"Царь мышей" - читать интересную книгу автора (Абаринова-Кожухова Елизавета)

Часть третья Back in the USSR

Стояло теплое летнее утро. Кислоярск жил своей обыденной жизнью — рабочие на заводах работали, продавцы в магазинах торговали, дворники подметали дворы, маляры красили стены, журналисты собирали информацию для завтрашней газеты, а школьники предавались заслуженному (или не очень) летнему отдыху.

И лишь три человека во всем Кислоярске решительно не знали, чем им заняться, и даже более того — не представляли, что их ждет в самом ближайшем будущем.

Так и не придя ни к какому объяснению случившегося, Чаликова, Серапионыч и Васятка решили положиться на волю судьбы, то есть — провести день в городе, а к вечеру возвратиться на Городище и попытаться еще раз пройти между столбов в надежде, что на сей раз все произойдет без сдвигов, и они окажутся если и не в своем мире, то хотя бы в своем времени.

Надя с опаской думала о том, что будет, коли этого не случится и они так и останутся непонятно где и непонятно когда. Серапионыч же просто вывел для себя этот вопрос «за скобки», справедливо полагая, что волнением делу все равно не поможешь, а чему быть, того не миновать. Поэтому доктор с удовольствием водил своих спутников по улицам Кислоярска, показывал им достопримечательности, ностальгически вздыхая при виде старинных деревянных домиков, снесенных за прошедшие двадцать лет, и то и дело раскланивался со знакомыми, кое-кого из которых давно уже не было в живых. А Васятке так и вообще все было в новинку. Он чуть не на лету схватывал реалии окружающей действительности и уж, конечно, более не вздрагивал при виде рычащих и движущихся чудищ на четырех колесах.

Почувствовав, что городской шум все же утомителен для Васятки, привыкшему к тишине и покою Сорочьей улицы, Серапионыч завел своих гостей в городской парк, в ту пору называвшийся Калининским.

В парке тоже шла своя обычная жизнь — садовники поливали клумбы и газоны, ребятишки игрались в песочнице, бабушки судачили на лавочке, на другой лавочке пьяницы «поправлялись» мутноватым «Вермутом» (отчего Калининский парк иногда в шутку называли «Вермутским»), на третьей ворковала влюбленная парочка.

Серапионыч привычно ностальгировал:

— Поглядите, какой цветник — настоящий узор из маргариток, анютиных глазок и настурций. И каждый год что-нибудь новенькое придумывали. В семидесятом к столетию Ильича даже высадили клумбу в виде его портрета. А сейчас посадят, чего под руку попадется — и никакого вида, никакой эстетики… Давайте я вам лучше покажу скульптуру жеребенка, в наше время вы ее уже не увидите — воры цветмета постарались.

Следуя за доктором, Надя и Васятка свернули с главной аллеи, потом повернули еще раз и оказались на неширокой дорожке, выложенной квадратными плитками. Главная аллея осталась чуть в стороне, обозначенная стенкой аккуратно подстриженного кустарника. Там, где стояли скамейки, стена делала изгибы.

Вдруг доктор как-то резко замолк и прислушался — ветерок донес до его чуткого уха какие-то звуки из того места, где по излому кустов с торчащими сверху двумя макушками голов угадывалась скамейка.

— Знакомые голоса, — озабоченно проговорил Серапионыч.

— Ну, ничего удивительного, — усмехнулась Надя, — вы же с пол-города знакомы.

— Помните, у покойного… хотя нет, здравствующего Булата Шалвовича есть такая милая песенка — «Просто вы дверь перепутали, улицу, город и век»? — спросил Серапионыч. И сам же ответил: — Так вот, друзья мои, улицу, город и век перепутали не одни мы.

Надежда прислушалась. Слов было не расслышать, но голоса она узнала почти сразу. В приятном низком голосе нельзя было не уловить «установочных» интонаций Каширского, а резкий женский говор, вне всякого сомнения, принадлежал Анне Сергеевне Глухаревой.

Парочку авантюристов узнала не только Чаликова — эти голоса хорошо запомнил и Васятка, хотя слышал их всего раз, в Боровихе, когда Анна Сергеевна пыталась «наезжать» на Патапия Иваныча, а в итоге оказалась в куче навоза.

— Давайте я их подслушаю, — первым сориентировался Васятка.

— Только осторожно, чтобы, не дай бог, они тебя не заметили, — забеспокоилась Надя. — Погоди, возьми вот это. Нажмешь на красную кнопочку, а когда закончишь подслушивать, то нажмешь еще раз.

С этими словами Чаликова извлекла из сумочки диктофон и вручила его Васятке.

Васятка быстрой перебежкой подкрался к скамейке и затаился под кустами. А Серапионыч провел Надежду чуть вперед, где на траве резво скакал бронзовый жеребенок, и как ни в чем не бывало стал объяснять ей свое видение замыслов скульптора, с которым, кстати говоря, тоже был коротко знаком. Надя слушала, кивала, даже задавала какие-то вопросы, но время от времени косила взор в сторону Васятки.

Если Серапионыч остался в своем «вечном» сюртуке, дополнив гардероб соломенной шляпой и сменив ультрасовременные кроссовки на более созвучные эпохе туфли, то Надя и Васятка переоделись, что называется, самым кардинальным образом. Для этого Серапионыч обратился к соседям с трогательной историей о родственниках с крайнего Севера, которые приехали к нему в гости не то из Норильска, не то из Нарьян-Мара без летней одежды, ибо у них в холодном Ханты-Мансийске о таком понятии, как летняя одежда, никто даже не слышал. Разумеется, сердобольные соседи тут же принесли целую кучу ношеной одежды и обуви, из которой «северяне» могли подобрать наряд «по себе». Надя выбрала строгое темно-синее платье, делавшее ее похожей на учительницу — Серапионыч подтвердил, что именно соседка-учительница его и подарила. Зато с обновками для Васятки пришлось немного повозиться. Сандалии-"босоножки" пришлись как раз впору, нашлась и белая рубашка, которую Надя тут же отутюжила магическим кристаллом. Сложнее оказалось с брюками — их было несколько пар, но все либо велики, либо малы. Впору пришлись джинсы, но выяснилось, что они чуть коротковаты. Тогда Надежда, недолго думая, взяла ножницы и оттяпала по куску на каждой штанине.

— Что вы делаете?! — возопил было доктор. — Или уж режьте побольше — получатся шорты.

— Да это ж последняя мода — «три четверти»! — возмутилась Надя. — У нас в Москве все ребята так носят!

(Правда, Чаликова не уточнила, о какой Москве идет речь: о Москве восьмидесятых, или Москве двухтысячных).

Васятка одел «три четверти» — и остался доволен. А вдобавок Надя еще и повязала ему на шею красный треугольный платочек, так что теперь Васятка, затихарившийся с диктофоном под кустами, очень напоминал героя старого советского фильма, где пионеры разоблачают вражеского диверсанта. Хотя, собственно, так оно и было. Или почти так.

Вскоре Анна Сергеевна и Каширский, вволю наспорившись, встали со скамейки и скорым шагом удалились, а Васятка, выждав некоторое время, вернулся к Наде и доктору.

— Ну и о чем они говорили? — нетерпеливо спросила Чаликова.

— По правде сказать, я толком ничего не понял, — сознался Васятка. — Особенно господин очень уж учено выражался. Но одно ясно — там какое-то злодейство замышляется.

Они прошли к скамейке, которую только что оставили Глухарева и Каширский, Надя перемотала пленку, и из диктофона заслышались знакомые голоса.

КАШИРСКИЙ: — Последний раз прошу вас — одумайтесь, Анна Сергеевна. Ваши действия могут вызвать самые непредсказуемые последствия. Вспомните, как у Бредбери: в прошлом наступили на бабочку, а в настоящем избрали другого президента.

ГЛУХАРЕВА (презрительно): — Ну и топчите бабочек с вашим Бредом, а у меня дела поважнее. Да и вообще, хватит тут сидеть и слова в ступе толочь. Херклафф дал нам один день, и до вечера надо успеть, хоть кровь из носа. А меня вы знаете — я ни перед чем не остановлюсь.

КАШИРСКИЙ (осторожно): — А не кажется ли вам, что это как раз тот случай, когда лучше было бы все-таки остановиться, пока не поздно?

ГЛУХАРЕВА: — Как же! Ежели мы его не замочим, то этот мерзавец так и будет нам гадить. Попомните мое слово — коли дело выгорит, то в Царь-Город мы вернемся уважаемыми и богатыми людьми.

КАШИРСКИЙ: — Почему вы так думаете?

ГЛУХАРЕВА: — Болван! Потому что все наши проекты проваливались из-за него. А если он подохнет двадцать лет назад, то и помешать нам уже не сумеет!

КАШИРСКИЙ (нерешительно): — Может, вы и правы… Но поймите и меня — я не в состоянии поднять руку на человека, тем более, на ребенка.

ГЛУХАРЕВА (раздраженно): — Ну да, вы только свои идиотские «установки» давать умеете, а как «мокруха» — так всегда я.

КАШИРСКИЙ: — У всех своя специализация… Но вот как вы, Анна Сергеевна, представляете себе практическую сторону дела? Ведь мы даже не знаем, где он живет.

ГЛУХАРЕВА: — Ну так узнайте по своим астральным каналам. Или кишка тонка?

КАШИРСКИЙ: — Ладно, я попытаюсь установить физическое местонахождение объекта. Но прежде уйдемте отсюда — здесь отрицательная биоэнергетическая аура. И предупреждаю сразу — я снимаю с себя всякую ответственность за возможные исторические последствия.

ГЛУХАРЕВА: — Все, хватит булдеть, пошли!

Надя выключила диктофон:

— Ну и что все это значит?

— Только одно, — вздохнул Серапионыч, — и вы, Наденька, сами знаете, что именно: они хотят уничтожить Василия Николаича, покамест он еще не вышел из отроческого возраста.

— Но как же такое возможно? — бурно возмутилась Надя. — Тогда ведь вообще переменится ход событий, которые уже случились…

— Ну, это само собой, — перебил доктор. — Вопрос в другом — нам-то с вами что дальше делать?

— Как что? — Надя сунула диктофон в сумочку (тоже из соседской гуманитарной помощи). — Естественно, заявить в милицию!

С этими словами Чаликова решительно встала с лавки и зашагала по аллее, так что спутники едва за нею поспевали.

— Я не знаю, что это за ми… милиция такая, — на ходу заговорил Васятка, — но что вы ей скажете?

— Правду, — вместо Нади ответил Серапионыч. — Что злодеи из будущего прибыли в Кислоярск, дабы убить местного пионера Васю Дубова. И я даже догадываюсь, что вам ответят.

— И что же мне ответят? — Надежда чуть замедлила шаг.

— Посоветуют меньше смотреть телевизор.

— При чем тут телевизор?

— Вчера, заглянув в газету, я попутно пробежал и телепрограмму. Оказывается, как раз в эти дни по Москве идет премьера «Гостьи из будущего». Помните, там еще Невинный с Кононовым в роли космических пиратов… Однако некоторое рациональное зерно в вашем предложении есть. Мы позвоним в милицию, но не по ноль-два, а приватным порядком инспектору Лиственницыну.

— И вы думаете, он вам поверит? — печально спросила Надя.

Доктор ничего не ответил, лишь загадочно улыбнулся.

На краю Калининско-"Вермутского" парка, где аллея упиралась в шумную улицу, стояли несколько телефонных будок, но, разумеется, половина «автоматов» были испорчены, а те, которые работали, нетрудно было определить по очередям из двух-трех человек.

К счастью, очередь двигалась быстро, и вскоре Серапионыч, водворившись в будочке, извлек из кошелька монетку, опустил ее в прорезь автомата и уверенно набрал номер:

— Алло, милиция? Можно попросить господина Лиственницына? То есть пардон, я хотел сказать — товарища. Кто спрашивает? Да пустяки, доктор Владлен Серапионыч. А-а, это вы, Николай Палыч?..

— Надя, с кем это Серапионыч разговаривает? — удивился Васятка. — Вроде не сам с собой, а никого другого рядом нет.

Чаликова принялась было разъяснять принцип действия телефона, хотя и сама имела о нем весьма приблизительное представление, но тут из будки вышел доктор:

— Ну, друзья мои, теперь наш путь — на Кленовую улицу, дом 27, где сейчас, по всей вероятности, и находится юный Василий Дубов. Это недалеко, всего несколько кварталов.

— Вот оперативность! — подивилась Чаликова. — Как это Лиственницын за минуту выяснил, где живет Дубов? Вася же не какой-нибудь юный правонарушитель!

На светофоре загорелся зеленый свет, и путешественники поспешили на другую сторону улицы. Надя крепко держала за руку Васятку — несмотря на свою природную смышленость, он еще не совсем освоил правила уличного движения. Тем более, что далеко не все водители их соблюдали.

— Наденька, а разве Василий Николаич не рассказывал вам о своих отношениях с инспектором Лиственницыным? — спросил доктор, когда они миновали переход и шагали по тротуару Ивановской улицы.

— Нет, — чуть удивленно откликнулась Чаликова. — Пожалуйста, просветите.

— Дело в том, что Лиственницын приходится Василию Николаичу кем-то вроде крестного отца. Если, конечно, такое обозначение уместно для инспектора милиции. — И доктор пояснил для Васятки: — Милиция — это наподобие Сыскного приказа. Именно Николай Палыч Лиственницын, тогда еще не инспектор и даже не следователь, а просто патрульный, или постовой, или как это тогда называлось, однажды утром нашел новорожденного малыша лежащим под дубом, прямо в Калиниском парке. Оттого ему и дали фамилию Дубов, а отчество — Николаевич, по Лиственницыну.

— Надо же, — удивилась Чаликова, — а Вася никогда мне об этом не рассказывал.

— Кто же станет говорить всем встречным-поперечным, что он подкидыш? — заметил Васятка.

— Но я же для него не всякий встречный-поперечный, — возразила Надежда. — Во всяком случае, хотела бы надеяться…

— И в дальнейшем Лиственницын был связан с юным Дубовым, если можно так сказать, родственными узами. Часто навещал его в доме малютки, а когда тот подрос и пошел в школу, то брал его из интерната на выходные, на каникулы… Вы, наверное, знаете, что у Николая Палыча случилась беда — погибли жена и сын.

— Как?! — чуть не одновременно вскричали Надя и Васятка.

— В автокатастрофе, — вздохнул Серапионыч. — Погодите, когда же это случилось?.. Ну да, как раз нынешней осенью. То есть эта трагедия произойдет через два-три месяца. Лиственницын тогда едва было руки на себя не наложил. Вася это сразу почувствовал и чуть не по пятам за ним ходил. Служебное оружие прятал, а однажды просто из петли вынул. Но это, конечно, строго между нами, — спохватился доктор. И нарочито по-деловому закруглил печальный рассказ: — Так что звонил я Николаю Палычу, чтобы убедиться, что Вася теперь у него. Не в милиции, разумеется, а дома, на Кленовой 27.

Слушая невеселый рассказ Серапионыча, Надя и не заметила, как доктор вывел их на просторную улицу, обсаженную молодыми кленами.

— Вот здесь, должно быть, и есть Кленовая улица? — предположил Васятка.

— Она самая, — подтвердил Серапионыч. — А вон тот трехэтажный дом — двадцать седьмой.

Доктор не стал рассказывать друзьям, каким образом эта улица получила свое нынешнее название, а история была весьма занятная.

Когда-то улица звалась Мещанской, но в конце сороковых годов была названа именем некоего товарища Кленовского, который в тридцатые годы возглавлял местное отделение НКВД и отправил под расстрел и в лагеря чуть не половину Кислоярска, но сам успешно избежал «второй волны» чисток и даже пошел на повышение — первым секретарем райкома. В свете решений Двадцатого съезда перед городскими властями встала довольно щекотливая задача: что делать с улицей? С одной стороны, зверства Кленовского-чекиста, во много раз перевыполнившего «разнарядки» по врагам народа, у многих еще оставались в памяти, а с другой стороны он был все-таки заметным деятелем той партии, которая продолжала находиться у власти, и переименование нанесло бы ущерб ее престижу. И городские власти нашли довольно остроумное решение: при очередной замене табличек вместо «Улицы Кленовского» появилась «Кленовая улица». А чтобы закрепить такое название, вдоль тротуаров были высажены клены, которые в жаркие летние дни кидали на прохожих спасительную тень, а золотой осенью радовали буйством красок — от ярко-желтых до темно-багровых.

Вася Дубов уже давно проснулся, но глаз не открывал, предаваясь сладкой дремоте. Стояли летние каникулы, и можно было никуда не торопиться, а бесконечно долго валяться под уютным одеялом на раздвижном кресле-кровати.

Лишь какой-то неприятный скрип заставил Васю нехотя открыть один глаз. Первым, что он увидел, было круглое, в огромных веснушках лицо Гриши Лиственницына. Жесткие, коротко остриженные ярко-красные волосы торчали на его голове, будто лучики солнца. Гришу все так и звали — Солнышко. И не только за внешнее сходство с дневным светилом.

Солнышко, полностью раздетый, сидел на тахте со скомканной простыней и, положив на коленки двадцать пятый том Большой Энциклопедии, водил карандашом по листу бумаги — отсюда и проистекал скрип.

Убедившись, что Вася уже не спит, Солнышко отбросил рисование в сторону и, вскочив с тахты, исполнил дикарский танец «Антилопа у истоков Замбези» — жизненная энергия просто клокотала и бурлила в обычном тринадцатилетнем пареньке, а ее приходилось сдерживать, чтоб не разбудить Василия. В отличие от своего друга, Солнышко всегда вставал ни свет ни заря и был готов прыгать, бежать куда угодно, что угодно делать, лишь бы не сидеть на месте. «Наш ядерный реактор» — так Гришу в шутку звали его родители, супруги Лиственницыны.

Сегодня Солнышко встал еще раньше, чем обычно — на прошлой неделе он перезагорал на солнце, и спина обгорела и страшно болела. Пока Вася спал без задних ног, Солнышко всю ночь ворочался и никак не мог найти положения, при котором не чувствовал бы боли и жжения.

Однако все эти мучения плоти нисколько не повлияли на состояние духа — он испытывал всегдашний прилив сил и был готов любить как минимум все человечество.

— Ну дайте еще немножко поспать, — пробормотал Вася, понимая, что заснуть ему уже не удастся. А Солнышко радостно подпрыгнул, издал гортанный крик и в избытке чувств даже чмокнул Васю прямо в нос.

Вообще-то Вася не очень любил такие «нежности», но разве можно было сердиться на Солнышко? Однако, чтобы не оставаться в долгу, Вася незаметно протянул из-под одеяла тонкую загорелую руку и слегка ущипнул Солнышко ниже спины.

— Ай! — вскрикнул Солнышко, не столько от боли, сколько от избытка энергии.

— Извини, Солнышко, — виновато сказал Вася. — Я забыл, что ты у нас хворый.

— Да не, за попу можешь трогать, — засмеялся Солнышко. — Она-то не очень перегорела… Слушай, Вась, будь другом — помажь спинку, а то мне самому не дотянуться.

Солнышко стремглав выскочил из комнаты, а уже миг спустя вернулся, неся баночку вместимостью 0,2 литра с остатками сметаны. Баночку он торжественно вручил Васе, а сам лег спиной кверху на тахту.

Вася присел на краешек тахты и стал осторожно втирать холодную сметану в красную спину Солнышка. Тот урчал и повизгивал — не то от боли, не то от удовольствия, а может быть, от того и другого сразу. А так как Солнышко не мог больше трех секунд находиться в покое, то он нащупал на тахте рисунок и принялся его внимательно разглядывать, дополняя отдельными черточками, насколько это было возможно в том неудобном положении, в котором он лежал.

Даже из этого бесхитростного портрета можно было увидеть в Солнышке немалые дарования, которые могли бы сделать его большим художником, если бы он обладал хоть малою толикой усидчивости и целеустремленности. Портрет спящего Васи, при несомненном сходстве, отражал состояние души не столько Васи Дубова, сколько самого Гриши Лиственницына.

Именно в этом смысле Вася и высказался, заглянув в рисунок. В это время он растирал художнику плечи и руки, ощущая жар, исходящий от его кожи.

— Я же не фотограф, — гордо возразил Солнышко. — Ты сам, как человек искусства, должен это понимать!

Конечно, «человек искусства» было некоторым преувеличением, но в общем-то соответствовало действительности: Василий учился в музыкальной школе по классу скрипки. Правда, особых талантов он не проявлял, беря больше старанием и усердием.

Тут через приоткрытое окно с улицы долетел автомобильный рев. Мальчики прислушались — вообще-то Кленовая улица находилась в стороне от главных магистралей города, и крупные грузовики сюда заезжали редко. Вдруг Солнышко резко вскочил с дивана и одним прыжком оказался у окна. У Васи мелькнула мысль, что, окажись поблизости какой-нибудь судья по легкой атлетике, он бы зафиксировал если и не мировой рекорд по прыжкам в длину, то уж рекорд Кислоярска — непременно.

Прямо под окном стояла мусоросборочная машина, в зад которой соседи Лиственницыных скидывали свои отходы.

— Опять забыли! — возопил Солнышко, бросаясь к дверям. — Но я успею!

— Постой, ты что, голый пойдешь? — окликнул его Вася.

Солнышко нехотя надел синие спротивные трусы, накинул шлепанцы и побежал на кухню за ведром. И лишь на лестнице обнаружил, что все еще держит в руке Васин портрет. Солнышко рассмеялся и кинулся вниз по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки.

В квартире сразу стало как-то тихо и пусто. Вася хотел было еще поваляться в постели, но сообразил, что Солнышко, как всегда, захлопнул дверь, а ключ в спешке не взял.

Вася не спеша надел шорты, рубашку, убрал белье в тумбочку, сложил кровать обратно в кресло, аккуратно застелил Солнышкину тахту. Но сам Солнышко почему-то все не возвращался. Вася подошел к окну — мусоровоз давно уехал, лишь перед столовой через улицу, загораживая витрину, стояла старомодная бежевая «Победа». Солнышка не было видно.

Вася не на шутку забеспокоился — куда средь бела дня мог исчезнуть человек, весь наряд которого составляли трусики с эмблемой «Динамо», а весь багаж — мусорное ведро?

Когда в белокурую головку Анны Сергеевны пришла гениальная идея вернуться в прошлое и уничтожить Василия Дубова, она не очень представляла себе, как будет осуществлять это на практике. Одно дело — фантастическая литература, где запросто можно съездить на машине времени в мрачное средневековье и вырвать ученого-вольнодумца из лап инквизиции, или смотаться в соседнюю галактику, чтобы спасти наших братьев по разуму от нашествия монстров (или наоборот — спасти монстров от нашествия братьев по разуму). И совсем другое дело — оказавшись в обычном советском райцентре, отыскать Васю Дубова, ничем еще в ту пору не приметного Кислоярского подростка.

Трудности начались с первых же шагов, и трудности настолько прозаические, о которых именно по причине их прозаичности никогда не пишут сочинители фантастических боевиков. Например — где справить естественную нужду? Общественных туалетов в Кислоярске было не очень-то много, а те, которые попадались на пути Анны Сергеевны и Каширского, оказывались либо просто заперты на замок, либо закрыты с указанием причины (ремонт, авария, подведение итогов соцсоревнования и прочее и прочее), что, конечно, не очень-то утешало.

Еще одной проблемой, которая тянула за собой множество других, было отсутствие денег. А попытка продать в комиссионку золотой кувшинчик Каширского или колечко Анны Сергеевны наткнулась на непреодолимую преграду — отсутствие советского паспорта с Кислоярской пропиской. По этой же причине они, явившись поздним вечером в город, не имели возможности даже переночевать на вокзале, где их запросто могла задержать милиция. Гостиницу, как водится, украшала запыленная вывеска «Мест нет», и коротать остаток ночи пришлось на скамейке в городском парке.

Но главное — где искать Василия Дубова? Господин Каширский уже второй час пытался «запеленговать» местонахождение его физического тела через астральные, ментальные и прочие экстрасенсорные каналы, но всякий раз что-то срывало уже почти наметившийся контакт: то напряжение в электрораспределительной будке, то шум пролетающего самолета, а то и нескромный взгляд постового милиционера. Злоумышленники переходили с места на место, но с прежним успехом. Вернее, с отсутствием такового.

— Да вы что, издеваетесь надо мной?! — бранилась Анна Сергеевна, не желавшая вникать в объективные причины астральных срывов. — Или нарочно саботажем занимаетесь?..

— Астрал, Анна Сергеевна — это очень тонкая сфера, — с видом знатока отвечал Каширский. — Чтобы наладить с ним контакт, нужны некие особые предпосылки, если хотите — особое состояние того, что называют душой…

— Хватит молоть чепуху! — перебила Анна Сергеевна. — Я ж видела, как вы Петровичу установки давали — раз-два, и готово. А тут с каким-то придурошным пацаном справиться не можете!

Каширский тяжко вздохнул — Анна Сергеевна в очередной раз демонстрировала не только полное невежество в той области науки, где он считал себя первостатейным специалистом, но и нежелание сколько-нибудь вникнуть в суть дела.

— Анна Сергеевна, я вам в очередной раз объясняю: установки — это одно, а астральный контакт — совсем другое. И напрасно вы считаете, что ребенка таким способом отыскать легче, нежели взрослого человека. Хотя в данном вопросе мнения ученых разделяются. Так, профессор Комаров считает, что защитная аура у детей тоньше и оттого релятивно уязвимее для влияния извне. Однако исследования академика Зеленого, не опровергая этого тезиса как такового, вносят существенную коррективу: упругость ауры резко понижается под воздействием алкоголя, курения, стрессов — то есть факторов, коим более подвержены люди старшего поколения, и, следовательно, преодолеть астральную оболочку ребенка в ряде случаев бывает гораздо сложнее. И лично я этим выводам верю, ибо академик Зеленый, как истинный ученый, не побоялся ставить эксперименты на себе — то есть сознательно подвергал себя алкогольно-никотиновой интоксикации, что и привело в конце концов, увы, к самым печальным последствиям. Но если вам, уважаемая Анна Сергеевна, попадется брошюрка профессора Фомина, в которой он преломляет данную проблему в плоскости математических уравнений…

Но тут Анна Сергеевна не выдержала.

— А хотите, я вам тоже задам математическое уравнение? — процедила она с тихой злобой. — Пожалуйста: у=х+1. В сумке у меня лежит кинжал. Икс — это стольких я «замочила» им на вчерашний день. А игрек — столько будет сегодня. Так вот, дорогой мой ученый друг, если вы мне тотчас же не найдете Дубова, то этим «плюс одним» станете вы. Вопросы есть?

— Нет, — побледнев, чуть слышно ответил Каширский.

— В таком случае, даю вам пол часа, — сжалилась Глухарева.

— С точки зрения кандидата астрологических наук доктора Асиса… — завел было Каширский прежнюю песенку, но Анна Сергеевна его и слушать не стала:

— Время пошло.

В столовой на Кленовой улице (или, как гласила вывеска, предприятии Кислоярского Общепита № 7) почти никого не было — то ли место немноголюдное, то ли время уже не завтрашное, но еще не обеденное.

Впрочем, наши путешественники использовали столовую не совсем по прямому назначению, а более как наблюдательный пункт. Взяв себе, Васятке и Наде по порции сибирских пельменей и стакану чая, Серапионыч выбрал стол у самого окна, откуда открывался вид на Кленовую улицу и, в частности, на дом номер 27, где сейчас должен был находиться юный Василий Дубов. Поначалу вид немного закрывала в то время уже старомодная, а в наши дни почти антикварная «Победа», но, по счастью, вскоре она уехала.

Поудобнее устроившись и намазав на край тарелки немного горчицы, Надежда задала вопрос, который у нее возник еще в ту минуту, когда доктор звонил по «автомату» инспектору Лиственницыну:

— Владлен Серапионыч, извините за нездоровое любопытство, но откуда у вас советские деньги?

— Дома взял, — улыбнулся доктор. — Конечно, это не совсем хорошо, но в конце-то концов я их стащил не у кого-то, а у самого себя! Тем более что не на какие-нибудь пустяки, а на важное дело. Да и взял-то немного — десятку.

С этими словами Серапионыч вывалил из кошелька кучу монет (от копейки до юбилейного рубля «50 лет Октябрьской Революции») и половину пододвинул к Чаликовой:

— Берите, Наденька, пригодится. Потом вернете по курсу.

— По какому?

— По курсу Госбанка СССР, вестимо. Сколько там было — шестьдесят копеек за доллар, кажется?

Тем временем Васятка тщетно пытался нацепить пельмень на вилку — в их краях такие кушанья не водились. Тогда он, увидев, что никто не смотрит, просто схватил пельмень пальцами и забросил в рот.

— Ну что, Васятка, вкусно? — улыбнулась Чаликова. — Ты, главное, не зевай, а следи за домом.

Васятка чуть смутился — ведь его внимание занимал не только двадцать седьмой дом, но и соседний с ним, а точнее, глухая стена, выходящая в открытый двор. На стене красовался огромный плакат, где были изображены мальчик с девочкой, оба в таких же красных платках, как у Васятки, а наверху, под самой крышей — надпись: «Пионер, ты в ответе за все!».

— Скажите, а что такое «пионер»? — несмело спросил Васятка.

Этот, казалось бы, такой простой вопрос неожиданно озадачил и Надю, и Серапионыча: кроме того, что «Пионер — все ребятам пример» и «Пионеры — смена комсомола», они ничего припомнить не могли.

— Пионеры — это такие ребята, которые носят красный галстук, отдают салют, — попытался было объяснить доктор. — Ну, что еще? Ходят строем, поют пионерские песни…

— Владлен Серапионыч, что там за люди? — тревожно проговорила Надежда, имея в виду скопление народа как раз перед подъездом двадцать седьмого дома.

— А-а, так они вышли мусор выносить, — беззаботно ответил доктор. И вправду — присмотревшись, Надя увидела в руках каждого или ведро, или сверток с мусором. Однако ни одного мальчика, по возрасту соответствовавшего Дубову, там не было.

— Александр Петрович Разбойников, в ту пору мэр Кислоярска, закупил несколько мусоровозов «Норба», — сообщил Серапионыч, — и организовал сбор отходов «на колесах». Их так и прозвали — Норбами Александровнами. Поначалу, знаете, многие ворчали, но потом привыкли и даже остались довольны. Особенно когда исчезли помойки со дворов.

Тут как раз к дому подъехала такая «Норба Александровна» и, вобрав в себя отходы, отправилась дальше. Следующую остановку она делала через пару домов, где также стояли люди.

— В каждом подъезде висит график, во сколько машина подъезжает, — пояснил Серапионыч.

Вдруг из подъезда выскочил мальчишка примерно Васиного возраста в одних трусах и с мусорным ведром и столь быстро понесся вослед уходящей «Норбе», что даже лица его разглядеть было невозможно.

И тут Надя поймала себя на мысли, что она, пожалуй, не совсем представляет себе, как должен был выглядеть Дубов в отрочестве. Да и Серапионыч, если и видел Васю несколько раз ребенком, то вряд ли запомнил в лицо — так уж сложились обстоятельства. Вся надежда оставалась на Васятку — после того как он распознал в Акуне двойника Евдокии Даниловны, Васяткиным друзьям уже казалось, что для него нет ничего невозможного.

Тем временем юный спринтер достиг следующей остановки «Норбы», но увы — та уехала буквально у него из-под носа. Тогда он побежал дальше и пропал из поля зрения.

— А что, если Вася давно уже куда-нибудь ушел? — предположила Надя. — Мы тут сидим, прохлаждаемся, а в это время…

— Нет-нет, вряд ли, — поспешил успокоить доктор. — Василий Николаич признавался мне как-то, что в молодости он был страшным соней, а теперь каникулы, с чего ему вставать и куда-то бежать? Ну, разве что мусор выкинуть. — Помолчав, доктор уверенно добавил: — Нет-нет, конечно, это не он.

По тротуару, беспечно размахивая пустым ведром, шел тот самый паренек. А так как теперь он никуда не спешил, Надя могла его разглядеть чуть лучше. И действительно, даже с чаликовской журналистской фантазией нелегко было бы вообразить Василия Дубова, пусть даже совсем юного, с ярко-красными волосами и веснушками.

— Нет, это не Вася, — повторил Серапионыч, — но сейчас мы кой-чего про него узнаем.

И доктор прямо через столовское окно замахал рукой.

Мальчик заметил это и кинулся было через улицу, однако вернулся и аккуратно поставил пустое ведро рядом со входом в дом.

— Владлен Серапионыч! — радостно закричал мальчик и чуть не повис на докторе, который вышел из столовой, чтобы его встретить. Краем глаза Надя заметила, как заулыбались кассирша и раздатчица — и вправду, с приходом юного спринтера словно солнышко осветило скучную столовую. И никому не пришло в голову бранить его, что появился в общественном месте в одних спортивных трусиках.

— Вот, познакомься, — усадив мальчика на свободный стул, представил доктор своих спутников. — Надя и Васятка. Прибыли аж но с самого Севера — из Воркуты.

Солнышко протянул гостям сразу обе руки:

— Солны… То есть Гриша Лиственницын. И вы действительно с самого Севера? Вот это да! А у вас в взаправду ночь пол года? А на небе северное сияние?!

Серапионыч знал, что Солнышко способен «заговорить» кого угодно, и едва тот остановился перевести дух, доктор как бы невзначай спросил:

— Ну и чего ты в такую погоду дома торчишь? Шел бы на речку…

Гриша печально вздохнул.

— Все понятно, — улыбнулся доктор. — Солнышко перегрелся на солнышке. А ну-ка встань.

Солнышко послушно встал, и только теперь Надя заметила у него в руке листок бумаги с рисунком.

— А ведь это он и есть, — незаметно шепнул Васятка.

Слегка изогнув шею и скосив глаза, Надя разглядела рисунок и согласилась: да, черты изображенного на портрете спящего подростка очень напоминали Василия Дубова, хотя, как вынуждена была сама себе признаться Надежда, без Васяткиного замечания она бы вряд ли его опознала.

Тем временем Серапионыч налил в блюдечко немного чая и размешал в нем ложку жидкости из скляночки. Потом смочил в этой смеси салфетку и стал осторожно протирать Солнышкину многострадальную кожу.

— Потерпи, сначала будет немного больно, — говорил доктор, — зато потом быстро пройдет. А через пару часов смой под душем… Предупреждали ж тебя, чтобы загорал осторожно. Это ведь научный факт, что у таких, как ты, в общем… — чуть замялся Серапионыч.

— У рыженьких и конопатых? — пришел ему на помощь Солнышко, стоически терпевший боль.

— Ну да. В общем, у вас другая пигментация, кожа более бледная, и надо избегать прямых солнечных лучей. А ты, небось, опять забыл об этом и решил не отставать от Василия, — очень кстати ввернул доктор имя Дубова. — С Васей-то, надеюсь, все в порядке? Передавай ему привет, если он дома.

— Дома, дома, — закивал Солнышко. — Но скоро уходит. Ой, мне пора бежать — я ж ключ забыл!.. Спасибо, Владлен Серапионыч, и вправду меньше болеть стало. Привет Северу!

Последние слова, естественно, адресовались Наде и Васятке, которых доктор поселял то в Норильске, то в Нарьян-Маре и, наконец, в Воркуте.

— Нравится? — перехватил Солнышко взгляд Надежды, все еще прикованный к портрету. — Сам рисовал!

— Дай-ка взглянуть, — попросил доктор, возвращая скляночку внутрь сюртука. — Кто это — уж не Вася ли Дубов? Солнышко, будь так щедр, подари его мне! А то у меня в кабинете одни репродукции, да и те какие-то мрачноватые, а так будет что-то яркое и оригинальное.

— Конечно, берите! — обрадовался Солнышко, что хоть на что-то сгодилось его творчество. — А хотите, я и ваш портрет нарисую? Но не сейчас…

— Ловлю на слове, — усмехнулся доктор, забирая рисунок. — Постой, не беги. У нас к тебе дело.

На последних словах Серапионыч конспиративно понизил голос, так что и Солнышку, и Наде с Васяткой пришлось податься чуть вперед, чтоб его расслышать.

— Солнышко, ты умеешь хранить важные государственные тайны? — чуть не шепотом спросил доктор.

— Не знаю, но думаю, что да, — честно ответил Солнышко. А Наде подумалось, что если доктор решился открыть юному художнику всю правду, то это было бы не так уж глупо: во всяком случае, Лиственницын-младший наверняка воспринял бы ее с куда большим доверием, чем Лиственницын-старший.

Но то, что сообщил Серапионыч, стало для Чаликовой воистину откровением:

— Дело в том, что эта очаровательная молодая дама на самом деле служит в разведке.

— В какой — американской? — не то восхитился, не то ужаснулся Солнышко.

— Нет-нет, ну что ты, в нашей, конечно, в нашей, — поспешно и чуть испуганно ответил Серапионыч.

— Как радистка Кэт?

— Н-ну, что-то вроде того, только без рации. И вот в этой-то связи нам понадобится твоя помощь.

— И что я должен делать?

— Быть на связи. Наденька следит за вражеским шпионом, который прибыл в Кислоярск для совершения диверсионного акта, а Васятка ей в этом помогает. Ну и я немного, — скромно добавил доктор. — Консультирую, так сказать, в местной топографии. А поскольку ни рации, ни мобильного телефона у нас нет, то ты станешь нашим связным.

— Как это?! — у Солнышка загорелись не то что глаза, а даже ресницы.

— Очень просто. Сиди дома, но прислушивайся к телефону. Возможно, время от времени мы будем тебе звонить и передавать сообщения друг для друга…

Чаликова, которая поначалу изумилась и даже внутренне возмутилась неуемной фантазии доктора, произведшей ее в разведчицы, наконец-то отдала должное его предусмотрительности: и правда, как им еще связываться друг с другом, если наблюдение за Дубовым и его погубителями придется вести раздельно?

И тут же у Нади защемило в сердце, когда она вспомнила рассказ доктора о той беде, которая неминуемо должна была постигнуть Солнышко и всю его семью через какие-то пару месяцев. Надя не могла себе представить Солнышко, излучавшего свет и радость, лежащим в гробу среди лент и венков.

И, прощаясь, Надя надолго задержала в руке его теплую ладошку.

Чтобы как-то утаить от своих спутников, что творится у нее в душе, Чаликова раскрыла сумочку и стала перебирать ее содержимое. Кроме обычных дамских и журналистских принадлежностей (пудреница, диктофон и прочие мелочи), там хранилась вещь совсем иного рода, которая теперь неожиданным образом могла им очень пригодиться — а именно, шапка-невидимка. С ее помощью Чумичка вывел Надю и ее спутников незамеченными из терема Рыжего, прежде чем доставить на Горохово городище. Какими колдовскими уловками Чумичка ухитрился спрятать под одной шапкой троих, Надя не имела и понятия, но уже то, что в их распоряжении оказалось такое чудо-средство, делало их гораздо сильнее в предстоящей схватке с Глухаревой и Каширским. Впрочем, неизвестно еще, каким оружием снабдил злоумышленников чародей Херклафф…

Сложнее было с магическим кристаллом, который путешественники оставили на квартире Серапионыча, засунув поглубже в чаликовский саквояж — Чумичка просил Надю спрятать его в «своем» мире, но вряд ли даже он мог предполагать, что его друзья совершат прыжок не только через миры, но и сквозь времена. И было неясно, как теперь следовало поступить с кристаллом — спрятать его в каком-нибудь глухом уголке или брать с собой в обратный путь?

От этих раздумий Надежду оторвало прикосновение Васяткиной ладони. Из дверей дома напротив появился ничем не примечательный подросток лет четырнадцати в джинсовых шортах и рубашке-"ковбойке". Через плечо у него было перекинуто яркое махровое полотенце. Сомнений не оставалось — это был тот же человек, что и на Солнышкином портрете. Хотя себе самой Надя призналась, что если бы просто увидела его где-нибудь в уличном многолюдстве, то вряд ли узнала бы в нем Василия Дубова.

Кинув взгляд в обе стороны и убедившись, что машин нет, Вася перешел через улицу и, пройдя совсем рядом с витриной, исчез из виду. Мгновенно собравшись, путешественники покинули «Предприятие № 7» и отправились следом за Васей, причем Надежда неожиданно поймала себя на мысли, что и впрямь ощущает себя немного разведчицей.

Обычная утренняя «летучка», или «планерка» в Кислоярском Управлении внутренних дел несколько затянулась: начальник решил сделать небольшой, минут эдак на сорок, доклад о первоочередных задачах советской милиции. Речь шла о профилактике правонарушений, но слушатели, милицейские инспекторы и следователи, невольно вспоминали, как еще год назад этот же начальник доводил до них незабвенные директивы Юрия Владимировича Андропова о мерах борьбы с нарушителями дисциплины, когда сотрудникам внутренних дел вменялось в обязанность отлавливать на улицах прохожих и выяснять с пристрастием, что они делают вне работы в рабочее время.

И что самое удивительное — несмотря на все директивы, кампании и первоочередные задачи, Кислоярская милиция работала достаточно эффективно и даже чуть не ежеквартально завоевывала переходящие вымпелы на межрайонном соревновании. Это объяснялось, в частности, и тем, что в Кислоярской милиции работали знающие и любящие свое дело профессионалы, не последними среди которых считались инспекторы Лиственницын и Столбовой. Другой причиной был стиль работы руководителя Кислоярского УВД — он добросовестно доводил до коллектива все циркуляры из Центра и своевременно отправлял туда соответствующие реляции, но не особо следил за тем, выполняются ли директивы его подчиненными, предоставляя им действовать по собственному разумению.

Вот и сейчас, сидя за дальним концом длинного начальственного стола, докуда едва долетали обрывки цитат из постановлений очередного исторического пленума или министерского указа, инспекторы Столбовой и Лиственницын вполголоса обсуждали свои текущие вопросы.

— Ну и чем кончилось это дело с пропавшим студентом? — спросил Николай Павлович Лиственницын, моложавый улыбчивый инспектор, источавший из себя энергию и жизнерадостность. — Я слышал, вы его таки нашли?

— Сам нашелся, — усмехнулся Егор Трофимович Столбовой, чья внешность и даже манера одеваться как бы с легкой нарочитой небрежностью более напоминали не инспектора милиции, а актера или художника. — Говорит, будто забрел в болото и три дня по нему блудил. — Столбовой негромко хохотнул. — Что блудил — охотно верю. А что на болоте — не очень…

Речь, разумеется, шла о студенте Толе Веревкине из группы ленинградского профессора Кунгурцева, которая вела археологические раскопки в окрестностях Кислоярска.

— Мне сегодня Кунгурцев звонил, уж так извинялся за беспокойство, — продолжал Столбовой. — И еще звал на свою лекцию в Доме Культуры.

— На какую лекцию?

— Доисторические курганы в Кислоярских землях. Ты как, пойдешь?

— А ты?

— Обязательно. А то ерунда получается: живем на земле, а ее истории не знаем. А ведь наши курганы, если верить профессору — ровесники Египетских пирамид.

— Не может быть! — усомнился Лиственницын. — А впрочем… Да нет, сам-то я вряд ли выберусь, а своих оболтусов заставлю сходить — пускай образовываются.

— Ну а что твои ребята? — спросил Столбовой.

— С ними все в порядке, — не без гордости ответил Лиственницын. — Солнышко, правда, опять себе всю спину спалил, третий день, бедняга, мается. А Ваську ты давно не видел? Встретишь — не узнаешь. Парень хоть куда, все девчонки на него заглядываются.

— Да, летят годы, — вздохнул Егор Трофимович. — Скоро и сами не заметим, как старыми хрычами сделаемся…

— Зато вот Серапионыч меня всерьез беспокоит, — озабоченно проговорил Николай Павлович.

— Что, опять запил? — ужаснулся Столбовой. — Впрочем, слово «опять» тут не очень-то подходит — запой у него постоянный. Хотя грех его осуждать — работка такая…

Из этого разговора можно было понять, что оба инспектора тоже принадлежали к той половине Кислоярска, с которой Серапионыч состоял в личном знакомстве. Так оно и было, с тем только добавлением, что связи доктора с Лиственницыным и Столбовым имели еще и служебную сторону — именно к нему обращалась милиция, когда нуждалась в консультациях судебно-медицинского свойства.

— Утром, еще до планерки, он мне позвонил, — поделился с коллегой Лиственницын, — и говорил как-то довольно странно.

— В каком смысле?

— Сначала все было как обычно — спросил, как здоровье, как супруга, ну и все такое. Потом как-то очень плавно перешел на детей и как бы невзначай поинтересовался, где теперь Вася.

— Ну и ты что?

— Я ответил, как есть — что у нас дома. А вообще он так построил разговор, что я почувствовал неладное, только положив трубку.

— А с чего ты взял, Николай Палыч, что доктор как-то нарочно строил разговор? — пожал плечами Столбовой. — Ну, спросил о здоровье, о жене, о детях — что в этом такого?

— Ничего особенного, — не стал спорить Лиственницын. — Да только я всегда чувствую, когда человек просто так что-то говорит, а когда не просто так. А Серапионыч явно звонил неспроста. И еще напоследок сказал, чтобы я был повнимательнее со Светланой Ивановной и не очень бранил Солнышко — дескать, у него переходный возраст и все такое.

— Ну и что тут особенного? — опять не понял Столбовой. — Вполне понятная забота о ближних.

— Да как ты не понимаешь, Егор Трофимыч. Доктор говорил так, будто он что-то знает, и не догадывается или предполагает, а именно знает о моих жене и сыне. Как будто знает, что их ждет что-то неизбежное… А еще голос у него был какой-то странный, — вспомнил Николай Павлович. — То есть и голос, и интонации, и тембр — все вроде на месте, а что-то не так. Хотя, кажется, я понял — это был голос именно очень пожилого человека. Таким голосом Владлен Серапионыч мог бы говорить, будь он лет на двадцать старше.

— Ну, тогда все ясно, — тихо рассмеялся Столбовой. — Наш милейший доктор, должно быть, тяпнул спирта с холодным пивком, оттого и голос изменился. И в таком вот нетрезво-простуженном состоянии позвонил и принялся расспрашивать о твоих чадах и домочадцах. Уверен — если ты завтра его спросишь, то он об этом своем звонке даже и не вспомнит.

— Жаль доктора, — вздохнул Лиственницын. — Хороший человек, а губит себя проклятым зельем. Надо бы попросить нашего главного нарколога, чтобы провел с ним воспитательную беседу.

— Нарколога? — переспросил Егор Трофимович. — А он, знаете ли, и так с Владленом Серапионычем регулярно беседы проводит. За чарочкой медицинского спиртика…

Столбовой осекся — кто-то над его ухом деликатно кашлянул. Подняв взгляд, Егор Трофимович увидел, что собрание уже закончилось, а в кабинете остались лишь трое — он, Лиственницын и начальник Кислоярской милиции, стоящий рядом с ними и внимательно слушающий беседу двух инспекторов.

— Простите, коллеги, я вам не помешал? — вежливо осведомился начальник. Все трое переглянулись — и невольно рассмеялись.

Срок, отведенный Анной Сергеевной господину Каширскому, неумолимо подходил к концу. Последние отчаянные попытки выйти в астрал и установить местонахождение объекта Каширский предпринимал, водворившись под высоким ясенем на краю Советского бульвара — где-то он читал, что именно это дерево излучает положительную энергию. Впрочем, если бы ясень принадлежал к «отрицательным» деревьям, это не имело бы существенного значения — Анна Сергеевна, сидевшая неподалеку на лавочке, уже с самым невинным видом поигрывала замочком сумки, в которой, по ее словам, находился ее любимый кинжал.

Каширский плотно прижался спиной к стволу ясеня, зажмурил глаза и, вытянув вперед руки, мысленно погрузился в некие неземные сферы, куда простым смертным путь обычно бывал заказан. И едва только он почувствовал, что контакт с Астралом уже почти установлен, чей-то участливый голос вернул завсегдатая неземных сфер на грешную землю:

— Дяденька, вам нехорошо?

Каширский нехотя открыл глаза — перед ним стоял паренек в шортах и клетчатой рубашке.

— Спасибо, со мной все в порядке, — сдержанно ответил Каширский, хотя внутри его все клокотало. — Пожалуйста, мальчик, оставь меня в покое и иди, куда шел.

— Извините, — вежливо ответил мальчик и пошел, куда шел. То есть вперед по бульвару.

Каширский же вновь закрыл глаза, пытаясь уловить волны ускользающего астрала. И, похоже, на сей раз удачно — его сознание озарил вопль:

— Вася! Дубов!..

С трудом осознав, что этот крик исходит не из астрала, Каширский вновь открыл глаза. И увидел, как мальчуган, только что нарушивший его священнодейства, заоглядывался по сторонам и, найдя кого-то, радостно замахал рукой.

Каширский с гордым видом подошел к Анне Сергеевне:

— Мои усилия не пропали втуне. Вася Дубов — вот он!

— Который? — поднялась со скамейки Глухарева. — Тот или этот?

Как раз в это время через бульвар бежал другой мальчик, чуть пониже ростом, в светлой безрукавке, закатанных брюках и сандалиях на босу ногу. Поверх майки у него болтался фотоаппарат «Смена».

— Тот, который в клетчатой рубашке, — пояснил Каширский.

— Ну что ж, это уже больше, чем ничего, — проворчала Анна Сергеевна, и они с Каширским, немного выждав, не спеша двинулись следом за ребятами.

— Митька, да не ори ты так, — попросил Вася, здороваясь с приятелем. — Я ж пока еще не глухой.

— Давай Машку подождем, — предложил Митька. — Она мне звонила, сказала, что обязательно будет, но чуть опоздает.

— Дамы не опаздывают, — усмехнулся Вася, — они задерживаются.

— Может, мороженого возьмем? — сказал Митя. Как раз навстречу им мороженщица катила на колесиках синюю тележку.

— А у тебя деньги есть?

— Нету. Но я думал, что ты меня угостишь. А я тебя в следующий раз.

Ребята уселись на скамейку и в ожидании Маши завели разговор о всяких пустяках.

Когда Вася просил Митьку кричать потише, он был не совсем прав: Митька вовсе не кричал, просто у него голос был такой. И когда речь зашла о мороженом, Анна Сергеевна слова Митьки услышала очень даже явственно.

— А угостим-ка их пломбиром, — предложила она Каширскому, и ее рука потянулась за вырез платья, где хранилась дежурная скляночка с ядом.

— Обоих? — ужаснулся Каширский.

— Одним больше, одним меньше — какая разница? — хладнокровно отрезала Глухарева.

— Боюсь, дорогая Анна Сергеевна, что мы с вами столкнемся с теми же трудностями, что и эти молодые люди, то есть с дефицитом местных денежных знаков, — как всегда, несколько витиевато высказался Каширский. — Хотя при наличии некоторых способностей данную проблему возможно обойти.

Каширский подпрыгнул и сорвал листок с клена:

— Анна Сергеевна, вы не помните, какие купюры в те годы были зелеными — трех- или пятирублевые?

— Кажется, трешки, — не очень уверенно припомнила Глухарева. — Пятерки были синими. Или нет, наоборот…

— Впрочем, это не столь важно, — перебил Каширский, так как мороженщица, миновав сидящих на скамейке мальчиков, приближалась к нему. Мысленно посылая «установки», будущий Нобелевский лауреат протянул ей листок:

— Пожалуйста, пять «пломбиров», а сдачи не надо.

Продавщица не глядя сунула кленовый листок в карман и, опустив руку в ящик, извлекла пять морозных стаканчиков:

— Только не кушайте все сразу, а то простудитесь.

— Вот это да! — восхитился Митька, от зорких глаз которого не укрылись махинации покупателя. — Ну и жулик!

— Да нет, скорее йог, — возразил Вася, вспомнив странные действия этого гражданина несколько минут назад под ясенем. — Или фокусник из цирка.

Впрочем, Митька с Васей тут же забыли о жуликоватом йоге-фокуснике — на глаза обоих легло по ладони. Ребята оглянулись — за скамейкой стояла их одноклассница Маша, красивая статная девочка с темной косой и в ярком цветастом платье. В Машу были слегка влюблены все мальчишки, не исключая Васи с Митей, и она об этом догадывалась, хотя виду не подавала.

Митька на миг задержал Машину ладонь:

— Ого, какое у тебя колечко! Брильянт или стеклышко?

— Изумруд, — кратко и как будто нехотя ответила Маша. — Ну, пойдемте, что ли?

Вася с Митькой встали со скамейки, Маша непринужденно подхватила их под руки, и все трое не торопясь продолжили путь по бульвару.

— Ага, их уже три штуки, — процедила Анна Сергеевна, когда Каширский вернулся к ней с мороженым, и было не совсем понятно — радует ли Глухареву увеличение потенциальных жертв, или наоборот, огорчает предстоящий перерасход ценной отравы. Как бы там ни было, Анна Сергеевна принялась щедро начинять пломбир ядом.

Эти действия парочки авантюристов не остались незамеченными Чаликовой и ее друзьями, которые следовали за Васей Дубовым на приличном расстоянии, пока между ними не вклинились Глухарева с Каширским.

— Надо что-то делать! — заволновалась Надя и резко прибавила ходу.

— Надо, — согласился доктор. — И я даже знаю, что именно — мы привлечем общественность!

Под общественностью Серапионыч подразумевал двоих молодых людей в нарукавных повязках «ДНД», которые со скучающим видом слонялись туда-сюда — наверняка в отчетности это было обозначено как «Патрулирование Советского бульвара». Надежда с некоторым опасением ожидала, каких небылиц наплетет доктор дружинникам, но на сей раз все было куда проще.

— Товарищи, обратите, пожалуйста, внимание вон на ту даму в темном и на ее спутника, — сказал Серапионыч. — У меня такое впечатление, что они хотят отравить наших советских детей какой-то гадостью.

— Что за чушь! — пожал плечами один из патрульных.

— Может, и чушь, но последствия лягут на вашу совесть, — с неожиданной резкостью заявил доктор.

Похоже, слова доктора все-таки проняли добровольных народных дружинников. Резво рванув с места, они побежали вдогонку Анне Сергеевне и Каширскому, а один из них даже засвистел — правда, свисток был не милицейский, а спортивный, но от того ничуть не менее пронзительный.

Увидев, что за ними гонятся, да еще с таким звуковым сопровождением, Каширский и Глухарева тоже припустли вперед и, обогнав ребят, скрылись в перспективе бульвара.

— Спортсмены, — уважительно заметил Митька, поднимая оброненный злоумышленниками «Пломбир», но набежавший человек в красной повязке буквально-таки вырвал стаканчик у него из рук.

На сцене городского Дома культуры вовсю шла подготовка к лекции «Археологические находки древней Кислоярщины». Профессор Кунгурцев всегда очень добросовестно относился ко всему, что он делал — производил ли раскопки, выступал ли с просветительскими лекциями — и теперь старательно развешивал по сцене всяческие карты, диаграммы, фотографии и прочие наглядные пособия, долженствующие иллюстрировать предстоящую лекцию. Посреди сцены был подвешен белый экран, а в первом ряду высокий молодой человек с густыми рыжеватыми волосами настраивал диапроектор. На экране мелькали какие-то курганы, каменные бабы, фрагменты золотых украшений и прочие свидетельства трудов профессора Кунгурцева, уже третий год подряд приезжавшего со своими студентами в Кислоярск на раскопки.

— Толя, попробуй еще раз настроить резкость, — попросил профессор, критически оглядев картинку на экране.

— Это уже максимум, — откликнулся Толя. — Да вы не беспокойтесь, Дмитрий Степаныч, в темноте будет хорошо видно.

Как уже читатель, наверное, догадался, это и был тот самый Толя Веревкин, который во время раскопок в окрестностях Горохова городища куда-то исчез и вернулся лишь через несколько дней.

— Ну ладно, кончай возиться с проектором, поднимись ко мне, — велел Кунгурцев.

Толя Веревкин легко вскочил на сцену:

— Дмитрий Степаныч, кажется, неплохо бы экран передвинуть чуть левее…

— Да оставь ты его в покое, — перебил профессор. И понизил голос: — Мы теперь одни, ответь мне начистоту: где ты был все эти дни? Обещаю — я не буду тебя бранить и никому ничего не скажу.

— Ну, я же вам уже говорил — отошел в лес по малой нужде, потом заблудился, угодил на болото и блуждал по нему, пока назад не выбрался.

— Да-да, это я уже слышал, — нетерпеливо замахал руками профессор. — Упал, потерял сознание, закрытый перелом, очнулся, гипс. Это ты милиции «впаривай». А я прекрасно знаю, что ты не страдаешь «топографическим кретинизмом». А когда возвратился, то совсем не был похож на человека, несколько дней блуждавшего по болотам. Вот инспектор Столбовой считает, что ты просто где-то гулял, но я так не думаю: на тебя это совсем не похоже.

— Ну ладно, — решился Веревкин. — Я вам открою правду, только прежде скажите, верите ли вы во множественность миров?

— В смысле, «одиноки ли мы во Вселенной»? — пристально глянул профессор на студента. — Знаю, статейки Ажажи читал. Надеюсь, тебя не похитили зеленые человечки с летающей тарелки?

— Нет-нет, я о другом — о параллельных мирах здесь, на земле, — не поддержал шутки Толя Веревкин. — Ведь не случайно у разных народов бытовали предания о Шамбале, о невидимом граде Китеже, о Беловодье… Не с потолка же все это взялось!

— Ты еще Атлантиду вспомни, — усмехнулся Кунгурцев.

— Вот вы мне не верите, Дмитрий Степаныч, а на том месте, где мы с вами сейчас разговариваем, как раз стоит царский терем! — не удержался Толя.

— Какой царский терем? Где?

— В Царь-Городе, который находится в параллельном мире там же, где в нашем — Кислоярск.

— И что, в Царь-Городе имеется царский терем? — рассмеялся Кунгурцев. Не то чтобы он был склонен верить всем этим россказням, но будучи по своей природе человеком «заводным», решил немного «подыграть» Толе, тем более что его выдумки показались профессору весьма занимательными.

— Да, терем царя Дормидонта, — на полном серьезе продолжал Веревкин, — правителя Кислоярского царства.

— Кислоярского?

— Ну да. Я, правда, не уточнял, почему государство называется именно так, но оно лежит в среднем и нижнем течении Кислоярки.

— Постой, постой, — перебил профессор, — если я правильно понял, в твоем параллельном мире тоже протекает река, и тоже зовется Кислоярка?

— Это одна и та же река, — терпеливо объяснил Толя. — Да и вообще, похоже, этот мир не существовал изначально, а возник несколько веков назад. Или, вернее, мир был единым, а в какой-то момент разделился надвое.

— И ты в этом уверен?

— Вот факты. — Веревкин перешел к стенду с фотографиями. — Здесь остатки крепостной стены Кислоярска, сохранившейся лишь в незначительных фрагментах, а в Царь-Городе она стоит до сих пор. Или возьмем церковь, что на улице Энгельса. Ну, вы видели — там теперь городская библиотека…

— Да знаю, знаю, — махнул рукой Кунгурцев. — Старейшее здание города, именно по дате ее постройки и считается год основания Кислоярска — 1165-ый. И, кстати, только это обстоятельство удержало в тридцатые годы городские власти, когда они надумали ее взорвать. Ограничились тем, что разрушили звонницу и снесли купола. Слава Богу, остались ее изображения. — Профессор указал на другой стенд, где рядом висели увеличенная черно-белая фотография и цветная репродукция. — Вот, гляди — так эта церковь выглядела в начале прошлого века, а так — в 1570 году, ежели верить миниатюре из средневековой летописи. Видно, что церковь перестраивалась, и переделки в стиле ложноклассицизма ее отнюдь не украсили.

— А в Царь-Городе она сохранилась в первозданном виде, — терпеливо выслушав профессора, заметил Толя. — Или в почти первозданном.

Дмитрий Степанович проницательно глянул на Веревкина:

— Как-то все у тебя просто получается: стена в первозданном виде, храм в первозданном… Неужто за восемь веков ничего не изменилось?

Толя на миг задумался:

— Знаете, Дмитрий Степаныч, за три дня я не мог во всем разобраться, но кажется, что… Нет, не знаю. В общем, это похоже на чей-то эксперимент: разделили мир на две части и одну пустили по пути естественного прогресса, а вторую обрекли на искусственный застой…

— Или наоборот: одну — на естественный застой, а вторую — на искусственный прогресс, — язвительно подпустил Кунгурцев.

— А я решил поставить свой собственный эксперимент, — чуть разгорячась, продолжал Веревкин. — Отправлюсь туда еще раз и попытаюсь сдвинуть их застой с мертвой точки.

— Пятилетку в три года? — усмехнулся профессор.

— Нет, восемьсот лет в один год! — запальчиво ответил Толя.

— Ну, тогда ты самого Стаханова за пояс заткнешь, — совсем развеселился Кунгурцев. — Я вот недавно читал про одного благородного мечтателя, который искренне хотел приобщить туземцев-островитян к достижениям европейской цивилизации.

— И что же?

— Съели, — вздохнул профессор.

— Я вижу, вы мне не верите, — чуть обиделся Веревкин.

Дмитрий Степаныч как-то резко посерьезнел:

— Знаешь, я даже не знаю, что и сказать. Сколько я с тобою знаком, такие выдумки — не в твоем вкусе. Да и какой тебе резон меня дурачить? Никакого, ибо ты и сам понимаешь, что это бесполезно. Но просто так взять и поверить тебе, уж извини, я тоже не могу. Так что придется тебе в следующий раз взять меня с собой, когда намылишься в свой невидимый Китеж! Надеюсь, дорогу ты запомнил?

— Там очень узкий проход между мирами, — отведя взгляд, срывающимся голосом проговорил Толя. — И то и дело меняет место. Думаю, что во второй раз я уже его не найду…

— А как же твои стахановские планы? — ехидно кольнул профессор.

— Ну, это ж я так, теоретически, — совсем смешался студент.

— Теоретически, — передразнил Кунгурцев. — А археология, друг мой Толя, это наука практическая. — И, глянув на собеседника, невольно прыснул со смеху: — Да уж, любезнейший мой Веревкин, не умеете вы врать, не умеете. Но ничего, со временем научитесь… Ну и что ты там говорил насчет экрана, куда его лучше передвинуть — вправо или влево?

На 5-ом городском автобусе по будням в дневное время пассажиров обычно бывало не очень много. Именно на этом маршруте юный Василий Дубов и его друзья ездили загорать на речку, где у них были свои укромные, им одним ведомые уголки.

Когда Вася, Маша и Митька подошли к остановке, они увидели там всего одного пассажира. Вернее, пассажирку — свою одноклассницу из 7-го «Б» (или теперь уже 8-го "Б") Люсю.

Чаликова и ее спутники, которые следовали за ребятами, стараясь не очень «светиться», поначалу были несколько удивлены, услышав это имя — издали Люся более походила на мальчишку, причем и короткая прическа, и наряд (джинсы, майка, кеды) это сходство только подчеркивали. Да и отношение ребят к ней было скорее как к «своему парню». Нельзя сказать, чтобы Люсе это очень нравилось, но со своей стороны она ровным счетом ничего не делала, чтобы изменить свой, как теперь сказали бы, «имидж».

В глубине души Надя молила судьбу, чтобы поскорее подъехал автобус и увез ребят, пока вновь не появились Анна Сергеевна и Каширский. А в том, что они рыщут где-то поблизости, никто особо и не сомневался.

Увидев, что Вася и его друзья собираются сесть в автобус, путешественники решили разделиться: Чаликова с Васяткой должны были вести наблюдение за ребятами, а Серапионыч оставался в центре города и продолжал по мере возможности следить за Глухаревой и Каширским. А уж в самом критическом случае он должен был привлечь правоохранительные органы, хотя все надеялись, что до этого дело не дойдет.

Так как связь предполагалось держать по телефону через Солнышко, то Серапионыч вручил Наде горсть двухкопеечных монет.

— Погодите, что-то еще я вам собирался отдать.. — за миг задумался доктор. — Ах да, конечно!

И доктор, порывшись в чемоданчике, извлек оттуда служебный бланк с круглой печатью.

— Что это? — удивились и Надя, и Васятка.

— Помните поговорку: без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек? — усмехнулся Серапионыч. — Вот эта бумажка заменит вам, Наденька, удостоверение личности. За тебя, Васятка, я не беспокоюсь — к тебе никто довязываться не станет, особенно если ты и дальше будешь в пионерском галстуке.

— Спасибо. — Чаликова, не глядя, сунула бумагу в сумку.

Хотя они находились не очень близко от остановки, но благодаря звонкому голосу Митьки нетрудно было понять, о чем идет разговор. А разговор внушал опасения, что ребята могут не уехать ближайшим автобусом и, следовательно, рискуют вновь подвергнуться опасности со стороны Анны Сергеевны и ее спутника. Дело в том, что они ожидали еще одного своего товарища, Генку, а тот запаздывал.

— Подождем следующего, — предлагал Митька. — Ну что там — какие-то пол часа!

— А вдруг Генка вообще не придет? — возражала Маша. — А мы тут будем ждать, как дураки.

— Будем ждать, как умные, — хихикнула Люся.

— А я так думаю, что надо ехать, — высказал свое мнение Вася. — В конце концов, Генка же знает, где нас искать.

К счастью, эти разногласия разрешил сам Генка — чуть сутуловатый паренек в очках с тонкой металлической оправой и с копной светлых густых волос. Он с неимоверной скоростью бежал по тротуару, а с противоположной стороны к остановке уже приближался автобус.

— Генка, давай быстрее! — кричали ребята. — Жми на рекорд!

Однако радость Чаликовой была недолгой: неведомо откуда вынырнувшие Каширский и Глухарева, чуть не сшибая случайных прохожих, тоже рвались к автобусу. Надя поняла, что медлить нельзя. Выверенным движением она распахнула сумочку и выхватила ничем не примечательный серый комок.

Когда Анна Сергеевна уже схватилась за поручни, чтобы войти в автобус, какая-то сила рванула ее и отбросила назад, прямо на Каширского.

— Да вы что, совсем спятили? — напустилась Анна Сергеевна на своего компаньона. — Нашли когда шутки шутить!

— Мне кажется, вы сами виноваты — поскользнулись на ровном месте, — спокойно ответил Каширский, поднимаясь с земли и помогая встать Анне Сергеевне. — Ну, оступились; бывает.

— Ничего, я вам еще это припомню, — проворчала Глухарева.

А автобус номер пять уже скрылся за поворотом. По счастью, пассажиров было не так уж много, и невидимая Надежда спокойно могла ехать, не опасаясь, что кто-нибудь на нее невзначай наткнется.

Автобус не спеша миновал нарядный центр, прорезал трущобы рабочего предместья, скользнул вдоль пятиэтажных новостроек, а кольцо сделал в местности почти сельской, среди огородов и небольших частных домиков, утопающих в зеленых садах. Впереди, за огородами, темнел хвойный лес. А поскольку Кислоярск был все ж-таки городом небольшим, то все путешествие заняло не более четверти часа.

Вблизи конечной остановки высился двухэтажный кирпичный дом, в котором располагались магазин, аптека и почта, а перед входом стояла телефонная будка.

Выскочив из автобуса, ребята направились по узкому проходу меж огородов в сторону леса, а Надя чуть задержалась, чтобы позвонить по телефону и заодно обучить Васятку пользоваться этим достижением цивилизации:

— Вот, гляди, снимаешь трубку и слушаешь, звучит ли гудок. Если нет, значит, автомат неисправный и монетку кидать не надо — может и не вернуть. Теперь ищи на диске цифры, какие я тебе сейчас буду говорить, — Надя достала из сумочки листок с телефоном Лиственницыных, — а ты вставляй пальчик в окошко с этой цифрой и крути направо до упора, а потом отпускай… Ну вот видишь, ничего сложного! И когда ты все набрал, то жди, какой будет ответ. Если короткие частые гудки, то занято.

— А если длинные и редкие? — спросил Васятка. — Ой!..

Васятка резко отдернул трубку от уха.

— Что, что случилось? — забеспокоилась Чаликова, перехватив трубку. — Алло, Солнышко? Говори потише. Нет-нет, шпионы не подслушивают, просто ты чуть моего помощника не оглушил. Владлен Серапионыч еще не звонил? Если позвонит, передай ему, что я добралась до места и продолжаю наблюдение. Нет, на связь выйду не скоро — здесь напряженка с таксофонами. Ну, пока!

Надя повесила трубку, и они с Васяткой поспешили по той дорожке, куда ушли Дубов и его товарищи. Приходилось быть начеку — Надя не сомневалась, что раньше или позже злоумышленники доберутся и сюда.

Чудо-средство «от Серапионыча» оказывало свое благотворное действие, и боль с каждой минутой отступала все дальше, давая о себе знать, лишь когда Солнышко по неосторожности или по неловкости что-нибудь задевал.

Вернувшись домой, первым делом он отыскал свежий номер «Юности» — Лиственницыны выписывали именно этот журнал, так как в нем обязательно находилось что-то занятное для каждого. Правда, как и другие журналы, «Юность» можно было подписать только по лимиту, и Николаю Павловичу, чтобы заполучить ее, приходилось в нагрузку выписывать еще и «Правду», но дело того стоило. Последний номер оказался особенно интересным — тут была и новая повесть Галины Щербаковой, которую весьма чтила Светлана Ивановна, Солнышкина мама, и смешной фельетон Галки Галкиной из «Зеленого портфеля», любимой рубрики Николая Павловича, а для Васи — продолжение остросюжетного детектива Аркадия Адамова про инспектора Лосева. Солнышко же обычно «проглатывал» все подряд.

Но сейчас, удобно устроившись с ногами в Васином кресле-кровати, которое в сложенном виде было просто креслом, Солнышко вновь открыл «Юность» и стал штудировать статью о советских разведчиках, которую накануне пробежал «по диагонали». Теперь, после задания, полученного в столовой Кислоярского общепита, так не похожем на кафе «Элефант» из «Семнадцати мгновений», Солнышко воображал себя держателем если и не явочной квартиры, то по меньшей мере явочного телефона. Поэтому дверь комнаты он оставил открытой, чтобы услышать звонок — аппарат стоял на трюмо в прихожей.

Едва из коридора раздался трезвон, Солнышко кинулся туда и, конечно, больно задел спину о край дверного проема.

— Алле! — крикнул он, схватив трубку, но ответом были короткие гудки. Естественная мысль, что это могли быть какие-нибудь обычные неполадки на линии, Солнышку в голову не пришла; напротив, в его воображении уже разыгралась жуткая сцена: разведчица Надежда вошла в телефонную будку и едва только набрала номер, как неведомо откуда взявшаяся «Норба Александровна», угнанная подлым диверсантом, на полном ходу снесла и будку, и Надежду. Правда, миг спустя Солнышко вспомнил, что похожую сцену видел в фильме «Тегеран-43», который недавно шел в кинотеатре «Кислоярка». И что самое удивительное — хотя Солнышко продолжал держать гудящую трубку в руке, звонок повторился. Тут только до него дошло, что звонят в дверь. Кинув трубку на место, Солнышко поспешил к двери, но вдруг его мысли заработали в ином направлении: а что, если диверсанты узнали об их уговоре и решили оставить Надежду без связи, ликвидировав связного? То есть его, Гришу Лиственницына! И такое было очень даже возможно, ибо никого другого Солнышко не ждал: родители были на работе, а Вася — с ребятами на речке.

Тем временем в двери позвонили в третий раз.

— Ладно, будь что будет, — решил Солнышко и, живо воображая собственные похороны и статьи в газетах о пионере, павшем от руки вражеского шпиона, приоткрыл дверь.

Однако, к разочарованию юного связного, на пороге стояла его одноклассница Варя, которую Солнышко по поручению учительницы «подтягивал» по математике. Обычно дни уроков оговаривались заранее, а на сегодня никаких занятий назначено не было — это Солнышко помнил точно.

— Привет, — чуть растерянно сказал Солнышко, впуская нежданную гостью.

— Привет, — ответила Варя, проходя в комнату. — Ты чего так долго не открывал?

— А я это… одевался, — брякнул Солнышко первое, что пришло ему в голову.

— А-а, ну ясно, — кивнула Варя, хотя всю одежду Солнышка составляли те самые «динамовские» трусы, в которых он выносил мусор.

— Варька, а чего ты сегодня приперлась? — вежливо поинтересовался Солнышко. — Мы же вроде бы договаривались на послезавтра. Да еще и вырядилась, как на бал.

— А тебе нравится? — кокетливо засмеялась гостья.

— Нравится, — честно ответил Солнышко.

И впрямь — обычно Варвара, несмотря на летнее время, являлась на занятия в строгой школьной форме, разве что без красного галстука, а сегодня была одета (если не сказать — раздета) куда более легкомысленно — в короткой юбочке, облегающей блузочке почти без рукавов и в белых летних сандалиях на босу ногу. Да и волосы, всегда заплетенные в строгие косички, сегодня очень живописно струились по открытым плечам.

— Ну, чего уставился? — Варя принялась деловито раскладывать на письменном столе учебники и тетрадки. — Мне Вася позвонил и попросил зайти. Чтоб тебе не было одному так скучно. И еще очень просил, чтоб я была с тобой поласковее, как с хворым человеком. — И, оглядев Солнышко с головы до ног, добавила: — Хотя на хворого ты что-то не похож…

— Так и сказал — будь поласковее? — с некоторым удивлением переспросил Солнышко. — Ну, я ему дам прикурить!

Последние слова он произнес вовсе не сердито, а скорее «для порядка» — на самом деле Солнышко был рад приходу Вари, а Васе благодарен за заботу.

— Ну что ж, раз тебя Вася попросил, то будь поласковей, — Солнышко галантным жестом пригласил гостью на тахту, а сам присел рядом.

Варенька чуть покраснела — вообще-то Солнышко ей нравился, но было не совсем понятно, что он имел в виду под словами «будь поласковей». Или, вернее, что имел в виду Вася Дубов. Но Солнышко так доброжелательно и в то же время выжидающе смотрел на нее, что Варя, немного робея, взяла его за руку:

— Какой ты горячий!

— Хочешь погреться? — И Солнышко, придвинувшись поближе, решительно обнял Варю. — А можно, я тебя поцелую?

— Эх, была не была — целуй! — чуть подумав, разрешила Варя и, зажмурив глаза, подставила щечку. Но Солнышко вместо этого крепко поцеловал ее прямо в губы.

— Нахал! — закричала Варя, едва Солнышко от нее оторвался. — Ты что себе позволяешь?!..

— Разве тебе не понравилось? — огорчился Солнышко.

— А вот этого я не говорила, — дипломатично ушла от прямого ответа Варенька. — Кстати, ты классно целуешься.

— Ой! — вдруг вскрикнул Солнышко.

— Что с тобой? — всполошилась гостья.

— Ты меня задела за спину… Слушай, Варюха, это просто здорово, что ты пришла. Видишь ли, в чем дело. Я жду очень важного звонка, а мне надо под душ, смыть то, что мне утром намазали. Будь другом, последи за телефоном, а если позвонят, то сразу дубась в ванную. Ладушки?

«Дубасить» Вареньке пришлось очень скоро.

— Тебя какая-то дама спрашивает, — сообщила она, когда Солнышко чуть приоткрыл дверь ванной.

— Подожди в комнате, — велел Солнышко и, когда его гостья так и поступила, выскочил в коридор.

— Алле! — крикнул он, схватив трубку. — Да-да, я понял. Прибыли на место и продолжаете наблюдение. Нет, Владлен Серапионыч еще не звонил, но обязательно передам. Спасибо, уже лучше.

Солнышко положил трубку и посмотрелся в трюмо. Вообще-то он совершенно искренне считал себя самым обаятельным и привлекательным парнем на свете, но увы — отражение в зеркале не всегда это подтверждало. Однако на сей раз Солнышко сам себе даже понравился. Он приосанился, повернул голову в полупрофиль, чуть сдвинул брови, потом раздвинул. А кинув взор в сторону от зеркала, увидел, что в дверях стоит Варя и откровенно его разглядывает.

— Отвернись! — Солнышко попытался прикрыться. Но Варвара и не думала отворачиваться:

— А то я не знаю, что у мальчишек под трусами!

Подумав, Солнышко признал, что в Вариных словах была доля здравого смысла. И даже решил использовать это обстоятельство на пользу дела:

— Сударыня, не будет ли с моей стороны излишней дерзостью попросить вас потереть мне спину?

— Не будет, — улыбнулась Варя так просто, будто Солнышко предложил ей порешать задачку или выпить чаю.

Солнышко залез в ванну и встал под душем, выжидательно глядя на Варю:

— Ну, давай. Только блузку сними, чтоб не замочить. — И, засмеявшись, добавил: — Да не стесняйся ты, я тоже догадываюсь, что у девчонок под одеждой.

Тоже засмеявшись, Варенька смело скинула блузку — под ней ничего особенного не было, если не считать точеных девичьих грудок.

— Нравится? — спросила она, заметив восхищенное изумление на Солнышкиной физиономии.

— Нравится, — тихо выдохнул Гриша.

— Счастливые, у вас горячая вода есть, — вздохнула Варенька. — А у нас уже второй месяц плановый профилактический ремонт. То есть это только так называется, а на самом деле — наш водопроводчик товарищ Малкин впал в плановый запой.

— Ну так давай сюда, — не подумав, от чистой души предложил Солнышко. — То есть, я хотел сказать, потом помоешься. А я тебе тоже, если хочешь, спинку потру.

Однако Варя уже решительно скинула юбочку и трусики и встала под душ. Солнышку пришлось чуть подвинуться.

— Ну, Солнышко, подставляй спину. Где у вас мочалка?

— Нет-нет, лучше без мочалки, — взмолился Солнышко. — Просто мылом, и очень ласково и нежно…

— Ну, можно и так, — охотно согласилась Варя и, намылив Солнышку спину и бока, стала осторожно водить по ним ладонями.

— …А ты красивая, — восхищенно сказал Солнышко, когда они, помывшись и вытерев друг друга махровым полотенцем, вернулись в комнату. Не желая одевать сразу после бани несвежую одежду, Варя осталась, как была, и теперь в одних шлепанцах свободно стояла посреди комнаты, предоставляя возможность Солнышку, который «за компанию» тоже не стал одеваться, рассматривать все свои девичьи прелести.

— А я и сама знаю, что красивая, — кокетливо тряхнула Варенька еще влажными волосами. — Отчего ж ты раньше этого не замечал?

— Лучше поздно, чем никогда, — ответил Солнышко и, схватив со стола альбом, вырвал листок и принялся простым карандашом набрасывать Варенькин портрет во весь рост.

Однако завершить сей шедевр Солнышко не успел — зазвонил телефон. Бросив неоконченный портрет на стол, художник кинулся в коридор. Варя заглянула в рисунок — и он ей понравился.

— Подаришь мне? — попросила Варя, когда Солнышко вернулся.

— Давай, я тебя по-настоящему нарисую. Встань вот сюда, повернись в пол оборота… Хорошо. Голову откинь чуть назад, а одну руку приподними. Все равно, какую.

— А кто это звонил — снова Надежда? — спросила Варвара, стараясь сохранить равновесие в столь неудобной позе.

— Да нет, мама с работы звонила. Спрашивала, не скучаю ли я один. Ну, я ответил, что не скучаю и не один — мы с тобой занимаемся.

— Чем?

— Математикой, ясно дело! Чем же еще?

— А тебе не стыдно врать?

— А я и не вру. Вот закончу твой портрет, чаю после бани попьем — и хоть за алгебру, хоть за геометрию!

— Скажи, Солнышко, а кто такая Надежда? — вдруг спросила Варенька.

— О, это же разведчи… — начал было Солнышко, но осекся. — В общем, об этом пока что нельзя говорить, но в свое время ты о ней еще услышишь!

— Ну и не говори, — даже не обиделась Варя. И с ехидцей добавила: — Тоже мне тайны Мадридского двора.

— Варенька, не отпускай руку, — попросил Солнышко. — А ты и вправду настоящая красавица! Это я тебе не только как твой друг, а как художник говорю.

— А для чего ты, художник, волосы красишь? — вдруг спросила Варя.

— Чьи волосы?

— Свои, не мои же.

— С чего ты взяла?

— А почему они у тебя на голове рыжие, а там светлые?

Солнышко так беззаботно расхохотался, что чуть не уронил альбом:

— А-а, вот ты о чем! Да нет, просто в детстве у меня были очень светлые волосы. Я сам не помню — родители рассказывали. А потом уже постепенно стали такими, как теперь. А там, — Солнышко непринужденно погладил себя «там», — только теперь начали расти, потому, наверное, и цвет такой. Но не беспокойся, и там тоже со временем порыжеют!

И Солнышко протянул ей почти готовый рисунок.

— Неужели это я? — удивилась Варя, разглядывая портрет. — По-моему, дорогой художник, вы мне грубо и откровенно льстите!

— Льщу, — согласился Солнышко. — Откровенно и грубо. — С этими словами он подошел к Варе сзади и обнял, положив ладони ей на грудки, а голову склонив на плечо. — Ты похожа на Афродиту, вышедшую из моря, — зашептал он Варе на ухо. — Ты — само совершенство…

Но тут Варенька так резко толкнула Солнышко, что он едва удержался на ногах:

— Прекрати сейчас же!

— Извини, я забылся. Неужели тебе со мной так противно?

— Как раз наоборот, — чуть слышно откликнулась Варенька. — И именно поэтому — прекрати.

— Ну, как скажешь, — пожал плечами Солнышко. — Просто я подумал: раз ты согласилась быть со мною поласковей, то и я со своей стороны… Извини, я сейчас.

И Солнышко вновь побежал в коридор — к телефону.

Проводив Надежду и Васятку, доктор оказался, что называется, предоставлен самому себе. Или, вернее, воспоминаниям двадцатилетней давности, которые встали перед ним «воочию, во всей своей самости», как писал в одном из стихотворений известный кислоярский поэт Владислав Щербина. А вскоре перед Серапионычем воочию и во всей своей самости явился и сам Щербина: сей служитель муз неспешно шествовал мимо автобусной остановки, размахивая авоськой, внутри которой белел непрозрачный полиэтиленовый мешок. В мешке угадывались очертания поллитровой бутылки водки, что в этот час было немалою ценностью, так как до двух часов пополудни, когда открывались винные магазины, было еще довольно далеко. Серапионычу не нужно было обладать ни дубовской дедукцией, ни чаликовской интуицией, чтобы догадаться, куда следует славный стихотворец — его путь лежал в близлежащее кафе-столовую № 10, более известное под названием «Овца». Сие заведение никогда не пустовало, ибо облюбовавшие его круги творческой интеллигенции простирались настолько широко, что охватывали почти все население города. И действительно, Кислоярск издревле отличался от других градов и весей Российской провинции тем, что чуть ли не каждый второй всерьез мнил себя гениальным писателем, художником или музыкантом, а каждый первый — знатоком и ценителем всех этих видов изящного искусства. Но больше всего на душу населения приходилось именно поэтов. И поскольку почти каждый из них считал себя гением, а остальных в лучшем случае ремесленниками, то частенько возникала проблема со слушателями их рифмованной (или не очень) продукции. Зная об этом, Серапионыч попытался было спрятаться за фонарный столб, но поздно — Щербина его уже заметил:

— Владлен Серапионыч, вот уж кого не чаял встретить! Идемте в «Овцу», я буду читать свою новую поэму. Ну и закуска, вестимо, будет, — поэт игриво скосил взор на авоську.

Доктор прикинул, что предложение Щербины, пожалуй, не такое уж никчемное. Отчего бы и не забежать на пол часика в «Овцу»? Серапионыч любил искусство вообще и поэзию в частности, и даже шедевры Кислоярских гениев-надомников не смогли отшибить у него чувства прекрасного. К тому же надо было чем-то себя занять: Анна Сергеевна и Каширский отъехали на следующем пятом автобусе, и доктор решил за ними не следовать, будучи уверен, что Надя с Васяткой прекрасно справятся и без него.

— Ладно уж, идемте, — позволил доктор себя уговорить. — Но только ненадолго.

— Ну конечно, совсем ненадолго, — обрадовался Щербина. — Ведь мы же все на работе, просто решили в обеденный перерыв собраться!

Не имея возможности зарабатывать на жизнь литературным трудом, кислоярские поэты вынуждены были устраиваться на «настоящую» работу, причем желательно на такую, где меньше всего задействовался их головной мозг; подметая двор или кидая уголь в топку, они творили свои бессметрные произведения, украдкой примеряя, в каком месте благодарные потомки установят мраморную плиту, гласящую, что такой-то великий поэт, отвергнутый неблагодарными современниками, в этой котельной был вынужден зарабатывать себе на корку хлеба. Серапионычу немало приходилось слышать о тяжкой доле поэта от еще одной непризнанной сочинительницы, пожилой морговской уборщицы тети Дуси, писавшей детские стишки в стиле Агнии Барто.

Когда Щербина и Серапионыч явились в «Овцу», там за двумя сдвинутыми столиками уже сидели несколько поэтов и поэтесс. Прямо над ними, на стене, белело огромное пятно, которое при некоторой доле художественного воображения можно было принять за овцу — никто не помнил, откуда и когда оно появилось, но все считали неотъемлемой частью харчевни. И если бы «овчиное» пятно однажды исчезло со стены, то творческая интеллигенция ощутила бы, что в ее творческой жизни чего-то не хватает.

— Извините за опоздание, — приветствовал Щербина собратьев и сосестер по искусству, присаживаясь вместе с доктором за стол. — Позвольте на этот раз начать наше заседание без формальностей.

Поэты сразу поняли, о чем речь. Откуда-то появились кружки, чашки и даже картонные стаканчики из-под мороженого, и Щербина очень ловко прямо под столом разлил водку, даже не вынимая бутылку из авоськи.

— Ну, за поэзию! — провозгласила Софья Кассирова, поэтесса рембрандтовско-рубенсовских очертаний.

Когда первый тост был закушен (запит чаем, занюхан рукавом или краюшкой хлеба), Щербина извлек из кармана замусоленную школьную тетрадку в косую линеечку, на обложке которой Серапионыч узрел надпись: «Путешествие в Париж. Сочинение Вл. Щербины, 1984 год».

Нельзя сказать, что администрация «Овцы» была в восторге от того, что поэты пьют принесенный алкоголь, вместо того чтобы приобретать его в разлив и на месте (естественно, с неизбежными наценкой и недоливом), но бороться с этим было совершенно бесполезно: без выпивки творческие личности обходиться не могли, а на «официальную» выпивку у них хронически не хватало средств.

Дождавшись, когда все закусят, Щербина встал и торжественно, чуть нараспев, стал читать:

Далее речь шла о приключениях лирического героя поэмы в дремучем Бульонском лесу и о высокой развесистой ржи Елисеевских лугов, глядя на которую, поэт вспоминал свою возлюбленную, исчезнувшую в Звездной Бесконечности.

— Вы и вправду были в Париже? — тихо спросил Серапионыч, когда поэт кончил чтение под общие вежливые аплодисменты — никто не понял толком, что хотел сказать автор, но яркие образы поэмы, кажется, проняли всех.

— Был ли я в Париже? — переспросил Щербина. — Ну разумеется, не был! Кто меня туда пустит? Дело не в Париже, а во Всемирной Душе.

— А, ну понятно, — закивал Серапионыч, хотя не имел ни малейшего представления, что это за Всемирная Душа и какое она имеет отношение к Парижу.

После Щербины во весь свой могучий рост поднялась Софья Кассирова — признанная певица Древнего Египта, пирамид, фараонов и священных Нильских крокодилов. Собственно, таковою она стала, разрабатывая сию благодатную тему на протяжении восьмидесятых и девяностых годов, так что теперь Серапионычу, похоже, посчастливилось присутствовать при первых шагах гениальной поэтессы на «египетском» поприще.

Прополоскав глотку остатками того, что было в стаканчике, Софья принялась вещать замогильным (если не сказать — запирамидным) голосом:

Стихотворение Мешковского было встречено наиболее бурными аплодисментами — как показалось Серапионычу, это было вызвано не столько художественными достоинствами, сколько тем, что по размерам оно значительно уступало опусам Щербины и Кассировой, а это было немаловажно в ожидании следующего тоста.

И тут Серапионыч тоже решил блеснуть. Трудно сказать, что стало тому виною — то ли водка, которую он не употреблял последние два десятка лет, то ли стихи в авторском исполнении, а скорее всего, то и другое в гремучей смеси — но доктор не спеша поднялся за столом. Поэты с любопытством затихли, ибо Серапионыч вообще-то был редким гостем их посиделок, а если и появлялся, то говорил мало, а больше слушал.

— Мне очень понравились все ваши стихи, — прокашлявшись, начал доктор. При этом он заглянул в стаканчик из-под мороженого, где плескались остатки жидкости, но пить не стал, а поставил на стол, где его тут же допил Щербина. — Знаете, я особенно хотел бы отметить «Вещий сон». Скажите, Александр, ваше стихотворение основано, так сказать, на личном опыте, или… Или как?

— Или как, — нехотя ответил Мешковский. — То есть вообще-то я сны вижу, но насколько они вещие, это уж дело другое. А здесь вещий сон — это как бы художественный образ… — как у Щербины, — с ехидцей вставила Кассирова. — Образ солнца, встающего над Парижем между ног Эйфелевой башни!

— Опошлить можно все, что угодно, — слегка надулся Щербина. — В вашей занимательной египтологии всяких двусмысленностей куда больше, чем у меня! Вот, например…

— Да, так вот, насчет вещих снов, — гнул свое Серапионыч. — Извините, что отклоняюсь от литературы, но лично я и вправду на днях видел вещий сон!

Это сенсационное сообщение вызвало скептические улыбки на лицах поэтов, лишь одна малоприметная и не очень молодая дама спросила:

— И как, он уже сбылся?

Даму звали Ольгой Заплатиной, и друзья-поэты обычно поглядывали на нее чуть свысока, ведь мало того что Ольга Ильинична стихам предпочитала прозу, так еще в своих произведениях избегала всяческих авангардных «наворотов», а напротив — старалась излагать мысли по возможности простым и доступным языком. Разумеется, коллеги по Музе считали, что сочинительница таким образом «выпендривается» и пренебрежительно именовали ее творчество «соцреализмом». Однако Заплатина не обижалась, а продолжала делать свое дело.

— Увы, Ольга Ильинична, пока еще нет, — улыбнулся доктор. — Но если кто-нибудь запомнит, что я теперь скажу, то лет через двадцать сможет проверить, сбылось это или не сбылось.

— Именно двадцать? — недоверчиво переспросил Щербина.

— Что-то около того, — подтвердил доктор. — И, кстати, я узнал о дальнейшей судьбе многих своих знакомых.

— Владлен Серапионыч, а как насчет присутствующих? — вкрадчивым голосом спросил кто-то из поэтов.

— Насчет всех не скажу, но кое-чье будущее я запомнил, — скромно ответил доктор. — Хотя, право же, стоит ли говорить об этом?

— Стоит, стоит! — загалдели заинтригованные стихотворцы. — Говорите, раз уж начали!

— Ну что ж господа, вы сами этого хотели, — дал себя уговорить Серапионыч. — Вот, например, вы, любезнейший Щербина. В какой-то момент вы достигнете определенных вершин, сделаетесь даже председателем литературного общества, но увлечение треклятым зельем сыграет с вами дурную шутку: я видел (во сне, конечно), как вы торгуете на базаре рейтузами, всю выручку пропиваете, и в конце концов… — Доктор замолк.

— И что же в конце концов? — как-то неестественно засмеявшись, поторопил Щербина.

— Ах, ну стоит ли, — заколебался доктор. — Да мало ли чего увидишь в вещем сне? Впрочем, извольте: дело окончится тем, что в науке именуют делириум тременс, а в быту — белой горячкой.

— Очень смешно, — проворчал Щербина.

— Не менее занятная биография ждет и нашу милейшую госпожу Кассирову, — продолжал Серапионыч. — Не пройдет и десяти лет, как вы, любезнейшая Софья, займетесь политикой…

— Вы хотите сказать — вступлю в партию? — изумилась Кассирова.

— И не в одну, — радостно подхватил доктор, — в несколько сразу!

— Но ведь у нас только одна партия, — возразил кто-то из поэтов. И с едва скрытым сарказмом добавил: — Руководящая и направляющая.

— А будет много, — заверил доктор. — По числу мелких и крупных олигархов. И каждая — руководящая и направляющая.

— Что еще за олигархи? — переспросила Софья. — Наверное, вы хотели сказать — аллигаторы?

— Нет-нет, именно олигархи, — подтвердил доктор. — Хотя между теми и другими немало общего… Но, впрочем, из-за увлечения эзотерикой и все тем же треклятым зельем конец у вас будет таким же, как у Щербины.

— Да-а? — удивилась Кассирова. — Уж не имеете ли вы в виду, что я сделаю операцию по изме…

— Нет-нет, я имел в виду белую горячку, — поспешно перебил доктор. — А вот вас, господин Мешковский, чара сия минует — вы сумеете вовремя остановиться. Правда, ваша поэтическая деятельность несколько потускнеет, но зато вы станете уважаемым человеком, общественным деятелем на ниве сексуального равноправия, а также редактором веб-портала…

— Какого, простите, портала? — с удивлением переспросил Мешковский.

— Ну, интернет-портала, — уточнил Серапионыч. — Как бы вам это получше объяснить? Интернет — это такая субстанция, которая вроде как бы существует, но пощупать ее очень трудно. Я уточню у знакомого админа, то есть провайдера, и тогда разъясню вам более толково.

После таких слов в головах многих поэтов мелькнула схожая мысль — дескать, совсем допился доктор своего медицинского спиртика, вот ему уже и снится всякая жуть-муть. Лишь прозаик Ольга Заплатина отнеслась к докторским прорицаниям с некоторым пиететом. Она даже решилась задать ему наводящий вопрос:

— Владлен Серапионыч, а вы не видели в вашем вещем сне — может быть, кто-то из нас чего-то достигнет собственно на литературном поприще?

— Вот как раз вы, Оленька, и достигнете, — радостно сообщил Серапионыч.

Это заявление отнюдь не повысило доверие к откровениям доктора — скорее, наоборот: уж Ольгу-то Ильиничну никто не воспринимал всерьез как литератора. Да и сама Заплатина не рассматривала сочинительство в качестве главного дела своей жизни — для нее это было не более чем хобби.

— Да-да, именно Ольга Ильинична станет известной писательницей детективного жанра, — почувствовав, что ему не очень-то верят, загорячился доктор. — Ее имя займет достойное место в ряду таких мэтров, как Агата Кристи, Александра Маринина, Дарья Донцова, Елизавета Абари…

Доктор не договорил — он и сам понял, что хватил через край, и слегка пошел на попятный:

— Впрочем, это же только вещий сон, не более.

(Хотя отнюдь не во сне, а наяву Владлен Серапионыч неделю назад, или без недели двадцать лет вперед, собственноручно присутствовал на презентации заключительной части заплатинской трилогии «Покойник с человеческим лицом», куда входили книги: «Концерт в морге», «Помолвка на кладбище» и третья, самая остросюжетная — «Пожар в крематории»).

Но доктор не стал ничего говорить, ибо понимал — если он начнет перечислять будущие бестселлеры Заплатиной («Гроб из Урюпинска», «Щука — рыба терпеливая», «Повидло из волчьих ягод», «Телевизор для Слепого», «Радио для Глухого», «Муму для Немого», «Намордник для Бешеного» и многие прочие), то Ольга Ильинична может воспринять это уже как откровенное издевательство. Поэтому, сославшись на занятость, он скороговоркой простился и, несмотря на уговоры Щербины откушать еще и портвешка «Три семерки», покинул «Овцу», тем более что официальная часть уже завершилась. Кто-то еще пытался читать стихи, но его уже не слушали. Поэты сосредоточенно разливали «Три семерки», которые хорошо шли после водки, молодые поэтессы строили глазки соседям в надежде продолжить творческое общение в более интимной обстановке, а последним, что услышал Серапионыч, был могучий шепот Софьи Кассировой, перекрывающий общий шум:

— Мне тут на днях рассказали прелестнейший анекдотец. Нет-нет, Щербина, не затыкайте уши, не похабный. Леонид Ильич загорал на пляже, а мимо пробегала собачка и лизнула его между ног…

Когда выдавался теплый солнечный денек, Вася Дубов и его друзья обычно ездили за город — там у них были «свои» уединенные места, где обычно не бывало посторонних. В одном из таких мест они сейчас и загорали — на краю прибрежной полянки, отделенной с обоих концов ивовыми зарослями, подходящими к самой Кислоярке. Ребята лежали на разноцветных подстилках в нескольких шагах от реки, а чуть поодаль, прямо на траве, валялись их сумки и та одежда, в которой они приехали и теперь сбросили, оставив на себе самый минимум.

Правда, на сей раз они были не совсем одни — шагах в пятидесяти, на другом краю поляны, подложив кеды под голову, в одиночестве загорал паренек примерно их возраста в темных «семейных» трусах.

— В будущем году непременно постараюсь вступить в комсомол, — говорил Вася, мечтательно глядя на медленно плывущие по синему небу кучевые облака.

— Ну дался же тебе этот комсомол, — тут же откликнулся Генка, загоравший стоя. Одет он был в синие плавки, слегка закатанные на боках. — Какой толк от твоего комсомола?

— A толк есть, — ехидно подпустила Маша, встряхнув копной темных волос, чуть стянутых обручем — косу она расплела. — Можно хорошую карьеру сделать, особенно ежели на собраниях правильно повыступать. Ну там в поддержку идей и все такое. — C этими словами Маша перевернулась на спину, подставив солнцу и нескромным взорам друзей две упругие грудки.

Однако Вася не обратил на девичьи прелести должного внимания:

— Что вы заладили — карьера, идеи. В комсомол я хочу не ради карьеры, а потому что, состоя в нем, смогу принести больше пользы своей стране, своему народу.

— Ой, ребят, ну хватит вам нести всякую чепуху, — тоненьким голоском протянула Люся. Она, так же как и Маша, загорала без «верха», но не потому что ей было что показать, а скорее наоборот — оттого что не было чего скрывать. — Действительно, каникулы ведь, — продолжала Люся, — а вы тут устраиваете какое-то собрание отряда. Один вот даже галстук напялил.

Последние слова относились к Митьке. Правда, пионерский галстук он повязал не на шею, а соорудил из него что-то вроде плавок.

— Эй, Митька, — уже громче продолжала Люся.

— Ну? — поправив галстук, нехотя повернулся Митька.

— Ты собираешься вступать в комсомол, или как?

— A его и не примут, — вдруг заявил Генка.

— Не больно-то и надо, — усмехнулся Митька.

— Почему это не примут? — возмутилась Маша. — Если не Митьку, то я уж не знаю, кого туда принимать!

— Митьку сначала из пионеров выгонят, — серьезно продолжал Генка и сам, не удержавшись, прыснул со смеху. — За надругательство над красным галстуком. Oн ведь с нашим знаменем цвета одного!

— Смейтесь, смейтесь, — проворчал Вася, который уже давно понял, что друзья просто насмехаются над его патриотическими чувствами. — A я вам докажу, что и состоя в комсомоле, можно сделать что-то полезное!.. Кстати, Митя, вообще-то Генка прав — галстук предназначен несколько для другого.

— A что делать, если у меня плавок нет? — возразил Митька.

— У меня тоже нет, — подхватил Вася, — но я же галстук вместо них не надеваю!

То была истинная правда — Вася загорал вообще без плавок, лишь на самом интересном месте лежала аккуратно сложенная рубашка. Так что в несоблюдении формальных приличий его обвинить было бы сложно.

— Ну что, пойдем искупаемся? — не спеша поднялась со своей подстилки Маша. — A то совсем тут заснем.

— Вода холодная, — поежилась Люся. Мальчики молча с нею согласились.

— Ну, тогда я без вас. — Маша сняла с пальца изумрудное колечко и положила прямо на середину подстилки. — Отвернитесь, — велела она и, прежде чем остальные успели исполнить эту просьбу, скинула трусики и побежала к реке. Пока Вася с немалым интересом рассматривал Машины ягодицы, особенно привлекательные в движении, Митька, схватив фотоаппарат, успел все это несколько раз запечатлеть на пленку. Добежав до реки, Маша с разбегу бултыхнулась в воду.

От взгляда друзей не укрылось, как рубашка на Васе начала постепенно приподыматься.

— Это все от разговоров о комсомоле, — ядовито заметил Генка.

— Ага, а тебя завидки берут, — не остался в долгу Вася.

— Бесстыдники, — захихикала Люся.

Слегка поплескавшись, Маша вышла на берег. При этом она немного задержалась, дав возможность Митьке запечатлеть себя еще раз. Не спеша вытеревшись махровым полотенцем, она столь же не спеша натянула трусики:

— A вода и вправду не горячая. Но и не такая уж холодная — советую вам тоже сполоснуться.

— Да, пожалуй, — протянул Вася, делая вид, что поправляет рубашку: она поднялась выше всякого неприличия, что не укрылось от взора Маши. Впрочем, краем глаза она заметила, что и Митька уже не совсем справляется с тем, что под галстуком. Тогда он просто перевернулся, подставив солнцу и ветерку обнаженную загорелую попку.

— Маша, что ты ищешь? — удивленно спросил Генка. Маша в это время старательно разглядывала свою подстилку.

— Колечко пропало! — с тревогой и удивлением сказала Маша.

— A оно очень ценное? — заволновалась Люся.

— Да нет, не так чтобы особо, — Маша внимательно оглядела друзей, — но мне оно очень дорого. Прошу вас, если кто взял, то верните. — Ребята переглянулись, но никто возвращать колечко не собирался. Над полянкой повисло неприятное молчание.

— Да, нехорошо получается, — покачал головой Генка. — Нужно бы найти.

— A если оно не затерялось, а было похищено? — предположила Люся. — Интересно, что по этому поводу говорит дедуктивный метод?

Последний вопрос явно адресовался к Васе, который уже тогда любил штудировать книжки про всяких Великих Сыщиков, еще не зная, конечно же, к чему это приведет в дальнейшем. Но едва только Вася открыл рот, чтобы высказать свое компетентное мнение, как заговорила Маша:

— Ребята, это колечко мне действительно очень дорого. И кто его найдет, того я… — Маша замялась, как бы не решаясь договорить. И наконец решилась: — Ну, скажем так, поцелую!

Этот посул вызвал у ребят некоторое оживление.

— Ого, за такую награду стоит постараться! — хохотнул Митька.

— Всю полянку перевернем, — как бы всерьез добавил Генка.

— А мне мама, а мне мама целоваться не велит, — пропела Люся тоненьким голоском.

Говоря по большому счету, Машины слова не должны были особо удивить ее друзей. Дело в том, что нередко они, бывая на речке, да и не только там, устраивали игры «в бутылочку» и им подобные — с поцелуями. Иногда они в этих забавах заходили и чуть дальше — впрочем, неизменно оставаясь в рамках пристойности и целомудрия. Для подобных забав имелась другая лужайка, совсем небольшая, всего несколько шагов в длину, куда вела извилистая тропинка в ивняке. Там можно было предаваться невинным шалостям в сторонке от нескромных взглядов товарищей. Правда, однажды Митька ухитрился пробраться со «Сменой» следом за одной парочкой и сделал целый фоторепортаж. Получив снимки, герои репортажа сначала грозились надавать фотохудожнику по шеям, но, оценив художественные и иные достоинства снимков, были ему весьма благодарны. С тех пор ребята нередко просили Митьку снять их «скрытой камерой» и так же охотно, хотя и не столь профессионально, фотографировали самого Митьку, когда тому доводилось уединяться с кем-нибудь из девочек на малой полянке. Порой дело доходило до курьеза: так, однажды ребята в полном составе ушли за ивовые заросли и, раздевшись догола, устроили настоящую «кучу-малу», хотя на «большой» поляне никого из посторонних не было и не предвиделось.

Так что если в словах Маши и было что-то необычное, то скорее в некоем подтексте, смысл (да и само наличие) которого каждый мог понимать, как говорится, «в меру испорченности». Ну а для Василия это был верный случай применить на практике следственные приемы, которые он изучал по произведениям художественной литературы.

— Да, так вот насчет дедуктивного метода, — немного помолчав, заговорил Вася. — Давайте определимся. Стало быть, колечко лежало на подстилке и никуда закатиться не могло?

— Ну конечно, не могло! — уверенно подхватила Маша. — Oно лежало прямо на середине, где я его оставила.

— Значит, если отбросить фантастические версии, что колечко слямзил некто посторонний в шапке-невидимке или унесла падкая до блестящих побрякушек сорока, то вынужден вас огорчить — его похитил кто-то из нас, — уверенно заявил Вася.

«Спасибо, Васенька», — подумала Надя Чаликова, которая как раз находилась поблизости от него в шапке-невидимке. Пользуясь своим особым положением, она вполне могла бы «слямзить» кольцо, но, конечно же, этого не делала.

— А на фига вообще его похищать? — искренне удивился Митька. — Сказала же Машка, что колечко не особо драгоценное!

— Мотивы прояснятся, когда установим похитителя, — с видом бывалого детектива ответил Вася.

— Ты его обязательно должен установить, — насмешливо заметил Генка. — Ведь какая награда назначена!

Вася резко обернулся к Генке, отчего рубашка опасно сползла набок:

— Если я взялся за поиски, то единственно чтобы помочь Маше найти пропажу, а коли понадобится, то разоблачить преступника! A от награды я отказываюсь — не к лицу нашему человеку пользоваться чужой бедой.

— Не к лицу, это точно. Зато к чему-то другому, — не остался в долгу Генка. Последние слова относились как раз к Васиному «интересному месту». Но Вася, захваченный дедукцией, этого даже не замечал:

— Значится, так. Колечко исчезло, пока Маша купалась в речке. И если кто чего заметил, то прошу сообщить.

Мальчики молчали, зато заговорила Люся:

— Пока Машка купалась, вы все на нее пялились. A что, не правда? — Мальчишки все так же виновато молчали. — A я за вашими физиономиями наблюдала. — И, вздохнув, добавила: — Да и не только за физиономиями…

— A тебе, Люся, обидно, что на тебя у нас… Ну, ты понимаешь, — хихикнул Митька. — В смысле галстуки там, рубашки и все такое.

Люся грозно двинулась было в Митькину сторону, но ее остановил Вася:

— Всем оставаться на местах. Следствие продолжается. Стало быть, Люся, ты за нами наблюдала. Может быть, ты заметила… — Вася задумался, подбирая слова. — Ну, например, что кто-то из нас водил рукой по Машиной подстилке?

— Нет, ну я ж специально не смотрела, — пожала плечиками Люся.

— Но показания Люси говорят и о другом, — еще немного помолчав, продолжал Вася. — Что пока мы, по ее выражению, пялились на Машу, то самой Люсе никто не мешал спереть кольцо! — И, не обращая внимания на возмущенные возгласы Люси, продолжал: — Если кто-то из нас и взял колечко, то перед похитителем неизбежно должен был встать вопрос: куда его спрятать? Наши сумки с барахлом стоят довольно далеко отсюда, а во все это время никто из нас с места не вставал. Трава здесь не очень-то густая и высокая, мы ее, конечно же, прочешем, если надо будет, но что-то в ней спрятать все-таки нереально. Забросить в траву подальше, или в речку? — Вася на миг задумался. — Нет, хоть я и «пялился» на Машу, но не до такой же степени, чтобы не заметить резких движений кого-то из вас…

— Стало быть? — спросил Генка.

— Стало быть, если мои выводы верны, то похититель держит кольцо при себе! — подытожил Вася.

— Ну, это уж ты хватил, — с сомнением покачала головой Маша. — Мы же все в одних плавках. — И, оглядев Васю и Митьку, добавила: — В лучшем случае…

— Вот в плавках у кого-то сейчас оно и находится. Митька не в счет — под галстуком ничего не спрячешь. Значит, или Генка, или Люся, или я. — C этими словами Вася не спеша встал и протянул Маше свою рубашку.

При виде того, что до этого момента рубашка более-менее скрывала, все томно охнули — девочки от восхищения, а мальчишки, пожалуй, даже слегка от зависти. Трудно сказать, какие чувства испытывала незримая Чаликова, но вспомнив, что здесь она с несколько иными целями, Надя вернулась к Васятке — тому самому мальчику в «семейных» трусах, что загорал на приличном расстоянии от Дубова и его компании. Хотя, конечно, главным Васяткиным заданием было следить, не появятся ли Анна Сергеевна и Каширский.

— Ну как? — нимало не смущаясь, спросил Вася.

— Колоссально! — выдохнула Маша. — То есть я хотела сказать — колечка здесь нет.

— Теперь Генка, — предложил Вася.

— Что Генка! — возмутился тот. — Чуть что, так сразу Генка! Не буду я раздеваться, и все тут.

— Ну, силой мы тебя, конечно, раздевать не станем, — заметил Вася. — Но твой отказ может означать лишь одно — тебе есть что скрывать под плавками от своих товарищей.

— Вот она, комсомольская демагогия во всей красе! — ехидно подпустила Люся.

— Если ты стесняешься, мы с Люськой можем отвернуться, — предложила Маша. Oна села на подстилку и демонстративно уставилась на прибрежные камыши.

— Кто, я стесняюсь? — разозлился Генка и, безо всякого стеснения сбросив с себя плавки, с силой кинул их Васе: — На, шмонай!

— Вот совсем другое дело, — удовлетворенно произнес Вася. Однако, внимательно осмотрев Генкины плавки, вынужден был констатировать, что и там пусто. Взор детектива устремился на Люсю: — Ну, Люся, теперь твоя очередь. Может быть, мы пока отойдем в сторонку, а Маша тебя обыщет?

— Кто ведет следствие — Маша или ты? — презрительно бросила Люся. — Нет уж, Васенька, не увиливай!

— Ну, тогда раздевайся, — развел руками Вася.

— Вот ты меня и раздевай, — выступила Люся со встречным предложением.

— Ох, ну ни стыда, ни совести, — притворно-сокрушенно покачал головой Митька.

— A мне они ни к чему, я в комсомол не лезу, — не осталась в долгу Люся. — Ну, давай же, не бойся!

Вася несмело подошел к Люсе и принялся осторожно стягивать с нее трусики. Правда, при этом он как бы нечаянно (а может, и впрямь нечаянно) скользнул пальчиками туда, куда не следовало, за что чувствительно получил от Люси по рукам:

— Эй ты, Шерлок Холмс хренов, обыскивать обыскивай, а куда не надо — не лезь!

— Сама же напросилась… И здесь нет! — удивленно воскликнул будущий Великий Сыщик, внимательно осмотрев и даже обнюхав Люсины плавки. — A я надеялся, что оно окажется именно у тебя… Значит, придется выдвигать другие версии.

— A меня что, обыскивать не будете? — шумно возмутился Митька. — Нечестно!

— Ну, под галстуком же кольца не спрячешь, — объяснил Вася.

— A он у Митьки сзади завязан, — вдруг сообразила Люся. — Там такой узел, что можно не то что колечко — что угодно запрятать!

Митька тем временем безуспешно пытался развязать узел, обиженно приговаривая:

— Ну да, вы все голяком, а я один, как дурак, в галстуке!

Увидав, что узел не поддается, Люся пришла на помощь. Правда, развязывая узелок, она незаметно, но весьма чувствительно ущипнула Митьку за задницу.

— Ах, вот ты как! — громогласно взревел Митька и, изловчившись, сам пребольно ущипнул свою обидчицу за худенькую попку.

— Тихо! — прикрикнул на них Вася. — У нас тут важное расследование, а вы, понимаете ли…

Маша решительно поднялась:

— Ну, хватит. Не стоит колечко того, чтобы из-за него устраивать черт знает что!

— То есть, если я правильно понял, ты просишь прекратить следствие? — пристально глянул на Машу Василий.

— Да, именно это я и прошу, — подтвердила Маша и, взяв за уголки свою подстилку, решительно ее встряхнула. В траве что-то ярко блеснуло.

— Это, случайно, не то самое? — быстро подобрав с травы небольшой предмет, спросил Вася.

— Оно! — необычайно обрадовалась Маша и тут же надела колечко на палец. — Прямо ума не приложу, как оно там оказалось. В дырку, что ли, закатилось, а я и не заметила… Ребята, извините, что так вышло, — виновато обратилась она ко всем.

— Да чего уж там, дело житейское, — один за всех великодушно ответил Митька.

— Погодите, а как же награда? — вспомнил Генка. — Как бы там ни было, а Вася пропажу все-таки нашел.

— Да не нужно мне ничего, — преувеличенно завозмущался Вася, хотя по всему его внешнему облику нетрудно было бы определить, что от обещанного он отнюдь бы не отказался.

— Ты ее должен принять хотя бы ради нас всех, — продолжал Генка. — Что мы, зазря подвергались подозрениям в воровстве? Об обыске с раздеванием я уж не говорю.

Маша гневно глянула на Генку, но сдержалась.

— Ну что ж, тогда прошу, — пригласила она Васю прилечь на подстилку, сама села рядом и, нагнувшись, непринужденно поцеловала его в лоб.

— Жульничество! — чуть не в голос закричали остальные. — Целуй по-настоящему!

— Нет-нет, не надо по-настоящему, — попытался было протестовать Вася, но Маша прервала его слова долгим, если не сказать бесконечным поцелуем прямо в губы.

— A они здорово глядятся вместе, — заметил Митька.

— Ну ладно, ребята, неудобно же, — сказал Генка, почему-то понизив голос. — Отойдем в сторонку, что ли…

— Давайте искупаемся, — предложила Люся. — Наверно, вода уже прогрелась.

Митька и Генка охотно согласились, и все трое с разбега плюхнулись в речку. На полянке, кроме Васи и Маши, осталась лишь невидимая Чаликова. Во время недолгой отлучки с «места действия» она пересказала Васятке основные перепитии «Дела о пропавшем кольце», и Васятка тут же выдал очень подробную версию происходящего — более остроумную, нежели правдоподобную. Так что теперь, когда все разъяснилось так просто, Наде пришлось констатировать, что даже столь светлые головы, как Васяткина, иногда ошибаются.

Зато глядя на целующуюся парочку, Надежда вдруг испытала к Василию какие-то смутные и не очень добрые чувства — нет, не ревности даже (хотя кто знает?), а чего-то другого. Если бы Надя попыталась выразить свои чувства словами, то они звучали бы примерно так: «Я тут стараюсь, от гибели его спасаю, а он, бесстыжий голый мальчишка, в это время с девочками развлекается».

Но увы — все хорошее когда-то кончается, и Маша, отняв губы от Васи, немного отстранилась.

Открыв глаза, Дубов увидел Машу, сидящую перед ним на траве и столь откровенно недружелюбно его разглядывающую, что даже Васе, при всей его «бесстыжести» стало чуть не по себе и захотелось чем-то прикрыться.

— Ну, теперь ты доволен? — холодно спросила Маша.

Вася удивленно посмотрел на нее:

— Что значит — доволен? Ты же знаешь, что я был против, но наши товарищи настояли… A разве ты, Машенька, совсем не получила удовольствия? Совсем нисколечко?

— Я бы и сама хотела получить удовольствие, — вздохнула Маша. — A если честно, то мне было противно! — вырвалось у нее.

— Спасибо за откровенность, — стараясь не показать уязвленности, ответил Вася. — Я это понял, едва ты… Ну, в общем, едва мы начали.

— Так почему же не прекратил, когда ребята ушли купаться? — уже почти грубо спросила Маша.

Вася виновато вздохнул — он-то, в отличие от Маши, никакого отвращения не испытывал, скорее даже наоборот.

— Извини, Вася, я не хотела тебя обидеть, — смягчилась Маша, — но сердцу не прикажешь. Ты в самом деле очень хороший парень, наверное, лучший из всех нас, но что поделаешь — я люблю не тебя. — Поняв, что сказала что-то не то, Маша попыталась поправиться: — То есть я хотела сказать, что как человек ты мне нравишься, но не более…

— Это я уже понял, — спокойно ответил Вася. — Более того, скажу откровенно: если ты, Машенька, всерьез полагаешь, что я не раскусил все твои уловки, то ты глубоко ошибаешься.

— О чем ты, Васенька? — Маша недоуменно и в то же время как-то испуганно поглядела на Васю. — Я тебя не понимаю…

— Сейчас поймешь. Я расскажу тебе, как я вижу все произошедшее, а ты поправишь, если я в чем-то ошибусь. Когда ты шла купаться, то действительно сняла колечко и как будто положила его на подстилку, но на самом деле незаметно спрятала в ладони, а когда вернулась — под плавки. Ясное дело, что никто из нас специально не смотрел, лежит ли колечко там, где ты его якобы оставила, или нет. Потом ты разыграла всю эту комедию с пропажей колечка и с заявлениями, что поцелуешь того, кто его найдет. Кстати, ты употребила весьма двусмысленную формулировку — не просто «поцелую», а «скажем так, поцелую». То есть с неким намеком, что не только поцелую, а и что-то еще. А ежели все пойдет не так, как задумано, то просто поцелуешь, как меня сейчас — и все. Хотя, если честно, мне понравилось, я не прочь и еще… Не надо, — отстранился Вася, когда Маша потянулась к нему. — Не хочу, чтоб ты это делала из страха разоблачения.

— Постой, какого еще разоблачения? — опомнилась Маша. — То, что ты рассказываешь — это просто твои догадки, и не более! Доказательств у тебя никаких. Да и какой мне смысл разыгрывать всю эту, как ты говоришь, комедию?

Вася на минутку задумался:

— Да-да, каковы мотивы? Я и сам этого поначалу не мог понять, но теперь, кажется, понял. Что же касается доказательств, то каких-то конкретных улик у меня, пожалуй, нет — только косвенные. Уже в самом начале что-то показалось мне не совсем естественным, и теперь я понимаю, что именно: ты сказала, что колечко тебе дорого как память, но раньше я его у тебя никогда не видел. Потом эти слова, что «поцелую»… Извини, но это уж как-то совсем ни с чем не вяжется. Тут-то я и понял, что ты просто неравнодушна к кому-то из нас и решила столь оригинальным способом решить свои сердечные проблемы — в нужный момент подкинуть колечко на глаза предмету своей страсти и… Ну, дальнейшее известно. Это было бы легко сделать, если бы мы начали ползать по лужайке и искать пропажу, но ты никак не ожидала, что я возьму расследование на себя и стану применять логические методы. Что, разве не так?

— Продолжай, Васенька, я тебя внимательно слушаю, — голосом, лишенным всяческих интонаций, произнесла Маша.

— Ты же умная девочка, Маша, и когда начался «шмон», то поняла, что я вышел на верный след и в конце концов тебя разоблачу — и в переносном, и в самом прямом смысле. Тогда ты выкинула колечко в траву, а когда оно нашлось, то объяснила тем, что оно якобы закатилось туда через дырку.

— A что, разве так не могло быть? — с вызовом спросила Маша.

— Естественно, нет, — широко улыбнулся Вася. — У тебя же подстилка совсем новая, безо всяких дырок. — И, улыбаясь еще шире, добавил, словно бы и не было всего предыдущего разговора: — Как бы там наши ребята не простудились. Вода-то наверняка не горячая… А может, ты и права, — невинно вздохнул Вася, — и все, что я тебе наговорил — мои фантазии. Когда начитаешься всяких детективных книжек, то еще и не такого можно понапридумывать. Но все-таки — если моя версия имеет под собой какие-то основания, то скажи одно слово: кто должен был найти кольцо? — Маша безмятежно молчала. — Что не я — это я уже понял. Увы. Люся? Вряд ли. Остаются двое — либо Митька, либо Генка. Конечно, до такой степени мои дедуктивные способности не простираются, но интуиция мне подсказывает, что это — Митька.

— Генка, — чуть слышно шепнула Маша.

Незримая Чаликова внимательно слушала дедуктивные рассуждения юного Дубова — и оказалось, что выводы будущего Великого Сыщика полностью соответствовали тому, что предположил Васятка. С тою только разницей, что Васятка угадал Генку с первого раза.

— Ну ладно, Маша, вроде все выяснили, — подытожил Вася. — Вон уже и ребята идут.

Из речки, смеясь и визжа, бежали Люся и Митька.

— Хорошая вода! — крикнул Митька, упав прямо на траву рядом с Васей.

— И совсем не холодная, — добавила Люся. Oна подбежала туда, где стояли сумки, достала из рюкзака полотенце, слегка обтерлась и кинула его Митьке: — На, а то простудишься.

— Ну ладно, — Вася встал с подстилки и сладко потянулся. — Уговорили. Схожу-ка и я промокнусь. — И будущий Великий Детектив не спеша двинулся к реке, где еще плескался Генка.

— A знаете, ребята, кажется, я немного приврала, говоря, что оно дорого мне, как память — смущенно проговорила Маша, разглядывая на пальце колечко. — Но чувствую, что с сегодняшнего дня оно будет мне дорого по-настоящему…

Вновь зазвонил телефон, и Солнышко побежал в прихожую:

— Владлен Серапионыч? Да нет, я все время дома. Ага, ваше снадобье смыл, как вы говорили. Помогает, еще как помогает! Надежда уже звонила. Сказала, что вместе с Васяткой следует за объектом. Хорошо, непременно передам. Вы будете в городе, вблизи автобусной остановки. Да-да, я все время «на телефоне».

Солнышко положил трубку и вернулся в комнату. Варенька, закинув ногу на ногу, сидела в кресле и разглядывала свой портрет:

— Значит, ты мне его даришь? Тогда подпиши.

Солнышко взял карандашик и с важностью начертал крупными буквами: «Варя». Ниже поставил дату и подпись: «Художник Гр. Лиственницын». После чего торжественно вручил листок Вареньке:

— Когда-нибудь искусствоведы будут писать диссертации: «Кто такая Варя и какова ее роль в творчестве художника Григория Лиственницына?». А может, и не будут.

— А ты не больно-то задавайся, великий художник, — засмеялась Варя. — Кажется, кое-кто обещал меня чаем напоить.

— Тогда прошу на кухню, — широким жестом пригласил хлебосольный хозяин. — А заодно и «Алгебру» прихвати. Помнишь то уравнение, на котором мы в прошлый раз застряли? Так вот, кажется, я разобрался: вместо икс нужно ставить икс в квадрате, и тогда все сходится…

И вдруг прямо в дверях кухни Варенька покачнулась и, наверное, упала бы, если бы Солнышко ее не подхватил. Очнувшись, Варя обнаружила себя в объятиях Солнышка, однако взор его был устремлен куда-то в бесконечность, а на лице блуждала странная улыбка.

Варя осторожно высвободилась из рук Солнышка и присела на табуретку:

— Извини, я сама не пойму, что со мною случилось.

Солнышко перевел на нее взгляд:

— И с тобою тоже?

— А с кем еще?

Солнышко сел на ту же табуретку с другой стороны, словно бы избегая смотреть Варе в лицо.

— Это трудно объяснить, — чуть помолчав, заговорил он. — В какой-то миг я ощутил, что я не один, а меня как бы двое. Потом один из нас двоих как бы медленно удалился, словно растворился в воздухе… Или не в воздухе, а где-то еще. Не знаю где. И я вновь остался один. — Солнышко резко обернулся, и его лицо оказалось совсем рядом с Вариным. — А может, я схожу с ума?

— Дурачок, — засмеялась Варя. — Просто у нас переходный возраст, вот и случаются всякие чудеса в решете.

— У обоих сразу? — совершенно серьезно переспросил Солнышко. И встряхнул головой, словно прогоняя наваждение. — Ну ладно, Варюха, побазарили — и хватит. Давай чаевничать. Тебе с сахаром или с вареньем?

Когда Серапионыч накануне угостил самого себя гремучей смесью жидкости из скляночки, он надеялся, что «младший» доктор выйдет из строя по меньшей мере на весь следующий день. Однако в действительности все произошло несколько иначе — то ли «старший» доктор переоценил воздействие своего эликсира, то ли недооценил силы себя «младшего», но после нескольких часов «мертвецкого» сна Владлен Серапионыч проснулся. Там же, где и заснул — в своем рабочем кабинете при мертвецкой, лицом в салате. Невыносимо трещала голова — обычно в таких случаях Владлен Серапионыч лечил «подобное подобным», но теперь на бутыль с плескавшимися на донышке остатками медицинского спирта он не мог и глядеть.

Увидев прямо перед собой на столе морговский бланк с какими-то неразборчивыми формулами, доктор зажмурился и попытался вспомнить, откуда это взялось, но разум с трудом повиновался ему. Безнадежно махнув рукой, Владлен Серапионыч не глядя сунул бумагу в карман и, с трудом выбравшись из-за стола, нетвердою походкой отправился в секционную залу. Убедившись, что новых поступлений не было, он решил сходить домой, благо жил совсем недалеко от работы.

Владлен Серапионыч запер входную дверь, прикнопил к ней дежурную записку «Скоро буду» и, стараясь держаться ровно, побрел по переулку.

По счастью, добрался доктор до дому, не встретив по пути ни знакомых, ни соседей — разговаривать с кем-то было бы теперь для него сущею пыткой — и, очутившись у себя в квартире, первым делом кинулся на кухню, где в холодильнике имелось все на случай похмелья.

Однако, отворив дверцу, доктор был неприятно удивлен: он полагал, что холодильник должен быть полон продуктов, а их почему-то оказалось значительно меньше. Но, к счастью, банка с солеными огурцами стояла на месте. И хотя самих огурцов, как показалось Владлену Серапионычу, тоже стало меньше, но рассола еще оставалось предостаточно. Доктор выдохнул, сделал несколько жадных глотков прямо из банки, и ему сразу резко полегчало.

— А теперь недурно бы прилечь на пол часика, — сказал доктор самому себе и поплелся в комнату. Но в прихожей его перехватил звонок в дверь. — Ой, как некстати, — обреченно вздохнул Владлен Серапионыч, однако дверь открыл. На пороге стоял незнакомый человек в халате-спецовке с потрепанным портфелем, из которого торчали куски проводов, отвертки, паяльники и прочий инструментарий.

— Чем могу служить? — вежливо осведомился хозяин.

— Нет-нет, товарищ, это я могу вам служить, — обаятельнейше улыбнулся нежданный гость. — Из вашего здания приходят жалобы, что более плохо, чем раньше, видно телевидение. Поэтому я отправился проверять коллективную антенну и эту, как ее зовут… — Телемастер на миг задумался. — Про коньяк… Нет, про пиво…

— Про водку? — пришел ему на помощь Владлен Серапионыч.

— Я, я, натюрлих, проводку, — обрадовался мастер. — Пардон, товарищ, я теперь изучаю иностранные языки и немного путаюсь в словах.

— А, ну так проходите в комнату, телевизор там — предложил доктор. — А кабель проходит… Ну, впрочем, что я вам объясняю — вы все знаете лучше меня. Если что, я на кухне.

— Данке шон, мерси, палдиес, — вежливо поклонился телемастер и, удалившись в комнату, загремел инструментами. А доктор нетвердыми шагами направился обратно в кухню.

Сунув руку в карман сюртука за платочком, чтобы протереть пенсне, Владлен Серапионыч извлек оттуда морговский бланк с химическими формулами и медицинскими терминами на латинском языке.

— Почерк мой, — констатировал доктор. — Но когда ж я это написал — неужто ночью? Ни черта не помню. Да уж, верно умные люди говорят — пить надо меньше!

Чтобы чем-то себя занять, Владлен Серапионыч стал штудировать странный рецепт, хотя это было не так просто (за последующие двадцать лет его «докторский» почерк стал еще более докторским) — и обнаружил, что все основные ингредиенты непонятного эликсира имеются у него в аптечке. И Владлен Серапионыч, недолго думая, полез в стенной шкаф, где в темном углу на верхней полке хранились медикаменты.

Выставив на кухонный стол целую армаду пузырьков с разнообразными настойками, микстурами и прочими снадобьями (вплоть до валокордина, нафтизина и зеленки) и вооружившись пипеткой и чайной ложечкой, доктор принялся соединять их в маленьком граненом стаканчике, неофициально именуемом «стопкой».

(Записывая рецепт эликсира, «старший» Серапионыч нарочно выбрал упрощенный вариант, который нетрудно было изготовить из подручных лекарственных средств. А «младшему» на протяжении последующих двадцати лет предстояло его дополнять и совершенствовать, попутно изобретая новые модификации).

Вылив в стопку все указанные в рецепте жидкости, Владлен Серапионыч взялся за аспирин, пол таблетки которого следовало мелко растолочь и высыпать в смесь, но тут с ним произошло нечто странное — как будто что-то щелкнуло в голове, и все поплыло перед глазами. Такое состояние длилось совсем недолго — всего несколько секунд, а потом наступила необыкновенная ясность. Даже похмельный синдром куда-то улетучился.

— Что это было? — недоуменно пробормотал доктор. — Неужто лекарств нанюхался? Или тут что-то другое…

Однако додумать Владлен Серапионыч не успел — со стороны дверей послышалось деликатное покашливание. Оглянувшись, доктор увидел телемастера — увлекшись приготовлением эликсира, он даже позабыл о его присутствии.

— Ну как, все в порядке? — спросил Владлен Серапионыч.

— Да, все есть в порядке, — отвечал мастер, хотя мог этого и не говорить: его невыразительное лицо сияло так, будто он только что отгадал шесть номеров в Спортлото.

— Погодите, пожалуйста, — остановил Владлен Серапионыч телемастера. — Конечно, это не по вашему профилю, но не могли бы вы заодно посмотреть бачок? Третью неделю протекает, а водопроводчика не дозовешься.

— Давайте посмотрим, — охотно согласился мастер. — Я есть специалист широкого профиля. И анфаса тоже.

Однако, изучив бачок, мастер с сожалением развел руками:

— Я очень сожалею, что не располагаю техническими возможностями исправить ваш бачок. Но это ничего — мы пойдем по другой дороге.

Телемастер провел руками по поверхности бачка, что-то прошептал — и вода перестала течь.

— Ну, голубчик, да вы просто волшебник! — восхитился Владлен Серапионыч. — Погодите минуточку, я вас поблагодарю.

И, не слушая возражений мастера, доктор кинулся в комнату, где у него в особом месте хранилась шкатулка с деньгами на текущие расходы — сейчас там должно было быть около тридцати рублей купюрами и мелочью.

Однако, заглянув в шкатулку, Владлен Серапионыч понял, что кто-то побывал не только в его холодильнике — куда-то исчезли пять рублей и почти вся мелочь.

— Ну и бог с ними, — легко решил доктор и, взяв трешку, поспешил в прихожую, однако телемастера там уже не застал.

— Бывают же бескорыстные люди, — покачал головой Владлен Серапионыч и вернулся на кухню — продолжать фармацевтические эксперименты.

Пока Маша с Генкой «выясняли отношения», уединившись за ивами, их товарищи просто загорали на травке, изредка перекидываясь словами.

Тут же поблизости находилась и невидимая Чаликова — как она сама себе объясняла, чтобы быть рядом, если Васе Дубову будет угрожать опасность. Тем более, что Анна Сергеевна, как Надя убедилась после происшествия на бульваре, готова была «в интересах дела» уничтожить не только Василия, но и любого, кто попался бы ей под горячую руку.

Вместе с тем, подглядывая таким образом за ребятами и подслушивая их разговоры, Надежда уже как бы «примеряла» шапку-невидимку к журналистской деятельности, хотя в глубине души испытывала глубочайшую тоску, представляя себе, что было бы, если бы такая шапка досталась какому-нибудь скандальному репортеру из «желтой прессы».

Васятка продолжал загорать на прежнем месте, стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. А чтобы ничем не отличаться от своих соседей, он даже, хотя и не без внутренней борьбы с природной стыдливостью, снял «семейные» трусы. На самом же деле Васятка не просто загорал, а внимательнейше наблюдал за окрестностями, чтобы в случае опасности предупредить Надежду, а при надобности и самому придти ей на помощь.

Люся лежала на подстилке спинкой кверху и, казалось бы, дремала. Василий, немного приподнявшись на локтях, невольно любовался ее стройными ножками и чуть выпуклой попкой — сзади Люся выглядела куда привлекательней и, пожалуй, женственнее, чем спереди.

Вдруг, не открывая глаз, Люся дотронулась рукой до Васиного плеча:

— Вась, а Вась.

— Что, Люсенька? — Дубов перевел взор на Люсино лицо, озаренное солнцем, и впервые подумал, что она — очень симпатичная девчонка.

— Вась, а что у вас было на самом деле?

— У кого?

— Я ж все видела. Сначала как ты с Машкой целовался, а потом долго с ней говорил. И как что-то сказал Генке, а потом они оба туда ушли. Интересно, что ты ей такого сказал?

— Это тайна следствия, — отрезал Вася.

— Ну и пожалуйста, — фыркнула Люся. — Не больно-то и надо. Ой, что это?

Над рекой пронеслось протяжное уханье.

— Сова, — не очень уверенно определил Митька. Он загорал вблизи Люси, как бы невзначай подложив ладонь ей под грудку. И, похоже, Люсе это нравилось.

— Так она же вроде бы ночная, — удивилась Люся.

— Значит, и среди сов встречаются «жаворонки», — логично объяснил Вася.

Но больше всех насторожилась незримая Надежда — она-то знала, что означает совиный крик: будь бдительна. По дороге Надя с Васяткой договорились, что в случае чего он будет кричать разными птицами. Уханье совы обозначало, что Васятка просто что-то заметил или почувствовал, а для более определенных степеней опасности предназначались голоса других пернатых.

Тут, словно в ответ сове, раздалось мерное кукование. Надя мучительно пыталась вспомнить, что значили эти звуки, пока не сообразила, что слышит голос настоящей кукушки, а Васятка тут не при чем.

Люся прислушалась:

— Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

— Покамест не помрешь, — усмехнулся Вася и вдруг, резко помрачнев лицом, крикнул: — Нет! Только не это!!!

Люся удивленно посмотрела на него, потом на Митьку, но и действия того были не менее странными: он резко вскочил, схватил «Смену» и, не прицеливаясь, несколько раз щелкнул.

— Ребятки, что с вами? — не на шутку всполошилась Люся. — Муха це-це укусила?

— Вот именно, — пробурчал Вася. Люся вдруг увидела, что он дрожит, словно в ознобе и, пододвинувшись поближе, прижалась к нему, словно желая согреть.

— Спасибо тебе, — признательно прошептал Вася. — И ты, Митя, ползи сюда. Я вам что-то должен сказать… Или нет, лучше не надо.

— Раз уж начал, то говори, — потребовала Люся, убедившись, что Вася почти «в норме».

— Ну ладно. Хотя я не знаю, как это объяснить. Когда закуковала кукушка… — Вася прислушался. — А ведь она продолжает куковать. Так что тебе, Люся, жить предстоит долго и дай бог счастливо. А я услышал… Или нет — почувствовал. Даже не знаю, как это выразить. В общем, какой-то голос, но не вне, а внутри себя. И он сказал, что я скоро… что меня скоро не станет. И даже назвал точную дату, когда.

— Надеюсь, не сегодня? — спросил Митька. Он слушал сбивчивый рассказ своего друга с напряженным вниманием и, казалось, понимал его даже лучше, чем Вася понимал сам себя.

— Нет, не сегодня, — ответил Вася. — Но скоро. Очень скоро.

— И ты запомнил, когда? — тихонько проговорила Люся.

— Да, — кратко ответил Дубов. — Но вам не скажу. Да и вообще, прошу вас — пускай это останется между нами троими. Даже Генке с Машей говорить не будем.

Надя подумала, что странный «внутренний голос», скорее всего, ввел Василия в заблуждение: она-то знала, что по меньшей мере в ближайшие двадцать лет он будет жив и здоров, а уж о том, чтобы ничего не произошло сегодня, она, Надежда Чаликова, позаботится.

— Ну ладно. — Вася приподнялся с травы и обхватил руками колени. — Тему закрыли.

— Закрыли, — согласилась Люся. — Открыли новую: а с тобой-то, Митя, что стряслось?

— Со мною, кажется, стряслось то же, что и с Васей, — признался Митька. — Только не голоса, а видения. Они как бы стали вокруг меня, и я решил их сфотографировать. Но они так быстро исчезли…

— Ты хоть запомнил, что это были за видения? — спросил Вася.

Митька с сожалением покачал головой:

— То-то, что не запомнил. Запомнил только, что они были очень явственными, почти осязаемыми. Единственное, что мне запомнилось — это какое-то дерево, какие у нас не растут. Оно было рядом со мной, и когда я схватил фотоаппарат, то дотронулся до ветки, и ощутил ее прикосновение!

— Ну, когда проявишь пленку, тогда и узнаем — видение, или нет, — усмехнулась Люся.

Услышав такое, Надя подумала — уж не коллективный ли это гипноз в духе Каширского? И словно подтверждая ее опасения, раздалось утиное крякание — так Васятка давал знать, что появились Анна Сергеевна и Каширский. Чаликова внутренне напряглась, готовая ко всему.

— Знаете, а ведь и со мной тоже в этот миг было что-то не совсем обычное, — чуть помолчав, заговорила Люся. — Мне стало как-то очень легко и свободно, и я будто поднялась над собой, над этой полянкой, над речкой. Увидела вас, потом Генку с Машей, а потом просто куда-то улетела.

— А потом вернулась? — совершенно серьезно спросил Митька.

— Нет, улетела — и все, — так же серьезно ответила Люся.

— Постой-постой, но если ты улетела, то с кем же мы теперь разговариваем — не с тобой? — не то в шутку, не то всерьез допытывался Вася.

— Не знаю, — тихо ответила Люся. — Может, и не со мной.

— Ну, все ясно, — подытожил Митя. — Мы все трое с ума спятили.

— Пойти искупаться, что ли? — сам себя спросил Вася. И сам себе ответил: — А что, схожу.

Это решение удивило не только Митьку с Люсей, но и Чаликову: не только в детстве, и в более зрелом возрасте Дубов не любил воды, и даже под душ становился очень редко и неохотно. А уж искупаться в речке для него и вовсе было целым событием. Друзья с пониманием относились к этой маленькой странности, хотя порой и подшучивали, впрочем, весьма добродушно. Если уж Вася, уступая уговорам, все-таки входил в воду, то это было настоящее представление: сначала он щупал воду пальцами ноги, отдергивал, зябко ежился — словом, изображал тяжкие мучения. Потом все же заходил поглубже, пару раз нехотя окунался и стремглав выскакивал на берег.

Но сегодня все было иначе: к общему изумлению, Василий спокойно вошел в воду и, зайдя по пояс, поплыл, по-собачьи колотя руками и ногами по воде.

Проводив Васю задумчивым взором, Люся спросила у Митьки:

— Как ты думаешь, чем теперь Машка с Генкой занимаются?

— Наверное, целуются по-французски, — не задумываясь, ответил Митька.

— А как это? — удивилась Люся. Вместо ответа Митька просто показал, как.

— Да что ж ты делаешь, гад такой! — отбиваясь, закричала Люся.

— Целую по-французски, — спокойно ответил Митька. — Но если тебе не нравится, то больше не буду.

— Почему не нравится? — возмутилась Люся. — Давай еще разок. Пока никто не видит…

Тут раздалось воронье карканье, означавшее, что над Васей нависла смертельная опасность. Недолго думая, Надя с невысокого бережка кинулась в воду и как могла быстро поплыла к Васе, который продолжал беззаботно плескаться, даже не подозревая о том, что ему грозит.

Хотя Чаликова и была невидимой, но всплеск от ее резкого входа в воду оказался достаточно заметным даже для занятых французскими забавами Васиных друзей.

— Щука, наверное, — предположил Митька. — Или сом.

— Как бы эта щука нашему комиссару Мегре чего-нибудь не откусила, — хихикнула Люся. — Ну, что встал? Продолжай давай!

В этот миг Василий почувствовал, что тонет. Вернее, что какая-то неумолимая сила тянет его ко дну. Он хотел крикнуть, но чуть не захлебнулся…

Та полянка, где уединились Генка и Маша, с трех сторон была окружена кустарником, но к реке выход имела. Вопреки Митькиным смелым предположениям, Маша с Генкой вовсе не предавались французским глупостям, а просто очень тихо и серьезно о чем-то разговаривали, сидя на бережку и болтая ногами в воде. Маша нежно держала Генку за руку чуть выше локтя, а Генка так смотрел на Машу, что было ясно — ее чувства не остались без ответа. Лишь в какой-то миг, заглянув в Генкины глаза, Маша прочла в них страшную тоску и немой вопрос: «Господи, за что это именно мне?», впрочем, относившийся вовсе не к Маше, а к чему-то совершенно другому.

— Ой, Ген, кто там? — вдруг проговорила Маша, увидев чью-то голову на поверхности реки.

Генка поправил на носу очки:

— Неужто Васька? Да куда ж его занесло — он же плавать не умеет!

И Генка, не задумываясь, сиганул в воду и резкими движениями поплыл к Васе.

— Генка… — прошептал Вася, увидев друга. — А я тут чуть не утонул.

— Вижу, — усмехнулся Генка и, подхватив Васю, уверенно загреб к берегу, где их уже ждали Митька с Люсей и Маша, пришедшая на «основную» полянку через ивняки.

— Что случилось? В чем дело? Вася, ты живой? — забросали они вопросами и утопленника, и его спасителя.

— Живой, живой, — ответил Генка, бережно укладывая Василия на подстилку. Люся тут же принялась его растирать махровым полотенцем.

— Ребята, здесь вообще купаться нельзя, — тихо и медленно заговорил Вася, едва придя в себя. — Там что-то такое… Или подводное течение, или двойное дно. Или что-то и вовсе необъяснимое. Сначала меня стало засасывать, и я уже решил, что все, мне капут. Но потом кто-то, или что-то, не знаю что, подняло меня на поверхность и держало, пока не подплыл Генка.

— Прямо борьба темных и светлых сил, — усмехнулась Маша.

— Вы можете смеяться, сколько хотите, но, по-моему, так и было, — тихо, но твердо ответил Вася. — Другого объяснения я не нахожу.

— Ты это расскажи на приемной комиссии в комсомол, — не удержался Митька от глупой шуточки.

— А я уже не знаю, буду ли туда вступать, — вздохнул Вася.

Выйдя победительницей из борьбы с «темными силами» (имеющими, впрочем, имена и фамилии) за душу юного Василия Дубова, Надежда вдруг обнаружила, что у нее с головы не то слетела, не то была сорвана шапка-невидимка. Стараясь держаться под водой, она поплыла в сторону Васятки. По счастью, ребята, занятые утопленником, ее не заметили.

Одевшись в «учительское» платье, Чаликова углубилась в лес, где вскоре услышала знакомый голос Анны Сергеевны Глухаревой, бранившей своего нерадивого напарника. Каширскому доставалось за все — от происшествия на боровихинском огороде до некачественных «установок» юному Дубову войти в речку. Попутно Анна Сергеевна осыпала многоэтажными и весьма заковыристыми проклятиями немалое количество физических и юридических лиц: от Дубова и Чаликовой до Херклаффа и Путяты и от Кислоярской милиции до охраны Загородного терема. Надя поняла, что «пилить» Каширского Анна Сергеевна будет еще долго, и следовательно, в ближайшее время непосредственная опасность Василию не угрожает.

А Вася, приподнявшись на подстилке, внимательно посмотрел на Генку и Машу:

— Скажите мне откровенно — незадолго до того, как… В общем, не было ли у вас какого-то ощущения, как будто что-то не совсем так, как обычно. Нет-нет, — поспешно добавил Дубов, — я не имел в виду ничего личного, а другое. Ну, вы понимаете.

Генка с Машей поглядели друг на друга, потом на Васю.

— А откуда ты знаешь? — спросила Маша.

— У нас у всех троих такое было, — вместо Васи ответила Люся. — Вот мы подумали, что и у вас тоже?..

— Да, Вася, ты прав — что-то было, — первым решился Генка. — Это длилось считанные мгновения, но мне открылись некие, назовем их так, тайные знания.

— И тут же закрылись? — хихикнула Люся.

— Нет, — кратко ответил Генка. — Они стались при мне. — И, как бы предупреждая следующие вопросы, поднял руку. — Простите, ребята, но я и без того сказал вам больше, чем имел право.

Генкины слова ребята восприняли без особого удивления, а точнее, пропустили мимо ушей — он вообще иногда изъяснялся несколько витиевато.

— Маша, а как тебе — тоже что-то открылось? — спросил Митька. — Или наоборот, закрылось?

— И не открылось, и не закрылось, — усмехнулась Маша. — Просто кое-что привиделось и прислышалось.

— И что же? — не отступался Митька.

— Потом расскажу, — пообещала Маша. — Лично тебе, Митенька, и на ушко, а при всех не могу — не совсем прилично. — И, обернувшись к Дубову, Маша с участием спросила: — Ну как, Вася, тебе уже лучше?

— Да, — кратко ответил Вася. По его лицу Маша видела, что он хочет сказать что-то еще, но не решается. Но и Маша, и все остальные так ласково и участливо глядели на Васю, что он продолжил: — Знаете, ребята, я только одно хотел сказать вам: я очень люблю всех вас и счастлив, что вы у меня есть.

Произнеся это, Василий смущенно замолк. Вид у его друзей тоже был весьма озадаченный — такого от Васи никто не ожидал. При всей доброте и душевной щедрости он обычно бывал сдержан, если не сказать скуп во внешних проявлениях чувств и совсем не склонен к сентиментальностям. Скорее Митька мог бы «выкинуть» что-то подобное, но уж никак не Вася. Хотя, с другой стороны, он ведь только что чудом спасся от смерти…

— Ребята, а давайте снимемся все вместе, на память! — вдруг предложила Маша.

— Всем вместе не получится, — возразила Люся. — Кто-то один должен фотографировать.

— Сейчас устроим, — пообещал Митька и возвысил свой и без того звонкий голос: — Эй, парень, можно тебя на минутку?!

Васятка обернулся и увидел, что к нему приближается один из друзей юного Дубова. Васятка хотел было надеть «семейные» трусы, но так как и Митька, и все остальные по-прежнему загорали безо всякого стеснения голышом, решил, что здесь так и полагается. Поэтому он просто поднялся со своей подстилки и сделал несколько шагов навстречу Митьке, у которого на шее висел какой-то странный предмет в кожаной оболочке.

— Извини, что тревожу, — заговорил Митька. — Мы просто хотели тебя попросить, чтобы ты нас сфотографировал.

— Что-что? — не понял Васятка.

— Ты что, фотоаппарата никогда не видел? Ну да не беда, я тебя вмиг научу. Смотришь вот в это окошечко…

Пока Митька договаривался насчет фотографирования, Вася отозвал Генку в сторону:

— Извини. Ген, я опять насчет того, что ты говорил. Знаешь, если бы я услышал это от кого-то другого, то принял бы за шутку или розыгрыш. Но не от тебя. Стало быть?..

— Стало быть, — утвердительно кивнул Генка.

— У меня к тебе один вопрос. Всего один. Правда ли, что…

— Правда, — не дослушав, ответил Генка.

— И это никак нельзя предотвратить? — почти с мольбой спросил Вася. Генка отрицательно покачал головой:

— Прошу тебя, Вася, не воспринимай это так трагически. Поверь мне, в этом нет ничего страшного. И что это действительно так, ты убедишься раньше, чем это случится.

Вася подумал было, что Генка под словом «это» подразумевает что-то другое, и хотел даже уточнить, но тут их беседу прервал Митькин голос:

— Васька, Генка, хорош трепаться, я фотографа привел!

Пока Васятка под нескромными взглядами Маши неловко переминался с ноги на ногу, вертя в руках диковинную штуковину, именуемую не менее диковинным словечком «фотоаппарат», Митька, всерьез считавший себя фотохудожником, составлял композицию:

— Маша, ты становись сюда, слева от Генки. А ты, Вася, с другой стороны и клади руку Маше на плечо. Люся садится в первом ряду, и не позируйте с такими кислыми рожами, а улыбайтесь и смотрите прямо в объектив, и тогда вылетит птичка…

— А он симпатичный, — нагнувшись, шепнула Маша на ухо Люсе.

— Кто?

— Да наш фотограф. Похоже, он вообще впервые без трусиков загорает. И еще у него такие выразительные серые глаза!

Люся в ответ лишь усмехнулась — во всем, что касалось мальчиков, Маша была неисправима. А о ее слабости именно к сероглазым мальчикам знали все.

Тем временем Митька закончил составлять фотокомпозицию и присел на травку рядом с Люсей:

— Ну, давай. Теперь смотри в окошечко, и когда увидишь, что все мы в нем помещаемся, жми на кнопочку!

Васятка довольно долго водил аппаратом по сторонам и, наконец, щелкнул.

— Постой, куда ты? — удивился Митя, когда начинающий фотограф отдал ему «Смену» и повернулся, чтобы вернуться к себе. — Оставайся с нами, знаешь, как у нас тут весело! Кстати, и познакомимся. Митька, то есть Дмитрий Александрович.

— Васятка, — представился Васятка.

— Значит, мы тезки! — обрадовался Дубов, протягивая руку.

А Люся, здороваясь с Васяткой, ухитрилась заглянуть ему в глаза — они и впрямь оказались серыми.

— И все-таки, простите меня, я не могу, — сказал Васятка. — У меня там…

И когда все принялись уговаривать Васятку остаться, неожиданно вмешался Генка:

— Ребята, не удерживайте его. Васятке действительно нужно быть там, где он находился.

— Ну, раз надо — значит надо, — с сожалением протянул Митька. — Но как надумаешь — приходи к нам! Или нет, постой — давай я тебя сниму.

— Откуда снимешь? — не понял Васятка.

— Ну, сфотографирую. Встань вот сюда, и держись свободно, как будто никто тебя и не снимает. — Митька отошел на несколько шагов и щелкнул аппаратом. — Замечательно. Сегодня проявлю, а на днях напечатаю. Так что, Васятка, приходи сюда снова — получишь карточки.

Васятка молча кивнул, хотя знал, что при всем желании сюда уже не вернется, разве что в другом времени.

Похоже, что любимая присказка Серапионыча — «я с пол-Кислоярском лично знаком» — не была просто красным словцом или художественным преувеличением: едва он покинул поэтическое ристалище в «Овце», как его прямо на улице «перехватила» внешне малоприметная молодая дама. Звали ее Хелена, а по профессии она была историком, специализирующимся на прошлом Кислоярского края, хотя ее исследования уже в те годы порой выходили за рамки обычного (или, если хотите, «дозволенного») краеведения. В отличие от Серапионыча (уточним — Серапионыча «старшего»), Хелена еще не знала, что в не очень далеком будущем ей предстоит провести ряд громких исторических разысканий, нередко в связке с частным детективом Василием Дубовым, и даже более того — сопровождать его в первом путешествии в параллельный мир. Не знала она и того, что величать ее будут не иначе как Госпожа Хелена, а если полностью — баронесса Хелен фон Ачкасофф.

— Доктор, как хорошо, что я вас встретила! — обрадовалась будущая баронесса. — Если вы не заняты, то непременно должны пойти со мной. А если заняты — все равно пойдемте.

— Вообще-то я теперь свободен, — с улыбкой отвечал доктор. — Но хотелось бы знать, уважаемая Хелена, куда вы собираетесь меня препроводить. Надеюсь, не в какое-нибудь непристойное место? А то я как раз оттуда.

— Ну, если наш городской Дом культуры считать непристойным местом… — засмеялась Хелена.

Доктор подумал, что помочь Наде и Васятке он теперь ничем не сможет — и легко согласился.

— Нынче вечером выступает с лекцией питерский профессор Кунгурцев, — пояснила Хелена, — а теперь с ним можно пообщаться, так сказать, в неофициальной обстановке. Уверяю вас, умнейший человек и редкостный собеседник!

Серапионыч был рад лично познакомиться с Кунгурцевым хотя бы в прошлом — в «своем» времени такой возможности он был лишен, так как профессор несколько лет назад погиб, пытаясь не допустить, чтобы ценные исторические свидетельства из древних Кислоярских курганов попали в руки мафии. Кстати говоря, расследование именно этого дела принесло первую славу Василию Дубову, хотя — надо отдать справедливость — немалую помощь ему оказал и Серапионыч. А все началось с того, что, собирая грибы вблизи железнодорожной насыпи, доктор наткнулся на компьютерную дискету, а на ней… Впрочем, не будем пересказывать события, а отошлем читателей к книге «Искусство наступать на швабру» и к ее первой главе — «Полет над гнездом ласточки».

— Сейчас профессор как раз готовится к лекции, — продолжала Хелена, пока они не спеша шли к Дому культуры, который, как и все в Кислоярске, находился неподалеку. — А вообще-то это, конечно, безобразие — мы узнаем о своей истории от человека, приехавшего к нам из-за тридевяти земель. Увы — мы ленивы и нелюбопытны, как сказано уже давно и не мною…

— Ну, к вам-то это не относится, — возразил доктор. — Ваши труды по истории здешних мест — святое дело, которое непременно оценят если не современники, то потомки.

— Так я же не гоняюсь за славой, — скромно заметила Хелена. — Просто занимаюсь тем, что мне кажется интересным и важным…

За этими разговорами они подошли к городскому Дому культуры — весьма убогому и давно не ремонтированному зданию, внешний вид которого являл собою яркий пример отношения городских властей к культуре. Прямо к дверям прозрачной изолентой была приклеена рукописная афишка о предстоящей лекции, которую внимательно изучал очень молодой человек в потертых джинсах и с длинными вьющимися волосами.

— Ну вот, хоть кто-то заинтересовался нашей историей, — сказал Серапионыч. Юноша обернулся, и доктор узнал в нем поэта Ивана Покровского, с которым был давно знаком, но ближе сошелся лишь в последние годы.

— Здравствуйте, Ваня, очень рад вас видеть, — приветливо заговорил доктор, не совсем, правда, уверенный, что уже знавал Покровского в том году, в который нечаянно угодил. — Я тут сейчас заглянул в «Овцу» на поэтическое сборище, но вас там не застал…

— А я туда, знаете, не хожу, — задумчиво ответил Иван Покровский. — Ибо не чувствую там присутствия истинной поэзии. Суета сует и томление духа.

— Скорее, плоти, — ввернула Хелена, которая иногда бывала довольно язвительной. Вспомнив похотливые взоры, которые на него бросали как Софья Кассирова, так и Александр Мешковский, доктор вполне согласился с этим уточнением.

— Вот думаю, не сходить ли на лекцию, — развел руками Покровский. — Как вы думаете, имеет ли смысл?

— Ну конечно же, имеет! — с жаром подхватила Хелена. — А теперь идемте с нами, я вас тоже познакомлю с профессором.

— А удобно ли? — засомневался юный поэт.

— Конечно, удобно, — заверила его, а заодно и Серапионыча, госпожа Хелена. — Дмитрий Степаныч и сам охоч до простого человеческого общения.

Пройдя через вестибюль, являющий собою такое же запустение, как и внешний вид здания, Хелена и ее спутники очутились в зрительном зале, где на сцене суетился, развешивая наглядные материалы, моложавый энергичный человек в замшевой куртке и немного мешковатых брюках. Ему помогал парень, которого Серапионыч тут же узнал.

— Рыжий… — прошептал доктор. Стало быть, это было правдой: Рыжий, он же Толя Веревкин, действительно находился в Кислоярске именно в эти же дни. А случайно или нет — уже другой вопрос.

— Хеленочка! — радостно закричал через весь зал профессор Кунгурцев. — Как хорошо, что вы пришли: я должен кое-что уточнить, а вы у меня — главный консультант.

— Обычно уточнения заканчиваются тем, что у вас все правильно, и мои консультации ни к чему, — с улыбкой возразила Хелена.

— Ну, это старинный спор историков между собою, — профессор подошел к Хелене и галантно поцеловал ей ручку. — Но вы, я вижу, не одни?

— Да, со мною представители нашей Кислоярской интеллигенции, — ответила Хелена. — Тоже интересуются историей родного края. Владлен Серапионыч, врач. — (Специализацию доктора она уточнять не стала). — Иван Покровский, поэт.

— Кунгурцев, — представился профессор, благожелательно протягивая руку новым знакомым. И обернулся к сцене: — Толя, чего ты там делаешь вид, будто что-то делаешь, давай к нам. Это мой помощник, Анатолий Веревкин. Тот блудный студент, из-за коего ваша милиция три дня на ушах стояла.

— Уважаемый Дмитрий Степаныч, я давно наслышан о ваших исследованиях, — заговорил Серапионыч, — но, увы, сам побывать на лекции не смогу. Не могли бы вы хотя бы в двух словах поделиться, о чем пойдет речь?

Профессор проницательно посмотрел на Серапионыча:

— Если в двух словах — то об истории Кислоярщины. Обо всем этом, — Кунгурцев широким движением обвел наглядные пособия, теперь уже заполонившие собой чуть не всю сцену. — Об этом — но и не об этом. Не о черепках, которые мы выкапываем из земли, пронумеровываем и по описи сдаем в музей. А о том, что скрывается за ними, о той неведомой жизни, что протекала, а то и бурлила не где-то в древнем Риме, или на брегах Нила, а здесь, на этом самом месте, где мы с вами теперь стоим и разговариваем.

Но тут произошло нечто неожиданное — Иван Покровский, только что внимавший вдохновенной речи Кунгурцева, пошатнулся и, схватившись за грудь, стал медленно оседать. Серапионыч подхватил его и усадил на кресло в первом ряду.

— Ничего, ничего, все в порядке, — отвечал доктор на немой вопрос окружающих. — Обморок, обычное дело у наших молодых поэтов.

Это происшествие показалось Серапионычу довольно странным — за долгие годы знакомства он никгода не замечал за Покровским никаких серьезных недомоганий, не говоря уж о внезапных потерях сознания. Но так как Иван не подавал признаков жизни, доктор достал скляночку, отвинтил крышечку и поднес ее к носу пациента. Юноша открыл глаза, потом резко вскочил — на непривычного человека даже запах докторского эликсира нередко оказывал самое радикальное действие.

— Простите, я сам не понял, что со мною случилось, — виновато проговорил Иван Покровский. — Как будто весь мир сжался в одну точку, а потом передо мной поплыли какие-то видения, одно прекраснее другого, но какими они были, я теперь даже не могу вспомнить…

Доктор внимательно слушал, но, мельком оглядев остальных, заметил, что Хелена бледна, как мел, а выражение лица у профессора Кунгурцева как-то странно изменилось. Что выражало лицо Толи Веревкина доктор не увидел, так как в это время он склонился над диапроектором и старательно что-то там поправлял.

— А вы знаете, нечто похожее только что случилось и со мною, — не без некоторых колебаний призналась Хелена. — Нет-нет, мир в точку не сжимался, а вот видение было. Хотя и не столь прекрасное, как у вас, Ваня, но по-своему знаменательное. Словно я иду по дороге, и дорога раздваивается, а я продолжаю идти сразу по обоим. То есть по обеим.

— И куда они вели, обе эти дороги? — явно скрывая волнение, спросил Веревкин. При этом он продолжал возиться с аппаратурой.

— Увы, — вздохнула Хелена. — Видение исчезло так же быстро, как возникло.

— В таком случае я тоже должен признаться, что испытал какие-то странные ощущения, — сказал Кунгурцев. — Да нет, не то чтобы виденья, а скорее — предчувствия. Даже не понял, предчувствия чего — это длилось мгновение, не больше… Толя, — обратился он к студенту, — а ты как?

— Тоже ощущал, — нехотя буркнул Веревкин, не отрываясь от проектора.

— И что ощущал? — не отступался профессор.

— Не помню, — ответил Толя. А доктор подумал, что он просто по каким-то причинам не хочет распространяться о своих ощущениях.

— Странно, что бы это значило? — задалась вполне закономерным вопросом Хелена. — Неужто мы соприкоснулись с чем-то таким, что неподвластно современной науке?

— Думаю, что как раз наоборот, — возразил доктор. — Неподалеку от Кислоярска, в Островограде, имеется опытный реактор, на котором экспериментируют ученые-ядерщики. Может, это как-то взаимосвязано?

— Владлен Серапионыч, а сами-то вы что чувствовали? — вдруг спросила Хелена.

— Я? — глянул на нее доктор. — Я-то как раз ничего не чувствовал, и это весьма странно.

— А по-моему, ничего странного, — вновь вступил в беседу Иван Покровский. — Доктор бросился мне на помощь и если даже что-то и ощущал, то просто ничего не заметил. — С этими словами юный поэт осторожно поднялся с кресла и сделал несколько шагов вдоль сцены. — Извините, Дмитрий Степаныч, из-за меня вы прервали вашу увлекательную речь…

— Ну, какая там речь, — засмеялся Кунгурцев. — Настоящая речь будет вечером. А сейчас я просто хотел сказать, что не надо смотреть на историю, как на что-то мертвое, давно ушедшее. Наше прошлое продолжает жить рядом с нами и воздействовать на нас, хотя мы этого и не осознаем. Точнее, не хотим сознавать… — Кунгурцев проницательно глянул на Серапионыча. — У меня такое ощущение, любезнейший доктор, что вы со мною не вполне согласны?

Серапионыч снял пенсне, не спеша протер его платочком и водрузил на прежнее место:

— Я догадываюсь, Дмитрий Степаныч, к чему вы клоните. Согласен ли я с вами? Знаете, и да, и нет. Историческая память, самосознание — все это, конечно, очень хорошо, но… Как бы вам сказать? Хорошо в идеале, а действительность — она ох как далека от идеала.

— Что вы имеете в виду? — удивился Кунгурцев.

— К примеру, на основе археологических находок и документальных свидетельств некий ученый муж доказывает, что когда-то в прошлом — тысячу ли, пятьдесят лет назад — произошла большая несправедливость. Для него это исторический факт, не более. Но когда уже другие люди используют его выводы, чтобы, как им кажется, восстановить историческую справедливость, то это неизбежно приводит к новым несправедливостям, а то и настоящим бедам. Патриотизм — это очень хорошо, но отчего он так часто становится последним прибежищем негодяев?

— Ну, Владлен Серапионыч, по-моему, вы сильно сгущаете краски, — примирительно сказала Хелена. — Послушать вас, так все исторические исследования нужно свернуть, а учебники истории превратить в сухое перечисление имен и дат.

— А вот этого я не говорил, — несколько натянуто рассмеялся доктор. — Я другое хотел сказать. Вот у нас, у эскулапов, есть принцип: не навреди. Хотя, конечно, собственно к моей специальности это не очень относится… Да. И мне кажется, что он не менее актуален и для других профессий. И историков в том числе.

— Что ж, с этим трудно спорить… А что на данный счет думает наша молодежь? — Профессор обернулся к Ивану Покровскому и Толе Веревкину. Студенту явно не хотелось вступать в спор, но вызов был брошен, и уклоняться он не стал:

— История — это не только прошлое, но и настоящее, и будущее. Каждый из нас — творец истории, в том числе и сами историки. Но я считаю, что полезны лишь те истины, которые ведут к прогрессу. Общественному, научно-техническому — все равно какому.

— Смотря что понимать под прогрессом, — тихим голосом и не очень уверенно проговорил Иван Покровский. — Если железной рукой в светлое будущее, или как в Китае — миллион погибнет, зато остальные будут жить счастливо — то я против такого прогресса.

— Ну, я же не призываю к чему-то подобному, — возразил Толя Веревкин, — но если бы мы стали впадать в противоположную крайность, то до сих пор, извините, лаптями бы щи хлебали.

— Да, но как удержаться на среднем пути? — встрял Серапионыч. — Чтобы и щи съесть, и лаптей не замочить. А то начинаем всегда с благих намерений, а заканчиваем… В общем, известно чем.

— Владлен Серапионыч, а о чем вы, собственно, говорите? — вдруг спросил Кунгурцев.

Доктор чуть растерялся. Имел-то он в виду прежде всего события, которые должны были начаться несколько лет спустя — Нагорный Карабах, Сумгаит, Тбилиси, Таджикистан, Приднестровье и далее по списку, весьма длинному. Да и от Чаликовой, бывавшей во всех этих и многих других горячих точках, он немало слышал о таких страшных подробностях, которые даже не появлялись в газетах и на телевидении. Но говорить об этом Владлен Серапионыч не стал. Конечно, можно было бы еще раз сослаться на «вещий сон», но доктор понимал, что здесь, в отличие от «Овцы», такой номер никак не прошел бы.

— Ну, это ж я так, скорее теоретически, — отвечал Серапионыч. — Да, может, я вовсе и не прав. — И, как бы продолжая тему, доктор заговорил совсем о другом: — Вот, кстати, о связи прошлого с настоящим. Как раз неподалеку от Горохового городища есть такая деревенька, Заболотье, а неподалеку — старинная усадьба Покровские Ворота, где теперь правление колхоза.

— Да, я о ней наслышан, — кивнул Кунгурцев. — Но побывать пока еще не сподобился.

— А я бывала, и не раз, — вставила Хелена.

— Когда-то, до революции, усадьба принадлежала князьям Покровским…

— Баронам, — поправила Хелена.

— Да? Ну, значит, баронам, — не стал спорить Серапионыч, хотя и сам прекрасно знал титул Покровских. Просто он хотел проверить осведомленность Хелены. — Да, так вот я сейчас подумал — а не из тех ли баронов Покровских наш юный пиит?

— Кто — я? — искренне изумился Иван Покровский. — Ну, дорогой Владлен Серапионыч, вы уж скажете!

— А что, очень даже возможно! — оживилась Хелена. — Ваня, будьте так любезны, приподымите голову… Так-так, откиньте чуть назад волосы, а правой рукой сделайте вот так… Вот видите!

— Что — видите? — не понял Кунгурцев.

— Вылитая баронесса Лизавета Михайловна Покровская с портрета, писанного местным художником-самоучкой Иваном Серафимовым в 1892 году! Не верите — сходите в наш городской музей и убедитесь.

— Ага, а если я сложу руки на груди и скорчу загадочную улыбку, то буду вылитая Мона Лиза, — подхватил Иван Покровский и тут же осуществил сказанное. Все расхохотались, даже сумрачный Толя Веревкин скупо улыбнулся.

— Смейтесь, смейтесь, — сказала Хелена, которая, впрочем, и сама смеялась не меньше других — «Джоконда» получилась очень уж джокондистая. — А среди баронов Покровских, к слову сказать, было немало людей искусства. Вот, например, барон Савва Лукич, доживший почти до девяноста лет, был на дружеской ноге с несколькими поколениями российских литераторов — от Радищева и Державина до Герцена и Чернышевского. О Грибоедове, Жуковском, Пушкине и Баратынском я уж не говорю.

— Ну, все ясно — дурная наследственность, — шутя вздохнул Иван Покровский.

— Простите, Хелена, а откуда у вас такие сведения? — поинтересовался профессор Кунгурцев.

— Так я же, кроме всего прочего, занимаюсь изучением старинных усадеб, — не без гордости сообщила историк. — А изучая усадьбы, никак не пройдешь мимо их обитателей. Конечно, никто бы меня туда не пустил, если бы я заявила, что меня интересуют бароны Покровские — иное дело история колхоза «Путь лампочки Ильича», или как он там теперь называется. Пришлось даже «для отмазки» составить записку о жизнедеятельности первого председателя колхоза товарища Волобуева, но на что не пойдешь ради подлинного дела. — И, немного подумав, Хелена печально добавила: — Хотя и товарищ Волобуев — это, к сожалению, тоже наша история…

Анна Сергеевна и Каширский сидели на стволе поваленной сосны и не отрываясь наблюдали за дорожкой, которая шла вдоль реки и хорошо просматривалась с невысокого пригорка. Попутно авантюристы вели разговор, по большей части представлявший из себя экспрессивный монолог Анны Сергеевны с редкими вкраплениями Каширского.

— Из-за вас у меня сплошные накладки, — раздраженно вещала госпожа Глухарева, — и при первой же возможности я проведу служебное расследование и раскопаю, что тому причиной: ваше разгильдяйство или осознанное вредительство?

— Что за вздорные фантазии, — самоуверенно отвечал Каширский. — Я выполнил свое обязательство, то есть задал объекту Василию Дубову установку переместиться в водную среду, а то, что вы, уважаемая Анна Сергеевна, не смогли обеспечить искомый результат — это уже ваша недоработка, но отнюдь не моя.

— Хватит чепуху молоть! — прикрикнула Анна Сергеевна. — Когда я его топила, кто-то мне мешал, и очень активно. Рядом никого не было. Значит, вы нарочно мне вредили!

— Как же я мог вам вредить? — совершенно спокойно возразил Каширский. — Если кто и препятствовал, то, скорее всего, вы сами.

— Что-о? — взъярилась Глухарева. — Вы говорите, да не заговаривайтесь!

— Видите ли, Анна Сергеевна, где-то в глубине души вы и сами понимаете всю бесперспективность и антиисторичность своей затеи, и потому подсознательно пытаетесь сами себе помешать… — Однако, украдкой бросив взор на Анну Сергеевну, Каширский предпочел эту тему не развивать. — Впрочем, возможно и иное объяснение — вы просто наткнулись на какую-нибудь невидимую подводную корягу!

Пространные разъяснения Каширского немало позабавили Чаликову, которая и была той невидимой «корягой», помешавшей Анне Сергеевне утопить юного Васю Дубова. Надежда слушала спор двух злоумышленников из можжевельниковых зарослей у подножия пригорка. Правда, из ее укрытия не была видна дорожка, по которой должны были пройти Дубов и его друзья, но Надя была уверена, что и на сей раз сумеет воспрепятствовать преступным козням.

— Ничего, теперь мне уже никакая коряга не помешает, — мрачно пообещала Анна Сергеевна.

— Ну и как вы собираетесь действовать на этот раз? — осторожно поинтересовался Каширский. — Ведь объект же будет не один. Не уверен, что вы справитесь сразу с пятерыми, пускай даже несовершеннолетними.

— Вот вы мне и поможете, — заявила Анна Сергеевна.

— Каким образом?

— Болван! Отделите Дубова от остальных. Дадите ему установку, чтобы отошел в сторонку.

— Зачем? — удивился Каширский.

— Поссать и посрать, — громогласно и со смаком отчеканила Анна Сергеевна. — Пардон, господин профессор, пописать и покакать. Или, если угодно, вывести из организма продукты жизнедеятельности!

— А-а, ну так бы сразу и сказали, — обрадовался Каширский.

«Что они задумали на этот раз?» — не на шутку встревожилась Чаликова. А в том, что действовать нужно быстро и решительно, она убедилась очень скоро: лес огласился лихим пересвистом какой-то неведомой птицы. Свистел, разумеется, Васятка — увидев, что ребята уходят с пляжа, он вызвался идти вместе с ними и по дороге показывал свои навыки в подражании голосам птиц. Не то чтобы он делал это очень умело, но Вася Дубов и его приятели, будучи городскими детьми и не очень разбираясь в птицах, слушали Васяткины упражнения, развесив уши.

— Кажется, идут, — приглядевшись, сообщил Каширский.

— Прячемся, — ответила Анна Сергеевна и повалила сообщника за ствол. — Ну, приступайте же!

Каширский сосредоточился, если не сказать набычился, и принялся вещать замогильным голосом:

— Василий Дубов, даю вам установку, что вам хочется ссать… То есть писать. В смысле, вывести из организма продукты деятельности!

Вася резко остановился.

— Ребята, идите вперед, я вас догоню, — попросил он, а пальцы уже расстегивали пуговицы на шортах. Друзья поспешили вперед, лишь Васятка, почуяв неладное, то и дело украдкой оглядывался.

Чаликова увидала, как Анна Сергеевна сунула руку в сумочку, и на солнце блеснуло острие кинжала.

И тогда Надежда решила применить самое радикальное средство, на какое была способна. В свое время Чумичка пытался обучать ее колдовским премудростям, и хотя ученицей Надя оказалась весьма посредственной, один из Чумичкиных приемов она все же освоила неплохо.

Надя выглянула из укрытия, подняла правую руку и, прицелившись, щелкнула пальцами. Небольшой огненный шарик, почти вовсе незаметный на ярком солнечном свету, полетел точно в Анну Сергеевну, которая уже, крадучись, неумолимо приближалась к Васе с занесенным ножом.

— Горю! Спасите!! — истошно завопила Анна Сергеевна, почувствовав жар сзади и обнаружив, что ее черная юбка охвачена огнем.

Тем временем Вася закончил писать, аккуратно застегнул шорты и, обернувшись на крик, увидел, как некая дама с горящим подолом на безумной скорости мчится к реке.

— Все ясно — пыталась закурить, а спичку не погасила, — сделал Василий единственно возможное (хотя и не совсем верное) логическое заключение и, убедившись, что до лесного пожара дело, к счастью, не дошло, поспешил вдогонку за друзьями, уже давно скрывшимися за очередным изгибом тропинки.

Чаликова же ненадолго задержалась, чтобы насладиться особенностями того раздела «великого и могучего», коим в совершенстве владела госпожа Глухарева. И Анна Сергеевна, выскочив из реки с еще слегка дымящимся подолом мокрого платья, с лихвой оправдала Надеждины ожидания.

Господин Каширский, на которого излился сей девятый вал красноречия, слушал с видом страдальца, иногда непроизвольно поглаживая себя по заднему карману, куда он на всякий случай спрятал кинжал, впопыхах оброненный Анной Сергеевной. Каширский знал, что Анне Сергеевне следует дать выговориться, и лишь тогда она будет способна воспринять то, что он собирался ей сказать.

Монолог длился минут двадцать. За это время не только ярость госпожи Глухаревой немного поутихла, но и платье (вернее, то, что от него осталось) успело отчасти высохнуть.

— Ну, чего молчите? — сверкнув очами, завершила Анна Сергеевна свое сольное выступление.

Каширский прокашлялся:

— Анна Сергеевна, постарайтесь меня выслушать спокойно и без эмоций, хотя я понимаю, что в создавшемся положении они неизбежны. Если вы помните, я с самого начала предостерегал вас от этого замысла, и все события нынешнего дня, включая последнее происшествие, целиком и полностью подтверждают мои опасения.

— Ближе к делу, — мрачно бросила Анна Сергеевна. — У меня мало времени.

— Ну что вы, времени вполне достаточно, — возразил Каширский. — Как раз столько, чтобы добраться до Городища и вернуться в Царь-Город.

— Пока не замочу этого паршивца Ваську, ни о каком возврате не может быть и речи, — отрезала Анна Сергеевна.

— Вы как хотите, а я возвращаюсь, — заявил Каширский. — А ликвидировать Дубова вы все равно не сможете, как ни старайтесь.

— Почему это? — скривилась Глухарева.

— А потому что невозможно уничтожить в прошлом человека, который жив в настоящем, — терпеливо разъяснил Каширский. — И то, что вы, уважаемая Анна Сергеевна, этого не понимаете, я еще могу объяснить вашей излишней возбудимостью и недоверием к столь мощному двигателю прогресса, каковым является наука. Для меня гораздо удивительнее, что даже такой здравомыслящий человек, как Эдуард Фридрихович Херклафф, согласился помочь вам в этом безответственном предприятии.

— Да что вы размазываете дерьмо по лопате?! — раздраженно перебила Анна Сергеевна. — По делу говорите!

— Ну что ж, можно и по делу, — согласился Каширский. — Устранение Дубова, как любое резкое происшествие «обратным» числом, вызовет полный хаос в настоящем и будущем. И вот, чтобы этого не допустить…

— А-а, так это все-таки вы мне пакостите?! — прошипела Анна Сергевна. — Ну, берегитесь!

— Да при чем тут я, — досадливо отмахнулся Каширский. — Против этого восстает сама Природа. Или, если хотите, Господь Бог, хотя лично я в него не верю и предпочитаю оперировать таким понятием, как «Высшие силы», пока наука не раскроет природу этих сил. Именно они помешали вам сначала отравить, потом утопить и, наконец, зарезать Василия Дубова. Не хочу вас зря пугать, почтеннейшая Анна Сергеевна, но у меня есть основания полагать, что следующая попытка может закончиться для вас самым плачевным образом, вплоть до летального исхода.

— Так что я, зря старалась? — возмутилась Анна Сергеевна.

— Ну, не в первый же раз, — успокоил ее каширский. — И, разумеется, не в последний.

Однако этого разговора Чаликова уже не слышала — минут пять понаслаждавшись «великим и могучим» монологом Анны Сергеевны, она поспешила на кольцо автобуса. По счастью, ни самозабвенно бранившаяся Глухарева, ни стоически внимавший ей Каширский не заметили Надеждиных передвижений.

Явившись на остановку, Чаликова увидела, что автобус уже готовится к отъезду, а из окна беспокойно выглядывает Васятка. Надя помахала ему рукой и ускорила шаг, но ее остановил невесть откуда взявшийся милиционер:

— Гражданочка, предъявите документы. Не беспокойтесь, до отправления еще пять минут.

Надя со вздохом открыла сумочку и протянула милиционеру справку «от Серапионыча».

— Спасибо, все в порядке, — сделал под козырек страж порядка. И даже улыбнулся, как показалось Надежде, несколько двусмысленно: — Счастливго пути, товарищ Чаликова.

— Простите, а в чем дело? — спросила товарищ Чаликова, пряча справку в сумочку.

— Ловим преступников, — охотно откликнулся милиционер. — Один — артист-гипнотизер, вместо денег расплачивается листьями с деревьев. А с ним женщина в черном, которая пыталась угощать детей отравленным мороженым.

— Да, чего на свете не бывает, — посочувствовала Надя и поскорее вскочила в автобус.

Прокомпостировав билет и устроившись на одном из свободных мест, она вновь достала справку и, разбирая далеко не каллиграфический почерк Серапионыча, прочла следующее:

«Выдана неопознанному трупу гражданки Надежды Чаликовой, доставленному в морг г. Кислоярска. Личность подтверждаю». Документ скрепляли подпись Серапионыча и служебная печать.

За решением задачек и уравнений, за доказательством теорем Солнышко и Варя даже не заметили, как прошел день. И плоды познания с древа точных наук оказали на них, если так можно выразиться, свое побочное воздействие: в какой-то миг, глянув друг на друга, они одновременно устыдились своей наготы, хотя виду и не подали. Но во время очередной отлучки Солнышка в коридор (позвонил Серапионыч, чтобы узнать, нет ли чего нового от Нади) Варенька оделась. Вернувшись, Солнышко ничего не сказал, но в глубине души еще больше смутился. Почувствовав это, Варенька через несколько минут попросилась в туалет, а возвратившись, застала Солнышко уже одетым. Причем не абы как, а при полном параде: ради такого случая он надел свои нарядные брюки, Васину белую рубашку, а в отцовском гардеробе позаимствовал желтый галстук в синюю полосочку — чутьем художника Солнышко уловил, что именно такое сочетание цветов ему подойдет лучше всего.

— Солнышко, дитя мое, ты ли это? — возопила Варенька, увидев его в таком «прикиде».

— Надеюсь, что я, — с важностью ответил Солнышко, явно довольный произведенным впечатлением, а еще более тем, что воспаление прошло настолько, что можно носить одежду, не испытывая боли. — Ну, что у нас там дальше — задача или уравнение?

— А может, на сегодня хватит? — взмолилась Варя. — И так уж целый день прозанимались.

Солнышко глянул на часы:

— Ух ты, и впрямь целый день. Тогда давай обедать. А то я за этой математикой даже о еде позабыл. Ты бы хоть напомнила! Борщ будешь?

— А ты думаешь, я из вежливости откажусь? — засмеялась Варенька. — Так вот, не дождетесь!

— Ну, тогда прошу к столу.

Едва Солнышко подпустил огонь под кастрюлю с борщом, как загремел замок на входной двери, и в квартиру вошла Солнышкина мама Светлана Ивановна, молодая стройная женщина, чертами и даже выражением лица очень похожая на сына. Увидав Солнышко, она чуть не уронила авоську:

— Солнышко, ты ли это?! В честь чего такой парад? А, понимаю — гостья. Привет, Варя. Солнышко тебя уже пообедал, или весь день голодом морил?

— Сейчас будем обедать, — вместо Вари ответил Солнышко.

— Ну, тогда все марш в кухню, — скомандовала Светлана Ивановна.

Но не успели дети усесться за стол, как из прихожей донесся звонок.

— Это меня! — крикнул Солнышко и поспешил к телефону.

— Почему именно его? — спросила Светлана Ивановна то ли сама себя, то ли Варю. — А может, меня. Или Николай Палыча. Или Васю.

— Да Солнышку целый день кто-то названивает. То какая-то Надежда, то доктор. Имя такое закрученное — не то Серпантиныч, не то…

— Может, Серапионыч?

— Да-да, именно Серапионыч, — подтвердила Варенька. И, понизив голос, добавила: — Солнышко сказал, что этот Серпа… Серапионыч помазал ему спину каким-то чудо-средством, и ожоги быстро прошли.

— Вот как? — удивилась Светлана Ивановна. — Странно, очень странно…

— Мамочка, что странно? — спросил Солнышко, только что возвратившийся из коридора.

— Да нет, ничего особенного, — улыбнулась Светлана Ивановна. — Ну, садись, а то все остынет.

— Светлана Ивановна, у вас борщ просто офигительный, — сказала Варенька, жадно проглотив несколько ложек. — То есть я хотела сказать — очень вкусный.

— Это мое фирменное блюдо, — объяснила Светлана Ивановна. — Да нет, никакого секрета. Просто кроме буряка кладешь туда немного… Солнышко, это не тебя?

Снова раздался звонок телефона, однако Солнышко почему-то не кинулся со всех ног к аппарату, а не спеша встал и степенно направился в прихожую.

— Варя, а ведь он к тебе неравнодушен, — вдруг сказала Светлана Ивановна, проницательно поглядев на гостью.

— Кто, Солнышко? — удивленно переспросила Варя. — Почему вы так думаете?

— Ради других девочек он так не наряжается.

Варенька согласно кивнула, но с содроганием подумала, что было бы, вернись Светлана Ивановна на какие-то пол часа раньше. И вдруг, совершенно неожиданно даже для самой себя, спросила:

— Светлана Ивановна, а что бы вы сказали, если бы увидели нас обоих, занимающихся математикой полностью раздетыми?

— В каком смысле? — не поняла Светлана Ивановна.

— Ну, совсем голыми, — решилась Варя. — Даже без трусиков.

Светлана Ивановна от всей души рассмеялась:

— В такую теплынь это было бы совершенно естественно.

Тут в кухню вернулся Солнышко:

— Вася звонил. Сказал, что вернется только вечером — ребята его уговорили пойти в Дом культуры на лекцию.

— На лекцию? — слегка удивилась Светлана Ивановна.

— Ну да, на лекцию какого-то ленинградского профессора, — подтвердил Солнышко. — Что-то о наших Кислоярских древностях.

— А отчего бы вам тоже не сходить послушать? — предложила Светлана Ивановна Варе и Солнышку.

— Не, Светлана Ивановна, я не пойду, — тут же отказалась Варенька. — Тут уже от математики голова кругом идет, куда еще всякие древности!

— А я спать хочу, — признался Солнышко. — Ведь три ночи глаз не сомкнул!

— Ну так ложись и спи, — сказала Варенька. — По себе знаю: самое противное, это когда хочешь спать, а спать нельзя. Или когда наоборот. А я пойду — как говорится, в гостях хорошо, да пора и честь знать. Светлана Ивановна, спасибо за борщ!

— Я тебя провожу, — вызвался Солнышко, тем более что проводы не были длинными: Варя жила всего в нескольких кварталах от Кленовой улицы.

Когда ребята ушли, Светлана Ивановна заметила первый, черновой портрет Вареньки, валявшийся на трюмо возле телефона.

— Ого, а наш художник делает успехи! — вслух подумала Светлана Ивановна. Правда, было не совсем понятно, к чему это больше относится — только ли к художественным талантам ее сына, или к чему-то еще.

Зная, что пятый автобус курсирует с интервалами в пол часа, Серапионыч всякий раз верно подгадывал, когда ему следует быть на остановке. Автобусы подъезжали почти точно по графику, однако ни Чаликовой, ни Васятки в них не оказывалось, и это заставляло все более волноваться. Время от времени доктор звонил Солнышку, пока, наконец, тот не обрадовал его телефонограммой от Нади, что задание выполнено и они едут в город.

И когда подъехал следующий автобус, доктор с радостью встретил Надю с Васяткой — живых и невредимых. Не менее порадовало Серапионыча, что этим же рейсом приехал и Вася Дубов — также живой и невредимый. Доктор немного удивился, что Чаликова держится как бы сама по себе, а Васятка — вместе с юным Дубовым и другими ребятами, но в душе порадовался, что Васятка уже настолько освоился в «нашем» мире, что способен на равных общаться со своими сверстниками.

Так как ребята никуда не уходили, а прямо на остановке продолжали разговор, начатый в автобусе, то и Надежда с Серапионычем оставались поблизости. Чаликова рассказывала доктору о своих приключениях, но краем уха прислушивалась к беседе Васи Дубова и его друзей.

— Ну, давайте разбегаться, что ли? — предложила Люся, чувствуя, что проболтать они могут хоть до ночи.

— Постойте, я тут вспомнил одну вещь, — Генка чуть театрально хлопнул себя по лбу. — Скоро начнется лекция в Доме культуры. Кто со мной?

— А что за лекция? — заинтересовались ребята.

— Что-то историческое. Всякие тайны, открытые при раскопках.

— Я пойду, — тут же вызвалась Люся. — В газете что-то писали об исследованиях одного ученого, как его…

— Кунгурцева, — подсказал Генка.

— Вот-вот. И он будто бы откопал в наших окрестностях много такого, что и не снилось исследователям в каком-нибудь Риме или Египте!

— А ты, Маша? — спросил Генка.

— Нет, я сегодня не смогу, — с некоторым сожалением ответила Маша. — И рада бы… Ну ничего, ты мне потом все расскажешь.

— А ты, Митя?

— У меня денег на билет нету.

— Ничего, моя сестра там работает, она нас «на халяву» проведет, — искушал Генка.

— Ну, тогда другое дело! — громогласно обрадовался Митька.

— А ты, Вася? — обратился Генка к Дубову.

Надежда уже почти откровенно слушала разговор ребят, а теперь чуть не молила судьбу, чтобы Вася отказался. Но он, конечно же, согласился:

— Что за вопрос, пойду обязательно. Сначала только домой позвоню, чтобы не волновались.

Надю немного удивило и даже задело, что Генка не позвал Васятку, но эту оплошность исправил Митька:

— А ты, Васятка, с нами идешь?

— Нет… Я не смогу, у меня дела, — чуть смешавшись, отказался Васятка.

— Ну и как нам теперь быть? — задалась Надежда практическим вопросом, когда Маша направилась в одну сторону, а остальные — в другую.

— Вообще-то я бы не прочь сходить на лекцию, — задумчиво произнес Серапионыч. — Хотя бы даже с чисто познавательной точки зрения, не говоря уже чтобы присмотреть за нашим подопечным… Но кто знает, во сколько она кончится? А нам еще нужно до Городища добраться.

— Думаю, теперь уже и Анна Сергеевна поняла то, что Каширскому было ясно с самого начала — что затея обречена на провал, — сказала Надя. — К тому же их вовсю ищет милиция.

— Как вы говорите — милиция? — переспросил Серапионыч. — Ну, тогда нам вообще не о чем беспокоиться.

— А что, милиция нам поможет? — удивленно спрсил Васятка.

— Наша милиция, друг Васятка, нас бережет, — засмеялся доктор. — Наденька, я тут совсем поиздержался на предмет «двушек», не одолжите ли одну?

Чаликова достала из сумочки кошелек:

— Хоть дюжину. Но сперва позвоню Солнышку. Поблагодарю за помощь.

— И скажите, что он может быть свободен, — попросил Серапионыч. — Ведь задание-то выполнено.

— Постойте, а как же эта, как ее, лекция? — забеспокоился Васятка, когда Надя удалилась в телефонную будку.

— В том, что лекция пройдет с полным успехом, я не сомневаюсь, — заверил доктор, хотя Васятка, конечно же, имел в виду совсем другое.

— Вам всем привет от Солнышка, — сказала Надя, выходя из будки. — Кстати, он спрашивал, можно ли теперь рассказывать о нашей «шпионской» миссии.

— И что вы ответили?

— Я ответила, что вообще-то не положено, но родителям можно. А что, не надо было?

— Да нет, ничего, — рассмеялся доктор. — Все равно Солнышку никто не поверит — решат, что это его фантазии.

— А ну как поверят?

Серапионыч лишь вздохнул: он уже представлял, как ему-"младшему" придется завтра отдуваться за слова и дела своего двойника — гостя из будущего.

Взяв у Нади двухкопеечную монетку, Серапионыч отправился в будку:

— Алло, милиция? Можно инспектора Лиственницына? Николай Палыч, тысяча извинений, это опять я. Скажите, у вас табельное оружие при себе? Нет-нет, дело совсем в другом. Я тут случайно узнал, что Вася, ну, ваш племянник, собрался идти в Дом культуры на какую-то лекцию. По истории, профессор из Санкт-Пе… из Ленинграда. А по городу, как я слышал, бегает разъяренная Анна Сер… то есть какая-то маньячка, которая пытается отравить детей ядом. Да-да, совершенно верно, и с ней еще жулик-гипнотизер. И вот я подумал — лекция, может быть, закончится поздно, а вы тоже допоздна на службе задерживаетесь… Встретите? Очень хорошо, спасибо вам!

Доктор повесил трубку и, радостно посвистывая, вышел из телебудки:

— Ну, за Васю мы можем не беспокоиться: инспектор его и встретит, и до дома доведет. А у нас одна дорога: с чистой совестью — на Городище.

— Постойте, Владлен Серапионыч, нам же еще нужно вещи забрать, — напомнил Васятка.

— Заберем по дороге, — беспечно ответил доктор. — Я теперь наверняка в морге, так что никаких осложнений не предвижу.

Однако совсем без осложнений дело все-таки не обошлось: во дворе докторского дома они столкнулись с представительного вида дамой.

— Денек добрый, Владлен Серапионыч, — несколько удивленно поздоровалась женщина. — А это и есть ваши северные гости?

— Да-да, они самые, — обрадовался доктор, — Надя, Васятка. А сия почтеннейшая дама — та самая Наталья Николаевна, которая выручила вас, Наденька, этим чудным синим платьем.

— Большое вам спасибо, Наталья Николаевна, — искренне поблагодарила Чаликова. — Уж извините, что так вышло. Но как только я куплю себе новое, то ваше верну.

— Да не торопитесь так, Надя, — приветливо улыбнулась Наталья Николаевна. — Тем более, что оно вам очень к лицу.

— И не удивительно, — подхватил Серапионыч. — Ведь Надя тоже, как и вы, учительница. И представьте себе — тоже математики!

Этого доктору, конечно же, говорить никак не следовало, так как Наталья Николаевна тут же завела с коллегой профессиональный разговор:

— Скажите, Наденька, а какого вы мнения о новом учебнике по алгебре под редакцией академика Холмогорова? Лично мне кажется, что он очень уж все усложнил. Даже я с трудом понимаю, что там написано, где уж ученикам!

— Да-да, Наталья Николаевна, я с вами совершенно согласна, — промямлила Надя и столь выразительно глянула в сторону доктора, что он счел нужным вмешаться:

— Дорогая Наталья Николаевна, позвольте вам заметить, что летние каникулы не только для ребят, но и для учителей.

— Конечно, конечно, — рассмеялась Наталья Николаевна. И, еще раз глянув на доктора и его гостей, неуверенно спросила: — Извините, Владлен Серапионыч, но мне показалось, что вы уже только что вошли в дом…

— Ну да, вошел, — легко согласился доктор, — а потом вышел гостей встретить. Знаете, первый день в чужом городе… Это у них в Верхоянске три улицы, и весь город, а у нас с непривычки и заблудиться недолго.

«В Верхоянске? А вчера он говорил, что гости из Воркуты, — удивленно подумала соседка, провожая взглядом Серапионыча и его спутников. — Вечно этот доктор все перепутает…»

— Выходит, Владлен Серапионыч, что он… то есть вы дома? — тревожно спросил Васятка уже на лестнице.

— Ничего, себя я беру на себя, — бодро ответил доктор. С этими словами он вытащил было ключи, но спрятал их обратно в карман и нажал кнопку звонка.

Ждать пришлось минуты две, пока дверь не открылась, а на пороге показался «младший» Владлен Серапионыч, почему-то с марлевой повязкой, прикрывавшей нос.

Увидев своего «старшего» двойника, а с ним молодую даму и мальчика, «младший» доктор непроизвольно вздрогнул — он узнал тех людей, которые приходили к нему в пьяных кошмарах накануне вечером. Но сейчас-то он был трезв!

Как бы там ни было, законы гостеприимства взяли свое, и хозяин посторонился, пропуская пришельцев в квартиру. Чтобы убедиться, что перед ним не призраки, доктор как бы невзначай прикоснулся к руке Васятки, вошедшего последним — она была не только твердой, но даже теплой.

— Понятно, вы приготавливаете смесь по моему рецепту и прикрыли нос, чтобы избежать испарений, — сказал «старший» доктор, снимая с головы соломенную шляпу и вешая ее на крючок. — Ну что вы, голубчик, это совершенно излишне. Главное, соблюдайте пропорции, и все будет о'кей.

«Младший» Серапионыч еще раз вздохнул, но повязку снял.

— Проходите в комнату, — пригласил он гостей. — Располагайтесь, включайте телевизор, а я пока приготовлю чаю.

От чая гости отказались, а от телевизора — нет.

— Мы должны до вечера вернуться в свое время, — пояснила Чаликова, — и просто зашли забрать кое-какие вещи. Если помните, вы разрешили их у себя оставить.

— Да-да, разумеется, — дрожащим голосом проговорил «младший» доктор. Он уже отчаялся разобраться, происходит ли все это въявь или в его помутненном рассудке, и решил положиться на волю обстоятельств.

А «старший» доктор, словно и не замечая растерянного состояния себя двадцатилетней давности, непринужденно развалился в кресле.

— Надеюсь, друг мой, вы не станете мне пенять, что я слегка опустошил ваш холодильник и похитил десять рублей, — говорил он. — В конце концов, вы и я — одно и то же лицо, так что какие могут быть обиды!

— Да-да, конечно… — еще раз пролепетал «младший» Серапионыч. Он мог сколько угодно считать гостей своим материализовавшимся бредом (тем более, что о похожем случае он читал в научной фантастике), но исчезновение части продуктов было фактом более чем реальным.

А по телевизору шла очередная серия «Гостьи из будущего». К немалому удивлению Васятки, прямо внутри странной коробки, как живые, бегали какие-то человечки — это прибывшие из будущего космические пираты гонялись за обычным школьником, имевшим неосторожность похитить у них прибор для чтения мыслей. Все это очень походило на события нынешнего дня, разве что пираты были не космические, а сухопутные.

Тем временем «старший» Серапионыч бесцеремонно залез в шкаф и извлек оттуда небольшой саквояжик.

— Прошу вас убедиться, что здесь только наши вещи, — обратился он к себе «младшему». Тот лишь махнул рукой — дескать, делайте, что хотите, а я уже вообще ничего не понимаю.

И вдруг фильм резко прервался прямо на полуслове, а на экране появилась голова известного теледиктора Игоря Кириллова.

— Заявление советского правительства, — без предисловий заговорила голова. — Сегодня в 14 часов 45 минут в воздушное пространство СССР вторгся южнокорейский пассажирский самолет. Поднятые по тревоге истребители ВВС заставили нарушителя покинуть наше воздушное пространство. ЦК КПСС и Совет Министров СССР выражают решительный протест правительству Южной Кореи и стоящим за ним милитаристским кругам США и НАТО… — Далее следовали полагающиеся в таких случаях слова, отражающие не столько факты, сколько общественно-политические эмоции.

— При Андропове бы точно сбили, — заметил по этому поводу «младший» Серапионыч, и было не совсем ясно, хвалит ли он новое руководство страны, что оно поступило иначе, или напротив, порицает.

— Значит, это не тот самолет, который сбили, а другой, — задумчиво промолвила Надя. — А этого случая я совсем не помню.

— Ну, мало ли что приключилось за последние двадцать лет, — возразил «старший» Серапионыч. — Да-да, случай со сбитым «Боингом» до сих пор помнят, а то, что случилось сегодня — так, рутина в международных отношениях.

Тем временем Игорь Кириллов закончил читать заявление, и по экрану вновь забегали герои и антигерои «Гостьи из будущего». «Младший» Серапионыч слушал разговоры своих гостей, ничего толком не понимая, и лишь молил того, в которого никогда не верил, чтобы все это поскорее закончилось и призраки растаяли в воздухе.

Однако «призраки» ушли через дверь, вежливо попрощавшись и забрав саквояж. Доктор на всякий случай встряхнул головой и поплелся на кухню заканчивать приготовление эликсира.

А «старший» Серапионыч, спускаясь по лестнице, бормотал себе под нос:

— Странное дело: сейчас-то он был… то есть я был абсолютно трезв. И как же я не запомнил, что ко мне являлся я же, но на двадцать лет старше? Нет, что-то тут не так.

— Может быть, подумали, что и это вам тоже снится? — предположил Васятка.

— Все может быть, — не стал спорить доктор, хотя такое объяснение его не очень-то убедило. — А вы как думаете, Наденька?

— Сложный вопрос, — сказала Надя, чтобы хоть что-нибудь ответить. Сейчас ее куда более волновало, как они доберутся до Горохового городища, а еще более того — попадут ли, пройдя меж столбов, туда, куда должны попасть.

Как ни порывалась Анна Сергеевна продолжать свои злодейства, но даже она в конце концов поняла, что ни к чему толковому это не приведет. Тем более, что в городе, по словам Каширского, их уже искала милиция. Проведал ли он об этом из пресловутых астрально-ментальных источников, или просто догадался, то нам неведомо, но теперь Глухарева и Каширский по самым глухим предместьям Кислоярска пробирались в сторону Прилаптийского шоссе, на десятом километре которого и находилось городище со столбами. По расчетам Каширского, пешком они могли бы добраться дотуда часа за два, но так как, занятые в течение всего дня «охотой на Дубова», они не успели ни толком передохнуть, ни толком перекусить, то путь до Городища мог несколько затянуться.

Особенно тяжко переживала очередной провал и позорное отступление Анна Сергеевна. Но поскольку их путь проходил все же не по совсем необжитым окраинам города, то госпоже Глухаревой приходилось сдерживать голос, виртуозно возмещая эту вынужденную предосторожность особыми лингвистическими изысками, выходящими далеко за рамки привычной матерщины. Когда она делала передышки, господин Каширский вклинивался с увещеваниями:

— Анна Сергеевна, я же вас предупреждал, что эта авантюра ничем толковым не кончится. Вы хотели неприятностей на свою задницу, и вы их получили!

Не совсем литературное слово «задница» в данном случае было полностью оправдано: кроме всех прочих невзгод, подол платья сзади на Анне Сергеевне наполовину сгорел, а так как переодеться было не во что, Глухарева вылядела одновременно и весьма комично, и более чем подозрительно.

Когда они шли по улице, примыкающей к Прилаптийскому шоссе, раздался резкий свист. Обернувшись, Анна Сергеевна и Каширский увидали, что к ним через улицу бежит милиционер. Заметив, что Анна Сергеевна уже лезет в сумочку за кинжалом, Каширский остановил ее:

— Нет-нет, это слишком брутальный способ.

— Смотрите, еще загремим под фанфары, — проворчала госпожа Глухарева, но сумочку все же закрыла.

— Граждане, предъявите документы! — строго велел милиционер.

— А в чем дело, товарищ? — дружелюбно улыбнулся Каширский.

— Тамбовский волк тебе товарищ, — проворчал страж порядка, невольно косясь на обгоревшее платье. По всем приметам граждане совпадали с подозреваемыми в мошенничестве и отравительстве.

— Как вы догадливы, мон шер, — еще обаятельнее улыбаясь, продолжал Каширский. С этими словами он извлек из внутреннего кармана красную книжечку и торжественно вручил милиционеру. На развороте, рядом с фотографией предъявителя и внушительной круглой печатью, значилось: «Полковник КГБ Волков-Тамбовский Лаврентий Эдмундович».

— Где слямзили? — тихо спросила Анна Сергеевна, ухитрившаяся заглянуть в документ. Каширский лишь укоризненно покачал головой.

— Девушка со мной, — небрежно махнул рукой «настоящий полковник». — Если желаете, она вам тоже предъявит свою «корочку».

— Ну что вы, товарищ Тамбовский, не нужно, — пролепетал служивый. — Извините, что побеспокоил…

— Напротив, вы проявили бдительность, так необходимую нашему советскому милиционеру, — товарищ Тамбовский отечески положил руку ему на плечо. — Кстати, с кем имею честь?

Милиционер вытянулся в струнку:

— Сержант милиции Андрей Воронцов, товарищ полковник!

— Я буду ходатайствовать перед вашим начальством, чтобы вас повысили в звании, — щедро пообещал товарищ полковник.

— Рад стараться! — гаркнул сержант.

— Ну что ж, товарищ Воронцов, успехов вам на службе и счастья в личной жизни, — сердечно пожелал товарищ Волков-Тамбовский и, подхватив Анну Сергеевну, спешно удалился.

Обнаружив, что все еще держит в руке красную книжицу, сержант Воронцов крикнул:

— Товарищ Тамбовский, вы удостоверение забыли!

Однако товарища Тамбовского уже и след простыл.

Еще раз глянув на удостоверение, Воронцов увидел, что он вертит в руке зеленый листок осины.

— Вот ведь примерещится, — встряхнул головой сержант.

Лекция профессора Кунгурцева прошла с огромным успехом. И хотя слушателей было не очень много, от силы треть зала, и без того не очень-то вместительного, но зато это были не случайно забредшие посетители, а люди, которых всерьез интересовала история родного края. Чувствуя это, профессор «выкладывался» по полной программе: подробнейше отвечал на все записки из зала, даже если вопросы были и не совсем по теме, почти наизусть приводил обширные цитаты из древних летописей и трудов историков — словом, лекция затянулась гораздо позднее заявленного времени. А когда она все же завершилась, неугомонный профессор предложил слушателям задавать дополнительные вопросы.

Из второго ряда поднялся невысокий человек в аккуратном темном костюме. Он сидел почти рядом с Васей Дубовым и его товарищами — Люсей, Генкой и Митькой. Неподалеку от них, на краю третьего ряда, расположились инспекторы Столбовой и Лиственницын. Егор Трофимович слушал лекцию с самого начала, а Николай Павлович только что явился, чтобы встретить Васю, но узнав, что лекция еще в разгаре, прошел в зал.

Человек в костюме прокашлялся, вытер платочком вспотевшую лысину, поправил галстук и заговорил высоким и чуть скрипучим голоском:

— Вот вы, товарищ Кунгурцев, очень интересно и увлекательно говорили. Думаю, выражу общее мнение, если скажу, что вы наглядно представили нам события тысячелетней давности. Но, извините, я ничего не услышал о классовом строении общества, об антинародной, угнетательской сущности княжеских и прочих режимов древности.

Профессор немного растерялся — взгляда с такой стороны он явно не ожидал:

— Ну, это вопрос отдельный. Если он вас так волнует, то мы с вами могли бы обсудить его после лекции.

— А вы, товарищ профессор, не уходите от ответа, не уходите, — с ехидцей в голосе наставивал человек в костюме. — Тут вот молодежь вас слушает, — он кивнул в сторону Дубова и его друзей, — а ей гораздо проще внушить превратное представление о прошлом. А заодно и о настоящем. А потом удивляемся, откуда у нашего юношества берется нигилизм и упадочнические настроения!

— Видите ли, уважаемый, — дождавшись, пока товарищ выскажется, заговорил Кунгурцев, — простите, как вас по имени-отчеству?..

— Александр Петрович Разбойников, — отчеканил борец с нигилизмом и упадочничеством. — Председатель Кислоярского горисполкома. Член бюро городской первичной организации КПСС. Депутат областного Совета.

— А-а, так это вы — батюшка знаменитой «Норбы Александровны»? — простодушно улыбнулся профессор.

— Да, я! — приосанился товарищ Разбойников. — И буду очень рад, если войду в историю хотя бы как батюшка «Норбы Александровны», потому что уборка мусора приносит больше пользы городскому хозяйству, чем вся ваша археология, вместе взятая!

— Не смею с вами спорить, — кротко ответил профессор, — но, простите, с точки зрения нас, малополезных археологов, ваше детище — совершенно варварское приспособление, лишающее будущих исследователей так называемого культурного слоя эпохи…

— Вот-вот, для вас культурный слой — это мусор! — радостно подхватил Александр Петрович. — И не удивительно, что вы роетесь в этом мусоре, а потом выдаете его за подлинную историю!

— Ну, разошелся Петрович, — шепнул инспектор Столбовой инспектору Лиственницыну. Тот в ответ лишь вздохнул — подобные «взбутетенивания» и «пропесочивания» товарищ Разбойников регулярно учинял и в Кислоярской милиции, хотя она в его ведение как мэра города вроде бы и не совсем входила. Работники внутренних дел уже знали, что в таких случаях следует во всем соглашаться с Александром Петровичем, а потом поступать по-своему. Профессор же Кунгурцев этого правила не знал и пытался возражать:

— Но позвольте…

— Не позволю! — отрезал товарищ Разбойников. — Никому не позволю глумиться над нашими светлыми идеалами!.. И вам не позволю, — неожиданно переключил он внимание на малоприметную даму, сидевшую в четвертом ряду, наискосок от Александра Петровича. — Да-да, вам, товарищ Хелена! Думаете, мы не знаем, на каких помойках проклятого прошлого вы роетесь под видом краеведческих исследований? Мой вам дружеский совет — прекратите ваши злопыхательские изыскания, а то мы вам поможем их прекратить!

— Но Хелена же исследует нашу историю… — попытался было вступиться Кунгурцев, однако Разбойников гнул свое:

— Нашу историю? Нет, не нашу — вашу историю! А наша история началась в Октябре семнадцатого года выстрелом «Авроры», возвестившим начало нового мира, свободного от насилия и эксплуатации! И вам, господин Кунгурцев, как ленинградцу, не мешало бы об этом хотя бы иногда вспоминать!

Профессор мрачно молчал — отвечать на подобные речи значило бы перейти на такой уровень дискуссии, до которого он предпочитал не опускаться.

А товарищ Разбойников тем временем совсем, что называется, «соскочил с катушек»:

— Хотя что это я говорю — ленинградец. Ваш город всегда был рассадником троцкистско-зиновьевской ереси, и вы — достойный продолжатель этих опортунистов и врагов народа! Да если бы вы были членом нашей Партии, то я сделал бы все, чтобы вас оттуда вымели поганой метлой как чуждый элемент, разлагающий ее изнутри!

Александр Петрович остановился, чтобы перевести дух, и этой паузой воспользовалась девушка, глядя на которую, хотелось сказать: «Студентка, комсомолка, спортсменка и просто красавица». По меньшей мере в первом пункте это соответствовало истине — девушка была начинающим археологом из кунгурцевской группы.

— Да что вы такое говорите! — накинулась студентка на товарища Разбойникова. — В первый раз видите человека, и уже готовы навешать на него все ярлыки. Между прочим, Дмитрий Степаныч…

— Да не нужно, Танечка, — попытался было остановить ее профессор. — Ты как будто за меня оправдываешься — и перед кем?

— Я хочу, чтобы все знали, — не отступалась Танечка. — Дмитрий Степаныч получил партбилет под Курском, и не ради карьеры и привилегий, а чтобы первым идти в бой и погибнуть за Родину. Извините, это я так, просто для справки.

Видимо, поняв, что уж несколько перехватил через край, мэр чуть сбавил обороты:

— Нет, ну я же не отрицаю фронтовых заслуг товарища Кунгурцева. Но из ваших слов получается, что я, в отличие от него, вступил в партию ради карьеры или каких-то привилегий. Так вот, заявляю вам, что это неправда! Спросите любого в Кислоярске, и вам ответят, что Разбойников не только сам никаких привилегий никогда не имел и не имеет, но и зорко следит, чтобы коммунисты не становились перерожденцами!

Выпалив все это, Александр Петрович с видом оскорбленной добродетели плюхнулся на место.

— Ну что же, у кого еще будут какие вопросы? — как ни в чем не бывало предложил профессор. И, проницательно глянув во второй ряд, сказал: — Кажется, молодой человек хочет, но не решается что-то спросить?

Встала Люся:

— Да… Но вообще-то я не молодой человек, а девочка.

— Тысячу извинений, — виновато развел руками профессор. — Но вообще-то… простите, можно узнать ваше имя?

— Люся.

— Но вообще-то, Люся, еще раз извините, что перехожу на личности, вы как бы, сами того не подозревая, продолжаете традиции некоторых племен, некогда обитавших в долине Кислоярки. Уж не знаю, чем это было вызвано, однако они предпочитали носить одежду и даже прическу, как бы это сказать… Я употребил бы научный термин «унисекс», но опасаюсь, что мой уважаемый оппонент Александр Петрович усмотрит в нем нечто неприличное, ибо, как известно, в нашей стране секса нет.

Однако Разбойников, кажется, даже не слышал, что говорил профессор. Как раз в это время сидевший ближе всех к нему Генка, к удивлению своих друзей, негромко обратился к мэру:

— Александр Петрович, можно с вами поговорить?

Товарищ Разбойников, еще не совсем угомонившийся после стычки с лектором, уже хотел было поставить на вид Генке, а заодно и Васе и Митькой, что они явились на культурное мероприятие легкомысленно одетыми, да еще с открытыми коленками, но, натолкнувшись на спокойный Генкин взгляд, отказался от этого воспитательного намерения, а немного подался в его сторону (их радзеляло незанятое кресло), и между ними завязалась негромкая беседа.

Тем временем, ответив на вопросы Люси и еще нескольких слушателей, профессор Кунгурцев завершил встречу довольно оригинальным способом:

— Дорогие друзья, тут в мой адрес прозвучала критика, и я должен признать, что она была совершенно справедливой. Поэтому я попытаюсь исправиться и прошу еще несколько минут внимания. Итак, угнетаемые князьями и воеводами древние кислоярцы отнюдь не безропотно терпели притеснения, которые чинила им правящая олигархическая верхушка. Стихийный протест трудящихся масс в конце концов привел к возникновению первых социал-демократических кружков, участники которых пытались найти применение идеям основоположников научного коммунизма в условиях раннефеодального устройства древней Кислоярщины…

Затеяв это маленькое хулиганство, профессор Кунгурцев, конечно же, хотел немного «подергать за усы» товарища Разбойникова, скомкавшего ему окончание лекции. Публика хихикала, сам же Александр Петрович, только что закончивший разговор с Генкой, словно и не слышал «подколок» лектора — то ли решил «не поддаваться на провокацию», то ли находился под впечатлением того, что сказал его юный собеседник.

Когда же лекция завершилась, Разбойников молча встал и словно на автопилоте проследовал к выходу.

В вестибюле к ребятам подошли Столбовой и Лиственницын.

— Время позднее, мы вас проводим по домам, — как нечто решенное, сообщил Егор Трофимович. — Ну, кому куда?

Выяснилось, что Генка живет почти по дороге к дому Лиственницыных, а Митьку и Люсю взялся проводить Столбовой.

— Да ни к чему это, — попытался было возражать Генка. — Гипнотизер и отравительница, от которых вы собираетесь нас охранять, город уже давно покинули.

— Откуда ты про них знаешь? — строго спросил Лиственницын.

— Так мы ж сами их видели! — радостно сообщил Митька. — Помнишь, Вась, на бульваре — сначала мужик за листья мороженое покупал, а потом они с этой теткой во всем черном от дээндэшников драпали! Жаль, Машки нет, она бы вам то же самое сказала.

— Ну хорошо, Гена, а с чего ты взял, что их уже нет в городе? — не отступался Николай Павлович.

Генка чуть смешался, но ему на помощь пришел Вася Дубов:

— Элементарно, дядя Коля. Если они ведут себя так «внаглую», то вновь бы себя проявили, а раз милиция их ищет, то давно бы их уже схватила на месте преступления. А если этого не произошло, то значит, они ушли.

— А если наоборот, затихарились, чтобы вечером, когда стемнеет, вновь выйти на охоту? — возразил Столбовой.

— Не думаю, Егор Трофимович, — со своей стороны возразил Вася. — Во-первых, вечером магазины закрыты, и им негде кленовые листки отоваривать, а во-вторых, дети уже по домам сидят, если эта дама в черном действительно только на них охотится.

— Но вы-то не по домам сидите, — усмехнулся Егор Трофимович. — Ладно, ребята, пошли.

Уже по дороге инспектор Лиственницын сказал:

— А ты, Генка, храбрый парень — с самим Петровичем заговорил, да еще когда он «на взводе». Если не секрет, о чем вы с ним так долго беседовали?

Генка прикинул — говорить ли правду, а если говорить, то как ее подать.

— Я рассказал, что его ждет, — как бы нехотя произнес Генка. — Недавно мне попалась одна научно-популярная брошюра о том, как можно моделировать будущее через события, которые происходят в настоящем. Ну, вроде как бы продолжить функцию, заданную неким уравнением…

— Ну и что же ты ему нафункционировал? — не вытерпел Николай Павлович.

— Ну ладно, — решился Генка. — Я сказал Александру Петровичу, что перед ним на выбор два пути. Первый — он будет столь фанатично и догматично отставивать свои идеалы, что удостоится прозвища «Железобетонный Петрович» и в какой-то момент зайдет в своей «железобетонности» так далеко, что попадет за решетку на восемь лет, из которых проведет в заключении шесть…

— Постой, Геннадий, отчего же именно восемь и шесть? — изумился инспектор Лиственницын. — Нет, ну я допускаю, что по твоему методу можно смоделировать какие-то общие тенденции, но чтобы такие подробности — это уж ты хватил!

Генка лишь вздохнул — кажется, он действительно «хватил» в том смысле, что опять наговорил лишнего. Почувствовав это, Вася поспешил сменить тему:

— И как это он тебя за такие предсказания на месте не прихлопнул?

— Из дедовского нагана, — усмехнулся Николай Павлович.

Генка рассмеялся:

— Ну отчего у нас такое представление о людях? Раз товарищ Разбойников — значит, сразу прихлопнет, да еще из нагана. А он нормальный мужик, если к нему отнестись просто и по-человечески. Тем более, что я представил Александру Петровичу и вторую модель, по которой он опять-таки будет действовать в соответствии со своими убеждениями, но лишь до того предела, пока это не противоречит логике и здравому смыслу. И тогда он войдет в историю как прекрасный хозяйственник и благодетель своего города.

— Ну и какой же путь выбрал товарищ Разбойников? — спросил Лиственницын.

— Он ничего не сказал, но выбрал, я так думаю, второй путь, — словно и не замечая насмешки, совершенно серьезно ответил Генка. И, чуть подумав, добавил: — Собственно, иного выбора у него и не было…

За этими не совсем обычными разговорами они дошли до Генкиного дома. Прощаясь, Вася сказал:

— А знаешь, Генка, по-моему, ты просто на солнце перегрелся, вот и несешь всякую околесицу.

Генка даже не обиделся:

— Что ж, Вася, может, ты и прав. Ну, будь здоров. Спасибо, Николай Палыч, что проводили.

С этими словами он скрылся в подъезде, а Николай Павлович и Вася продолжили путь вдвоем.

— Дядя Коля, как ты думаешь, может, ему и впрямь открылись некие тайные знания? — сказал Вася, вспомнив, что было на речке.

— Кому — Разбойникову? — не понял Лиственницын.

— Да нет, Генке.

— День сегодня какой-то шебутной, — вздохнул Николай Павлович, а Вася не понял — то ли он говорит о чем-то своем, то ли так своеобразно отвечает на вопрос о Генкиных «тайных знаниях».

Когда Чаликова, Серапионыч и Васятка добрались до Горохового городища, солнце уже давно закатилось, хотя небеса были по-прежнему светлы. На остатки от десяти рублей, похищенных доктором у самого себя, они доехали пригородным автобусом до деревни Заболотье, а оттуда по известным Серапионычу лесным дорожкам пробрались к Городищу.

— Ну, идемте, что ли? — как-то не очень уверенно предложила Надя, когда они взобрались на самый верх, к подножию столбов.

— Давайте я первый, — вызвался Серапионыч. — Если что, не поминайте лихом.

— Доктор, но если вы почувствуете, что что-то не так, тут же возвращайтесь! — напутствовала его Надежда.

— Всенепременнейше, — не стал спорить Серапионыч и отважно шагнул в пространство (а может, и время) между двух каменных столбов. В отличие от своих спутников, доктор был полностью уверен, что попадет именно туда, куда нужно.

Едва переступив «порог», доктор замахал рукой Наде и Васятке — дескать, все в порядке, давайте сюда.

Первым, кого они увидели, миновав столбы, оказался Василий Николаевич Дубов, поднимавшийся вверх по склону. Одет он был в майку и «бермуды» — так же, как в самый первый день экспедиции. Царь-городский кафтан висел сложенный у него на плече.

Надю удивило даже не столько отсутствие рядом с Василием отца Александра, сколько облик самого Дубова — таким удрученным и подавленным она еще никогда его не видела.

Внизу, на проселке, стояла простая крестьянская телега, запряженная рыжей лошадкой.

Надежда окликнула Дубова.

— Наденька? — удивился Василий. По всем рассчетам, его спутники теперь должны были находиться в Кислоярске, а никак не на Городище, да еще с «параллельной» стороны.

Вмиг придав лицу выражение самое непринужденное, Дубов скинул кафтан прямо на землю и, пошарив во внутреннем кармане, достал листок бумаги:

— Это отец Александр просил передать тебе, Васятка. Сам он должен был еще на пару дней задержаться.

Трудно сказать, чего стоила Дубову и его непринужденность, и то, что произнося эту ложь, он даже не покраснел — но другого выхода у Василия не было: от его умения держаться теперь зависела дальнейшая судьба, а может быть, и самая жизнь Васятки.

Приняв листок, Васятка уселся на один из камней, коими был усеян весь холм, и стал читать:

Послание было написано вполовину старославянскими, а вполовину современными буквами — за год пребывания сначала в Каменке, а затем в Царь-Городе Александр Иваныч так толком и не освоил письменность, принятую в Кислоярском царстве. Васятка мог читать и так, и эдак, но когда одна буква написана старинным уставом, а соседняя в том же слове — по-современному, то даже короткую записку приходилось разбирать довольно долго.

Пока Васятка читал, Дубов отвел Надю и Серапионыча в сторонку:

— Умоляю вас, тише. Нельзя, чтобы Васятка о чем-то догадался.

— Что случилось? — Надя порывисто схватила Василия за руку.

— Александр Иваныч погиб, — чуть слышно ответил Дубов.

— Не может быть! Я не верю! — шепотом вскричала Надя.

— Убийство? — внешне бесстрастно спросил Серапионыч. Дубов кивнул.

— Вы как хотите, а я возвращаюсь в Царь-Город, — заявила Надя. Едва глянув на нее, Василий Николаевич понял — отговаривать бесполезно. Да и некогда.

— Только держитесь как можно естественнее, — шепнул Дубов, украдкой глянув в сторону Васятки.

— Постараюсь, — с трудом улыбнулась Надежда.

— Васятка, тут дело такое, — возвысил голос Дубов, — мы с Надей посоветовались и решили еще на денек-другой задержаться в Царь-Городе. А вернемся вместе с отцом Александром.

— А как же я? — удивился Васятка. Он переводил взгляд с Нади на Василия и на доктора, словно бы о чем-то догадываясь и боясь верить в свои догадки.

— А мы с тобой поедем обратно в Кислоярск, — Серапионыч положил руку Васятке на плечо. И добавил: — Надеюсь, в Кислоярск нашего времени…

— В каком смысле — нашего времени? — обернулся к нему Дубов.

— Да это отдельный рассказ, — вздохнула Надежда. — А кстати, Владлен Серапионыч, полностью ли вы уверены, что, пройдя между столбов, окажетесь именно в нашем времени?

Доктор беззаботно рассмеялся, хотя наверное, один он знал, чего ему стоили и этот смех, и эта беззаботность:

— Наденька, вы, конечно, не заметили, но я положил под левым столбом листок бумаги из своей записной книжки…

Василий слушал со все нарастающим изумлением — при всей проницательности он никак не мог сообразить, о чем, собственно, толкуют его друзья.

— Ну, с Богом, — деланно бодро произнесла Чаликова. — Надеюсь, на сей раз все обойдется без сюрпризов?

— Я в этом просто уверен, — подхватил Серапионыч и без лишних слов шагнул между столбов с таким видом, как будто это была дверь его служебного кабинета.

Никакой бумажки рядом с левым (равно как и с правым) столбом не оказалось — за двадцать лет она уже давно превратилась в прах.

— Васятка, давай сюда! — крикнул доктор.

— Ну, простимся, что ли? — боясь выдать себя, нарочито чуть грубовато проговорил Дубов.

— Прощай, дядя Вася, — едва слышно промолвил Васятка.

— Что значит — прощай? — возмутилась Надя. — Никаких прощаний, скоро мы все увидимся — и ты, и я, и отец Александр…

Почувствовав, что не в силах долее изображать натужную бодрость, Чаликова подтолкнула Васятку:

— Ну, иди же!

— До свидания, тетя Надя, — столь же тихо сказал Васятка и, не оглядываясь, прошел между столбов.

И лишь увидев, как Серапионыч и Васятка неспешно спускаются вниз по городищу, Надя уронила голову на плечо Василию и тихо зарыдала.

Серапионыч пристально вглядывался вперед и вниз — туда, где проходило шоссе. Вскоре доктор разглядел проезжающий автобус — уже не громоздкий «Львов», а длинный рыжий «Икарус» с «гармошкой» посередине. Затормозив и приняв в себя нескольких пассажиров, стоящих на обочине, авотбус покатил дальше и скрылся из виду за ближайшим поворотом дороги.

— Ну, теперь мы дома, — облегченно вздохнул доктор. — Правда, опять на автобус опоздали, но это уже как бы почти традиция.

— И как мы в город попадем? — забеспокоился Васятка.

— В город отправимся завтра, — беспечно ответил Серапионыч. — А переночуем… Ну да хоть бы в Покровских Воротах.

— Где-где? — не понял Васятка.

— В усадьбе Ивана Покровского. Да ты не беспокойся, Васятка — это, наверное, единственное место, где любой человек может чувствовать себя самим собою, не боясь, что его примут за безумца.

— А, ну понятно, — кивнул Васятка, хотя толком ничего не понял.

Тем временем Дубов подхватил чаликовский саквояж, и они с Надей тоже стали спускаться по склону, к проселочной дороге, где все еще стояла телега с лошадкой: будто зная или догадываясь, что и обратно в город ему придется возвращаться не одному, Чумичка не спешил, высадив Дубова, поворачивать обратно. Теперь же, видя, как Василий бредет вниз, да еще вместе с Надей, он силился развернуть телегу на узкой дороге.

— Вася, что произошло?.. — после недолгого молчания разомкнула уста Надежда.

— Толком не знаю, — вздохнул Дубов. — Ясно одно — убит.

— А письмо к Васятке?

Дубов печально улыбнулся:

— Александр Иваныч догадывался, что его ждет, и написал это письмо еще позавчера, при нашей последней встрече. Как видите, оно пришлось очень кстати — можно представить, что сталось бы с Васяткой, вернись он теперь в Царь-Город. — Дубов немного помолчал. — Когда мы ехали сюда, то нам навстречу шла Анна Сергеевна в полуобгоревшем платье и сильно бранилась, а Каширский ее успокаивал. Не ваших ли это рук дело?

— Моих, — не стала отрицать Надя. — Пришлось ее малость поджечь, спасая вас.

— Меня? — переспросил Василий. — Нынче, Наденька, вы изъясняетесь загадками…

Так и не сумев развернуться по-обычному, Чумичка прибег к тому же способу, что и несколько дней назад на Белопущенском тракте: сначала «уполовинил» лошадь и телегу, а когда дело было сделано, вернул их в прежний вид.

Именно на этой скромной повозке, запряженной рыжею лошадкой, а не на рыжем «Икарусе» и не в щегольской карете господина Рыжего путешественниками предстояло возвратиться туда, где их никто не ждал, а коли и ждали, то явно не с распростертыми объятиями. И если Василий в глубине души считал эту затею сущим безрассудством, то Надя, прекрасно представляя, какой прием их ждет, столь же ясно понимала, что по-другому поступить она не могла. Иначе не была бы Надеждой Чаликовой.

За ужином Вася с увлечением рассказывал Светлане Ивановне и Николаю Павловичу о том, что было на лекции. Однако при этом он внимательно следил за своей речью, чтобы не проговориться, как чуть не утонул на речке или, Боже упаси, о том, что предсказал ему странный голос.

Потом инспектор Лиственницын развлекал домочадцев рассказами о своей нелегкой службе за последние дни: сначала о таинственном исчезновении и столь же внезапном возвращении студента из археологической группы, а потом — о проделках маньячки-отравительницы и мошенника-гипнотизера. А уж на самую закуску Николай Павлович не без доли юмора пересказал донесение сержанта Воронцова о встрече с «полковником Волковым-Тамбовским»:

— Я тут записал себе кое-что из воронцовского отчета. «Мое внимание было привлечено внешней схожестью подозрительных граждан с описанием фальшивомонетчика и его ядолюбивой сообщницы. Ситуация осложнялась еще и тем фактором, что одежда гражданки имела ряд физических повреждений, имевших причиною возгорание посредством огня». — Лиственницын закрыл блокнот. — Чувствуете, какой штиль? Все графы Толстые просто отдыхают.

— Постой, дядя Коля, так, значит, сообщница была в обгоревшем платье? — обрадовался Вася. — Выходит, что я ее в лесу видел! Жаль, не знал, кто она такая, а то мы бы с ребятами сами ее задержали и доставили куда следует.

А потом, вставая из-за стола, Вася неожиданно для приемных родителей и даже для самого себя сказал:

— Тетя Света, дядя Коля, я вас очень, очень люблю.

— И мы тебя, Васенька, тоже очень любим, — чуть удивленно ответила Светлана Ивановна. — Правда, Николай Палыч?

— Ну конечно, — подтвердил Лиственницын. — Для нас что ты, что Солнышко… Ну, ты сам знаешь.

— Да, кстати! — вспомнила Светлана Ивановна. — Вася, постарайся не очень шуметь, когда будешь ложиться — Солнышко наконец-то смог заснуть.

— А его ожоги — что, уже прошли? — обрадовался Василий.

— Да, как раз сегодня. Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, тетя Света, — Вася дотронулся губами до ее щеки и осторожно, стараясь не скрипеть дверью, прошел в спальню.

Вася знал за собой такой недостаток, как некоторая неуклюжесть в движениях. И если бы теперь он затеял раздвигать кресло-кровать, то непременно бы что-нибудь уронил или на что-нибудь наткнулся. И хоть Вася знал, что разбудить Солнышко обычно бывает очень трудно, ему не хотелось рисковать — он помнил, как тот маялся последние несколько ночей.

Привыкнув к полутьме, Вася разглядел Солнышко, лежащего на боку с самого края тахты. Вася поднял соскользнувшее на пол одеяло и осторожно накинул его на обнаженное юное тело спящего. Чуть дальше, у стены, лежала вторая подушка. Недолго думая, Вася скинул с себя все, что на нем было, и, переступив через ноги Солнышка, лег рядом с ним на спину, привычно закинув руки под голову.

Спать совсем не хотелось. Василий чувствовал, что ему необходимо привести в порядок свои мысли — день был весьма пестрым и насыщенным самыми невероятными приключениями. И Вася стал «прокручивать» в уме события дня, как бы рассказывая о них Солнышку, ибо с кем еще можно было всем этим поделиться?

Со свойственной ему обстоятельностью Вася рассказал о происшествии на бульваре, о детективных поисках пропавшего кольца (не упуская сопутствующих «чувственных» ощущений), о том, как чуть не утонул в реке и был чудесным образом спасен, но когда речь дошла до странного голоса, посулившего ему скорую смерть, Вася запнулся — вспоминать такое ему не хотелось.

— Ну, продолжай, ты здорово рассказываешь, — вдруг услышал он шепот возле уха.

Вася вздрогнул:

— Солнышко?

— Я уже давно не сплю — слушаю.

— Как же ты слышишь, если я ничего не говорю? — удивился Вася. Солнышко тихо засмеялся:

— Да потому что я тебя люблю, дурачок.

— И я тебя тоже очень люблю, — совершенно серьезно ответил Вася.

Он даже не стал спрашивать, как Солнышку удается слышать его мысли. Наверно, я забылся и начал мыслить вслух, — решил Вася, — а Солнышко просто решил надо мной подшутить.

— Все-таки повезло мне, что вокруг столько хороших людей, — вслух подумал Вася и в этом счастливом заблуждении забылся легким летним сном.

Возможно, уважаемый читатель уже втайне недоумевает: а что в это время делал Василий Дубов? Нет, не тот мальчик, которого спасали от покушений Надежда Чаликова и ее друзья, а взрослый Василий Дубов, частный детектив, для чего-то задержавшийся в Царь-Городе.

Разумеется, мы не забыли о нем. Просто мы старались по возможности ничем не перемежать рассказ о событиях «нашего» мира двадцатилетней давности, чтобы дать возможность уважаемым читателям более полно почувствовать или вспомнить атмосферу тех лет, а может, и немного поностальгировать о недавнем прошлом, когда и солнце было ярче, и горы выше, и чувства искреннее, и сами мы — моложе и лучше.

Неспешно трясясь на крестьянской повозке, Василий и Надежда рассказывали друг другу и Чумичке о пережитом за минувшие сутки. Что происходило с Чаликовой, уже известно, а вот о приключениях Дубова мы вам сейчас поведаем, дополнив его рассказ некоторыми подробностями, которых Василий Николаевич мог и не знать.

Итак, Василий проснулся с необычайной легкостью на душе — друзья были в недосягаемом далеке, и поэтому он мог действовать куда раскованнее, с меньшей оглядкой на опасности, которые теперь угрожали только ему одному. Конечно, Дубов чувствовал бы себя совсем иначе, если бы уже утром знал об участи отца Александра, но он об этом не знал — и, наверное, хорошо, что не знал.

Позавтракав в компании с Рыжим, Дубов ушел, совсем ненамного разминувшись с царскими посланниками, которые прибыли с целью препроводить дорогих гостей на соколиную охоту. Посланникам пришлось возвратиться в царский терем с вестью, что госпожа Надежда Чаликова и лекарь Серапионыч покинули столицу накануне вечером, а господин Дубов, не считая возможным ехать на охоту без них, отправился в город по своим делам.

Его путь лежал к так назывемому Потешному приказу (царь-городская разновидность нашего Министерства культуры), где у него была назначена встреча с главой Приказа князем Святославским.

Дорога к Приказу шла через живописнейшие уголки столицы, и Василий, сколь бы его голова ни была забита предстоящим делом, невольно любовался зодческими изысками. Эта часть Царь-Города отличалась некоторой, как выразились бы многие современные нам искусствоведы, эклектичностью архитектурных стилей: тут были и расписные деревянные терема с узорчатыми окошками и коньками на крыше, и строгие каменные палаты, про которые говорят «мой дом — моя крепость», и добротные срубы из потемневших бревен. Иногда попадались более современные по здешним понятиям жилища — с широкими окнами и открытыми верандами, как в тереме у Рыжего. А остроскатная крыша одного из теремов и вовсе была украшена причудливыми сказочными птицами, каждая не похожая на другую.

Однако вершиной зодческой мысли оказалось непосредственно здание Потешного приказа — здесь пресловутый «эклектизм» дошел до того, что это строение удивительным образом одновременно походило и на пряничный теремок, и на увеличенный во много раз могильный склеп.

Вдруг откуда-то сверху раздался глубокий бас князя Святославского: глава Приказа стоял прямо над Василием, картинно опершись на металлическое ограждение балкончика, сделанное в виде еловых веточек.

— Василий Николаич, как я рад снова вас видеть! — пророкотал князь, и чувствовалось, что это не дань вежливости, а воистину так и есть. — Погодите, я к вам спущусь.

И не успел Дубов обернуться, как попал в объятия князя Святославского — дородного, барственного господина в богатом кафтане, отороченном мехами и шелками.

— Как мило, дорогой мой Василий Николаич, что мы снова свиделись, — оживленно говорил князь, — а то и умным словом не с кем перемолвиться. Нет, вы как хотите, а встречу надобно достойно отметить!

— Вообще-то я к вам по делу, — осторожно возразил детектив. — Может, как-нибудь после?

— Никаких после! — Князь даже ухватил Василия за плечо, словно бы испугавшись, что тот может убежать. — Насчет дела я прекрасно помню, и как только господа скоморохи явятся в Приказ, их тут же препроводят к нам. — Князь заговорщически подмигнул. — Здесь поблизости имеется одно прелестное местечко, где можно славно откушать. Идемте, право слово, не пожалеете!

— Ну ладно, — сдался Дубов. — В конце концов, отчего бы и нет?

— Да-да, ну конечно же, отчего бы и нет?! — обрадовался князь и тут же потащил Василия в ближайший переулок, где между двух слегка покосившихся домиков красовалась харчевня «У тети Софьи», имеющая вид опрятной избы с добротным бревенчатым крыльцом. В палисадничке стояли несколько столов, нарочито грубо сколоченных, с деревянными чурками, заменявшими стулья.

— Пойдемте внутрь, или расположимся здесь? — спросил князь.

— Давайте лучше здесь, — предложил Дубов. — Как говорит Серапионыч, кушать на свежем воздухе — для здоровья пользительнее.

— Совершенно согласен, — обрадовался Святославский, — и об одном жалею, что нету теперь с нами Серапионыча — умнейший человек! Пропустить чарочку, да с закусочкой, да в обществе добрых приятелей, да еще на свежем воздухе — чего еще можно желать?

Дубов несколько удивился — он даже и не знал, что Святославский знаком с Серапионычем. Впрочем, князь и с Дубовым был едва знаком, но принимал его, как любимейшего друга.

Едва князь и сыщик уселись за одним из столов, к ним подскочил половой, разбитного вида парень с перекинутым через руку полотенцем. Похоже, что князя Святославского тут хорошо знали.

— Добрый денек, почтеннейшие гости, — с приторной улыбочкой проговорил половой. — Что заказывать будем-с?

Князь подпер ладонью обширную бороду, тяжко вздохнул:

— А принеси-ка ты нам, братец, водочки.

— Очень хорошо-с, водочки-с, — кивнул половой. — А кушать что будете-с?

— А вот ее, родимую, и будем кушать, — ответил князь, и в его голосе зазвучало предвкушение уютнейшего застолья с умеренным питием и приятнейшею беседой.

— Шутник-с, — подмигнул половой Дубову.

— Ну, принеси чего обычно, — с ясной улыбкой проговорил князь Святославский. — Да скажи стряпухе, чтобы уж расстаралась, дабы не осрамиться перед заморским-то гостем!

Приняв заказ, половой исчез, но тут же вернулся с подносом, на котором стоял глиняный кувшинчик и многочисленные блюдечки и судочки, из которых пахло чем-то изумительно вкусным. Князь собственноручно разлил содержимое кувшинчика по двум глиняным же чарочкам.

— Нет-нет, Василий Николаич, погодите! — воскликнул он, увидав, что Дубов потянулся за чарочкой. — Теперь она холодная, только из погреба, а это настоящая вишневая наливочка, и чтобы ощутить ее подлинный вкус, надо ей дать самую малость согреться. Вот-вот, еще мгновение — и готово! И, нет-нет-нет, не пейте сразу, а для начала только самую малость. Окуните кончик языка, и вы ощутите непередаваемый вкус этого божественного напитка!

Василий так и сделал. Наливочка и впрямь оказалась очень приятной, хотя вряд ли стоила тех возвышенных похвал, которые расточал ей князь Святославский. А князь, похоже, только входил во вкус:

— Теперь, милейший Василий Николаич, возьмите вот эту вот закусочку, самую малость, быстро допейте наливочку, и тут же, не медля ни малого мгновения, закусите!

Василий послушно выполнил и это предписание. Закусочка действительно оказалась весьма вкусной, приготовленной не то из брюквы, не то из редьки, с добавлением сметаны и мелко нарезанных копченостей. Тем временем половой поднес к столу еще два кувшинчика, с водкой и смородинной настойкой, но не уходил, наблюдая за священнодействиями князя Святославского.

— Неужели вы не ощутили божественного вкуса этой замечательной закусочки?

— Ощутил, — должен был согласиться Дубов.

— А раз ощутили, то теперь выпейте чуть-чуть водочки, и непременно закусите вот этой рыбкой. Да с лучком, с лучком. — Князь сладостно вздохнул. — В годы моей молодости такую стерлядку ловили сетями в верховьях Кислоярки, потом свежезасоленную на тройках привозили в Царь-Город и замечательнейшим, только им одним ведомым способом приготавливали в харчевне, дай бог памяти, на Никольской улице. Сам государь Дормидонт, ежели должен был принимать иноземных гостей, непременно потчевал их нашей стерлядкой. Да уж, в прежние годы всякая харчевня, даже самая захудалая, имела свои особые кушанья, тайны которых свято блюла. Вот, помнится… — Князь горестно махнул рукой. — Да что вспоминать! А теперь, куда ни придешь, везде одно и то же, и никакого разнообразия, никакой тайны… Да вы закусывайте, Василий Николаич, вот непременно квашеной капустки отведайте, она здесь знатная, с морковкой да с морошкой. А вот, помню, покойница Анисья Матвеевна добавляла в капусту еще и яблоки, и даже груши… — Князь аж зажмурился, вспоминая незабвенный вкус капусты «от Анисьи Матвеевны».

— Так кто ж мешает добавлять в капусту груши и яблоки? — спросил Дубов. Его уже малость «развезло» от наливок и закусок, а более того — от многословия князя Святославского.

— Ха, добавить яблок и груш в капусту всякий дурак сумеет, — пригубив смородинной настойки и заставив продегустировать ее и Дубова, не без едкости проговорил князь. — А Анисья Матвеевна знала, как яблоки-груши нарезать, и в каких соотношениях, и сколько чего добавлять. И главное — никакой тайны из своих знаний не делала, со всеми готова была поделиться. А все одно — как она, никто не научился капусту квасить. А почему? А потому что призвание! — И вдруг Святославский обернулся к половому: — Любезнейший, скоро ли принесут рыбную похлебку?

— Уже на подходе-с, — улыбаясь, откликнулся половой.

— А уж похлебка тут — это скажу я вам! — продолжал витийствовать князь. — Такого вы еще никогда не кушали. А отведав, на всю жизнь запомните, уверяю вас! А пока что мы с вами выпьем еще по чуть-чуть и закусим вот этим замечательным балычком…

Но тут принесли уху, от которой валил пар настолько густой и пахучий, что князь Святославский аж зажмурился от удовольствия. А открыв глаза, увидел, как Василий обнимает и лобызает двоих людей, хорошо ему знакомых — скоморохов Антипа и Мисаила. Правда, одеты они были как обычные царь-городские мещане, и лишь чуть заметная «сумасшедшинка» во взоре да легкая небрежность в одежде и прическе выдавали в них служителей высоких искусств.

С Антипом и Мисаилом Дубов познакомился в прошлом году, когда они втроем, приехав в Новую Мангазею, за несколько дней сумели раскрыть противогосударственный заговор. А едва они вернулись в Царь-Город, то по представлению Василия и ходатайству князя Святославского оба скомороха были указом самого царя Дормидонта восстановлены на государевой службе в Потешном приказе, из которого когда-то были изгнаны за некую провинность.

— Ну что, Савватей Пахомыч, снова в нас потребность пришла? — весело осведомился Мисаил.

— Скажи, что нам делать, а мы за тобой и в огонь, и в воду, — добавил Антип.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь, — улыбнулся Дубов. — Но будьте так добры, зовите меня по-простому — Василием.

(Дело в том, что в Мангазее Дубов проживал не только под чужим именем — там его звали Савватей Пахомыч — но и под чужой внешностью, и когда по окончании задания он вернул себе первоначальные то и другое, то скоморохи долго путались, прежде чем привыкли к такому стремительному превращению).

— Да что вы стоите, присаживайтесь, — засуетился князь Святославский. — Похлебки много, на всех хватит. Но для начала пропустим по маленькой…

Тут Василию припомнилась шутка боярина Павла о князе Святославском, будто бы он даже покойника сумеет упоить до мертвецкого состояния, причем так искусно, что тот ничего и не заметит. Дубову же Антип и Мисаил, оба отнюдь не злейшие враги «зеленого змия», сегодня нужны были по возможности трезвые. Поэтому Василий Николаевич деликатно кашлянул, напоминая князю, что раз уж они собрались все четверо, то не худо бы и приступить к делу.

Святославский же понял это покашливание по-своему:

— Да-да-да, ну конечно же, как я позабыл — ведь мы идем к нашему другу, лишенному счастья откушать этой замечательной ухи. Что же делать-то?

— Давайте возьмем ее на вынос, — предложил Дубов. — А на месте разогреем!

— Можно, конечно, и так, — с сомнением вздохнул князь, — да разогретая уха и вполовину не сохранит того неподражаемого вкуса и запаха, как только что свежесваренная!..

— Не извольте-с беспокоиться, князь, — вдруг встрял половой. — Мы вам котел так завернем-с, что и до вечера горячим останется-с.

— Ну вот и прекрасно, — обрадовался Святославский. — А котел мы вам после вернем, не беспокойтесь. Ах да, постойте, надо ж еще вина прихватить, да побольше!

— Могу вам посоветовать взять целую бочку-с, — тут же предложил половой. — Оно и дешевше выйдет, нежели в разлив-с.

— А что, недурно придумано, — обрадовался Дубов. — Князь, вы как, не против?

— Можно и всю бочку, — охотно согласился князь. — А что за винцо — небось, какая-нибудь самоделка?

— Князь, обижаете! — возмутился половой и миг спустя выкатил огромную бочку.

— Добротная бочка, крепкая, — со знанием дела отметил Мисаил.

— А главное, большая, — оценил Василий.

— Позвольте сказать, бочка многоразовая-с, — с улыбочкой проговорил половой, — и ее будет надобно вернуть, дабы отправить восвояси-с.

— Восвояси — это куды ж? — пристально глянул на него Святославский.

— В Замошье-с, — потупя глазки, ответил половой.

Князь присвистнул:

— Ну, Замошье — там же обманщик на обманщике и обманщиком погоняет!

— А вы отведайте, — искушал половой. С этими словами он нацедил вина в большую чарку и с поклоном передал Святославскому.

— Вроде как бы и недурно, — должен был признать князь, попробовав вина и передав чару по кругу.

— Хорошее винцо, — оценил Антип.

— И за душу крепко берет, — дополнил Мисаил.

— Возьмем? — допив оставшееся, Василий выжидающе посмотрел на князя.

— Возьмем! — ухарски махнул рукавом Святославский. — А бочку, любезнейший, мы вам сегодня же взад пришлем.

— Постойте, а как вы их в Замошье возвращаете — уж не на стругах ли моего доброго приятеля господина Кустодьева? — как бы между прочим осведомился Дубов. Конечно, купец Кустодьев, которого он видел всего-то пару раз, никаким приятелем ему не приходился, но Василий давно уже усвоил, что дела в Царь-Городе зачастую строятся на дружеских, кумовских и просто родственных отношениях — оттого и несколько преувеличил степень своего знакомства с купцом.

— Да-да, конечно, Кустодьева-с, — обрадовался половой.

— Чем бочку туда-сюда катать, мы ее прямо на причал и доставим, — предложил Дубов. А сам подумал: «Как все ладно складывается. Уж не слишком ли ладно?..»

Несколько времени спустя мимо Потешного приказа проследовала весьма живописная процессия. Ее возглавлял сам глава Приказа с привязанным к спине огромным котлом, обмотанным разноцветными тряпками. Следом за ним Василий Дубов нес две корзины с многочисленными закусками, а сзади скоморохи Антип и Мисаил прямо по мостовой лихо катили винную бочку. Царь-городцы, привыкшие к подобным чудачествам князя Святославского (у нас бы это назвали «перфоменс», «хэппенинг» или «экшен»), воспринимали шествие как должное.

Вкусный запах, доносившийся из котла и корзинок, притягивал всех бродячих собак округи, и когда шествие достигло Боярской слободки, его сопровождал внушительный четвероногий эскорт. Но увы — князь и его спутники скрылись за воротами дома, принадлежащего боярину Андрею, и собаки, сердито потявкав и помочившись на заборы соседних теремов князя Святославского и градоначальника Длиннорукого, нехотя разбрелись.

«Добры молодцы», околачивающиеся поблизости, внутренне напряглись, но не более того — их задачей было наблюдение за происходящим, а действовать они должны были в одном случае: если бы боярин Андрей вздумал самовольно покинуть место домашнего заточения. К тому же в гости к боярину пожаловали не абы кто, а государственный муж князь Святославский и по заслугам обласканный царскими милостями Василий Николаевич Дубов.

При виде гостей боярин Андрей искренне обрадовался — он уже знал, что придет Василий, и даже знал, с какими целями, а тут к нему сверх заявленного закатилась целая разухабистая орава, да еще с выпивкой и закуской.

— Ну вот, дорогой боярин Андрей, мы и явились поздравить тебя с вызволением из темницы! — возвестил Святославский, опуская котел на пол. — И первое наше дело — опростать эту бездонную бочку!

— Как? — изумился хозяин. — Там же столько, что нам ее и за неделю не опростать!

— Ну, тогда тащи сюда, во что перелить, — весело распорядился князь.

Вскоре все ведра, кувшины, жбаны, котелки и даже цветочные вазы в доме боярина Андрея были до краев наполнены вином, а бочка оказалась вычерпанной только лишь наполовину. Святославский послал скоморохов к себе в терем, и те притащили еще несколько емкостей, но и это мало изменило положение вещей. Дубов заикнулся было, что лишнее можно бы вылить в отхожее место, но против этого бурно восстал князь Святославский:

— Для того ли?.. Ну, дальше продолжай ты, — велел он Антипу.

— Для того ли виноградари полуденных земель в поте лица своего растили лозы виноградные, для того ли сбирали виноград и выдавливали целительный сок, для того ли везли за тридевять земель сие чудо неизъяснимое, дабы выливать его в помойную яму?! — театрально выкинув руку вперед, на одном дыхании выпалил Антип, да с таким чувством, что Святославский даже малость пригорюнился.

— Это откуда? — тихо спросил Дубов.

— Из гишпанской кумеди «Богатеи тоже стенают», — так же негромко ответил Мисаил.

— Сами все выпьем, — громогласно заявил Святославский, — но не дадим пропасть ни капле!

— Да мы ж помрем, ежели все это выпьем, — с дрожью в голосе возразил боярин Андрей.

Дубов подошел к окну — на обочине улицы уже стояла телега, запряженная лошадью. То и другое предоставил князь Святославский, чтобы отвезти пустую бочку на причал. Чуть в сторонке по-прежнему околачивались «добры молодцы», а к дому боярина Андрея уже понемногу подтягивались юные путятинцы с плакатами и транспарантами.

К Василию подошел боярин Андрей:

— Не пойму, чего им от меня нужно. Или ребятам больше делать нечего?..

— Молодые еще, глупые, — усмехнулся василий. Он не стал говорить, что молодежь просто самовыражается, как умеет, а истинная задача тех, кто за нею стоит — сделать жизнь боярина Андрея невыносимой и, может быть, даже добиться того, чтобы он сам запросился обратно в темницу.

И тут Василий заметил, что по улице идет богато, но весьма аляповато одетая женщина. Увидев боярина Андрея и Дубова, она остановилась прямо под окном.

— Акулина? — невольно вырвалось у боярина. Поняв, что это мог услышать и кое-кто из «добрых молодцев», Василий сделал даме чуть заметный знак.

— Кака я тебе, к бесу, Акулина? — мгновенно поняв, что от нее требуется, заголосила женщина. — Я — княгиня Евдокия Даниловна, невежа, градоначальничья, блин, законная жена!

— Прости, княгинюшка, не признал, — поклонился ей из окна боярин Андрей.

Взгляды княгини и боярина на миг встретились, но тут «Идущие вместе» принялись выкрикивать свои кличи, и Дубов отвел хозяина подальше от окна. А княгиня решительным шагом направилась прямо к митингующим.

— Да что вы тут всякой хренотенью, блин, занимаетесь! — напустилась она на молодежь. — Коли впрямь Царя и Отечество любите, так займитесь чем-нибудь полезным, а не орите тут, как придурки!

Парни и девушки не знали, что им делать, тем более, что в знатной даме некоторые из них узнали жену градоначальника. По счастью, поблизости находился их руководитель и вдохновитель, который даже выплыл из тени, чтобы разрешить это недоразумение:

— Сударыня Евдокия Даниловна, простите молодых царелюбцев и не пеняйте им за те маленькие неудобства, которые они создают уважаемым соседям. Тем паче, что все это происходит, так сказать, с согласия вашего достопочтеннейшего супруга…

— А ты кто такой? — бесцеремонно перебила княгиня. — Небось, такой же бездельник и пьяница, как мой благоверный?

— Я — боярин Павловский, — не без гордости заявил «бездельник и пьяница». — А они — юные путятинцы, иначе говоря — «Идущие вместе».

— Ну и шли бы вы все вместе куда подальше, — княгиня смачно харкнула прямо под ноги боярину Павловскому и пошла прочь.

— Так что ж нам делать, Глеб Олегович? — обратился к боярину юный Ваня Стальной. — Продолжать, али как?

— Продолжайте, — решился боярин Павловский, не забыв ласково погладить Ваню чуть ниже спины. — Только шумите потише. — И, вздохнув, добавил: — Слыхивал я, будто бы почтеннейшая Евдокия Даниловна малость не в себе, да не представлял, что настолько…

Покуда князь Святославский и скоморохи продолжали рыскать по дому и по двору в поисках пустой посуды, Дубов решил кое о чем порасспросить хозяина:

— Скажите, боярин Андрей, отчего вы назвали Евдокию Даниловну Акулиной?

Боярин Андрей промолчал. Но потом все же заговорил как бы вне связи с предыдущим:

— Когда я ее увидел в первый раз, остолбенел: вылитая Евдокия Даниловна. И дело не во внешнем сходстве — душа у нее такая же чистая. А все это, оно в ней наносное, уверяю вас. Жизнь заставила.

— Она вам рассказывала о своей участи? — спросил Дубов.

— Нет. Да и зачем? И так все ясно, — вздохнул боярин Андрей. — Я ей, пока был на свободе, помогал, чем мог. Сколько раз предлагал устроить в приличный дом, на хорошую работу — а она отказывалась. Я, говорит, девка пропащая, одного хочу — подохнуть где-нибудь под забором… Скажите, Василий Николаич, там, — он кивнул в сторону окна, — там княгиня была, или…

— Ну конечно, княгиня, — твердо ответил Василий. — Вы ж сами слышали, что она сказала: я — княгиня Евдокия Даниловна, жена градоначальника.

— А где же тогда Акулина? — пристально глянул на Дубова боярин Андрей.

— Как где? Вестимо, в Бельской слободке, — совершенно серьезным голосом, но с хитрецой в глазах произнес Василий Николаевич. — Другое дело, ежели она исчезнет, или уже исчезла, так ее никто и не хватится…

Важная беседа оказалась прерванной шумным появлением князя Святославского и скоморохов, тащивших бочку с плескавшимися на донышке остатками вина. Раскрасневшееся лицо и сбившийся набок кафтан князя недвусмысленно говорили, что в качестве емкости для вина он использовал и самого себя.

— Ну, разопьем оставшееся! — громогласно предложил Святославский.

Василий украдкой глянул на часы — пора было отправлять бочку на пристань.

— Эх, была не была! — решился Дубов. — Разливайте!

Князь щедро разлил вино по чаркам. Друзья выпили, помолчали.

— Да, хорошее винцо, — сказал Василий с видом знатока, хотя вряд ли сумел бы отличить «Каберне» от «Киндзамараули». — К такому бы вину еще и хорошую закуску…

— Ах я болван! — хлопнул себя по лбу Святославский. — У нас же уха стынет!

И князь, прихватив с собой Антипа, отправился в сени, где остались котел и корзина. А вернувшись, они увидели, как Василий и боярин Андрей, установив закрытую бочку на подоконнике, живо обсуждают, как ее сбросить вниз, но так, чтобы она попала точно на телегу, а не на мостовую или, не дай Боже, на кого-нибудь из «Идущих вместе».

(Если бы князь Святославский был знаком с устным творчеством Ираклия Андронникова, то непременно вспомнил бы его яркий и образный рассказ, в котором Сергей Есенин точно так же высчитывал, в какой момент ему лучше всего сбросить из окна бочку с керосином, чтобы ненароком не пришибить двух старушек, движущихся по улице навстречу друг дружке).

— Возьми чуть левее! — кричал Василий кучеру. — А вы, ребята, расступитесь, а то и до греха недалеко.

— Еще бы! — подхватил боярин Андрей. — Охота мне из-за вас, бездельников, опять в темницу садиться!

— Да тебе, злодей, голову отрубить мало! — крикнула боярышня Глафира.

— Лучше о своей голове озаботься, дуреха! — не остался в долгу боярин Андрей. И это могло показаться весьма странным — доселе он ни в какие пререкания с митингующими не вступал и во время их акций даже к окну старался не подходить.

Наконец, вычислив, что теперь бочка уж точно не упадет мимо телеги, Дубов и боярин Андрей решительно спихнули ее с окна. Бочка тяжело упала на солому, постеленную на телеге, возница свистнул кнутом, и лошадка с резвым ржанием понесла ее мимо терема градоначальника.

— Вот бы тебя, боярин Андрей, в бочку — да в Кислоярку! — злорадно выкрикнула боярышня Глафира.

Боярин даже не обиделся:

— С тобою, девица-красавица — хоть в бочку, хоть в Кислоярку!

— А что, я согласная, — засмеялась Глафира. В сущности, никакой личной вражды к опальному боярину она не испытывала, а приглядевшись, должна была признать, что и собой он весьма пригож, даже не в пример столь обожаемому ею Путяте.

— Ну что ж, теперь можно и за стол, — с вожделением промурлыкал князь Святославский. — А чего это я Мисаила не вижу?

— Прихватило, — сочувственно вздохнул Дубов. — С непривычки к заморскому вину.

— Бывает, — со знанием дела сказал князь. — Ну, Богу помолясь — да за трапезу.

Обед удался на славу. Съедено было немало, а выпито — и того больше. Это если не считать затейливых «кулинарных» рассказов Святославского, которые изливались из него, будто из рога изобилия, и тем щедрее, чем больше он вливал в себя ухи и вина.

А по окончании обеда князь устало откинулся на спинку кресла:

— Уфф, хорош-шо посидели. А теперь недурно бы и соснуть.

Однако Василию спать вовсе не хотелось. Напротив, он испытывал радостный прилив сил и желание поделиться своей радостью со всем миром.

— Вы как знаете, а я иду на улицу, к народу! — сообщил он. — Извините, боярин Андрей, вас не приглашаю. А ты, Антип, идешь со мной!

Взяв ведро с вином, большую чару и корзину с остатками закуски, Дубов и Антип направились прямо к «Идущим вместе», которые, правда, никуда не шли, а добросовестно стояли на месте, выкрикивая свои немногочисленные лозунги. Когда они уставали скандировать, юный Цветодрев устраивал музыкальные паузы, виртуозно солируя на гуслях.

— Бог вам в помощь, товарищи! — провозгласил Дубов, нимало не озабочиваясь совместимостью таких слов, как «Бог» и «товарищи». — Я так чувствую, что вам нужно подкрепиться. А заодно и горло промочить.

И Василий, зачерпнув из ведра полную кружку, церемонно протянул ее боярышне Глафире.

Немного починившись, Глафира как бы нехотя приняла чарку и медленно ее осушила, а потом закусила пирожком, который ей преподнес Антип.

Этому безобразию запоздало воспротивился Ваня Стальной:

— Что ты делаешь, Глафира? Аль запамятовала, что наш любимый царь Путята и сам хмельного в рот не берет, и другим не советует?

— Не хочешь — ну и не пей, — уже чуть заплетающимся голоском ответила Глафира, — а другим не мешай!

— Ну, отчего же не хочу? — раздумчиво протянул Ваня. — Вот ежели бы не вина, а водички какой испить… А то и прямь сухота в глотке.

— Так это ж и есть водичка, — обрадовался Дубов, зачерпывая еще одну чару. — Ну, самую малость вином отдает, чисто символически!

— Да, недурна водичка, — похвалил Ваня, отпив пол-кружки. — Извини, добрый человек, до дна пить не буду — мне много нельзя.

— Ну, раз нельзя, значит нельзя, — не стал настаивать Василий. И обратился к юноше, стоящему рядом с Ваней: — Ну а вам-то, сударь, надеюсь, можно?

Боярин Павловский из своего затишка неодобрительно следил за тем, как Дубов угощает его подопечных, но до поры до времени не вмешивался. Когда же настал черед юного гусляра Цветодрева, он не выдержал:

— Да что вы делаете, милостивый государь, не видите, что он еще мальчик?

— Как, неужели? — захихикала Нюрка из Бельской слободки. — Ну, это мы живо исправим!

Василий внимательно пригляделся:

— Да, и вправду мальчик. И пускай всякий, кто скажет, что это девочка, бросит в меня камнем!

— Лучше бросьте спаивать молодежь, — проворчал боярин Павловский.

— Как вам будет угодно, — легко согласился Дубов. — Но вот ведь вы, уважаемый… простите, забыл ваше имя-отчество?

— Глеб Олегович.

— Вот вы, Глеб Олегович, уже вышли из молодежного возраста?

— Увы, — с кручиною в голосе вздохнул боярин Павловский, — у меня, почитай, и не было настоящей молодости, ибо она пришлась на мрачные годы прежних правлений. И лишь теперь, с воцарением нашего славного Путяты, я вновь чувствую себя юным и счастливым.

— Так выпьем же за вашу вторую молодость! — подхватил Василий, проворно подсунув боярину Павловскому полную чару.

— Ну, за это грех не выпить, — должен был согласиться боярин Павловский и, лихо опрокинув в себя содержимое, громко закричал:

— Да здравствует Путята!

— Да здравствует Путята! — подхватили «Идущие вместе», воодушевленные замошьевским вином.

«Причастив» боярина Павловского, Дубов и Антип направились к «добрым молодцам», которых Василий Николаич для себя поименовал «людьми в штатском»:

— А вы, честные господа, не желаете ли винца откушать?

— Не, мы на службе, — простодушно ответил один из них, коего Дубов безошибочно определил как «старшого».

— То есть мы тут просто гуляем, сиречь праздно шатаемся, — попытался другой «штатский» поправить оплошность своего начальника.

— Ну, тогда вам сам Бог велел выпить за здравие нашего любимого и обожаемого Государя! — обрадовался Всилий. — Али вы, господа, не желаете, чтобы он здравствовал многая лета?

Делать нечего — пришлось и господам наблюдателям испить винца. Когда же один из них попытался схитрить и вернуть недопитую чарку, то Антип, доселе больше молчавший, неожиданно гаркнул чуть не над ухом:

— Пей до дна, пей до дна, пей до дна!

Сделав доброе дело — угостив «добрых молодцев в штатском» — Дубов вернулся к молодежи, рядом с которой он как бы и сам помолодел, возвратившись в незабвенные годы комсомольской юности.

— Ну что вы все одно и то же кричите — «Слава Путяте» да «Слава Путяте», — сказал Василий. — Надо это дело как-то разнообразить. — И, возвысив голос, он сходу принялся выдавать новые лозунги (а точнее, старые на новый лад): — Народ и Путята едины! Путята — ум, честь и совесть нашего времени! Путятинским путем идете, товарищи! Где Путята — там успех, там победа! — И напоследок: — Монархия — мать порядка!

Слушая Дубова, боярин Павловский начал подозревать, что тот откровенно глумится и над обожаемым Путятой, и над «Идущими вместе» и даже над ним самим, боярином Павловским, но ничего поделать не мог — ведь Василий говорил вроде бы самые правильные вещи, а доказать, что делал он это не совсем искренне, было невозможно. Тем более, что простодушные девушки и юноши все принимали за чистую монету и от души подхватывали любой клич Василия.

И тут из окна донесся зычный голос всеми позабытого боярина Андрея:

— Эй, робяты, да вы что, запамятовали, какого беса сюды приперлись — Государя славить, али мя грешного порочить да бесчестить?

Василий проворно обернулся в его сторону:

— Ах да, простите великодушно, дорогой боярин Андрей, мы совсем про вас позабыли. Но постараемся восполнить это досадное упущение. — И, малость размыслив, выпалил на едином дыхании: — Позор боярину Андрею — безумию, бесчестию и бессовестности нашего времени!

— Вот это совсем другое дело, — радостно прогудел боярин Андрей.

Тем временем народ потихоньку прибывал. Каким-то образом по округе разлетелась весть, что на Боярской наливают, и со всех сторон стекались любители дармовой выпивки, так что Антипу даже пришлось сбегать в дом за добавкой. А так как «Идущие вместе», подзуживаемые Дубовым, беспрерывно и громогласно прославляли Путяту, то многие решили, что это сам царь-батюшка их угощает, и благодарственным выкрикам и здравицам не было конца-края.

Почувствовав, что «чего-то не хватает», Василий вновь обратился к молодежи:

— Друзья, а не спеть ли нам?

— А что, споем! — задорно крикнула боярышня Глафира.

Юный Цветодрев, которому Василий таки ухитрился налить пол-чарки, покамест боярин Павловский отлучался за угол по малой нужде, вновь возложил длинные тонкие персты на струны и вдохновенно запел:

Слушая стройный хор «Идущих вместе», Василию вдруг самому захотелось спеть. «Эх, жаль, скрипку не прихватил, — с сожалением подумал Дубов, — а то еще и сыграл бы».

Василий подошел к Цветодреву и запел приятным баритоном ту самую песню, за которую в свое время на областном смотре комсомольской песни получил третью премию:

Цветодрев прямо со второго куплета «ухватил» мелодию и настолько верно и ненавязчиво подыгрывал на гуслях, что, наверное, даже сама Александра Пахмутова осталась бы довольна. А Василий, на ходу вспоминая подзабытые слова, думал, что песня эта вовсе не такая уж и комсомольская, а просто очень хорошая и душевная песня о светлых человеческих чувствах. Должно быть, это поняли и друзья Цветодрева — в сущности, все они были обычными парнями и девушками, не чуждыми высоких душевных стремлений, и их ли одних вина, что эти стремления у них обрели столь искаженные очертания? Как только Василий под общие рукоплескания допел песню, Ваня Стальной подскочил к нему с просьбой записать слова. И, естественно, Дубов не мог ему отказать.

Но не стоит думать, что Василий Николаевич просто дурачился — пел, сочинял лозунги и угощал прохожих вином. Нет, он примечал все — и то, как боярин Андрей отошел от окна в глубь дома, и даже вернувшуюся пустую телегу князя Святославского.

Закончив диктовать Ване слова «Тревожной молодости», Василий подошел к телеге:

— Ну как, отвез?

— Вестимо, отвез, — степенно ответил возница. — И еще дождался, покуда бочку на ладью отнесли. Все, как ты велел.

— И сам видел, как ладья отплыла? — не отступался Василий.

— Видел, как тебя сейчас, — заверил возница.

— Ну, коли так, винца испей, — тут же предложил хлебосольный Дубов. — Антип, налей ему чарку, да не скупись!

И тут в конце улицы показалась богатая карета, запряженная тройкой породистых белых коней.

— Князя Длиннорукого? — вслух подумал Василий.

— Самого Путяты! — со священными придыханиями ответил боярин Павловский, случившийся поблизости. И, обернувшись к своим подопечным, с мольбой заговорил: — Ребятки, милые мои, уж вы расстарайтесь — ведь такой случай редко когда выпадает!..

Увидав скопление народа, царь Путята пожелал остановиться и выйти к своим подданным, о чем, вероятно, впоследствии горько сожалел.

— Слава Путяте! — грянули «Идущие вместе», бурно (хотя и не очень трезво) поддержанные всеми присутствующими. Путята чуть поморщился и, дежурно «сделав ручкой», хотел было уже вернуться в карету и ехать дальше, но тут к нему подскочил боярин Павловский и принялся с жаром что-то говорить, указывая на своих юных подопечных. Царь слушал вполуха и чувствовал себя посреди общего внимания к своей особе не очень-то уютно.

И тут из дома с воплем выбежал Мисаил:

— Боярин Андрей исчез!!!

Царь отодвинул Павловского и решительно направился к Мисаилу, попутно бросив на Дубова сдержанно-яростный взор.

— Говори толком и по порядку, что случилось! — велел Путята.

— Ну, ежели по порядку, то все началось с вина, которого целую бочку купил мой начальник, глава Тайного приказа князь Святославский, — начал было Мисаил обстоятельный рассказ. — А я совсем забыл, что от вина у меня иногда случается… Ну, вы понимаете.

— Несварение желудка, — подсказал Дубов, — в смысле, понос.

— Вот-вот, самый настоящий понос, — радостно подхватил Мисаил. — И покаместь господа с боярином Андреем услаждались вином и ухою, я, как дурак, просидел в отхожем месте. И вот скажи мне, Государь, есть ли после этого в мире справедливость? — Мисаил сделал выверенное движение рукой, как бы призывая не то в свидетели, не то в сочувствующие все земные и небесные силы.

— По делу говори! — мрачно оборвал его Путята.

— Ну вот я и говорю, — испуганно зачастил скоморох, — дело самое скверное. Выхожу это я из… ну, оттуда, где поносом маялся, иду по дому, во все уголки заглянул, а окромя спящего князя Святославского, ни одной живой души не встретил!

Путята с тихой ненавистью глянул на Василия — он уже не сомневался, что Дубов имеет к исчезновению боярина Андрея самое прямое отношение, но так как формальных причин утверждать подобное он пока что не имел, то выразился более обтекаемо:

— А ведь это по вашему, Василий Николаич, ходатайству его выпустили из темницы!

— Как так, по моему? — искренне возмутился Василий. — Извините, Государь, но инициатива исходила не от меня, а от Надежды, а я с самого начала говорил ей, что это дело не стоящее. Не верите — спросите у госпожи Чаликовой!

Однако Путята уже не слушал Дубова — его тяжелый взор упал на «добрых молодцев», которых он, кстати говоря, прекрасно знал по совместной работе в Сыскном и Тайном приказах. Теперь они дрожали, словно осиновый лист, в ожидании царского гнева. И не зря.

— Вы тут зачем поставлены — выполнять свое задание, или пьянствовать? — бушевал Путята, уловив явственный винный дух, исходящий от «молодцев». — Предупреждаю сразу — ежели не найдете боярина Андрея, то я вас дерьмо выгребать отправлю, так и знайте!

— Глядите, да вон он где! — вдруг заорал Антип, указывая на человека, нетвердой поступью выходящего из ворот.

«Добры молодцы», явно не желающие переквалифицироваться в ассенизаторы, гурьбой кинулись к воротам и вскоре представили беглого боярина пред светлые очи Государя.

Но увы — Государь не оценил их стараний:

— Кого вы мне привели, придурки? Это же князь Святославский!

Князь же Святославский, увидев Дубова, обрадовался несказанно:

— Василий Николаич, куда это вы запропастились? А я хотел позвать вас в еще одну прелестнейшую харчевенку, где подают чудные блинчики с брусникой. Вы берете такой блинчик, окунаете его в сметанку, откусываете маленький кусочек и заедаете щучьей икоркой…

— Князь, куда исчез боярин Андрей? — прервал Путята «вкусный» монолог Святославского. Царь старался говорить очень тихо и спокойно, хотя внутри его все клокотало.

— А? Что? В чем дело? — переспросил князь, ласково дыхнув перегаром.

— Государь спрашивает, куда вы девали боярина Андрея, — громко повторил Дубов царский вопрос.

Князь, казалось, только теперь заметил, что они не вдвоем:

— А-а, царь-батюшка? А иди ты в жопу, царь-батюшка, не до тебя. — И вновь обратился к Дубову: — Да, Василий Николаич, так о чем бишь я толковал? Берете блинчик, окунаете в сметанку и запиваете медовушкой. Но чуть-чуть, в меру, дабы не перебить вкуса брусники…

И хотя князь Святославский обошелся с Государем столь неучтиво вовсе не от злости, а скорее по простоте душевной, Путята аж позеленел, в сердцах плюнул на мостовую и решительным шагом направился к карете. А Дубов чуть слышно проговорил:

— Два — один.

Но увы — даже и на этом невзгоды Путяты не закончились. Увидев, что он собирается уезжать, боярин Павловский дал отмашку своим ребятам, чтобы те достойно проводили любимого Государя. И надо же было такому случиться, что самая голосистая из «Идущих вместе», боярышня Глафира, оказалась как раз рядом с царскою тройкой. И едва она завопила: «Путята, мы любим тебя!!!», как лошади от испуга рванули с места и на бешеной скорости понесли карету, так что миг спустя она исчезла за ближайшим поворотом.

Все произошло так стремительно, что никто ничего не мог понять. Разъяснить собравшимся, что же, собственно, случилось, взялся скоморох Антип.

— Братцы, на помощь, царя украли! — выкрикнул он во весь голос. И толпа, дыша винными парами, опрометью помчалась туда, куда лошади унесли карету — спасать Государя из лап похитителей. А того, что при этом едва не сбили с ног самого Государя, никто даже не заметил.

Боярская слободка вмиг опустела — остались лишь Путята, Дубов и князь Святославский, продолжающий бубнить себе под нос что-то о блинах с икоркой, да еще кучер, хлопочущий вокруг телеги. Именно он первым и пришел на выручку:

— Да ты не кручинься, Государь-батюшка, садись ко мне в повозку, я тебя с ветерком домчу, скажи только, куда.

Василий представил себе, как Путята «с ветерком» катится через весь город на телеге, годной разве что для перевозки пустых бочек, и втайне возжелал, чтобы царь принял это предложение. Но, очевидно, Путята представил себе то же самое — и отказался, а вместо этого решил зайти к градоначальнику и одолжить у него конный выезд, чтобы добраться до дому. Василий вызвался сопровождать Путяту. Царь глянул на него исподлобья, но промолчал, и Дубов принял это за знак согласия.

Князя Длиннорукого они застали сидящим за обеденным столом в обнимку с Евдокией Даниловной. Перед ними стоял наполовину опростанный кувшин сливовой наливки — свято соблюдая советы Серапионыча, водкой градоначальник супругу не потчевал.

Когда нежданные гости вошли, супруги как раз пели на два голоса, но отнюдь не патриотические песни из репертуара «Идущих вместе», а нечто совсем иное, слышанное княгиней в ее «докняжеской» жизни в Бельской слободке. Мы рискнем привести только один куплет, по сравнению с прочими наиболее скромный и целомудренный:

Увидев Василия, княгиня смутилась и даже на миг прервала пение, но Дубов ей чуть заметно кивнул — дескать, все путем, продолжайте в том же духе — и Евдокия Даниловна, задорно подмигнув гостям, зачастила:

Хоть и не сразу, но сообразив, что к нему пожаловал собственною особой Государь Путята, хозяин не без труда выбрался из-за стола и почтительно поклонился. Княгиня же, как ни в чем не бывало, осталась сидеть и даже подлила себе в чарку еще наливки.

— Сударыня, может быть, вы хоть на миг оторвете задницу от стула и привстанете, когда перед вами стоит царь? — не выдержал Путята.

— Чаво? — пренебрежительно глянула на него княгиня. — Кто тут царь — уж не ты ли? — Евдокия Даниловна громко захохотала: — Не смеши людей!

— Душенька, это ж и впрямь царь, — попытался было убедить супругу князь Длиннорукий, но та уже никого не слышала, опричь себя:

— Да какой ты царь? На себя посмотри — таких, как ты, троих возьми, а все царь не получится. Царь!.. Царь — это ого-го, а ты просто недомерок какой-то!

С этими словами княгиня наконец-то соизволила оторвать задницу от удобного стула, но лучше бы она этого не делала.

— Пошел прочь отсюда, — пуще прежнего напустилась она на Путяту. — А ежели ты думаешь, что здесь тебе чарку дармовую нальют, то не дождешься!

— Евдокия, но это же и в самом деле царь, — еще раз попытался Длиннорукий вразумить супругу, но увы — с прежним успехом. То есть неуспехом.

— Кто царь — вот этот вот? — с величайшим презрением переспросила Евдокия Даниловна. — Да ты ж, князь, говорил, что сам скоро царем станешь, а перед всяким придурком лебезишь!

Даже несмотря на изрядное подпитие, князь Длиннорукий не на шутку перепугался и в глубине души возбранил себя за словесную несдержанность. Дело в том, что князь представлял собою наглядное подтверждение известной поговорки о трезвом уме и пьяном языке. Конечно, это не означало, что он похвалялся перед супругой своими притязаниями на царский престол — речь шла несколько о другом: градоначальник высказал мысль, что если уж с Дормидонтом пресекся славный род прежних правителей, то более естественным было бы, если б царем стал он, древнеродовитый князь Длиннорукий, а не «нечаянно пригретый славой» Путята.

Однако Путята в такие тонкости вдаваться не стал.

— Ну что ж, дорогой князь, я так вижу, что сегодня у нас с тобою разговора не получится, — произнес царь очень тихим и вкрадчивым голосом, отчего даже у Василия по спине мурашки пробежали. — Но завтра мы с тобой поговорим. Начистоту поговорим.

С этими словами Путята медленно направился к выходу. Князь Длиннорукий кулем плюхнулся на стул и теперь сидел ни жив ни мертв, тщась осознать ужас произошедшего и всю глубину своего предстоящего падения. Зато княгине, похоже, и море было по колено.

— Ты что, пащенок такой, угрожать нам задумал?! — взвилась Евдокия Даниловна и, схватив со стола кувшин с остатками наливки, запустила им в Путяту.

— Что вы себе позволяете! — пискнул Государь, едва увернувшись от кувшина.

— Два — два, — с еле скрываемым злорадством проговорил Василий.

Однако Евдокию Даниловну этот ничейный счет явно не устраивал — она только-только вошла во вкус. Следом за кувшином в Путяту полетели кружки, тарелки, недоеденная луковица и, наконец, расписной поднос, на котором все это лежало. А Дубов едва успевал загибать пальцы:

— Два — три. Два — четыре. Два — пять. Два — шесть…

Поняв, что промедление чревато самыми печальными последствиями вроде цветочного горшка или полведерного самовара, Путята поспешил прочь из негостеприимного дома. Украдкой показав княгине даже не один, а оба больших пальца, что означало высшую степень восхищения, Василий выскочил следом.

На улице, неподалеку от крыльца длинноруковского терема, уже стоял царский экипаж, а «Идущие вместе» при виде обожаемого правителя приветствовали его с радостью, но не очень громогласно, чтобы ненароком снова не напугать царских лошадей.

Уже садясь в карету, Государь сдержанно сказал Дубову:

— Василий Николаич, я бы на вашем месте так не резвился, покуда останки вашего друга, новопреставленного отца Александра, не преданы земле.

И Путята даже благочестиво перекрестился.

— Что вы сказали? — вскричал Дубов.

— Что слышали, — почти грубо ответил царь и скрылся в карете.

Василий понял — это не выдумки.

Будто на автопилоте, он добрел до дома Чумички и, получив от него подтверждение печальной вести, попросил колдуна поскорее переправить его на Горохово городище. Дубов понимал, что сделал все, что мог, и, наверное, даже чуть более того.

Опоздав на последний автобус, Серапионыч с Васяткой отправились в Покровские Ворота, куда по тропкам, хорошо известным доктору, они добрались за пол часа.

Хозяин, Иван Покровский, встретил гостей очень радушно, и так как время ужина давно миновало, то просто приготовил безалкогольный глинтвейн по собственному рецепту — то есть вино заменил виноградным соком. Такое варево можно было пить и Васятке, а доктор недостаток градусов восполнял небольшими, но частыми добавками из своей знаменитой скляночки.

Поскольку Иван Покровский принадлежал к числу «посвященных», то есть прекрасно знал о существовании параллельного мира и даже бывал там, то Серапионыч мог ему поведать все без утайки. И, разумеется, доктор не упустил возможности блеснуть мастерством рассказчика, так что даже Васятка едва признавал в его изложении те события, в которых сам участвовал. Единственное, что заставляло Серапионыча сдерживаться и хоть как-то «отслеживать» повествовательный поток — это опасение невзначай назвать отца Александра «покойным» или как-то иначе проговориться о его горестной участи.

Глядя на представительного владетеля Покровских Ворот, Серапионыч с трудом узнавал в нем того юного поэта, вместе с которым гостил в Доме культуры у профессора Кунгурцева каких-то несколько часов назад. Но в том, что внутренне он мало изменился, доктор понял, едва Покровский открыл рот.

— Владлен Серапионыч, то, что вы рассказываете — это просто удивительно, — сказал Иван, щедро подливая гостям «трезвого» глинтвейна. — Но одного не пойму — для чего Путяте понадобилось действовать именно так? Ведь с его способностями он мог бы достичь своих положительных целей, не прибегая к негодным средствам.

Иван Покровский ненадолго замолк, как бы ожидая возражений со стороны гостей. Но так как возражений не последовало, то поэт продолжал:

— Ну, Васятка наверняка в Бога верует. — Васятка молча кивнул. — Мы с вами, Владлен Серапионыч, люди не очень верующие, но Путята ведь должен знать о том, что его неизбежно ждет. И дело не только в Высшем Суде. Знаете, я где-то читал, или слыхал, что умные люди, если они действительно умные, стараются вести себя порядочно и по возможности не творить зло, ибо подсознательно понимают — иначе раньше или позже их начнут терзать угрызения совести…

— А с чего вы взяли, Иван, что Путята — умный человек? — машинально подливая из скляночки в стакан, спросил Серапионыч.

— Ну, не знаю, — чуть смешался Покровский. — Хотя, конечно, что считать умом?..

— Если бы все было, как вы говорите, дядя Ваня, то уже давно бы наступил рай земной, — заметил Васятка и неожиданно для себя сладко зевнул. Что, разумеется, было совсем не удивительно после дня, столь богатого приключениями и впечатлениями.

Иван Покровский невесело рассмеялся:

— Ну вот, все как в добрые старые времена: выпиваем и решаем мировые вопросы. Такими делами лучше заниматься с утра, на свежую голову, а теперь давайте я провожу вас в гостевые комнаты.

…Когда Серапионыч зашел к Васятке пожелать доброй ночи, мальчик спросил не столько вопросительно, сколько утрвердительно:

— Скажите, Серапионыч, ведь отец Александр погиб?

— Откуда ты знаешь? С чего ты взял? — деланно завозмущался Серапионыч.

— Вы не умеете скрывать правду, — через силу улыбнулся Васятка. — Так же, как Василий Николаич.

— Да, Васятка, Александр Иваныч погиб, — медленно проговорил доктор. — И я уверен, что наши друзья не дадут его погубителям уйти от ответа.

Васятка молча повернулся к стене, и Серапионыч увидел, как подернулись его худенькие плечи. Доктор присел к Васятке на кровать и молча погладил его по светлым волосам.

Долгие годы по долгу службы Серапионычу чуть ли не ежедневно приходилось утешать скорбящих родных и близких, но сейчас он впервые не знал, что ему говорить — любые слова были бы лишними.