"Чернильный орешек" - читать интересную книгу автора (Хэррод-Иглз Синтия)

Глава 12

Земля, которую выделили Амброзу и Нелл, находилась на северном берегу реки Пэтаксент. Это была превосходная местность с плодородной почвой, красивыми высокими деревьями и стремительными ручьями, а еще им дали четыреста акров болотистой земли вдоль реки Литл-Чоптенк. Только спустя некоторое время они обнаружили, что этот последний участок располагается на восточном побережье Чесапикского залива, то есть на противоположном берегу от их имения. Строго говоря, прошло более года, пока они толком выяснили это, поскольку первым делом им пришлось расчищать основной участок от этих красивых деревьев, потом возводить дом, а потом еще и огораживать его…

Целых девять недель они пересекали Атлантический океан. Моряки говорили им, что это было вполне удачное и быстрое плавание. Однако переселенцам было не до скорости, они думали только об омерзительной погоде, о неистовых водах океана, о морской болезни, о неудобствах и монотонности путешествия. Порой им целые дни приходилось просиживать в темном, отвратительно пахнувшем трюме, питаться лишь сыром, корабельным хлебом из испорченного зерна да соленой рыбой, запивая все это скудным глотком слабенького пива. Их терзали тошнота от качки, а потом еще и вши с клопами и разные болезни – словом, мало кто из них не мечтал бы никогда не слышать и не знать об этом Новом Свете. Нелл и Амброзу удалось сохранить относительную бодрость духа. Амброз забавлялся тем, что организовал из пассажиров хор и устраивал музыкальные представления, ну а Нелл помогали молитвы и надежды на будущее. Еще находясь на борту корабля, Нелл обнаружила, что она беременна, и это позволило ей увереннее смотреть в будущее. Предстоящее материнство влило также новые силы в молитвы, которые она возносила преимущественно под покровом темноты, поскольку большинство пассажиров были пуританами того или иного толка. Ну и как это всегда принято у людей низкого происхождения, они подозрительно относились ко всему, что даже отдаленно походило на папизм. Нелл очень старалась не обнаружить присутствия подарка Мэри-Эстер, запрятанного в самой глубине одного из сундуков.

Во время этого путешествия она куда больше узнала об их кабальных слугах и в целом, была рада, что ей предоставилась такая возможность, пока они еще не заброшены судьбой все вместе в незнакомые земли. Нелл обнаружила, что чета Хэммондов и Джозия Пулмен были глупыми и безразличными ко всему людьми, трудолюбивыми, но не имевшими никакого образования, ни духовных устремлений, ни мыслей о будущем. Они трудились на своей земле точно так же, как это делалось испокон веков, не думая о времени. Они страдали в тяжелую годину, но им никогда не приходило в голову воспользоваться ситуацией, когда дело шло на лад, и накопить хоть что-нибудь на черный день. Их прежний землевладелец умер, а новый, который, ясное дело, был куда моложе и энергичнее, стремился получить побольше дохода от своей собственности и сильно поднял их арендную плату. Хэммондам было не под силу выплачивать дополнительные деньги, и потому молодой хозяин выгнал их, и супруги вынуждены были скитаться по стране, Пока случай не занес их в раскинутые Эдмундом сети. Нелл понимала, какой от них будет толк: Хэммонды станут делать то, что им прикажут, – конечно, при условии, что их задания окажутся достаточно просты, – и делать это они будут хорошо, хотя и медленно. Но любой чрезвычайный случай или даже просто перемена ситуации поставила бы их в тупик, и они стояли бы столбом и тупо таращили глаза, пока кто-нибудь не вызволил бы их из беды или не объяснил бы им, как надлежит справиться с затруднением.

Среди простых работников спокойным и надежным человеком был только Роберт Апдайк. Старше остальных, ему уже стукнуло тридцать восемь лет, он имел вид довольно привлекательный. Да, люди такого склада обычно бывают умелыми и смышлеными работниками. Нелл обладала чем-то вроде удивительного таланта общения с людьми – тот же дар, что был у ее сестры Руфи в отношении животных – она могла многое в них чувствовать, хорошие ли они или плохие, какой из них можно извлечь прок. И Нелл с самого начала поняла, что в Роберте было что-то такое… какой-то изъян, нет-нет, не то чтобы явный порок, но во всяком случае некая слабость. И эта слабость проявилась, когда они провели в плавании несколько дней: он был пьяницей, причем такого типа, что порой мог оставаться трезвенником по нескольку месяцев кряду, а потом вдруг пускался в безумный запой, который на несколько дней делал его ни на что не пригодным и еще несколько дней после запоя он «болел». Этим-то и объяснялось спокойствие Роберта, равно как и тот доселе непонятный факт, что, хотя он и был хорошим работником, его прогоняли с одной фермы за другой.

Уилл Бревер, мужчина огромных размеров, обладал силой гиганта и мозгами недоразвитого карлика. У него было широкое красноватое лицо, постоянно расплывшееся в улыбке; жесткие и сухие белесые волосы, стоявшие торчком на голове, словно щетина на метле. Но никакого вреда он в себе не таил, просто он был как бы недоделан, и ниспослан в этот мир готовым лишь наполовину. Впрочем, как вскоре обнаружила Нелл, Пен Хастер тоже оказался недоделанным: у него отсутствовали напрочь всякие понятия о морали. Он ехал вместе с Уиллом, и было совершенно очевидно, что куда бы ни направили они свои стопы, Пен использовал крепкие мышцы Уилла и его по-детски добродушный нрав, чтобы окружить себя теми или иными удобствами. Он был невысоким, пронырливым, довольно неприятным созданием, с долей этакой звериной ловкости, когда надо было унюхать пищу или отыскать убежище. А еще он обладал коварным, скупым, трусливым, ленивым нравом и совершенно не умел отличать добро от зла.

Самым молодым из кабальных слуг был скотовод Джон Хогг, ему было всего двадцать. Он, разумеется, умел обращаться с животными, похоже, нутром чуя, как отбирать из них самых лучших, и исключительно благодаря его усилиям стельная телка пережила это путешествие. Когда погода совсем ухудшилась, он сидел в ее крошечном стойле и баюкал голову телки в своих руках почти два дня кряду. Однако с людьми Джон был угрюм, груб и даже жесток. Нелл предположила, что он затаил обиду в душе, только не знала, чем или кем она вызвана.

И оставались еще Гудмены, плотник и его жена. Сэму было тридцать два, Хестер лет на пять-шесть моложе его, и вот эту парочку Нелл боялась, чувствуя в них какое-то зло. Нет, внешне они ничем не проявляли дурных намерений: Гудмены были вежливы, сообразительны, дружелюбны и прилежны. Вполне вероятно, что Сэм был отличным плотником, а Хестер ткачихой, оба получили прекрасные рекомендации от своих хозяев, которые, по мнению Нелл, конечно, ошибались. Еще до окончания их плавания она заподозрила Хестер в воровстве, поскольку пропало несколько мелких вещей, только вот доказать ничего Нелл не могла. Она лишь насторожилась, а свои опасения не стала доверять никому. Амброз бы только рассмеялся, а ее служанки Рейчел и Феб, хотя и могли бы проявить понимание, говорить с ними об этом было бы ошибкой. Нелл оставалось просто ждать и внимательно наблюдать.

Мэри-Элеонора и остальные женщины в течение месяца жили в городе Сент-Мэри, пока мужчины строили дом в имении. И за этот месяц она наслушалась предостаточно рассказов о лишениях и трудностях жизни плантаторов, от которых более слабой женщине, чем она, впору было сдаться, а то и вовсе умереть. Но Нелл также узнала и много полезного. Женщина, у которой она временно остановилась, была женой торговца одеждой, прожившего в Виргинии двадцать лет. Для плантаторов они считались богатыми и пользовались уважением переселенцев. Ее муж был членом виргинской ассамблеи, пока они не переехали в Сент-Мэри вскоре после основания города.[39]

– Самое первое, что вам понадобится, моя дорогая, – говорила ей миссис Колберт, – это большая лодка и причал, в противном случае вы просто никогда не сможете вообще покидать свой дом. Мы ведь живем у воды и пользуемся этим. А еще вам надо заготовить на зиму побольше припасов: тут может быть очень тяжело, по-настоящему тяжело, а урожая в этом году вам не собрать, раз уж приехали так поздно. Конечно, – продолжала миссис Колберт, – тут у вас будет рыба. Крабы и устрицы, а также утки и гуси, если ваши люди хорошо владеют своими ружьями, но вам придется покупать зерно и пшеницу, и это обойдется вам весьма недешево.

– Денег у нас совсем немного, – призналась Нелл слегка встревоженно.

Миссис Колберт засмеялась.

– Ах, деточка, да у кого же их много? Сомневаюсь, найдется ли на весь Мэриленд хоть сотня монет. Но у вас есть много ценных вещей для обмена. Будь я на вашем месте, – практичным тоном продолжала она, – я бы продала вашу телку. У вас меньше шансов сохранить ее в течение зимы, чем у тех, кто уже обосновался, и было бы просто преступлением потерять животное впустую после того, как вы сумели привезти ее в такую даль. А цену вы за нее получите хорошую. Скот здесь пока что – вещь достаточно редкая. Вы продадите телку, а если вам понадобится молоко, то следующей весной вы сможете добыть себе какую-нибудь козу.

– Я поговорю об этом со своим мужем, – пробормотала Нелл, и миссис Колберт добродушно похлопала ее по руке.

– Это правильно, что вы проявляете лояльность. Но я-то понимаю, и вы это понимаете, что в вашей маленькой семье решения всегда будете принимать именно вы. Ну, что еще я могла бы вам порассказать?

– Может быть… о том, чего мне следует остерегаться, – подсказала Нелл.

Лицо миссис Колберт сделалось серьезным.

– Болезней и смерти – чего же еще? Я уже давным-давно приехала из Англии, но до сих пор помню, как тяжело приходилось в первые несколько лет… Я привыкла, что всегда можно послать кого-то за нужными тебе вещами, привыкла, что можно заказать себе из города все необходимое, можно нанять мужчину или женщину – и они быстро сделают все, что ты не желаешь делать сама. А здесь вам придется рассчитывать только на себя. Тут нет ни дам, ни утонченных джентльменов. Есть мужчины и женщины – вот и все. Я знаю, что вы привезли с собой служанок…

– Это была не моя идея, а родителей моего мужа, – быстро ответила Нелл. – Я и не надеялась, что буду жить здесь так же, как жила дома.

Миссис Колберт одобрительно кивнула.

– Я рада, что вы понимаете это… значит, потрясение у вас будет не таким сильным. А теперь об опасностях, да? В особенности запомните: запирайте весь свой скот на ночь, а зимой держите у самого дома, потому что волков тут плодится все больше, и они такие же наглые, как и двуногие разбойники. А индейцы… никогда не доверяйте индейцам.

– А я слышала, что индейцы в этой части света дружелюбны, разве нет? – в замешательстве спросила Нелл.

Рот миссис Колберт вытянулся в зловещую линию.

– Никогда не доверяйте индейцам, – повторила она. – Тогда, еще в двадцать втором году, мы тоже думали, что они дружелюбны. Мы прожили в мире и согласии с ними несколько лет и даже принялись обращать их в христианство, а потом однажды без всякого предупреждения они на нас напали. Вырезали почти четыре сотни наших людей и еще столько же умерли потом от голода, потому что мы не смогли даже выйти из домов, чтобы собрать урожай. Я не стану рассказывать вам о том, чего я тогда навидалась, деточка, а не то вас по ночам будут мучить кошмары. Я только вот что вам скажу: никто и никогда не в силах распознать, что может взбрести на ум индейцу. Если вы увидите его достаточно близко от себя, чтобы выстрелить, то сразу стреляйте. И не медлите, не трудитесь задавать ему вопросы. Нелл была потрясена, но от замечаний удержалась. Не в ее нраве было судить поступки других. Но рассказ миссис Колберт врезался ей в память, и Морлэнд казался ей теперь бесконечно далеким, словно его и вовсе не было.

Эдмунд отнюдь не испытывал восторга, когда в начале 1643 года в Йорк вернулся Фрэнсис в компании шестерых мужчин с Лисьего Холма, поскольку он стал офицером личного полка герцога Ньюкасла[40], набранного в приграничных районах, людей которого любовно называли «барашками» Ньюкасла из-за их форменных камзолов, сшитых из белой неокрашенной шерстяной пряжи. Когда Фрэнсис заявился в Морлэнд, Эдмунд принял его холодно. Но сам Фрэнсис поначалу и не заметил этого, поскольку его отец всегда был сдержан в проявлении чувств, а Фрэнсис со своим легким нравом считал привязанность и одобрение со стороны родителя вещами, не требующими наглядных подтверждений.

И к тому же все остальные члены семейства встретили Фрэнсиса весьма тепло. Анна повисла у него на руке, глядя на него с восхищением. Он всегда был ее любимцем, поскольку ближе всех остальных был к ней по возрасту и уделял ей внимание в ту пору, когда прочие мальчишки игнорировали ее, считая досадной помехой. Гетта и Мэри-Эстер устроились рядом с Фрэнсисом со своей работой – в военное время беспрестанное шитье, казалось, еще больше, чем когда-либо, стало уделом женщин – и расспрашивали его с весьма лестным интересом. А Ральф и Эдуард внимательно изучали его саблю и пистолет, флягу для воды и шпоры, молча сражаясь за табуретом Фрэнсиса за право первым примерить его шляпу.

Когда Эдмунд получил возможность спокойно поговорить с сыном, он холодно произнес:

– Я отправил тебя в Лисий Холм, чтобы ты защищал его. Если бы я желал видеть тебя здесь, в Йорке, я бы вовсе не стал отсылать тебя из дома.

Фрэнсис обаятельно улыбнулся. Внешне он очень был похож на Кита, только с более мягкими чертами лица, да и по всему истинный Морлэнд: темные волосы, синие глаза, которые слегка косили из-за высоких скул, придавая ему до странного кошачий облик.

– Разумеется, сэр, – почтительно ответил он. – Но когда милорд Ньюкасл явился вербовать новобранцев, а кое-кто из людей заявил ему вот это же самое, что, мол, они нужны дома, чтобы защищать собственные стены, он им и говорит: «Защищать от кого?» А когда они ему ответили, что от врага, он сказал: «Да вы что, ребята, ведь самое лучшее место бить врага – это поле битвы, а единственный путь попасть на битву – это вступить в армию». Так что, конечно, после этого нам пришлось пойти.

– Пришлось? – переспросил Эдмунд. Фрэнсис, не заметив тона его голоса, продолжал:

– Он прав, разумеется: случается так, что человек должен идти навстречу опасности, а не сидеть дома и дожидаться ее. Даже Арабелла в конце концов поняла это.

– Она очень расстроилась, узнав, что ты уходишь? – спросила Мэри-Эстер.

– Фрэнсис женился на своей кузине Арабелле Морлэнд всего несколько месяцев назад.

– Поначалу, конечно, но спустя некоторое время она привыкла к моему отсутствию, поскольку, видишь ли, почувствовала себя хозяйкой. А кроме того, счастливая судьба помогла нам поднять ей настроение: я вот все приберегаю эту новость, Отец, мадам, Арабелла ждет ребенка!

– О, Фрэнсис, вот уж действительно превосходная новость! Но как же для нее печально, что тебе придется быть вдалеке от дома, – заметила Мэри-Эстер.

– Да, – беззаботно ответил Фрэнсис, – но к тому времени, как родится младенец, я надеюсь вернуться. Эта война не может продлиться дольше. К сбору урожая с ней будет покончено.

Эдмунд встал.

– Сомневаюсь, что даже твое присутствие в армии ускорит завершение войны к этому сроку, – гневно произнес он. – Я крайне возмущен тем, что ты добровольно идешь сражаться. Твое место дома, в имении, которое я доверил тебе. Если бы я знал, сколь низко ты ценишь этот дар, я бы распорядился им более осмотрительно.

Фрэнсис в изумлении уставился на отца.

– Сэр, – запротестовал он, – вы просто не понимаете…

– Я отлично все понимаю. Я отправил тебя в Лисий Холм, потому что ему угрожала опасность, и я считал твое присутствие там необходимым для его защиты. А ты бросил его на попечение беременной женщины и нескольких слуг! Следовательно, я вынужден считать, что либо ты сомневаешься в правильности моего суждения, либо тебе совершенно безразличен мой дар.

Фрэнсис побагровел от гнева и страдания.

– Нет, сэр, ни то и ни другое, – страстно ответил он. – Я полагал, что войдя в лета, я вправе иметь собственное мнение о том, в чем более всего состоит мой долг.

– И ты еще смеешь говорить мне о долге?! Да разве ты не знаешь, что первый долг сына – повиноваться своему отцу? Все, чем ты владеешь, ты получил из моих рук! А может быть, ты замыслил проложить себе в этом мире иной путь, поскольку ты так крепко полагаешься на свое суждение и так мало – на мое?

Фрэнсис уже готов был выпалить не менее резкий и гневный ответ, но тут его внимание отвлекли какое-то неожиданное движение и возглас. Гетта вонзила иголку себе в палец и вскочила на ноги, держа руку далеко на отлете, чтобы не закапать кровью свое шитье. Со стороны это выглядело ничтожнейшей случайностью, но когда Фрэнсис взглянул на нее, она перехватила его взор и с мольбой в глазах покачала головой. Никто не заметил этого жеста, кроме него, и потому Фрэнсис, прикусив губу, лишь пробормотал негромко:

– Нет, сэр. Эдмунд отвернулся.

– Я еще поговорю, с тобой попозже. Не возвращайся в Йорк, пока не повидаешься со мной… возможно, у меня будут кое-какие поручения для тебя в городе.

С этим он и оставил их. После недолгого молчания Мэри-Эстер мягко сказала:

– Фрэнсис, ты поступил нехорошо.

– Он обвинил меня в неблагодарности, – сердито пробурчал Фрэнсис.

Мэри-Эстер покачала головой.

– А в чем ты едва не обвинил его? В измене? Я же видела, что эти слова уже трепетали у тебя на губах. И если бы Гетта тебя не остановила, ты бы высказал ему свои взгляды на долг мужчины перед его королем, – она посмотрела на Гетту, сосавшую палец. – Бедный мой ягненочек… больно?

– Не очень, – отозвалась Гетта.

Анна, толком не понимавшая, что происходит, вскочила и зашагала туда-сюда по комнате.

– По-моему, отец больно уж зло говорил с бедным Фрэнком. Будь я мужчиной, я бы тоже вступила в королевскую армию… И к тому же Фрэнк, по-моему, выглядит просто замечательно со своими офицерскими нашивками, – она снова кинулась к брату и с нежностью повисла у него на шее. – Ах, дорогой Фрэнк, почему бы тебе не привезти сюда кого-нибудь из своих друзей-офицеров? Пригласи их в гости, ну, пожалуйста, пожалуйста! Мы теперь вообще никого не видим, и отец так неприветлив, что никто с нами и не общается. Я ведь никогда не выйду замуж, если не познакомлюсь с какими-нибудь молодыми людьми.

– Перестань, Анна, не подобает тебе так говорить, – резко оборвала ее Мэри-Эстер.

Но Анна ничуть не смутилась.

– Да-да, – продолжала девушка, – я слышала, что лорд Ньюкасл – весьма элегантный джентльмен, настоящий придворный. А если бы он устроил здесь свой штаб, то, возможно, он стал бы устраивать приемы, и тогда Фрэнсис мог бы брать меня с собой.

– Ах, Анна такая глупая со своей вечной болтовней про танцы и приемы, – вступил в разговор Ральф. – Солдатам некогда танцевать с глупыми девчонками. Солдаты маршируют, сражаются и одерживают славные победы, правда, Фрэнк? Ты возьмешь меня в свой полк, Фрэнк? Я знаю, что ты можешь взять меня.

– Ты пока еще слишком молод, – ответил Фрэнсис. – Тебе придется подождать несколько лет.

– Тьфу ты! Да к тому времени и война закончится, – сердито проворчал Ральф.

Позже, после того как Фрэнсис возвратился в город, Мэри-Эстер пришла к Эдмунду, находившемуся в комнате управляющего. Она рассчитывала застать его за работой, но он просто сидел, уставившись в горящий камин. Отблеск огня окрасил его волосы в розовато-золотистый цвет, а языки пламени, отражавшиеся в глазах, делали их похожими на первые вечерние звезды в разгар лета. Эдмунд не поднял глаз, когда она вошла, и Мэри-Эстер решила, что муж сердится. Но когда к нему подбежал Пес, Эдмунд рассеянно погладил его огромную серую голову и потянул собаку за угли, а Пес с удовольствием уткнулся мордой в ладонь хозяина.

– Ну, – начал Эдмунд, – ты явилась, чтобы тоже упрекать меня?

Мэри-Эстер не знала, что ей следует сказать. Она совсем не ожидала от него таких слов.

– Ты был суров с ним, – нерешительно проговорила она.

– А разве я не должен быть суров в случае непослушания?

– Но он делает лишь то, что велит ему совесть.

Теперь Эдмунд поднял взгляд, и Мэри-Эстер была потрясена враждебностью в его глазах. Ей вдруг захотелось развернуться на каблуках и пуститься бежать, но это выглядело бы нелепо. Да и куда она могла убежать? Как вообще могла она убежать от него, ее собственного мужа?

– Странно слышать это из ваших уст, мадам, – промолвил он. – Если бы все люди слушали только свою совесть без должного повиновения власти, то что бы тогда сталось со всеми нами? Я считаю, что первой заповедью каждого паписта является повиновение. Тому, кто повинуется, не нужна никакая совесть.

– Но, Эдмунд… – запротестовала Мэри-Эстер.

– Вы рассуждаете, как сепаратистка, мадам. Неужели у каждого должны быть собственные жизненные правила? Уж от кого, от кого, а от вас я не ожидал подобных мыслей.

– Эдмунд, – негромко вскрикнула она, не понимая причины его озлобления. – Ты ведь знаешь, что я не папистка. Ты ведь знаешь…

– Что я должен знать? Для меня в этом нет никакой разницы. Ты проводишь половину жизни там, в часовне, стоишь на коленях, бьешь поклоны, крестишься, возносишь хвалы Господу… Кто кладет свежие цветы в часовне Пресвятой Девы, а? А твоя дочь… ты поощряешь ее в этом вздорном идолопоклонстве перед ее садом! Я видел, как слуги приносят туда подношения, словно это языческий алтарь!

– Эдмунд, что это значит? С чего ты набросился на меня? Что я такого сделала?

Он встал, кулаки его сжимались и разжимались, и Мэри-Эстер едва не отшатнулась от мужа. Внезапно она осознала, какой он большой и сильный. Она содрогнулась от ужаса и страстного желания, и лишь огромным усилием воли ей удалось сохранить спокойствие.

– Ты всех нас здесь подвергаешь опасности, – продолжал Эдмунд. Он не повысил голоса, нет, она понимала, что он никогда этого не сделает, однако голос его дрожал от напряжения. – Неужели ты не понимаешь, в каком положении мы находимся? Мы за пределами города, мы беззащитны! На западе и на юге стоят крупные силы парламента. Довольно и того, что мой сын и твои кузены сражаются в королевской армии. Но теперь, когда здесь Ньюкасл, и Фрэнсис тоже с ним, в это будем втянуты и мы. Они нас пригласят, и как же мы сможем отказаться? Здесь будут встречи, обеды, они попросят денег и людей… и кто знает, чего еще?

Мэри-Эстер была потрясена.

– Но, Эдмунд… муж мой… что же ты предлагаешь? Ведь ты им не откажешь? Ты не примкнешь к мятежникам?

– Мятежникам? Не знаю я никаких мятежников. Это люди, которые сражаются за то, во что они верят. За свободу от тирании и…

– Против короля?! – воскликнула Мэри-Эстер. – Да это же измена!

Эдмунд повернулся к ней так резко, что Пес навострил уши и зарычал, но ни он, ни она этого не заметили.

– Замолчи! И не смей произносить при мне этого слова! Не забывай, кто ты такая!

Мэри-Эстер, с трудом сдерживая себя, спокойно ответила:

– Я помню, что я из семейства Морлэндов, а Морлэнды поколение за поколением проливали свою кровь за короля!

Наступило молчание, а потом раздался его голос, подобный вздоху:

– Тогда нам пора остановиться, – какое-то мгновение они пристально смотрели друг на друга, а потом Эдмунд продолжил более мягко: – Я не знаю, кто в этой войне прав, а кто – нет. Я не могу даже пытаться судить об этом. Я знаю, что король сделал много такого, что, по-моему, было неправильным. Я знаю, что полномочия парламента были ограничены способом, который мне не по душе. Я англичанин, и свобода – это наше наследие. Но я еще и Морлэнд, ты об этом не забыла, Мэри? – то, что он назвал ее по имени, было в своем роде просьбой, и от этого Мэри-Эстер затрепетала, хотя она и не знала, от гнева ли это, от страха или от любви, а то и от этого сразу. – Прежде всего я верю в себя, в свою семью, в Морлэнд. Меня ничто не волнует в этом противостоянии короля и парламента. Меня беспокоит лишь то, чтобы принадлежащее мне было сохранено для моих детей и детей моих детей. И кто бы ни победил, король или парламент, я хочу, чтобы победитель не смог бы отобрать у меня то, что принадлежит мне. Теперь ты меня понимаешь? Мэри-Эстер в ужасе смотрела на него.

– Понимаю, – ответила она.

Ее потрясло то, о чем она не могла сказать, слова, которыми она не могла воспользоваться, ибо он был ее мужем, и она любила его, да и двадцатилетняя привычка не допускала такой вольности. Для нее вопроса о правоте и неправоте вовсе не стояло: король был королем, помазанником Божиим, и долгом каждого, в особенности – каждого Морлэнда, было защищать короля. Делать же противоположное… Слово «измена» подразумевало не только преступление, но и грех против всего порядочного в роде человеческом – грех против верности, чувства благодарности, любви, благочестия, веры… Это слово подразумевало самое дурное, что только способен сотворить человек. Господь, Король и Церковь были едины, и ее жизнь принадлежала каждому из трех в отдельности столь же полно, как и всему их триединству.

– Я понимаю, – повторила она, – что до сих пор я тебя совсем не знала, хотя и пробыла твоей женой почти двадцать лет.

Эдмунд взывал к пониманию… что ж, вот она и бросила свое понимание ему в лицо. Он, в свою очередь, сделался холодным и неприступным.

– Во всяком случае, раз уж ты моя жена, тебе подобает знать, что ты обязана быть мне предана и послушна.

Мэри-Эстер слегка выпрямилась, словно солдат, которого отчитывают.

– Да, это я знаю.

Гордо подняв голову, она взяла Пса за ошейник и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь. И так же, не опуская головы, Мэри-Эстер прошествовала по коридору в часовню. И там самообладание покинуло ее. Опустившись на свое обычное место и сложив на коленях руки, она заплакала навзрыд, убитая горем. Слезы струились по ее щекам: она была слишком горда, чтобы прятать лицо в руках.

Вид королевского имения был ослепителен: от тысяч свечей в Большом зале было почти так же светло, как от солнечных лучей: яркие краски, очаровательные дамы и галантные кавалеры, музыка, танцы, смех, на редкость уместные и изящные забавы… Общими усилиями лорду Ньюкаслу и королеве Генриетте-Марии[41] удалось воссоздать в Йорке довоенное и быстро исчезнувшее великолепие Уайтхолла.[42]

Королева возвратилась из Голландии с большой партией оружия и прочих припасов для королевской армии, а поскольку парламент удерживал все порты на юге, а также порт Гул на востоке, она высадилась в Бридлингтоне, где ее уже поджидал Ньюкасл с тысячью солдат, чтобы сопровождать обратно в Йорк. Там Генриетта-Мария должна была оставаться до тех пор, пока король не сможет прислать войско, чтобы забрать ее, поскольку путь между Йорком и Оксфордом пролегал через удерживаемую парламентом территорию. Ньюкасл никак не мог оставить Йорк – оба Ферфакса по-прежнему находились слишком близко от города.

В этот вечер давался бал-маскарад в честь графа Монтроза, лидера сторонников короля в Шотландии, который прибыл посоветоваться с Ньюкаслом и засвидетельствовать свое почтение королеве. Ньюкасл воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы заручиться поддержкой всех тех джентльменов, в которых он не был уверен. Косвенно предупрежденный Фрэнсисом, что отец может уклониться от встречи, Ньюкасл пошел на хитрость и преподнес приглашение, как знак внимания королевы. А для большей убедительности отправил его с вооруженным курьером. И в итоге Эдмунд Морлэнд с женой и двумя дочерьми явился пораньше в королевское имение, чтобы засвидетельствовать королеве свое почтение. То, что на балу должны были также присутствовать его старший сын и невестка, привело в замешательство всех, включая и самого Ричарда.

Поначалу он возмутился. Как? Его смеют приглашать свидетельствовать свое почтение какой-то королеве-папистке?! Однако Кэтрин резко оборвала вспышку супруга легким жестом руки и после краткого глубокомысленного молчания приняла приглашение от имени их обоих. Когда они остались наедине, Ричард потребовал от жены объяснения.

– Мы должны быть осторожны, муж. Положение у нас здесь непростое, и если мы будем противостоять твоему отцу слишком открыто, нас могут заставить покинуть дом.

– Ну так давай уедем, – отважно выпалил Ричард. – Мы найдем друзей тех же убеждений, и они нас примут к себе. Мы можем отправиться в Гул или даже обратно в Норвич. Мы не должны подвергать риску наше дитя.

Дело в том, что Кэтрин уже была беременна.

– Вот именно, – подтвердила она, кивнув. – Мы не должны подвергать дитя опасности. Долгое путешествие, враждебность твоих родных, а также поспешное бегство могут привести к тому, что у меня случится выкидыш. Нет-нет, Ричард, мы должны остаться и до поры до времени не привлекать к себе внимания. У нас еще будет шанс, шанс завершить ту работу, для которой мы сюда посланы. Ты ведь не хочешь, чтобы мы оставили этот дом сейчас, когда наша задача еще не выполнена?

– Но ведь мы, несомненно… мы разве не подвергаем опасности свои души? – спросил Ричард, сильно озадаченный.

Кэтрин загадочно улыбнулась.

– Ты должен положиться на меня, муж. Разве не я всегда вела тебя по пути истинному?

Ричард не ответил, но на лице застыло выражение неуверенности. Он не мог понять, к чему ведет дело Кэтрин. Поначалу, когда она обратила его в истинную веру и приняла в ряды солдат, сражающихся за дело Господне, все казалось таким ясным, простым и легким. Но с тех пор все так запутывалось и запутывалось… Сначала женитьба: она сказала, что так необходимо, потом – обет воздержания. Приехав в Морлэнд, Ричард вообще перестал что-либо понимать. Они совсем не преуспели в своей работе по спасению душ. А потом Кэтрин неожиданно все-таки настояла на реальном осуществлении их брака, и с того времени они стали сущей мукой друг для друга. Ричард очень хорошо справлялся с полным воздержанием, но он никак не мог совладать со своего рода раздвоением между умственным отвращением к этому греховному акту и физическим наслаждением от него. А Кэтрин… она-то сама что при этом испытывала? Шла ли в ней такая же борьба? Подобные переживания целыми днями беспокоили и изводили Ричарда, он понимал, какой конфликт готовит ему каждая ночь. Все это действовало на него столь сильно, что он начал избегать общества своей дражайшей супруги, когда только мог, и проводил долгие часы в скачках и охоте на пустошах и в лесах.

И вот теперь, приведя его в еще большее смятение, Кэтрин настаивала на том, чтобы они отправились на это сборище королевы-папистки, королевы, на которой лежала ответственность за все страдания добропорядочных англичан. Ибо каждому было известно, что король совершенно околдован ее дьявольскими чарами и, подстрекаемый ею, пытается затащить англиканскую церковь обратно в лапы Рима. Не принадлежа к людям утонченным, Ричард всегда двигался напрямик к тому, чего хотел, даже если сам чувствовал, что заблуждается. Ему пришлось просто смириться с тем, что у Кэтрин есть некая труднодостижимая цель, которой сам он не понимал, и это делало его глубоко несчастным.

А вот того, что несчастны были также его отец и мачеха, не замечал никто, кроме них самих. Натянутые отношения, установившиеся между ними с того дня, как вернулся домой Фрэнсис, надежно скрывались, благодаря твердой решимости обоих супругов вести себя подобающим образом на глазах у членов семьи и слуг. Эдмунду это давалось легче, поскольку он никогда и не выказывал своей привязанности к жене на людях… ну разве что так, чтобы этого не заметил никто, кроме нее самой. Что же касается Мэри-Эстер, то лишь обостренное чувство верности долгу и еще более обостренная гордость заставляли ее скрывать свои страдания и выглядеть почти такой же веселой, как и всегда. Но это стоило ей огромного напряжения. Лицо ее похудело, а глаза погасли. Мэри-Эстер всегда проводила немало времени, укрепляя свой дух, в часовне и в саду, поэтому никто и не замечал, что она ускользала куда-то, чтобы побыть одной, чаще прежнего. А если верному Псу и приходилось то и дело слизывать слезы с лица хозяйки, то ведь рассказать об этом он не мог.

Самое худшее время для них обоих наступало вечером, когда они оказывались в постели, поскольку там уже не было зрителей, чтобы играть перед ними, и осознание бездны, разделявшей их, становилось более мучительным и острым. Мэри-Эстер полагала, что она чувствует их отчуждение сильнее, чем Эдмунд, поскольку он сдержаннее проявлял свои чувства. Но сам он знал, что хуже всего приходится ему, ибо у жены было так много отдушин, через которые она могла выпустить свои эмоции, тогда как он никогда не доверялся никому, кроме нее, и его возмущало, что в своем бессердечии Мэри-Эстер не понимает этого. Оба они стремились избегать этой вынужденной близости в занавешенной постели. Мэри-Эстер торопилась лечь пораньше, чтобы сделать вид, что она спит, когда придет Эдмунд. Сам же он засиживался в комнате управляющего до глубокой ночи, иногда засыпая прямо за своим столом, а утром просыпаясь замерзшим, с онемевшими мышцами. Он пристрастился время от времени проводить ночи вне дома, в Твелвтриз или в одном из других домов. Когда они все-таки спали вместе, то неподвижно лежали настолько далеко друг от друга, насколько позволяла постель, спали недолго и просыпались, толком не отдохнув.

Между тем для Анны и Генриетты неожиданное приглашение Ньюкасла сулило ничем не омраченное удовольствие. Анна была почти вне себя от восторга: ведь она могла наконец-то отправиться на бал-маскарад, да еще какой бал! – в присутствии самой королевы, ее придворных дам в их ослепительных платьях и множества красивых галантных кавалеров. И один из них – ее собственный брат, который, следовательно, должен будет представить ее и добыть ей партнеров для танцев. Она осталась вполне довольна платьем из бледно-сиреневого шелка, своей прической, элегантно украшенной лентами и живыми цветами. Только вот Гетта тревожилась, что Анна, не приведи Господь, заболеет от волнения или будет рассчитывать на многое, а в итоге ее надежды не оправдаются. Что касается самой Гетты, то она, конечно, тоже волновалась, но проявлялось это лишь в том, что девочка, пожалуй, улыбалась больше обычного. Добродушное выражение ее личика, круглого и смуглого, привлекало к себе партнеров, хотя и платье у Генриетты было не новым, а перешитым из материнского, и его зеленый цвет не шел ей так, как был к лицу Анне ее сиреневый наряд.

После маскарадного представления, когда начались танцы, Фрэнсис, отлично осведомленный об ожиданиях Анны, добродушно представил ей двоих офицеров из своего полка, Саймондса и Раддока. Саймондс на правах старшего низко поклонился и попросил оказать ему честь первого танца. Анна, трепеща от волнения, согласилась. Когда они отошли, чтобы занять свои места, Раддок, перехватив веселый взгляд Гетты, предложил ей руку, и они заняли место через две пары от Анны и Саймондса, откуда легко можно было наблюдать за ними. Было очевидно, что Анна пустила в ход все свое очарование, а Саймондс был совсем не прочь поддаться этим чарам.

– Ваша сестра прелестна, – заметил Гетте Раддок. – Она уже произвела на моего приятеля огромное впечатление.

Гетта подумала, что по выразительности своих движений Саймондс похож на ошеломленного мотылька, приплясывающего вокруг пламени свечи, но вслух лишь сказала:

– А он ваш хороший приятель? Раддок ухмыльнулся.

– Я вас понимаю, – ответил он. – Да, он безупречно порядочен и, несомненно, таков, что вы можете без всяких опасений доверить ему свою сестру.

Гетта засмеялась.

– Как хорошо вы меня поняли.

– Тогда как я, – сказал он, сжав ее руку, когда они коснулись пальцами при обороте, – отнюдь не так порядочен, и теперь ваша репутация будет погублена навсегда, поскольку все видели, что вы танцуете со мной.

– Я не думаю, чтобы Фрэнсис мог представить мне человека, которого он не одобряет, – невозмутимо отозвалась Гетта.

– Да, но Фрэнк так доверчив, что он нипочем не распознает негодяя, пока того не повесят. Зато у вас, мадам, если я могу позволить себе подобную дерзость, несмотря на ваше ласковое выражение лица, на редкость острый и проницательный глаз.

– Достаточно острый, сэр, чтобы распознать в вашей дерзости то, что за ней стоит, – улыбнулась Гетта.

Пока девушки без устали танцевали с молодыми джентльменами, среди которых с приятной частотой снова и снова возникали оба их первых партнера, Эдмунд вел весьма неприятную беседу с лордом Ньюкаслом, который, похоже, был чрезвычайно хорошо осведомлен о семействе Морлэндов, как о нынешнем, так и об их предках.

– Я был весьма рад, что со мной находился ваш сын, когда я покидал Нортумберленд, – сказал он Эдмунду, пока они прогуливались вдоль края площадки с танцующими парами. – Ваш отец, по-моему, был воином с Редсдейла, а мать его – Мэри Перси, о которой до сих пор поют песни по всему Приграничью.

– Осведомленность вашей светлости безупречна, – холодно ответил Эдмунд.

– Да, она славилась как своей отвагой в битве, так и красотой, – не без лести промолвил Ньюкасл. – Ваш сын водил меня на ее могилу, когда я навещал Лисий Холм. Знаете, мне лестно получить к себе на службу правнука столь верной долгу жительницы Приграничья… к тому же он предложил мне свои услуги добровольно.

От того, что Ньюкасл в своем комплименте сделал упор на определенные слова, Эдмунду стало особенно не по себе, но он только произнес:

– Ваша светлость слишком любезны.

– У вас, кажется, есть и другие сыновья, которые в настоящий момент служат в кавалерии нашего лихого принца? Приятно видеть, что Морлэнды живут в столь полном соответствии со своим родовым девизом.

– Один сын, милорд, мой второй сын, – поправил Эдмунд с легким нажимом. – Там еще есть его кузены по боковым линиям.

– Не имеет значения. Это прекрасно характеризует вас, сэр. Я слышал, что и кони Морлэндов знамениты в этих краях. Мне бы хотелось посетить ваши конюшни.

Его слова прозвучали как резкая смена предмета разговора, но это было не так. Сделав над собой усилие, Эдмунд ответил:

– Ваша светлость делают мне честь.

– Ну что вы, Морлэнд, что вы?! Королю всегда везло на преданных людей, хотя лица низкого происхождения, возможно, не столь хорошо сознают свой долг, как джентльмены. Я же, будучи командующим королевских войск на севере, лишь исполняю свой долг, выражая высокую оценку его величества тех жертв, которые вы приносите ради него. Он, уж поверьте мне, в полной мере проявит свое великодушие, когда минует нынешний кризис. Даже еще быстрее, чем откажет в своей снисходительности тем подлым изменникам, которые подняли мятеж против его законной власти.

Подразумевалось, что от подобных речей Эдмунд должен покрыться потом, ибо в словах лорда было полным-полно замаскированных намеков, угроз и обещаний. Впервые приостановившись в своей неспешной прогулке, Ньюкасл внимательно посмотрел Эдмунду в глаза язвительным и до неприятного проницательным взглядом.

– Истинное удовольствие беседовать с вами, господин Морлэнд, – льстиво сказал он. – Мы так хорошо понимаем друг друга. Если вдруг мои государственные дела помешают мне навестить ваши конюшни, вы ведь простите меня, что вместо себя я вынужден буду прислать одного из своих младших офицеров?

Эдмунд от раздражения позволил себе последнюю и – увы! – уже бесполезную ответную колкость.

– Познания вашей светлости в вопросах, связанных с кониной, столь знамениты, что я могу не опасаться: в вашем окружении, конечно, не может быть никого, кто не знал бы цену хорошей лошади.

Ньюкасл улыбнулся и учтивым кивком отпустил Эдмунда. Внутри у него все бурлило. Итак, Ньюкасл намерен отправить какого-то младшего офицера, чтобы реквизировать его лучших лошадей! И что же еще его вынудят отдать, помимо этого, – деньги, столовое серебро, людей? Да, Ньюкаслу легко толковать об этом, когда король одерживал верх над мятежниками… а если бы это было не так? Тогда человек, помогавший ему, навлек бы на свою голову всю ярость сторонников парламента, и ему ничего бы не помогло, сколько бы он ни убеждал, что его заставили сотрудничать силой. Почему они не могут оставить его в покое? Если у них есть желание сражаться, пускай себе и сражаются на здоровье, – он не хотел принимать в этом никакого участия! Единственное, о чем он мечтал, – это распоряжаться собственной жизнью по своему усмотрению.