"Великие перемены" - читать интересную книгу автора (Розендорфер Герберт)

XI

Дорогой друг, плохое и хорошее как всегда перемешиваются. Что говорит мудрец у пурпурных ворот? «Едва получишь в руки чашу чистой воды, как туда падает отвратительная оса. Но если ты из-за дождя не выйдешь из дома, ты не найдешь на дороге слиток золота».[56]

Если бы ты увидел сейчас меня, сидящего в городе, называющемся Бо-цзен,[57] ты бы растаял от сострадания. (Хотя, может статься, твое положение еще хуже.) Рядом со мной храпит слепой Ло-лан, и, как ты догадываешься, идет дождь.

Но по крайней мере здесь не так холодно, потому что город Бо-цзен находится южнее в равной степени как громадной, так и непривлекательной горной цепи, которая по мнению некоторых большеносых отделяет населенные области этой части земли _от — по климатическим причинам — не населенных и слегка сдерживает мрачные ледяные ветры, дующие с севера.

Я сижу здесь в одном из Му-сен, который, по правде говоря, закрыт, но хитрый Ло-лан… об этом позже.

По крайней мере мы не мокрые. На улице темно. Наружный свет сюда почти не проникает. Я сижу, скрючившись, в самом светлом месте и пишу эти строки. В животе бурчит. Ло-лан заснул. Возможно, сказал он, ему приснится, что он сыт. Последнее, что нам удалось съесть, был запеленутый в железо гороховый суп. Железо мы, конечно, не ели, а использовали его в качестве столовой посуды. Ло-лан подогрел суп в парке на костре из хвороста. По счастью, мы уже кончили есть, когда подошли две ищейки и стали нас прогонять. Это, как ты видишь, неблагоприятные стороны моего положения. Благоприятная же сторона покоится на надежде, а надежда на том, что было написано в документе, полученном мною от господина ходатая Кси.

Я раскрыл конверт сразу же под воротами, ведущими к огромному Дворцу ходатайств. В конверте лежал лист бумаги, написанный господином Ши-ми. Я сразу узнал его почерк. Это было неоконченное письмо доброго человека, адресованное мне. Писать его он начал еще в Ю-Э-Сэй. Очевидно, он взял его в свое, к сожалению, оказавшееся последним, путешествие на Летающем Железном Драконе, хотел закончить его в Минхэне и отправить мне. Что меня тронуло до глубины души, так это следующие строчки: «Мы договорились встретиться в Либицзине, но из опасения, как бы эта важнейшая информация не прошла мимо вас, я пишу это предваряющее письмо». Как будто он уже все предчувствовал.

В том самом городе, писал господин Ши-ми, куда он ненадолго приехал, чтобы повидать своего коллегу, он узнал от него, что я должен поехать в некий город Л'им,[58] расположенный южнее великих гор, где с высокой долей вероятности, граничащей с полной уверенностью, в определенной библиотеке — он дал мне ее точное название — я найду необходимую мне книгу. И это еще не все: в следующем месяце в Л'им отправится известный ученый «Высокий Павильон», который может быть мне полезен.

С этим известием я опять поехал на передвижной железной трубе в Либицзин. Мне было ясно, что я снова остался без денег. Великодушный договор с господином Ши-ми относительно ссуды закончился с его смертью. Даже если бы я открыл свое истинное происхождение, кто бы мне поверил? У кого бы я вызвал столь великое доверие? Остатка моих денег хватило лишь на покупку подтверждающей бумаги для путешествия обратно в Либицзин.

Я забрал из Гоу-тел свои оставшиеся вещи, продал все, в чем остро не нуждался — но, конечно же, не компас времени, хотя за него можно было бы получить невероятную сумму. Я не хочу докучать тебе описанием утомительных усилий, которые я должен был предпринять, чтобы продать свои пожитки. Зачастую это было больше, чем просто унизительно, а получил я немного. Но все же железный резерв для путешествия в Л'им я собрал и вознамерился отправиться туда немедленно, хотя бы и пешком. Но ведь бывают счастливые стечения обстоятельств? Бродя по Либицзину и предаваясь самым мрачным мыслям после того как продал, так сказать, за пригоршню монет свое прекрасное, теплое и, собственно, совершенно новое пальто, отчего и сам Либицзин представлялся мне мрачным и угрюмым, я вдруг услышал: «Ах ты несчастный ки-тай-цзы!»

Я обернулся. На низкой каменной ограде сидел какой-то человек, закутанный в тряпки: то был не кто иной, как слепой Ло-лан.

— Как ты меня узнал? — спросил я.

— Я тебя учуял, — ответил он.

— Разве я воняю? — спросил я.

— Нет, — сказал он. — Но я могу учуять всё и всех, а уж тем более того, кто испускает хорошие запахи.

— Достойно восхищения, — сказал я.

— Да, — ответил он, — но по мне уж лучше бы быть зрячим.

— Прошу прощения, — сказал я и подсел к нему.

— Что, плохи твои дела? — сказал он.

— Ты это тоже учуял? — спросил я.

— В определенной степени, — ответил он.

И тут случилось невероятное. Он развернул старый, не очень-то аппетитно выглядевший и захватанный руками один из тех сложенных плакатов, которые здесь называются Га-сет, и сказал:

— Прочитай-ка это.

Там шла речь о чудесном исцелении, случившемся в городе Л'им, а именно посередине огромной площади на глазах у тысячеголовой толпы, молящейся какому-то богу, который не то уже явился, не то должен был появиться. Детали я не совсем понял.

— Я хочу туда, — сказал Ло-лан.

— Я тоже хочу в Л'им, — сказал я.

— Тогда все складывается удивительным образом. На одном обонянии я долго не протяну.

— Но у меня совсем нет денег.

— Это ничего. У меня их тоже нет. Ты меня поведешь, а я доставлю тебя на место. А теперь уходим.

Я встал.

— Быстрее, — сказал он.

— К чему такая спешка? — спросил я.

— Нужно торопиться, — ответил он. — Менее, чем через тридцать ударов сердца сюда явится Хэн Цзи. Я его уже чую. И скажу я тебе, он не очень-то хорошо о тебе отзывается после той истории в харчевне.

— Учуять Хэн Цзи не так уж и сложно?

— Тсс! Говори потише!

— А тогда ему пришлось заплатить?

— Это чем же? Нет — он разбил всю обстановку в харчевне и вылакал все запасы бодрящих напитков, после того как привязал хозяина к вешалке, а хозяйку изнасиловал — и в конце концов постоянные посетители еще до прихода ищеек его так отделали, что он услышал, как ликуют на том свете, который большеносые называют раем, те самые крылатые существа.

Мы без промедления отправились во Дворец для движущихся железных труб и забрались в один из них, не приобретая предварительно подтверждающие бумаги.

— Они там не нужны, — сказал Ло-лан. — Положись на меня. Я учую контролеров.

Поездка была сплошным приключением. Очень часто, когда контролеры наступали нам на пятки, приходилось прятаться под скамейками и тому подобным. Иногда не оставалось ничего другого, как мгновенно покинуть железную трубу на ближайшей остановке. Иной раз контролеры проявляли к нам сочувствие, но это случалось не часто.

В Минхэне мы тоже были вынуждены — без этого не обошлось — сменить железную трубу. Следующая железная труба, скользившая через горы и мимо захватывающих дух пропастей, на наше счастье была настолько заполнена людьми, что у контролеров пропала охота заставлять их показывать подтверждающие бумаги.

Перед этим, еще в Ню Лен-беге — я с тоской подумал о мастере Ми Ман — Ло-лан нашел в мусорном ведре почти целую жареную курицу. В Минхэне он незаметно украл у одного торговца, занимавшего маленький домик внутри зала для отдыха железных труб, подготовленные на продажу продукты — два размером с кулак куска белого хлеба с колбасой и два оживляющих напитка, упакованных в железо; а в железной трубе, когда мы ехали через внушающие ужас горы, невероятно толстая, но доброжелательная женщина подарила нам два яблока и один из тех самых кривых желтых фруктов, по которым сходили с ума жители Красной провинции. Вот так худо-бедно мы и пропитались.

Город Бо-цзен принял нас дружелюбно, хотя нам пришлось покинуть передвижную железную трубу не по своей воле, потому что наделенные властью железнотрубные контролеры шли по нашему следу, как лисица за гусем. Но когда мы вышли из Ва-гон, Ло-лан сказал, что он чует что-то, сам не знает что, но он совершенно уверен, что этот запах связан с чем-то очень хорошим для нас.

И мы пошли на этот запах. Он шаркал ногами, я плелся рядом и вел его. Было не очень холодно, слегка моросил дождь. Был седьмой день Не Де-ляо, тот самый день, когда большеносые по традиции почти или совсем не работают, и все лавки у них закрыты (но не харчевни), а на каменных улицах почти нет движения.

В конце концов мы приплелись в маленький парк. Ло-лан что-то унюхал. «Там лежит нечто, что кто-то выбросил», — сказал он. Я уже давно знал, как упрям и своеволен слепец, и хотя не имел никакой склонности к предметам, выброшенным другими людьми, все же стал продираться через кустарник и нашел там еще пригодный для употребления зонтик, который большеносые используют против дождя. Несмотря на то, что у нас с собой было предостаточно громоздкой поклажи, Ло-лан настоял на том, чтобы мы взяли с собой и этот зонтик. Я раскрыл его и держал над нами, пока было нужно.

Однако откуда же шел тот благоприятный для нас запах, который учуял Ло-лан? Ждать долго не пришлось: нос Ло-лана привел к черному ходу кухни одного из Гоу-тел-дворцов, и эта кухня никем не охранялась. На сковородках и в горшках что-то шипело.

Мы набили животы до отвала, тепло кухни разморило нас. Ло-лан особенно наслаждался характерными для здешней местности шарами размером с голову ребенка. Он съел, как я полагаю, в безумной спешке четырнадцать таких шаров, а также трех жареных куриц. Я не мог себе представить, как все это поместится в его теле, не на много большем, чем мое. Я много раз призывал к осторожности: повар не бросит свою кухню надолго без присмотра. Ло-лан успокаивал меня: повар оставил после себя дружелюбный запах. С нами ничего не случится.

Когда повар действительно вернулся, Ло-лан мгновенно спрятал последнюю куриную ножку, которую он обгладывал, в карман брюк и начал душераздирающе причитать. Жалостливый повар подарил нам кусок холодной жареной говядины и несколько кусков белого хлеба.

Мы быстро испарились, и еще долго слышали раздающиеся нам вслед вопли повара относительно неблагодарного сброда, после того как он обнаружил, сколько мы съели до этого.

Город Бо-цзен расположен не только по другую сторону Великой Горной цепи, но и — хотя там и преобладает привычный для меня язык большеносых — совершенно в другой, явно могучей империи, носящей странное название «Ев Нух».[59]

Страна знаменита своими многочисленными достопримечательностями; Му-сен здесь навалом, как сказал Ло-лан. Всем желающим осмотреть достопримечательности или Му-сен предписано за более или менее незначительную плату приобрести подтверждающую бумагу. Но тем, кому уже свыше шестидесяти лет, в стране Ев Нух такая бумага была не нужна — это Ло-лан знал совершенно точно. Я был именно таким человеком. А Ло-лану было даже больше семидесяти. Таким образом, нам следовало только показать свои Па-по, и мы сразу попали в теплое помещение. Ло-лан тут же захрапел, переполненный нашпигованными салом шарами размером с голову ребенка, однако исхитрился проснуться еще до того, как мимо нас размеренным шагом прошел смотритель — Ло-лан не переставал внюхиваться даже во сне — и сделал вид, будто углубился в созерцание выставленных картин. Ему удалось так ловко скрыть свою слепоту, что смотритель ничего не заметил.

К вечеру музей закрыли, и смотритель удалился. Но до этого он обошел все помещения и прокричал: «Внимание! Внимание! Му-сен закрывается!»

Мы спрятались в одно произведение искусства, которое к нашему счастью представляло собой разукрашенный жиром и войлоком ящик. Поскольку-и это Ло-лан тоже знал — все Му-сен в следующий день после праздничного (у большеносых он называется «день Луны»[60]) закрыты, мы смогли здесь беспрепятственно остаться.

Ло-лан почти все время спит. Здесь, как уже говорилось, темно, но по крайнем мере тепло. Мы поедаем дары миролюбивого повара. В Му-сен есть чудесный водный источник — они имеются везде, даже в передвижных железных трубах. Я пишу эти строчки и тешу себя надеждой, что срок моего изгнания подходит к концу.

Незадолго до этого, когда еще было светло, я — в отличие от Ло-лана — действительно рассмотрел выставленные здесь произведения. Вспоминая мастера Ми Ман, я поразмышлял о здешнем понимании искусства. В этом городе у меня оказалось предостаточно свободного времени, чтобы изучить произведения того направления, в котором трудятся назначенные гении. Вероятно, среди них есть мастера по метанию кистей. На одной из картин были изображены круги красного и зеленого цвета, налезающие друг на друга — от них мне стало дурно. На другой картине сидел нарисованный довольно-таки узнаваемо покрытый грязью человек, у которого пальцы на руках и на ногах были размером с огурец.

В других помещениях я к своему удивлению внезапно нашел картины, которые мне понравились. Маленькие таблички указывали, что данного автора зовут Фо Гун-ге и он еще среди нас. (Небо, пошли ему долгую жизнь.) Его картины широки и глубоки. Они удивляют тебя, и ты сможешь, если позволено так выразиться, прогуляться внутри них. Все, что высокочтимый Фо Гун-ге изображает на своих картинах, существует и в реальности, но его реальность иная, отличающаяся от той обычной, что вокруг нас, и из отдельных частей своей реальности он создает новую, так сказать парящую реальность, которая, когда ее рассматриваешь, заставляет задуматься, и ты даже слегка приподнимаешься над обыденностью.

Здесь висели три его картины: две изображали серьезного лысого человека, как гора поднимающегося из пышного леса — один раз при хорошей погоде, другой раз — во время грозы.

Третья картина: дворцовая башня в форме белой руки, перед ней улитка с человеческим лицом, вдали свернувшийся в клубок потерпевший крушение передвижной железный рукав.

Я долго стоял перед картинами, намереваясь рассмотреть их еще раз завтра при дневном свете. Конечно, следует отметить — гроза на одной картине, крушение передвижного железного рукава на другой — что и мастер Фо Гун-ге тоже имеет распространенную среди большеносых художников склонность к изображению плохой погоды и катастроф.

Но я попытаюсь, учитывая то благоприятное впечатление, которое на меня произвели эти картины, быть справедливым по отношению к этому феномену. Мне представляется (после долгих размышлений), что художники большеносых выбирают эти имеющие глубокий потаенный смысл предметы, потому что они своим искусством нацелены не столько на утешение и увеселение, а скорее на пробуждение в зрителе острых душевных движений.

Почему это так, обосновать я не могу. Не в том ли дело, что художник, изображая непогоду, хочет внушить находящемуся, естественно, в закрытом и совершенно сухом помещении созерцателю чувство удовлетворения, что он, созерцатель, хотя и испытывает острое душевное движение, но находится не под дождем? Или пробудить сострадание к тем, на кого обрушивается непогода или катастрофа? Хочет ли он, чтобы душа созерцателя взбудоражилась, чтобы он ушел отсюда взволнованный, чтобы его взбудораженная душа не сразу успокоилась и из нее вышел нездоровый отвар? Возможно, с этим связана и необъяснимая страсть большеносых художников к изображению человека в обнаженном виде. Это тоже весьма примечательно. Преследует ли художник при этом ту цель, чтобы созерцающий полностью осознавал, что сам-то он одет?

Да, все это темно и непонятно, однако картины мастера Фо Гун-ге для меня тот приз, который я заберу с собой из Бо-цзена.

Ло-лан храпит. Он улегся на большое мягкое произведение искусства и прикрылся среди прочего и моим пальто. Пусть отдыхает! Здесь совсем не холодно. Я примощусь где-нибудь в уголке, к чему я за это время, к сожалению, привык. К тому же стало слишком темно, чтобы писать дальше. Когда-нибудь ты прочитаешь эти строки. (Но прежде всего я надеюсь, что мне предоставится возможность передать тебе эти листки из рук в руки.)

Доброй ночи. Я думаю о тебе, мой друг, о моей нежной Сяо-сяо (где-то она теперь!) и моем любимом родном времени. Чего лишишься, то ценишь вдвойне.