Глава 3

Суббота; 10 ноября.

Сейчас десять вечера, и, дождавшись отъезда жены, я спустился к себе в кабинет. Вивиана с Кориной и приятельницами отправилась в одну из галерей на улицу Жакоб открывать первую выставку картин Мари Лу, любовницы Ланье, Там будут обносить шампанским, и кончится это, вероятно, за полночь. Я не поехал под тем предлогом, что на выставке в помещение размером не больше обычной столовой набьется человек сто и жара будет невыносимой.

Похоже, у Мари Лу настоящий талант. Живописью она занялась всего два года назад, во время пребывания в Сен-Поль-де-Ванс [4]. Они с Ланье живут одним домом на улице Фезандери, хотя оба состоят в браке. Ланье женат на собственной кузине, по слухам очень уродливой; Мари Лу замужем за Морийе, лионским промышленником и приятелем Ланье, с которым у того все еще дела. Насколько известно, все устроилось полюбовно, к общему удовольствию.

Они с Ланье обедали у нас вчера в обществе бельгийского политика – он проездом в Париже, академика, которого мы часто приглашаем, и одного южноамериканского посла, сопровождаемого женой.

Каждую неделю мы устраиваем один-два таких обеда на восемь-десять персон, и Вивиана, великолепная хозяйка, не утрачивает вкуса к приемам. Посол оказался у нас не случайно. Его привел ко мне Ланье, и когда подали кофе и ликеры, южноамериканец вскользь дал понять, о чем он рассчитывает побеседовать у меня в кабинете, – о более или менее легальной торговле оружием, которой, если я правильно истолковал его намеки, ему хотелось бы заняться в политических целях, но так, чтобы не нажить осложнений с французским правительством.

Это молодой еще человек, лет тридцати пяти, не больше, обаятельный, хотя чуть полноватый красавец, а жена его – одно из прелестнейших созданий, какими мне посчастливилось восхищаться. Чувствуется, что она влюблена в мужа, с которого не сводит глаз, и вся она такая юная и свежая, словно только вчера вышла из монастыря.

В какую авантюру он впутывается? Могу лишь строить предположения, но, по-моему, дело идет о свержении правительства его страны, где его отец один из самых богатых людей. У посла с женой двое детей – они показывали нам фотографии, а посольский особняк – один из самых восхитительных в Булонском лесу.

Я с нетерпением ждал их отъезда – так меня тянуло на улицу Понтье. На этой неделе я провел там три ночи и сегодня тоже отправился бы туда, не будь суббота «ее» днем.

Об этом предпочтительней не думать. Когда в тот день я вернулся домой на такси в половине седьмого утра, рассвело еще не до конца и над всем парижским районом гулял ураганный ветер, срывавший крыши и сломавший дерево на авеню Елисейских полей. Позднее Вивиана рассказала мне, что одна ставня у нас всю ночь хлопала, но все же не оторвалась; впрочем, к полудню уже явились рабочие, починившие ее.

Добравшись до кабинета – я всегда захожу туда перед ванной, – я первым делом поискал глазами мою пару клошаров под мостом Мари. До девяти под кучей тряпья, которую ворошил ветер, ничто не шевелилось, когда же наконец оттуда вылез мужчина, тот, которого я привык видеть: чересчур широкий и длинный пиджак, всклокоченная борода, измятая шляпа-облик рыжего из цирка, я с удивлением заметил, что под лохмотьями лежат еще два тела. Не нашел ли себе мой клошар вторую подругу? Или к нему и женщине присоединился кто-нибудь из сотоварищей?

Ветер дует по-прежнему, только более шквалисто, и назавтра обещают холодную погоду, может быть даже заморозки.

Всю неделю я много думал о том, что мною уже написано, и отдаю себе отчет, что пока говорил лишь про того человека, каким стал сегодня. Я категорически опроверг две-три легенды из числа самых вопиющих, но остаются другие, которые мне важно разрушить, а для этого я вынужден обратиться к временам более отдаленным.

Например, из-за моей внешности все, даже люди, которые якобы хорошо меня знают, обычно уверены, что я из тех, кто вышел прямо из деревни и, как говорили в прошлом веке, еще не стряхнул землю со своих сабо. Так или почти так обстоит дело с Жаном Мориа. В известных профессиях, скажем в моей, это даже хорошо, потому что вселяет доверие к вам, но я обязан заявить, что в случае со мной ничего подобного нет.

Свет я увидел в Париже в родильном доме на улице Сен-Жак, а мой отец, почти всю жизнь проживший на улице Висконти, что за Французской Академией, принадлежал к одному из самых древних родов Рена. Сьеры Гобийо участвовали в Крестовых походах, позднее один из Гобийо состоял капитаном мушкетеров, а другие в большинстве своем носили судейские мантии и были более или менее известными членами парламента Бретани.

Я этим вовсе не чванюсь. Луиза Фино, моя мать, была прачкой с улицы Турнель, и когда мой родитель сделал ей ребенка, околачивалась в пивных на бульваре Сен-Мишель.

Мой характер вряд ли можно объяснить биографическими подробностями, а уж выбором определенного образа существования, если подобный выбор вообще имел место, нельзя и подавно.

Мой дед Гобийо вел в Рене жизнь крупного буржуа и кончил бы председателем суда, если бы на пороге пятидесятилетия его не унесла эмболия.

Что до моего отца, приехавшего в Париж учиться праву, он там и застрял в одной и той же квартире на улице Висконти, где скончался сравнительно недавно и где его пестовала старая Полина, у которой на глазах он родился, хотя она была всего на двенадцать лет старше.

В ту пору еще сохранился обычай приставлять к детям малолетних нянек, и Полина, которую мои дед и бабка взяли в услужение еще девчонкой, осталась неразлучна с моим отцом до самой его кончины, образуя вместе с ним весьма любопытную пару.

Не потерял ли отец интерес ко мне с самого моего рождения? Не знаю. Я не спрашивал об этом ни его, ни Полину, которая еще жива. Ей исполнилось восемьдесят два года, и я иногда ее навещаю. Она сама обихаживает себя на той же самой улице Висконти, ей почти отказала память, за исключением самых давних событий из тех времен, когда мой отец еще ходил в коротких штанишках.

Может быть, он не верил, что ребенок Луизы Фино – от него, а может, у него была тогда другая любовница?

Как бы то ни было, первые два года жизни я провел у кормилицы где-то под Версалем, куда в один прекрасный день явилась моя мать; она забрала меня и отвезла на улицу Висконти.

– Вот твой сын, Блез, – якобы сказала она.

Она опять была беременна. Затем, как часто рассказывала мне Полина, мать прибавила:

– Через неделю я выхожу замуж. Проспер ничего не знает. Если ему станет известно, что у меня уже есть ребенок, он, наверно, не женится на мне, а я не хочу упускать случая: он человек порядочный, работящий, не пьет. Вот я и отдаю тебе Люсьена.

С этого дня я зажил на улице Висконти под крылом Полины, для которой был сначала чем-то настолько таинственным, что она боялась ко мне прикоснуться.

Моя мать действительно вышла замуж за продавца магазина «Братья Але»; его гораздо позже я увидел уже в сером фартуке продавца скобяного товара в магазинах Шатле, когда покупал садовые стулья для нашего дома в Сюлли. У них было пятеро детей, моих сводных сестер и братьев, которых я не знаю и которые, видимо, ведут безвестную трудовую жизтнь.

Проспер умер в прошлом году. Мать отправила мне траурное уведомление. На похороны я не поехал, но послал цветы и дважды навестил накоротке домик в СенМоре, где живет теперь моя мать.

Нам нечего сказать друг другу. Между нами нет ничего общего. Она смотрит на меня как на чужого и лишь приговаривает:

– Вид у тебя преуспевающий. Ты счастлив, вот и хорошо.

Мой отец вступил в адвокатуру и открыл контору у себя в квартире на улице Висконти. Как долго он вел жизнь старого студента? Мне трудно об этом судить. Внешне он был на меня непохож: породистый, красивый, он отличался той элегантностью, которая меня восхищала в иных мужчинах его поколения. Человек образованный, он вращался среди поэтов, художников, мечтателей и девок, и мне часто приходилось видеть, как он неуверенной походкой возвращался домой после двух часов ночи.

Ему случалось приводить с собой женщин, остававшихся у нас на ночь или месяц, а иногда, как некая Леонтина, и даже дольше. Она так вросла в наш дом, что я уже думал: она заставит отца жениться на ней.

Это меня не огорчало, скорее, напротив. Я изрядно гордился, что живу в иной атмосфере, чем мои соученики по школе, а затем лицею, и еще больше был горд, если отец сообщнически подмигивал мне, когда, например, Полина обнаруживала в доме новую пансионерку и начинала дуться.

Помню, как она выбросила одну такую особу за дверь с энергией, удивительной в столь маленькой женщине, и, разумеется, в отсутствие отца, который, должно быть, находился во Дворце. Полина кричала девице, что та грязная, как половая тряпка, и слишком сквернословит, чтобы оставаться еще хоть час под крышей порядочного дома.

Был ли отец несчастен? Я почти всегда вспоминаю его улыбающимся, хотя и невесело. Он был слишком стыд-т лив, чтобы сетовать на судьбу, и деликатность его сказывалась в той легкости, какую он распространял вокруг себя и какой я больше ни в ком не встречал.

Когда я только-только начал изучать право, он в свои пятьдесят был еще красив, но уже хуже переносил спиртное и, случалось, по целым дням отлеживался.

Отец знал о моих первых шагах у мэтра Андрие. Два года спустя присутствовал на нашей с Вивианой свадьбе. Хотя на улице Висконти мы жили столь же независимо друг от друга, как постояльцы семейного пансиона, так что нам случалось по три дня не видеться, я убежден, что он болезненно ощущал пустоту, образовавшуюся из-за "моего ухода из дому.

К старости Полина утратила прежнюю приветливость и терпимость, стала обращаться с отцом не как с хозяином, а как с нахлебником, навязав ему режим питания, вызывавший у него отвращение, охотясь за бутылками с вином, которые он вынужден был прятать от нее, и даже разыскивая его вечерами по кабакам квартала.

Мы с отцом никогда не задавали вопросов друг другу. Ни разу даже намеком не обмолвились о нашей личной жизни и уж подавно о наших мыслях и чувствах.

Даже сейчас я не знаю, не была ли в свое время Полина для него чем-то иным, нежели просто домоправительницей.

Он умер в семьдесят один год, всего через несколько минут после моего визита, словно нарочно промедлил с этим, чтобы избавить меня от зрелища своего ухода.

Все это мне требовалось сказать не из сыновнего почтения, а потому, что квартира на улице Висконти оказала, быть может, известное влияние на мой глубинные вкусы. В самом деле, для меня отцовский кабинет, стены в котором до потолка были уставлены книгами, кипы журналов валялись прямо на полу, а окна в мелкую клетку выходили на средневековый двор и бывшую мастерскую Делакруа, остался образцом места, где приятно жить.

Поступая на юридический факультет, я мечтал не о быстрой и блестящей карьере, а о кабинетном существовании и собирался стать не адвокатом по уголовным делам, а ученым-юристом.

Сохранил ли я в душе верность былому идеалу? Предпочитаю не задаваться подобным вопросом. Я был типичным блестящим студентом, и когда мой отец возвращался ночью домой, он почти всегда видел свет в моей комнате, где я часто занимался до самого рассвета.

Мои представления о будущей карьере настолько совпали с мнением преподавателей, что они, не спросясь меня, переговорили обо мне с мэтром Андрие, тогдашним старшиной адвокатского сословия, которого и сейчас еще почитают за одного из виднейших адвокатов первой половины нашего века.

Перед моими глазами стоит визитная карточка, которую я нашел однажды в утренней почте; на ней под выгравированным текстом тонким, очень «артистическим», как тогда еще выражались, почерком, была написана всего одна фраза:

«Мэтр Робер Андрие будет признателен Вам, если вы как-нибудь утром от десяти часов до полудня зайдете к нему в контору на бульваре Мальзерб, 66».

Я наверняка сберег эту карточку, хранящуюся, вероятно, вместе с другими сувенирами в особой папке. Мне было двадцать пять лет. Мэтр Андрие слыл не только светилом адвокатуры, но и одним из элегантнейших людей во Дворце и, по слухам, вел роскошную жизнь. Его квартира произвела на меня сильное впечатление, в особенности просторный кабинет, строгий и утонченный одновременно, окна которого выходили на парк Монсо.

Позже я чуть не выставил себя на посмешище, заказав обшитую шелковой тесьмой куртку из черного бархата, похожую на ту, в какой был тем утром Андрие. Спешу добавить, что я ни разу не надел ее и отдал прежде, чем она попалась на глаза Вивиане.

Мэтр Андрие предложил мне стажироваться у него, что было для меня полной неожиданностью: ему без того помогали трое адвокатов, уже сделавших себе имя.

Не скажу, чтобы он физически походил на моего отца, и тем не менее обоих при всем различии судеб объединяли общие черты, которые, возможно, были просто приметами эпохи.

Например, скрупулезная вежливость, привносимая ими в мельчайшие контакты с людьми, равно как уважение к чужой личности, побуждавшее их говорить со служанкой тем же тоном, что и со светской женщиной. В особенности меня поражало сходство их улыбок, так тонко окрашенных не то затаенной печалью, не то ностальгией, что об этом можно было только догадываться.

Мэтр Андрие пользовался репутацией юриста исключительного масштаба, был в моде и числил среди своей клиентуры художников, писателей и звезд оперы.

Я работал в одном помещении с высоким рыжим парнем, ушедшим впоследствии в политику, и до нас доносилось лишь эхо светской жизни патрона. На первых порах я не видел его по целым месяцам, а досье и инструкции получал от некого Мушонне, правой руки Андрие.

Часто по вечерам в доме устраивался званый обед или нрием. Два-три раза я заметил в лифте г-жу Андрие, которая была гораздо моложе мужа, слыла одной из первых парижских красавиц и была в моих глазах существом совершенно недосягаемым.

Признаюсь, что первое воспоминание о Вивиане оставили во мне ее духи, которыми пахло в лифте, куда я как-то под вечер вскочил сразу после нее. В другой раз Я увидел ее саму, всю в черном, с вуалеткой на глазах, когда она садилась в длинный лимузин, а шофер придерживал распахнутую дверцу.

Ничто не позволяло предугадать, что она станет моей женой, но именно так и получилось.

В отличие от многих хорошеньких женщин она появилась не из полусвета или театра, а вышла из почтенной провинциальной буржуазии. Ее отец, сын перпиньянского врача, был капитаном жандармерии, из-за перемещений по службе исколесил с семьей чуть ли не всю Францию и, выйдя наконец на пенсию, вернулся в родные Пиренеи, где занялся пчеловодством.

Мы ездили к нему прошлой весной. Ему тоже случается провести несколько дней в Париже, правда, с тех пор, как он овдовел, – реже.

Вначале я не знал, что примерно каждые два месяца мэтр Андрие устраивает обед для своих сотрудников, и вот на одном из таких обедов меня впервые представили Вивиане. Ей было тогда двадцать восемь, и в браке она состояла седьмой год. Мэтру Андрие уже перевалило за пятьдесят, и он долго вдовствовал после смерти первой жены, от которой имел сына.

Этот сын, молодой человек двадцати пяти лет, жил в каком-то швейцарском санатории и, по-моему, теперь умер.

Я уродлив и не преуменьшаю своего безобразия, а потому вправе прибавить, что оно искупается впечатлением мощи или, вернее, воли, которой от меня веет. Кстати, это один из моих козырей в суде, и газеты достаточно много писали о моем магнетизме, а потому мне тоже позволено упомянуть о нем.

Эта концентрированная жизненная энергия – единственное убедительное для меня объяснение интереса, с первого дня проявленного ко мне Вивианой и граничившего подчас с гипнотической одержимостью.

Во время обеда я, как самый молодой, сидел довольно далеко от хозяйки, но чувствовал на себе ее любопытный взгляд, и когда мы перешли пить кофе в гостиную, она подошла и села рядом.

Позже мы не раз вспоминали этот вечер, который прозвали «вечером вопросов», потому что почти целый час она задавала мне вопросы, часто нескромные, на которые я, не без чувства неловкости, старательно отвечал.

История Корины и Мориа могла бы, пожалуй, дать не совсем точное объяснение тому, что произошло, но я продолжаю думать, что в первый вечер сработали не соображения подобного типа, да они не сработали бы вообще, если с первого же контакта нас не потянуло бы друг к другу.

В силу характера и разницы в возрасте Андрие было свойственно видеть в жене скорее балованного ребенка, чем подругу и любовницу. Отдельные слова, вырвавшиеся позднее у Вивианы, доказывали, что она не получала с ним сексуального удовлетворения, в котором остро нуждалась.

Искала ли она его с другими? Знал ли об этом Андрие?

До меня доходили разговоры, которые с улыбочкой велись о неком Филиппе Саваре, молодом бездельнике, некоторое время усердно посещавшем бульвар Мальзерб, а потом неожиданно переставшем там появляться. В ту пору Вивиана, которая ребенком много занималась с отцом верховой ездой, ежедневно выезжала в Лес [5] в обществе Савара; он же сопровождал ее в театр, когда мэтр Андрие бывал вечером занят.

Словом, после первого обеда наши контакты стали более частыми, хотя и невинными. С согласия мужа Вивиана использовала меня, новичка в доме, для личных поручений, мелких светских дел, что время от времени открывало передо мной двери ее личных апартаментов.

Еще больше сблизил нас театр, точнее, один концерт, состоявшийся как-то вечером, когда мой патрон был занят на официальном банкете. Он попросил меня – думается мне, по наущению Вивианы-быть ее кавалером.

Изучала ли она меня, оценила ли предварительно, как сделала Корина с депутатом от Де-Севр? Не испытывала ли она уже потребности играть более активную роль, чем предназначал ей муж?

Тогда мне эго не приходило в голову. Я был ослеплен, упоен, неспособен поверить, что мои мечты могут осуществиться. Целую неделю я вполне искренне раздумывая, не уйти ли мне из кошоры мэтра Андрие, чтобы избежать слишком жестокого разочарования.

Поездка в Монреаль, куда он отправился в связи с избранием его доктором Копопа саиза университета Лаваля, ускорила события. Вместо предполагаемых трех недель он отсутствовал два месяца из-за подхваченного там бронхита. Я не знал, что молодым он три года провел в горах, как потом его сын,

Вивиана неоднократно просила меня сопровождать ее по вечерам. Мы не только ходили в театр, который она обожала, но однажды ночью даже поужинали вместе в кабаре. Машину она отпустила. И, возвращаясь в такси, я пошел ва-банк и рухнул на нее.

Через двое суток, в выходной день ее горничной, я был на час впущен в спальню. Затем, по возвращении Андрие, нам пришлось встречаться в гостинице, где в первый раз я чуть не сгорел от смущения.

Узнал ли он правду сам? Или Вивиана решилась рассказать мужу о создавшемся положении?

От клиентов я беспощадно требую точных фактов, а вот что касается меня самого, сильно затрудняюсь их остановить. Долгие годы я был потом убежден, что Андрие ничего не знал. Позднее начал в этом сомневаться. А последние несколько, месяцев склоняюсь к противоположному мнению.

Выше я рассуждал об особой печати, которой отмечены некоторые люди. В те времена я ни о чем подобном не думал и, несомненно, высмеял бы того, кто заговорил было со мной о таких вещах. Так вот, если кто-нибудь в мире действительно носил на себе такую печать, это был, разумеется, мэтр Андрие.

В день, выбранный Вивианой для объяснений, я вручил ему просьбу об увольнении, и меня поразила печаль и покорность, с какими он согласился отпустить меня.

– Желаю успеха – вы его заслуживаете, – сказал он протягивая мне длинную ухоженную руку.

Это произошло всего за несколько часов до исповеди. Две долгие недели я ждал известий от Вивианы. Она обещала позвонить мне на улицу Висконти сразу после разговора с мужем. Чемоданы она уложила заранее. Я тоже. Поселиться, пока не подыщем квартиру, мы решили в гостинице на набережной Гранз-Огюстен, и я уже нашел себе место у одного ходатая по делам, он потом плохо кончил.

На другой день я не осмелился позвонить на бульвар Мальзерб и, дав Полине инструкции на случай, если меня позовут к телефону, отправился караулить Вивиану у дома.

Лишь на четвертый день я узнал от отца, слышавшего об этом во Дворце, что у Андрие случился рецидив болезни и он слег. На этот счет у меня теперь тоже иное мнение, чем двадцать лет назад. Сегодня я думаю, что ради женщины, ставшей смыслом его существования, мужчина способен на все-трусость, низость, жестокость, лишь бы удержать ее.

В конце концов нацарапанная наспех записка известила меня:

«Буду в четверг около десяти утра на набережной Гранз-Огюстен».

Вивиана приехала со всем багажом в половине одиннадцатого на такси, хотя Андрие настаивал, чтобы она взяла его лимузин.

Совместная жизнь началась для нас невесело, и первой, открыв в нашем новом быту множество не предвиденных ею радостей, встряхнулась Вивиана.

Она же нашла квартиру на площади Данфер-Рошро я привела мне первого серьезного клиента из числа прежних своих знакомых.

– Вот увидишь, с какой нежностью мы будем вспоминать это жилье попозже, когда ты станешь самым известным адвокатом Парижа.

Андрие настоял на том, чтобы взять на себя вину в бракоразводном процессе. Долгие недели мы о нем ничего не слышали, как вдруг мартовским утром прочли в газетах новость:

«Старшина адвокатского сословия Андрие-жертва несчастного случая в горах».

Рассказывают, что он поехал навестить сына в одном из давосских санаториев. Решив воспользоваться случаем, отправился один на экскурсию в горы и провалился в трещину. Лишь на третий день один из проводников обнаружил тело.

Длинные шелковистые усы, блеклая улыбка, учтивость и такая смерть – во всем этом для меня аромат эпохи.

Понятно ли теперь, почему, говоря о нас с Вивианой как о паре хищников, люди бессознательно задевают самое наше больное место?

Нам нужно было отчаянно прилепиться друг к другу, чтобы не пойти ко дну от угрызений совести и отвращения к себе. Только всепожирающая страсть могла служить нам оправданием, и мы занимались любовью как одержимые. Мы прижимались друг к другу, безотрадно заглядывая в будущее, которому предстояло стать расплатой.

В течение года я видел отца разве что издали, во Дворце, потому что работал по четырнадцать-пятнадцать часов в день, берясь за любые дела и выпрашивая их в ожидании такого, которое позволит мне завоевать себе имя. На улицу Висконти я отправился лишь накануне нашей свадьбы.

– Хотел бы познакомить тебя со своей будущей женой, – сказал я отцу.

Он, конечно, слышал о нашем романе – о нем много говорили во Дворце, но ничего не сказал, только поглядел на меня и спросил:

– Счастлив?

Я кивнул: я верил, что это так. Может быть, так оно и вправду было. Мы поженились без шума в мэрии XIV округа и дали себе несколько дней отдыха в одной сельской гостинице Орлеанского леса, в Сюлли, где шесть лет спустя купили себе загородный дом.

Там мне нанес визит человек, узнавший от нашего привратника, где мы; оглядев зал гостиницы, у стойки которого шумно спорили посетители, он сделал мне знак следовать за ним и пробурчал:

– Пройдемся по каналу, потолкуем.

Мне не удалось сразу определить его место на общественной лестнице. Он был непохож на тех, кого тогда именовали подозрительными типами, а теперь назвали бы гангстерами. Довольно плохо одетый, неухоженный, с настороженным взглядом и горькой складкой у рта, весь в темном, он напоминал собой одного из тех служащих, что ходят по квартирам, собирая какие-нибудь платежи.

– Моя фамилия ничего вам не скажет, – начал этот странный посетитель, как только мы миновали несколько зачаленных в порту барж. – Со своей стороны мне известно о вас все необходимое, и, по-моему, вы тот, кто мне нужен.

Он помолчал и спросил:

– Здесь с вами ваша законная?

И когда я ответил «да», продолжал:

– Не доверяю людям с неупорядоченной жизнью. Итак, перехожу к делу. У меня нет никаких осложнений с правосудием, и я не желаю их иметь. Тем не менее у меня есть нужда в самом лучшем адвокате, какой мне только по карману, и, возможно, им-то вы и станете. Я не владею ни магазинами, ни конторами, ни заводами, ни патентами" но ворочаю крупными делами, куда более крупными, чем у большинства господ владельцев собственных особняков.

В его словах слышалась известная агрессивность, словно он опровергал ими убожество своей внешности и костюма.

– Как адвокат вы не имеете права разглашать то, что вам доверят, и я могу играть в открытую. Вы слышали о торговле золотом. С тех пор как паритет валют колеблется почти ежедневно, а деньги в большинстве стран ходят по принудительному курсу, переброска золота из одного места в другое приносит крупные прибыли, а границы, через которые его надо перевозить, меняются соответственно колебанию курсам. Время от времени газеты сообщают о задержании перевозчика в Модане, Онуа, на судне, прибывшем из Дувра, или где-нибудь еще. Цепочку обычно далеко не разматывают, но это может произойти. Так вот, в конце цепочки – я.

Он закурил сигарету «Голуад» и помолчал, глядя на круги, прочерчиваемые на поверхности воды.

– Я изучил вопрос, не так" конечно, как опытный юрист, но достаточно, чтобы вообразить, что существуют законные способы избежать неприятностей. В моем распоряжении две экспортно-импортные компании и столько агентств за границей, сколько мне требуется. Я покупаю ваши услуги на год. Я отниму лишь малую часть вашего времени, и вы вольны защищать в суде кого вам заблагорассудится. Перед каждой операцией я буду консультироваться с вами, а ваша забота придумать, как сделать ее безопасной.

Он повернулся ко мне в первый раз после нашего ухода из гостиницы и проронил:

– Это все.

Я побагровел, и кулаки у меня сжались от бешенства. Я уже собирался открыть рот, и негодование мое, несомненно, проявилось бы очень бурно, но, заметив такую реакцию, он негромко добавил:

– Увидимся вечером. Посоветуйтесь с женой.

В номер к себе я вернулся не сразу, решив походить, чтобы успокоить нервы. В гостинице был час аперитива, и у стойки толпилось слишком много народу, чтобы нам с Вивианой удалось там поговорить.

– Ты один? – удивилась она.

На улице посвежело, стало влажно. Я увел жену в нашу комнату, по-деревенски оклеенную обоями в цветочек. говорил я тихо: мы слышали голоса пьющих, и нас тоже могли услышать.

– Он расстался со мной на бечевнике, предупредив, что придет за ответом вечером, когда я введу тебя в курс дела.

– За каким ответом?

Я повторил ей его слова и увидел, что она никак не отреагировала.

– Неожиданно, правда?

– Ты понимаешь, чего он от меня хочет?

– Советов, как обойти закон.

– Так в большинстве случае" обстоит дело и советами, которых – ждут от адвоката, или я ничего в этом не смыслю.

Решив, что она не отдает себе отчета в сути дела, я принялся расставлять точки над "I", но Вивиана осталась невозмутима.

– Сколько он предложил?

– Цифру не назвал.

– А ведь от нее все зависит. Ты понимаешь, Люсьен, что это означает конец нашим трудностям и что любо" адвокат-юрисконсульт крупной компании занимается точно такой же работой.

Она забыла, что говорить нужно тихо.

– Тес!

– Ты не сказал ничего такого, что помешало бы ему вернуться?

– Я рта не раскрыл.

– Как его зовут?

– Не знаю.

Сегодня это мне известно. Его зовут Жозеф Бокка, хотя и спустя столько лет я не уверен, что это его настоящее имя, равно как не берусь судить, какой он национальности. Помимо особняка в Париже и ферм, разбросанных по всей Франции, он приобрел великолепное поместье в Ментоне на Лазурном берегу, где живет часть года и куда приглашал нас погостить сколько вздумается.

Теперь это человек заметный, потому что состояние, сколоченное им на торговле золотом, позволило ему стать владельцем текстильных предприятий с филиалами в Италии и Греции; есть у него интересы и в различных других областях. В понедельник, когда меня посетил южноамериканский посол, я не удивился, узнав, что Бокка имеет отношение и к поставкам оружия.

Я все еще мечтал стать выдающимся юристом.

– Не торопись ответить вечером категорическим

"нет – вот единственное, о чем я прошу.

Вернулся он примерно в половине девятого, к концу обеда. Мы пошли прогуляться в темноте, и я тут же выпалил «да», чтобы не успеть передумать, и еще потому, что он не оставил" мне выбора.

Все или ничего.

Цифру он назвал.

– На неделе я пришлю к вам своего служащего, некоего Кутеля, который и объяснит вам, каков принятый нами план операции. Изучите вопрос на свежую голову, а когда найдете решение, позвоните.

Вручил он мне не визитную карточку, а клочок бумаги с именем и фамилией Жозефа Бокка, номер телефона в квартале Лувра и адрес дома на улице Кокийер.

Из любопытства я сходил взглянуть на это здание с грязными лестницами и коридорами, где располагались, судя по эмалированным табличкам на дверях, представители и учреждения самых различных профессий: массажистка, школа стенографии, контора по найму, профессиональная газета мясников.

И, наконец, «Комиссионно-экспортные операции».

Я предпочел не заходить туда и дожидаться визита вышеупомянутого Кутеля у себя в конторе. Потом мы были знакомы много лет, он часто бывал у меня, а в последний раз сообщил, что уходит на пенсию и уезжает на виллу, которую построил себе на скале под Феканом.

Вивиана не давила на меня. Я действовал по собственному разумению. Теперь я жалею, что так углубился в прошлое: в этом досье я намерен заниматься не былым, а настоящим.

Считается, что они объясняют друг друга, но я не решаюсь в это поверить.

Сейчас два часа ночи. Вопреки прогнозам бюро погоды, ветер снова ураганный, и я слышу, как у нас на верхнем этаже опять хлопает ставня. На улице Жакоб, вероятно, жарко до удушья, половина толпящихся там людей раз по десять на неделе встречаются на генеральных репетициях, коктейлях, благотворительных базарах и более или менее официальных церемониях.

Допускаю, хоть и не верю в запоздалые призвания, что у Мари Лу есть талант. Вчера за обедом она сказала мне, что ей хочется написать мой портрет, потому как лицо у меня «дышит мощью», и Ланье, который слышал ее слова, улыбнулся, медленно выдохнув сигаретный дым.

Он – величина и прибегает ко мне всякий раз, когда против его газет выдвигается обвинение в диффамации. Зато никогда не просит меня представлять его по гражданским делам, а им у него нет конца. Оно и понятно: Ланье, как и другие, ценит во мне «большую глотку», способную добиться нужного вердикта ораторским блеском и темпераментом, неистовством и коварством атак и контратак, но никогда не пошлет меня выступать перед холодными судьями палаты по гражданским делам.

Не связан ли он с Бокка? Вероятно, да. Не нужно особенно долго заниматься моим ремеслом, чтобы усвоить, что на определенной высоте социальной пирамиды остается лишь немного таких, кто делит между собой власть, богатство и женщин.

Я силюсь не думать об Иветте и каждые пять минут спрашиваю себя, чем сейчас «они» занимаются. Пошли в дешевый дансинг – она обожает такие заведения, где я, несмотря ни на что, был бы не к месту? Или предпочли народную танцульку на Монмартре, где собираются машинистки и продавцы универмагов?

Завтра, если я спрошу, она мне это скажет. Или, может быть, они едят кислую капусту в пивной?

А может, уже вернулись?

Я с нетерпением жду возвращения жены, чтобы пойти лечь спать. Думаю о мэтре Андрие, который, может быть, так же вот ждал у себя в кабинете, где по привычке начиная с осени сидел спиной к горящему камину.

Я не собираюсь ни ехать в Швейцарию, ни идти на прогулку в горы. Мы с ним – разные случаи. В мире все по-разному. Две жизни, две ситуации никогда не бывают одинаковы, но мысль об особой отмеченности некой печатью становится у меня все навязчивей.

Я давно не устраивал себе каникул. Я устал. Хотя Вивиана старше меня, она живет в таком темпе, который вызывает у меня одышку.

Я вызову Пемаля, пусть осмотрит меня. Он пропишет мне новые лекарства и напомнит, что у мужчин, как и у женщин, бывает вторая молодость.

По его мнению, у меня сейчас именно такой период.

– Дождитесь пятидесяти лет и сами убедитесь, что стали моложе и сильнее, чем теперь,

Ему шестьдесят, но визиты он начинает в восемь утра, а если были ночные вызовы, то и раньше.

Настроение у доктора всегда ровное, на губах лукавая улыбка, словно ему забавно видеть, как люди беспокоятся о своем здоровье.

Лифт идет вверх и останавливается этажом выше.

Вернулась моя жена.