговори с дядей Гришей. Совсем одинокая душа у парня...

Но все равно, я недолго недоумеваю всяким ночным родительским скрипам и невнятным отрывистым застеночным взрослым разговорам, потому что я имею обыкновение прикрепко дрыхнуть по ночам нормальным мальчишеским сном, в которых и ужасные вещи случаются, и веселые приключения, и космические.

Особенно приятно носиться во сне и вдруг просыпаться - дома. Только проснулся, еще не открыл глаза: и уже знаешь, что спишь на своем диване. А мама, как настоящая царевна-засоня, спит сладким сном, и спит совсем одна, потому что папы совсем нет... Потому что был бы папа живой, я бы ни в жизнь не узнал, что такое интернатская казенная подушка. А вылечить его не смогли в больнице, и прокормиться нам с мамой на одну ее зарплату очень недостижимо.

И мама нашла другую работу, на которой платят много, но зато маме приходится часто ездить в дальние края, чтоб, в конце концов, по-человечески жить и не зависеть от жалости маминых родственников и папиных тоже.

Мы с мамой всегда были чересчур самостоятельны, но для нас самих наша самостоятельность не казалась чрезмерной, наоборот - очень даже естественной.

И потому я, интернатский бурсачок, окропляя казенную наволочку ночными сиротскими соплями, все-таки на утреннюю зарядку вскакивал вполне в бодряцком настроении, потому что жалость моя ночная вся высохла и впиталась подушкой, которую я уже давно настропалился взбивать и устанавливать казенным конусным сугробцем на самолично прибранной и застеленной кровати.

А еще меня всегда подгонял и вдохновлял горяченький завтрак, еще предстоящий и потому-то чрезвычайно желанный, манящий, возбуждающий мою фантазию голодного волчонка, - и тут совсем некстати водой какой-то гад облил! Прямо всю майку, гад такой! И в трусы набежало сразу же...

И на мой законный, справедливый интерес:

- Тебе что, по шее захотелось?! А? - во всю мыслимую ширь распах китаезных заспанных глаз Юрки Стенькина.

Юркины распахнутые щели чисты и совершенно не возмущены моим суровым нешутейным предложением наладить по шее, - в этих нахальных глазах открытый немой вопрос: за что ему, Юрке, такая несправедливая немилость от второго силача класса? А?

Но я-то прекрасно осведомлен о Юркиных исподтишка доблестях. Юрку лучше пирожным обдели, а позволь содеять какую-нибудь липкую пакость ближнему, чтоб пацан возмутился, голос подал, кулаком замахнулся, угрожая его сиротской неприкасаемой физиономии.

Ну, сами посудите, как теперь прикажете в мокрой майке и прилипших замоченных и единственных трусах влезать в школьную интернатскую униформу, а за окном совсем не лето. За красивым узорчатым окном тридцать ядреных сибирских январских! А вос-питалка, углядевши, что её подопечный шляется с голым пузом и отмокшими штанами, непременно учинит неправедный тоскливый воспитательный допрос с пристрастием.

А жаловаться и фискалить я, страх как, не любил.

Собственно не умел и считал самым распоследним девчоночным занятием. Фискалов во все бурсацкие века презирали и справедливо считали изгоями, то есть неполноценными мальчишками, маменькими сыночками, беляками, фрицами, плохишами...

И на резонный, заданный сугубо резонерским воспитательным тоном вопрос:

- Литвинцев, я тебя спрашиваю, с какой стати потащился в умывальник в майке? Значит и на зарядке в майке, а? Я тебя спрашиваю! А что ты сделал с трусами? В изолятор угодить желаешь, да? На недельку, на две, да? А учиться, кто за тебя будет? Сейчас же снимай трусы, брюки, и вместо завтрака будешь, как миленький сушить утюгом.

Однако весь этот ужасный профессиональный воспитательный монолог пока только в моем разгоряченном воображении. А наяву - натекло прилично и под трусы, а сменки точно нет, еще не выдали, и в моем носу, в моей короткой мальчишеской пипке засквозило остро-преостро.

Пипка вмиг набухла слезной непереносимой жалостью (не вся, оказывается, вышла ночью-то), горло до противной колючести сократилось, так что все справедливые слова застряли и бестолково прыгали в голове.

Я стоял облитый точно каким-то позорным киселем, и нужно было срочно реагировать, иначе ходить мне каждое утро с предательскими мокрыми трусами...

Но глаза подлого Юрки девственны, почти что скорбны от моей напраслины, от моей черной подозрительности, - он наслаждался моей кисейной и кисельной натурой второго силача класса, которому запросто можно налить целые ладошки воды...

Юрка, этот мелкий изверг, глубоко ошибался насчет моей сдержанной натуры. Шмыгая позорной водицей в носу, я буквально всем сердцем своим мальчишеским чувствовал, как все мое подмоченное тело наливается безрассудной злобной немальчишеской силой, требующей немедленного выхода.

И ради законной мальчишеской формальности я еще раз интересуюсь, едва ли не с болью проталкивая:

- Ага, по шее захотелось?

В этот миг я презреваю все, и самое главное - Юркин тыл, дядьку Владимира Арнольдовича, второгодника, с пустыми стекляшными глазами и замашками иезуита и гестаповца.

В эти мгновения мой гнев благороден, безрассуден и нерасчетлив, и он-то сбивает с Юрки наглую спесь и сделанную авторитетность.

Юрка всем своим подлым продажным нутром учуял мой моряцкий напор, но все равно по привычке жиденько хорохорится:

- Ты че, дурак, что ли? Давно нос не квасили? Псих, что ли? А, пацаны?

Мне такое заявление даже на пользу: значит, он считает меня психопатным, - ла-адно, он будет знать, как нечестно обливаться!

А пацанва замерла, как в настоящем Цирке, они поняли: сейчас случится драчка! Бойцы, вроде, в одной весовой категории, хотя Серый (то есть, я) немножко потяжельше, зато Юрка дылдастее, жилистее и ловчее, а зато Серый совсем не дрейфит, и белый, как обсыпанный мукой... Наверное, точно Серый псих!

Кстати, от моего первого разведчиского недоумения до этих заинтригованных мыслей приятелей одноклассников прошли всего-то ничтожные секунды, - я же окончательно созрел, чтобы надавать по худой Юркиной шее, чтоб знал, гад! Чтоб не думал, что все трусят его троюродного дылдяру... А то ишь!..

И я коротко психопатно всхлипнул, и в следующий миг мой мокрый кулак превратился в пребольную увесистую кувалдочку, которая приземлилась прямо на ошарашено пристывшей тупоносой пуговке Юрки Стенькина...

И тотчас же из-под кувалдочки брызнули багряные жидкие дребезги. Худое ловчистое тело Юрки мгновение колебалось как бы в раздумье, а затем валко осело всей костистой задницей на кафельный мокрастый пол, чуть ли не в середку обширной откуда-то поднатекшей лужи.

Итак, враг, в лице подлого Юрки Стенькина, повержен моей доблестной младенческой дланью. Повержен...

По правде, говоря, вся тогдашняя незамысловатая младенческая битва нервов и кулаков и есть та самая прелюдия к моей последующей жизни. И в интернатской бурсе, и вообще посреди людей, среди которых обязательно встречаются и подобные псевдостенькины разины, и с ними следовало научиться уживаться, хотя бы и этаким драчливым способом. Иначе ведь на шею сядут, и погонять примутся, - эту тонкость в те малолетние годы я учуял интуитивно, личной подкоркой.

Ох уж эти неположительные, малообаятельные стенькины, - сколько их потом встречалось на моем жизненном тракте, - очень уж живучее и хваткое это племя, до всего-то им дело.

И всегда-то наилюбезное их сердцу занятие исподтишка обливаться водицей промерзлой, чтоб душа чья-нибудь бесхитростная пупырышками в нежданном испуге ощетинилась, чтоб хотя бы на миг, но уязвить, схватить за живое простодушного дурня, чтоб дурень возроптал бы при всем честном народе о допущенной к его съежившейся, обиженной особе несправедливости, а затем, и, рученьками тщедушными взбаламутил бы мирное пространство перед нагло не ускользающим фискальным носом очередного стенькина, зловредно и злорадно хихикающего и сознающего свою всегдашнюю неприкасаемость в виду профессионально защищенного тыла, активно устрашающего тыла, - в образе ли безжалостного верзилы с пустыми мертвыми глазами, в батареях ли телефонов с номерами значительных прикрывателей, в банкнотах ли денежных, подметных...

И если случается, что какой-нибудь зловредный стенькин вдруг выставляет свои тыловые разнокалиберные резервы на мщение, я тотчас вспоминаю милые интернатские бурсачьи годины с отечески говорливым дядькой и второгодником Владимиром Арнольдовичем, умеющим хлестко драться открытой мерзки влажной пятерней и не оставлять видимых садистических знаков побоев на беззащитно, изо всех сил зажмуренной физиономии бурсачка.

Иногда дядька Владимир баловал притихшую с настороженными сердчишками пацанву вольными, тягучими, взрослыми, монологами о личном своем житие-бытие:

"Я, сиротинушки, пройдошливый господин. Переспал-таки с физичкой. Так себе, скажу, бревно утопленное. Одно утешение домашнего вареньица накушался с блинчиками. Вчерась зазывала на новые... Думаю вот, - а стоит? Анализирую. И вам, сиротинушки, советую - анализируйте. Для жизни первое дело - анализ. Вы кто на текущий момент?

На текущий момент - вы государственные сопельки-сопелки. Подрастете, будете взрослые сопли. Будете подражать. А лучший пример для подражания кто? Тезка, а ну отличись! Лучший пример, Вовочка, - не Павлик Морозов, не Пашка Корчагин, не придуманный больным писателем Голиковым пацан Алька с идиотиком Мальчишом-Кибальчишом, а живой человек, которого все знают. И человек этот - я, Владимир Арнольдович! Пацаны, у Владимира Арнольдовича сложилось трудное детство, юность несладкая, в казенных стенах. Но Владимир Арнольдович знает, что он хочет от этой жизни в этой стране. Владимиру Арнольдовичу нужен личный коммунизм. И он его построит. Не сегодня, не завтра, но построит! И если потребуется для этого, кого-нибудь...

А ты, Вовочка, про каково-то придурка Кибальчиша читаешь! Скоро станете, пацаны, пионерами, всем дуракам примеры. Потом вольетесь в сплоченные ряды ВЛКСМ. Потом... Юрка, племяш! Откуда на твоей октябрятской груди этот знак? Дети, заметьте, это не игрушечный значок, не октябрятский. Ты, Юрик, несмышленый иди-отик! Где ты его выменял? Мне такой значок в райкоме ВЛКСМ с комсомольским напутствием, а ты где взял?

Это знак, сиротинушки, не игрушка. Это первая ступенька к личному коммунизму, идиот! Стой, стой, тебе говорят! Ишь какой - на винте, как орден! Мне, Юрий Батькович, плевать, что ты его "по честному" выиграл. Не по чину такие значки носить, сопля казанская! Ладно, сиротинушки, вам пора бай-бай. За лекцию гонорара не прошу, но Владимир Арнольдович проголодался. Кто сколько не зажмет. Юрик, хватит хныкать, пошукай лучше по братским сусекам, я разрешаю.

Эх, сиротинушки вы мои, сколько книжной дряни в ваших бошках, господи! Надкусанное? Тащи надкусанное. Я человек не брезгливый. Я, пацаны, в молодости гусеницу - черную мохнатенькую раскрасавицу, - скушал на спор. За полтинник. Хлеб не надо, что-нибудь сладенькое, - печеньице, ириски!"

Любопытное зрелище, а впрочем, и жалкое одновременно представляли мы - подневольные малолетние слушатели с октябрятс-кими звездами на груди и в головах, расположившиеся в спальне кто где, замерзшие, как никогда послушные, примерно внимающие с незамутненным, наивным, восторженно октябрятским своим разумением и раскладом о добре и неправедности в этом волшебном огромном мире, в этом казенном по интернатскому расписанию мире.

Честное слово, всего, вроде, доставало в этих светлых и достаточно просторных интернатских корпусах.

И голодом не морили.

И форменной ученической и послешкольной одеждой и обувкой снабжали.

И торты по праздничным датам.

И новогодние балы с призами за лучшие костюмы.

И кружки по интересам.

И в близлежащий кинотеатр "Родина" выгуливали.

И пешие настоящие походы летние с кострами и купаниями.

И лечили в собственном медизоляторе.

И, разумеется, любимчики учителей среди нас отыскивались.

И настоящие авторитетные пацаны наводили свой праведный мальчишеский порядок среди мальчишеских междоусобиц:

И в обязательном порядке дрались с местными уличными заводилами и задирами.

Между собой старались драться все-таки реже, или же, чтобы испытать-проверить вновь поступившего. Вообще для новичков существовал свой неписаный довольно-таки суровый устав-закон - посвящение в интернатское братство. В старших классах варьировались свои уставы и отношения.

Меня же Бог в лице моей матушки, которая всегда была и есть моим товарищем и соратником, вызволил после четвертого года из казенных интернатских лап.

И потом, все эти неписаные уставы в достаточной мере традиционны, консервативны.

Они почти в нетронутом виде переходят из одного поколения и столетия в другое, вроде бы, на первый взгляд, более совершенное, гуманистическое, общечеловеческое.

А вспомнишь купринских кадетиков, их живописные мальчу-говые драмы, потехи и утехи, ей-богу же, ничего не изменилось. А, впрочем, в некоторых поганых делишках и шалостях нынешние многочисленные приютские демократические бурсачки за пояс любого и "стенькина", и купринского "злодея" заткнут и не поморщатся...

В те, младенческие интернатские зимы нелегальным путем (дозволяли показ исключительно для старшеклассной публики, вечером, в учебном корпусе, в спортзале) я ухитрился познакомиться с Купой-Купычем, с Мамочкой, с Халдеями и бесстрашным, несгибаемым Викниксором-Юрским.

Через какое-то время прочел взахлеб и саму чудесную книжку про республику ШКИД, которую, оказывается, так здорово сочинили сами бывшие шкидовцы, питомцы необыкновенной школы-колонии для малолетних беспризорных, сирот и шелапутных бродяг.

И эти шкидовцы, бывшие беспризорные уличные малокалиберные воители и эти, казенные императорские купринские в шинелишках с боевыми палашиками кадетики нынче в моей взрослой, родительской душе будят странную припрятываемую от чужих, грубоватых глаз струну, касаясь которой - читая и вглядываясь в нынешнюю российскую статистику о многотысячных беспризорных ребятишках, приютах, детдомах, интернатах, - я зачем-то вспоминаю, восстанавливаю разрозненные осколки своей все-таки ненастоящей, чрезвычайно краткой сопливой сиротской интернатской младости.

И эти цветные картинки-осколки, в которых вижу себя тогдашнего, еще не успевшего заматереть в бурсачьей коллективности, с ее вековыми казарменными обычаями, - вижу себя с жалостливым (к себе и другим еще менее защищенным) сердцем и душевной же отходчивостью, незлобивостью и превыше всего ценящего уединенность, впрочем, всегда такую малодоступную, всегда ускользающую, и, походя, по праву сильного нарушаемую воспитателем с казенным холодным любопытством интересующимся видом притихшего мечтателя-фантазера где-нибудь в укроме, а чаще всего нарушаемую неугомонной ребятней, зовущей составить компанию...

И эти осколочные картинки ушедшего детства порою бередят мое заматеревшее взрослое воображение, - бередят, складываясь сами собою в некое всегда же незавершенное мозаичное панно, которое по мере сил и пытаюсь воспроизвести в минуты вполне очевидной ностальгической тяги окончательно взрослого дяденьки созерцателя и беспробудного всегдашнего лодыря и мечтателя.

"Серса разорвал ни будет..."

(рассказ из жизни)

Так получилось, что после свадьбы молодые подались в город. Гриня с радостью был принят в столярную артель, где из него пообещали вскорости сотворить отменного краснодеревщика.

Сама Елизавета по совету хозяйки, пожилой бездетной вдовицы (у нее молодые снимали угол: закут, отгороженный ситцевой занавесью), - сама устроилась в детский сад няней. Крестьянским-то рукам, еще бы страшиться какой работы. Потому, как и стирать, и мыть-отскребать, а уж хороводиться с ребятней особой сноровки-приладки и не потребовалось.

Шел второй год, вторая зима войны. Лиза в эти страшные месяцы попривыкла и к городу, а без ребятишек уже и жизни не помышляла. Своего-то они с Гриней не смогли завести. Доктора сказывали, мол, нужно лечиться ей, на курорты какие-то съездить.

Может, и пролечилась бы, Гриня-то хорошо стал зарабатывать, а тут уж так-то все перечеркнуло, перекорежило, омертвило... Нет, без ребят она тогда не могла. Их голоса, их рожицы, их проказы, вся их ребячья неугомонь ежечасно, ежедневно являли саму веру-надежду на Жизнь.

Было почти восемь вечера, и в главной игровой комнате детсада "Красный мишка" - тихо, просторно. Вкусно пахло вымытыми широченными некрашеными половицами, наносило землей политых цветов в горшках на приземистых стеллажах и в двух усадистых кадушках по теплым углам. Около одного бочонка отдыхал потертый плюшевый топтыгин с разномастными глазами-пуговками.

С поперечной щелистой балки свисал крученый шнур с лампочкой, от желтых волосков ее свет хоть и жидок, зато убаюкива-ющ и мирен. В дальнем углу игровой солидно поблескивала черными плавными боками печь-голландка, хранительница тепла, сухости, уюта.

Закаленное обожженное нутро ее день и ночь - всю долгую приполярную зиму-темь - держало, лелеяло, сторожило в себе живой огонь. Узорчатая литая чугунная дверца топки полуоткрыта, и притушено горячее дыхание овевало и высветляло двух человечков, умостившихся рядом на низкой широкой лавке.

Один человек, совсем молодесенький, в застиранном белом халате, туго подпоясанном, оттого слегка пузырящимся на лопатках, - это Елизавета, из-под косынки ее плотными скрутками выглядывали косицы-окорныши.

А возле, несколько натутуршенно посапывал крепенький мужичок-якут четырехлетний Кирилл. Его ходкие кривоватые ноги в меховых чулках-кянчах подвернуты под себя толстеньким кренделем.

Елизавета время от времени шурудила длиннющей гнутой железкой прогорающие головни, осторожно взглядывала на щекасто рдеющее лицо мужичка-мальчишки. В завороженных глазах-разрезах мужичка - малиновые звездочки топки.

А что, самостоятельный паря, - припоминала Елизавета, - вон давеча дала кусок лепешки - не доел, и нет, чтоб куда-нито пихнуть, а пошел к раздаточному столику, попыхтел, а все равно, дотянулся до столетии, положил, поклал, как следует. Мужик...

А Кирилл давно устал, но тетьлизя хорошая. Она так говорит сказки! Надо слушаться... И Кирилл терпеливо сидел, смотрел в топку на стройный затухающий перепляс огненных человечков.

Они поджидали маму Кирилла - маму Физу. Вон сколько уже ждут... Напольные часы в длинном коричневатом домике проди-динькали восемь полных часов вечера.

Кирилл отважно посапывал. Голландка шуршала топкой, вздыхала, горячо попыхивала. Елизавета, покачивая железиной-кочер-гой, торопила время... Скорей, скореечи бы домой... У нее в гостях мама, и еще не знает...

Сегодня, накормив свою группу и укладывая всю шумливую команду спать, Елизавета услыхала голос почтальонки Верки, та, как дурная, вопила на весь детсад: "Знаю что!.. Лизка! Подавайте мне вашу Лизавету! Знаю что..." Но, углядев забеленное лицо подоспевшей Елизаветы, нашла в себе храбрости пропеть традиционное только один раз: "Нетушки! Отпляши сперва, отпляши!" только единый разок, и, сунув в задрожавшие Елизаветины руки мятый надорванный треугольник, отмахнулась рукой на получательницу и убежала, разухабисто хлопнув дверью.

Видно, не нашлось сегодня места в ее брезентовой почтарской суме похоронкам... Вот и скачет девка. А они с Гриней условились, что высылать весточки будет на детсад.

Прибежала тетя Капа из старшей группы. Пришаркала на своих распухших болящих ногах баба Стеша - повариха. Пришла, приникла к косяку медсестра Мирра Борисовна. Все притихли, стояли, слушали солидные, хотя краткие сообщения оттуда, "от самого передового края войны".

В этом письме-листке бравый юный муж Елизаветы со всей твердой решительностью заверял, что скоро, сроки не говорит, потому как военная тайна, они окончательно перейдут в контрнаступление и окончательно покончат с фашистской заразной чумой! Народы мира вздохнут настоящей полной грудью. И пускай она, его единственная любая жена Лизонька, не думает ничего такого... Они еще, эх, как заживут! И ребят заведут, к примеру, троих можно, а там поглядим еще. Жалко, Лизок, руки по инструменту отвыкли... Не тот будет разряд-класс.

Путаясь в неразборчивых, местами расплывшихся строках, писавшихся, видно, карандашным химическим огрызком, Елизавета переводила дыхание и читала, читала, вроде как не своим голосом, вроде как на собрании торжественном, почти как по радио. А строки прыгали, и вдруг чего-то расплывалось, уже не по причине размытости текста...

И когда прочитано было уже по третьему разу, женщины тоже подержали, потрогали долгожданную, редкую Гринькину весточку с фронта. Баба Стеша даже поднесла к носу и восхитилась:

- Глякоть, бабоньки! махорочкой пахня! Мушшыной! Ей бо, милые...

Ей немедленно поверили. Письмо еще пошло по женским рукам.

И верно, каждая в эти минуты-месяцы Елизаветиного торжества представляла своего мужика, свою деточку, своего недолюбленного... И никому из них не казался смешным своим красноречием Лизкин молчун Гринька, до войны много чего сделавший в детсаде по столярной и плотницкой части.

Долго, до самого вечера, детсадовские женщины жили радостью Елизаветы. И где здесь сердиться на маму Кирилла, - дума-то, настроение-то с ней, а уж мама еще как зарадуется...

- Ниче, ниче-о, Кириллушка, уж подождем. Подождем. Скоро...

Кирилл повернул лицо к воспитательнице, заудивлялся ее глазам, - что заплакат тетьлизя хотит... Вот достала бумажку, гладит бумажку, шевелит ротом, все бумажку гладит... Не-е, улыбаться...

Хорошая тетьлизя. А... мамфизя лютчи. Вот надайдат: сыла мие-ха, сыла миеха (однако понюхай, поцелуй меня). Не-е, мамфизя лютчи. И че забыл меня?

Кирилл сполз с лавки, требовательно затеребив рукав затихшей воспитательницы, сумрачно заподнимал веки, тоскливо забасил:

- К Физи надо... к мамфизи-и, - и чутко поворотился на звук из сеней.

Его заблестевшие расширенные глаза подзамерли в горестном разочаровании, - вошла сторожиха старуха-якутка, вершкового роста, подвижная, скорая на ногу. В ночную пору приглядывала за печами, домывала кой-какую посуду, расчищала крыльцо, а в пургу, как умела, и тропу прокладывала-утаптывала.

- А се-о ета? Хах тах - мамфизи нетука?- заоглядывала она игровую пустынную, присмирелую, придерживая у рта трубку-носогрейку.

- Суох (нету)... - насуплено подтвердил Кирилл.

Сторожиха попотягивала за собой дверь для верности. Кирилл, косолапя, вразвалку подошел к ней, потрогал ее старенькую, как у деда, кухлянку, полы ее низко подхвачены кожаной, обтерхано засаленной веревкой, - в нос Кирилла знакомо шибануло прелой стылостью.

- Мамфизя снай гиде? - доверчиво серьезно заглянул он в морщинистое, коричнево-пятнистое лицо старухи.

- А ниснай, ниснай, однако, - торопливо ответила старая якутка, тыкаясь лицом по всему отдыхающему теплому помещению, и, приметив, что парень засобирался дать реву, она споро приподняла полу, вытащила из каких-то глубин вяленую рыбешку, сунула в пухлую его ладонь. Кирилл тотчас засосал, зачмокал.

Присев у порога на корточки, якутка с хитро-довольным видом принялась за свою носогрейку. Дым из ее усохшего с горошинкой-горбинкой носа потек, пластаясь по тусклой комнате. Успокоенный Кирилл пристроился подле, со знанием дела потрошил гостинец.

- Учугей уол, учугей уол (хороший парень, красивый парень), - кивала она высохшей серебристой головою со сползшим капюшоном-малахаем и темной костистой ладошкой трогала теплые жесткие вихры Кирилла.

"У нас с куревом-то нельзя, потому запрещается..." - ткнулась, было упредить Елизавета, но не насмелилась.

- Нисява да, нисява-а, приидит мамка, - еще раз потрепала старуха Кирилловы ежики, подымаясь и подаваясь к выходу. - Куда девался... Никуда ни девался. Работить. Кхм, кхм-я, - кивнула она Кириллу и, движением головы набросив малахай, проворно вышла.

При напоминании о матери Кирилл утерял интерес к ощипанной рыбешке, глаза его вновь выпуклились, их вновь заволокло тоскливой влагой. А тут и Елизавета присела перед ним, попросила:

- А мне-то и не оставил совсем, а Кирилл?

- На, теть, на-а. Весь бери, весь, - заугощал Кирилл, тыча замусоленной рыбешкой в ласковые губы воспитательницы.

- Ой-ей, а как скусно-то! - оторвала Елизавета аппетитную пахучую полоску от угощения. - Ой, спасибо тебе, Кирюша, спасибо. Ты сам, сам-то кушай. Давай-ка мы с тобой, паря, знаешь... Слушай, Кирилл, а ты говорил, обучишь, по-вашему, аль приврал, паря?

- Говорит я... - не устоял Кирилл, видя такие глаза у тети, такие смешливые и добрые. - Кирилл не врат!

- Ага, значит... А вот скажи-ка: я тебя... люблю. А ну?

- Таптыр инеха.

- Так просто... таптыр еха?

- Суох. Сапсем не так говорит, суох, - пробуркал недовольный Кирилл. - Мин таптыр инеха...

- А-а! Вон оно как. Ишь ты! Кирилл, ми-ин таптыр... таптыр и-не-ха! Здорово получается, да, Кирилл?

Кирилл утвердительно вздохнул свое "говорит", поразмышлял минуту, чтоб тоже сказать хорошее тете, но, вконец, растеряв мужество, отворотился к стенке и затянул басистое:

- Мамфизи надо-о... у-уу... зачем забы-ыл...

Елизавета слабо улыбнулась, подтянула косынку, нашла послушную руку Кирилла, и они стали прогуливаться по главной комнате. На кириллово "у-уу" воспитательница подбирала укоры:

- Вот скажи, скажи, а что, тете не охота домой? К маме? Да-а, Кирилл, у тети Лизы тоже мама есть, только старенькая... Что, и мне прикажешь нюни распускать? Скажи, да?

- У-уу... ты... ты больсой, у-уу, - подтягивал Кирилл, не так чтобы в голос, храня свое скучное настроение, подзадирая голову на принахмуренное лицо тети. - Ты больсой-ой, у-уу.

- Ишь, хитрый какой. Зато ты... ты ж мужик, а? И, небось охотником станешь. Промышлять станешь. В тайге-то охотник один-одинешенек, а, Кирилл?

Они уселись на лавку, уже лицом к входным дверям.

- Я чую ведь, хочешь охотником...

- Хасю, да. Пап ружжо дас. Лыжа сделат... У-уу...

- Ну вот, а ты нюнишь, паря... С войны придет - врагов-то следует выгнать - и на охоту, на соболей-белок. А что... А расскажу-ка я тебе, паря, быль не быль, а... про олениху с волшебными глазами. Не слышал, поди? Ну, слушай. Жили-были три оленихи, прямо у самого ледяного моря-океана. Однажды одна олениха-важенка оторвалась от подруг, забрела в глубь большой тундры, чтоб чего полакомнее отыскать, и... увидела олененка. Такого бе-еленького, совсем махонького на ножках-сосульках, вот-вот, кажется, рассыпятся... И кончик носа даже белый, а глаза голубые и такие ясные, ну как озерцо, из которого только что пил голубую водицу. Стоит, двигает своим белым носом, навроде снега первого, и был еще нос бархатный и холодный.

- Се бахат?

- А такой шелковистый и мя-ягонький, навроде моха свежего по росистому утреннему солнышку.

Но... что это?! Так бухнула наружная входная дверь, что закачалась лампочка со своими жидкими желтыми паутинками. Елизавета поднялась, вытянула голову, вслушалась. В сенях - хриплый говорок сторожихи. Рывком отворилась дверь в группу, в черном проеме застыло белела молодая якутка мама Кирилла.

Она в пушистой белой шапке с распущенными длинными ушами, в светлых торбазах.

Как-то уж совсем заплывшие, вроде как невидящие глаза ее искали сына.

И не успела Елизавета поздороваться, поусмешничать, как они тут коротали с Кириллом и что, мол, знатный охотник из парня получится, как эта нарядная мама встрепанной смахнутой птицей оказалась на коленях перед чисто разулыбавшимся сыном, уронилась всем лицом в его толстенькие коленки, обхватила их, сжала и заговорила-забормотала что-то такое быстрое-быстрое...

Шапка сползла с ее головы, искристым сугробцем распласталась на желтой половице; прямые черные волосы разметались, рассыпались, закрыли ее лицо.

- Это чего вы так? Что так-то?! - захолодела вся в недоумении Елизавета.

Мама Кирилла вдруг подняла голову, на миг вгляделась в надутое, чуть припуганное лицо сына и вновь упала в его крепкие колени. Мелкой-мелкой дрожью затрясся белый песец воротника...

- Папы нету... папы нету... - стала наконец-то разбирать Елизавета. "О господи, похоронка, похоронка..." - и кинулась подымать с пола маму Кирилла.

- Встаньте-то, уж встаньте, милая...

Якуточка дернулась, оборотила мокрое слепое лицо, глаза ее диковато косили, не видели побледневшую наклонившуюся Елизавету, с трясущимся подбородком, и снова ее черная голова закаталась, заметалась по коленкам сына, снова безысходное страшное бормотание: о-оо... папы нету... папы нету... папы нету...

- Не трог его, не трог его, - прошелестел от дверей хриплый тенор старой якутки. - Пусыкай плакат, пусыкай...

Да, в первые минуты у Кирилла в его ясно-коричневых глазах обнаружилось малое смятение, но почти тут же ушло, притаилось где-то там... уступило место любопытству и спокойному недовольству: зачем мам плакат. Кирилл тут. Мамфизя тут... Как хорошо. Зачем... мам охота плакат. Кирилл не нюнь. Кирилл больсой. Охотник стат... Зачем забыл мам... Дома Кирилл залезет на кровать, на подушку, покажет мамфизе карточку в красивой рамке. И Кирилл скажет мамфизе: а вон папданил, а вон мамфизя. Пап вон! И опять Кирилл посетует: Кирилл нет... Зачем нет? И опять мамфизя засмеется, засмеется, опять возьмет Кирилла на руки и станет тыкаться Кириллу в нос, в глаза и станет говорить: а подрастешь, однако, скоро большой. Папа домой вернется. Скоро вернется... Будем все на карточке. Отправим и баба-деду, скажут: у-у какой Кирилл красивый, у-у совсем большой, скажут, учугей уол, учугей! И на олежках к нам в гости. И покатаешься на нартах с ребятками... И зачем охота плакат так?

- М-а, у мамфизя. Надо до-ом. У мам...

А мама Физа продолжала стоять на коленях, продолжала отдирать голову от терпеливых ножек Кирилла, продолжала наговаривать свое страшное: папы нету... папы нету...

У невысокого порога, на корточках, недвижно отвалилась к гладко тесанной бревенчатой стене старуха сторожиха; вжатым скоржившимся ртом удерживала погасшую трубку, похлюпывала костяным мундштуком, и только надвинутые панцирно-жесткие коричневые веки изредка пошевеливались, но так и не размыкались.

- Будто молится... - тихо, точно случайно вслух, вздохнула Елизавета, не помышляя отойти, уйти так сразу; она стояла, поджимая щеки ладошками, стояла, как бы храня, охраняя место возле этих двух человеков.

- Не-е, - снова прошелестело у порога. - Не-е, Физя партейный. Хах можна. Учител он... Пусыкай плакат. Пусыкай Кирилл голова грет. Физя серса разорвал ни будет. Пусыкай...

Чуточка

Посвящается маме

Смеясь жестоко над собратом,

Писаки русские толпой

Меня зовут аристократом:

Смотри, пожалуй, вздор какой!

"Моя родословная", А. С. Пушкин

...Шел тысяча девятьсот сорок третий год. В далеком тылу - небольшой сибирский золотопромышленный прииск. Он залег, затаился в рассыпчатых стылокопотных буграх снега, его белесые свечи дыма, дрожа, тянулись над утрузшими крышами и пропадали в солнечной студености.

А вот и новое здание школы, одноэтажное, сложенное из кругляков лиственницы, с шеренгой просторных окон, с приснежен-ным высоким крыльцом из добротных широких плах. В одном из классов - урок арифметики. У длинной черной доски молодая учительница. В ее руке крепко зажат мелок, он резво потюкивал-поклевывал черную гладь доски.

Учительница, качнув темными, коротко подстриженными волосами, обернулась к ребятам:

- Внимание. Ита-ак, берем числительное первой дроби, - ее бледное лицо слегка зарозовело, приподнимаясь к примеру, только что начертанному, умножа-аем на знаменатель второ-ой и получаем... Матросова! что ты там вечно копаешься... Я для кого объясняю?

Матросова Екатерина, плотная с туго-толстенькой пшеничной косою девочка, замерла, из-под ровной непрореженной челки уставилась на учительницу.

- Матросова, я вижу, ты давно все поняла, повтори, пожалуйста, всему классу, как ты будешь работать с дробью дальше? Встань, встань, не стесняйся. Мы слушаем...

Екатерина медленно вытянулась из-за парты и своими большущими зеленоватыми глазами потаращилась на доску; лицо ее набрякло хмуростью, она приспустила голову и не смотрела в ждущее лицо учительницы. Крепенький, с чернильным пятном, палец ее заскреб парту, глаза неуверенно вернулись к доске.

- Бере-ем, - заугадывала она, - берем число первого числа... число... хм, число...

В классе началось поощрительное прысканье.

Екатерина затравленно повела глазами и затеребила-затеребила край парты.

- Хорошо, Матросова! Нам ясно, Матросова, молодец, - щурила голубой морозный глаз учительница. - Так мы с тобой замечательно дождемся... звонка. Садись, пожалуйста. Садись, говорю, - и учительница энергично обратилась к оживленному классу:

- Все, тишина! Таким образом, дети, - подняла она руку с мелком, после умножения числителя первой дроби... Сапрыкин! Что еще за новости? Что ты там потерял? Может, продолжишь?

- Умножаем знаменатель, тоись, на знаменатель другой! - с молодецкой готовностью отбарабанил шустрый парнишка, выныривая из-под парты с зажатой в руке разрисованной промокашкой. - И получается...

- Достаточно, Борис. Верно! Садись.

Учительница, мельком глянув на все еще рдеющее лицо Матросовой, продолжила урок.

Екатерина, успокоившись, сидела прямо, смирно, примерно. Багряные мочки ушей еще выдавали минуту назад пережитый стыд; она смотрела, морща тонкие брови, в строгий рот учительницы.

Уже хорошенько изучены родинка на ее щеке, золотистая заколка в темных волосах; оценен приталенный жакет...

Должно, те-еплая кофта... - позавидовала Катька.

А еще она знала точно, когда учительница, Анна Ильинична, сердится, она любит смотреть долго, щурить глаз и не сморгнуть... А еще... На Катьку навалилась все та же ненавистная дремота, утяжелило голову все одно и то же раздумье: отколупнуть? Совсем чуточку... Нельзя, ну и так уж, сколько раз... Если только самую, самую чуточку...

Это запах булочки школьной - она спрятана в парте, в матерчатой сумке, - этот теплый запах мутил, кружил Екатеринину голову, смаривал веки... Нет, нет, ни за что! Разве можно так, ну? Ну и что, что мама всегда наказывает: ешь, съедай, доча, сама. Что тебе, доча, стакан киселя-то? Съедай, да и все...

Мама такая усталая, бледная приходит из своей пошивочной мастерской.

Все шьют, шьют и шьют там ватники, рукавицы с пальцем указательным, ушанки. Все на фронт. Чтоб наши скорее победили.

Мама теперь остерегается даже быстро наклоняться. Мыла пол и чуть не уронила этажерку. Так, маму мотнуло. Сама только засмеялась: батюшки, ровно пьяная...

А вдруг, вдруг вообще - мама умрет! Такая стала... - забеспокоилась Катька. - А я... я с пустыми руками?!

Дома Екатерина отстаивала свое право мыть пол, ходить за водой с ведерком, делать постирушки, приносить пахучие тяжеленькие полешки. Странная мамочка, все-то - я сама, я сама... Вредная какая! Вот напишу папе, будет знать... Нет! Не буду отколупывать.

Екатерина сидела по-прежнему послушно, как и ее подружка, Зойка, соседка по парте, рыжая коротышка.

Екатерина смотрела в самые глаза учительницы, а аромат булочки такой невыносимый, прямо волшебный! - все шел и шел в самые ноздри.

Узкие Катькины ноздри - паршивцы такие! Жадины! - не желали слушаться ее сердца, которым она изо всех сил отстранялась от неумолимого сладкого запаха...

"Я чуточку... ну, честное слово, самую чуточку", - зашептала Екатерина. Дроби учительницы та-ам, далеко. У самой доски.

Екатеринина рука заволновалась, заегозила у потертого края парты...

Честное слово, честное пионерское... совсем маленькую чуточку. Рука спряталась в парту...

Веснушчатая соседка настороженно покосилась в сторону Екатерининой руки.

Екатерина копошливо рылась, и-и... вот уже поджаристая сдобная кроха на влажном языке ее, - и тут же истаяла...

Учительница, объясняя очередной пример, поневоле цеплялась своим голубым взглядом на эту Матросову... Какое лицо тупое у этой девочки. Не может посидеть спокойно! Кто таких воспитывает... Спрашивается, что лазит в парту. Такие выразительные глаза и такие глупые... Придется с этой девочкой повозиться, - заключила учительница (новенькая на прииске) и резко повернулась к доске.

Частая мешанина, мельтешение в глазах слепящих предметов заставило ее опереться на руку с мелом, другой ухватиться за низ доски.

Тягостный звон в затылке, ударившая слепота...

Она пересилила, устояла, привычно пережидая слабость, глухоту.

Поправила рукой с мелком аккуратную прядь на влажном лбу.

Ну хватит, все... И через минуту мел в руке учительницы застрекотал дальше.

Учительница научилась не обращать внимание на эти противные вещи недоедания. Остаточные - вязкость голоса и дрожание колен еще некоторое время мешали. В эти минуты была забыта и невнимательная ученица.

Урок арифметики шел своим размеренным чередом.

Каким же заводным котенком прыгало Катькино сердце, когда все же удавалось принести, донести! мятную пощипанную булочку домой и, с самым равнодушным лицом, деловито положить ее на обеденный стол.

Как при этом смотрела мама!

Как она чудно ругалась:

- Ну какая ты! Опять... Ну сколько раз толмачить тебе?! Ешь, дочка, в школе. Сама. Ведь науки никакие не пристанут. Ну зачем...

- А-а, мне неохота! В школе, мам, совсем чуточку! И Зойка сегодня дотерпела. Мы соревновались, да!

- Чуточка ты моя... "Дотерпела"! Вруша ты моя, вруша, - подлавливала Екатерину мать. - И что мне с такою делать? Придется отписать отцу... грозилась она, вздыхая и глядя в оживленное скуластое лицо дочери, бледность его - и лютый сибирский дед-мороз не румянил, не подкрашивал.

А потом мать наливала в Екатеринину изукрашенную тарелку суп из запасенной сушеной крапивы. По нему красиво плавали пятаки постного масла.

Екатерина раздувала свои "жаднюги" ноздри над горячим духовитым супом, разламывала колючую овсяную лепешку, а рядом с ее тарелкой мать клала половинку школьной - государственной булочки, с поджаристыми подраненными бочками...

Жареная картошка

(рассказ из детства)

"... в снежном тумане-инее,

громадное огненное солнце висит на сучьях"

Лето Господне, Иван Шмелев

У Пашки заболела мама. А Пашке всего девять лет и он один у мамы. Зимой многие болеют гриппом, вот Пашкина мама тоже решила заболеть. Пашка даже на нее обиделся, потому что он и сам не прочь поболеть, чтоб в школу не ходить, - когда еще каникулы.

Но Пашка волевой человек, он обиделся про себя. Мама даже не заметила.

Нет, она заметила, что Пашка как-то погрустнел, поскучнел. Мама сразу поняла: ее Пашка переживает, что она вдруг взяла и заболела. Хоть бы предупредила, такая сякая! засмеялась она про себя, потому что вслух ей смеяться было тяжело: попробуй по-настоящему повеселиться, когда у тебя температура тридцать восемь и еще немножко...

Пашкина мама, если по честному, болела очень редко. Пашка даже вспомнить не мог, а когда мама болела?.. Но зато, если болела, - болела очень всерьез, вот как сейчас.

У нее болели и голова, и суставы, и глаза. Болел почему-то и живот.

У мамы был самый настоящий простудный грипп. Она совсем не жаловалась Пашке, она смотрела на Пашкину макушку, которую Пашка то и дело скреб ладошкой: он решал противную задачку про каких-то дурацких купцов, которые все жили в Арифметике, а потом их наши в гражданскую всех победили, зато в Арифметике...

И Пашкина немытая пятерня вновь хваталась за стриженую макушку.

А мама лежала на своей кровати, а на маме лежало ее ватное одеяло, а еще ее коричневое пальто с цигейковым воротничком, а еще их общая телогрейка с закатанными на один раз рукавами, а мама все равно мерзла.

У Пашкиной мамы даже зубы пристукивали, как будто она стояла на остановке, когда они с Пашкой вышли из кино и целых полчаса прождали автобус. Наверное, после кино Пашкина мама и решила заболеть.

Она-то, конечно, сама не хотела, но все равно заболела.

- Надо же, а, Пашк, прямо, как назло! Прямо не знаю... и так некому работать! Из отпуска вызовут, наверное, Надежду... и премия фьють нам теперь, сынок. Как назло, честное слово, Пашка, - жаловалась она Пашке вечером, когда пришла с работы раньше, чем всегда.

Она пробовала улыбнуться хмуроватому Пашке, который схватился за ее пальто и сам повесил на вешалку и, пододвинув ногой ее тапки, думал нелегкую думу, потому что дума касалась денег, а их, как он понял, станет еще меньше.

Деньги собирались их классной для нужд школы, для юбилея. У школ тоже, оказывается, бывают дни рождения. Но Пашка, хоть и не умел решать задачки про купцов, все равно знал, что пять рублей... На пять рублей столько можно накупить! На целую неделю хватит. Одной только крупы сколько!

А-а, ну их, - зло вздохнул Пашка и решил, что классная обойдется. Скажет, что потерял, да и все... Скажет, что мальчишки взрослые отобрали, ну, которые со двора. А потому что пьяные были и хотели портфель порвать, а портфель вон сколько стоит!

Пашка не считал себя большим фантазером, но при случае мог так убедительно сочинить, что у классной просто руки опускались.

- Павел, разумеется, я тебе верю. Я привыкла доверять людям, иначе что ж... - Неприятно краснела классная, глядя в спокойные и убедительные глаза Пашки и, почти истерично заканчивала допрос: - Но ты, Павел, не искренен, потому что ты очень скрытный мальчик! И исключительно из уважения к твоей матери, я не стану вызывать ее в школу, чтобы уличить тебя в неискренности, в твоей не правдивости... Твоя мать уважаемый человек на фабрике, и что о ней подумают на работе, если...

Тогда Пашка невежливо перебивал свою классную:

- Марь Ванна, я завтра принесу от мамы записку. Я скажу, что на честное пионерское, Марь Ванна не поверила. Раз не верите, на честное пионерское, раз...

Марья Ивановна краснела пуще прежнего, казалось, что она сейчас возьмет и заплачет.

Пашка на всякий случай отворачивался: он страшно не любил девчачьих слез. Ему почему-то всегда казалось, что девчонке заплакать также легко и привычно, как ему ножичек воткнуть в землю, хоть с кулака, хоть с колена или локтя, - пожалуйста, глядите, ему не жалко... Классная тоже девчонка, просто взяла да выросла, а вредная, как Танька Бережкова.

Вместо того, чтобы дать на одну минуту тетрадку по арифметике, Танька начинает приставать:

- Паш, а Паш, а давай я тебе расскажу... Задачка такая простая. Вот гляди...

И Пашка принужден, как дурак слушать эту задаваку Бережкову, и переменка проходит без него.

А Бережкова сияет, как самая настоящая предательница: она воображает себя училкой!

А Пашка непонимающе таращится на Танькин принципиальный палец, которым она двигает по условию задачки...

Наконец, Пашка, изо всех сил вздыхает и говорит, что сейчас, наверное, будет звонок, а задачка еще не переписана...

Бережкова обидчиво фыркает, сует ему в руки свою аккуратную тетрадку и отворачивается.

Да, Пашка сидит за одной партой с этой воображулей Бережковой уже второй год.

А сейчас Бережкова отвернулась и пыхтит себе, пыхтит.

Пашка знает, что она специально так громко и противно дышит, как будто хочет зареветь...

Конечно специально, чтоб Пашка переписал с ошибками...

Но Пашка волевой человек. Потому что он воспитывал себя, чтоб бороться с житейскими трудностями.

Но все равно жизнь стала намного скучнее, когда мама взяла и заболела. Он хоть и спиной сидит к маме, он все равно слышит, как маме холодно даже под их общей телогрейкой.

И не обернувшись на маму, он сходил в прихожую, и принес свое серое в клетку зимнее пальто. Его пальто тяжелое, потому что внутри его ватин, под сатиновой подкладкой. Пашка знал, что ватин - это сплющенная вата, чтоб теплей.

Хмуро оглядев ворох одежек поверх мамы, он строго приказал больной:

- Ты давай не мерзни, а согревайся, а то у меня задачка не получается. Вот. Я пойду, чайник поставлю. Горячий чай он полезный, а то ишь... Я сегодня не пойду гулять. Я лучше задачку решу. И давай терпи, потому что тебе холодно.

Это, потому что мама неуверенно попросила не класть его пальто, а то ей слишком тяжело.

А все равно Пашкино пальто помогло. Потому что, когда чайник на плите закипел, она уже заснула и перестала дрожать.

Это хорошо, что мама заснула, подумал Пашка, во сне она совсем лучше согреется. А я лучше на кухне порешаю эту дурацкую задачку про купцов, заодно и чай попью с бутербродом.

Через полчаса Пашка от души налился чая с хлебом и маслом. В буфете он обнаружил и небольшой круг вареной колбасы, но колбаса была крепко начинена беловатыми колечками... Пашка такую колбасу терпеть не мог.

Зато когда мама эту противную колбасу освобождала от особенно большущих колец сала (она их выковыривала с Пашкиной подсказки, выковыривала, понятно, не грязным Пашкиным ногтем, а аккуратно - ножиком), а затем обжаривала с луком на сковородке, а потом перемешивала с картошкой или макаронами и подавала голодному Пашке на плоской тарелке, тогда-то Пашке было не до разглядывания этой любительской колбасы, потому что, если в румяных кусочках и встречалось сало, то оно уничтожалось Пашкой со всем аппетитом, который у него нагуливался чаще всего тогда, когда уже было пора спать, - такой вот непонятный аппетит.

Но зато Пашка в любой час дня самостоятельно мог соорудить себе бутербродик с маслом, сверху посыпать сахаром, а если есть дома джем, повидло или конфитюр, то лучше, конечно, сливовым - и все! никаких забот, запросто можно жить.

То есть, дожить до часа, когда аппетит будет в самом разгаре, а тут еще мама кричит из окошка:

- Павел! Павел, кому говорят, домой! Итак, голодный целый день... Пашка, я тебе говорю!

И Пашка на полном скаку останавливался, секунду еще рассуждал: откликнуться или сделать вид, что он заигрался. На улице все равно темно, мама его все равно не видит и кричит на всякий случай, если он где-то неподалеку носится: мол, услышит, негодник такой...

И тогда-то Пашка сразу замечал, что он голодный, как сто чертей и один волк...

Пашка зачем-то подпрыгивал на месте и кричал в темноту:

- Ребя, я домой, мамка ругается, - и веселым козлом скакал к своему подъезду.

А Пашкина мама больше не звала и не кричала на весь двор, что он дождется хорошего ремня.

Про хороший ремень всегда обещала тетя Вера - мама его самого верного дружка Витьки.

Но Витьке было наплевать на хороший ремень, - ага, удивишь Витюху поркой, он знает такой приемчик...

Если Витькина мама пытается исполнить свое обещание - Витька самым заправским киноартистом плюхается на лопатки и визжит, как зарезанный: он специально изображает психа...

Витькина мама очень даже хорошо догадывается, что ее Витька не псих, а самый настоящий артист, которых показывают в киношках, и она этому паршивому артисту когда-нибудь задаст по первое число!

Витьке, конечно, достается, но не по первое число; поэтому, когда он слышит насчет хорошего ремня, он только отмахивается, а если еще светло, то ворчливо кричит:

- Еще пять минут доиграю, еще светлынь, вон Пашка даже играет...

Довод про Пашку почему-то успокаивает Витькину маму, и она лишь грозит Витьке жилистым кулаком и бежит к плите, чтоб выключить газ.

- Второй раз для подлеца суп-то грею! Хорошего ремня, а не супа, говорит она заглянувшей соседке, присевшей полчаса назад на минутку.

Да, Витьке-то хорошо, у него мама не болеет, наверное, картошку поджарила, а Витька, наверное, их крепость штурмует.

Они с Витькой позавчера такую крепость отстроили, а потом принесли несколько неполных ведер воды, облили стены, зубцы, проходы, а ночью мороз, как нашел, как заморозил все, будто каменная крепость стала, - попробуй валенком расшибить, кишка тонка! Конечно, Витьке сейчас не до картошки...

Конечно, Пашку понять можно, что он немножко завидует Витьке. Задачка про купцов не получается... Не будешь из-за этой дурацкой задачки маму будить.

Мама зачем-то заболела и пускай, лучше спит, пускай, спит, спит...

Пашкина волевая голова клевала носом, глаза слипались, и Паш-ка изо всех сил моргал ими, но глаза все равно слипались и слипались. Пока совсем не слиплись окончательно.

Волевая Пашкина голова заснула прямо на вредной задачке про купцов.

И Пашке приснился сон. Прямо скажем странный сон. Прямо скажем не пионерский! А ведь Павла в ноябрьские праздники приняли в ряды Всесоюзной пионерской организации!

А сон взял и сделал, что Пашке во сне привиделось прямо та-кое! такое... Ладно, давайте по порядку. Хорошо?

Сон нужно всегда рассказывать по порядку, с самого начала, а то получится просто ерунда, а не сон. А то получится обыкновенная сочинилка, которую любой враль придумает. Потому что сон нельзя придумывать - это не честно.

Любой сон сам по себе интересен, это будто настоящее приключение, только во сне. Какой ты есть в жизни, - например: трус, - таким ты будешь и во сне. Тут ничего не поделаешь, потому что, что толку-то на собственный сон обижаться. Такой сон тогда лучше надо подзабыть, а потом вдруг да перестанешь быть трусливым, - всякое в жизни встречается.

Хотя бывает и так: ребята про тебя думают: вот, не трус-то, и как это он не боится, а?.. Но ты-то знаешь про себя немножко лучше, потому что иногда как бы невзначай да струсишь: или маму расстраивать двойкой не хочешь, думаешь: вот исправлю и расскажу, или драться вроде не очень хочется, мальчишек много вроде, ну их... или стих совсем неохота учить, потому что мировецкая книжка перед носом, ее тебе дали всего на три дня, а книжка про шпионов, и там наш разведчик...

Не, не до стиха. И Пашка твердо решает: скажу Марь Ванне, что зуб страшно болел, прямо и сейчас болит, вот.

А вот дурную собаку отогнать от девчонок - это Пашке одно удовольствие. А девчонки зачем-то собак боятся, наверное, потому, что просто бояки...

Хотя иногда и не ожидаешь, как эта Бережкова так тебя трахнет по спине портфелем, что аж конфетка изо рта выскочит, а все равно бояки!

Да вообще-то Пашка к девчонкам всегда снисходительный.

А тут еще задачка про купцов безо всякого спроса в сон залезла. Нет от нее спасения Пашке. Ведь что такое, в сущности, купцы для Пашки? торговцы, ростовщики, и прочие буржуазные мироеды и капиталисты, которым нет местожительства в нашей стране.

У нас нельзя так запросто продать, например: фабрику вместе с фабричным людом, - государство заступится, не позволит.

Представляете: взяли и продали Пашкину маму вместе с пребольшущими заводскими трубами, из которых целыми днями идет красивый желтый дым, каким-нибудь кровожадным фабрикантам, которые носят вместо кепок шелковые котелки-цилиндры и пиджаки длинные, которые называются иностранным словом смокинг с бабочкой...

Я представляю, что сказала бы классная, увидев Пашку в смокинге с бабочкой, а на макушке сверкающий цилиндр.

Она бы сразу покраснела и сказала:

- Павел, я всего от тебя ожидала... но такого, такого смокинга с бабочкой... Сейчас же выбрось этот буржуинский котелок, и чтоб мама завтра же пришла в школу!

И Пашка сразу бы догадался, что классная хочет сделать его маме Педсовет в кабинете директора и представителя роно...

Пашка знал, что роно - это что-то вроде Кощея Бессмертного для нерадивых учеников и для их мам.

Пашка хотел уже проснуться и дорешать задачку про купцов, как вдруг видит себя совершенно другим.

Он в красном цилиндре, а на шее живая яркая бабочка с расправленными здоровущими крыльями, как у стрижа. В правой руке Пашка сжимает черную гладкую, в золотых точках, палку, на одном конце ее костяной шар, чем-то напоминающий глобус.

Да это и есть глобус, маленькая костяная земля в бугорках материков. Конечно, вон и Москва со Спасской башней из красных камешков.

Честное слово, Пашка такой красивой палки еще не видел, откуда она у него взялась...

Не успел Пашка хорошенько удивиться своей красивой тросточке, как видит купцов из задачки! Купцы абсолютно натуральные и еще улыбаются так победно, как будто их крепость победили.

Но самое главное, эти вредные купцы торговали Арифметиками, и другими учебниками, на обложках которых были разложены всякие яства.

Здесь торговали жареной картошкой с поджаренной колбасой и луком.

Здесь дымились горки макарон и лапши, посыпанные тертым сыром и какими-то зелеными растениями.

Здесь можно было найти и ириски кофейные, самые его любимые.

А прямо на Природоведении расселся арбуз, почему-то фиолетово-полосатый, и такой брюхатый, что даже книжке, наверное, было нелегко.

И эти самодовольные улыбчивые купцы хотели, чтоб Пашка взял и выбрал одно единственное яство и зато безо всяких денег. Купцы Пашке ничего не говорили, но Пашка все равно знал, что для него эти продукты бесплатны, то есть, конечно, всего одно кушанье.

А Пашка взял и... растерялся. Вот прямо взял и растерялся, и все. Потому что ему стало так стыдно, как будто эти купцы вдруг взяли и догадались, что он хочет что-нибудь у них украсть... Хотя украсть Пашка не хотел, даже не думал о таких вещах!

И от растерянности Пашка решил проснуться.

И не смог... И тогда Пашка уже всерьез перетрусил, - неужели все это не понарошку? И никакой это не сон!

Да нет, сказал Пашка вслух, я сплю. А не просыпаюсь, потому что еще сплю... Вот как проснусь, обязательно маме про сон расскажу. А раз пока не просыпается, он возьмет и скажет этим купцам, чтоб они не воображали себе, что Пашку можно купить каким-то толстым арбузом и жареной картошкой. Что он не видал что ли жареной картошки! Хорошо, что у него палка черная есть, с палкой даже не страшно говорить. Ишь чего захотели!

А чего в самом-то деле эти торговые люди воззрились на Павла? Ведь такой сон с купцами не просто так, он что-то должен значить для Пашки. А возможно и Пашкиной мамы.

Это нам только кажется, что взял, заснул, увидел сон, проспался и начисто про все забыл. Сои бывает и в руку, как говорят в народе. А Пашке на все было начихать. Пашка страшно проголодался от вида и запаха жареной картошки, что украшала Арифметику.

Когда Пашка подошел поближе к приветливым купцам, оказалось, что купцы очень странно одеты. Они были наряжены так необычно и пестро, как будто он видел сон.

Но Пашка совершенно забыл, что он спит и видит лишь сон. Например, один купец был обряжен под снегурочку с кокошником и... черной кучерявой бородой, конец бороды был небрежно запихнут в нагрудный карман и пристегнут значком... Ну да, октябрятским знаком - пластмассовой звездочкой с лицом ребенка. Знакомым таким лицом. Никак Пашке не вспоминалось, где видел его?

А тут Пашка взял и проснулся на самом деле, всерьез.

То есть он сперва открыл один сонный глаз, а потом второй. А второй почти ничего не видел, - второй глаз вместе со щекой лежал еще на Арифметике.

А почему Пашка все лежал да лежал на Арифметике?

Так сладко Пашке спалось, что аж слюней напустил прямо на купцов, которые опять жили только в Арифметике.

Но самому-то Павлу, пионеру все-таки, все равно как-то конфузливо: ведь прямо как маленький, как пацан какой!..

А еще потому, что Пашкин нос оказывается, уже давно учуял запах жареной картошки!

Это Пашкина мама вместе со своим гриппом все-таки не разрешила себе долго болеть лежа, она в шерстяном платке прямо на плечах, а сама в ночной помятой и длинной рубашке и еще в обрезанных старых валенках, совершенно неслышно, как какой-то наш разведчик уже дожаривала любимое Пашкино кушанье.

Вот почему здоровый и голодный Пашка все томился на липких купцах, которые жили только в Арифметике...

Листая старые записные книжки

Убили Человека...

(из дневника моего друга Алексея)

Осень. 1992 год. Москва.

Сейчас погожий день. А на душе мерзкое, тревожное настроение.

Все гнет...

И странные бодряцкие призывы иррациональных правителей России-матушки к гражданам ее...

Эти молодые и молодящиеся новоявленные господа уговаривают меня непременно же пройти курсы молодого капиталиста, научиться жить на дивиденды.

То есть, по-русски говоря, мне нужно, как можно быстрее обучиться немудреной науке, в которой основные предметы имеют подзаголовки: шустрить, шестерить, лицемерить, брать профессиональной хваткой за горло ближнего, унижать, уничтожать любыми способами конкурентов, взбираться по упавшим, неловким, неприспособленным, поверженным, - взбираться туда, в поднебесную высь, где безраздельно царит ее величество Алчба, ее сиятельство - Корысть и прочие чистоганные царедворцы.

Меня, молодого русского простофилю интеллигента желают превратить в полноценного матерого волка с ухватками гурмана-людоеда.

Это по-ихнему прагматическому разумению называется приобщением к цивилизации, свободе, демократии.

Меня гнетет и обыкновенное обывательское недоумение: сколько же им, этим не по-российски суетным новоправителям отпущено?

Догадаются ли уйти сами, добровольно?

Или жадность этих демребятишек и молодящихся либеральных дядек не ведает разумного человеческого предела...

Ну не вечны же эти эксреференты по эксдиамату на этом божьем свете. Вероятно, и настоящие и будущие их детки и внуки обеспечены приличной рентой и виллами не только на отечественных проправительственных шоссе и гектарах.

Ну сколько же можно хапать и разорять, разорять и хапать, обирать малоимущих и залезать в закрома государственные, и при этом с просвещенной ухмылкой уверять меня, - меня, который своим личным горбом едва-едва наскребает жалкие несчастные авансы и получки, которые буквально на глазах, прямо у окошка кассира обесцениваются, превращаясь в макулатуру, в театральный реквизит, - уверять меня, доверчивого российского обывателя, что я, наконец-то свободный пресвободный гражданин, своей сверхсвободной демократической "этой" страны России...

Я понимаю, что этой химерической свободой и так называемым Рынком, который даже на мой дилетантский взгляд неофита есть разбойный толчок и бардак, я обязан исключительно именно им, моим нынешним ура-либералам, их личным гражданским неусыпным демподвигам...

Попросту говоря, мне русскому дурню внушают всеми ихними "независимыми" и проправительственными рупорами: ты, братец - свободен! Ты свободен от всяческих нравственных и моральных обязательств в деле делания денег в целях личного обогащения...

Спа-асибо, господа кормильцы! Удосужили, просветили, можно сказать, русского лаптя-интеллигента.

Безусловно, новейший российский делец есть категория сугубо философская, - это существо, по ту сторону добра и зла. Дело (деньги!) превыше всего. Кто не умеет и не желает делать деньги, тот - недочеловек, раб, холоп, низшая раса, вечно принужденная состоять в услужении у человека-дельца.

Впрочем, мне даже не намекают, меня нормального российского обывателя сразу подразумевают, что быть мне в прислугах у дельца.

Меня никто не спрашивал: а люба ли мне эта новая должностишка...

За меня все давно решили, - эти, которые с новым мышлением, эти, которое господа, почему-то полагают, что оно (мышление) очень цивилизованное, и ведомое только им особо посвященным или просвещенным...

Несколько лет назад мне великодушно, под газетные, журнальные, теле-радио фанфары предложили поучаствовать в так называемой Перестройке. Толком, не растолковав, не объяснив доверчивому российскому советскому обывателю, с чем же ее едят, и чем запивают. Выпивку, правда, сразу же, на всякий случай убрали с глаз долой.

Потом прорабы Перестройки придумали, вернее, позаимствовали специфическое слово из школьной Физики - ускорение.

Потом, вдруг вспомнили, что помимо высших форумов-съездов были в новейшей истории партконференции.

Главарь Перестройки, в ту пору пребывал в расцвете политической славы.

Как же он, мил-друг, сладко и славно вещал про социализм с человеческим лицом! От пения его медоречивого западные спецслужбы наверняка сладострастной победной дрожью исходили, пробирались...

А та последняя партийная конференция мне запомнилась двумя эпизодами-выступлениями известных писателей.

В первом - всемирно прославленный русский писатель горько вопрошал к делегатам: куда же страна идет, куда ее нынешние поводыри-капитаны ведут?!

Смысл своего писательского и гражданского недоумения, он перевел в свирепую метафору: некие деятели-капитаны-штурманы, ничтоже сумнящися, подняли в воздух полностью загруженный пассажирами авиалайнер, но Первый пилот, как оказалось, понятия не имеет: каков же конечный маршрут, в каком месте предстоит посадка... Поведение Первого пилота и его подручных, единомышленников, в сущности, не укладывается в обыкновенную человеческую логику!

Это мужественное и пророческое выступление писателя Юрия Бондарева, по сути, прозвучало диссонансом. Оно выражало недоверие тогдашнему генеральному курсу Первого пилота...

Однако, ни Первый пилот, ни делегаты, ни простодушно внимающий народ не прислушались, не придали особенного значения страстному выступлению русского писателя-фронтовика.

А как же в те месяцы штурмовали союзпечатные киоски, взахлеб проглатывая или смакуя очередные сенсационные и жареные факты и фактики о социализме с нечеловеческим лицом...

Журналисты тех лет напоминали мне мелких оголодавших шавок, пробавляющихся помойками, но по стечению неких неизъяснимых, не до конца понятых (лично мною) обстоятельств, по воле неких доморощенных новейших хозяев - допущенных в человеческий двор и дом...

На той же приснопамятной девятнадцатой партконференции вальяжно освоил трибуну еще один делегат и член Союза писателей СССР, носящий русскую фамилию Бакланов.

Этому делегату, с умудренным, благожелательным, в меру ироническим голосом горькая, пронизанная болью речь Юрия Бондарева, пришлась явно не по душе. Писатель и коммунист Бакланов, попытался тотчас же высмеять выступление коллеги пошловатым анекдотом с чужеземными великосветскими персонажами. Глупый и чрезвычайно претенциозный анекдот, поданный столь прилюдно (через теле-и радиотрансляцию) вряд ли украсил творческую биографию советского писателя и бывшего фронтовика.

И вновь же подтвердилась старая русская пословица: нет пророков в родимом отечестве.

А пересказчиков чужеземных анекдотов хоть лопатой нынче греби. Пришел на их улицу праздник, который лично мне совершенно же чужд. Этот странный фантастический фейерверк не принимает моя русская интеллигентская душа. При этом я не делаю над собою усилие. Самым естественным образом от всего ныне виденного, она душа-то моя, присмирела до поры. И дай Бог, лишь бы не озлобилась. Не очерствела и не омертвела в вынужденном безлюбии.

Затурканными мозгами тревожусь иной раз за ее необъяснимую кротость, терпеливость и неумение приспосабливаться и "делать" деньги.

Вся казуистика в том, что законным цивилизованным путем зарабатывать деньги для нормального прожиточного семейного минимума-бюджета не получается ни под каким законодательным соусом.

Красиво, исподволь, запудрив мозги гражданам России-матушки о демократии, о правах человека, о свободе, о правовом государстве, нынешние очень образованные правители в одночасье сотворили государство, в котором без малейших признаков совести правит обжорный бал: господин чиновник-лихоимец и господин-отморозок с его подручными многошустрыми шестерками и судами-разборками.

Некоторые, особенно ушибленные демократий, граждане до сих пор не желают уразуметь действительную суть происходящего на их родине, в их городе, на их улице. Озверинились и охладели их сердца... Все-то они прозомбированые "независимой" прессой пробуют талдычить о каких-то светозарных приобретенных общечеловеческих ценностях. А кровушка людская льется. А люди мечутся в дикой кровавой этой заварушке...

Разумеется, ценностей нам сирым и убогим перепало чрезвычайно много, да все первосортного качества, да все с иностранной нашлепкой. Как же остаться не благостным, неблагодарным? Глубочайший поклон, кормильцы...

Пожалуйста, запретные в так называемые застойные годы ценности нынче у всего честного народа на виду.

Особенно этими чужеземными всечеловеческими ценностями переполнены, захламлены бедолаги-столицы Москва и Питер.

Все эти ранее малодоступные ценности прямо-таки лезут в глаза, в душу, в самое сердце! Это: и лотошное бульварное чтиво, и спекуляция всех мастей, вымогательство, бандитизм, жульничество всех мылимых и немыслимых видом (незабвенного обаятельного Остапа Бендера нынче бы за щенка забавника держали!), кровавые рэкетирские разборки, проституция, коррупция, безработица, избивание неблагонадежных демонстрантов, безоружной оппозиции...

И голодные, униженные глаза стариков, которым печатно предлагают избавиться от ненужных, полностью игнорируемых нынешней демократической властью "железок" - орденов и медалей...

Вот, извольте, только что, простодушно спокойным голосом радио-журналистка разъясняет мне, не приобщенному обывателю: что уголовное законодательство все-то, бедное, отстает, все-то никак не угонится за новыми видами экономических проказ-преступлений.

Недавно, какая-то из уголовных хроник очень живо поведала злободневную занимательную историю. Там экономически подкованные бравые ребята из одной южной гордой республики грамотно "взяли", а, по-русски говоря, сперли круглую сумму наличных денег. Предъявили бумажки, скрепленные нужными печатями и факсимиле, - и "увели" несколько миллиардов казначейских российских билетов прямо из главного Банка Российской Федерации.

В общем, жить среди этих дряхлых и совсем новейших человеческих ценностей, - жить, господа-товарищи-граждане, нынче как-то не совсем уютно. А по правде говоря: очень даже тревожно, мерзко и натурально страшновато.

Страшно, прежде всего, за близких мне людей. И даже не за их неясное несветлое будущее. А именно за настоящее, за конкретный сегодняшний день. День, который сейчас наступает.

За свою особу не беспокоюсь. Во-первых, еще не окончательно выболел. А во-вторых, и в-десятых, не убоюсь никакой черной и тяжкой работы.

Потяну за милую душу и дворником, и сантехником, и путейским монтером, и кочегаром, и пожарным-респираторщиком, и бурильщиком, и журналистом, и грузчиком, и составителем поездов, и еще черт знает кем, тем же охранителем чьего-нибудь драгоценного нежного пестуемого нового замеса тела... Хотя последняя должность сугубо в гипотетическом варианте.

Продержусь и в рукопашной перепалке, и в словесной не собьюсь с ритма-темпа.

То есть, сумею не только целостность своей неподражаемой физиономии отстоять, но и того, который оказался рядом, но по конституции хилее, слабже, помягче духом.

И пояс затянуть, не составит для меня особенного труда, - вполне обойдусь на второе и третье серой горбушкой, а на десерт, что-нибудь из духовной пищи.

Потому как обожаю книжки русских и прочих настоящих писателей, философов. А их у меня непрочитанных и призабытых, и просто любимых и любезных моему сердцу, предостаточно скопилось на моих книжных полках, и вон даже в навал лежат, слегка неухоженные, припыленные.

То есть, существуя в этом неуютном дне в количестве - один, холостяком-одиночкой, - вполне бы выдюжил, пережил, переждал, пересидел, перемыкал эту, родимую отечественную (уж какую по счету!) смуту, сосредоточась, очистившись душою, возможно даже омонашившись внутренне, будучи характером от природы, от родительского воспитания, незлобивым, нежелчным, не алчущим излишнего женского сладострастия...

Так, Господи, не один я в этой недоброй ныне жизни. Семейством занимаю место я на святой земле, которая издревле звалась Святая Русь...

О чем и веду свою печальную грешно уныловатую речь.

Осеннее, тревожное настроение.

Все гнетет, господа-товарищи. И похмельно бодряцкие призывы "всенародно избранного" не принимаются моим сердцем.

И даже яркое солнце гнетет. А на дворе неродная столичная осень. 1992 г. Москва

Эпилог - эпитафия

В моем Городе убили человека.

В человеческих поселениях всегда кого-нибудь убивают.

Убивают задумчивых бродячих собак, подозрительных и склочных ворон, аквариумных надоевших рыбок, тоскливых коров на хладобойнях, только что родившихся котят...

Вчера в Городе запросто убили человека.

Полагаете, пожилого, болезненного ветерана, заслуженного труженика?

Пожилые и заслуженные, как ни странно оказались чрезвычайно стойкие, живучие. С тем странным сталинским бодрым хохотком, а которые мужчины всегда не прочь и ворошиловскую стопку ублаготворить, чтоб для тонуса, для аппетиту, пускай после ее родимой сорокоградусной и привычная давленная картошечка, заправленная не чрезмерно постным маслицем и лучком. Все равно можно жить, а тут ненароком и шалая молодость в голову и иные места вдарит, и квелые супружние телеса в талию твердую упружистую обозначаться, и рука ветеранская шаловливо заиграет-зашутит...

В Городе убили внука вот этого, который еще позавчера, зачем-то бодрился и картошку вкушал со смаком.

И мне стало понятно, почему добродушный с улыбчивым железным ртом старикан заводил меня своей бодростью и оптимизмом. Потому что этому русскому деду было чем жить, чем держаться за эту его не очень комфортную и сытую жизнь-житуху, - дед-фронтовик жил своим непутевым и даже шелапутным, хотя и женатым внуком Алексеем.

Вчера его внука Алексея лишили жизни.

Нынче в Городе живут человеческие существа, которые нашли себе лакейское занятие - лишать неугодных "всенародно избранному" жизни.

Самое невероятное, эти существа ничем особенным не отличаются от нас с вами. Один из тех, кто отнимал жизнь у Алексея, имел даже похожую внешность, и курил те же сигареты, правда, улыбался как-то странно, не по-человечески, без усилий...

Алешка был мой товарищ. Мне кажется, и он считал меня другом.

В последнее время мы чаще созванивались, чем виделись. Добыча хлеба насущного, и прочие семейные дела. Причем говорили всегда недолго.

Правда, на прошлой неделе, Алексей предлагал встретиться и поговорить о жизни, и вообще...

А вчера Алешку убили прямо на улице. Должны были убить его бодрого, при всем орденском параде, деда, который зачислил себя в открытую оппозицию к президентскому режиму.

Алешка не позволил, он был внуком советского фронтовика.

Осень. 1993 год. Москва