Глава 2

Вторник, б ноября, вечер.

Я поднялся в спальню, чтобы переодеться, и позвал Альбера.

– Выведете машину и отвезете меня на улицу СенДоминик. Мадам, полагаю, взяла «четыре аш-вэ»?

– Да, мсье.

У нас две машины и шофер, он же дворецкий, но судачат главным образом о шофере. Его наличие объясняют наивным тщеславием выскочки, хотя нанял-то я его по совсем уж другой, смехотворной причине.

Сиди передо мной клиент и скажи он мне то же самое, я, несомненно, оборвал бы его:

– Ограничьтесь изложением фактов.

Тем не менее не упущу случая разрушить мимоходом еще одну легенду. Мэтр Андрие, мой первый и, кстати, единственный патрон, а также первый муж Вивианы, был одним из немногих парижских адвокатов, которых возили во Дворец шоферы в ливрее. Отсюда вывод: я стремлюсь ему подражать, и Бог весть какой комплекс толкает меня доказывать жене...

Когда мы начинали и жили на площади ДанферРошро с Бельфорским львом [2] под окнами, я ездил на метро. Это длилось недолго, всего с год, после чего я уже мог позволить себе такси. Мы не замедлили купить машину по случаю, но если у Вивианы уже были водительские права, то я оказался неспособен сдать экзамен. Машины я не чувствую, да и реакция у меня не шоферская. За баранкой я так напрягаюсь, так уверен в неизбежности аварии, что экзаменатор посоветовал мне:

– Вам лучше бросить это, господин Гобийо. Случай с вами – не единственный, и происходит такое преимущественно с людьми высокого интеллекта. Со второго или третьего захода вы, конечно, свои права получите, но рано или поздно угодите в катастрофу. Вождение – не для вас.

Я вспоминаю, как почтительно он произнес последние слова: моя репутация уже устанавливалась.

Несколько лет, вплоть до того, как мы обосновались на острове Сен-Луи, шофера мне заменяла Вивиана, отвозившая меня во Дворец и заезжавшая за мной по вечерам, и лишь когда Альбер, сын нашего садовника в Сюлли, отбыв военную службу, стал искать работу, нам пришла мысль нанять его.

Когда нас с женой перестали вечно видеть вместе, это показалось странным: наша неразлучность уже стала легендой, и я уверен, что кое-кто до сих пор воображает, будто Вивиана помогает мне составлять мои досье, а то и писать судебные речи.

Я не самолюбив в том смысле, в каком это присуще моим собратьям, и если...

Факты!

Почему я то и дело возвращаюсь к прошлому воскресному вечеру, хотя он не ознаменовался никакими важными событиями? Сегодня у нас вторник. Вот уж не думал, что меня так скоро опять потянет погрузиться в свое досье.

Итак, Альбер отвез меня на улицу Сен-Доминик, и, заметив на парадном дворе голубую машину жены, я отпустил его. У Корины де Ланжель я застал человек десять в одной из гостиных и трех-четырех в маленькой, оборудованной под бар круглой комнатке, где священнодействовала сама хозяйка дома.

– Шотландского, Люсьен? – осведомилась она, перед тем как расцеловаться со мной.

Она целуется с каждым. В доме это ритуал.

Затем почти тут же раздалось:

– Какое чудовище жестокости вырывает наш великий адвокат из когтей правосудия?

В огромном кресле, беседуя с Вивианой, восседал Жан Мориа. Я пожал руки завсегдатаям – Ланье, владельцу нескольких газет, депутату Дрюэлю, имя которого никак не могу запомнить и о котором знаю только, что он всегда торчит там, где находится Корина, называющая его «одним из своих протеже», и нескольким интересным женщинам за сорок – такое на улице Сен-Доминик правило.

Я уже сказал: ничего не произошло, если не считать того, что обычно происходит на такого рода сборищах. Пить и болтать продолжали до половины девятого, когда, как сообщила мне Вивиана, осталось всего человек пять-шесть, в том числе Ланье и, разумеется, Жан Мориа.

Мориа знают все: раз десять он был министром, дважды премьером и снова им станет. Его фотографии и карикатуры на него появляются на первых полосах газет не менее регулярно, чем изображения кинозвезд.

Мориа – коренастый, плотный мужчина, почти такой же уродливый, как я, но имеющий передо мной два преимущества – высокий рост и какую-то мужицкую жестокость, придающую благородство его облику.

Биография его тоже более или менее известна, во всяком случае, тем из парижан, что причисляют себя к посвященным.

В сорок два года, женатый, отец трех детей, он все еще был ветеринаром в Ньоре [3] и, казалось, не питал никаких честолюбивых замыслов, когда в результате предвыборного скандала выставил свою кандидатуру в депутаты и прошел.

Вероятно, не повстречайся с ним Корина, он до конца дней оставался бы просто депутатом-работягой, исправно циркулирующим между убогой квартиркой на Левом берегу и своим избирательным округом. Сколько ему тогда было?

Определить возраст Корины трудно. Судя по тому, как она выглядит сейчас, ей что-то около тридцати. Муж ее, старый граф де Ланжель, умер два года назад, и она начала отрываться от привычной им среды Сен-Жерменского предместья ради общества редакторов газет и политических деятелей.

Утверждают, что выбрала она Мориа не случайно и что чувство здесь ни при чем: до него она перепробовала двух-трех других, рассталась с ними и долго присматривалась к депутату из Ньора, прежде чем остановить на нем выбор.

Как бы то ни было, его все чаще видели у нее в доме, поездки в Де-Севр стали менее регулярны, и уже через два года он заполучил первый полупортфель, а вскоре стал и министром.

С тех пор минуло лет пятнадцать, а то и все двадцать – я не даю себе труда проверять даты: они не имеют значения, – и ныне их связь-это нечто общепризнанное, почти официальное: когда Мориа нужен, ему звонят на улицу Сен-Доминик и глава кабинета, и из Елисейского дворца.

Он не порвал с женой, живущей в Париже где-то около Марсова поля. Я не раз встречал ее: она осталась все такой же неуклюжей, незаметной и вечно выглядит так, словно извиняется за то, что столь мало достойна великого человека. Их дети обзавелись семьями – старший, по-моему, подвизается в своей департаментской префектуре.

У Корины Мориа не позирует перед избирателями или для потомства. Он предстает здесь таким, каков он на самом деле, и часто производил на меня впечатление человека, который скучает, точнее, человека, силящегося не разочаровать окружающих.

В воскресенье, когда наши взгляды скрестились впервые, он наблюдал за мной и хмурился, словно открывая во мне нечто, новое, такое, что меня подмывает назвать «печатью».

Из стыдливости и боясь показаться смешным, я не повторил бы вслух то, что сейчас напишу, но в это воскресенье я поверил в печать, в незримую отметину, разглядеть которую могут только посвященные, те, что сами ее носят.

Высказать ли мне свою мысль до конца? Появляется такая печать лишь на тех, кто много жил, много видел, все изведал сам, но, главное, ценой непомерно большого усилия достиг или почти достиг своей цели, и я не думаю, что человек может быть отмечен подобной печатью раньше определенного возраста, скажем, лет сорока пяти.

Со своей стороны я наблюдал за Мориа сначала во время обеда, когда женщины рассказывали всякие истории, затем в гостиной, где любовница владельца газеты уселась на подушки и запела, сама себе аккомпанируя на гитаре.

Он веселился не больше, чем я, это было видно. Оглядываясь вокруг, он, несомненно, спрашивал себя, по какой прихоти судьбы угодил в обстановку, являющуюся как бы оскорблением его личности.

Его считают честолюбцем. У него, как и у меня, есть своя легенда, и в политических кругах он слывет столь же свирепым, как я во Дворце.

А вот я не верю, что он честолюбец, и если даже какое-то время был им, причем довольно по-детски, то уже перестал. Он просто примирился со своей судьбой и навязанным ему обликом, как иные актеры, обреченные всю жизнь играть одну и ту же роль.

Я видел, как он опрокидывал рюмку за рюмкой без удовольствия, без увлечения, но и не как пьяница, и я убежден, что, требуя спиртного, он просто набирался мужества для того, чтобы не сбежать.

Корина, которая почти на пятнадцать лет моложе его, возится с ним как с ребенком, смотрит, чтобы у него под рукой было все, чего он пожелает.

В воскресенье вечером ей, знающей его лучше, чем кто бы то ни было, тоже пришлось наблюдать, как он цепенеет и тупеет с каждым уходящим часом.

Пить я еще не начал. У меня это случается редко, не становится системой.

Тем не менее Мориа различил на мне печать, которая, вероятно, таится в глазах и читается не столько в выражении лица, сколько в отсутствующем взгляде – и в его известной тяжеловесности.

Разговор шел о политике, и Мориа отпустил несколько иронических фраз, как бросают хлеб птицам. В этот момент я вышел из гостиной, направляясь в один из будуаров, где углядел телефон. Сперва позвонил на улицу Понтье, но там, как я и ожидал, мне никто не ответил. Тогда я набрал номер Луи, итальянского ресторатора, у которого чаще всего питается Иветта.

– Говорит Гобийо. Иветта у вас, Луи?

– Только что появилась, господин Гобийо. Позвать?

Я добавил, потому что это было необходимо, а Луи – в курсе:

– Она одна?

– Да. Приступает к обеду за столиком в глубине зала.

– Передайте, что я заеду за ней через полчаса, может быть, чуть позже.

Разгадал ли Мориа и эту драму? Точно так же, как ни он, ни я не честолюбивы, мы оба не относимся к числу распутников, но кто согласится со мной, кроме тех немногих, что сами носят на себе печать? Когда я вернулся в гостиную, он снова понаблюдал за мной, но взгляд У него был блуждающий и влажный, как всегда бывает после известного количества рюмок.

Допускаю, что Корина подала ему сигнал. Между ними существует такое же взаимопонимание, как между Вивианой и мной. Экс-премьер, который со дня на день вновь придет к руководству судьбами государства, сделал благословляющий жест, пробубнив:

– Прошу извинить...

Неверным и тяжелым шагом он пересек гостиную, и сквозь застекленную дверь я приметил лакея, который наверняка поджидал его, чтобы уложить спать.

– Он столько работает! – вздохнула Корина. – У него на плечах такой груз!

Вивиана тоже бросила мне понимающий взгляд, хотя в нем содержался и вопрос. Она сообразила, что я ходил звонить. Кому и зачем – она знала, предвидела также, что в конце концов я туда отправлюсь; думаю даже, что она молчаливо советовала мне это сделать.

Вечер растянулся еще на час-другой, после чего начались прощальные поцелуи.

– Должен попросить у вас извинения. Меня тоже ждет работа...

Полагаю, что присутствующие поверили в это не больше, чем в случае с Мориа. Впрочем, это совершенно не важно.

– Ты отпустил машину? – осведомилась Вивиана.

– Да. Возьму такси.

– Хочешь, я тебя отвезу?

– Зачем? Стоянка прямо напротив.

Не заговорит ли она, как только я исчезну, о моем непосильном труде и ответственности? Такси я прождал под дождем минут десять – было воскресенье – и когда приехал к Луи, Иветта пила кофе, обводя тусклым взглядом почти безлюдный ресторан.

Она подвинулась, освобождая мне на банкетке место рядом с собой, и подставила мне щеку-жест, ставший таким же привычным, как поцелуи Корины.

– Обедал в городе? – безучастно осведомилась она, словно наши отношения были такими же, как между всеми.

– Перехватил кой-чего на улице Сен-Доминик.

– Твоя жена была там?

– Да.

Она не ревнует к Вивиане, не пытается ее устранить, ничего не ищет словом, довольствуется тем, что живет данной минутой.

– Что вам подать, мэтр?

Я взглянул на чашку Иветты и ответил:

– Кофе.

Она упрекнула:

– А потом спать не будешь.

Это верно: из-за кофе мне придется принять какой-нибудь барбитурат, как почти каждый вечер. Говорить мне с ней было не о чем, мы сидели бок о бок на банкетке, уставившись в пространство, словно пара стариков.

Наконец я все-таки выдавливаю:

– Устала?

Не усмотрев в моем вопросе никакого подвоха, она отвечает «нет» и в свой черед спрашивает:

– Что делал днем?

– Работал.

Я не уточняю, над чем я работал во вторую половину дня, и ей в голову не приходит, что занимался я в основном ею.

– Жена тебя ждет?

Это у нее косвенный способ узнавать мои намерения.

– Нет.

– Поехали?

Я утвердительно киваю. Мне хотелось бы ответить «нет» и уйти, но я уже давно отказался от безуспешной борьбы.

– Можно мне заказать шартрез?

– Пожалуйста, Луи, рюмку шартреза.

– А для вас ничего, господин Гобийо?

– Нет, благодарю.

По воскресеньям приходящая прислуга не бывает на улице Понтье, и я уверен, что Иветта не дала себе труда прибраться в квартире. Застелила ли она хоть постель? Маловероятно. Она пьет шартрез медленно, с долгими паузами между глотками, словно стараясь отдалить момент отъезда. Наконец вздыхает:

– Попроси счет.

Луи привык видеть нас за одним столом и знает, куда мы отправимся, выйдя от него.

– Доброй ночи, мадемуазель. Доброй ночи, мэтр.

Под дождем Иветта повисает у меня на руке, но порой все равно оступается из-за слишком высоких каблуков. Идти два шага.

Мне все-таки необходимо вернуться к нашей первой встрече у меня в кабинете в пятницу вечером почти год назад. Пока она усаживалась, робея и ломая голову, что же я решил, я позвонил жене по внутреннему телефону:

– Я у себя в кабинете, где у меня работы еще на час-другой. Поезжай обедать без меня, извинись перед префектом и знакомыми. Скажешь – это правда, – что я надеюсь поспеть к кофе.

Не глядя на посетительницу, я направился к двери, ворчливо наказав:

– Оставайтесь на месте.

Может быть, чтобы ее задеть, я даже добавил, словно невоспитанному ребенку:

– Ничего не трогайте.

Я зашел в комнату Борденав.

– Выйдите на улицу и удостоверьтесь, что за особой, сидящей сейчас у меня в кабинете, нет слежки.

– Полицейской?

– Да. О результатах сообщите мне по телефону.

В кабинете я, заложив руки за спину, заходил взад и вперед, а Иветта следила за мной глазами.

– Гастон уже сидел?

– Не думаю. Он об этом никогда не говорил.

– Вы его хорошо знаете?

– Прилично.

– Спали с ним?

– Бывало.

– Ваша подружка Ноэми совершеннолетняя?

– Ей уже стукнуло двадцать.

– Чем занимается?

– Тем же, чем я.

– Где-нибудь раньше работала?

– Помогала матери в лавке. Та торгует овощами на улице Шмен-Вер.

– Ноэми сбежала из дому?

– Просто ушла, заявив, что с нее довольно.

– Давно?

– Два года назад.

– Мать ее не разыскивала?

– Нет. Ей плевать на дочь. Порой, когда совсем уж труба, Ноэми заходит к ней. Они ссорятся, всячески попрекают друг друга, но в конце концов мать всегда подбрасывает ей деньжат.

– Приводы у нее были?

– У Ноэми-то? Два. Может, и больше, но мне она рассказывала только о двух.

– За что?

– За приставание к мужчинам. Оба раза ее отпускали после врачебного осмотра.

– Вы тоже ему подвергались?

– Еще нет.

Зазвонил телефон. Говорила Борденав.

– Ничего не заметила, патрон.

– Благодарю. Сегодня вечером вы мне не понадобитесь.

– Мне не ждать?

– Нет.

– Тогда доброй ночи.

Мне пора уже перейти к объяснению мотивов, но сделать это очень нелегко, потому что хочется добиться абсолютной правдивости. Не нужно мне двух-трех кусков правды, которые с виду кажутся такими убедительными, а по сути лживы.

В тот вечер я не вожделел Иветту. И не испытывал к ней жалости. За свою карьеру я видел слишком много особей такой породы, и если в Иветте просматривалось нечто необычное, слегка отличавшее ее от остальных, то и в этом для меня не было ничего нового.

Не поддался ли я мелкому тщеславию, польщенный верой в меня, которой она прониклась еще до нашей встречи?

Со всей откровенностью заявляю: нет. Думаю, тут все сложнее, и человек вроде, например, Мориа тоже был бы способен к такому решению.

Почему не усмотреть в моем поступке протест и вызов? Меня вынудили зайти далеко, очень далеко по пути, который плохо сочетается с моим темпераментом и вкусами. Моя репутация установилась, и я кичливо силился соответствовать ей – ведь именно она побудила эту девчонку явиться ко мне со своим циничным предложением.

В профессиональном плане я еще никогда так не рисковал и не задавался столь трудной, чтобы не сказать несбыточной, целью.

Я поднял перчатку. Я убежден, что это правда, и вот уже год нахожу время размышлять об этом.

Меня занимала не Иветта Моде, сбившаяся с пути дочь лионского учителя и бывшей связистки, а задача, которую я внезапно пожелал решить.

Я опять сел и, попутно делая заметки, начал задавать точные вопросы.

– В ночь со среды на четверг вы вернулись к себе в гостиницу, но в прошлую ночь там не показывались. Управляющий об этом знает и сообщит в полицию.

– Мне случается самое меньшее раза два в неделю не ночевать на улице Вавен: туда запрещено приводить с собой мужчин.

– Вас спросят, где вы провели ночь.

– Я скажу.

– Где же?

– В меблирашке на улице Берри: там все заведение исключительно на этом держится.

– Вас там знают?

– Да. Мы с Ноэми часто меняли кварталы. Иногда перебирались в Сен-Жермен-де-Пре, порой отправлялись на Елисейские поля, а подчас забирались даже на Монмартр.

– Часовщик видел вас обеих?

– В лавке было темновато, да и посмотрел он на нас, как смотрят на клиенток: тут же наклонился над часами.

– Ваш конский хвост – характерная прическа.

– Этого они с женой не заметили по той простой причине, что я подобрала волосы под берет.

– В предвидении того, что произойдет?

– На всякий случай.

Я расспрашивал ее почти час, после чего позвонил домой одному товарищу прокурора, своему приятелю:

– Передано ли следователю дело часовщика с улицы Аббата Грегуара?

– Интересуетесь девицей? По неизвестным мне причинам ею все еще занимается уголовная полиция.

– Благодарю.

Я сказал Иветте:

– Вернетесь как ни в чем не бывало на улицу Вавен и без возражений отправитесь в полицию, избегая упоминать обо мне.

Около десяти я присоединился к жене и знакомым на авеню Президента Рузвельта: они еще только принялись за дичь. Я поговорил о деле с префектом, дав понять, что, вероятно, займусь им, а утром отправился на набережную Орфевр.

Дело вызвало шум, слишком много шума, и маленький Дюре оказался мне еще полезней, чем всегда. Это парень, которого мне никак не понять до конца. Его отец, занимавший крупные административные посты в разных компаниях, несколько раз разорялся. Дюре, тогда еще студент-юрист, шатался по редакциям, то здесь, то там тиская статейку и знакомясь с закулисными сторонами парижской жизни.

До него у меня был сотрудник по имени Обер, уже чувствовавший, что может летать на собственных крыльях. Дюре узнал об этом и предложил себя на его место даже раньше, чем вступил в адвокатское сословие.

Вот уже четыре года он со мной, всегда почтительный, однако поблескивающий – скорее весело, чем иронически, – глазами, когда я даю ему некоторые поручения, и даже в других случаях.

Это он посетил пресловутого Гастона в баре на улице Гэте и, вернувшись, заверил меня, что на, того можно положиться. Он же с помощью приятеля-репортера откопал такие подробности биографии часовщика, которые придали процессу неожиданную окраску.

Дело можно было сразу квалифицировать как уголовное и передать на рассмотрение судьям. Я настоял на разборе его присяжными. Жена часовщика, которая выжила, все еще носила черную повязку на глазу – его не надеялись спасти.

Судебные прения проходили бурно, и председательствующий не раз грозил, что прикажет очистить зал. Никто из моих коллег, никто из судей не заблуждались. Для всех Иветта Моде и Ноэми Бранд были виновны в неудачном налете на улице Аббата Грегуара. Вопрос, который газеты набирали крупным шрифтом, сводился к одному:

«Добьется ли мэтр Гобийо оправдания?»

К концу второго заседания это казалось немыслимым, и даже моя жена разуверилась в успехе. Мне она в этом не призналась, но я знаю: она думала, что я зашел слишком далеко, и стеснялась этого.

В ходе разбирательства выплеснулось столько грязи, что однажды в зале даже послышалось:

– Довольно!

Кое-кто из коллег не решался – иные до сих пор не решаются – пожать мне руку, и я никогда не был так близок от исключения из адвокатуры.

Больше чем любой другой процесс, этот показал мне, что такое ажиотаж избирательной кампании или большого политического маневра, когда на тебя наведены все прожектора и ты понимаешь, что нужно победить любой ценой и каким угодно способом.

Свидетелями моими были сомнительные личности, но ни за одним не числилось ничего уголовного, ни один не запутался и не запнулся.

Я заставил продефилировать перед судом два десятка проституток из квартала Монпарнас, более или менее похожих на Иветту и Ноэми, и они под присягой показали, что старый часовщик, представший в изображении прокурора образцом честного ремесленника, постоянно предавался эксгибиционизму и в отсутствие жены водил девок к себе домой.

Это была правда. Открытием этим я обязан Дюре, а он, в свою очередь, некому информатору, который несколько раз звонил мне по телефону, но так и не соблаговолил назваться. Однако облик одного из моих противников предстал в новом свете не только поэтому: я сумел установить, что он нередко скупал ворованные драгоценности.

Знал-ли он, что они краденые? Это мне неизвестно и меня не касается.

Почему в тот вечер, когда его жены как раз не было – она отправилась на улицу Шерш-Миди навестить беременную невестку – почему, повторяю, часовщик не мог воспользоваться случаем и привести к себе, как бывало, двух девиц с улицы, а те злоупотребили ситуацией?

Я не попытался нарисовать лестный портрет своих подзащитных. Напротив, я их очернил, ив этом заключалась лучшая моя уловка.

Я вынудил их признаться, что они, пожалуй, и откололи бы при случае такой номер, да только случай не представился, потому что в момент налета они находились в баре Гастона.

Я снова воочию вижу лысого часовщика и его жену с черной повязкой на глазу, просидевших в первом ряду все три дня судебного разбирательства, вижу их растущую растерянность и негодование, которые дошли до такого пароксизма, что пострадавшие совершенно одурели и уже не знали, куда спрятать глаза.

Эти двое никогда не поймут, ни что с ними случилось, ни почему я так ожесточенно старался разрушить представление, сложившееся у них о самих себе. Сегодня я убежден, что они не оправились от удара, никогда уже не почувствуют себя такими, какими были прежде, и сомневаюсь, чтобы окривевшая старуха, у которой на половине черепа так и не отросли, волосы после ранения, снова осмелилась навещать невестку на улице Шерш-Миди.

Мы с Вивианой ни разу не говорили об этом процессе. В момент оглашения встреченного свистом вердикта присяжных она стояла в коридоре, и когда я в развевающейся мантии вышел из зала, не пожелав отвечать осаждавшим меня репортерам, она ограничилась тем, что молча последовала за мной.

Она знает, что совершила ошибку. Она это поняла. Не скажу, чтобы Вивиана не струхнула, видя, как далеко я зашел, но она восхищается мной.

Предвидела ли она, чем все это кончится? Вполне вероятно. У нас с ней выработалась привычка после процессов, требующих большого напряжения, отправляться вдвоем обедать в какой-нибудь кабачок, а затем для разрядки проводить часть ночи вне дома.

Так же было в тот вечер, и всюду, куда бы нас ни заносило, на нас взирали с любопытством: больше чем когда-либо, мы походили на пару хищников из нашей легенды.

Вивиана держалась с явным вызовом. Ни разу глазом не моргнула. Она старше меня на три года, а это значит, что ей скоро пятьдесят, но одетая, в полной боевой готовности, она по-прежнему красива и привлекает к себе больше взглядов, чем многие тридцатилетние женщины. Глаза ее отличаются такой яркостью и живостью, каких я больше ни у кого не видел, а улыбка прямо-таки грозная – столько в ней насмешливой веселости.

Вивиану считают злой, хотя это неверно. Она просто всегда остается сама собой, идет, как Корина, своей дорогой, никуда не сворачивая, равнодушная к пересудам, не считаясь с тем, любят ее или ненавидят, платя улыбкой за улыбку и ударом за удар. Разница между ней и Кориной в том, что Корина с виду кротка и податлива, тогда как Вивиану, сплошные нервы, отличает агрессивная энергия, которой никак уж не скроешь.

– Где она теперь? – спросила она меня около двух ночи.

Я заметил, что местоимение употреблено в единственном числе, и, стало быть, Вивиана рассматривала Ноэми всего лишь как статистку. Во Дворце насчет последней тоже никто не заблуждался, потому что бедная Ноэми, бесформенная волоокая дылда с упрямым лбом, ни у кого не вызывала иллюзий.

– В маленькой гостинице на бульваре Сен-Мишель. Я хотел, чтобы она всем назло вернулась на улицу Вавен, но управляющий уверяет, что его заведение переполнено.

Не сообразила ли Вивиана, что от бульвара СенМишель до нас и до Дворца всего два шага? Убежден в этом. Однако получилось у меня так совершенно непреднамеренно.

За время, прошедшее между арестом и оправданием Иветты, я понял, что мне не избавиться от мысли о ней и ее обнаженного живота, который я видел у себя в кабинете.

Почему? Я и сейчас еще не нашел ответа. Я не распутник, не сексуальный маньяк. Вивиана никогда не была ревнивицей, и я, когда мне хотелось, мог пускаться в любые авантюры – почти всегда без будущего, порой даже не приносившие удовольствия.

Я перевидал слишком много всяких девок, чтобы, как иные мужчины, рассуропиться из-за сбившейся с пути девчонки, и цинизм Иветты впечатлял меня не больше, чем то немногое, что осталось в ней от целомудрия.

Во время следствия я посещал ее в Птит-Рокет, ни разу не отступив от чисто профессиональной манеры поведения.

А моя жена все уже знала.

Иветта – тоже.

Больше всего я удивляюсь, как у нее хватило ловкости этого не показать. Мы сидели: друг против друга как адвокат и клиентка. Готовил"; ее ответы следователю? Даже с тем, что касалось ее дела, я знакомил свою подзащитную лишь по мере необходимости.

В ночь после оправдания, около четырех утра, мы вышли из последнего кабака, – и, садясь за руль, моя жена непринужденно предложила:

– Не заедешь ее навестить?

Я мечтал об этом весь вечер, но из гордости и уважения к своему человеческому достоинству не поддавался искушению. Ну не смешно – ли, не мерзко ли было бы в первую же ночь броситься требовать своей награды?

Неужели это – желание оказалось настолько сильным, что читалось у меня на лице?

Я не ответил. Жена проехала по улице Клиши, пересекла Большие бульвары и я знал, что направляется она не к острову Сен-Луи, а на бульвар Сен-Мишель.

– Что ты сделал со второй? – спросила она еще, уверенная, что эту-то я сбыл с рук.

Я настоятельно посоветовал Ноэми, но крайней мере на время, опять перебраться ж матери.

Хочу избежать вероятного недоразумения. Когда я говорю о жене так, как сейчас, можно подумать, что ее доведение было в известней степени провокацией, что это она в некотором роде толкнула меня в объятия Иветты.

Трудно сделать более ложный вывод, Я уверен, хоть сама она ни, за что в этом не признается, что Вивиана не чужда ревности, и всегда страдала или, во всяком случае, тревожилась из-за моих похождений. Но она – хороший игрок и умеет смотреть правде в лицо, заранее мирясь с тем, чему не в силах помешать.

Мы миновали темную громаду Дворца правосудия, и на бульваре Сен-Мишель она негромко спросила:

– Дальше?

– На улицу Мсье-ле-Пренс. Вход оттуда.

Униженный, я все еще колебался, когда она остановила машину и вполголоса проронила:

– Доброй ночи!

И поцеловала меня, как каждый вечер.

Я с влажными глазами стоял один на тротуаре, порываясь поднять руку и вернуть Вивиану, но машина уже заворачивала на улицу Суфло.

В гостинице было темно, если не считать тусклого света за выцветшим стеклом входной двери. Мне открыл ночной дежурный, проворчал, что у него нет свободных мест, но, сунув ему в руку чаевые, я заявил, что меня ждут в номере 37.

Это была правда, хотя мы ни о чем не уславливались. Иветта спала, но не удивилась, когда я постучал.

– Минутку.

Я услышал, как щелкнул выключатель, босые ноги зашлепали взад и вперед по паркету, и, натягивая на себя пеньюар, она отперла мне.

– Который час?

– Половина пятого.

Это, кажется, удивило ее, словно она недоумевала, почему я так задержался.

– Давайте сюда пальто и шляпу.

Комната была узкая, медная кровать в беспорядке, из отпертого чемодана, поставленного прямо на пол, выглядывало женское белье.

– Не обращайте внимания, что не прибрано. Я улеглась, как только въехала.

От нее несло спиртным, но пьяна она не была. Как, интересно, выглядел я, стоя полностью одетый посреди комнаты?

– Вы не ложитесь?

Самое трудное для меня было раздеться. Мне этого не хотелось. Мне вообще больше ничего не хотелось, но и уйти у меня не хватало духу.

– Иди сюда, – бросил я.

Она подошла, подняв лицо и ожидая, что ее поцелуют, но я только прижал ее к себе, не касаясь губ, а затем неожиданно сорвал с нее пеньюар, под которым ничего не было.

Рывком я опрокинул ее на край кровати и упал на нее, а она вперилась в потолок. Я начал овладевать ею, злобно, словно из мести, как вдруг увидел, что она с удивлением наблюдает за мной.

– Что это с тобой стряслось? – прошептала Иветта, впервые обратившись ко мне на «ты».

– Ничего.

А стряслось со мной то, что я ничего не смог и со стыдом поднялся, бормоча:

– Прости меня.

Тогда она сказала:

– Ты слишком много об этом думал.

Это могло быть объяснением, но не было им. Напротив, я отказывался об этом думать. Знал, чего хочу, но не думал об этом. К тому же такое у меня случалось и с другими, до нее.

– Раздевайся и ложись. Мне холодно.

Надо ли было это делать? Не сложилось ли бы все иначе, если бы я ответил «нет» и ушел? Не знаю.

Знала ли она со своей стороны, что делает, когда чуть поздней протянула руку, погасила свет и прижалась ко мне. Я почувствовал рядом с собой ее живое худое тело, а она мало-помалу, осторожно, с остановками, словно боясь меня напугать, овладела мной.

Мы еще не спали, когда в одном из номеров зазвенел будильник, а затем и в других зашебаршились постояльцы.

– Жаль, не могу приготовить тебе кофе. Надо будет купить спиртовку.

Я расстался с ней в семь, когда сквозь штору уже пробивался свет. Зашел на бульваре Сен-Мишель в бистро и посмотрелся в зеркало позади кофеварки.

На Анжуйской набережной я не поднялся в спальню, а расположился в кабинете, где с восьми, как обычно, начал звонить телефон. Не замедлила появиться и Борденав с утренними газетами, заголовки которых можно было бы резюмировать так:

«Мэтр Гобийо выиграл».

Как будто речь шла о спортивном соревновании!

– Вы довольны?

Подозревала ли моя секретарша, что я отнюдь не горд своей победой? Она самый преданный мне человек на свете, преданней даже Вивианы, и, соверши я мерзость, за которую от меня отвернулись бы все, она одна, вероятно, не покинула бы меня.

Ей тридцать пять. Ко мне на службу она поступила в девятнадцать, и у нее никогда не было романов; все мои сменявшие друг друга сотрудники, равно как моя жена, единодушно полагают, что она еще девушка.

Я не только не волочился за нею, но без всяких к тому оснований был с ней более нетерпим, суров, часто несправедлив, чем с кем бы то ни было, и не помню уж сколько раз доводил ее до слез лишь потому, что она недостаточно быстро отыскивала досье, мною же засунутое не на свое место.

Отдает ли она Себе отчет, что я вылез из постели Иветты и моя кожа еще пропитана ее кисловатым запахом? Не сегодня-завтра она об этом узнает Борденав, как моя ближайшая сотрудница, в курсе всех моих похождений.

Первая деловая встреча была назначена на десять утра, так что я успел принять ванну и переодеться. Вивиану я будить не стал и увиделся с ней только вечером, потому что завтракал в тот день в «Кафе де Пари» с клиентом; по делу которого должен был выступать пополудни.

С тех пор минул год.

Тогда я был уже знаком с Мориа. Мы встречались у Корины, где мам случалось, поболтать в уголке.

Почему до моей встречи с Иветтой он не смотрел на меня так, как в прошлое воскресенье? Может быть, я еще не нес на себе печати или та была еще недостаточно отчетлива?