"Из мрака" - читать интересную книгу автора (Барченко Александр Васильевич)

XI

И с тем же чувством жуткой колышущей лёгкости будто опустевшего тела и мозга председатель нефтяного треста, британский подданный Николай Смит, сидит сейчас в своём кабинете, на любимом просиженном, вытертом кожаном кресле с подлокотниками вылезшего из-под лака тёмного дерева.

Старое кресло режет глаза диссонансом на фоне массивных и стильных диванов, огромных книжных шкафов чёрного дуба, рядом с этим роскошным столом, сплошь заваленным отчётами с бесконечными нолями, разноцветными обложками уставов коммерческих обществ, безделушками и пресс-папье, из которых каждая имеет историю, а некоторые — вот та, например, «сырой» тусклый берилл, ещё зажатый в обломке породы, стоят не одну тысячу фунтов.

Но пустым, невидящим взглядом смотрит владелец на эти вещи, и лишь уютное старое обшарпанное кресло напоминает ему, что он ещё у себя, дома…

Ещё вчера вечером лихорадочно работала мысль.

Ещё вчера казалось, что возможно уладить, что, нажавши все кнопки, махнув рукой на две трети состояния, можно обернуться в течение месяца, спасти ситуацию, дело… положение даже, пожалуй.

Только что из кабинета вышел адвокат Ларсон.

Юркий юрист явился сегодня чуть свет, по-видимому искренно возмущённый, даже искренно сочувствующий. Беспомощно разводил руками, утвердив на коленях огромный портфель, дребезжал писклявым голосом:

— Это чёрт, а не баба, дорогой сэр… Пусть простят мне это непоэтическое сравнение по адресу столь крупной клиентки. Это не жадность даже, а помешательство какое-то. Вчера, клянусь Юпитером, она оторвала меня от обеда, прямо из-за стола. Устроила сцену, истерику… Стыдно перед прислугой. Кричала, что я вожу её за нос, что дело должно покончить в одну неделю. Будто вы, не только другие адвокаты ей говорили, но и вы сами… Вы были у неё вчера, дорогой сэр?

— Был.

— И… говорили?

Председатель устало и криво усмехнулся. Адвокат подхватил:

— By Jove! Разве же может быть об этом речь? Надо быть годовалым ребёнком, безнадёжным идиотом, чтобы не понять такой простой вещи… Я объяснял ей битый час. Знать ничего не хочет. Через неделю, или в суд, в суд… Это помешательство, дорогой сэр.

— В суд? — председатель усмехнулся ещё угрюмее. — Чего же надеется она добиться в суде?

— Святой Антоний! — сын ирландского патера даже всплеснул руками. — Да я же говорил этой фурии благороднейшим чистым языком старой Англии, что суд расхохочется над ней, что вы имеете право полгода не показать ей ни пенса… Знать ничего не хочет.

Хозяин долго молчал, внимательно разглядывал намокший лоб, запотевшие очки взволнованного юриста, спросил негромко, раздельно, настойчиво:

— Это… шантаж?

Белобрысый юрист змеем свился в поместительном кресле. Даже портфель упустил с колен. Поперхнулся, побагровел, уронил очки, взбросил их на лоб, не вытирая, заголосил плачущим голосом:

— Дорогой сэр, клянусь Юпитером… Разве может быть речь? Такое страшное слово… Я лично ничтожнейшее передаточное орудие. Я мог бы ответить, если бы я знал, если бы я знал что-либо сам.

Удалось наконец поймать бегающий взгляд адвоката. Адвокат Ларсон именно «знал» что-то, но было очевидно, что за усвоение этого знания он получил столько же, сколько за обязательство такового не обнаруживать.

Дело было ясно. Взгляд небрезгливого юриста окончательно подтвердил смутное подозрение, вспыхнувшее ещё вчера, у вдовы, и окрепшее после обеда на очередном собрании пайщиков.

Дело ясно.

Смит подержал адвоката ещё с минуту под пристальным взглядом, постучал карандашом по бювару, устало и холодно сказал:

— All right. Будет сделано распоряжение.

— Распоряжение? — голос Ларсона звучал явным недоверием.

Председатель прибавил сухо:

— Могу быть вам полезен ещё чем-нибудь?

— Но… дорогой сэр. Я… я обязан осведомить свою клиентку.

— Я вам ответил достаточно определённо.

Адвокат похлопал ещё минуту растерянными недоумевающими глазами, стыдливо спрятал за спину руку, дав ей предварительно повисеть в воздухе в тщетном ожидании прощального рукопожатия, исчез за дверью с видом собаки, неожиданно ощутившей на челюстях намордник.

Хозяин остался один.

Откинулся на спинку кресла, задумался, машинально пощёлкивая по борту стола разрезным ножом — небольшим отточенным слоновым бивнем.

Дело ясно.

Смутное, тогда ещё бесформенное, подозрение закопошилось у него в первый раз на перроне вокзала под странным, жестоко-любезным, глумливо-сочувственным взглядом вдовы.

Потом эта безобразная сцена в отеле. Эти вопли, всхлипывания, бабий плаксивый тон, эта необъяснимая тупость, нежелание слушать никаких резонов… И через минуту сухие глаза, вежливо-бессодержательная болтовня, восхищение его дочерью. Очевидно, всё инсценировано с намерением.

Кто-то стоит за подлой бабой, кто-то руководит.

Наверное, организована целая компания против него. Возможно, участвуют капиталисты с архипелага, которым он наступил на хвост своим выпадом с ликвидацией забастовки. Разве он мог проследить, с кем водилась эта тихоня, быть может, ещё при жизни старика Абхадар-Синга?

Прохвосты выбрали удачный момент — он погиб.

Угроза судом — явный шантаж. Противники знают не хуже его, что суд не присудит ни фартинга раньше полугода. Здесь бьют на скандал.

Газеты тотчас ухватятся за патриотическую тему — ведь он натурализованный британец. Брошенное вскользь, между строк, словечко о том, что он, Смис, бывший Сметанин, когда-то сосланный на каторгу по обвинению в убийстве родного брата, бежавший из Сибири, — и… паника. Паника поголовная среди клиентов всех предприятий, во главе которых стоит его имя.

Безусловно. Вчера, на бирже, уже шептались, он видел отлично. Он знает лучше, чем кто-либо, этот неуловимый шелест в кулуарах, словно протиснулся в окна осенний ветер, и под холодным дыханием его лица внезапно бледнеют, испуганно округляются глаза, зябко подёргиваются плечи и… и умирают в одну минуту дела, кормившие сотни тысяч людей.

Потребуют вклады, закроют текущие счета, и то, что теперь можно уладить в два-три месяца, отодвинется на год и дальше.

Кто-то настойчиво, умело агитирует. Вчера, на собрании, ему, к словам, к кашлю, к улыбке которого прислушивались прежде с затаённым дыханием, пришлось пустить в ход все силы, чтобы провести ассигновку в несчастных четыреста тысяч. И то, если бы не Саммерс… Честный малый! Нет, что ни говори, всё-таки слово «джентльмен» родилось в Англии, там и останется. Дине вскружил голову этот мальчишка. Да, он мил и честен. Пожалуй, талантлив… Но разве же это мужчина? Разве это ум, личность? Эх, сына бы, сына ему, старику, сына такого, как Саммерс. В самые рискованные минуты он спокоен, уверен, когда рядом эта железная фигура с бесстрастным, холодным, сухим, но умным лицом.

By Jove. Спроси он сейчас у него ордер на весь его вклад, разве дрогнет эта сухая аристократическая рука с печаткой на мизинце, печаткой, что тискала когда-то восковые печати рядом с Ричардом III?

Бесполезно. Эти полтора бумажных миллиона не спасут его. На их реализацию понадобятся те же недели и месяцы.

Есть выход…

Председатель треста повернулся.

Вот глядят на него со стены знакомые большие глаза. Тот же овал бледного лица, что у Дины, та же грустная черта между бровей. Только тяжёлые пышные волосы уложены скромной старомодной коронкой, да узкий белый воротничок — таких не носят теперь — выпущен из ворота платья с узкими плечами. Нет, жена не дала бы ему сына, подобного Саммерсу. То же восковое сердце, что у Дины, тот же характер, тот же дикий, жалкий, болезненный страх перед золотом. Разве не половину колоссального состояния первого мужа бросила она на освобождение его самого из Сибири? Разве потери на первых шагах его новой карьеры здесь, в Индии, огорчали её? Э… да что вспоминать! Устал он. Даже в минуты подъёма, в минуты блестящего успеха его начинает охватывать утомление. Ему ли бороться теперь? Ему ли выдерживать натиск молодых организованных сил, эти потоки грязи, плевки, что польются на его имя через каких-нибудь полгода?

У него уже давно пошаливает сердце. На самом деле… Почему не хватит его припадок сейчас, здесь, в кресле? Всё было бы спасено. Никому не пришло бы и в голову требовать расчёта раньше законных сроков. Победителей и мёртвых не судят. Само правительство тотчас заткнуло бы рты негодяям. Отчётность в блестящем порядке, нигде ни сучка ни задоринки, недаром он целый месяц в последнее время работал ночами. Баланс безукоризненный. Наличность вложена в дело на островах, в дело, гарантированное правительством. Официального требования, требования через суд, через нотариуса, он не получал. Частные визиты поверительного ходатая не обязывают ни к чему.

И всё бы пошло своим порядком, естественным темпом. Всякий дрожал бы за собственную шкуру, не к кому было бы пристать с ножом к горлу. Вернулись бы капиталы. Спокойно ликвидировали бы дела душеприказчики. И Дине, кроме несчастных ста тысяч, что положила ещё мать в Петербурге, причислились бы, по крайней мере, три миллиона.

Только один он лежал бы тогда уже в могиле.

Э… за всех не проживёшь. Ему шестьдесят седьмой, даром что на вид не больше пятидесяти.

Амба!..

Почему пришло ему на ум теперь именно это «техническое» слово воровского жаргона, что вспыхивало в затхлой промозглой палубе «Добровольца», куда его вместе со шпаной погрузили в то время, тридцать лет назад, для отправки в Дуэ? Разве совесть его не чиста? Почему же назойливо просится в уши давно забытое стрекотанье цепей, словно в солнечный день под застрехой щебечут воробьи?

Смит выдвинул ящик письменного стола. Отодвинул к задней стенке папки с бумагами, тихонько надавил чуть заметную, сточенную с деревом вровень, головку гвоздя, и дно ящика разом ожило, собралось шторой, открыло ящик поменьше, в доске.

Председатель порылся в потайном ящичке. Вытащил чей-то портрет в рамке-бумажнике, чьи-то письма, блеклые благоухающие листочки бумаги, похожей на батист, перевязанные выцветшей лентой, целую пачку векселей. Тщательно пересмотрел их, что-то подсчитывал на уголке бювара, улыбался в усы, встречая под цифрами текста женский растрёпанный почерк.

Поднялся из-за стола, щёлкнул английскими замками обеих дверей. Придвинул кресло к камину и долго, один за другим, швырял на раскалённые угли листки, векселя, письма и кусочки вынутого из рамки, мелко разорванного портрета. Следил, как тонкое синее пламя рождалось над каждым листком, оседало, гасло и с металлическим звоном коробились чёрные скрученные корки. Дождался, пока весь пепел вытянуло в трубу, тщательно промешал золу и придвинул кресло на прежнее место.

Потайной ящичек пуст. Последним достал оттуда небольшую овальную коробочку. Маленькую лубяную коробочку, в каких из аптек отпускают хину. Долго смотрел на большую желатиновую капсулу, чем-то налитую, одиноко прижатую к стенке. Рядом пустое гнездо, должно быть, в коробке была ещё капсула. Вероятно, была… Эту коробочку сам он нашёл в таком же ящике стола у приятеля, банкира Понсонби, что скончался три года назад от паралича сердца, оставив молодую вдову и миллиона полтора капитала.

За эти полтора миллиона ему, Смиту, пришлось тогда покусаться с клиентами покойника. Зачем он тогда припрятал эту коробку?

Зачем берегут верёвку удавленника?

Приносит счастье. Не успела принести за три года, поможет теперь. Смит подошёл к камину, сжёг коробку и крышку, ощутил на ладони холодное прикосновение желатина. Вздрогнул.

— Кто там?

Наскоро прикрыл капсулу раскрытой брошюрой.

Шарль, ароматный, как роза, выбритый, как бильярдный шар, как всегда ослепляющий и улыбкой, и моноклем, и снежным пластроном, немножко изумился: в такой час и кабинет на замке.

— Простите, Шарль… Посетитель захлопнул, должно быть, а я и внимания не обратил. Что нового?

Обычный доклад. Огромный, давно налаженный, выверенный механизм предприятия движется с точностью хронометра. С архипелага депеши… успех превосходит все ожидания. В конце года пайщики увидят не только капитал, но и проценты. Хе, хе… Телеграмма от Гемфри Уордля — ваш личный шифр, мсье. А… Посмотрим. «Тревожные слухи, наплыв требований. Жду указаний». All right. И здесь всё благополучно. Имеет милейший Шарль что-нибудь ещё столь же приятное?

— Больше ничего. У шефа намеревался быть около двенадцати некий Гумаюн-Синг, талукдир, клиент Джеф-ферса и К°, только что предупреждал по телефону… Никак нет, не сообщил, личное дело. Больше пока ничего.

Запер за секретарём дверь, вернулся к столу.

И пока шёл эти десять шагов до стола, постарел на двадцать лет, потухли глаза, и седая голова закачалась на усталой одряхлевшей шее.

Пора… Никаких приготовлений. Самое главное — обстановка внезапности. В двенадцать часов явится этот, как его… Гумаюн. Смит не раз слышал про ненависть этого черномазого филантропа к нему, жрецу золотого тельца. Пришёл, очевидно, добить его… по чьей-нибудь доверенности.

Пора…

Пока распустится капсула в желудке, пока кишечник впитает это последнее «лекарство», пройдёт добрый час. Он успеет позавтракать, велит приготовить экипаж. Где застанет его конец? Дома? в автомобиле? На бирже?.. Что-то шуршит за дверью, в гостиной. Хо, хо… Может быть, черти уже явились по душу, как полагается? Покреститься бы разве по-русски, на этакий маленький образ в серебряной ризе… Был когда-то такой в его комнате, давно и далеко… Ну, однако, не надо тянуть… Не раскусить бы нечаянно…

Страшный, сдавленный крик вспыхнул за дверью.

Стук и возня… И с треском, под чьим-то напором, настежь распахивается запертая дверь. Кто-то выбил капсулу из рук, кто-то уцепился за шею… Потом было что-то сумбурное.

Плакали возле него, может быть, сам он плакал… Перетащили его из-за стола на диван и шептали ему наперебой с обеих сторон разными голосами, мужским и женским. Стыдили, умоляли успокоиться, чуть не раздавили ему губу краем стакана с холодной водой.

Было ясно одно — момент упущен. И кто знает, может быть, к лучшему? В самом деле, чёрт с ней, с карьерой, с будущим. «Будущее» для него, семидесятилетней развалины? Клочок, тысяч сто, пятьдесят, всё равно уцелеет. Разве не хватит ему дотянуть где-нибудь за границей, в Ницце, в Швейцарии? Дочери останутся гроши… Да она сама… вон что она говорит…

А Дина, с белыми, как бумага, щеками, растрёпанная, заплаканная, сразу превратившаяся в маленькую беспомощную девчонку, с ногами забралась на диван, прижалась к его лицу мокрой щекой, беспорядочно, по-детски всхлипывала, шептала:

— Папа, папа, как не стыдно? Ужасно… Господи! Я давно замечала. Мы с Васей следили всё время в замочную скважину. Господи! Ты с ума сошёл. Из-за чего? Из-за каких-то проклятых денег? Вася рассказал всё: он слышал вчера в театре. Какая чушь! Умирать из-за этого? Это в романах, на сцене. Продадим всё, всю эту мерзость, этот дом, переведём из Петербурга деньги, со всеми расплатимся. Если не хватит — у Васи ещё есть три тысячи.

И эти «три тысячи» в его положении своим трогательным комизмом сразу подняли старого Смиса, сразу вернули силы, прояснили рассудок, и, когда, после настойчивого стука в дверь, Дина вскочила с дивана, отошла в тень, торопливо вытирала глаза, оправляла причёску, он бодрым, почти весёлым голосом крикнул:

— Э… кто там? Что надо? Входите.

Но войти было трудно, ибо дверь из приёмной опять оказалась запертой на ключ. Беляев впустил Кани-Помле, передал будущему тестю визитную карточку нового гостя.

— Папа, как хотите… я не оставлю вас одного, ни за что.

— Неловко, Диди. Успокойся. Даю тебе слово.

— Ни за что, ни за что… Я сяду вон там, за диваном, а Вася вот здесь. Он инженер, деловой человек. Представь его секретарём, помощником. Ни за что. Меня не видно совсем.

И вот он сидит снова за письменным столом. Просветлённый и бодрый после нравственной встряски, и мысль, что через неделю, быть может, придётся менять эту роскошь на пару комнат второстепенного отеля, не кажется ему больше острой и страшной. И особенно дорого новое чувство — ощущение взгляда двух пар испуганных любящих глаз.

Вот он и сам, страшный Гумаюн. Ну да, разумеется с портфелем… Сейчас вынет доверенность, а он… А он спокойно заявит ему, что ликвидирует дела. Только и всего. Разорение? Ну уж это касается его одного. Он выплачивал и выплатит теперь всем полным рублём. Когда? В законные сроки. А кто попробует шантажировать его, подсылать Ларсонов, Парсонов, Марсонов, на тех он ещё отыщет управу у его светлости. Ну, тянуть ещё будешь, арапская морда?

Индус, обменявшись вежливым поклоном, поместился в кресле, не спешил открывать портфеля, кинул равнодушный взгляд в сторону Беляева.

— Мой личный секретарь, он не помешает?

— О, нет, — индус говорил по-французски с чересчур мягким акцентом. Дело очень простое. Маленькая формальность, выполнить которую ему хотелось бы лично, перед отъездом в деревню. Он не имел до сих пор случая завязать сношения с конторой уважаемого мистера Смита.

Размазывай, размазывай…

Мистер Смит, разумеется знает, что он, Гумаюн-Синг, клиент Джефферса и К°. И дед, и отец были клиентами этой конторы, но теперь возникло небольшое осложнение. Джефферсы, как известно, переносят центр тяжести операций в Америку, в Чикаго. Учёт для Индии понижен с пяти до трёх процентов. Между тем мистер Смит, если память ему, Сингу, не изменяет, гарантирует клиентам не меньше семи процентов.

— Да, с металла. С металла семь и шесть с бумажных денег.

К чему гнёт, к чему размазывает подлый арап? Дразнить захотел, издеваться?

— Весьма рад, что я не ошибся, — индус говорил просто и вежливо, чуть-чуть сухо, пожалуй. — Дело в том, что я намеревался просить вас взять на себя наличность, помещённую у Джефферса и К°. Те уже предупреждены. Если вы ничего не имеете против, мы могли бы покончить дело сейчас. Переводные документы у меня. Мне хотелось бы формулировать срочным обязательством. Скажем, года на три, чтобы не возиться ежегодно с балансом. Не затруднит вас?

Что это? Галлюцинация? Э… чёрт! Черномазый играет комедию. Какая-нибудь мелочь, чтобы испытать.

— Видите ли, я затрудняюсь сказать… Как велика сумма вашего вклада?

Индус порылся в портфеле, вытащил глянцевитые печатные приказы, бегло пересмотрел, сказал спокойно:

— Общая цифра восемь миллионов. Немного меньше. Семь миллионов семьсот восемьдесят три.

И снова кто-то приподнял под Смитом кресло и раз за разом, туда и сюда покачал в стороны.

Долго молчал. Спрятал свои глаза. И вдруг вспомнил с особенной ясностью, что здесь, за диваном, слушает дочь, та дочь, что минуту назад отдавала ему завещанные матерью деньги, предлагала «три тысячи» своего жениха.

Решился. И, глядя в упор в бледное спокойное лицо индуса, сказал раздельно и твёрдо:

— Вы изволили слышать, что говорят про меня за последние дни?

Индус чуть-чуть пожал плечами, учтиво ответил:

— Чем крупнее имя, тем большие толки оно вызывает.

— Гм… Ну а если я сам, обязанный честью джентльмена, признаю при вас, что ваш вклад в данную минуту имеет для меня… особую ценность, что он более, чем когда-либо, необходим мне?..

Что это? Рука индуса не тянется за приказами? Ненавистный Гумаюн обмакивает в чернильницу перо, тянет из портфеля переводный бланк?

Почти участие, смешанное с лёгким изумлением, вспыхнуло в холодных глазах индуса. Выдержал взгляд и просто ответил:

— В таком случае… мне доставит особенное удовольствие вывести столь уважаемую и старую фирму моим участием из этого маленького затруднения. Вы разрешите воспользоваться вашим телефоном, предупредить Джефферса о состоявшейся сделке?

И, когда за индусом захлопнулась дверь, председатель треста, всесильный, всезнающий Смит превратился в беспомощного, слабого старика, обвис в своём кресле, уронил голову на кучу брошюр и долго беспомощно плакал.

Слышал, как Дина дёргала его за лацканы визитки, смеялась счастливым смехом, по-детски визжала.

— Папа! Папа! Вот видите! Что бы мы делали? Я говорила. Как это кстати, как это кстати…

Запнулась на последнем слове, будто осенённая внезапным воспоминанием.

— А знаете, что я подозреваю…

Не договорила, почему-то пугливо метнула глазами в сторону жениха, густо покраснела.

— Господи! Какая чушь! Какая я глупая!