"Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу" - читать интересную книгу автора (Смирнов Леонид Леонидович)

Глава седьмая Западня

Итак, мы остановились в Малых Чёботах.

Растопленная русская печь прогрела избу. В домах обнаружились нетронутые запасы пищи. После сытного ужина мы с Перышкиным и Бобровым улеглись на полатях и расслабились впервые за несколько суток. Как здорово ничего не делать, ни о чем не думать — только вбирать в себя благодатное, настоянное запахами соломы и сухих лечебных трав тепло.

— Пойдем в Дутов, — неожиданно предложил штабс-капитан, которому, как видно, свербило в одном месте. — Всего пятьдесят три версты. Выйдем на бетонку, а там будь что будет…

Мы молчали. Двинуть в город было страшнее, чем скитаться по лесам и болотам до скончания времен.

— Ноябрь на носу. Замерзнем к чертовой матери. Палаток нет, обмундировки зимней нет, сухого топлива на пять костров, НЗ доедаем. Разве я не прав?

Мы молчали.

— Ну возьмем мы отсюда муки и крупы, остатки сушеных грибов. Картошки много не утащишь. Шубы на себя натянем хозяйские, в платки шерстяные по-бабьи завернемся, попоны приспособим. Оттянем конец. Но разве это решение?

Прав он был, разумеется, прав, но страх наш его правды сильнее. И не только страх. Долг еще у нас есть. Должок… О вервольфе речь. Обязательства свои надо выполнять. А иначе позор-с… Который порою хуже смерти,

— Если его не сделаем, он опять в Кедрин придет. Рано или поздно… У вас семья-то где, Петр Фомич? — Инспектор Бобров впервые на моей памяти назвал офицера по имени-отчеству. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Моя — туточки.

— А я что, бросить все предлагаю?! — вскинулся Петр Фомич. — Перегруппироваться, пополнить отряд людьми — и со свежими силами…

— Со свежими силами да за исчезнувшим вервольфом — что-то новое в военной тактике. — Тон инспектора был невинный, а потому особо издевательский.

— Зато сдохнув, мы его непременно изловим! — разозлился штабс-капитан. Даже рыжие усы встали торчком от возмущения.

Он не мог больше терпеть соседства с Бобровым, соскочил с полатей на крашеный дощатый пол, показавшийся ему ледяным, и запрыгал на одной ноге, натягивая теплые хозяйские носки, — наша одежа была постирана и еще не высохла. Все мы были в исподнем, и выглядел скачущий Перышкин довольно комично.

Грохнув дверью, в избу в облаке холода ворвался доблестный наш фельдфебель Зайченко и, козырнув, остановился посреди комнаты. Глянул на меня вопросительно — пора, мол. И действительно, пора было начинать очередную «инспекцию» окрестных полей. Из-за этого дурацкого спора даже не так обидно покидать тепло.

Я надел хозяйские порты, рубаху и полушубок. В сенях нашелся заячий треух. Сапоги пришлось взять свои. Только портянки поменял.

Промозглая ночь. Ни звезд, ни луны. Тусклый свет карманного фонарика — батарейки садятся, а новых достать неоткуда. Свет керосиновой лампы в стальном решетчатом кожухе. Неровный свет смоляного факела, изготовленного фельдфебелем по дедовской технологии. Все они не могли осветить влажную землю дальше, чем на три сажени вперед. Но сизый мрак меня не пугал. Я знал, что там никого нет. Скорее уж враг окажется за спиной. И меж лопаток моих то и дело пробегал холодок.

Не успевшие отдохнуть кони то и дело спотыкались. Моя Пчелка — тоже. Неунывающий Зайченко и два понурых солдата ехали чуть позади. Может быть, опасность исходит от них. Померещится черт-те что в темноте, и выпалят с испугу — прямиком в хребтину? Нет, не выпалят. Это я тоже знал. Вот только истины не ведал.

— Ну как там, Игорь Федорович? — осведомился фельдфебель.

— Пока ничего, — ответил я и тотчас ощутил чье-то чужое присутствие.

— Не по себе как-то. — Зайченко был расположен поговорить. — Мерещи…

— Тсс! — поднял я руку, и фельдфебель проглотил полслова.

Сжал я лошадиные бока коленями, и кобылка заржала, словно от обиды, — тонко, протяжно. И я упустил далекий, неясный сигнал. Теперь ищи-свищи…

— Немного нас осталось, — доверительно заговорил я. Ждать было больше нечего. — Может, он устал бегать, надумал покончить с погоней разом? Подбирается теперь поближе, чтоб…

— Тут-то мы его и пидловим! — бодро воскликнул Зайченко.

— Вашими устами да мед бы пить… — И тут я принял решение. — Возвращаемся. Готовимся к бою.

Мы не успели вернуться к командирской избе, как в деревне раздался крик, грохнул винтовочный выстрел, потом еще и еще. Я вздрогнул, лошадь моя захрапела, замотала головой, словно отказываясь идти дальше. Стреляли с церковной колокольни, где был выставлен пост — очень важный днем и практически бесполезный ночью, в отсутствие прожекторов.

Мы пустили лошадей вскачь. Винтовочная стрельба продолжалась. Мы мчались по темной улице, уже зная, что опоздаем.

Всполохи большущего костра освещали церквушку, которая возвышалась над Малыми Чёботами. Казалось, она вот-вот стартует в небеса. Потом ватная тишина, длящаяся полминуты, бешеный вопль и металлический звяк — винтовка полетела вниз. Что-то темное перевалилось через брус деревянных перил, и раздался новый, глухой стук. Ни с чем не перепутаешь, когда человек падает с верхотуры…

Тишины больше не было. Крики, гомон голосов. Мелькают белые рубахи, вспыхивают зажженные от костра факелы. Чуть в стороне поблескивает нацеленный в небо ствол станкового пулемета. Языки пламени лижут гору поленьев, оранжевые искры взвиваются в черное небо, словно чьи-то Души покидают бренную землю.

— Что случилось?! — прибежал взъерошенный, полуодетый инспектор. В руках у него поблескивал никелированный браунинг.

— Да вот тут!.. Господин инспектор!.. — Уцелевший часовой никак не мог рассказать толком. А увидев несущегося по лужам командира (на груди болтается «кедрач», в правой руке шашка, в левой — «лимонка»), и вовсе замолк, вытянулся в струнку, как в почетном карауле, вскинув карабин на плечо.

— Молчать!!! — еще на бегу рявкнул штабс-капитан Пе-рышкин. — Сми-и-ирна! — Часовой стоял смирнее некуда. — Отдать рапорт!

И перетрусивший солдат вдруг начал четко и ясно докладывать, что к чему. Оказывается, фейерверкер Давыдов — тот, что спрыгнул с колоколенки, — стоял-стоял себе наверху, черпая ложкой горячую похлебку из котелка, а потом вдруг ка-ак завопит: «О-о-оШ Боже мой!» — и давай лупить навскидку. «Чего увидел-то?! — кричали ему снизу. — В кого стрелять?!» А он только визжит, словно поросюк недорезанный: «Окружи-и-или!» — и знай себе садит поверх крыш. Когда же солдаты полезли на колоколенку, Давыдов и вовсе заорал страшно, выронил винтовку и сиганул вниз.

— Хорошо работает, сволочь! — с долей восхищения выцедил сквозь зубы штабс-капитан. — Этак он нас постепенно… поштучно… всех до одного.

Разве с ним поспоришь? Да, постепенно. Да, перещелкает, как белка — орешки.

— А что, если превратить нашу слабость в силу? — вдруг раздумчиво произнес офицер и почесал затылок. — Устроить ему… — Не договорил. Зябко передернул плечами и гаркнул фельдфебелю: — Тело убрать в дом — утром похороним. Караул пополнить, службу продолжать. Все! — И потрусил в нашу жарко натопленную избу.

Я тронул поводья, и лошадь моя, грустно мотнув головой, поплелась за ним следом.

Лошадью занялся офицерский денщик. После леденяще-промозглой улицы изба дохнула мне в лицо жаром. За порогом нас ожидал инспектор в подштанниках и нательной рубахе. Сидя на табурете лицом к двери, он левой рукой безуспешно пытался стянуть с ноги изрядно затасканную бурку, а в правой он сжимал пистолет. Желваки гуляли по лицу. Решительности снаружи было много больше, чем внутри. У всех нервы на пределе.

Перышкин, ни слова не говоря, свалил оружие на стол, скинул влажную тужурку, заляпанные грязью сапоги и босиком полез на полати отогреваться. Низенький сноровистый мужичок — таракан на печке.

Мне сразу захотелось последовать примеру штабс-капитана, но сначала надо было стащить с себя мокрень, развесить на просушку, глотнуть горячего чаю, приправленного добрым глотком самогонки. Говорить не было охоты. Пусть штабс-капитан скажет — а он тоже молчал, быть может надеясь на меня.

Господин Бобров посидел еще малость посреди комнаты, потом, так и не дождавшись от нас ни слова, сплюнул под ноги, чего прежде за ним не водилось, и грохнул свои браунинги на стол, словно булыжники какие.

— Так и будем в молчанку играть?!

И тут офицер вдруг продолжил оборванную у церквушки фразу, будто и не было долгой паузы:

— …западню. Волчий капкан.

— Нам или ему? — уточнил я.

Инспектор стоял у стола — хотел было стащить с себя бурки, но так и замер — смотрел на нас разинув рот.

— А уж это как бог даст. Должен господь милосердный наконец определиться, с кем он, на чьей стороне, — вместо штабс-капитана ответил Бобров. Наклонился, вытер рукавом нательной рубахи свой плевок с тускло-зеленой половицы и буркнул: — Хотя на бога надеяться — последнее дело. Отвернулся он от Кедрина давным-давно. Нужно придумать какой-то хитрый ход. — Глянул на меня, продолжил: — Ход конем.

— Это я, что ли, конь?

— Лучше быть конем, чем ослом или… шакалом. — Инспектор улыбался, глядя мне в глаза. Это был вызов. И я его принял.

Либо вервольф попадет в западню, либо мы сами себе роем яму. Жизнь покажет. Всяко лучше, чем покорно ждать смерти. И мы окопались в Малых Чёботах, стараясь превратить каждую занятую нами избу в дот. Напрасный труд, зато у солдат не оставалось времени и сил для панических разговоров и мыслей.

Это был смелый эксперимент — попытаться навести порчу на вервольфа. Отец наверняка расхохотался бы и отпустил обидное замечание. А дед… Дед скорее всего подмигнул бы хитро и шепнул на ухо, чтобы другие не слыхали: «По правилам даже в гроб ложиться — и то макушку отобьешь».

Я выбрал пустующую избу, одну из многих. Выбрал по одному мне понятным признакам. Спроси кто, объяснить бы не смог, чем именно она мне приглянулась. У входа и под окнами штабс-капитан по моей просьбе расставил самых бдительных, терпеливых и нелюбопытных солдат. Я запер дверь на стальной засов, проверил, плотно ли закрыты окна, и принялся за работу.

Разложил на длинной скамье логические атрибутылля удачной охоты, которые тайком позаимствовал из семейной коллекции, что пополнялась веками. За всю свою жазь мой отец использовал на операциях едва ли десятую часть накопленного. У меня были камешки, которыми легендарный Матвей Балакирев отгонял летучих волков на Черной горе, были священные косточки серебристого песца, которые прадед раздобыл у Великого шамана племени уручей. Здесь были клыки последней мардагайл из глубин Кавказа и кое-что еще. Но самое главное: я захватил с собой кусочек кожи убитого лет десять назад вервольфа — кожа походила на свиную и почему-то пахла корицей.

Наведение порчи на чужую жену или тещу — доведенный до блеска ритуал, известный сотням тысяч ведьм, колдуний и обыкновенных ворожей. Его применяли еще в те далекие времена, когда на Земле бок о бок с человеком жили ящеры и маленький народец. На вервольфов, насколько знаю, порчу не наводили никогда. И потому мне предстояла чистая импровизация. Если дело выгорит, глядишь, попаду в учебники прикладной логики. А если меня ждет фиаско, некому будет сообщить о моем провале, а иначе бы я все равно попал в учебник — в раздел курьезов.

Разложив атрибуты, я сел на коврик, сложив ноги по-фаньски — это помогает сосредоточиться, — и запел древнюю песню индеанских охотников на волков, которую привез из-за океана знаменитый путешественник и естествоиспытатель Малькольм Хьюпетт (он же — и-чу Маланий Хлебников). Обладая профессиональной памятью, он с одного раза запомнил ее от первого слова до последнего, а в песне этой ни много ни мало тысяча сто одиннадцать строф. Пел я во весь голос, так что на улице было слышно. Уж не знаю, что думали часовые, но вскоре из-за околицы стали подвывать самые натуральные волки. Потом грохнул выстрел, за ним другой, и больше мне никто не подпевал.

Неожиданно тучи разошлись, и в голубую дыру заглянуло белесое, почти не греющее солнце. В избу сквозь запыленные стекла преткнулись несколько желтых лучиков, в них заплясали соринки, пушинки, напоминая лишний раз, что воздух — не бестелесное, бесплотное ничто, а самый настоящий компот, которым мы не дышим, а который пьем. Эта обычно раздражающая глаз пляска невесомого мусора теперь согрела мне душу, напомнив о родном доме, о том, что мир един, а значит, и победа наша вполне возможна. Ведь несчетное число раз в великом множестве мест и-чу разнообразными способами истребляли вервольфов всех мастей и оттенков. Что для Истребителя Чудовищ может быть нормальней и естественней такой работы?..

Необоримое нечто потянуло его к моему пристанищу, и, будучи не в силах сопротивляться, оборотень убеждал себя, что все и планировал с самого начала. У него слишком много неотложных дел, чтобы месяцами мотаться по раскисшим дорогам, высасывая соки из очередного коня. (Казавшееся неутомимым, не требующее корма животное, рухнув на землю, всякий раз мгновенно обращалось в груду пыли или растекающуюся жижу — в зависимости от погоды. Вер-вольф выпивал до донца его жизненную энергию.)

Настало время покончить с утомительным преследованием, настала пора решительной схватки. И вот король оборотней идет навстречу своему сопернику, чтобы поразить его в недолгом, но красивом поединке…

Вервольф развернул коня и галопом погнал его в гору — к оставленной позади деревне. Он возвращался к грудам трупов, которые уже сыграли свою роль в этой замечательной игре, где ставка так высока — бесценная жизнь.

Деревня, где засели солдаты, была все ближе — почерневшие от времен и непогоды избы, покосившиеся сараи и щелявые заборы. Оборотень втянул носом воздух — пахло сыростью и человечиной. Он спрыгнул со взмыленного коня и зашагал по утонувшему в грязи деревенскому переулку.

Часовые, даже глядя в упор, не замечали его. Пружинистой походкой, сильно отмахивая в такт руками, приближался вервольф к избе, в которой окопался этот наглый упрямец, глумливый и-чу, сопляк, еще ничему не наученный жизнью.

Моих логических сил, хоть и подкрепленных семеж причиндалами, не хватало для решающего удара. Заманенный в избу и «полураздавленный» заклятиями вервольф почувствовал это и приободрился. Сейчас он соберется с силами, яростно оттолкнется от притянувшей его как магнитом стены и уйдет в ночь и туман. И тогда нам предстоят новые сотни верст, новые бои вслепую, изначально обреченные на неудачу. Отряд будет таять, солдаты впадут в отчаяние, и рано или поздно кто-нибудь в горячке боя с незримым противником пальнет в слишком заметную спину инспектора Боброва, штабс-капитана Перышкина или мою.

У меня был револьвер с серебряными пулями, от которых сворачивается черная кровь. Но ведь он убивает вампиров, а не оборотней. А еще у меня под рукой был пистолет-пулемет «петров» с разрывными аглицкими пулями. И я в любой момент мог издырявить вервольфа. Но чтобы научиться побеждать оборотней, мне нужно было уничтожить его силой чистой логики, а не косного металла. А еще лучше — заставить его говорить. Выведать сокровенные тайны чудовищ было моей давней, еще детской мечтой. Я бы узнал их слабое место и смог уничтожить всех разом.

Мечта наивная, но живучая… Серебряные пули были последним средством — я пущу их в ход, если вервольф доберется до двери и шагнет за порог. Если сумею… Не только я давил на вервольфа, но и он на меня. Мы оба боролись с вязким мировым пространством. Я навел порчу на оборотня, а он оплел меня невидимой глазу паутиной.

— Ты ведь пришел в Кедрин не просто так и девушку зарезал не случайно. Ты по мою душу пришел. А разве я тебе чем-то насолил? Значит, тебя послали, — пытался я разговорить вервольфа.

Тот упорно молчал.

— Скажи, кто это был? Глупо страдать за чужие грехи, — продолжал я напирать. Оборотень только усмехался в ответ.

Преодолевая логическое сопротивление, он с видимым усилием двинулся к входной двери — брел, словно бы раздвигая грудью воду. Сейчас вервольф не мог победить меня в открытой схватке, но время снова работало на него. Он уходил, каждым шагом втаптывая в пьшьные половики мою надежду покончить с ним раз и навсегда. Надежду обезопасить город, облегчить душу и триумфатором вернуться домой.

На пороге сеней вервольф обернулся и подмигнул. В этот миг он был как две капли воды похож на моего отца — видно, надеялся, что я не смогу стрелять в родного человека. К способности чудовищ принимать человеческий облик не так легко привыкнуть, зато, обретя опыт, перестаешь обращать внимание на эти превращения — видишь только суть.

Я схватил автомат, чтобы дать очередь по ногам вервольфа, и внезапно вспомнил о тибетском амулете графа Паншина-Скалдина — обереге от Стратега зверей. Вернее, я не забывал о нем и прежде — трудно забыть о вещице, которая круглые сутки висит у тебя на шее. Вот только я никогда всерьез не рассчитывал на его волшебные свойства — не люблю вещи, снятые с покойников. Да и сработает ли тибетский амулет здесь — в кедринской непролазной тайге, где хвойные деревья-исполины оплетены густыми зарослями ивы, ольхи и орешника? Как говорится, каждой ягоде — своя кочка… Сам не знаю, зачем я его носил.

Подняв руку, я не сразу нащупал пуговицу. Рывком расстегнул ворот. Вервольф вздрогнул и замер с поднятой в шаге ногой. Когда я достал из-под рубахи амулет, держа его пальцами за нижний край, оборотень опустил ногу, прижался спиной к стене — теперь уже по собственной воле. Он вжимался в потемневшие от времени бревна, словно пытаясь укрыться в них. Когда я поднял оберег на уровень глаз, нацеливая на врага мое оружие, вервольф вдруг чисто по-волчьи взвыл и рухнул на колени, сжав руками раскалывающуюся от боли голову:

— А-уа-у-ууу!!! Убе-е-ери его-о-о!!!

Держа амулет перед глазами, я медленно двинулся к оборотню. Он отшатнулся, пополз прочь на карачках. Перевалившись через порог, оборотень истратил последние силы, повалился на пол в сенях и корчился от нестерпимой боли. Однако он не был ни ранен, ни просто избит. Его всего-навсего сглазили.

Сейчас вервольф не мог покрыться шерстью и отрастить клыки — Луна была не в той фазе. Да и не помогло бы ему это. Зато умение насылать на людей морок всегда при нем. Вот только забыл оборотень о нем — порча выгрызала его волчью половину натуры, и от чудовищной боли не было спасения. Ее нельзя описать словами, человеку не понять, что испытывает вервольф, теряющий свою звериную ипостась.

Во входную дверь замолотили кулаками.

— Откройте! — кричали с улицы. — Вы живы там?! Откройте, барин!

Я был жив. Живее некуда. Зато вервольфу жить осталось считанные минуты, а так много нужно было у него спросить.

— Кто тебя послал?

Молчит.

— Отвечай, не то отдам солдатам. — Больше пугать его было нечем. — Повторяю вопрос: кто тебя послал?

Вервольф кривил лицо. Я не сразу понял, что он пытается рассмеяться.

— Глу… Глу… Глупее вопроса… — Ему было трудно говорить. — Ты меня удив… ляешь.

В дверь уже колотили прикладами. Звякали затворы.

— Откройте! Дверь сломаем!

— Все в порядке! Оставьте меня в покое! — заорал я во всю глотку.

Солдаты меня не слышали или не хотели слышать. Голоса снаружи становились все громче, настойчивей. Люди теряли последние остатки терпения и здравого смысла. Вот-вот начнут палить в дверь из винтовок.

— За тебя будут мстить?

— Да… — с трудом выдавил вервольф.

Бум! Бум! Бум! Под ударами топоров дверь ходила ходуном. Она была прочна, но дерево есть дерево: косяк затрещал, здоровенные гвозди, на которых держался засов, начали вылезать из толстенного елового бруса. В моем распоряжении были секунды.

— Ты хотел вытереть о нас ноги или просто питался чем и где придется?

На мгновение показалось, что вервольф сыто облизывается.

— Приятное… с полезным… — последнее, что он успел сказать.

Скоба засова с душераздирающим треском и скрипом стонущей стали оторвалась от косяка. Дверь распахнулась. Грохот, топот ног, крик, мат. Солдаты застыли на лету, словно натолкнувшись на прозрачную стену. Слишком боялись его, хоть и лежащего на полу, беспомощного. Отшатнулись разом, ринулись назад, на крыльцо, — кто успел развернуться, кто задом наперед. Бились в дверном проеме, пихая и давя друг дружку. Вервольф остался в сенях один. Гримаса радости перекосила его губы. В последний раз он победил жалких людишек.

Солдаты остановились на крыльце. Потные, перепуганные, злые как черти. Очухавшись, они снова набились в сени и яростно щелкали затворами.

— Не стреляйте! — кричал я. — Мы его допросим!

А солдаты в ожесточении палили. Пули щепили бревна, доски пола и одна за другой прошивали тело вервольфа, а он все не умирал. Оборотень лежал на спине, раскинув руки. Ноги его были согнуты в коленях, словно он пытался встать.

Лица у солдат были перекошенные — не от ненависти, а скорей от страха. Магазины кончались, они судорожно перезаряжали винтовки и карабины, роняли патроны на пол, матерились; руки у них дрожали.

В дверь, распихав солдат, вломился Зайченко. Он приволок «кедрач» и, держа пулемет за сошки, длинной очередью вычертил на груди вервольфа странный каббалистический знак. Пули входили в плоть оборотня, не выбивая ни капли крови, будто рождественского кабана шпиговали лесными орехами.

И все это время — несмотря на адскую боль и страшные удары, сотрясавшие его тело, — вервольф неотрывно смотрел на меня. Он выискивал взглядом мои глаза, что-то хотел передать мне напоследок — говорить уже не мог. А потом вдруг потерял меня из виду, глаза его забегали, выискивая утраченную цель, стали закатываться, открывая увитые багровой паутиной белки.

Я смог расшифровать его послание, лишь когда все было кончено и солдаты крючьями выволокли труп из дома. В голове у меня возникли огненные строки: «Ты будешь жить долго. Дольше всех. И ты позавидуешь мертвым. Ты будешь молить о смерти и не получишь ее». Где-то я слышал все эти страсти, вернее, читал. Затем я обнаружил еще три фразы: «Я буду приходить к тебе, напоминать. Память слаба. Останутся метки на стекле». На этом все.

Тогда я не стал принимать слова вервольфа всерьез — и без того было тошно. Убедил себя, что нагадить он хотел перед смертью, укусить побольней напоследок — разве не ясно?