Солодовников ВладимирУсловный рефлекс

Солодовников Владимир

УСЛОВНЫЙ РЕФЛЕКС

Привокзальный перрон небольшого и уютного южного (по российским широтам) приморского городка был в этот теплый осенний день немноголюден. Занесло меня осенью подлечиться в местном санатории в грязелечебнице, расхваленной моими приятелями. Курс грязевых ванн я прошел и, не почувствовав значительного улучшения и облегчения от болей в ногах, прихватывающих меня изредка при быстрой ходьбе, отъезжал домой. Поезд запаздывал, но меня это обстоятельство не расстраивало: дома меня ждала лишь моя любимица - кошка Дуська, оставшаяся на время моего отъезда под пристальным досмотром соседей. Чистый перрон и ласковое еще солнце и вовсе рассеяли несколько грустные мысли от неудачного, на мой взгляд, лечения. Наконец, дежурный по вокзалу объявил о прибытии поезда; подходил поезд к первой платформе - и бежать никуда не нужно. Ну, почти во всем везет! Проводник вагона при посадке тщательно рассматривал мои билет в купе и паспорт: поезд проходил через украинскую территорию, дважды пересекая ее границу с Россией, и имел конечной станцией назначения Санкт-Петербург; дважды пассажиров, их багаж и документы досматривали как российские, так и украинские таможенники. Проводник и действительно с особым тщанием проверял мой паспорт, но, не найдя никаких огрехов, тяжко вздохнул: я слышал о фокусах на границе, когда украинские таможенники, видя недостатки в оформлении документов, брали мзду с российских пассажиров. Проводники-то и определяли заранее жертву для таможенников - это по их наводке таможенники сразу же подходили к неудачникам-пассажирам: ограниченное время стоянки требовало быстроты действий, чтобы за короткое время успеть поконкретнее нагреть руки на беде пассажиров. А поводов для мздоимства было предостаточно: то ли отсутствие талона о российском гражданстве в паспорте старого, советского еще образца, то ли запрещенные для провоза, по украинским меркам, вещи и продукты (сало, видеотехника и т.д.), а хотя бы и без повода обирали. Но особый интерес у таможенников вызывали деньги. Обычно они спрашивали, сколько денег с собой в наличии имеет пассажир: малейшая неточность или сокрытие некоей суммы влекло за собой требование уплаты штрафа (без оформления, естественно, квитанций). Как правило, все эти незаконные и преступные действа таможенники проводили в заранее освобожденном, по договоренности, купе проводника - все делалось по четкой наводке последнего. Но мне, как видно, ничем серьезным поездка не грозила: денег у меня не осталось по причине весело и с размахом проведенного с медсестрами времени, свободного от процедур в санатории, а также от неудачной игры в рулетку в местном казино. Паспорт советский я заменил перед поездкой национальным российским, и он был в полном порядке. Вот эти обстоятельства и вызвали такой грустный вид у проводника (его доля в дележе взяток уменьшалась на энную сумму). "Ну, что же, ничем не могу помочь", - со злорадством подумал я. Подхватив худенький чемоданчик, я прошел в свое купе. В вагоне было грязновато, только это меня и разочаровало. В купе на нижней уже застеленной полке сидел лишь один пассажир, мужчина средних лет, прилично одетый; на вид ему можно бы, пожалуй, дать лет этак сорок-сорок пять. Чуть лысоват, скорее полный, с чешуйками перхоти на плечах, лицо приятное, но уж точно немужественное: округлый подбородок, небольшие серые слегка беспокойные глаза с покрасневшими склерами - либо от бессоницы, либо у него непрятности по службе или в семье, а то и от усталости. "Сам все и расскажет", - про себя заметил я, ибо вид соседа по купе говорил о расположенности к беседе, одному ему было скучно и тоскливо. С учетом того, что еда на столике была обильна (и все завернуто аккуратно), с салфеточками, столовыми приборами, в семье у него, видать, все было нормально - собран в дорогу заботливыми, явно женскими руками. Сосед тут же с радушием хозяина предложил свои услуги по устройству моему на соседней с ним полке и представился Николаем Петровичем. Я также назвал свои имя и отчество и, пожимая его руку, ощутил вялость и физическую слабость соседа. Вскоре я освоился в купе, переоделся и приготовил свою постель. Николай Петрович меж тем развернул из пакетов и сверточков продукты и разложил их на столике, рассчитывая и на меня, появилась бутылка коньяка (и приличного!), отливающие серебром небольшие рюмочки. Ну, от угощения я отказываться не привык, тем более, что мой кошелек был почти пуст. Сосед же, встретив мой внимательно-удивленный взгляд, объяснил, что и он не богат, но коньяк, весьма дорогой по нынешним временам, ему достался, как презент, за выполненную работу месяца два-три тому назад, и вот дождался-таки он своего часа. Отсюда я сделал вывод, что Николай Петрович не ахти какой пьяница. Ну, пить так пить! Из своего скудного запаса и я выставил бутылку водки, харчеваться за счет соседа хорошо, но не до такой же степени. Мы слегка прошлись разговорцем о погоде, о волнующих и животрепещущих вопросах политики, как мировой, так и российской. Не преминули затронуть и бездарность нашего правительства: куда, дескать, правительство вкупе с президентом смотрят, если цены на продукты, на бензин ....растут непомерными темпами. Как любой дилетант, получивший изрядное, но не отягощающее образование, я о политике мог говорить долго и внушительно, особенно под рюмку-другую горячительного. Если бы этот разговор состоялся с моим приятелем из родного мне города, судмедэкспертом Егорием Васильевичем, то он бы, наверное, изобиловал к тому же и ненормативной лексикой, но с новоиспеченным, да еще с претензиями на интеллигентность, знакомцем я себе такое позволить не мог. Только что и горячился, да и то в меру. Сосед же мой вел разговор вяло, изредка оживляясь при особо интересующей его теме. Тут мы затронули вопрос о болезнях, о моих болях в ногах; Николай Петрович тоже не преминул заметить, что и у него есть болячка, хотя и несмертельная. Со смешком как-то заметил, что болячка эта нервная, а появилась еще в школьные его годы, но, как он сказал, благодаря усилиям старухи-знахарки, Николай Петрович от этой болезни почти избавился. "А что же это за болезнь у тебя такая, если не секрет?",- поинтересовался я. Тут сосед несколько заколебался, из сомнений, видать: стоит ли о таких интимностях рассказывать человеку едва знакомому, но, видя мой неподдельный интерес, да еще как под хмельком сосед находился, так Николай (мы к этому моменту перешли незаметно на "ты" и звали друг друга уже просто по имени) и разговорился: "Первые четыре класса заканчивал я в начальной школе железнодорожной станции...,классным руководителем была у нас довольно симпатичная и годами невеликая учительница Антонина Павловна. Всем взяла, но жизнь ее личная, видать, была неудачная, а, может быть, и какая другая тому причина, но злющая же была по своей натуре - страх, особенно для пацанов, к девочкам она относилась куда как терпимее. Но это был цербер в юбке, настоящая держиморда! Как-то в классе, этак третьем, к Дню ли Советской Армии, а может и к другому какому празднику, но точно помню, что было это зимой, задумала Антонина Павловна дать номер к утреннику, на празднование, значит, этого Дня. Для представления выбрала она сценку из романа Николая Островского "Как закалялась сталь", это - когда матрос-большевик Жухрай вечером уже тихо крадется к окошку дома, где жил Павка Корчагин, желая у него скрыться от петлюровцев. Вы, конечно, читали этот роман (кто в наши годы его не читал!) и помните эту сцену: тук-тук......., "Кто там?" - тихо вопрошает Павка Корчагин в темноту раскрытого окошка. "Это я, Жухрай", - отвечает Павке матрос-большевик. Далее, по инсценировке, Жухрай говорит Павке о том, с кем надо драться и за что, а в конце рассказывает, что "жизнь дается только один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор...". В один из дней, после уроков, оставила меня и еще одного мальчика из нашего класса Антонина Павловна репетировать эту сценку. У меня была роль Жухрая, а у товарища моего - Павки Корчагина. Раз пять или шесть уже мы от начала и до конца отрапортовали Антонине Павловне эту сценку, а мне помочиться вдруг захотелось, ну, спасу никакого нет, с каждым следующим повтором сценки иссякали мои усилия по сдерживанию мочевого пузыря, и, наконец, на очередном этапе репетиции при возгласе героя моего, матроса-большевика: "Это я, Жухрай", - силы мои иссякли окончательно, и я решил - выпущу немного: дело было зимой, штаны на мне толстые, да еще с поддевкой, заправлены штаны были в валенки огромных размеров с закатанными по той моде голенищами, думаю, что если понемногу выпускать мочу, все впитается успешно, а учительница ничего не заметит. Вы, наверное, спросите: "А почему бы не отпроситься в туалет?". Попроситься-то можно было бы, да кто отпустит. Антонина Павловна была из таких церберов, что от одного ее взгляда дети бледнели и от испуга глаза таращили. Вот, значит, я потихоньку из себя отправления отправляю, но не учел, что мочи много, а валенки мои дырявые: одна дырка, что поменьше - у носка, а еще одна, покрупнее - у пятки. И это бы еще ничего, но доска половая под уклон аккурат к ноге Антонины Павловны, вот ручеек и достиг ее сапожка. Если бы доска не под уклон к Антонине Павловне, так навряд ли эта конфузия бы приключилась. Антонина Павловна как увидела эту картину, так сначала трагически-угрожающим шепотом вопросила меня: "Ты что, обоссался?". Я в ответ пролепетал навроде того, что нет-нет, не обоссался, я это вспотел. "Обоссался!!! Вон!!!",- это она уже гремела противным своим голосом. Тут я с испуга всю-то свою моченьку выпустил уже струей. С тех самых пор случались со мной эти казусы с недержанием мочи и на окрики милиционеров, и на угрожающие возгласы железнодорожников (не говоря уже о непроизвольных мочеиспусканиях от взглядов Антонины Павловны за время ее классного у нас руководства). С годами все это стало приключаться пореже, но нет-нет, да и случалось. Несколько лет тому назад я у бабки одной побывал на излечении и, знаете, помогло. А только все как-то не по себе иной раз бывает, если начальник ли мой или другой человек при форме и власти начинает со мной унизительные свои разговоры".

Такую вот поучительную историю рассказал мне Николай Петрович. Мы посмеялись: я весело, а он вымученно, но посмеялся все же. За полчаса до обхода таможенников проводник прошел вдоль вагона, оповестив всех пассажиров о скором таможенном досмотре, предупредив, что нужно приготовить паспорта, проездные билеты и багаж, на всякий случай. Через полчаса поезд остановился, в вагон вошли двое в форме украинских таможенников; после сравнительно недолгого ожидания, в продолжение которого Николай Петрович заметно нервничал, из чего я сделал вывод о том, что документы у него не в полном порядке (а для украинцев-таможенников единственная цель - деньги, и только деньги, а поводов они могут найти для этого сколько угодно, а хотя бы и без повода), зашли они и к нам в купе. Были они абсолютно разные видом: один высокий и крепкий с наглой физиономией, но попроще, только что наглый; другой ростом значительно меньше первого, но толстенький, в левой руке он держал тоненькую какую-то брошюрку (как выяснилось позже, это была инструкция самостийной Украины по сборам таможенных пошлин), другую руку он держал в кармане, ближе к ширинке и что-то там шевелил ли, перебирал ли, но что-то его там определенно беспокоило, морда толстая, сальная, глаза только покрасневшие и слезились, да постоянно он шмыгал носом, пытаясь, видимо, поддергивать текущие сопли. Тот, что пониже да потолще, знать, был начальником, а тот, что выше и здоровее - шестеркой, необходимой, скорее, для устрашения несговорчивых пассажиров, слова в разговор вставлял редко, но весомо. Вы встречались, конечно, не раз с украинцами, особенно, которые при исполнении, значит, государственной должности. Эти оба русский язык знали не хуже нас с вами, но потому как Украина стала незалежная, они пытались сознательно русскую речь исказить, из презрения к москалям, каким-нибудь там западно-европейским акцентом, может, пытались походить, скажем, на французов, по крайности - на немцев, но западно-европейский акцент им не удавался, как они ни старались, в лучшем случае катило по-вологодски. Приятель мой Егорий Васильевич, к медицине имеющий прямое отношение, так как уже два десятка лет служил судебно-медицинским экспертом, просветил меня в отношении некоторых болезней, и по внешнему виду низенького таможенника я предположил, а как он заговорил - так и определил, что никакой у него не французский прононс, а, скорее, гоноррейный. Этот низенький опустил долу глаза свои на мои ноги. "Смущается, видать.- подумал я о нем с состраданием.Дурашка, этакий-то гоноррейный прононс и у москалей не редкость". Но я ошибся. Это он меня снизу вверх презрительно смерил своим взглядом и потребовал мой паспорт. Но на паспорт только слегка взглянул, его он, собственно, не интересовал, спросил: сколько я везу с собой денег. Этот прощелыга с ходу определял, у кого деньги есть, а у кого их нет. Когда я ему показал свой бумажник, он этим удовлетворился и предложил мне выйти вон из купе, оставив их с моим соседом для серьезной конфиденциальной беседы. А попробуй не выйди! Угрожающий вид Длинного ничего хорошего не сулил. Я и вышел, мысленно посочувствовав Николаю Петровичу. Дверь в купе один из таможенников задвинул за мной аккуратно, но громко. Поначалу в купе было тихо, затем слышны стали громкие и жалобные возгласы соседа моего, попозднее сосед перешел на едва слышные мне причитания. На короткое время голоса в купе стихли, а потом раздалась негромкая, но убедительная тирада начальника этой таможенной бригады, дверь из купе распахнулась, и из него быстро, не оборачиваясь, не смотря по сторонам, прямиком рванули таможенники к выходу из вагона, где их на перроне уже, видимо, ждал наш проводник. Я-то всю их технологию раскусил: сейчас поделятся деньгами из взятки моего бедного соседа Николая Петровича. Я вошел в купе, увидел расстроенное, покрасневшее от волнения лицо соседа, случайно опустил глаза к полу и увидел вдруг, как под туфлями Николая Петровича разливается лужица с ручейками. Хотел я, было, с сарказмом соседу заметить - не вспотел ли это он, но страдающий вид Николая Петровича вызвал у меня такое сочувствие и сострадание к его горю, что вовремя осекся. А он сдавленно как-то пролепетал сам, что, дескать, такого унижения, как сегодня с украинскими таможенниками, он давно не испытывал. "Как это может быть, что в российском поезде, у российского гражданина, требуют заплатить излишки из провозимой российской валюты? А за что им платить? И деньги-то командировочные, не мои, как мне теперь в командировке ужиматься со своими расходами? Ты, говорят, в декларации не указал, что везешь больше. Какая декларация? Кто меня просил писать декларацию?", - вопрошал с причитаниями Николай Петрович. Он только потом увидел и сам лужицу под ногами, что его сразило окончательно, и вид у него стал совсем уж несчастный. "Вот повторилась моя болезнь", - сдавленно теперь уже промолвил он. И виновато как-то из-под низу на меня посмотрел. А я ему и так и этак в душе сопереживал, хотелось его даже погладить по голове, как ребенка обиженного, но помочь ему я не мог ничем. Николай Петрович вышел из купе, оставляя за собой мокрый след по полу, вернулся откуда-то с тряпкой, везде следы от позора своего вытер, молча переоделся, меня ничем не стесняясь, и улегся в постель, тем более, что время уже было позднее. Я вышел еще из купе покурить, покурил, о Николае Петровиче подумал и о всех нас, унижаемых наглыми, независимо от национальности, держимордами, при должности и без, в форме таможенника или милиционера, а то и просто учителя начальных или каких-то иных классов. "Лохи мы, от рождения лохи, - горестно восклицал я про себя в равнодушную темноту за вагонным окном, - ничем не исправить нашу простоту: ни утонченной европейской культурой, ни насыщенностью университетского образования; а никак бы нас унижать нельзя - мы либо уссымся, либо еще чего хуже наделаем...". Как же меня эти мысли расстроили! Когда я возвратился в свое купе, Николай Петрович уже спал, изредка и тревожно всхрапывая. "Еще бы не тревожиться, - подумал я,- скоро и Харьков, а там еще один таможенный досмотр". Я тоже улегся. Уже засыпая и мечтая при этом о скорой встрече со своей любимицей - кошкой Дуськой, мне ни к селу ни к городу вспомнилось о таможне, и неприятно-остро потянуло на низ, но я прогнал неприятные мысли: паспорт в порядке, а денег, господа, у меня нет.