Снежин ВиталийНедоразумение

Виталий Снежин

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

За неделю до дня своего тридцатилетнего юбилея Савелий Павликов, служащий нотариальной конторы, принял окончательное и бесповоротное решение - жениться. Решение пришло неожиданно, когда он, зажатый спереди и сзади статными дамами, покидал тряский приют рейсового автобуса. Он продолжал думать об этом, двигаясь по бетонным шестигранникам проспекта, и потом, когда снимал ботинки в прихожей своей пустой квартиры, мысль не отставала от него и на кухне, где Савелий нержавеющей вилкой разбивал мелкое куриное яйцо. "Надо, уже надо, размышлял он, полусознательно разглядывая лаковое отражение своих залысин в дверце шкафа. - И надо все сделать как следует, не торопясь, сделать все с чувством, с расстановкой".

Никогда прежде это ему не удавалось. И вся его сознательная жизнь, стоило Савелию оглянуться на нее с холодным вниманием, представала перед ним чередой промахов и ошибок. За что бы он ни брался, на старте горячо потирая руки, на финише с фатальной неизбежностью заканчивалось провалом, идиотическим вывертом. В юности он спешил стать образованным человеком и целое пятилетие грыз пресный гранит умозрительных наук, для того только, чтобы в конце концов приобрести стойкое отвращение ко всем наукам без исключения. Позднее он попытался устроить личную жизнь: упорно, два года кряду ухаживал за остролицей студенткой-калмычкой, но в результате в один из дней, когда уже назревало решительное объяснение, застал в ее комнате гостеприимного калмыка. Уже в зрелые годы он, было, попытался найти утешение под сенью сумрачного религиозного братства, но после нескольких месяцев бессонных молитв едва не отправился вслед за своими упованиями в ту область, откуда возвращают лишь тибетские монахи да хорошие доктора. В общем, неудачи следовали за неудачами, годы ошибок за годами разочарований, и, казалось, этому уже не будет конца.

Впрочем, как раз теперь появилась надежда. Темноволосая аспирантка Юлия двадцати шести лет, подсевшая к нему однажды в библиотеке с горкой пестрых журналов, сумела как-то очень быстро и очень основательно воцариться в его мыслях. Не прошло и двух недель, как он уже стал регулярным гостем в квартире аспирантки, а его отвлеченные размышления о браке наполнились вполне осязаемым и приятно волнующим содержанием.

"Да, вот хотя бы это следует сделать не торопясь, - говорил себе Савелий, в очередной раз переступая порог своей возлюбленной. - Главное, быть внимательным, не упускать деталей - в деталях вся суть, - продолжал он себя инструктировать, тайком поглядывая на Юлию и принимая ее прохладную руку. - Уж вот на этот раз никак нельзя ошибиться".

Ошибиться было нельзя еще и потому, что помимо явной цели - женитьбы была еще и тайная цель. Савелий, пожалуй, и сам себе не мог до конца признаться в том, что Юлия чудесным образом воплощала в себе его давнее и заветное искание. Что бы она ни делала: ворожила ли под лампой тихими спицами, пила ли чай из маленькой кружечки, медленно, словно подводный житель, поднося ее к губам, разбирала ли черные пряди волос, раз в минуту поводя тяжелой бровью, - во всем чувствовалась ее посвященность, ее знание тех заповедных тайн обращения с пространством и временем, которых так давно домогался сам Савелий. Невозможно выразить, как хотелось ему, если не перенять, то хотя бы быть причастным к этим тайнам: к этой озерной плавности движений, этой завораживающей неспешности голоса, этой редкостной магии пауз и недоговоренностей, - всему тому, что так поразительно сочеталось в Юлии и что, как представлялось Савелию, произрастало из самой женственности.

Опять и опять вглядываясь с затаенным дыханием в глаза своей возлюбленной, он находил там, за антрацитовым блеском райка, тихую бухту, овеваемую теплым бризом семейного счастья, находил там томную хозяйку, открывающую занавес над необъятным супружеским ложем, находил там самого себя в классическом прикаминном кресле, треплющим за ухо то ли годовалое дитя, то ли длинномордого пятнистого дога; наконец, на самом заднем плане, находил темноокую вдовицу (все еще странно юную), в смутном кольце наследников склоняющуюся для последнего поцелуя ко гробу мужа.

Впрочем, это должно было случиться потом, а пока... Пока, прогуливаясь с Юлией по парку долгими летними вечерами, Савелий изо всех сил старался хорошо исполнить принятую на себя роль. И это было непросто. Шагая рядом с Юлией по асфальтовой тропке, он чувствовал себя нескладным подростком: пока она делала шаг, он делал два, пока она поворачивала голову, он оборачивался вокруг своей оси, и все ему казалось, будто волосы у него на голове стоят клоками, и вылезла рубашка, и сзади налип на подошву тополиный лист. Даже в те дни, когда они отправлялись на прогулку втроем, - к Юлии присоединялась ее младшая сестра, смуглая смешливая обезьянка по имени Ксюша, в присутствии которой Савелий чувствовал себя уверенней, - он все равно никак не мог приноровиться к своей суженой. К примеру, несколько раз за прогулку он, пересиливая себя, брался рассказывать анекдот, специально прочитанный накануне в газете. Но то ли его манера артикуляции, довольно правильная по сути, совершенно не подходила для веселых историй, то ли общая скованность заставляла его путаться и несколько раз повторять одно и то же - история получалась не смешной, а скорее вызывающе нелепой. Смеялась неизвестно чему только Ксюша, а Юлия, поджав губы, сосредоточенно накручивала на палец чей-то бесконечный волос. История заканчивалась, волос рвался, нахохотавшаяся Ксюша удивленно сияла глазами промеж сумрачных возлюбленных, потирала лапкой веснушчатый носик, потом все повторялось.

Дни шли за днями (все больше укрепляясь в уверенности, что выбор сделан безукоризненно, Савелий уже выискивал в карманном календаре дату, когда ослепительно сольются волнительные линии его сердечных предчувствий), волоокая Юлия все дольше задерживала на нем взгляд, полный свадебной нежности, и даже распустившаяся до срока черемуха, которой он прежде не замечал, теперь, с белоглазым девичьим жеманством, заманивала его в дальние уголки парка, где Савелий до головокружения предавался мечтам о надвигающемся счастье. Он начал терять мелкие вещи (сначала перчатки, потом один за другим два зонтика), он стал пропускать автобусные остановки и знакомые лица на улицах; в конце концов предчувствие счастья достигло в нем такого напора, что он уже не мог справиться с ним в одиночку и любой из случайных попутчиков (нередко им оказывалась юная Ксения) становился невольным соучастником его грядущего блаженства.

- Только представьте себе, - обычно первым начинал Савелий, широко шагая впереди Ксении, - пройдет еще каких-нибудь две недели - все будет совсем по-другому!..

Он не замечал, как Ксюша, пристроившись сзади, пародирует его вдохновенную походку, вздрагивая от беззвучного смеха.

- По-другому, совсем по-другому, - с бездумной радостью откликалась Ксюша и, чтобы не выдать себя, прикрывала рот напитанным солнцем кленовым листом.

- И ничего не могу с собой поделать: я просто без ума от нее, просто без ума. - Не замечая этого, продолжал Савелий. - С вами случалось что-нибудь подобное?

- Случалось... - она мечтательно заводила глаза к небу: - Ах, случалось, случалось, случалось.

Потом, как это бывает с людьми, плохо переносящими солнце, она несколько раз быстро, по-собачьи, чихала и тут же, не выдержав, начинала уморительно хохотать, блистая праздничным глянцем передних зубов, и Савелий, тут только заподозрив неладное, с укоризной качал головой.

Несмотря на подобные шалости и несмотря на то, что собственно женские качества юной Ксении представлялись ему сомнительными, Савелий день ото дня все отчетливей ощущал, как возрастает в нем чувство братской нежности по отношению к Ксении. Наблюдая из какого-нибудь дальнего уголка за сестрами, весь поглощенный чарами своей медлительной Юлии, он краешком ума успевал-таки заметить, как прельстительно вспыхивает волосок на ее шее, какими волнующими становятся вдруг ее смуглые пальцы, когда она, обняв сестру, рассеянно перебирает цветные камушки бус на ее груди. Он уже охотно прощал ее ребячества и лукавый пристальный взгляд, которым она то и дело приглядывала за ним, готовя новую каверзу, и ту смутную неловкость, которую он ощущал, когда взгляд этот становился слишком пристальным. Правда, были еще сны: горячий, захлебывающийся шепот, быстрый поворот знакомой точеной головки, смуглое зовущее тело, со змеиным проворством заполняющее его объятия и ускользающее, ускользающее куда-то вниз и в тень... Но со снами Савелий справлялся легко.

Так или иначе, но когда за день до решительного шага Савелию потребовалась деликатного свойства помощь, он, поразмыслив, решил обратиться именно к Ксении. Разумеется, он и теперь еще помнил это место между двумя парковыми скамейками, где, шалея от удвоенного страха (пересказывать одной женщине то, что предназначается другой) и терзая в кармане шпаргалку, несколько раз переписанную за ночь, он завел разговор с ничего не подозревающей Ксенией:

- Никогда не приходилось делать ничего подобного, - начал он, тоскливо блуждая глазами. - Но, в конце концов, вы как женщина, как сестра сможете подсказать (глаза Ксении отчетливо округлились), в общем, вся надежда только на вас.

Савелий вынул из кармана мятую бумажку, розовея и сдаваясь панической дрожи, пробежал ее глазами:

- Нет, это невозможно! Полный провал... Господи, ну почему это должен делать мужчина?!

Еще какое-то время он робел и томился, теребя в руках заготовленную речь, но в конце концов собрался с духом и, не обращая внимания на веселое изумление Ксении, приступил к изложению основного текста. Речь на удивление удалась. Посвятив львиную долю времени чувствам, которые она, присутствующая неявно, в нем пробудила, Савелий коротко перечислил свои недостатки, которые, впрочем, не могли стать серьезным препятствием к браку, и наконец, не отрывая взгляда от бежевой бретельки Ксении, сделал чувственное и лапидарное предложение.

Минуту стояла тишина.

- Ну как? - наконец спросил Савелий, не замечая дрожащего блеска в глазах Ксении.

- Изумительно!

- Правда?

- У меня нет слов!

- Вам понравилось?

- Не надо спрашивать - продолжайте.

Савелий на всякий случай заглянул в текст, потом перевернул листок на другую сторону - там тоже ничего не было.

- Больше ничего нет: точка.

- Ну как же точка? - Она была явно разочарована. - Не может быть точки: осталось самое главное.

- Самое главное? - Савелий испуганно посмотрел на Ксению. - Я не понимаю.

- Ну что же вы. У вас все так хорошо шло. - Она придвинулась ближе к Савелию и сразу стало как-то душно. - Неужели нужно объяснять? - И горячо зашептала в самое ухо: - Теперь нужно це-ло-вать-ся.

К чести Савелия нужно отметить, что он попытался оказать сопротивление. Более того, будучи впервые участником развернутой процедуры поцелуя ("Да вот как-то не пришлось, все как-то было не до того"), он поначалу безотчетно попытался свести поцелуй к протокольной формальности и даже, существенно примятый цепкими объятиями Ксении, все еще испуганно косил в сторону и ждал случая освободиться. Однако спустя минуту, когда Ксения чувствительнее приладилась к краденому поцелую, он вдруг с ужасом ощутил, что начинает как бы подтаивать по краям, где находились отборные части его обороны. К тому же незнакомая дрожь и звонь, поднимаясь волной, вдруг наполнили его предчувствием чего-то жуткого и восхитительного, что вот-вот должно было произойти.

В панике Савелий еще раз попытался спастись, но тут случилось совсем уже немыслимое. Не отмеченная ни в одной метеорологической сводке, нежнейшая и сладчайшая молния прошла сквозь него от макушки до пяточных шпор, и душа, вдруг освободившись, сделала широкий вольный мах золотыми крыльями!..

- Ксения! - в отчаяньи прошептал Савелий, не помня себя, но понимая, что погибает. - Ксения! - и крепче ухватился за послед-нее, что ему осталось в этом воспламенившемся мире...

Хрустнуло несколько мелких косточек, придушенно мяукнула Ксюша, не ожидавшая ничего подобного. Она уже хотела начать царапаться, но в последний момент, угадав, что происходит с Савелием, передумала, а спустя мгновение, захваченная мальчишеским трепетом его поцелуя, вдруг с изумлением почувствовала, как все быстрее и быстрее вовлекается вслед за ним в водоворот его порывистой нежности, погружается на самое дно восхитительного любовного обморока...

Их поцелуй продлился весь вечер и всю ночь: знойный цокот кузнечиков сменился тихой лунной истомой и еще раз сменился многоголосьем рассветных птиц, а громкие возгласы Ксюши плавно перешли в смирное и согласное бормотанье. Продлился он и весь следующий день: бессонных любовников, самозабвенно предающихся друг другу, можно было застать на скамейке у фонтана, в сумрачном тупичке, между двумя водосточными трубами, в тесной кабинке лифта, исписанной гвоздями и губной помадой. С изнуренными, но сияющими лицами, не помня ни времени, ни места, они, словно две сомнамбулы, вновь и вновь находили друг дружку в никчемных сумерках мира, вновь и вновь отдавались этой упоительной радости узнавания. Время от времени малое пространство их любви нарушали другие существа: большой грязный пес, садившийся прямо за решеткой скамейки и с философической грустью наблюдавший их вдохновенную возню, трехлетний малыш, весь в цветочках и ямочках, вытаскивавший мячик из-за чугунной урны, знакомая, очень знакомая женщина - но, уже пораженные той близорукостью, что так часто развивается у начинающих любовников, они не узнавали ее и не слишком обращали внимание на всех остальных.

Их поцелуй продлился и дальше. Время, вышитое головокружительным узором их страсти, утратило привычную размеренность и привычные координаты, и Савелий, глядящий на окружающий мир сквозь темный ливень Ксюшиных волос, со странным удо-вольствием замечал, как тихий вечер, без всякого намека на сумерки, вдруг сменялся полуденным зноем, а утро, балансируя на нежно-алых пуантах рассвета в ожидании дня, вдруг совершало обманное движение, и на сцене оказывался его заспанный близнец; и вновь занималась заря, и вновь нежное дитя, лучик за лучиком, поднималось на носочки. Неожиданно, черно-лиловой сладострастной кошкой проскакивала ночь.

Все закончилось так же внезапно, как и началось.

Сначала, захваченная жестокой неумолимой силой, исчезла Ксения. Савелий не сразу понял, что произошло, и несколько часов бродил по комнатам своей квартиры в тоскливом оцепенении, мысленно окликая ее по имени. Потом, незваные, пришли родители сестер и расположившись на диванчике, по обе стороны от молчаливого Савелия, долго и обстоятельно рассказывали ему о том, какой он негодный и подлый человек. Потом, словно из старого сна, пришла сама Юлия и тоже рассказала о том, какой он негодный и подлый человек и как ему теперь будет трудно вернуть ее расположение. Наконец из-за оконной портьеры выглянуло солнце и, с презрением глядя ему в глаза, проговорило: "Дурак ты, Савелий, и подлец".

Сокрушенный этой очевидной, но совершенно непереносимой истиной, Савелий повалился на диван и долго лежал на нем, не шевелясь. Тревожно, с пружинной дрожью стучал будильник. На соседней стене цвел пестрый обойный рисунок: вились и льнули друг к дружке глазастые ромашки, крохи-незабудки. Сквозь выкатившуюся слезу Савелий наблюдал их влажное сиянье, их зыбкое превращение в изобильный, но отчего-то бесконечно грустный ландшафт. Будильник зачастил и пошел с одышкой. Цветная морось обоев образовала новый рисунок: ту самую трогательную картину семейного рая, где он, бок о бок с обожаемой супругой (лицо неразборчиво), окруженный голубоглазыми погодками, восседает под софитами жизненного блаженства. Минуту эта картина цвела и дышала красками, но вот уже, словно пропитавшись лихорадкой будильника, начала пульсировать, прямо у него на глазах дала несколько трещин, словно кто-то надавил на нее с обратной стороны коленом, и вдруг взорвалась вместе с ужасным треском тысяч механических колокольчиков, вместе с горловой судорогой его крика, и время (а это было оно - яростное и напористое время Савельевой жизни) хлынуло в щели, точно кипяток!

"Катастрофа! - Савелий вскочил на ноги, затравленно озираясь: Катастрофа!"

Три минуты (в основном он прыгал на одной ноге, целясь в узкую брючину) ему понадобилось, чтобы облачиться в свой лучший костюм, еще две минуты на то, чтобы, сбегая по лестнице с четвертого этажа, уравновесить в срединном положении синий язык галстука, еще несколько никем не подсчитанных минут ушло на то, чтобы одолеть два квартала, отделявших Савелия от дома сестер. Все это время Юлия неотступно пребывала рядом; она то появлялась в бликах витрин и, глядя на Савелия, укоризненно качала головой, то залезала откуда-то сбоку, вместе с обгоняющим Савелия автобусом, и долго плавала перед глазами, делая странные знаки, то рождалась из сизого облачка над головой, и Савелий вынужден был прикрывать глаза козырьком ладони, чтобы не видеть, как она разрастается на все небо. Весь поглощенный своими переживаниями, Савелий не заметил, как переступил порог заветной квартиры и оказался лицом к лицу с пожилой крупной дамой - матерью сестер.

- Вот что, - с ходу начал Савелий, в своем страхе перед хозяйкой дома доходя до развязности, - я все понял. Выхода нет. Но есть последняя попытка, есть право приговоренного. В общем, я хотел бы просить руки вашей... э-э-э-м, - Савелий проглотил комок ужаса, - дочери.

Пока родительница оттаивала в улыбке и делала тайные, как ей казалось, знаки Юлии, Савелий, не в силах устоять на месте, продвинулся в гостиную. Не замечая кошки, сползшей с занавески прямо ему под ноги, не замечая и самой Юлии, поднявшейся ему навстречу с готовностью принимать извинения, Савелий дошел до середины гостиной, развернулся, словно солдат на марше и, не сказав ни слова, исчез за дверью маленькой спальни.

Она ждала его. Заключенная на все это время под домашний арест, Ксюша целые сутки неподвижно сидела на кровати, и от бессонной ночи, от тоски по утраченному возлюбленному вся вытянулась, побелела и уже начала тихо светиться в сумерках - тем прощальным светом, что появляется на лицах старцев и мучеников. Когда Савелий переступил порог спальни, она не сдвинулась с места и не произнесла ни звука. Она долго смотрела ему в глаза с прибывающим страхом и вдруг, что-то поняв, начала быстро чертить в воздухе острыми пальцами, потом захохотала жестяным хохотом, сбрасывая со столика кофейный сервиз...

Ему долго еще пришлось унимать ее - маленькую, дрожащую в припадке обезьянку. Уже загорелась за окном первая звезда, уже разошлись по своим комнатам домашние, а они все еще сидели рядом на кровати, касаясь друг друга висками, слушая, как в соседней комнате ходит из угла в угол Юлия, как бьется кварцевое сердце настенных часиков, все тише, все медленнее, замирая и начиная сначала.