"Чернильный орешек" - читать интересную книгу автора (Хэррод-Иглз Синтия)

Глава 11

Эдмунду так и не пришло в голову поинтересоваться мнением Амброза и Мэри-Элеоноры о предстоящем браке и переселении на другой край света. Впрочем, скажи он им заранее, это отнюдь не означало бы, что молодые люди воспротивились бы воле отца. Амброз всегда сознавал свое положение младшего сына, а имея двух старших братьев, у каждого из которых уже был наследник мужского пола, у него оставалось мало шансов унаследовать имение. Был еще, разумеется, и Лисий Холм, но Эдмунд считал это несущественным, что подтверждалось отправкой им туда Фрэнсиса, а не Амброза.

Да, в Англии с землей дело обстояло неважно, а вот в Новом Свете ее было в изобилии, бери – не хочу. Там у Амброза будет возможность стать крупным землевладельцем, на что он никогда не мог надеяться дома. Что касается Мэри-Элеоноры, то выбор ее был еще скромнее. Если она не хотела всю жизнь пробыть никчемной иждивенкой, ей предстояло выйти замуж, а брак будет зависеть от ее приданого. А исходя из размеров того приданого, которое, по всей вероятности, смог бы Предоставить ей Малахия, никакого землевладельца Мэри-Элеоноре, уж конечно, не досталось бы. В любом случае Амброз был для нее лучшей партией, на которую она могла бы рассчитывать, и отказаться от такого брака было бы с ее стороны просто наивным.

Да и в качестве супружеской пары они хорошо подходили друг другу: темперамент у них обоих позволял из любой ситуации извлекать пользу, так что, едва поженившись, они уже были совершенно готовы влюбиться друг в друга. Мэри-Элеонора, хотя и не отличалась большой красотой, однако была куда привлекательнее своей сестры Руфи. Это была миниатюрная, бледная, болезненного вида девушка с темными волосами и пугливыми голубыми глазами, а еще Мэри-Элеонора имела привычку нервно переплетать и крутить пальцы рук. Она редко разговаривала в обществе, всегда предпочитая держаться в тени, но Амброз, прилагая усилия получше узнать ее, нашел, что Мэри-Элеонора обладает живым воображением и набожностью, и это его весьма восхитило.

Для Мэри-Элеоноры эта задача оказалась проще: Амброз был красив, обаятелен, настоящий джентльмен! Из детей Эдмунда он больше всех походил на него. Не такой высокий, как Эдмунд, юноша унаследовал от отца точеные черты лица, серебристо-светлые волосы и спокойные серые глаза. Веселый, добродушный, несколько легкомысленный, он без труда поддавался чужому влиянию, был непостоянен, и, честно говоря, любой мог вертеть им как хотел. Мэри-Элеонора сумела убедить себя, что это все из-за его мягкого нрава. А когда ей все же пришлось признать, что это было в нем изъяном, она вполне могла утешить себя тем, что он так же легко может находиться под ее влиянием, как и под чьим-либо другим.

При своем скудном воображении Амброз не предвидел трудностей их рискованного предприятия. В этом он был весьма похож на своего дедушку, Томаса Морлэнда: тот никогда не ждал беды, а когда она приходила, животная тяга к душевному покою часто позволяла ему ускользать от нее. И теперь, когда Мэри-Элеонора нерешительно высказала ему свои опасения, он весело отмахнулся от них.

– Я уже слышал все эти байки о Виргинии: как там плантаторы мрут, с голоду, как их убивают злобные индейцы и тому подобную чепуху. Все это было много лет назад, Нелл, в самом начале. Теперь дела в Новом Свете обстоят совсем по-другому, там уже есть настоящие города, в них – лавки, где можно купить все необходимое, и туда каждую неделю, приходят торговые суда… В Америке ты ни в чем не будешь нуждаться.

Амброз, я знаю, что жизнь в Новом Свете изменилась, – спокойно упорствовала Нелл, – но все-таки это дикая страна, совсем не то, что Англия. Нас ждет тяжелая работа, лишения и опасности. Мне хотелось бы, чтобы ты в душе подготовился к этому. Но Амброз лишь засмеялся, посадил ее к себе на колено и поцеловал в щечку.

– Ах ты, моя осторожная маленькая Нелл! Нет-нет, не годится, чтобы оба мы были такими, как ты, надо, чтобы хоть я как-то поддерживал в семье веселье! Но ты не тревожься, моя голубушка, мой отец нипочем не послал бы нас туда, за тридевять земель, да еще за такую цену, чтобы мы там просто работали и подыхали, словно скотина. Он надеется, что я стану крупным землевладельцем, а ты – знатной дамой. Да мы с тобой обзаведемся, может, имением вдвое… нет, даже втрое больше, чем весь Морлэнд! Ты будешь жить в огромном доме, ходить вся в шелках, ездить в отличном экипаже, я тебе точно обещаю.

И Мэри-Элеонора никак не могла заставить Мужа посмотреть на вещи по-иному, а когда Эдмунд рассказывал им о своих планах, то и это не лишило Амброза радужных надежд.

– Вы отправитесь в ту часть Виргинии, которую называют Мэрилендом, – говорил им Эдмунд. – Она лежит ближе к северу, и земли в тех краях на редкость плодородные и добрые. Это палатинат[33], где дружелюбно относятся в равной мере и к католикам, и к протестантам, так что вам там не будут угрожать никакие сепаратисты. И земельное пожалование, хоть оно и стало меньше, чем прежде, все еще остается весьма порядочным.

– И насколько же порядочным, отец? – поинтересовался Амброз.

– По две сотни акров на человека, если ты доставишь с собой за собственный счет пятерых трудоспособных мужчин, – ответил Эдмунд. – А это означает, сын мой, что для начала ты получишь тысячу акров… и если дела у тебя пойдут хорошо, то будет несложно купить и больше.

Глаза Амброза заблестели, и он порывисто повернулся к Мэри-Элеоноре.

– Ну вот, Нелл, ты видишь? Я же говорил, что ты станешь знатной дамой!

Но Мэри-Элеонора оставалась хладнокровной.

– А где мы найдем этих пятерых мужчин, сэр? – спросила она свекра.

– Это не трудно, – ответил тот. – Я объявлю, что мы готовы оплатить проезд пятерых здоровых и крепких фермеров, после чего останется лишь отобрать из желающих самых лучших. Многим добропорядочным людям нужна земля. Они поработают на вас по контракту семь лет, а к концу этого срока ты уже будешь в состоянии нанять новых работников, если понадобится.

Но оптимизм Эдмунда был оправдан лишь отчасти. Да, многие с готовностью вызвались за чужой счет проехаться в Новый Свет, однако мало кто из них оказался достойным, богобоязненным и трудолюбивым фермером. Это, главным образом, были люди, у которых имелись веские причины покинуть Англию, или те, кто надеялся, что в некоем месте, где их не знают, им будет легче жить припеваючи, не обременяя себя работой. Но тем не менее, проявив терпение, Эдмунд в конце концов подыскал семерых мужчин, согласившихся пуститься в это рискованное путешествие. Самыми лучшими из них были Джозеф Хэммонд, его жена Бетти и шурин Джозия Пулмен. Все трое обрабатывали небольшой участок земли на севере Йоркшира на правах бессрочных арендаторов и не так давно были изгнаны землевладельцем, сдавшим им эту землю. Было еще трое работников: Уилл Бревер, Пен Хастер и Роберт Апдайк. А также молодой скотовод Джон Хогг, плотник Сэмуел Гудмен и его жена Хестер. Хотя выбор работников вплотную касался молодой четы, мнением Амброза и Нелл опять пренебрегли. А спроси у Нелл раньше, она возражала бы против Гудменов, поскольку с первого взгляда один вид этой парочки вызвал у нее неприязнь и недоверие.

Только они их не видели до тех самых пор, пока не сели все вместе на корабль в Гулле, чтобы морем добраться до Лондона. А к тому времени возражать было, мягко говоря, поздновато. Их имущество уже погрузили на борт, все то, что, как предполагалось, могло им потребоваться: сундуки, полные одежды и белья, собранного домочадцами, топоры и прочие инструменты, мушкеты и ножи, разная хозяйственная утварь, вроде кухонных принадлежностей, иголок, кубков, мисок, ну еще такие припасы, как свечи, соль, мыло, лекарственные травы и, конечно, провизия. В этом отношении им повезло, так как один из друзей Зафании и Захарии был капитаном корабля, отправлявшегося с торговым рейсом в Виргинию, так что он смог посоветовать им, что следует с собой взять. Эдмунд пригласил его отобедать в Морлэнд, посовещался с ним и составил исчерпывающие списки. По совету этого капитана, они также прихватили семена для посадки, несколько молодых деревцев и кое-какой домашний скот: овец, цыплят, коз и стельную телку.

Было также сделано несколько уступок в пользу роскоши, хотя если бы Амброз задумался над крайней малочисленностью этих уступок, уже одно это должно было бы предупредить его, какого рода жизнь ему предстоит – ящик с книгами, набор шахмат и небольшая гитара. В самый последний момент, перед тем как сундуки были обвязаны веревками и отосланы на корабль, Мэри-Эстер разыскала Нелл и вручила ей еще одно сокровище – прекрасное распятие из слоновой кости с крестом из палисандрового дерева.

– Оно принадлежало твоей бабушке, – сказала Мэри-Эстер, – но, умирая, она оставила его мне. А ей самой отдала его моя прабабушка, Нанетт Морлэнд, поэтому твоя бабушка считала, что оно должно возвратиться в мою семью.

– Это та самая Нанетт Морлэнд, портрет которой висит в столовой?

Мэри-Эстер кивнула.

– Да, та самая. И вот теперь я возвращаю его тебе, моя дорогая. Я знаю, ты будешь дорожить этой реликвией, а она послужит тебе напоминанием, что наша любовь и молитвы всегда с тобой. Веруй в Господа нашего, Нелл, и крепко держись своей веры, что бы ни случилось.

Обе женщины печально смотрели друг на друга, отлично понимая, сколь опасным было это дерзкое предприятие.

– Я буду скучать по вам, мадам, – наконец промолвила Нелл.

Да, конечно, она будет скучать по всей семье, в которой выросла. Маловероятно, что Нелл вновь увидит хоть кого-нибудь из них.

Но когда на лондонской пристани все они взошли на борт большого корабля «Гренвель», готового к отплытию в Виргинию, в городок Джеймстаун: Амброз, Нелл, семеро кабальных слуг[34] и двое женщин, да еще тройка их личной прислуги, Рейчел, Феб и Остин, – Нелл поняла, что только у нее самой и Мэри-Эстер были мрачные предчувствия. Амброз, подобно своему отцу, воображал, что в этом Мэриленде он будет жить так же, как жил в Йоркшире, ну а слуги, если бы не думали то же, что и он, никогда бы, разумеется, не согласились составить им компанию.

В этом году, 1642-м от Рождества Христова, даже Рождество не было похоже само на себя. К уже привычным лишениям зимы добавились еще и вызванные войной. Хотя Йорк и почти весь север сохраняли верность королю, порт Гул по-прежнему находился в руках парламента, а дороги к портам на юге пролегали через занятые войсками парламента внутренние области страны, поэтому в этом году невозможно было добыть заморские товары, в обычных условиях вполне доступные.

– Апельсины и лимоны, имбирное пиво и сладкое вино… – ворчливо произнесла Анна Гетте, когда они присели в гостиной у окна. – Когда же мы увидим все это снова? И еще шелк, и ленточки… а когда я спросила у папы насчет нового платья к Рождественским праздникам, так он мне даже не ответил!

Наклонившись к окну, она протерла на замерзшем стекле чистое пятнышко и Посмотрела на морозный ландшафт. Даже вода во рву замерзла, а лебеди с озадаченным видом стояли на берегу. Время от времени то один, то другой из них пытался спрыгнуть вниз и, пробуксовав немного по льду, выскакивал обратно на берег.

– Глупые твари, – пробормотала Анна. Лебеди занимались этим вот уже полчаса. – Им бы давно уж пора научиться.

Гетта спокойно оторвала взгляд от своего занятия. Она нанизывала ягодки падуба на шелковый шнурок, делая ожерелье, такие же ягодки ярко сверкали на подоле ее бледно-голубого платья, словно капельки крови.

– Да ни к чему тебе новое платье, – заметила она. – В этом году совсем не будет больших балов, и даже если бы они и были, папа все равно не позволил бы нам бывать на них – ведь войска парламента так близко.

– О, тебе-то хорошо говорить, – раздраженно отозвалась Анна. – Тебе всего тринадцать, для тебя это неважно. А мне вот уже шестнадцать, и если я не буду знакомиться с молодыми людьми, то как же я вообще выйду замуж?

– Ну, папа об этом позаботится, – миролюбиво отозвалась Гетта, проталкивая иголку в Очередную ягодку.

Анна внимательно посмотрела на нее, раздражаясь еще больше, и вдруг вытянула руку и шлепком выбила цепочку со сверкающими ягодами из ладони сестры. Цепочка пролетела через комнату и ударилась о гладкий пол, и половина алых капелек рассыпалась во все стороны. Руки Гетты непроизвольно дернулись, чтобы спасти бусинки, а потом она посмотрела на Анну, и ее губы затряслись мелкой дрожью.

– Зачем ты это сделала? Анна крепко стиснула кулаки.

– Чтобы разбудить тебя! Да-да, разбудить и встряхнуть, размазня! Я не могу смотреть, как ты сидишь себе и сидишь, и ничего тебя не беспокоит! «Папа об этом позаботится». Ха-ха! Тебя даже не беспокоит то, что Рождество у нас будет скучным и отвратительным! Никаких званых вечеров, никаких танцев, вообще ничего приятного! Иногда мне кажется, что ничего приятного уже никогда больше у нас не будет, никогда, никогда!

– Будет, будет, – запротестовала Гетта, забыв о своем ожерелье и вместо этого спеша успокоить сестру. – Война ведь не будет продолжаться вечно. А когда она закончится, жизнь снова станет приятной.

– Когда она закончится, я уже стану старухой, – сердито сказала Анна, а Гетта рассмеялась. – Если будешь смеяться, я тебя отшлепаю! – закричала Анна.

– Ну и ладно, тогда отшлепай меня, если тебе от этого станет хоть немного легче, – миролюбиво предложила Гетта.

Кулаки Анны медленно разжались, и на ее лице непроизвольно заиграла улыбка.

– Ах, Гетта, просто дело в том, что…

– Да я понимаю. Все так тихо стало, когда уехали Амброз с Нелл. Кит с Малахией в армии, в Оксфорде, Фрэнк – в Нортумберленде. Но зато Ричард вернулся домой…

Анна презрительно фыркнула.

– Ричард! А что проку от него, если он со своей мерзкой женой, считает все мало-мальски приятное грехом? По мне было бы лучше, если бы он вообще не возвращался! Я уверена, что папа и вполовину бы так не тревожился насчет этих Ферфаксов[35] и армии мятежников, не будь здесь Ричарда.

– Да, это ставит его в очень щекотливое положение, – важно сказала Гетта. Анна толкнула ее.

– Ребенок! Да ты даже не понимаешь, что это означает. Ты просто слышала, как мама это говорит.

– Что я говорю? – спросила Мэри-Эстер, вошедшая как раз в этот момент. Пес, протолкнувшись вперед, подбежал к девочкам и ткнулся своей большой мордой в колени сначала одной, а потом другой. Его хвост так и метался из стороны в сторону. – Гетта, а почему твои бусинки на полу? Я считала, что ты делаешь ожерелье. И для кого же оно, мой цыпленочек?

– Для Хиро, – ответила Гетта, быстро вставая, чтобы подобрать бусинки.

Анна полупривстала, чтобы помочь сестре, а потом снова неуклюже опустилась на свое место у окна и нахмурилась.

– Это просто замечательно, – воскликнула Мэри-Эстер. – Завтра она приедет с малышом, поэтому мы должны подготовить для нее постель. Анна, сядь попрямее и не хмурься так. Тебе никогда не найти мужа с таким вот неприветливым видом.

– А как я вообще найду мужа, если у меня нет возможности знакомиться с мужчинами? – спросила Анна, мгновенно возвращаясь к своей давней обиде. – Мама, ну почему отец не хочет в этом году пригласить гостей? У нас же всегда бывало так много народу на Рождество?

– Дорогая моя, он просто не хочет привлекать к нам внимание, когда тут повсюду так много сторонников парламента. Ты же знаешь, что мы находимся очень близко к землям Ферфаксов, а поскольку у нас так много мужчин ушли на войну…

– Ах, черт бы побрал эту войну! И этих проклятых пуритан!

– Война скоро закончится, – попыталась успокоить дочь Мэри-Эстер. – И не забывай, что твой брат, который однажды станет хозяином этого дома…

– Наполовину брат, – поправила Анна. – И я не верю, что он станет хозяином. Папа никогда не допустит, чтобы какой-то пуританин владел Морлэндом.

– Ну хватит, Анна. Я вижу, тебе надо заняться каким-то делом. Помоги Гетте собрать ягодки, а потом можете обе прийти и помочь мне просмотреть ваши платья. Может быть, удастся их как-нибудь переделать. Пока идет война, мы должны быть бережливы.

Хотя Эдмунд сделал Ричарду, равно как его жене и слугам, больше уступок, чем нравилось ему самому, да и всем прочим в Морлэнде, Кэтрин и Ричарда их «достижения» не радовали. По вечерам, когда они уединялись за занавесями своей постели, а трое их слуг тем временем похрапывали в другом конце комнаты, они молились и подробно обсуждали свое положение, прежде чем окончательно отойти ко сну. Супруги спали в одной постели, не прикасаясь друг к другу, ибо Кэтрин лежала под одеялом, а Ричард поверх него, и между ними всегда находилось, сложенное белье. Именно Кэтрин и внушила Ричарду, что очистившиеся сердцем и душой никогда не вступают в плотские отношения, и что все эти похотливые помыслы ниспосланы самим дьяволом.

– Наш брачный союз предназначен Господом для более высокой цели, – то и дело говорила она и хвалила Ричарда за его сопротивление своему низменному естеству, пока тот, не всегда одобрявший свою подчиненную роль в их союзе, отказывался от каких-либо дальнейших порывов к сопротивлению.

Да ведь это было правильно. Он полюбил Кэтрин не столько за ее физические достоинства, сколько за умственные. Ну а если порой Ричард и испытывал страстный пыл и этакое стеснение, видел разные причудливые сны, то он даже и не трудился доискиваться причины этого. Ощущение стесненности и обделенное™ к этому времени уже в такой значительной мере стало частью его жизни, что он, пожалуй, затосковал бы по этим чувствам, если бы они вдруг исчезли.

– Муж, – начала Кэтрин в ту ночь, – мы ничуть не приблизили это семейство к Господу нашему. За все те месяцы, что мы пребываем здесь, ни единая душа не познала света истинной религии. Ни единая душа еще не спасена, Ричард! Ричард беспокойно заворочался.

– Я просто не знаю, что мы с этим можем поделать, – отозвался он. – Слуги меня ненавидят… Они даже со мной толком не говорят, когда я прямо их о чем-то спрашиваю.

– Ты начинаешь дело не с того конца, – строго проговорила Кэтрин. – Слуги в доме делают то, что и их хозяин. Твоего отца, Ричард, следует убедить закрыть эту церковь. Ты должен спасти его! А как только он возродится к новой жизни, мы сможем взяться и за остальных. За детей… надо будет только избавиться от священника-язычника. И твоя мачеха… впрочем, – задумчиво добавила она, – я не уверена, что с ней дело не пойдет еще труднее, чем с твоим отцом.

– Ну а я все-таки не вижу, что еще я мог бы сделать, – пробормотал Ричард. – Я пытаюсь поговорить с отцом, но он меня никогда не слушает. Мне всего и удается, что улучить минутку потолковать с ним, да и то – прихожу к нему, а он мне: «Не сейчас, я занят».

– Это я знаю, – сказала Кэтрин полюбезнее, – и думаю об этом. Понимаю, что ты делаешь все, что в твоих силах, но вся беда в том, что у тебя мало влияния на своего отца.

– Это не моя вина, – запротестовал Ричард, и в темноте Кэтрин, протянув руку, слегка похлопала его по плечу.

– Я знаю, муж. Вот потому я и думаю, как бы нам усилить твое влияние. И мне кажется… – последовала продолжительная пауза, настолько продолжительная, что Ричард уже решил, что Кэтрин заснула. Однако она вновь заговорила: —…настало время, когда мы должны до конца осуществить свой брак.

Во рту у Ричарда разом пересохло. Им стоило огромных усилий скрывать ото всех, что их брак никогда не был полным, потому, что если бы это стало известно, у Эдмунда возникли бы столь желанные основания для его аннулирования. Но до тех пор пока никто не знал об этом, они были в безопасности.

– Но… но почему? – запинаясь, спросил он. – Ведь это же отречение от всего, что ты говорила прежде, и для нашего брака совсем не нужно. Никто ведь не сможет доказать, что мы никогда…

– Это здесь совершенно ни при чем. Мы должны иметь детей. Ричард, у тебя должен быть сын.

– Но у меня он уже есть. Ральф…

– Твой ребенок воспитывается папистом… или настолько близким к папизму лицом, что это одно и то же. Нет, Ричард, мы должны завести сына, такого, которого мы сможем воспитать в истинной вере. Ты, должно быть, и сам видишь, что твой отец любит Ральфа до безумия. Рождение ребенка укрепит наше положение и усилит твое влияние на отца. Ральфа скоро отошлют в школу. А после его отъезда у нас появится свободное пространство для нашего ребенка. И как знать – быть может, удастся отыскать какой-нибудь способ скомпрометировать твой первый брак. И тогда, возможно, наш ребенок займет место Ральфа.

Ричард молчал, ведя борьбу с самим собой. Слова его жены казались такими бессердечными… тем более что, помимо своей воли, Ричард просто обожал Ральфа и желал лишь одного: чтобы мальчик проявлял к нему хоть какую-то привязанность. И при всем этом он понимал, что Кэтрин была права, новый ребенок помог бы его делу. Понимал он также и то, что Эдмунд частенько бросал на Кэтрин пытливый взор, любопытствуя, почему же она до сих пор не беременна. К тому же после всего прошедшего времени, после их длительного воздержания…

И, словно читая его мысли, Кэтрин довольно дружелюбно сказала:

– Я понимаю, дорогой мой супруг, что тебе это будет нелегко и отвратительно, но помни, во имя чего мы грешим. Нет-нет, мы не должны уклоняться от нашего долга, особенно когда задача столь трудна, почти неосуществима. Иди же, я готова, откинь одеяло.

– Кэтрин… ты уверена?

– Да, и я не страшусь. Ведь это ради истинной, достославной и чистой веры!

Трясущейся рукой Ричард оттянул в сторону одеяло и заполз под него. Благодаря Господа за эту темноту, он потянулся к Кэтрин. В его мозгу тяжело рокотал бурный водопад воспоминаний, и от отчаянной борьбы между его прежней личностью и новой, между его плотью и заново родившейся душой, между его нынешней целью и тайными, сладкими воспоминаниями он затрепетал. Кэтрин, однако, оставалась спокойна, тело ее было неподвижным и жестким, не вздрогнув даже тогда, когда его руки коснулись ее холодных и тонких ног. Но у нее ведь не было никаких сомнений, а прежде всего – никаких воспоминаний. Трясясь, Ричард распустил шнуровку ее Ночной рубахи, а когда он просунул внутрь руки и обхватил ими маленькие и незрелые грудки Кэтрин, он услышал, как она наконец-то испустила легкий вздох, и, невидимый в темноте, Ричард удовлетворенно ухмыльнулся.

Теплый сентябрьский день близился к концу. Это был нежный, навевающий дремоту день, раскрашенный во все яркие цвета позднего лета: золотистые, рыжевато-коричневые и красные. В такой-то вот день, думал Кит, они с Хиро с удовольствием поднялись бы верхом на холм Попл и посидели бы, а то и просто растянулись на травке… Много бы они не разговаривали, нет, просто смотрели бы на поля или ввысь, в небеса, ощущая, как теплый, напоенный запахами пшеницы сентябрьский воздух легко касается их щек. Они лениво пожевали бы былинки травы, вдыхая аромат горячей земли и первый, еще отдаленный, лазурный привкус осени.

Ну что ж, он и сам провел весь этот день, просидев на траве и придерживая своего коня, только вот было это совсем по иной причине. Зима, весна и лето пролетели в энергичном и решительном укреплении власти короля над западными районами страны. Август прошел в длительной осаде Глостера. А когда в конце концов сложившееся там положение заставило огромную армию Эссекса поспешить из Лондона на его выручку, король решил оставить Эссекса в Глостере и отвести свои войска, чтобы вклинить их между армией парламента и Лондоном. Киту казалось, что они вернулись в точности к тому, где уже были год назад: обе армии снова соревновались в стремительной гонке к Лондону, и ни одна из сторон так ничего и не выиграла, чтобы хоть было видно, на что же потерян целый год его жизни.

Нет, конечно, были и приятные воспоминания, было то, на что он мог с удовольствием оглянуться назад. Зимовали они в Оксфорде, и Кит со смешанными чувствами бродил по городу при столь отличных от прошлого обстоятельствах. По воле судьбы принц Руперт расположился в прежнем колледже Кита, при церкви Христа, и Киту довелось провести там уйму времени с принцем и его близкими приятелями. Принц же привязался к Киту, поскольку оба они были как раз тем типом молодых людей, которые нравятся друг другу, и в итоге Кит был повышен в звании и стал лейтенантом своего отряда[36]. Понравилось это Гамилю или нет, но Кит был безупречным солдатом, чтобы протестовать или как-то помешать его продвижению. Если кузены оказывались вместе в одной компании, то Гамиль вел себя так осмотрительно, что никому и в голову не могло прийти, будто они в ссоре. Порой даже самому Киту казалось, что неприязнь к нему Гамиля уменьшилась.

Да, это было одним из приятных эпизодов. К прочим относились волнения от самой кампании, трудные верховые переходы и яростные атаки, пьянящее возбуждение от успеха. А еще были радость боевого товарищества и вечера вокруг костра, дружеские попойки, смех, шутливые тосты за Роберта-дьявола[37], и за его пуделя Боя, которого величали то сержантом, то майором, то даже генералом, не говоря уже о веселых песнях, о треске расслабляющихся усталых мышц и о покос, наступавшем после всего этого, когда принц мог пригласить его вместе совершить прогулку перед сном… О, как приятно было видеть его изящный профиль, словно выгравированный на фоне летних звезд, ощущать тяжесть его руки на своих плечах и тепло дружелюбного носа Боя, приютившегося на другой руке у принца!

Однако все то, что вспоминал Кит, по большей части не было приятным. Чем больше он воевал, тем больше его охватывала горечь попусту растраченной жизни. За что, собственно говоря, они сражались? За что сражался любой из них? Какие блага сулила им война? Кит никогда не высказывал своих мыслей вслух, поскольку знал, что ничего подобного не испытывали прочие: Руперт и Мориц, Гамиль и Даниел, даже Малахия… Для принца, например, это было делом славы и чести, он защищал свою родню. Мориц послушно во всем следовал за Рупертом: он слишком сильно любил его, чтобы нуждаться в какой-либо иной причине. Гамиль и Даниел находились в привычной стихии, повод для них был несуществен. А у Малахии от такой жизни в жилах кипела кровь. Но ни у одного из них не осталась дома жена, которую любили бы больше славы, не остался маленький сын, растущий теперь вдалеке от отца… И этих потерянных месяцев, проведенных без них, уже не вернуть никогда. Боже милосердный, только бы новый поход стал решающим, и все они тогда смогли бы разойтись по домам! Принц, как всегда, был полон оптимизма, но Кит уже перестал верить в успех, он только надеялся и возносил молитвы.

Они простояли на месте до темноты в ожидании приказа короля. Эссекс едва не перехитрил их, поскольку они ждали, что он проследует одной дорогой, а граф взял да и отправился совершенно другим путем. Руперт ожидал немедленной схватки и собрал всю кавалерию у Бродвей-Дауна. Но когда уже начало темнеть, а они так и не получили депеши, принц призвал к себе своего пажа Себа, Гамиля и Даниела и вместе с ними ускакал на поиски короля.

По мере того как садилось солнце, становилось прохладнее, и Кит поплотнее завернулся в свой плащ. Теперь его шафрановый цвет потемнел и запачкался, но сукно по-прежнему оставалось надежным сукном Морлэндов, плотным и стойким против любой непогоды. Теперь, при построении, шафрановых плащей было не так уж много. Двое пали при Бристоле, один – при Личфилде, а еще одного ранили при Чалгрове и спустя два дня он скончался от лихорадки. Это был маленький Дэви Каллен. Когда он умирал, Кит держал его в своих объятиях, ибо юноша жалобно кричал и звал свою мать. Ему было всего шестнадцать лет, и от боли он совсем обезумел. Две пули из мушкета раздробили его бедро, так что, может быть, и к лучшему, что его унесла лихорадка: он ведь больше не смог бы ходить. К этому времени почти у всех них имелись почетные раны. Малахия мог бы похвастаться тремя шрамами, а у Кита было рассечено левое предплечье. А вот Гамиль пока еще не получил ни царапины. Даниел говорил, что так уж заведено: бывалые воины знают, как уберечь себя, а первыми раны всегда получают самые неопытные юнцы.

Но вот, наконец, началось какое-то движение. Возвратился Руперт. Его огромный белый жеребец сверхъестественно светился во мраке, когда он легким галопом влетел на это поле, хотя скакунов его спутников Кит вообще не мог разглядеть. Прежде чем был отдан официальный приказ, просочились вести. Руперт отыскал короля в его походной квартире, застав его за карточным пикетом в компании лорда Перси, и сумел настолько тронуть его своим красноречием, что получил приказ выступить немедленно. Король должен был последовать за ними с главными силами армии. Трубачи протрубили команду «по седлам!», и кони, разом пробудившиеся от дремоты знакомым звуком, норовисто забили копытами. Кит держал Оберона накоротке, пока подтягивал подпругу, а жеребец тем временем так и вертелся по кругу, горя желанием поразмяться после вынужденного бездействия этого долгого дня. Старательно выбрав момент, Кит вдел ногу в стремя и наполовину оседлал коня во время одного из его кругов. Когда же он окончательно устроился в седле, все воспоминания улетучились, уступив место солдатской привычке. Еще не успев попасть ногой в другое стремя, он принялся собирать вокруг себя свой отряд.

Полк Руперта шел походным маршем всю ночь и к рассвету добрался до Фарингтона. Здесь от одного разведчика узнали, что Эссекс был впереди них, прорываясь по бездорожью к Ньюбери. Если он достигнет этого городка, ничто уже не сможет помешать ему вернуться в Лондон. Они сделали остановку, чтобы накормить лошадей и проглотить холодный завтрак, и тут же снова очутились в седлах, устремляясь за неприятелем по горячему следу. Им удалось нагнать армию парламента около Хангерфорда. Руперт без промедления велел начать атаку, и его приказ передавался устно, от человека к человеку, с тем чтобы во вражеском арьергарде не услышали сигнала труб. Кавалерия принца обрушилась на противника яростно, и схватка была короткой, но жестокой. Тут заморосил мелкий дождик, стемнело, войска Эссекса были утомлены: они шли целый день без остановки. И в конце концов Эссекс отвел своих людей обратно в Хангерфорд. Руперт совершенно измотал их и запер войско неприятеля в городке до подхода к ним основных сил короля, после чего можно было бы двинуться на Ньюбери. Теперь их положение упрочилось: Эссекс оказался отрезанным от столицы и вынужден был атаковать, тогда как от короля требовалось лишь пересидеть его. Однако на сей раз король был импульсивен, и в тот же вечер, вечер девятнадцатого сентября, Руперт привез в свой полк весть, что назавтра им предстоит сражение.

Кит был вместе с Гамилем, когда Даниел сообщил тому новость. Последовало короткое молчание, и Даниел с Гамилем выразительно посмотрели друг на друга. Наконец Гамиль промолвил:

– Принц, конечно, обратил его внимание на то, что у нас не хватает боеприпасов, а провиант, направленный из Оксфорда, все еще находится в пути?

– Обратил, обратил…

– И король тем не менее намерен завтра дать сражение?

Даниел в задумчивости поскреб зудевшие укусы вшей.

– А Бог его знает, – сказал он. – Королю следовало бы прислушаться, раз уж сам принц советует ему проявить осторожность… Эх, сдается мне, он так разволновал свою королевскую кровь еще в Бродвей-Дауне, что теперь уж ничто не удержит нашего маленького короля. Он прямо-таки сгорает от нетерпения, ну а принц сдерживает его! Да, эта картинка могла бы и покойника рассмешить!

Гамиль пробурчал что-то негодующее, а Даниел хлопнул его по спине.

– Ах, да не терзайся ты так! Таким, как мы с тобой, все равно ничего с этим не поделать. Да и мир наш был бы, знаешь ли, скучным, если бы все люди преуспели в одном и том же занятии. Вот мы с тобой… мы втроем… – из вежливости поправил он себя, бросив короткий взгляд в сторону Кита, – стало быть, мы втроем – солдаты, а солдатское дело – подчиняться и сражаться, когда велят, сражаться и сражаться, покуда тебе не скажут: все, хватит. Так что давай лучше отыщем какой-нибудь маленький костерчик, чтобы погреть ноги, и немного эля – согреть кишки. Пойдем, Кит, поможешь мне развеселить твоего угрюмого кузена.

Кит еще долго впоследствии вспоминал тот вечер. Ночь выдалась холодной, наверное, близились первые заморозки, и от этого холода сердцевина костра была темно-красной и пылала ярко и неистово, словно у огня была некая собственная срочная цель. Они сидели вокруг него, и мощные отблески костра ударяли вверх, им в лица, отбрасывая от их носов и бровей причудливые, дьявольски изощренные тени, придавая знакомым чертам друзей фантастический вид. Пламя поблескивало на высокой оловянной кружке, из которой пил Даниел, оттеняя золотое мерцание распятия на его крепкой смуглой шее, под бородой. Свет костра превращал окружавшую их темноту в совсем уж непроглядный мрак, и они казались отрезанными от всего на свете – от мира, от времени, от завтрашнего дня – в этом волшебном кругу морозно-красного огня, горьковатого эля и грубоватых смеющихся голосов… А потом вприпрыжку прискакал Бой, протиснулся в их круг, и огонь мигом изменил белый цвет его шерстки на румяно-розовый. Кит поднял глаза на его хозяина, и ему показалось, что принц башней вздымается куда-то в темноту, словно гора: его голова была настолько выше отблеска костра, что когда он говорил, его слова ускользали от Кита, и позднее он так и не смог вспомнить их. Он помнил лишь россыпь золотистых искорок, уносящихся ввысь и окружающих голову принца крохотными звездочками.

Битва была кровавой и мучительной. Они сражались весь день, атакуя, перестраивая ряды и снова бросаясь на упрямые и неподатливые шеренги лондонского ополчения и их стрелков. А когда наступила темнота, они все равно продолжали биться, пока сражение не зашло в тупик. Ни одна из сторон не выиграла ни метра чужой земли. Король приказал отвести войска в сторону Оксфорда, и как только они покинули поле боя, «круглоголовые»[38] повалились там, где стояли, и уснули на земле, на которой только что проливалась кровь. А королевские конники, проскакав немного, спрыгнули со своих измученных лошадей, расседлали их и уснули, положив головы на седла. Кит смертельно устал, да еще был немного контужен: его слегка задела пуля от мушкета, и хотя особого вреда она не принесла, разве что ободрала кожу, сам удар ошеломил его, и воспоминания об этом дне были весьма грустными. Он помнил только этот шум, эти пронзительные крики, это страшное усилие удержаться в седле и продолжать сражаться, сражаться, час за часом… А когда Кит лег на землю, ему показалось, что он без всяких усилий погрузился в яркий и спокойный круг от света костра, да-да, того самого, из предыдущей ночи. Вот это и было реальным, куда более реальным, чем сражение. И день незаметно ускользнул от него в прошлое. Кит уснул.

Ему снился сон, и он проснулся от собственного крика, не понимая сначала, где он находится и что вообще происходит. Кит посмотрел вверх, в серое, сыпавшее мелким дождиком предрассветное небо, а потом в поле его зрения ворвался контур головы Оберона – это конь повернулся посмотреть на что-то. И тут Кит вспомнил все и сел. Повсюду вокруг него высились приземистыми буграми спящие люди, повсюду были видны темные очертания дремавших лошадей. Но на самом краю поля было какое-то движение, передвигались всадники. И среди них был Руперт. Страдание, пережитое во сне, никак не желало оставлять его и наяву, и Киту захотелось успокоиться, побыть вместе с друзьями. Его страшило это странное чувство одиночества при пробуждении. Он очень хотел позаимствовать у Руперта хоть немного его энергии и уверенности.

Огонь! Этот круг от света костра, эти причудливо затененные лица, смех и разговоры… впрочем, этот звук куда-то исчез из его памяти, словно они находились за стеклом, а он был снаружи и разглядывал их через окно. И одно лицо было больше остальных… И вот он уже с усилием поднимался на ноги, уже тянулся за седлом, чтобы водрузить его на спину Оберона, и воспоминание, от которого его сознание старалось отгородиться, вернулось к нему. Да, это смеющееся лицо принадлежало Малахии, он хохотал в свете костра, по другую сторону того невидимого барьера, и было это только вчера. Малахия не вернулся с поля боя. Кит видел, как он упал, нет, это было не во время первой атаки и не во время второй… Кит точно не знал когда, но Малахия не вернулся…

Кит оседлал Оберона, пальцы его онемели от сырости и холода. Он неловко возился с застежками, но уставший Оберон терпеливо стоял, не двигаясь. Кит довел его в поводу до Руперта, пролагая себе дорогу среди крепко спящих людей, не замечавших даже, когда он ненароком спотыкался об их тела. Лицо Руперта было мрачным, однако принц не выглядел усталым, нет, он был крепким как скала и непобедимым. Кит жадно впился в него глазами, поражаясь его спокойной уверенности и выдержке.

– Мы отправляемся на поле битвы, – сообщил Руперт. – Там скоро, как только рассветет, появятся жадные до падали хищники, и они растерзают все, что движется. А там ведь могут оставаться раненые, нуждающиеся в помощи. Ты поедешь?

Кит кивнул и обвел взглядом группу, окружавшую принца: нет, это был не отряд, просто несколько человек, вероятно, привязанных к Руперту, вроде него самого, влекомые потребностью, более сильной, чем сон.

– Тогда садись в седло, – сказал принц. – У меня есть еще одно дело – я должен отыскать Фолкленда. Он ненавидел эту войну, и все-таки когда потребовалась его жизнь, он отдал ее без колебания. Я должен привезти его тело.

Никто, конечно, не произнес вслух, что лорд Фолкленд ненавидел также и принца. Да, погибнуть за великое дело – прекрасно, но погибнуть за дело, в которое ты сам не веришь, – трагедия.

Всадники неторопливо скакали к месту вчерашнего сражения. Над полем висел туман, он, словно дым, цеплялся тонкими нитями за скорчившиеся повсюду, потемневшие от росы фигуры, молоком собирался в ложбинках… Зрелище было неземное, фантастическое, становящееся более кошмарным из-за красоты этой легкой дымки. Они продвигались вперед медленно, высматривая уцелевших. Их можно было отличить по простому прикосновению: мертвые уже окоченели и были холодными, очень холодными… Малахию Кит отыскал, как ему показалось, спустя значительное время. Он лежал лицом к земле, немного в стороне, как бы сам по себе, прямо там, где упал. Перевернув его, Кит увидел, что вряд ли он долго мучился: выражение лица Малахии было спокойным, таким спокойным, как будто смерть явилась за ним во сне.