"Король снов" - читать интересную книгу автора (Силверберг Роберт)

11

— У меня есть одна идея, ваша светлость, — сказал Хаймак Барджазид. — Некоторое время тому назад вы упоминали о том, что у вас были сложные отношения с отцом и братьями.

Мандралиска пронзил его изумленным и яростным взглядом. Он спустя несколько мгновений после того, как закончил последнюю фразу, напрочь забыл о том, что когда-либо говорил о своем несчастном детстве Барджазиду или кому-то еще. И он совершенно не привык, чтобы к нему обращались, упоминая предметы, грозившие разрушить непроницаемость стен, которыми он окружил свою внутреннюю жизнь.

— Ну и что из того? — спросил он. В его голосе прозвучала угроза.

Барджазид вздрогнул всем телом; в глазах маленького человечка промелькнул неподдельный испуг.

— Я не имел в виду ничего обидного, господин! Ни в малейшей степени! Только возможность усилить мощь шлема, который вы держите в руках, используя… э-э… ваш личный жизненный опыт.

Мандралиска наклонился вперед. В душе все еще саднило от внезапного вторжения в деликатную область, но он все равно был заинтересован.

— Каким же образом?

— Позвольте мне пояснить, как можно этого добиться, — осторожно подбирая слова, произнес Барджазид. Он вел себя так, словно ему выпало вести философский диспут с рычащим, разъяренным, скалящим желтые клыки и сверкающим глазами кулпойном, с которым пришлось неожиданно столкнуться на тихой пустынной лесной дороге. — При пользовании шлемом человек производит действующую силу внутри себя. Я глубоко уверен в том, что возможно увеличить эту силу, если задействовать некоторый запас боли, ярости… проще сказать — ненависти.

— Ладно. Тогда валяйте дальше. Ненависть. Это слово я хорошо понимаю.

— Да, ненависть. И тогда, господин, в некоторой связи с тем, что вы рассказали мне в тот день о вашем детстве… о вашем отце… о ваших… несчастьях тех лет…

Барджазид медленно и осторожно подбирал слова; очевидно, он отлично знал, что вступил на опасную почву, и понимал, что Мандралиска вряд ли мог хотеть, чтобы ему напоминали о тех вещах, которые он, к своему собственному удивлению, разболтал Барджазиду и Джакомину Халефису, проходя через рынок. Но Мандралиска сразу же взял себя в руки и знаком приказал Барджазиду продолжать Тот, естественно, последовал приказу, говоря крайне сдержано и дипломатично. Намеками, аллюзиями и эвфемизмами он набросал словесный портрет мальчика Мандралиски, вечно боявшегося своего жестокого пьяного отца и своих неистовых братьев, столь злобно измывавшихся над ним, ежедневно переносившего побои от их рук и накапливавшего в душе все больше ненависти к ним, ненависти, которой вскоре предстояло излиться на весь мир, чтобы превратиться в активную силу, пригодную для реального использования, которая могла стать источником колоссальной мощи И выдвинул несколько предложений по поводу того, как этого можно достичь.

Все, что он говорил, было чрезвычайно ценно Мандралиска был благодарен Барджазиду за то, что тот поделился с ним этими соображениями. И все равно он сожалел о том, что приоткрыл, пусть даже на мгновение, завесу, скрывавшую от всех начальный период его жизни. Он всегда находил куда более полезным для себя предоставить миру воспринимать его как чудовище, высеченное из льда, и твердо знал, что позволить кому-либо хоть мельком увидеть беззащитного забитого мальчишку, прячущегося за этим холодным фасадом, очень рискованно. Он с удовольствием забрал бы назад все до одного слова, которые сказал этому маленькому человечку в тот странный день.

— Достаточно, — наконец объявил Мандралиска. — Вы очень понятно изложили свою точку зрения. А теперь идите и позвольте мне поработать. — Он протянул руку к лежавшему на столе шлему.

Поздняя осень в Гонгарах незаметно переходила в начало зимы. Несильный, но бесконечный дождь теплого сезона сменялся холодным и столь же бесконечным осенним дождем; среди водяных капель все чаще и чаще попадались липкие тяжелые хлопья, а спустя еще несколько недель этот дождь должен будет уступить место зимним снегопадам. Хижина в ничтожном горном городишке Ибикос, запущенная лачуга, разваливающийся жалкий домишко, в котором живет виноторговец Кеккидис со своей семьей. Близится вечер; темно, холодно. Дождь барабанит по гнилой, покрытой лишайником крыше, как всегда протекает через дыры, капли звонко шлепаются в расставленные на обычных местах ковши. Мандралиска не смеет зажечь огонь. В этом доме не тратят топливо впустую, а пустой тратой считается любая, совершенная без прямого приказания отца; никто, кроме отца, не имеет права что-либо здесь решать, и огонь зажигается лишь после того, как отец возвращается, закончив свой тяжкий дневной труд, но не раньше.

Сегодня, спустя долгие часы, это должно произойти. Или же — если будет на то воля Божества — никогда.

Вот уже три дня Кеккидис и его старший сын Малчио были в отъезде. Они уехали в город Велатис, находившийся в сотне миль, чтобы скупить товар какого-то тамошнего виноторговца; он погиб, попав в лавину, и оставил полдюжины голодных малышей. Они должны вернуться сегодня, но уже немного опаздывают, потому что парящая повозка, совершающая рейсы между Велатисом и Ибикосом, отправляется на рассвете и прибывает к концу дня. Уже почти стемнело, а парящей повозки еще нет. Никто не знает почему. Один из братьев Мандралиски с полудня поджидает на станции с тележкой. Другой помогает матери в винной лавке. Дома один Мандралиска. Он рисует себе прекрасные фантастические картины несчастий, происходящих с его отцом. Возможно — возможно, возможно, конечно, возможно! — на дороге случился несчастный случай. А что? Неужели такое столь уж нереально?

Другим способом препровождения времени и сохранения тепла были упражнения с дубинкой, которую он собственноручно вырезал из обрезка толстой доски ночной красавицы. Из этого дерева делаются самые лучшие дубинки, и Мандралиска весь прошлый год собирал по медяку и в конце концов купил себе палку приличного размера, которую затем неустанно подрезал и подтачивал, пока она не обрела идеальную длину и вес, а в кулаке у него она лежала настолько хорошо, что можно было подумать, будто она вышла из рук опытного столяра. И теперь, взяв дубинку так, чтобы держать ее без усилия, он ловко скакал взад и вперед по комнате, атакуя скрывавшихся в полумраке призрачных противников, нанося и отбивая удары. Он быстр, он умел, его запястье крепко, его глаз безошибочен, он когда-нибудь станет лучшим из лучших. Но в данный момент он больше всего хочет одного: согреться.

Он представляет себе, что противник — его отец А он танцует, танцует вокруг старшего, издевательски постукивая его тут и там, по плечам, по груди под самым горлом, по щеке, ловя его на ложных атаках, играя с ним, оскорбляя его. Кеккидис начинает рычать от ярости; он бросается на сына, он держит собственную дубину обеими руками и размахивает ею, как топором, но мальчик движется в десять раз быстрее, чем он, и еще, и еще, раз за разом он ударяет отца, а тот никак не может задеть его даже слегка.

А может быть, Кеккидис вообще не придет домой. Может быть, он умрет где-то на дороге. Пусть будет так, молится Мандралиска, пусть он будет уже мертв.

Пусть он тоже попадет в лавину.

Горы выше Ибикоса уже покрыты ковром влажного тяжелого снега, типичного для этого периода межсезонья. Мандралиска, закрыв глаза, представляет себе, как хлещущие с небес струи дождя разбиваются о черные гранитные скалы, в деталях видит, как вода под углом врезается в сугробы, расщепляя их на куски, словно мириадами крошечных ножей, видит, как снег теряет опору на склонах и, поднимая слоистое облако, срывается с горы и обрушивается на проходящий внизу тракт, по которому как раз движется парящая повозка из Велатиса, и скрывает машину под завалом до самой весны — машину, а в ней Кеккидиса и Малчо, захороненными под тысячами тонн снега…

Или пусть на тракте внезапно откроется провал. И пусть парящая повозка рухнет туда.

Пусть повозка неожиданно сорвется с дороги. Пусть она свалится в реку.

Пусть двигатель сломается на полпути между Велатисом и Ибикосом. Пусть они попадут в снежную бурю и замерзнут насмерть.

Мандралиска сопровождает каждую из этих обнадеживающих мыслей яростным выпадом дубинкой. Удар.. удар… удар… Он кружится, танцует, легко поворачивается на кончиках пальцев, наносит удар за ударом, находясь на расстоянии меньше вытянутой руки от противника. Финт наверх, нисходящая атака, от которой так же невозможно защититься, как и от удара молнии. Держи! Вот тебе! Вот тебе!

Внезапно он слышит скрип тележки. Мандралиске хочется заплакать. Никакой лавины, никакого провала на дороге, никакой ужасной снежной бури. Кеккидис снова дома

Невнятные голоса. Приближающиеся шаги. Кашель. Человек тяжело топает ногами, затем присоединяется второй. Кеккидис и Малчо стряхивают снег с башмаков

— Парень! Где ты, парень? Впусти-ка нас, да поживее! Ты и представить не можешь, как тут холодно!

Мандралиска прислоняет свою дубинку к стене. Мчится к двери, возится с замком. На пороге двое высоких мужчин, один намного старше второго, у обоих холодные хмурые лица со впалыми щеками, длинные сальные черные волосы, глаза, горящие сердитым блеском. Мандралиска улавливает в их дыхании сильный запах бренди. А еще от них пахнет яростью: острая мускусная вонь исходит из-под меховых одежд. Что-то у них не вышло.

Они идут прямо на него, кто-то из них небрежно отшвыривает его в сторону.

— Где огонь? — спрашивает Кеккидис. — Почему здесь так кошмарно холодно? Ты, парень, должен был разжечь огонь к нашему возвращению!

С этим ничего нельзя поделать. Будешь виноват, если разожжешь огонь. Если не разожжешь — все равно будешь виноват. Старая история..

Мандралиска торопливо приносит растопку, сваленную возле черного хода. Его отец и брат, все так же стоя в верхней одежде посреди комнаты, протягивают руки к теплу зарождающегося огонька. Они резкими злыми голосами говорят о своей поездке. Да, предприятие провалилось, агенты другого виноторговца оказались слишком ловкими для Кеккидиса, дешевая покупка с распродажи не удалась, вся поездка оказалась напрасной тратой времени и денег. Мандралиска опускает голову и продолжает заниматься своими делами, не задавая никаких вопросов Он знает, что нет ничего хуже, чем привлечь к себе внимание отца, когда тот находится в таком настроений Лучше всего держаться от него подальше, прятаться в тени, позволить ему срывать гнев на горшках, кастрюлях и табуретах, а не на младшем сыне

Но все равно это случается Кеккидису кажется, что Мандралиска слишком медленно что-то делает, и он приходит в еще большую ярость Он рычит, злобно ругается, вдруг замечает дубинку Мандралиски, стоящую у стены неподалеку от него, хватает ее, резко и больно толкает мальчика концом дубинки в живот.

Это невыносимо. Не столько боль, хотя он никак не может перевести дух после удара, сколько то, что отец сделал это его дубинкой Кеккидис не имеет никакого права вообще прикасаться к ней, не говоря уже о том, чтобы пускать ее в ход против него Дубинка принадлежит ему. Его единственная собственность. Купленная на его собственные деньги, вырезанная его собственными руками.

Не тратя времени на размышления, Мандралиска отскакивает в сторону, пока Кеккидис поднимает руку, чтобы еще раз ткнуть сына, а затем быстро как молния, кидается вперед, хватает дубинку рукой и тянет к себе, пытаясь вырвать из руки отца.

Это ужасная ошибка. Он понимает это, как только начинает движение, но уже не может остановиться. Кеккидис глядит на него, выпучив от изумления глаза, и бормочет что-то нечленораздельное, взбешенный столь дерзким бунтом Он выворачивает дубинку из руки Мандралиски — худое запястье мальчика не может противостоять злой и жестокой силе Берет дубинку за оба конца, усмехается, легко ломает ее о колено и, еще раз усмехнувшись, поднимает обломки, показывая их мальчику, а затем небрежно швыряет их в огонь. Все это занимает лишь несколько мгновений.

— Нет, — чуть слышно молит Мандралиска, еще не веря случившемуся. — Не надо Нет… Пожалуйста…

Его годовые сбережения. Его хорошенькая дубинка.

Спустя тридцать пять лет за тысячу примерно миль к северо-востоку от тех мест человек, называющий себя графом Мандралиской Зимроэльским, сидит в маленькой круглой комнате с куполообразной крышей и оштукатуренными ярко-оранжевой глиной стенами в доме на горном хребте, с которого открывается вид на Долину плетей, охраняющую выход в пустыню. На голове у него надет шлем из металлической сетки, изящной, как кружево, лежащие на столе руки стиснуты, как будто он держит в каждом кулаке по обломку сломанной дубинки.

Он видит перед собой лицо отца. Торжествующая мстительная усмешка. Обломки дубинки, издевательски поднятые вверх… потом летящие в огонь…

Ищущее сознание Мандралиски взлетает… устремляется наружу… Он помнит… он ненавидит…

Не надо… Нет… Пожалуйста…

Теотас, несмотря ни на что, снова побежден сном. Он ничего не может с этим поделать. Его дух боится спать, но тело настойчиво требует отдыха. Каждую ночь он сражается с этим непреодолимым желанием, но отступает, проигрывает. И сейчас он боролся почти всю ночь, но все же уснул. И опять видит сны.

Пустыня, не имеющая аналогов в реальном мире. Словно знойные миражи над раскаленными камнями, здесь проплывают галлюцинации Он слышит стоны и отрывочные рыдания и еще какой-то сухой шелестящий звук, который мог бы издавать хор огромных черных жуков. Горячий ветер пропитан пылью. Рассвет сверкает ослепительным чистым светом. Камни вокруг — это ярко светящиеся сгустки чистой энергии; их алые разнообразные вибрирующие поверхности покрыты непрерывно изменяющимися узорами. С одной стороны каждой каменной массы он видит кружащиеся в причудливом хороводе золотые огни. На противоположной стороне нескончаемо возникают и взлетают в воздух бледно-голубоватые шары. Все мерцает. Все сияет изнутри. Это было бы удивительно красиво, если бы не выглядело столь устрашающе…

А сам он оказался превращенным в нечто отвратительное. Его руки обратились в молотки. Пальцы ног — в острые загнутые когти. На коленях появились безбровые глаза. Язык стал тряпичным. Слюна — стеклянной. Кровь превратилась в желчь, а желчь — в кровь. Всем его существом овладело сознание неизбежной кары.

Создания, напоминающие клетки из длинных серых хрящей, издают унылые ухающие звуки. Каким-то образом он понимает их значение: эти существа выражают свое презрение к нему, они высмеивают его бесчисленные недостатки. Он хочет крикнуть, но из его горла не вырывается ни звука. И бежать от происходящего он тоже не в состоянии. Он парализован.

«Фи-о-рин-да… »

Невероятным усилием он заставляет себя произнести вслух ее имя. Сможет ли она услышать его? Приедет ли, чтобы его спасти?

«Фи-о-рин-да… »

Он хватается за скомканную простыню. Фиоринда лежит рядом с ним, похожая на выброшенную кем-то куклу в натуральную величину, отгороженная от него непреодолимой стеной сна — он знает, что она здесь, но не может ни заговорить, ни прикоснуться к ней. Один из них находится в каком-то другом мире. Он не в состоянии сказать, кто именно. Вероятно, все-таки он. Да. Он находится в другом мире; спит и видит сон, в котором ему представляется, что он лежит в своей кровати в Замке, рядом со спящей Фиориндой, которая на самом деле находится вне его досягаемости. И он видит все это во сне.

«Фиоринда!»

Тишина. Одиночество.

Он понимает, что проснулся в своем сновидении. Он садится, дотягивается до ночника и видит в его слабом зеленом свете, что он один в кровати. Теперь он вспоминает: Фиоринда уехала в Лабиринт с Вараиль, уехала не насовсем, а пока что ненадолго, только для того, чтобы помочь Вараиль устроиться в своем новом доме. А затем они решат, кто из них должен принять сделанное предложение: то ли Фиоринда станет первой фрейлиной жены нового понтифекса, то ли он — Верховным канцлером лорда Деккерета. Но разве может он быть Верховным канцлером, когда он сам есть не что иное, как самое презренное насекомое?

А сейчас он один в Замке. Терзаемый беспощадными сновидениями.

Ночь за ночью… Ужас. Безумие. Где он может от этого скрыться? Нигде. В мире нет такого места, где он мог бы скрыться. Нигде. Нигде.

— Ты ничего не слышал? — спросила Вараиль. — По-моему, кто-то из детей плакал.

— Что? В чем дело?

— Проснись, Престимион! Кто-то из детей…

Он издал еще какой-то вопросительный звук, но не выказал никакого желания пробуждаться. Спустя мгновение Вараиль и сама поняла, что будить его на самом деле незачем. Время очень позднее, а муж совершенно измотан: с первых же минут после их прибытия в Лабиринт он целыми днями, а частично и ночами был занят приемами, совещаниями, обсуждениями. Необходимо было познакомиться с каждым из достаточно крупных чиновников, входивших в администрацию покойного Конфалюма, определить, кого из них стоит оставить в своем аппарате, а новым людям, прибывшим вместе с Престимионом из Замка, нужно было помочь включиться в существовавшую здесь административную систему, а затем взять управление ею на себя, нужно было много узнать, рассмотреть множество прошений…

Пусть спит, подумала Вараиль. С этим она, несомненно, сможет разобраться сама.

И тут этот звук послышался снова: зловещий придушенный звук, который, казалось, должен прозвучать как вопль, но смог вырваться только стоном. Вараиль показалось, что она узнала голос Симбилона: хотя мальчику было уже почти одиннадцать лет, он все еще обладал ясным чистым контральто. Поэтому она заторопилась к его комнате, неуверенно пробираясь по все еще непривычным ей роскошным покоям, где испокон веку жили императоры Маджипура. Дорогу ей освещал оранжевый шар-светильник, плывший невысоко над головой.

Но Симбилон мирно спал среди беспорядочно разбросанных книг — на кровати и рядом их было десятка полтора, а одна так и лежала смятыми страницами вниз у него на груди — как упала, когда мальчика настиг сон. Вараиль убрала книгу, положила ее рядом с подушкой, вышла из спальни сына и снова услышала тот же самый звук Теперь он прозвучал более резко и жалобно.

Вараиль почувствовала испуг: никогда прежде ей не приходилось слышать от своих детей ничего подобного. Она торопливо пересекла зал и вошла в другую спальню, где среди множества игрушечных зверей спала Туанелис; ее кровать всегда была завалена пушистыми блавами, сигимойнами, билантунами, канавонагми, галварами. Был здесь даже длинноносый манкулайн, ее нынешний любимец, сделавшийся, благодаря рукам и фантазии мастера, очаровательной и милой игрушкой, хотя настоящий манкулайн из джунглей Стойензара, сплошь утыканный ядовитыми желтыми колючками, имел скорее отталкивающий облик.

Но никаких игрушек рядом с ребенком не оказалось. Туанелис, судя по всему, расшвыряла их во все стороны, как будто это были противные паразиты, которые забрались к ней в кровать. Даже любимый манкулайн был отвергнут: Вараиль увидела его в дальнем углу комнаты; игрушка валялась вверх тормашками на шкафчике, опрокинув при падении несколько изящных стеклянных флаконов, которые Туанелис собирала. Несколько склянок треснули.

А сама Туанелис отбросила в сторону простыни и покрывало и теперь спала, сжавшись в маленький тугой комочек; все тело было напряжено, колени касались подбородка, длинная ночная рубашка так сбилась, что почти все маленькое тонкое тельце девочки было обнажено. Вся кожа Туанелис была покрыта потом, словно у маленькой принцессы был сильный приступ лихорадки, и даже простыня под ней промокла от пота.

— Туанелис, дорогая моя…

Еще один стон, который, наверное, в глубине сновидения был воплем. Девочку сотрясла конвульсивная дрожь: она скорчила гримасу, содрогнулась всем телом, пнула воздух одной ногой, затем другой, стиснула кулачки и втянула голову в плечи. Вараиль легонько прикоснулась к дочери. Ее кожа была прохладная, нормальной температуры, так что ни о какой лихорадке речь идти не могла. Но Туанелис отдернулась от ласковой материнской руки, как будто ее ударили. Она снова застонала, и стон на сей раз стремительно перешел в мучительные рыдания. Правильные черты детского лица исказились, образовав отвратительную маску, веки были стиснуты, ноздри дергались, губы напряженно приоткрылись, обнажив зубы.

— Это я, моя милая. Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш. Все в порядке. Мама с тобой. Ш-ш-ш-ш, Туанелис, не бойся.

Она расправила ночную рубашку девочки, аккуратно прикрыв талию и бедра, повернула дочь на спину и стала нежно гладить ее по лбу, продолжая негромко приговаривать ласковые слова. Постепенно напряжение, владевшее Туанелис, казалось, начало понемногу спадать. Время от времени судорожная дрожь, бывшая, вероятно, реакцией на какие-то ужасающие видения, все еще сотрясала тело девочки, но эти приступы прямо на глазах становились реже, а потом и ужасная маска исчезла, и лицо Туанелис вновь стало обычным лицом спящей девочки.

Вараиль почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной. Престимион? Нет, Фиоринда, сообразила она. Проснулась и пришла сюда из своих комнат, чтобы посмотреть, что случилось.

— Ей приснился кошмар, — не оглядываясь, сказала Вараиль. — Ты не принесешь для нее чашку молока?

Глаза Туанелис широко раскрылись. Она казалась ошеломленной, растерянной, даже более изумленной, чем мог бы быть ребенок, неожиданно разбуженный среди ночи. Она лишь вторую неделю жила в Лабиринте. Ее комнату постарались сделать как можно более похожей на ту, к которой она привыкла в Замке, но перемена в ее жизни была все-таки слишком велика…

— Мамочка…

Голос девочки прозвучал хрипло. А это слово она не употребляла уже года два, если не больше.

— Все в порядке, Туанелис. Все хорошо.

— У них не было лиц — только глаза…

— Они не настоящие. Тебе приснился плохой сон, деточка.

— Их были сотни, сотни… И ни одного лица. Только глаза. Ой, мамочка… мамочка…

Девочка все еще дрожала от страха. Каким бы ни было то видение, которое посягнуло на ее спящий разум, оно все еще сохранялось в нем. Слово за словом, она начала пересказывать Вараиль то, что видела. Вернее, пыталась пересказать, но ее описания были фрагментарными, а речь по большей части бессвязной. Было ясно, что ей приснилось нечто ужасное. Но ей еще не хватало слов и жизненного опыта, чтобы сделать этот кошмар реальным для Вараиль. Белые существа… таинственные бледные твари… орда идущих строем безликих людей… А может быть, это были какие-то черви особой породы?.. Тысячи уставившихся на нее глаз…

Детали, впрочем, мало что значили. Кошмары маленькой девочки не имели никакого существенного значения; самым серьезным в них было то, что она вообще их видела. Главным было то, что сюда, в безопасную глубину Лабиринта, в эти палаты, укрывшиеся в самом основании имперского сектора, смогло просочиться и добраться до сознания дочери понтифекса Маджипура нечто темное и пугающее. Это никуда не годилось.

— Они были такими холодными, — захлебываясь, рассказывала Туанелис— Они ненавидят всех, в ком течет теплая кровь. Мертвецы со зрячими глазами. Сидят верхом на белых скакунах. Холодные… такие холодные, что только дотронься до них, и сразу замерзнешь…

Появилась Фиоринда с большой чашкой молока.

— Я немного подогрела его. Бедная деточка! А может быть, стоит добавить туда капельку бренди?

— Нет, пожалуй, сейчас не стоит. Ну-ка, Туанелис, дай, я укрою тебя, моя маленькая. Выпей молока. Просто потягивай маленькими глоточками, по капельке…

Туанелис прихлебывала молоко. Странная одурь от ужасного кошмара, похоже, начала проходить. Она потянулась к своим игрушкам. Вараиль и Фиоринда собрали животных и устроили на кровати возле девочки. Она выбрала из кучи манкулайна и засунула под простыню, поближе к себе.

— Теотас тоже видел ужасные кошмары весь прошлый месяц, — сказала Фиоринда. — Я не удивилась бы, если бы оказалось, что он видит один из них прямо сейчас. Вараиль, может быть, мне побыть с малышкой?

— Нет, возвращайся в постель. Я позабочусь о ней. Она взяла пустую чашку из руки Туанелис, положив

ладонь на лоб дочери, легонько прижала ее голову к подушке и немного подержала девочку в таком положении, убаюкивая ее нежным поглаживанием. Несколько мгновений Туанелис казалась совершенно спокойной. А затем дрожь пробежала по ее телу, словно кошмар вернулся.

— Глаза, — пробормотала она. — Без лиц.

На этом все закончилось. Спустя несколько минут Туанелис мирно спала, негромко, по-детски посапывая. Вараиль какое-то время постояла над дочерью, чтобы убедиться, что все в порядке Похоже, что так оно и было Она на цыпочках вышла из комнаты малышки, вернулась в собственную спальню, где спокойно похрапывал Престимион, легла рядом с ним и лежала без сна, пока не забрезжил тусклый бессолнечный рассвет Лабиринта

Стоя перед лордом Гавиралом в большом зале его дворца, Мандралиска праздно перебрасывал шлем Барджазида из руки в руку — это движение за последние недели вошло у него в привычку.

— Хочу доложить вам о достигнутых результатах, мой лорд Гавирал, — сказал он. — Секретное оружие, о котором я говорил вам, вот этот маленький шлем… Так вот, я далеко продвинулся в умении им пользоваться.

Гавирал улыбнулся. В его улыбке не было ни капли дружелюбия, быстрое движение тонких губ обнажало неровный фасад почти треугольных зубов, а в маленьких, глубоко сидящих глазах на мгновение вспыхнули холодные искры Он провел рукой по заметно поредевшим, грубым тускло-рыжим волосам.

— Вы хотите сообщить нам что-нибудь определенное?

— Мне удалось проникнуть с его помощью в Замок, мой господин.

— Ах.

— И в Лабиринт

— Ах. Ах!

Удвоенное «ах» с короткой, но все же заметной паузой и резким ударением на втором звуке было любимым восклицанием Дантирии Самбайла Когда Дантирия Самбайл умер, Гавирал был еще довольно молод, но все же ему удалось идеально скопировать интонацию прокуратора. Слышать, как это двойное «ах» срывается с губ Гавирала, было странно и ни в коем случае не забавно, словно присутствуешь на обряде вызывания духов Лорду Гавиралу в значительной степени передалось известное всему миру уродство его прославленного дяди, но в очень малой — его мрачное чувство юмора, извращенная проницательность и хитроумность. Необходимость то и дело сталкиваться со столь точной имитацией поведения прокуратора изрядно раздражала Мандралиску Впрочем, он хранил это чувство при себе, как и многие другие мысли и ощущения.

— Теперь я готов, — сказал Мандралиска, — предложить внести серьезные изменения в нашу стратегию.

— И это будет значить?..

— Почти демонстративный переход на открытые позиции, мой господин Я предлагаю покинуть это поселение в пустыне и перенести наши действия в Ни-мойю.

— Вы, решительно, ставите меня в тупик, граф Ведь именно от этого шага вы предостерегали нас с самого начала нашей кампании. Вы сами говорили, что из этого чиновникам понтифексата, которых в Ни-мойе больше чем достаточно, сразу станет ясно, что на Зимроэле началось восстание против власти центрального правительства Не далее чем месяц назад вы предупредили нас, что высовываться преждевременно чрезвычайно опасно. Почему же теперь вы предлагаете действовать прямо противоположно вашему собственному предыдущему совету?

— Потому что теперь я меньше опасаюсь центрального правительства, чем в прошлом году или даже в прошлом месяце.

— Ах. Ах!

— Я все так же продолжаю придерживаться мнения, что мы должны тщательно скрывать наши стремления Вы не услышите от меня ничего подобного — скажем, рекомендации объявить войну правительству Престимиона и Деккерета, по крайней мере, в ближайшее время. Но я вижу теперь, что мы можем позволить себе пойти на больший риск, так как оружие, имеющееся в нашем распоряжении, — он поднял шлем, — куда более мощное, чем я думал. Если Престимион и компания попытаются навредить нам, мы сможем сопротивляться.

— Ах!

Мандралиска подождал повторного возгласа, окинув Гавирала яростным взглядом. Но его не последовало. Тогда он, спустя несколько секунд, продолжил-

— Значит, мы переселяемся в Ни-мойю Вы снова займете дворец прокуратора, хотя не будете ни в коем случае пользоваться этим титулом Ваши братья также поселятся в почти столь же замечательных апартаментах. Впрочем, пока что вы будете жить там только как частные граждане, заявляя об открытой власти только над родовыми поместьями вашего семейства Это вам понятно, мой господин Гавирал?

— Значит ли это, что мы больше не будем являться правителями? — спросил Гавирал. По выражению его лица было ясно, насколько неприятной является для него такая перспектива.

— В своих имениях вы так же будете правителями Зимроэля. В отношения с жителями Ни-мойи вы будете вступать как пять принцев дома Самбайлидов, и только — во всяком случае, в настоящее время. А позднее, мой господин, я намерен подобрать вам титул, который будет звучать еще изысканнее, чем «правитель», однако вам придется некоторое время подождать

Уродливое лицо Гавирала залила краска волнения Он нетерпеливо наклонился вперед

— И какой же будет этот изысканный титул? — спросил он, хотя уже знал ответ на свой вопрос.

— Понтифекс, — ни секунды не медля, ответил Мандралиска.