"Царь мышей" - читать интересную книгу автора (Абаринова-Кожухова Елизавета)

Часть четвертая Тайна «Третьей планеты»

Постоянно погруженный в свои колдовские дела, Чумичка мало уделял внимания быту. Хозяйки у него не было, а на мелкую работу — стирку, глаженье, уборку — он обычно нанимал гномов, которые обитали у него во дворе, в землянке. Сложнее было со стряпней, но и этот вопрос решился как бы сам собой после того, как Чумичка раздобыл скатерть-самобранку. Правда, самобранка досталась ему без «инструкции к пользованию», и заказывать какие-то определенные кушанья Чумичка не мог, довольствуясь теми блюдами, которые скатерть ему выдавала по собственному усмотрению.

Но на сей раз, будто зная, что у хозяина гости, самобранка расстаралась на славу, приготовив завтрак, которым остался бы доволен и сам князь Святославский — тут была и свежезасоленная севрюга, и гречневая каша с маслом, и яблочный пирог, а на запивку очень вкусный клюквенный кисель.

Как уважаемый читатель, наверное, уже догадался, гостями Чумички были Надежда Чаликова и Василий Дубов. Справедливо рассудив, что в дом Рыжего им теперь возвращаться никак «не с руки», да и вообще, не стоит слишком «засвечиваться» на улицах Царь-Города, Чумичка, недолго думая, повез их к себе.

И вот за завтраком они строили планы на предстоящий день, хотя прекрасно понимали, что действительность внесет в них свои неизбежные поправки.

Но вначале Надя решила прояснить один вопрос, который остался не совсем ясен из рассказа о вчерашних приключениях Дубова:

— Извините, Вася, может быть, я что-то упустила, но как вам удалось устроить исчезновение боярина Андрея?

— А разве я вам, Наденька, не сказал? Боярин Андрей покинул домашний арест в бочке из-под вина. Теперь он, должно быть, уже в Замошье. Или где-то еще дальше.

— Я тоже вначале подумала, что в бочке. Но ведь вы бочку из окна выбрасывали вместе с самим боярином Андреем?

— Разумеется, боярин Андрей находился в бочке, а его роль в это время и позже исполнял Мисаил, якобы страдающий от поноса, — терпеливо разъяснил Дубов.

— Да, неплохо придумано, — похвалила Надя. — Ну ладно, хватит болтать, пора собираться.

И с этими словами она вышла в сени, где оставался саквояж с вещами.

— А ты, Василий, чем заняться думаешь? — спросил Чумичка.

— Постараюсь выяснить, что произошло с Александром Иванычем, — ответил Дубов. — Для начала потолкую с Пал Палычем — он должен быть в курсе дела… И еще, друг Чумичка, у меня к тебе громадная просьба — пожалуйста, не упускай Надю из вида. По-моему, она сейчас на любые безрассудства способна.

Чумичка молча кивнул, и Дубов понял, что за Надежду он может быть спокоен.

Тут в комнату вошла Чаликова — на ней было длинное темное платье и черная шляпка со спускающейся на пол лица вуалью.

— А что, очень даже ничего, — одобрил Василий. — Кого-то вы мне напоминаете, только никак не вспомню, кого…

— Ну, не буду терять времени даром, — сказала Надя. — Пожелайте мне успеха.

Но уже в дверях, что-то вспомнив, остановилась:

— Ах да, Чумичка, мы же совсем позабыли о твоей просьбе!

Надя еще раз сбегала в сени и вручила Чумичке половину кристалла, которую так и не спрятала в «своей» реальности.

— Что-то не так? — забеспокоилась Надежда, увидев, как Чумичка рассматривает кристалл.

— Это не он, — пробурчал колдун. И кратко пояснил: — Подделка.

— Как? Не может быть! — завозмущалась Надежда — Это какая-то ошибка, погляди еще раз!

Василий, как всегда, оставил в стороне эмоции и ухватился за суть дела:

— Наденька, во время путешествия в наше светлое прошлое вы все время держали кристалл при себе, или… или как?

— Мы его оставили в саквояже на квартире Серапионыча, — не задумываясь, ответила Надя. — Но саквояж стоял закрытый и на шкафу!

Дубов чуть усмехнулся:

— В таком случае все элементарно, как кусок хозяйственного мыла. Милейший господин Херклафф открыл Анне Сергеевне и Каширскому «окно в прошлое», чтобы они устранили вашего покорного слугу, а сам прошел следом и преспокойненько, безо всяких хлопот, овладел кристаллом. А уж как — это дело техники.

Когда Чаликова наконец-то ушла, колдун протянул Дубову лже-кристалл:

— Возьми. Как знать — может, и пригодится.

— Спасибо, — Василий взял кристалл и принялся рассматривать его на свет. — Даже не скажешь, что не настоящий, а стекляшка.

— Не стекляшка, — перебил Чумичка, — хоть и не настоящий.

— В каком смысле?

— Заимевши одну половинку, Херклафф взялся сам сделать вторую, но такое даже ему оказалось не по зубам. Хотя кое на что эта поделка все же годится.

— А откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил Дубов.

— Знакомый кудесник рассказывал. Херклафф пытался ему эту штуковину за сто золотых всучить под видом настоящей, да тот вовремя чухнул, что дело нечистое — больно уж дешево для такой редкостной вещицы. А вещица хоть и не настоящая, да на кое-что способна.

— Белье гладить?

— Можно и белье гладить, — усмехнулся Чумичка. — А еще можно кого угодно увидеть, стоит лишь захотеть.

— Так просто? — недоверчиво переспросил Василий.

— Проверь, коль не веришь, — предложил Чумичка. — И никаких заклинаний не нужно. Просто скажи — хочу увидеть, и назови, кого.

— Хорошо, — кивнул Дубов. И неожиданно для себя выпалил: — Хочу видеть Путяту!

Большая грань кристалла замутилась, как будто пошла облаками, но очень скоро облака рассеялись, и на их месте появилось довольно четкое изображение скромно обставленной комнаты с двумя людьми, сидящими за столом один напротив другого. В первом Василий тут же узнал Путяту, а во втором, не без некоторого удивления — чароеда и людодея Херклаффа. Приглядевшись, Дубов удивился еще больше: царь сидел, словно на иголках, подобострастно глядя на почтенного иностранца, зато Херклафф, вальяжно раскинувшись в кресле, гляделся настоящим барином, разве что ноги на стол не положил. (Видимо, оттого, что все-таки был просвещенным европейцем, а не «диким» американцем).

— Как ты думаешь, Чумичка, о чем они говорят? — спросил Дубов.

Чумичка принялся делать всякие колдовские знаки, сопровождая их разнообразнейшими заклинаниями. Но увы — изображение оставалось немо.

— А если просто попросить — дескать, нельзя ли, чтобы появился звук? — осторожно предложил Василий. И едва он это произнес, как из глубин кристалла заслышались голоса — не очень внятные, но, прислушавшись, можно было без труда разобрать, о чем идет речь.

ХЕРКЛАФФ: — Фаше Феличестфо, мы уже целый час торгуемся, и нет никакой позитифни результат. Будем делиться, или как?

ПУТЯТА: — Ах, ну о чем вы говорите, Эдуард Фридрихович? Если бы у меня было, чем делиться, разве ж бы я не поделился? Я очень ценю ваши услуги, но казна пуста…

ХЕРКЛАФФ: — Битте, не надо делать из меня эйне дурак. Их бин прекрасно знать, что в Загородный Терем быль найден клад — голде унд бриллиантен. Я не есть просить все, но половина — будьте любезен. И тогда мы будем ф окончательный расчет.

ПУТЯТА: — Какой клад? А-а, вот вы о чем! Нет-нет, это полностью исключено — все ценности давно оприходованы и сдадены в казну.

ХЕРКЛАФФ (высокомерно): — Я сказаль — половина, и ни на айн пфеннинг меньше. И не попробуйте это… мухлевайть! Я вас из шайссе сделал херр Кайзер, а могу этот процесс пофернуть цурюк.

ПУТЯТА (после недолгого молчания): — Хорошо, будь по-вашему. Приходите после обеда — получите свою долю.

ХЕРКЛАФФ: — Ну конешшно, получу! А если нихт, то я вас, как это гофорит фройляйн Аннет Сергеефна, с гофном скушаю!

И чародей, не прощаясь, покинул царские покои, по пути небрежно опрокинув пару стульев.

— Ну что ж, Эдуард Фридрихович, ты получишь свою долю, — проводив гостя долгим немигающим взором, пообещал Путята.

— Так что они, наш клад, что ли, делят? — возмутился Дубов.

— А то чей же? — не без ехидства отозвался Чумичка. — А ведь я с самого начала говорил, что эта затея до добра не доведет!

— Совершенно с тобою согласен, — задумчиво кивнул Дубов. Но в его понимании затеей, не доводящей до добра, была не только и не столько поездка в Царский Терем за кладом, но и вообще — все их путешествие в параллельный мир.

По узким кривым, сплошь в рытвинах и ухабах, улочкам Марфиной слободки брел человек в сапогах и кафтане, какие обычно носили купчики средней руки либо старшие приказчики более богатых торговцев. За ним чуть не по пятам, даже не стараясь как-то скрыть себя, следовал другой человек, одетый куда скромнее и неприметнее.

Преследователь остановился прямо посреди переулка, а тот, за кем он шел, некоторое время продолжал двигаться вперед, но, достигнув улочки, куда переулок «впадал», тоже встал и заозирался, как бы не понимая, как угодил в эту глухомань. И тут он услышал странный голос:

— Даю вам установку — повернуть налево. Или нет, лучше направо?

Голос исходил не извне, а как будто откуда-то изнутри. Но, отчего-то послушный ему, человек сначала дернулся в одну сторону, а потом столь же резко завернул в другую.

Улица, на которой он теперь оказался, с правой стороны переходила в широкий проход между ивовых зарослей, за которыми голубела водная поверхность.

— А теперь даю вам долговременную установку, — заговорил тот же странный обволакивающий голос. — Идите вперед, и вперед, и только вперед. Вперед и ни шагу назад, что бы ни встретилось на вашем пути!

Человек в купеческом кафтане послушно зашагал по улице, а потом по тропе между ив.

Кинув последний взор вослед своему подопечному, неприметный господин резко развернулся и скорым шагом поспешил в противоположном направлении.

А человек в купеческом кафтане вышел на берег водоема, оказавшегося одним из Марфиных прудов. Ничего вокруг не замечая, он продолжал столь же бездумно и размеренно двигаться вперед, прямо в воду: сначала по колени, потом по пояс… «Установки» действовали исправно.

В это время на берегу пруда невесть откуда появился низкорослый мужичок в живописных лохмотьях. Окинув хозяйским глазом окрестности, он отметил некоторый непорядок:

— Так. Не успеешь и по нужде отлучиться, как уже какому-то дураку в воду припонадобилось. — И, возвысив голос, оборванец заверещал: — Эй ты там, заворачивай взад! Неча тут чистую воду засорять!

Однако человек продолжал все так же размеренно продвигаться вперед, и теперь над поверхностью виднелась только его голова.

— Ты чего, не слышишь? — еще раз крикнул мужичок. — Глухой, что ли?! А ну как и впрямь… — Недолго думая, блюститель чистоты скинул грязные дырявые башмаки и бросился в воду. Хотя плыл он не слишком умело, «по-собачьи», но все же успел добраться до утопленника, уже почти полностью ушедшего под воду.

— Да что ты тут безобразишь! — закричал мужичок и чуть не силой потащил беднягу к берегу. По счастью, тот не сопротивлялся.

Вскоре он уже лежал на берегу, а нежданный спасатель всячески пытался привести его в чувство.

— Грабить буду!!! — потеряв терпение, громогласно взвыл блюститель городских водоемов. — Буду грабить и убивать!

Утопленник медленно открыл один глаз, потом второй:

— Где я? Что со мною?

— Ну, слава те господи, живой, — облегченно вздохнул оборванец. — Здорово ж ты, видать, набрался, что топиться вздумал!

— Кто топиться вздумал?

— Ну не я же! Вот сведу тебя, куда следует, там тебе живо объяснят, где можно топиться, а где нет!

Взгляд утопленника обрел некоторую осмысленность:

— Но я же и не думал топиться. Ничего не могу понять…

— Ну ладно, ты тут покамест соображай, что с тобой стряслось, а я пойду, — озабоченно проговорил спасатель, оглядев водоем. На противоположном берегу пруда, как на грех, появился какой-то рыболов с удочками. — Ты погоди, покамест я этого бездельника сгоню, а потом вернусь. Ладно?

Оставшись один, человек сначала с трудом приподнялся, а потом даже попытался встать, однако ноги слабо его слушались. С еле сдерживаемым стоном он опустился на траву.

…Ярослав проснулся и увидел прямо перед собой взволнованное лицо Евдокии Даниловны, которая настойчиво трясла его за плечо. Сквозь давно не мытое окно в корабельную каюту едва проникал утренний свет.

— Снова тот же сон, — ответил Ярослав на немой вопрос Евдокии Даниловны. И тяжко вздохнул: — И зачем я не утонул тогда?..

— Не смей так говорить, — возмутилась княгиня. — Ты должен благодарить Господа Бога, что он послал тебе спасение!

— Прежде всего я должен благодарить того человека, что вытащил меня из воды, — через силу улыбнулся Ярослав. — А более всего — отца Александра. Я ведь, едва в себя пришел, сразу понял, что меня извести хотели. Да я уж слышал о таких случаях. Отсиделся в кустах, а потом, когда стемнело, к отцу Александру побежал. И знаешь, Евдокия, я ведь ему даже не столько за то благодарен, что приютил и что наше бегство устроил, а потому что спас от отчаяния и вернул веру в жизнь…

— Ну, ты уж мне про то говорил, — перебила Евдокия Даниловна, опасаясь, как бы их разговор не был услышан через ветхие корабельные перегородки.

— Но про тех страшных людей, что моей погибели ищут, я никому не скажу, — вполголоса произнес Ярослав. — Не токмо тебе, но и на исповеди самому отцу Александру, коли еще свидимся. Я ему только то и сказал, что напрасно к нему пришел — и сам погибну, и вас погублю. Так что лучше мне уйти, и пускай будет, что будет. А его ответ я до слова запомнил: «Раз человек в опасности, то мой долг — не дать ему погибнуть. Да ежели я вас теперь брошу на произвол судьбы, то сам себя уважать перестану». А потом еще добавил: «Не помню кто сказал, но я полностью согласен: спасая одного человека, ты спасаешь все человечество».

— Да, отец Александр — истинный праведник, — согласилась Евдокия Даниловна. — Дай Бог ему здоровья и счастья.

— Дай Бог, — эхом повторил Ярослав.

Некоторое время они молчали, думая каждый о чем-то своем, а корабль медленно, но верно уносил их все дальше от Царь-Города — от отца Александра, о чьей гибели они даже не догадывались, от Васятки, от боярина Павла, от князя Длиннорукого, его лже-супруги Акуни и тех злодеев, что искали смерти Ярослава.

Молчание прервала Евдокия Даниловна:

— Скажи, если не тайна — а куда мы путь-то держим?

— Разве ж я тебе не говорил? — чуть удивился Ярослав. — Да впрочем, и не удивительно — не до того было. А путь нам предстоит не ближний — аж но в Ливонию.

— Где это? — искренне удивилась княгиня. — Я о такой земле даже и не слыхивала.

— На брегах Варяжского моря, — попытался объяснить Ярослав. — Но не там, где варяги, а с другой стороны, ближе к нам. — Однако, поняв по лицу Евдокии Даниловны, что и о Варяжском море она имеет весьма отдаленное представление, перешел от географии к экономике: — Через Ливонию проходят важные торговые пути, в том числе морские, и мы с тобой легко затеряемся среди многочисленных торговцев и посредников. Кстати сказать, сударыня, перед вами — полномочный посланник одного из Ново-Мангазейских торговых домов. Ну а ежели и там не будем чувствовать себя в надежности, отправимся еще дальше — мир велик.

Но Евдокия Даниловна уловила и в голосе Ярослава, и в том, как он произнес это, какую-то неуверенность, как будто ее возлюбленный пытается успокоить себя, а княгиню — подбодрить.

Похоже, Петрович прочно «вошел в оборот». Во всяком случае, его «дипкурьерская миссия» в Загородный терем, когда он самоотверженными действиями помешал наемным кладоискателям присвоить сокровища, была оценена по достоинству. Царь даже лично велел изъять его из ведения градоначальника и передать в распоряжение Сыскного приказа — того самого, который долгие годы ловил Петровича в бытность оного Соловьем-Разбойником.

Как бы там ни было, на городские пруды Петрович уже не возвратился. А с утра он заступил на весьма ответственный пост — возле храма Всех Святых на Сорочьей улице. Богослужения там временно не проводились, и Петровичу было вменено в обязанность никого из посторонних в церковь не пропускать, а про наиболее настырных из числа любопытствующих докладать, куда следует.

Впрочем, любопытствующих было немного, а редкие прохожие, идя мимо храма, торопливо крестились и ускоряли шаг — весть о злодейском убийстве отца Александра быстро облетела всю округу. Да и вид Петровича, торчащего на паперти, не располагал к проявлению излишней любознательности.

Не прошло и часу с начала дежурства, как Петрович узрел двоих господ в богатых кафтанах, неспешно движущихся по Сорочьей в его сторону. В одном из них Петрович узнал некоего Лаврентия Иваныча, важного вельможу, которого видел на последнем приеме у Путяты. Второго, с неприметным свертком в руке, Петрович в лицо не знал, но вид он имел не менее важный. Пока охранник думал, как ему поступить, оба господина взошли на паперть, будто не замечая Петровича. Тот невольно посторонился, и второй господин своим ключом отпер дверь. Лишь входя вовнутрь, Лаврентий Иваныч соблаговолил заметить Петровича и барственно ему кивнул — дескать, все в порядке, свои пришли.

Петрович поближе подвинулся к неплотно закрытым дверям и стал прислушиваться. «Свои» говорили не очень громко и не слишком разборчиво, но и то немногое, что Петровичу удалось расслышать, оставалось для него крайне темным.

— Михаил Федорович, а стоит ли это делать? — донесся неприметный глуховатый голос Лаврентия Иваныча. — Давай остановимся, пока не поздно.

— Вот когда этот, — далее следовало неприличное слово, — боярин Павел до нас докопается, тогда уж точно поздно будет, — со злобой отвечал тот, кого назвали Михаилом Федоровичем.

— Так не проще ли его самого?.. — еще более понизил голос Лаврентий Иваныч.

— Погоди, и до него доберемся, — ворчливо ответил Михаил Федорович. — А для начала прихлопнем к такой-то матери этот гадюшник! Или мы даже на такую малость больше не способны? И если так, то нам давно пора на пенсию, клопов давить.

Петрович отошел от двери. Ему было совсем непонятно, о каком гадюшнике идет речь, и что это за пенсия, на которой давят клопов. А все непонятное вызывало в Петровиче резкое отторжение, потому он и не стал дальше слушать заумную беседу.

И тут Петрович содрогнулся — по Сорочьей улице стремительной походкой шла женщина в длинном черном платье, такой же шляпке и свешивающейся на лицо темной тряпке. Никаких сомнений не оставалось — то была Анна Сергеевна Глухарева, столь гнусно надругавшаяся над Петровичем на пруду Загородного терема. Сам не сознавая, что делает, Петрович чуть не кубарем слетел с паперти и, забежав за угол церкви, прижался к стене. Однако обидчица его даже не заметила — она легко взошла по ступенькам и столь же легко проскользнула через полуприкрытую дверь.

Немного выждав, Петрович решился выглянуть из своего неверного укрытия, но тут же спрятался вновь: по улице с той же стороны и столь же стремительно шла женщина в черных платье, шляпке и мантилье, ничем не отличающаяся от той, что только что вошла в храм.

— Ведьма! — мелко дрожа, пролепетал Петрович, когда вторая «дама в черном», не обратив на него никакого внимания, свернула на один из огородов, которые почти сплошь окружали церковь.

Едва переступив порог, «первая» дама поняла, что она здесь не одна — до церковных сеней, где она оказалась, ясно долетали два мужских голоса. И хоть говорили они не так уж громко, но благодаря акустике, которой славился Храм на Сороках, слышимость была отменной.

— Ты, однако же, Михаил Федорович, говори потише, — спохватился один из них. — А ну как ненароком кто услышит?

— Да никого здесь нет, — уверенно пророкотал Михаил Федорович. — Нет и быть не может. Так что пользуйся возможностью, Лаврентий Иваныч — говори все, что на душе лежит. Никто не услышит.

— А Петрович?

— Петрович, коли и услышит, ничего не поймет. Ну а поймет — ему же хуже.

— А устройство сработает? — озабоченно и вместе чуть ехидно спросил Лаврентий Иваныч. — Или опять как в прошлый раз?

— Сработает, сработает, — доставая из свертка некий механизм, ответил Михаил Федорович. — Это ж только на первый взгляд будильник с проводами, а на самом деле — особая сверхнадежная конструкция. Между прочим, я был один из тех, кто курировал проект, а меня ты знаешь: я бы никакой халтуры не допустил!

— А почему же твоя хваленая конструкция позавчера не сработала? — не без подколки произнес Лаврентий Иваныч. — После того, как мы с тобой этого чертова попа ухайдакали.

— Тут может быть несколько объяснений, — размеренно, словно лектор, заговорил Михаил Федорович. — Либо сбой в механизме, что маловероятно, либо мы сами в спешке что-нибудь перепутали. Что поделаешь — человеческий фактор.

— Кстати, о человеческом факторе. Я получил донесение, что Надежда Чаликова опять в городе, — как бы мимоходом заметил Лаврентий Иваныч.

— Ну что ж, с этим делом покончим, тогда и Чаликовой займемся, — мрачно пообещал Михаил Федорович. — Страсть как журналюг люблю…

Услышав свое имя, женщина непроизвольно вздрогнула. Теперь она знала, как зовут тех, на чьей совести гибель отца Александра и, возможно, не его одного.

Тем временем Михаил Федорович и Лаврентий Иваныч от общих разговоров перешли к тому делу, ради которого собственно и прибыли в Храм на Сороках. Из своего неверного укрытия по голосам и то затихающим, то приближающимся шагам Надежда могла понять, что злодеи ходят по церкви и что-то ищут — не то оставленные накануне улики, не то какое-то «место». А когда в их речи стали проскальзывать слова «запал», «часы», «шнур», Надежда поняла, что расхожую мудрость о промедлении, которое смерти подобно, в некоторых случаях следует понимать буквально, и что теперь именно такой случай.

Когда злоумышленники оказались на наибольшем расстоянии от выхода, где-то вблизи алтаря, Чаликова неслышно подкралась к дверям и в полумраке разглядела, что огромный ключ вставлен в замок с внутренней стороны.

Поняв, что в ее распоряжении всего несколько секунд, Надя резко вынула ключ, выскочила на улицу, с силой захлопнула дверь, быстро заперла ее и опрометью бросилась прочь, едва не сшибив Петровича, околачивавшегося на ступеньках паперти. Отчего-то почуяв неладное, Петрович принял самостоятельное решение — по возможности незаметно следовать за ней.

В дверях еще не провернулся ключ, а Михаил Федорович уже понял, что они с Лаврентием Иванычем оказались в западне. Михаил Федорович бросился к выходу, но споткнулся о неровность в давно не чиненом полу. Содержимое свертка вылетело у него из рук…

Страшный грохот взорвал покой тихой окраины. Наученная опытом работы в «горячих точках», Надежда упала на землю, закрыв руками голову. Когда она решилась приоткрыть глаза, то увидела, как храм, будто карточный домик, опадает вниз. Еще миг — и от него осталась лишь куча развалин, над которыми чуть возвышалось то, что мгновение назад было главным куполом.

Не успели смолкнуть звуки разрушения, а Чаликова уже поняла, что оставаться здесь ей нельзя — уж потому хотя бы, что в этом злодеянии неизбежно обвинят ее. Недолго думая, Надя перелезла через ветхий покосившийся заборчик и скрылась в огородах.

Хотя Пал Палыч, сделавшись боярином Павлом, перестал быть главой Сыскного приказа, сидеть без дела он не мог и чуть не ежедневно приходил в Приказ, где ему, как советнику Государя, было отведено небольшое, но уютное помещение, которое он именовал светлицей.

Когда боярину Павлу доложили, что его хочет видеть какой-то неизвестный господин, он тут же велел пропустить нежданного посетителя к себе:

— Присаживайтесь, уважаемый… Можно ли узнать ваше имя-отчество?

Посетитель присел на краешек стула:

— Видите ли, Пал Палыч, дело в том, что я — Василий Дубов…

Пал Палыч искренне расхохотался:

— Ну, коли вы Дубов, то я в таком случае — англицкая королева. А Василий Николаич Дубов, я так надеюсь, теперь весьма далеко от Царь-Города.

— И тем не менее, я — Дубов, — не отступался посетитель. — Просто по уважительным причинам должен быть сменить внешность.

Боярин Павел пригляделся и прислушался. Голос незнакомца и впрямь был, как у Дубова, но вот его лицо… Пожалуй, в глазах угадывалось что-то дубовское, да в изгибе губ — но не более того. Если бы Пал Палыч жил в нашем мире и в наше время, то он, пожалуй, нашел бы в самозванце сходство сразу с двумя советскими артистами, вернее, с их персонажами — Штирлицем Вячеслава Тихонова и Шерлоком Холмсом Василия Ливанова. Но так как Пал Палыч ни об одном из них не имел ни малейшего представления, то просто отметил в облике гостя несомненные ум и благородство.

— Вижу, Пал Палыч, вы мне все-таки не верите, — усмехнулся незнакомец. — Ну что ж, я бы на вашем месте тоже не поверил.

С этими словами он извлек из кармана маленькую круглую коробочку и листок пергамента. Открыв коробочку, он взял на кончик пальца малую толику некоей бесцветной, но весьма приятно пахнущей мази, дотронулся до лица, а потом старательно, по слогам, прочел то, что было на листке:

— Ки-гим-ле-по-фосс.

Не успел гость это произнести, как черты его лица стали изменяться прямо на глазах у изумленного Пал Палыча, и миг спустя он увидел перед собою Василия Николаевича Дубова.

— Ну и ну! — подивился боярин Павел. — Как это у вас получается?

— Чумичка помог, — улыбнулся Дубов. — Как вы понимаете, в собственном облике мне теперь в Царь-Городе появляться было бы не особенно желательно. Если не сказать больше.

— Но ведь вы же, все трое, насколько мне известно, покинули Царь-Город? — осторожно спросил боярин Павел.

— Совершенно верно, покинули, — кивнул Дубов, — но решили вернуться. Правда, не все — только мы с Надей. Вернее, Надя заявила, что возвращается, а разве я мог отпустить ее одну?

— Да, госпожа Чаликова — отчаянная девушка, — заметил боярин Павел, и Дубов не мог понять, чего в его словах было больше — восхищения или порицания. Немного помолчав, Пал Палыч добавил: — Догадываюсь, что за причина побудила вас возвратиться. И скажу вам откровенно, Василий Николаич — здесь вы скорее голову сложите, чем справедливости добьетесь.

— Я то же самое Наде говорил, — тяжко вздохнул Василий, — да разве ее переубедишь? Сами же сказали — отчаянная девушка!

Тут дверь приоткрылась, и в светелку заглянул сыскной приказчик. Василий поспешно отвернулся и опустил лицо.

— Пал Палыч, простите, что беспокою, но тут привели знаменитого лиходея Сеньку Залетного, — проговорил приказчик, с подозрением глядя на посетителя.

— Очень хорошо, — удовлетворенно кивнул Пал Палыч и пояснил для Дубова: — Сенька — это известный вор, мы его уж без малого три года словить не могли.

— Сенька сказал, что хочет во всем признаться, — продолжал приказчик.

— Ну и прекрасно. Запишите все, что он скажет.

— Так он говорит, что хочет признаться вам лично.

— Вот как? — чуть удивился боярин Павел. — Ну ладно, ступай, я чуть позже приду.

Оставшись вдвоем с хозяином, Василий снова открыл коробочку и еще раз помазал себе лицо, вернув то обличье, в котором явился в Сыскной приказ.

— Так я чувствую себя надежнее, — словно бы оправдываясь, произнес Дубов. — Пал Палыч, а вам это не кажется странным?

— Что именно?

— Что я ничего дурного в Царь-Городе не сделал и все-таки должен скрываться, словно вор и разбойник вроде Сеньки Залетного.

— Времена нынче странные, — не глядя на гостя, пробурчал Пал Палыч. И, немного помолчав, заговорил как бы вне связи с предыдущим: — Видите, Василий Николаич, даже лиходеи меня уважают. Потому как знают — мне можно доверять. Да, к нарушителям закона я строг, многие считают — слишком строг, но по отношению даже к ним веду себя честно.

— А что, есть такие, кто поступают иначе? — спросил Дубов.

— Был у меня в Приказе один работник, — чуть помолчав, ответил боярин Павел. — Вроде бы и старательный, и добросовестный. Но иногда он при дознании… Как бы это сказать? В общем, применял способы, которые я никак не мог одобрить. Ну вот, например, однажды на базаре схватили одного воришку по кличке Ванька-Косой — все знали, что он мелкими кражами промышляет, но за руку поймать не могли. И вот как привели Ваньку к нам в Приказ, то он взял и незаметно подсунул ему в карман кошелек, изъятый пару дней назад у другого вора. А потом позвал бабу, у которой кошелек пропал, и спрашивает: «Ваша вещь?». Я тогда, конечно, промолчал, но наедине сказал все, что думаю. Что раз мы поставлены блюсти порядок и справедливость, то и работать должны по закону да по совести, а иначе — чем мы будем отличаться от тех, кого ловим? Он меня выслушал, а потом возьми и брякни: «Ванька — злостный тать, а тать должен сидеть в темнице». Больше, правда, этот сыщик при мне ничего такого не выделывал, но позже мне докладывали, будто бы он одному вору сказал — дескать, мне про твои грешки много чего ведомо, но ежели ты мне выдашь своих сообщников, то я готов тебе кое-что простить…

— Но теперь, надеюсь, он в Приказе больше не работает? — осторожно предположил Дубов. Пал Палыч искоса поглядел на него:

— Я тоже хотел бы на это надеяться. Отправив меня, как витиевато выразилась милейшая госпожа Чаликова, в почетную отставку, Путята назначил его главой Сыскного приказа. И так во всем… Да я то же самое и Серапионычу говорил, и отцу Александру. — Пал Палыч тяжко вздохнул. — при нашей последней встрече.

Имя отца Александра, незримо витавшее в воздухе с самого начала разговора, наконец-то было произнесено вслух.

— Пал Палыч, как это случилось? — спросил Дубов.

Боярин Павел помрачнел еще более:

— А вы разве не знаете?

— Знаю только, что погиб. Я уж и у Чумички спрашивал, но он сказал, что подробностей не знает. Или просто не хотел говорить при Наде.

— И правильно, что не хотел, — тяжко вздохнул боярин Павел. — Первым покойного обнаружил некто отец Иоиль, который был настоятелем Храма на Сорочьей улице до отца Александра. Сейчас он на покое, но иногда подменял своего преемника.

— И как же отец Иоиль попал в церковь? — профессионально ухватился Дубов. — Она была открыта?

— Нет, убийцы заперли дверь ключом отца Александра. Но у отца Иоиля был свой. Увидев, что творится в Храме, старый священник поначалу чуть было не лишился чувств, но потом нашел силы вызвать нас.

— Пал Палыч, вы сами присутствовали при осмотре места происшествия?

— Да, случай настолько вопиющий, что меня даже подняли с постели, несмотря на поздний вечер… Знаете, Василий Николаич, за долгие годы я много чего навидался, но такое — в первый раз. И надеюсь, что в последний.

Дубов заметил, как по лицу боярина Павла пробежала легкая дрожь — лишний раз вспоминать об этом ему явно не хотелось. Но понимая, что Василием движет отнюдь не праздное любопытство, Пал Палыч продолжил:

— Покойный был подвергнут немыслимым пыткам и мучениям, а напоследок… — Боярин Павел остановился, словно бы не решаясь договорить. Но в конце концов пересилил себя и скороговоркой докончил: — А напоследок, еще живым, был прибит гвоздями к иконостасу.

Василий угрюмо молчал — он знал, что отцу Александру грозит опасность, но то, что он сейчас услышал, казалось дикостью, безумием и вызывало в памяти разве что изуверства большевиков и чекистов, особо не жаловавших духовенство.

— А в алтаре мы обнаружили вот это. — Пал Палыч встал из-за стола, отпер громоздкий железный ящик в углу комнаты и выложил на стол несколько предметов: мешочек с белым порошком, несколько металлических проводков и круглый будильник «Слава» — точно такие же часы были у самого Василия столько лет, сколько он себя помнил, и за все время они портились всего один раз, да и то потому только, что Солнышко случайно уронил их на пол. Дубов заметил, что будильная стрелочка была установлена точно на «девятке», а часовая и минутная показывали без пяти девять.

— А больше ничего подозрительного вы там не нашли?

— Вроде бы нет. Хотя постойте. — Пал Палыч еще раз заглянул в ящик и извлек измятый листок бумаги, густо исписанный чернилами. — Это мы обнаружили в рясе отца Александра, в правом кармане, но разобрать не смогли, кроме нескольких слов. Может быть, вы нам поможете?

Василий взял листок и принялся разглядывать. Запись была сделана, несомненно, рукою покойного отца Александра, но современными буквами, делавшими ее малопонятной для царь-городцев, и к тому же весьма неразборчиво. Однако, приноровившись к почерку, Дубов все же прочел:

— И что это значит? — внимательно выслушав и ничего толком не поняв, удивился Пал Палыч. — Похоже на что-то библейское…

— Да, я тоже так подумал, — не очень уверенно сказал Дубов. — Если не ошибаюсь, из пророков Ветхого Завета.

— А-а, ну ясно, — протянул боярин Павел голосом, полным разочарования. Он-то ожидал от этого листка чего-то совсем другого — может быть, даже ключа к отгадке.

— Пал Палыч, если вам эта запись не нужна, то, может быть, вы отдадите ее мне? — несмело попросил Дубов. — Так сказать, на память об Александре Иваныче.

Трудно сказать, что руководило Василием — конечно, и желание сохранить память о погибшем друге тут присутствовало, но не только. Какое-то шестое или седьмое чувство подсказывало Дубову, что листок с отрывком из Писания еще сослужит ему службу в том деле, которое объединяло и его, и Чаликову, и отца Александра. А если и нет, то не сгинет в бездонных архивах Сыскного приказа, а останется последним приветом Васятке от его друга.

— Да берите, ради Бога, — неожиданно легко согласился Пал Палыч. И столь же неожиданно добавил, понизив голос: — Вы, главное, Васятку берегите. Меня Александр Иваныч очень просил об этом, когда мы в последний раз виделись.

— Васятка теперь далеко отсюда, — заверил Дубов. И решительно поднялся со стула: — Ну что ж, Пал Палыч, спасибо за все. Ну и, конечно, желаю вам разобраться с лиходеем Сенькой Залетным.

— А я желаю вам удачи в том деле, ради которого вы вернулись, — улыбнулся Пал Палыч, крепко жмя руку Василию. — И погрустнел: — Хотя, по правде сказать, не очень-то я верю, что у вас получится… Но если что, смело можете на меня рассчитывать.

Покинув Сыскной Приказ, Василий не спеша шел по улице, разглядывая дома и прохожих и одновременно прокручивая в уме сведения, полученные от боярина Павла. Положение дел оставалось совершенно туманным. Василий понял одно — отца Александра сгубили злодеи из «нашего» мира, и если бы часовой механизм по какой-то причине не дал сбой, то церковь тогда же была бы взорвана вместе со всеми следами преступления.

Но с какого конца взяться за разгадку этой тайны, Василий пока еще не представлял.

Надежда брела через огороды, не разбирая пути, да и вообще не очень соображая, где находится и куда хочет попасть.

Опомнилась она, только обнаружив, что огороды незаметно перешли в обширный пустырь, за которым высилась городская стена. Чаликова знала, что в нынешнем виде стена была сооружена при грозном царе Степане, который строил ее «на вырост». Но так как в потомках Степан не нашел продолжателей своих великих замыслов, то и город был застроен далеко не полностью — чем ближе к окраинам, тем больше оставалось всяких пустот, заполненных в лучшем случае огородами и пастбищами.

Надя остановилась, пытаясь собраться с мыслями и сориентироваться на местности. Впереди была стена, а позади — огороды, которые неминуемо вывели бы ее обратно к пепелищу взорванного храма. Лишь слева, довольно далеко, подходя почти к стене, чернел ряд изб, предполагавших улицу. Чаликова решила отправиться туда, справедливо считая, что улица хоть куда-нибудь да выведет, но тут она заметила впереди себя, рядом с кучей мусора, какое-то темное пятно. Присмотревшись, Надя с содроганием убедилась, что это человеческое тело с кинжалом, торчащим из спины.

Чаликова нагнулась, осторожно вытащила кинжал и перевернула тело лицом кверху. Перед ней лежал бездыханный человек в черном фраке, с сухощавым вытянутым лицом и болтающимся на цепочке треснувшим моноклем — словом, труп Эдуарда Фридриховича Херклаффа.

Надя стояла, будто в оцепенении, не зная, что ей теперь делать. И вдруг покойник с трудом открыл сначала один глаз, потом другой, а затем тихо проговорил:

— Данке шон, фройляйн.

Надя невольно попятилась:

— Что это значит? Кто вас так?..

— Битте, помогите мне, — слабым голосом попросил Херклафф.

Забыв, что перед нею известный злодей и людоед, к тому же пытавшийся съесть самоё Чаликову, она подала ему руку и помогла встать:

— У вас там кровь…

Вместо ответа Херклафф просто одернул на себе фрак и с легкостью повернулся, дав Наде себя осмотреть: от крови не осталось и следов, фрак был как новенький, и даже монокль — целый.

— Маленький неприятность, но благодаря вас, фройляйн Надин, фсе ф прошлом, — лучезарно ощерился Херклафф. — Скажите, пошалуста, тшемм я мог бы вас поблагодаритт?

Надя молчала — да и чем ее мог бы «поблагодарить» господин Херклафф? Разве что кого-нибудь съесть. Или не съесть.

Словно подслушав Надеждины мысли, Эдуард Фридрихович произнес со светской улыбочкой:

— Я, я, натюрлих, их бин отказаться от намерение кушать вас. Я буду кушать фройляйн Аннет Сергефна. — И, плотоядно облизнувшись, не без сожаления добавил: — Хотя вы есть много аппетитнее…

— А ее-то за что? — удивилась Надя. И тут же догадалась: — А-а, так это она вас…

— Ну конешно! — радостно подхватил Херклафф. — И по заказу майн либе фреуде херр мошенник Путьята!

— Ну вот его бы и кушали, — невпопад заметила Надя.

— Может быть, может быть, — загадочно промолвил Херклафф. — Ах, да-да, фройляйн, если што, фсегда готов услушить.

С этими словами он извлек из кармана и вручил Наде визитную карточку, а сам, сделав энергичное движение рукой, обратился в столб дыма, из которого вылетел коршун. Резко взмыв, он исчез в небе, оставив Чаликову перед кучей мусора с окровавленным кинжалом в одной руке и визиткой в другой.

Акуня проснулась поздно — голова гудела, а минувший день вспоминался очень смутно. С трудом выкарабкавшись из постели и кое-как одевшись, она крикнула:

— Князь, ты где?

Однако вместо супруга в спальне появилась горничная Маша:

— Князь уехал в градоправление. Каково почивала, Евдокия Даниловна?

— Выпить бы чего, — морщась от головной боли, пробурчала княгиня.

— Ну, это дело верное, — понимающе заулыбалась Маша. — С непривычки-то, ясно дело, головка побаливает…

Заметим, что в своих наблюдениях Маша была права лишь отчасти — голова у княгини трещала действительно с непривычки, но не к хмельному зелью как таковому, а к наливкам, которыми ее накануне потчевал супруг. Употребляя пойло, которое под названием водки или вина подавалось в кабачках и прочих веселых заведениях Бельской слободки, Акуня знала, что ей хватает одной чарки. Но зато вишневая наливочка показалась ей столь вкусной и как бы не «бьющей в голову», что она совсем утратила бдительность, а к чему это в конечном счете привело, мы уже знаем.

— А идемте, сударыня, в гостиную, — Маша подхватила княгиню под руку и ненавязчиво повела к двери, — там уже и завтрак готов, а что выпить, так уж этого добра у нас и вовсе навалом…

После маленькой чарочки все той же наливки головная боль утихла, зато воспоминания о вчерашнем встали перед княгиней, что называется, воочию.

— Послушай, девонька, забыла, как тебя зовут…

— Маша, — несколько удивленно ответила горничная. Раньше Евдокия Даниловна никогда не забывала ее имени. Впрочем, раньше она и наливку не употребляла.

— Да ты присаживайся, Маша, в ногах правды нет, — пригласила княгиня.

— Ну что вы, Евдокия Даниловна, как можно! — изумилась Маша.

— Да садись, тебе говорят! — прикрикнула хозяйка. — А то жмесся, будто… — И тут княгиня выдала такое словечко, что Маша густо покраснела и как подкошенная упала на стул напротив Евдокии Даниловны.

— Ну, вот это другое дело. Я с тобой, Маша, хотела кое о чем потолковать. Давай для почина тяпнем по чарочке!

— Нет-нет, сударыня, и не предлагайте, — наотрез отказалась Маша. — Я девушка порядочная и непьющая!

— Так я, значит, пьющая и непорядочная? — не без горечи рассмеялась княгиня. — Ты это хотела сказать?

— Нет-нет, Евдокия Даниловна, — совсем смешалась бедная Маша, — просто ваше дело барское, а нам пить никак нельзя…

— Да ладно уж, не хочешь пить — и не надо. — Евдокия Даниловна схватилась было за кувшинчик, но отчего-то передумала и поставила его на место. — Хоть наше дело и барское, да и в питии меру надо знать. А вчера я, кажется, малость перестаралась.

— Да уж, Евдокия Даниловна, было дело, — пришлось подтвердить Маше.

— А ты не напомнишь мне, что вчера происходило? — с чуть наигранной небрежностью попросила княгиня.

— Да ничего особенного, Евдокия Даниловна, — тоже как бы в шутку отвечала Маша. — Это если не считать того, что к нам в гости собственнолично пожаловал Государь Путята, а вы его… — Маша замолкла, не решаясь договорить.

— Вот блин, так это и вправду был царь! — взвыла княгиня. — Ой, пропала моя головушка!

— И князь то же самое утром говорил, — зачастила Маша. — Дескать, отведут меня прямо из градоправления да в темницу, а ежели, говорит, не вернусь, то лихом не поминай. А главное, говорит, хозяюшку береги. Потому как люблю ее, такую-сякую, ни на что не смотря!

— Так и сказал? — удивилась княгиня.

— Да, именно так и сказал. Впервые я от него такое услыхала…

На это хозяйке ответить было нечего — ведь не могла же Акуня знать, признавался ли князь Длиннорукий за годы совместной жизни в любви своей законной супруге Евдокии Даниловне, или нет.

Княгиня откинулась на спинку кресла и оглядела гостиную. Это была самая просторная комната во всем тереме, с тремя большими окнами, глядящими на Господскую улицу, и двумя напротив — в обширный сад. Место среднего окна занимала высокая застекленная дверь.

Евдокия Даниловна легко поднялась из-за стола, подошла к двери и толкнула ее. Дверь сразу поддалась, и княгиня оказалась на крыльце.

— Покойно у вас тут, — вздохнула княгиня, оглядев сад. — Кто ж это такую красу устроил?

— Вы, Евдокия Даниловна, — пролепетала изумленная Маша. Хоть она и уяснила себе, что у хозяйки с головой не все в порядке, но забыть о саде, предмете своих забот и гордости — это в Машином понимании было уже «замного».

— Ах, да-да, как же это я позабыла! — воскликнула княгиня, в душе браня себя за очередную «просечку». — Ты не удивляйся, Маша, если я еще чего забуду. Тут же напоминай, не стесняйся!

Спустившись по ступенькам крыльца, княгиня и Маша ступили на выложенную плоскими камешками дорожку, ведущую вглубь сада.

— Осторожнее, Евдокия Даниловна, не уколитесь, — сказала Маша, заметив, что ее хозяйка идет, касаясь кустов белого шиповника, которые сплошною стеной росли слева от дорожки.

— Нешто от них какая польза есть? — проворчала княгиня, замедлив ход и невольно любуясь белым великолепием.

Маша с удивлением уставилась на княгиню:

— Вы же сами всегда говорили — не об одной пользе думать надобно, а еще и о красоте.

— Правда? — не без удивления пожала плечами княгиня. — Ну, коли говорила, стало быть, так и есть. А все ж-таки напрасно. Ну, посадили бы пару кустов — и хватит.

— Нет-нет. Евдокия Даниловна, и от них польза есть, — горячо заступилась Маша за шиповник. — Вы же их ягоды, когда они красными сделаются, высушиваете и потом в чай добавляете. Хоть кисловато, зато, как говорят, для здоровья пользительно.

— Ну хорошо, пускай так, — нехотя согласилась княгиня. — А вот это вот все, — она указала на зеленую лужайку, окруженную клумбами, где блистали всевозможными красками невиданные заморские цветы, точное название которых не всегда знала даже настоящая Евдокия Даниловна. — Столько места зазря пропадает, а ведь можно было бы огурцов посадить, картошки, капусты, да и мало ли еще чего. Я вижу, тут земля хорошая, место солнечное — самый бы раз огород завести! А то в деревне люди с голодухи мрут, а они тут… А мы тут, — поправилась княгиня, — всякими пустяками занимаемся.

Маша слушала и не верила ушам своим — ничего подобного от своей хозяйки она никогда не слыхивала. «А вправду ли это Евдокия Даниловна? — подумала Маша. — По виду она, а едва откроет рот, словно совсем другой человек…»

— Ступай, Маша, — велела Евдокия Даниловна, присев на лавочку под высоким кленом, ствол которого обвивали цепкие стебельки вьюнка. — Я тут немного побуду, а потом вернусь.

Оставшись одна, княгиня закрыла ладонями лицо и беззвучно зарыдала, представив себе, как она из этого прекрасного сада вернется в кабаки и злачные притоны Бельской слободки.

— Нет, лучше уж в петлю, или в омут, — прошептала Акуня.

Надя медленно брела по пустынным окраинным улочкам, не очень соображая и даже не силясь понять, где она находится и куда стремится попасть. Ее мысли были заняты совсем иным — лишь теперь Надежда начинала осознавать, что была на волосок от смерти и все-таки осталась жива, а вместо нее погибли убийцы отца Александра. Но почему-то никакой радости она не ощущала, хотя вроде бы свершилось то, ради чего она вернулась в Царь-Город.

Однако додумать эту мысль Надя не успела — навстречу ей неспешною прогулочной походкой шествовал ни кто иной, как господин Каширский.

— О Господи, только этого еще недоставало, — прошептала Надя. И впрямь — после взрыва на Сорочьей и общения с зарезанным Херклаффом ей недоставало только встречи со «знатоком астральных сфер».

Чаликова надеялась, что под вуалью Каширский ее не узнает, и попыталась прошмыгнуть мимо, но увы — Каширский ее не только узнал, но и приветствовал с необычайным радушием:

— Здравствуйте, здравствуйте, моя дорогая госпожа Чаликова! Как я рад вас видеть!

«А может, оно и к лучшему?», подумала Надя и решительно приподняла вуаль:

— Извините, господин Каширский, за то, что вашей радости я не разделяю. Но раз уж мы встретились, то заберите, пожалуйста, вот это.

И Надя, раскрыв сумку, извлекла оттуда кинжал с еще свежими следами крови. Каширский испуганно отпрянул, будто змею увидал, и даже спрятал руки за спину.

— Берите, берите, — совала ему Чаликова кинжал. — Передайте вашей сообщнице, мне чужого не надо!..

— Что это?.. — пролепетал «человек науки», хотя сразу узнал предмет, которым Анна Сергеевна не далее как вчера грозилась прирезать самого Каширского.

— То, чем госпожа Глухарева заколола вашего приятеля Херклаффа, — отчеканила Надя. — Или вы скажете, что впервые об этом слышите?

— Но я действительно впервые об этом слышу! — совершенно искренне изумился господин Каширский. — Хотя… да-да!

Каширский резко замолк, закатил глаза и даже приподнял руку, будто антенну для уловления астрально-ментальных волн:

— Да-да, кажется, я понял, в чем дело! И вижу все обстоятельства, словно сквозь иные измерения…

— О чем вы? — удивилась Надя.

— Покойный Эдуард Фридрихович «заказал» нам с Анной Сергеевной, извините, вас, — пояснил Каширский. И для пущей наукообразности уточнил: — На предмет практического каннибализма. Не подумайте ничего плохого, госпожа Чаликова, я с самого начала был против этой нелепой затеи, но Анна Сергеевна прельстилась теми двадцатью золотыми, что обещал Херклафф. И вот, как я понимаю, Анна Сергеевна назвала ему место, где он встретит вас, а вместо этого пришла сама и его, гм, так сказать… — замялся ученый, искоса поглядывая на кинжал. — Не пойму только, зачем ей это понадобилось.

Поняв, что распрощаться с кинжалом вряд ли удастся, Надя хотела распрощаться с «человеком науки». Однако Каширский вдруг заговорил очень быстро, будто пытаясь в чем-то переубедить свою собеседницу:

— Да, вы можете мне не верить. Не стану оправдывать себя, ибо оправдания мне нет и быть не может. Да, я преступник, на моей совести немало злодеяний и загубленных жизней, но я всегда стремился избежать лишних жертв, если это было хоть сколько-то возможно. Я и Анну Сергеевну всегда старался удержать от бессмысленного кровопролития…

Это действительно было так — и Надя могла в том убедиться вчера, или, вернее, вчера двадцать лет назад: утром в Вермутском парке, а затем в лесу, после третьего неудачного покушения.

Поняв, что, кроме общих слов, она уже вряд ли чего-либо от господина Каширского дождется, Надежда хотела было расстаться с ним окончательно, но какая-то неведомая сила удерживала ее и заставляла слушать дальше.

— Вот этот вот кинжал, который вы держите — кажется, вроде бы просто кусок стали, а сколько человеческих душ им погублено! И кто знает, кому он служил до того, как попал к Анне Сергеевне? И вы просите меня вернуть ей это орудие!

Каширский на миг замолк, не то затем, чтобы перевести дыхание, не то ожидая возражений. Но Надя молчала, и Каширский заговорил вновь:

— В ваших силах, госпожа Чаликова, разомкнуть этот зловещий порочный круг. Только одна вы способны обернуть силы зла на служение добру. Я бы и сам присоединился к вам, но тяжесть совершенных мною злодеяний не дает мне обратиться в сторону света. Мое положение очень трудное — я вынужден противостоять тьме, будучи частью этой тьмы, и это сковывает меня по рукам и ногам. А вы, Надежда — вы совсем другое дело…

Надя слушала быстрый говор Каширского, пытаясь уловить смысл его речи, но это было чем дальше, тем труднее, хотя вроде бы говорил он простые и разумные вещи, и к тому же почти без обычных своих псевдонаучных «наворотов». Надежда понимала одно — Каширский говорит искренне и оттого так путано.

И когда Каширский, словно бы выговорив все, что накопилось на душе, стремительно и не оглядываясь пошел прочь, Надя ощутила чувство огромного облегчения. Некоторое время она стояла посреди улицы, бездумно сжимая кинжал, но потом, опомнившись, спрятала его в сумку и медленным шагом двинулась вперед.

Когда Василий переступил порог Храма Ампилия Блаженного, огромного собора, построенного еще при царе Степане, он увидел множество людей, среди которых было немало священнослужителей и Государевых сановников. Чуть поодаль толпился простой народ. Подойти поближе к отпеваемому из-за многолюдства не было никакой возможности, и Дубов мог только увидеть, что гроб был закрыт — наверняка из-за следов нечеловеческих пыток, которым злодеи подвергли отца Александра.

Заметив среди мирян пожилого человека в рясе, Дубов незаметно подошел к нему:

— Извините, батюшка, что тревожу вас в столь скорбный час. Нет ли здесь отца Иоиля? Ну, того, кто был священником на Сороках до отца Александра.

Дубов и сам толком не знал, зачем ему понадобился отец Иоиль. Но надо же было с чего-то начинать расследование?

— Отец Иоиль — это я, — дотронувшись до седой бородки, с легким поклоном ответил священник. — Чем могу служить?

— Видите ли, отец Иоиль, я был другом покойного Александра Ива… отца Александра, — тихо заговорил Дубов. — И теперь…

— Понимаю, — кивнул отец Иоиль и незаметно отвел Василия в сторонку, за мощную колонну, поддерживающую высокий свод храма. — Здесь мы не будем никому мешать. Уважаемый… Простите, как ваше имя-отчество?

— Савватей Пахомоыч, — чуть замявшись, ответил Дубов. Именно таким именем-отчеством он пользовался в прошлом году в Новой Мангазее.

— И вы, почтенный Савватей Пахомыч, не очень доверяя нашим государственным сыскарям, собираетесь сами доискаться до истины?

Василий чуть заметно вздрогнул — старый священник словно читал его мысли.

— Напрасно, сын мой, напрасно, — чуть возвысил голос отец Иоиль, как показалось Дубову — нарочно для неприметного господина в неприметном кафтане, вдруг оказавшегося по другую сторону колонны. — Никто не сомневается, что злодеи будут найдены и наказаны со всей строгостью, — назидательно продолжал отец Иоиль. — Только что перед вами тут побывал Государь, он отдал последний долг покойному и сказал, что самолично проследит за ходом расследования.

— Ну, коли сам Государь… — развел руками Василий.

— Вы знаете, Савватей Пахомыч, наш Государь очень близко принял к сердцу то, что произошло с отцом Александром, — уже тише продолжал отец Иоиль. — Он даже предложил нашему церковному руководству подумать о том, чтобы сопричислить отца Александра к сонму Святых Великомучеников.

Василий кивнул, как бы принимая сказанное к сведению.

Видимо, решив, что больше ничего толкового не услышит, неприметный господин отошел от колонны. Василий уже хотел было задать отцу Иоилю какой-то вопрос по существу дела, но тут в храм буквально влетел человек в кафтане стрельца и, подскочив к высшему церковному руководству, что-то стал говорить, размахивая руками совсем неподобающе времени и месту.

— Это наш Святейший Патриарх Евлогий, — пояснил отец Иоиль. — Господи, что там еще стряслось?

Выслушав беспокойного стрельца, Евлогий поднял руку, и отпевальный хор смолк.

— Право же, и не знаю как об этом объявить, — растерянно заговорил Патриарх, — но и скрывать не имею права. Только что мне сообщили, что… В общем, врагам Бога и людей показалось мало зверски убить пастыря, так они еще и разрушили Храм Всех Святых на Сорочьей. Пожалуйста, продолжайте, — обратился он к священнику, отпевавшему отца Александра, — а я должен отбыть на место злодеяния.

Сказав это, Евлогий и другие иерархи чинно потянулись к выходу.

— Это что-то немыслимое, — смертельно побледнев, прошептал отец Иоиль. — А я там всю жизнь прослужил…

«Надя!» — мелькнуло в голове Василия. Он прекрасно понимал, что раньше или позже Чаликова неминуемо окажется на Сорочьей улице.

— Я должен идти туда, — твердо заявил Василий. — Отец Иоиль, вы не подскажете, как отсюда скорее попасть на Сорочью?

— Пойдемте вместе, — ответил священник.

Однако почти на выходе Василий услышал позади себя голос, показавшийся ему знакомым:

— Господин Дубов?

Василий вздрогнул, но поняв, что уже этим наполовину выдал себя, непринужденно обернулся. Перед ним стоял купец Кустодьев.

— Ах, простите, обознался. Что поделаешь — плохая память на лица. Но со спины — вылитый Василий Николаич. И голос, как у него…

Боковым зрением Василий заметил, как отец Иоиль скромно отошел в сторонку, будто бы разглядывая икону слева от входа.

«Неужели мазь не сработала?» — забеспокоился Дубов. Он вынул из внутреннего кармана зеркальце, позаимствованное у Нади, и украдкой погляделся — нет, лицо было «не свое».

— Ну, раз вы не Дубов, то извините, — проговорил Кустодьев.

— Нет, отчего же, — решился Василий. — Вы отнюдь не обознались, любезнейший господин Кустодьев. Я действительно Дубов, хотя… Ну, вы понимаете.

— Понимаю, понимаю, — понимающе понизил голос почтенный купец. — Я бы и не стал с вами заговаривать, кабы не имел к вам весточки от некоей известной вам особы…

— Надеюсь, все в порядке? — тихо спросил Дубов.

— Ну, разумеется, — кивнул купец. — Известная вам особа благополучно достигла Замошья и просила передать вам, любезный Василий Николаич, благодарность и привет… Но я вас, кажется, задерживаю? — спохватился Кустодьев. И резко погрустнел: — Я ведь тоже знавал отца Александра, хоть и не так близко. А когда моя Федосья Никитична услышала о том, что произошло, то сознание потеряла, и даже теперь еще не совсем здорова…

«Ну, хотя бы с боярином Андреем все в порядке», подумал Василий.

Тепло попрощавшись с купцом Кустодьевым, он догнал отца Иоиля.

— Ну, идемте, что ли? — проговорил священник. — Я знаю самый близкий путь, так что доберемся скоро.

Некоторое время они шли молча, думая каждый о своем, а может быть — и об одном общем.

— А я почти сразу подумал, что вы — Василий Дубов, — вдруг сказал отец Иоиль.

Дубов промолчал.

— При последней встрече отец Александр упоминал ваше имя, — пояснил отец Иоиль. — Он сказал, что вам я могу доверять, как ему.

Дубов признательно кивнул и чуть замедлил шаг — он чувствовал, что пожилой священник с трудом за ним поспевает.

В царскую рабочую горницу Надежда вошла в сопровождении статного чернобородого дьяка, который был не то распорядителем, не то помощником царя еще при Дормидонте. Для себя Надя звала его «Дворецкий Бэрримор».

— Госпожа Чаликова, постарайтесь долго не задерживать нашего Государя, — перед самым входом попросил «Бэрримор». — Он сегодня очень занят. — И доверительно добавил: — Вообще-то Государь нынче не совсем в духе. Я бы на вашем месте, сударыня, передал просьбу в письменном виде… Ну, как хотите.

— Благодарю вас, — еле выдавила из себя Надя. Теперь ее волновало одно — удастся ли хоть на краткий миг остаться с Путятой наедине.

Царь сидел за столом, прикрыв глаза, и Надежда на миг увидела в нем не средоточие зла и всех пороков, а просто бесконечно усталого и замотанного человека.

— А-а, госпожа Чаликова! — вдруг очнулся Путята. — Рад, весьма рад еще раз вас видеть. Как я понял, вы желаете что-то мне лично сообщить?

— Д-да, — пролепетала Надя, явно не готовая к столь радушному приему. — И хотелось бы наедине…

— Оставь нас, — велел царь чернобородому дьяку. Тот молча повиновался, а Надя подивилась, как все неправдоподобно удачно складывается.

— Ну что ж, прошу вас, — пригласил Путята.

На еле гнущихся ногах Надежда подошла к столу, опустила сумку на пол.

— Извините, Государь, я очень волнуюсь, — проговорила Надя, отстегивая дрожащими пальцами пряжку на сумке.

— А вы не волнуйтесь, сударыня Надежда, — обаятельно улыбнулся царь. — Я же вроде бы не кусаюсь.

— Да-да, конечно, — чуть глуповато промолвила Надежда. И вдруг волнение куда-то улетучилось, уступив место решимости и какому-то холодному расчету. Чаликова резко выхватила из сумки кинжал с еще не смытой кровью и столь же резко, хоть и неумело, замахнулась…

— Ну куда ты, девушка, прешь?! — раздался у нее над ухом грубоватый голос. — Лишку хватила, что ли?

Надя очнулась — она шла по улице и, если бы ее не окликнули, то миг спустя стукнулась бы лбом о зад кареты, стоявшей на обочине.

— Скажите, где я? — спросила Чаликова у прохожего, который спас ее от верной ссадины или даже шишки.

— А куда вы идете — может, я подскажу? — откликнулся прохожий.

«Если скажу, что иду в царский терем, то не станет ли он расспрашивать, что я там потеряла, — мелькнуло в голове у Нади. — А вдруг он вообще из „тех“…»

— Видите ли, сударь, я не здешняя, — стала объяснять Чаликова, — а моя подруга живет на улице… Ой, забыла название. Помню, что неподалеку от царского терема. Мне бы дотудова добраться, а дальше сама найду.

— Ну, стало быть, вам туда, — указал прохожий. — Направо, а потом почти сразу за углом.

— Значит, я шла верно, — вслух подумала Надежда, пробираясь в указанном направлении. И это было очень странно — Надя даже не могла вспомнить, как она добралась сюда из отдаленной окраины. А ведь шла она по городу, который едва знала…

Раньше Чаликова посещала царский терем только по приглашению, а сегодня шла туда по собственному почину и не была уверена, впустят ли ее вообще, а уж тем более — допустят ли пред светлые очи самого Государя.

Однако привратники встретили Надежду весьма приветливо и тут же провели в обширное неуютное помещение, что-то вроде приемной, где вдоль стен стояли несколько стульев, а за столом, заваленном бумагами, сидел господин в щеголеватом зеленом кафтане с блестками, которого Надя, не зная названия его должности, для себя прозвала секретарем.

— Вы желаете беседовать с Государем лично? — переспросил секретарь, выслушав просьбу Надежды. — Но, может быть, госпожа Чаликова, вы могли бы изложить мне ваше ходатайство, а я передам его Государю?

— Нет, это дело особой важности, — ответила Надя столь твердо, что секретарь больше не настаивал:

— Ну хорошо, я об вас доложу, хотя ничего не могу обещать. Пока что присядьте, возможно, Государь соблаговолит вас принять.

Надежда уселась на один из свободных стульев, но тут же ей пришлось отвернуться, насколько это было возможно, и даже опустить вуаль: в приемную с топотом ворвалась собственной персоной Анна Сергеевна Глухарева.

— Мне к царю! — бросила она, даже не глянув в сторону Чаликовой.

— Государь занят, — мрачно ответил секретарь. Он знал крутой нрав госпожи Глухаревой и потому готовился к долгим бесплодным пререканиям.

— А денег он мне передать не велел? — презрительно прищурилась Анна Сергеевна.

— Вам? — удивился секретарь. — За что, позвольте спросить?

— Не ваше дело!

Тут откуда-то из внутренних покоев появился чернобородый дьяк-"Бэрримор":

— Ах, это вы, почтеннейшая. Подождите, я доложу Государю.

— Да на хрен мне ваш сраный Государь! — вспылила Анна Сергеевна. — Знаю я вас, мошенников — целый день продержите, а потом выпроводите, не солоно хлебавши! Так вот, передайте ему, что если к завтрему я не получу законной платы, то сделаю с ним то же, что с Хе… с тем, которого он мне «заказал»!

И с этими словами Анна Сергеевна покинула приемную, так хлопнув дверью, что аж стулья задрожали.

— О чем она? — недоуменно пожал плечами секретарь.

— Вздорная баба, — чуть поморщился чернобородый дьяк. И вдруг обратился к Надежде: — Госпожа Чаликова, а вот вас Государь с нетерпением ждет.

Дьяк провел Надю в ту дверь, из которой только что вышел, и передал ее двоим дюжим стрельцам-охранникам в ухарски-красных кафтанах.

Стрельцы повели ее по каким-то темным коридорам, и тут Надя поняла, что ведут ее вовсе не к Путяте, а куда-то совсем в другое место, возможно, в тайные подвалы, откуда ей вовек не выбраться. Надя уже мысленно кляла себя за легкомыслие и прощалась с жизнью, но тут один из красных стрельцов толкнул неприметную дверь, и они оказались в горнице Путяты, которая выглядела точно так, как Надежда и представляла ее по дороге в терем. Царь точно так же сидел за столом и точно так же обрадовался появлению гостьи:

— А-а, госпожа Чаликова! Рад, весьма рад еще раз вас видеть.

А так как стрельцы не уходили, а напротив, с подозрением поглядывали на Надю и ее сумку, то Путята обратился к ним:

— Ребята, ну не пяльтесь вы на госпожу Чаликову. Я понимаю, она очень милая и красивая девушка, но не вводите же ее в смущение. Или вы думаете, что она собирается меня зарезать?

Стрельцы нехотя вышли и встали за дверью. Надя несмело подошла к столу.

— Да вы присаживайтесь, Надежда, в ногах правды нет, — радушно пригласил Путята. — Ну, с чем пожаловали? Я так понял, что у вас какое-то важное сообщение, которое вы никому, опричь меня, доверить не можете?

— Да, и это касается происшествия на Сорочьей улице.

— Вы о давешнем убийстве отца Александра? — Путята набожно перекрестился. — Царствие ему небесное.

— Нет-нет, я о том, что было сегодня.

— Мне уже доложили, — помрачнел Путята. — Враги нашего государства обнаглели выше всякого предела. Но терпение народа не безгранично. Мы делаем и будем делать все от нас зависящее, чтобы злодеи были схвачены и достойно наказаны. — Путята значительно глянул на Надю и продолжал с некоторой не совсем свойственной ему запальчивостью: — А ежели кого застанем на месте злодеяния, то там же и порешим. На улице — так на улице, в водопроводе — значит, в водопроводе. А найдем в отхожем месте — там же, извините за грубое слово, и замочим!

— Совершенно с вами согласна, — ответила Чаликова, терпеливо выслушав это заявление, которое ей что-то очень смутно напомнило. — Дело в том, что я случайно оказалась там во время этого гнусного злодеяния, а сразу после взрыва обнаружила вещественные доказательства, обличающие высоких должностных лиц. Оттого-то я и решила передать их напрямую вам, ибо ни в ком другом уверена быть не могу.

С этими словами Надежда открыла сумку (пряжка была отстегнута заблаговременно), выверенным движением выхватила кинжал и резко замахнулась. Путята мгновенно соскользнул под стол, и удар пришелся в спинку кресла, распоров дорогую шелковую обивку.

— Взять ее! — пискнул из-под стола Путята. В горницу ворвались стрельцы и, грубо схватив Надежду, поволокли ее по темному коридору…

— Сударыня, с вами все в порядке? — услышала Чаликова прямо над собой участливый голос. Надя открыла глаза и даже встряхнула головой — она по-прежнему сидела на стуле в приемной, а рядом с нею, чуть склонившись, стоял секретарь.

— Благодарю вас, — признательно прошептала Надя. — Что-то голова закружилась…

«А одобрил бы Александр Иваныч, что я таким образом собираюсь отомстить за его гибель?» — мелькнуло у нее в голове. Ответ напрашивался сам собой, но додумать Надя не успела — ее внимание отвлек (или, вернее, привлек) знатного вида вельможа, в котором она признала князя Длиннорукого.

— А-а, милейший князь, как мило, что пожаловали! — радостно (хотя, как показалось Чаликовой, несколько фамильярно) приветствовал его секретарь. — Здесь для вас кое-что имеется.

С этими словами он покопался в стопке бумаг и извлек два листка.

— Вот — указ Государя об освобождении вас от должности градоначальника, — секретарь подал князю первый листок. — А это — верительная грамота, где сказано, что вы назначены послом Кислоярского царства в Ливонию.

Такому повороту Чаликова не очень-то удивилась — Путята действовал словно бы по примеру советского руководства, нередко отправлявшего проштрафившихся номенклатурщиков в почетную ссылку послами куда-нибудь в дружественную развивающуюся страну. А зная по рассказу Василия о пьяном дебоше, что накануне учудила Длинноруковская супруга, Надя решила, что князь еще легко отделался.

— Но я могу хотя бы переговорить с Государем? — чуть не с мольбой спросил бывший градоначальник.

— Зачем? — искренне удивился секретарь. — Тут все сказано, — он протянул князю верительную грамоту. — Хотя, впрочем, кое-что Государь велел передать вам на словах. Видите ли, встречаясь и беседуя с иноземными послами, он пришел к выводу, что в работе нашего Посольского приказа еще очень много косности и казенщины. Как раз намедни у Государя побывал ливонский посланник и говорил, что тамошние купцы хотят с нами более широко торговать, и даже очень выгодно для нас, но все вопросы медленно решаются, потому как полномочного посланника там уже третий год как нет, а посольские чиновники не хотят брать на себя ответственность. Вот и получается, что сами же свою выгоду упускаем. А посол — это не абы кто, а лицо нашего государства, тут кого попало не поставишь. Здесь нужен такой человек, который способен сам принимать решение на месте. И именно таким человеком, могущим оживить наши межгосударственные отношения, Государь считает вас, любезнейший князь.

— Благодарю покорно, — пробурчал Длиннорукий. Вообще-то он ожидал гораздо худшего, и подобный поворот мог считать за немалую удачу.

— И еще Государь просил передать вам, — доверительно понизил голос секретарь, — что ему очень жаль терять столь замечательного градоначальника, но только вы, с вашими замечательными способностями…

Тут из внутренних покоев вновь появился чернобородый дьяк-"Бэрримор". На полуслове прервав инструкции Длиннорукому, секретарь повернулся к дьяку:

— Ну, как там Государь, еще не освободился? Тут вот госпожа Чаликова к нему просится.

— Придется подождать, — откликнулся дьяк. — У Государя теперь тот самый господин, что давеча у него был. Битый час там сидит, и когда выйдет, непонятно.

— Странное дело, а я и не заметил, как он прошел, — не без удивления пожал плечами секретарь.

И тут из «внутренней» двери явился господин Херклафф. Надя привыкла его видеть веселым и жизнерадостным даже в самых неблагоприятных для него обстоятельствах, но на сей раз он выглядел на редкость благостным и, если так можно выразиться, умиротворенным. Хитро поблескивая моноклем, Эдуард Фридрихович пересек приемную, небрежно ковыряясь во рту зубочисткой.

— О, майн готт, дас ист майн либе фреуде херр бургомистер! — искренне, хотя и чуть театрально обрадовался он, завидев Длиннорукого. — Сколько зимов, сколько летов!

— Я больше не херр бургомистер, — проворчал князь. — Я теперь херр посол.

— И куда вы посол? — изумился людоед.

— В Леонию.

— Куда-куда, простите?

— В Ливонию, — поправил князя царский секретарь.

— О-о, значит, мы теперь з вами эти, как их, земляки! — воодушевился Херклафф. — Битте, либе херр князь, когда будете в Рига, вилкоммен цу мир ф гости, я буду очень рад!

Заметив скромно сидящую Надю, Эдуард Фридрихович развеселился еще больше:

— Фройляйн Надин! А фы што здесь делаете?

— Жду аудиенции у Государя, — нехотя ответила Надя. И то ли в шутку, то ли всерьез попросила: — Может, составите мне протекцию?

— Для вас — все, што пошелаете, — чародей в порыве радостных чувств даже чмокнул ей ручку, — но это — увы!

И Херклафф, словно бабочка, упорхнул из приемной, мурлыча под нос песенку «Мейн либер Аугустин». Истинный смысл его последних слов Чаликова поняла чуть позже.

— Князь, а вы-то что здесь копаетесь? — вдруг оборотился секретарь к Длиннорукому. — Вам еще в дорогу собираться, не на ночь же глядя отъезжать будете?

— И главное, княгиню с собой прихватить не забудьте, — добавил «Бэрримор». — Теперь в просвещенной Европе так принято — чтобы повсюду с супругой.

Князь весьма неприязненно оглядел обоих.

— Но должен же я сдать дела в градоправлении, — произнес он чуть не с мольбой.

— Для чего? — с нескрываемым пренебрежением промолвил секретарь. — Все это сделают и без вас. А вам, господин посланник, о другом думать нужно — о том, как вы будете блюсти выгоду нашего царства на брегах Варяжского моря!

Ничего не ответив, князь Длиннорукий схватил в охапку верительную грамоту и, стараясь сохранить достоинство, вышел прочь. В дверях он чуть не столкнулся с Рыжим, но по причине расстроенных чувств этого даже не заметил.

— Что случилось? — прямо с порога озабоченно заговорил Рыжий. — Для чего меня так срочно вызвали?

Секретарь уважительно привстал за столом — гораздо уважительнее, чем при появлении князя Длиннорукого:

— Господин Рыжий, наш Государь призвал вас, дабы лично объявить, что назначил вас царь-городским градоначальником!.. Ой, кажется, я сам это сделал вместо него.

— Схожу узнаю, может ли он поздравить вас прямо теперь, — сказал чернобородый дьяк и скрылся за «внутренней» дверью.

Но тут Рыжий заметил Надежду. А заметив, с непринужденным видом подсел на соседний стул.

— Надя, вы с ума сошли! — убедившись, что его никто не слышит, шепотом напустился Рыжий на Чаликову. — Какого черта вы вернулись? Неужели вы не понимаете, что живой вас отсюда не выпустят?!

— Ну почему же? — с напускной кокетливостью возразила Надя. — Государь ко мне благоволит, может быть, даже лично соизволит со мною побеседовать…

— Не прикидывайтесь ду… наивной, — чуть не вырвалось у Рыжего грубоватое словечко. — Ваш единственный шанс — это если вы уйдете отсюда вместе со мной. Кстати, ваше счастье, что я теперь не просто Рыжий, а градоначальник, при мне вас не тронут. Но учтите — если вы отойдете от меня хоть на шаг, то я за вашу жизнь не дам ни полушки.

Резко возвысив голос, Рыжий обратился к секретарю:

— Пожалуйста, извинитесь за меня перед Государем — я провожу госпожу Чаликову и тотчас вернусь.

С этими словами он подхватил Надю под руку и чуть силой вывел прочь из царского терема.

Едва несостоявшаяся Шарлотта Корде и новоиспеченный мэр покинули царскую приемную, из «внутренней» двери не то чтобы вышел, а как-то выпал чернобородый дьяк. Лицо его, обычно до крайности невозмутимое, на сей раз выражало крайнюю степень смятения, а руки заметно дрожали.

Отец Иоиль вел Дубова по незнакомым улицам, то и дело куда-то сворачивая. Потом Василию показалось, что священник малость сбился с пути — они уже во второй раз проходили мимо одной и той же харчевни с яркой вывеской над входом. Когда они оказались там в третий раз, Василий уже хотел было указать своему провожатому на это обстоятельство, но отец Иоиль, к немалому удивлению Дубова, завел его прямо в харчевню.

— Сейчас все поймете, — отец Иоиль усадил Дубова за столик напротив окна. Миг спустя на противоположной стороне улицы остановился тот «неприметный господин», который пытался подслушивать их разговоры за колонной.

— Я его в самом начале приметил, — пояснил отец Иоиль. — Думал, сможем отвязаться, да не тут-то было.

«Неприметный господин» тем временем почти откровенно наблюдал за своими подопечными через окна харчевни.

— Что же делать? — забеспокоился Василий. — Не век же нам здесь сидеть!

— Немного подождем, а потом с Божьей помощью что-нибудь придумаем, — обнадежил его отец Иоиль. И сказал подошедшему половому: — Принеси-ка нам для началу по кружке чаю.

Соглядатай продолжал терпеливо топтаться на улице, и Дубов, не желая терять времени, достал из кармана рукопись, полученную от боярина Павла.

— Ох, это ж как будто не совсем по-нашему, — покачал головой священник. Тогда Василий зачитал вслух:

— И вот придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей…

— Так это же из книги ветхозаветного пророка Малахии, — сказал отец Иоиль, терпеливо выслушав до конца.

— И все? — разочарованно протянул Дубов. — А я-то думал, что в этой записи заложен какой-то особый смысл…

— Видимо, для отца Александра здесь был какой-то смысл, — раздумчиво ответил отец Иоиль. — Иначе бы он не стал это отдельно выписывать… Да-да, благодарю вас, — кивнул он половому, принесшему чай, и что-то прошептал ему на ухо. Тот понимающе закивал:

— Будет сделано, батюшка. Препровожу непременно.

Глянув в окно, Василий со вздохом заметил:

— А наш друг все еще там.

Эти слова, разумеется, относились к «неприметному господину», который продолжал маяться на другой стороне улицы.

— Я постараюсь его «увести», — решительно встал из-за стола отец Иоиль, — а вы доберетесь без нас. То есть без меня и без него. Тут уже недалеко.

С этими словами священник вышел из харчевни и не спеша двинулся по улице. Чуть спустя «неприметный господин» отправился в ту же сторону.

Едва Дубов проводил их взором, к столику вновь подскочил половой:

— Сударь, идемте со мной, я все устрою.

Проведя Василия через кухню, половой вывел его на двор, а оттуда в узкий кривой переулочек, застроенный неприметными избами:

— Теперь вам туда, а потом прямо. Попадете на Савельевскую улицу, а она упирается в Сорочью.

Всю дорогу Василий посматривал по сторонам и украдкой оглядывался назад — «хвоста» не было. А оказавшись там, где до нынешнего утра находился Храм Всех Святых, он обнаружил самую безрадостную картину: храм лежал в руинах, по которым сновали работники Сыскного приказа, а десятка полтора стрельцов стояли в оцеплении, оттирая от места происшествия толпу зевак. Между оцеплением и толпой бегал Петрович и, возбужденно махая руками, рассказывал всем желающим (а также и не желающим) о том, чего свидетелем и даже участником он был, дополняя свой страшный рассказ все более новыми и более жуткими подробностями.

Протиснувшись вперед, Василий услышал:

— …И вот сначала вошли туда два мужика, а потом та баба в черном. А потом она прошла второй раз, но мимо. А потом выскочила из двери, а я за ней. А потом ка-ак бабахнет!!!

Здесь Петрович содрогнулся, как бы заново переживая происшедшее, и, едва оправившись от потрясения, завел по новой:

— Ну, стою я, сторожу, все как положено, потому как поставили меня сюда охранять, чужих не пускать, стало быть. А тут эти двое. А как их не пропустить, коли один — большой человек, при самом царе состоит, царствие ему небесное. Да не царю царствие небесное, балда, а тому, кто сюда вошел. И второй тоже — видно, что господин приличный, хоша и одет богато. Сразу ясно, мироед, угнетатель трудового народа… Ну да ладно, — смилостивился Петрович, — доугнетался, бедняга, теперь тоже там. — Петрович горестно махнул рукой в сторону развалин. — А все та баба, недаром она в черное одевается, словно ворона! Ведьма она, точно вам говорю! Сначала в церкву вошла, а потом мимо прошла…

— Так что она, сначала вошла, а потом вышла? — спросил кто-то из толпы.

— То-то что не вышла, а потом второй раз прошла! — нетерпеливо разъяснил Петрович. — Ведьма она, вот кто! Я ее знаю, от этой бабы еще не такого ждать можно!

Пока Дубов, задействовав дедуктивные способности, тщетно пытался извлечь из этих россказней хоть какое-то рациональное зерно, Петрович в очередной раз приступил к своему необычайному повествованию:

— Будь моя воля, я бы этих попов грабил безбожно, потому как они такие же мироеды и утеснители бедного люда, но убивать — это непорядок! Моя бы воля, я бы ихние церкви тоже все порушил, но нельзя — порядок должон быть! А та баба — она ведьма, настоящая ведьма!!! Мало того, что меня обесчестила, так еще и церкву на воздух пустила, а в ней двоих человек. Их-то за что? Она и меня хотела рвануть, да не на того напала! Я ее из-под земли достану и к ответу приведу!..

Петрович говорил много, но сколько-нибудь ясная картина происшедшего так и не вырисовывалась. «Баба в черном», которую Петрович упорно именовал ведьмой, вполне походила на Анну Сергеевну, а то, что она сначала вошла в церковь, а потом, не выйдя оттуда, еще раз прошла мимо, Василий отнес либо на счет возбужденного состояния рассказчика, либо к трюкам Каширского. Правда, оставалось неясным, для чего Глухаревой (или кому бы то ни было) понадобилось взрывать храм, и что это за два человека, вошедшие туда еще до Анны Сергеевны.

Василий понял одно: Нади здесь нет и, по-видимому, не было. А потому и его пребывание на Сорочьей теряло всякий смысл — ясно было, что к развалинам храма его просто не подпустят. Да и «светиться» тут, пусть даже в облике «Савватея Пахомыча», тоже было не очень-то разумно — Дубов увидел, как к руинам подошел отец Иоиль и, скрестив на груди руки, с неизбывной печалью глядел на останки храма, в котором служил Богу и людям долгие годы. «Неприметного господина» видно не было, но он мог подойти в любой миг.

Стараясь не слишком обращать на себя внимание, Дубов выбрался из толпы и медленно побрел по Сорочьей улице. Он понимал, что убийство отца Александра и уничтожение Храма Всех Святых — это звенья одной цепи, но сознавал также и то, что в создавшихся обстоятельствах вести самостоятельное расследование было очень затруднительно, почти невозможно. Волновало и другое — где теперь Надя? Выбрав место побезлюднее, Василий расстегнул верхние пуговицы кафтана, извлек из внутреннего кармана кристалл и вполголоса попросил показать Надежду Чаликову. То, что он увидел в большой грани, заставило Василия резко ускорить шаги в направлении центра Царь-Города.

Хорошо знакомая Наде карета Рыжего, резво подпрыгивая, катилась по столичным улицам.

— Ну и что все это значит? — после недолгого молчания спросил новоявленный градоначальник.

Наде очень не хотелось пускаться в объяснения — не могла же она говорить Рыжему об истинных причинах, приведших ее в царскую приемную. Поэтому в ответ на не очень определенный вопрос Рыжего она ответила столь же неопределенным встречным вопросом:

— Скажите, отчего вы так за меня перепугались? И что мне может грозить в тереме Путяты — я ведь ничего плохого не сделала!

Рыжий в ответ лишь выразительно вздохнул и покачал головой. Если бы он стал отвечать по существу, то пришлось бы сказать слишком много, а этого господину Рыжему ох как не хотелось.

— Кстати, поздравляю вас, — спохватилась Надя. — Думаю, теперь, когда вы получили такую должность, все пути к прогрессу открыты. Да еще с таким царем — строгим, но справедливым.

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Рыжий. — К сожалению, поддержка царя — это еще не все. Нужна поддержка общества, а с этим пока что не очень.

— Вот, кстати, во время открытия водопровода я провела небольшой социологический опрос на тему: «Как вы относитесь к преобразовательской деятельности господина Рыжего?», — заметила Надя, извлекая из сумки уже знакомый нам диктофон. — Не желаете ли послушать?

Говоря о «социологическом опросе», Чаликова, мягко говоря, слегка преувеличивала: такой вопрос она задала только одной участнице торжеств, да и то не очень-то званной — боярыне Новосельской. И теперь, непонятно почему, Надежде захотелось довести ответ мятежной боярыни до сведения Рыжего.

ЧАЛИКОВА: — Сударыня, а какого мнения вы о Рыжем?

НОВОСЕЛЬСКАЯ: — Честно?

ЧАЛИКОВА: — Ну разумеется. Я так понимаю, что по-другому вы и не умеете.

НОВОСЕЛЬСКАЯ: — Я всегда возлагала на него большие надежды как на движителя всего нового и передового. Уже за одну только канализацию с водопроводом я бы воздвигла ему памятник. Но теперь, когда происходит… да вы сами видите, что происходит, заниматься водопроводом и делать вид, что ничего другого не замечаешь — это уж, простите, по меньшей мере непристойно.

ЧАЛИКОВА: — Три стадии русского либерализма. Сначала «по возможности», потом «хоть что-нибудь», а в конце — «применительно к подлости».

НОВОСЕЛЬСКАЯ: — Замечательно! Это вы могуче задвинули!

ЧАЛИКОВА: — Увы, не я — Салтыков-Щедрин.

Надя щелкнула кнопочкой. Лицо Рыжего сделалось почти официальным:

— Спасибо, я учту это мнение, равно как и все прочие. В качестве градоначальника я должен считаться с самыми широкими слоями общества.

Когда Чаликова клала диктофон в сумку, ей показалось, что там чего-то не хватает. Она судорожно принялась рыться в содержимом сумки и вдруг услышала почти над ухом чей-то знакомый голос:

— Надежда, ты что-то потеряла?

Чаликова вздрогнула — голос был явно не Рыжего. Надя резко обернулась и увидела Чумичку, который держал в руках продолговатый предмет.

Господина Рыжего появление колдуна удивило куда меньше, чем его спутницу:

— А-а, Чумичка, привет. Все никак не привыкну к твоим чудесам…

— Ну, какие ж это чудеса! — усмехнулся Чумичка. — Так, пустячки.

С этими словами колдун как бы невзначай опустил предмет в сумку, сделав это достаточно проворно, чтобы его разглядела Надя, но не увидел сидевший чуть дальше от него Рыжий.

— Так, может быть, вы нас где-нибудь высадите? — предложила Надя. — Чумичка меня проводит, а вас Государь ждет.

— Ну как, Чумичка, приглядишь за нашей гостьей? — чуть повеселел Рыжий.

— Пригляжу, не беспокойся, — заверил Чумичка. И, уже вылезая вместе с Надей из кареты, негромко прибавил: — Сомневаюсь только, что Государь тебя ждет.

Но Рыжий этих слов не слышал — резвые лошадки несли его карету назад, к царскому терему.

— И что же нам теперь делать? — чуть растерянно спросила Надежда, проводив взглядом карету.

— Ничего, — кратко ответил Чумичка. — Все глупости, какие могли, мы уже сделали…

Сборы в дальнюю дорогу шли полным ходом. Находившийся в весьма расстроенных чувствах, князь Длиннорукий едва соображал, что происходит вокруг него, зато Евдокия Даниловна неожиданно проявила деловую хватку, и это было весьма удивительно: ни истинная княгиня, ни Акуня доселе не имели никакого опыта дальних путешествий.

Итак, Евдокия Даниловна уверенно и дельно перечисляла предметы, которые надо взять в дорогу, и единственным, что замедляло их упаковку, был пресловутый провал в памяти: княгиня решительно не помнила, где что лежит, а Маши, как на грех, дома не было.

— Князь, а куда ж мы едем-то? — умаявшись разыскивать всякие бытовые мелочи, Евдокия Даниловна присела прямо на стол. — А то ежели в холодные края, то не мешало бы и шубу прихватить.

— Да я и сам толком не знаю, холодно там, или нет, — нехотя оторвался князь от неприятных раздумий. — Какая-то Лимония. Или нет, Ливония.

— Неужто Ливония? — обрадовалась Евдокия Даниловна. — Слыхивала я об этой земле, да и мечтать не могла, что там побываю. И воочию увижу песчаное морское побережие, тянущееся на много верст от устья реки Аа, местными племенами именуемой Лиелупе, к дальним приморским селениям, где у рыбарей за гроши можно купить золотистую салаку, только что выловленную и приготовленную в маленьких коптильнях, пахнущую морской пеной, капельками янтаря, просмоленными рыбацкими лодками и жаркими кострами Иоанновой ночи.

Князь аж рот разинул:

— Ну, душенька, ты прям как по писаному чешешь! Кто тебе такое наплел — уж не отец ли Александр? — И поспешно добавил: — Упокой Господи его душу.

(Теперь, после погибели отца Александра, князь Длиннорукий готов был великодушно простить ему даже предполагаемые шашни с Евдокией Даниловной).

— Да нет, в какой-то книжке вычитала, — усмехнулась княгиня. — И еще про то читала, что там дожди часто идут, и начинаются чуть ли не с ясного неба. Стало быть, надобно и такую одежку взять, которая не промокает.

Тут в гостиную вошла Маша.

— Чем это вы изволите заниматься? — изумилась она, увидев своих хозяев упаковывающими всяческие саки и баулы.

— Уезжаем, — нехотя пробурчал князь. — Так что, Марья, терем на тебе остается. Я тут написал несколько записок своим сродникам да хорошим приятелям — завтра же отнесешь их, а на словах передашь, чтобы за домом да за хозяйством приглядели…

— Да отчего ж вам, князь, самому им этого не сказать? — удивилась Маша.

— Оттого что уезжаем прямо сегодня, — огорошил князь Машу. И многозначительно поднял кверху указательный перст: — Нужды Царя и Отечества того требуют!

Маша как-то странно посмотрела на хозяина:

— Царя?

— Ну конечно, царя! — сварливо бросил Длиннорукий. — Не герцога же Ливонского, или как у них там ихний главный зовется!

Маша оглянулась и понизила голос, хотя кроме них троих никого поблизости не было:

— Я только что была на базаре, а там люди такое гуторят…

— Говорил я сто раз тебе, Маша — меньше всякие сплетни слушай, — назидательно промолвил князь. — Ответь-ка лучше, где у нас такая одежда, что и под ливнем не промокает.

— Ну и что же на базаре гуторят? — спросила Евдокия Даниловна, впрочем, без особого любопытства.

— Одежда в сундуке, в той горнице, что за княгиниными покоями, — тут же выдала справку Маша. — А на базаре… Нет, я, право, и повторять не хочу — совсем уж люди стыда лишились, врут безо всякого удержу.

— А ты, Маша, не повторяй, — с самым невинным видом предложила Евдокия Даниловна. — Ты только намекни, а мы сами поймем, что к чему.

— Ну, будь по-вашему, — решилась Маша. — В общем, говорят люди, будто… будто какой-то заморский лиходей…

— Ну, ну, — поторопил князь. — Не томи, нам еще собираться — не пересобираться!

— Будто бы он съел нашего царя-батюшку, одни косточки оставил! — выпалила Маша и сама испугалась собственных слов. Хотя слова-то были не ее собственные, а услышанные от других.

— Маша, а ты, случаем, на солнце не перегрелась? — сочувственно переспросила Евдокия Даниловна. — Может, тебе чаю с шиповником попить?

Однако князь воспринял Машино сообщение куда серьезнее: он-то доподлинно знал о случаях людоедства, в том числе о последнем и самом нашумевшем — съедении княгини Минаиды Ильиничны.

Глаза князя сверкнули — в этот миг он был похож на пружину, выпрыгнувшую на свободу после долгого принудительного нахождения в тесно сжатом состоянии:

— Но ежели это правда… Нет-нет, конечно, я не верю, более того, я искренне желаю нашему любимому царю Путяте долгих лет жизни и славных свершений на благо Отечества. Но если ЭТО правда… Тогда… ТОГДА Я… Тогда мне светит царство!!!

И Маша, и Евдокия Даниловна взирали на князя с немалым беспокойством — уж не повредился ли он в рассудке? Но князь на них даже не смотрел — он уже, сам того не замечая, лихорадочно бегал по гостиной, размахивая руками:

— А что? Здесь главное — кто первый успеет. А таким случаем грех не воспользоваться!

— Князь, прикажете принести дождливую одежду? — слегка невпопад спросила Маша.

— Какую, к бесам, одежду! — вспылил князь. — Скажи лучше, чтобы лошадей закладывали, я еду в царский терем. И коли не вернусь оттудова новым царем-батюшкой, то мое место на помойке! — Немного успокоившись и даже замедлив бег по гостиной, он добавил уже тише: — Мне и Херклафф того же напророчил — мол, царем будешь!

— Что, так и сказал — царем? — недоверчиво переспросила Маша.

— Ну, не впрямую, конечно, однако намекнул, — нехотя уточнил князь.

— Если ты ввяжешься в заварушку, то тогда уж точно окажешься на помойке, — неожиданно вмешалась княгиня. — Решать, конечно, тебе, но мой совет — надо скорее сваливать, пока все тихо.

Князь посмотрел на супругу со смешанным чувством легкого испуга, гнева и, пожалуй, уважения. В прежние времена Евдокия Даниловна никогда не вмешивалась в мужние дела, а если бы подобное каким-то чудом произошло, то князь просто прикрикнул бы на нее: «Не суди о том, глупая баба, в чем ни беса не смыслишь!».

Но на сей раз, подумав, князь неожиданно согласился:

— Что ж, Евдокия, а ведь ты, пожалуй, права. Съели царя-батюшку или не съели, а оставаться тут нам не след. Маша, да ты что, заснула — тащи скорее одежду для дождя!

Увидев Чаликову в приемной царского терема, Василий не на шутку перепугался и сразу же кинулся туда, хотя и не очень представлял себе, как он будет выручать Надежду, если с нею что-то случится.

Чуть позже, еще раз попросив кристалл показать Надю, Дубов увидал ее на улице в обществе Чумички. Это обстоятельство немного его успокоило, и Василий решительно направился в ту часть города, где, по его мнению, теперь находились Чумичка и Надя. Чутьем сыщика Дубов понимал, что с Надеждой произошло нечто непредвиденное, иначе она не оказалась бы в царском тереме — это было то же самое, если бы Чаликова сама, по доброй воле, отправилась к волку в пасть.

То и дело сверяясь с кристаллом, Василий быстро продвигался по улицам, пока, в конце концов, не столкнулся с друзьями чуть ли не нос к носу.

— Наденька! Чумичка! — презрев конспирацию, кинулся Дубов им навстречу. Но Наденька при виде незнакомца чуть не шарахнулась в сторону.

— Да Василий это, Василий, — успокоил ее Чумичка.

— А коли ежели точнее — Савватей Пахомыч, — дополнительно представился Дубов. — Надя, зачем вы пошли туда?.. — И Василий указал куда-то в сторону, явно имея в виду царский терем. Вместо ответа Надя приоткрыла сумку и дала Василию туда заглянуть. Продолговатый предмет, иначе говоря, кинжал Анны Сергеевны, лежал на месте.

Дубов все понял:

— Наденька, вы с ума сошли!

— Похоже, что так, — совершенно спокойно согласилась Чаликова. — Спасибо Чумичке, иначе не знаю, что теперь было бы…

— Но зачем, зачем?.. — все никак не мог успокоиться Василий. — И чего бы вы этим добились?

— Скоро узнаете, — проворчал Чумичка. Надежда и Василий недоуменно глянули на него, но переспрашивать не стали.

— Васенька, я должна обо многом вам рассказать, — заговорила Надя, но Чумичка перебил:

— Потом расскажешь. А теперь идемте ко мне. В городе вам незачем болтаться.

Это они и сами прекрасно понимали. К тому же несколько царь-городцев, весьма бедно одетых, скучковавшиеся на обочине шагах в тридцати от наших путешественников, проявляли к ним явно не самые добрые чувства.

— Эй вы, чужеземцы поганые! — дерзко выкрикнул один из них. — Чего зыритесь? Убирайтесь подобру-поздорову!

И вся ватага издевательски заулюлюкала.

Надя уже было двинулась в сторону обидчиков, но спутники ее удержали.

— Да вам что, жить надоело? — зашипел Василий ей прямо в ухо.

— Бей чужеземцев, — понеслось им в спину, — спасай Царь-Городщину!!!

И, как довесок, прямо над головами просвистел с силой пущенный камешек.

Уже не думая о том, как сохранить достоинство, путники резко прибавили шагу и чуть не бегом завернули за ближайший угол.

— Откуда они узнали, что мы чужеземцы? — отдышавшись, проговорила Надежда. — Мы же и одеты, как они, и говорим вроде бы так же. Ну, почти так же.

Василия беспокоило другое — отчего вдруг возникла такая агрессивность в самых обычных, в сущности, людях? Доселе ничего подобного он в Царь-Городе не наблюдал.

Улица, на которой они оказались, была одной из главных торговых улиц Кислоярской столицы. Обычно в разгар дня здесь работали все лавки и толпился самый разношерстный люд, но теперь почти никого не было, а торговцы стремительно убирали товар и закрывали лавочки.

— Скажите, почтеннейший, что случилось? — вежливо обратилась Надежда к торговцу хлебом и баранками, который запирал огромный замок на дверях своей лавчонки.

Торговец зачем-то оглянулся, а затем, понизив голос, нехотя ответил:

— Говорят, нашего Государя, того… Ну, вы понимаете.

— Не очень, — честно призналась Надя.

— Съели, что ли? — как бы в шутку подсказал Чумичка.

— Вот именно, — шепотом ответил хлеботорговец, в душе радуясь, что страшное слово вместо него произнес кто-то другой.

— Кто вам такое сказал? — удивленно спросил Дубов.

— Все говорят. — Торговец повернул ключ и, подергав замок, поспешил прочь.

Надя с сомнением поглядела на Чумичку:

— С чего ты взял, что царя съели?

— Идемте скорее, — не ответив на вопрос, пробурчал колдун. — Сами видите, что кругом творится.

До Чумичкиного дома они добрались без приключений, но у Надежды все время было такое ощущение, будто сгущаются тучи и надвигается гроза, даже буря. И это несмотря на то, что погода стояла почти безоблачная, а с неба светило яркое солнце.

Василий отметил, что «приличной» публики на улицах становилось все меньше, зато двери и даже ставни на многих домах были наглухо закрыты, а немногочисленные прохожие явно стремились поскорее оказаться дома или хоть в каком-то укрытии. Зато чуть не на каждом углу зловеще торчали группы «лихих молодцев», среди которых попадались и девицы не менее лихого вида, готовые в любой миг затеять какие угодно беспорядки.

Сопоставляя факты, Чаликова легко могла убедиться, что слухи о съедении царя соответствуют действительности по меньшей мере с девяностопроцентной вероятностью. Казалось бы, произошло то, к чему Надя стремилась, но отчего-то ее это совсем не радовало.

Рыжий ходил взад-вперед по приемной царского терема, будто хищник по клетке.

— Ну, что нового? — резко остановился он, заметив, что в приемную вошел чернобородый дьяк.

Вид у дьяка был столь же безрадостный, как у новоназначенного градоначальника:

— Ничего хорошего. Народу перед теремом человек сто с лишком, а половина охраны сбежала.

— Ну а что бояре, что главы приказов?

— Только что вернулся нарочный, — уныло ответил дьяк. — Всех объехал, и в приказах побывал, и на дому — ни одного не застал.

— Будто крысы с корабля… — вполголоса проговорил Рыжий. — А вы-то чего ждете? Я бы на вашем месте давно бы уже отсюда слинял, пока не поздно.

— А вы? — отрывисто переспросил дьяк.

— А я останусь.

— Ну и я останусь.

Рыжий вновь стал мерить приемную шагами, потом резко встал, как вкопанный.

— Скажите, вино у вас тут есть?

— Есть, как не быть, — чуть удивился чернобородый. — И вино есть, и наливка, и пенник. Чего предпочтете?

— На ваш вкус, — Рыжий присел за «секретарский» стол и принялся бездумно перебирать указы, ходатайства и верительные грамоты.

Дьяк скрылся в глубинах терема и очень скоро вернулся, неся поднос с кувшином, чаркой и солеными огурцами на тарелке. Расставив все это на столе, он налил пол-чарки:

— Вишневая наливка сгодится?

— Сгодится, сгодится, — вздохнул Рыжий. — А сами-то?

— Нет-нет, я не употребляю, — стал отнекиваться дьяк.

— Вы хотите, чтобы я один пил, будто горький пьяница? — с горечью усмехнулся Рыжий.

Вместо ответа дьяк сбегал за второй чаркой и налил себе — чуть-чуть, на донышке.

— Ну, поехали, — провозгласил Рыжий. — Уважаемый… Кстати, сколько с вами знаком — и даже имени вашего не знаю. А наливка хороша-а! Вот Наденька Чаликова зовет вас очень уважительно — дворецкий Бэрримор.

— Звучит внушительно, — дьяк пригубил наливки и закусил огурчиком. — А что это, простите, означает?

— Это такой англицкий джентльмен, — мрачно ухмыльнулся Рыжий, — который то и дело приговаривал: «Овсянка, сэр!».

— А меня, кстати говоря, весьма похоже зовут, — откликнулся дьяк. — Борис Мартьяныч.

— Звучное имя, — одобрил Рыжий и щедро наполнил обе чарки почти до краев. — А главное, редкое.

— Ну а вас-то как по-настоящему звать? — полюбопытствовал Борис Мартьяныч. — Рыжий — это ведь не имя и не родовое прозвание?

— Рыжий — это и имя, и прозвание, и состояние души, — снова помрачнел Рыжий. — А имени у меня нет и не было. А коли и было, так давно быльем поросло.

И Рыжий, будто заправский выпивоха, ухарски опрокинул в себя содержимое чарки. Дьяк Борис Мартьяныч, придерживая бороду, осторожно выпил до половины.

Тут в приемную, топоча сапогами, ввалился царский стрелец в красном кафтане. Увидав «пьянку на рабочем месте», совершенно невозможную при Путяте, он хотел было выйти прочь, но Рыжий остановил его.

— Ну, что там на улице?

— Народ прибывает, — бодро доложил стрелец. — Царя-батюшку хотят лицезреть.

— Хотеть не вредно, — уже слегка заплетающимся языком ответил Рыжий. И оборотился к дьяку: — Ну что, дружище Борис Мартьяныч, покажем народу царя-батюшку? Хотя не много-то чего полицезреть осталось — одни косточки, да и те обглоданные!

Дьяк испуганно перекрестился:

— О Господи, ну что вы такое говорите!

— Правду говорю, только правду и ничего, кроме правды! — ответил Рыжий, словно припечатал. И строго глянул на стрельца, который с испуганным видом переминался с ноги на ногу: — У тебя что-то еще?

— Да. Вы, господин Рыжий, спосылали вашего возницу за князем Длинноруким. И вот он вернулся…

— И, конечно, без князя Длиннорукого? — не то спросил, не то констатировал Рыжий.

— В градоправлении его не было, а дома сказали, что князь вместе с супругой уже отбыл в Ливонию исполнять должность посла, — сообщил стрелец. — Но сосед оказался дома, и его-то ваш возница уговорил приехать сюда. Прикажете ввести?

Рыжий только рукой махнул и подлил себе еще немного наливки.

— Что за сосед? — удивленно переспросил дьяк, взором проводив охранника.

— Сейчас узнаем, — рассеянно бросил Рыжий. И заговорил как бы о чем-то совсем другом: — Да, Борис Мартьяныч, хорошо же он жил, Государь наш, что едва беда пришла, так никого рядом нет. А кто был, так и те прочь бегут, словно от чумы. Только мы с вами одни здесь дурака валяем! Вот скажите, где этот, как его, ну, тот парень, что за столом сидел и посетителей отшивал?

— Сказал, что в Тайный приказ отправился, за сыскарями, — пробурчал Борис Мартьяныч. — И ни его, ни сыскарей… О Господи! — вырвалось у дьяка. — Что ж теперь будет? И что делать?

— Дельный вопрос, — хмыкнул Рыжий. — Им уже задавались большие умы — Николай Гаврилыч Чернышевский и Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Вы, почтеннейший Борис Мартьяныч — третий… Что делать? Можно было бы хотя бы созвать Боярскую Думу — да где они, эти бояре? Ау! Разбежались, как тараканы из-под веника. Был бы жив князь Борислав Епифанович, какой-никакой, а все из царского роду — а и того сгубили. Да еще и супругу съели, причем по наводке нашего милейшего Путяты!

— Да что вы такое несете! — не выдержал дьяк. — С чего вы взяли?..

Рыжий поглядел прямо в глаза Борису Мартьянычу:

— А вы об этом, конечно же, не знали? И не догадывались? И не спрашивали себя, что общего может быть у Государя с этим прощелыгой Херклаффом?

— Спрашивал, — каким-то упавшим голосом промолвил дьяк и решительно допил оставшееся в чарке. — Еще как спрашивал! Да не мое это свинячье дело — судить, с кем наш царь дела водит. Мое дело служить ему верой и правдой!

И дьяк, отодвинув блюдо с закуской, поставил локти на стол и закрыл лицо ладонями.

Тут в приемную вернулся стрелец, а следом за ним — обещанный «сосед князя Длиннорукого», иными словами, глава Потешного приказа князь Святославский. Но не один, а в сопровождении скоморохов Антипа и Мисаила. Все трое были слегка «под мухой» — их сорвали с места, когда они оприходовали содержимое вчерашней бочки.

Господин Рыжий никогда не был высокого мнения о деловых и иных свойствах князя Святославского, но он привык работать с тем материалом, какой есть. Поэтому новоназначенный градоначальник встряхнулся, словно сгоняя с себя хмель, и обратился к прибывшим буднично, по-деловому:

— Надеюсь, господа, вы уже знаете, зачем вас сюда вызвали?

Князь и скоморохи удивленно переглянулись.

— Нет, не знаем, — ответил Святославский. И неуверенно предположил: — Должно быть, царь-батюшка мне голову рубить будет за то, что давеча невежливо с ним обошелся…

Рыжий не признавал старинного царь-городского обычая — разводить долгие разговоры да подъезжать к сути дела издалека. К тому же и случай сейчас был не тот. Поэтому он решительно возвысил голос:

— Положение сложное и опасное. Нужно что-то делать, чтобы избежать беспорядка и успокоить людей. Вы ж сами видели, сколько их под окнами собралось.

— Да уж, народу, словно море, — подтвердил Антип.

— На наши представления и пол-столько не приходит, — со вздохом добавил Мисаил.

— А для чего они заявились? — запоздало удивился Святославский.

— Они заявились, потому что кто-то пустил по городу зловредные слухи, будто наш Государь съеден, — объяснил Рыжий. И тяжко вздохнул: — Которые, увы, соответствуют действительности…

— Мда-а, — глубокомысленно протянул Святославский. — А вы, случаем, ничего не перепутали?

— Хотите взглянуть на то, что от него осталось? — подал голос дьяк Борис Мартьяныч, который с самого прихода князя и скоморохов сидел за столом и бездумно глядел в пустую чарку.

— А давайте для успокоения нравов покажем им представление! — вдруг предложил князь, на которого весть о съедении царя отчего-то не произвела должного впечатления. — Мы как раз начали разучивать трагедь «Лютая смерть царя Валтасара» по библейским сказаниям…

— Народ успокоится только в одном случае — если мы покажем ему царя Путяту, — отрезал Рыжий. — И желательно не мертвого, а живого! Может быть, вы знаете способ, как это сделать?

— И даже не один! — с воодушевлением подхватил Святославский. — Вы сказали, косточки сохранились? Значит, и череп сохранился. А это уже больше, чем ничего…

— На что вам череп? — с подозрением глянул на князя дьяк Борис Мартьяныч. — Уж не собираетесь ли вы какое кощунство над ним сотворить? Не дозволю!

И он даже пристукнул по столу, но попал по краю тарелки, отчего недоеденный огурец взлетел чуть не до потолка. Мисаил очень ловко поймал его и незамедлительно отправил себе в рот.

— Никакого кощунства, — заявил он, прожевав огурец. — Разыграем знаменитую англицкую кумедь, забыл, как называется, ну, там еще один чудик откопал на погосте череп скомороха и стал его расспрашивать, дескать, ответь мне, старина, быть али не быть?

— И вы что, думаете с этой хохмой выступать перед народом? — не выдержал Рыжий.

— Да! — с вызовом приосанился Мисаил. — Потому как искусство принадлежит народу!

— А то можно спослать в Потешный приказ за рисовальщиками, — гнул свое князь Святославский. — Они вам так череп разукрасят, что ни одна собака не отличит! А что, почему бы нет? Кости оденем в царский кафтан, все это безобразие выставим в окне, а сами встанем сзади, чтоб народ не видел, и будем толкать туда-сюда, будто он сам движется!

Тут уже Рыжий не выдержал:

— Князь, вы, кажется, не совсем понимаете, в чем дело. Ежели мы сейчас, вот прямо сейчас не убедим народ, что царь жив-здоров и просит всех успокоиться и разойтись по домам, то это будет значить одно — в самые ближайшие дни нас ждут великие беспорядки, брожение, бесчинства и как следствие — гибель всего Кислоярского царства. А вы устраиваете какой-то балаган на костях!

— Ну, так бы сразу и сказали, — хладнокровно откликнулся Святославский. — В таком случае имеется у меня еще один способ, самый верный. Ну-ка, Антип, покажи нам, что не зря казенный хлеб жуешь.

Антип чуть ссутулился, зачесал волосы на плешь, напряг ноздри, сложил губки бантиком, раскрыл глаза до отпущенных природою пределов и при этом каким-то чудом сдвинул их к переносице.

— Государь! — вскрикнул дьяк Борис Мартьяныч и даже вскочил из-за стола.

— Да-а, и не отличишь от настоящего, — похвалил Рыжий, с изумлением разглядывая «опутятившегося» Антипа. — А сказать что-нибудь его голосом сможешь?

— Да ну что вы, в таком состоянии и своим-то голосом ничего не выговоришь, — ответил за Антипа князь Святославский. — Для этого у нас есть Мисаил… Хотя нет, было раньше у нас одно дарование, по прозванию Макарий Галка, этот умел кого угодно изобразить, да так, что не то что ни одна собака — родная матушка не отличит. Жаль, не задержался в моем ведомстве — взял да ушел на вольные хлеба. Хотя что за хлеба у него такие — не пойму. С тех пор как простились, ни разу о нем не слышал, — печально вздохнул князь. — Спился, должно быть… Ну, давайте.

Мисаил прокашлялся и отрывисто заговорил, старательно подчеркивая и выделяя каждое слово:

— Господа. Дорогие соотечественники. Вы. Видите. Что я. Жив. И нет никаких. Оснований. Верить инсивуна… Инсинува… Инсвину… Верить вымыслу, будто бы. Меня. Съели. Обещаю, что мы. Найдем. Всех тех. Кто распустил эти. Вздорные слухи. И примерно. Накажем. Где найдем. Там. И. Замочим.

Мисаил говорил так похоже, что Рыжий с Борисом Мартьянычем, на миг забыв о невзгодах, даже зарукоплескали. А князь Святославский гордо провозгласил:

— Вот видите, какие способности у нас втуне пропадают. Так что вы уж замолвите словечко перед… ну, перед тем, кто потом будет, чтобы не скупились на средства для Потешного приказа!

И тут за спиной князя раздалась громкая напевная речь:

— Исполать вам, добры молодцы и красны девицы!

(Хотя красных девиц в приемной не было вовсе, а присутствующих добрыми молодцами назвать можно было лишь с большой натяжкой).

Напевный голос принадлежал боярину Шандыбе, славному огромной, во всю голову, лысиной. Кроме того, борода у него то ли не росла вообще, то ли он ее брил, оттого при виде сего боярина Рыжему вспоминался заглавный герой виденного в молодости фильма про Фантомаса, разве что густые брови несколько выбивались из этого яркого кинематографического образа.

— Едва сквозь толпу пробрался, — радостно сообщил Шандыба. — На что не пойдешь, чтобы царские косточки проведать!

— И что, за этим вы сюда пришли? — неприязненно глянул на него Рыжий.

— А заодно посмотреть, как вы тут простой народ дурите! — еще радостнее провозгласил боярин Шандыба.

— Пить будете? — слегка заплетающимся языком проговорил дьяк Борис Мартьяныч. И, не дожидаясь ответа, наполнил чарку и протянул ее нежданному гостю.

— Вот такие, как вы, народ и спаивают, — громогласно заявил Шандыба, однако чарку принял. — Пью не за ваше здравие, но за упокой души нашего царя и за светлое будущее нашего государства!

С этими словами боярин сноровисто влил содержимое чарки себе в глотку и занюхал широким рукавом кафтана.

— Ну да, ты один у нас честный и порядочный, — не выдержал князь Святославский. — А мы все — лгуны, вруны да обманщики.

— А вот это ты сказал, князь, а не я, — хохотнул Шандыба. — Дело, конечно, ваше, а я вышел бы к народу и объявил всю правду!

— Вот выйди и объяви, — предложил Святославский.

— Почему это я? — возмутился боярин. — Я, что ли, Государя слопал?

— А кто — мы? — не выдержал господин Рыжий.

— Может, и вы, — Шандыба сел на один из стульев для посетителей и закинул ногу за ногу. — Когда я пришел, Государя уже съели, а вы были тут! А что, я вас покрывать не буду, я перед кем хошь правду-матку зарежу!

— Вот-вот, прямо как на той неделе, — злорадно подхватил князь Святославский. — Заявился на свадьбу и, хлебнув медовухи, принялся невесту обличать — мол, и такая она, и сякая, и гуляла с кем ни попадя…

— Я правду говорил! — приосанился Шандыба.

— Так эту правду все и до тебя знали, — продолжал Святославский. — А ты приперся и все веселье людям испохабил!

— Невеста должна быть честной! — заявил боярин Шандыба. И как бы в подтверждение своих слов рубанул по воздуху ребром ладони.

— Ну никто ж не спорит, что невеста должна быть честной, — с досадой проворчал Святославский, — да зачем об этом на свадьбе говорить?

Содержательный спор оказался вскоре прерван, что называется, самым насильственным способом: раздался звук разбиваемого окна, и в приемную влетел увесистый булыжник, по счастью, ни в кого не попав. Стали слышны и крики с улицы:

— Ца-ря! Ца-ря! Ца-ря!

— Ну, теперь ваш выход, — обратился Рыжий к Антипу и Мисаилу. — Народ хочет царя, а вы вдвоем его прекрасно заменяете!

Однако скоморохи попятились задом от окна.

— Они же нас каменьями закидают, — выкрикнул Мисаил.

— Боязно, — поежился Антип.

— Вам надобно выпить, — с видом знатока промолвил князь Святославский. — Для храбрости.

— Но не здесь, — разомкнул уста дьяк Борис Мартьяныч. — Пройдемте куда-нибудь вглубь терема.

— И я даже знаю, куда, — тут же подхватил Рыжий. И оборотился к Шандыбе: — Вы, почтеннейший боярин, кажется, хотели полюбоваться останками Путяты? В таком случае добро пожаловать в его горницу.

И вся честная беседа, прихватив кувшин с остатками наливки, покинула приемную. И очень вовремя — вослед им туда влетел еще один булыжник.

Не очень доверяя тем слухам, что Маша принесла с базара, князь Длиннорукий послал в город конюха, садовника и других дворовых людей посмышленее, и вскоре они вернулись с новостями более чем неутешительными — будто слухи не смолкают, а настроения среди горожан такие, что беспорядков не избежать, даже если толки окажутся беспочвенными. Поэтому, хоть князю и хотелось прихватить с собой побольше всякого скарба, но после недолгого совещания с княгиней было решено взять только самое необходимое, зато выехать как можно скорее.

Но и сборы самого необходимого заняли не так уж мало времени, и, проезжая по городу, княжеская чета могла воочию наблюдать плоды зловредного брожения умов: и опустевшие улицы, и запертые среди бела дня ряды лавок, и кучки подозрительных людей, с явной враждебностью поглядывающих на аляповатую длинноруковскую карету.

Еще более неприятная неожиданность ждала их на выезде из Царь-Города. Несмотря на то, что Ново-Мангазейские ворота обслуживала целая дюжина стрельцов, не считая чиновников Податного приказа, на сей раз там столпилось чуть не полсотни карет и повозок — состоятельные горожане предпочли переждать смутные времена в загородных усадьбах или на постоялых дворах Новой Мангазеи.

Князь прикинул — ожидание своего череда могло затянуться чуть не до вечера. Поэтому он, недолго думая, выбрался из кареты и решительно направился к воротам.

— Я — градоначальник князь Длиннорукий, — заявил он, надеясь, что весть о его новом назначении досюда еще не дошла. — Извольте пропустить меня немедля, вне очереди!

Молодой стрелец посмотрел на князя чуть свысока — для него градоначальник никаким начальством не был, ибо привратная служба подчинялась совсем другому ведомству. К тому же до Ново-Мангазейских ворот уже дошли слухи о съедении царя, и стрельцы прекрасно понимали, отчего столько людей, и отнюдь не самых бедных, разом рванули прочь из столицы. Естественно, таким случаем грех было бы не воспользоваться, и привратники чуть не в открытую намекали выезжающим, что во избежание задержки неплохо бы заплатить. Выезжающие и сами это прекрасно понимали, так что многие стрельцы и чиновники, оказавшиеся в этот день на службе, значительно повысили свое благосостояние.

Конечно, стрелец, к которому обратился Длиннорукий, не прочь был бы в одиночку «навариться» на столь высокопоставленном государственном муже, но князь, похоже, решил добиться преимуществ, не залезая в мошну. А вымогать взятку у самого князя Длиннорукого охранник все же поостерегся — не вышло бы потом себе дороже. Поэтому он позвал непосредственное начальство — старшего стрельца. Это был уже немолодой человек с хитрым проницательным взглядом.

В отличие от своего подчиненного, он отнесся к князю с самым искренним уважением и желанием помочь — но больше на словах, чем на деле:

— Понимаете, дорогой князь, я бы со всем моим удовольствием пропустил вас и без очереди, и даже безо всякого досмотра, но вы же знаете — таков порядок. Я слыхивал, будто вы сами в градоправлении никакого непорядка не терпите, и всегда своим ребятам говорю: «Вот с кого вам, оболтусам, пример надобно брать!..»

Князь уже понял, что именно от него требуется, и в общем-то даже готов был «дать на лапу» кому угодно, лишь бы поскорее выбраться из города, которым до вчерашнего дня безраздельно правил. Но увидев, что ему, светлейшему князю Длиннорукому, перечат самым наглым образом, он, что называется, «уперся рогами».

— А вот это вы видели? — князь, будто козырного туза, извлек из-за пазухи верительную грамоту.

— Примите мои поздравления, — с еле скрытой издевкой произнес старший стрелец. — Значит, вы отныне будете управлять Царь-Городом из Ливонии?

Позеленев в лице, князь полез было в карман за кошельком, но вздрогнул, услышав за спиной резкий пронзительный голос:

— Что такое? Почему не едем?

Обернувшись, князь увидел супругу. Когда Евдокии Даниловне наскучило ждать, она отправилась следом за мужем. Сходу «въехав» в суть происходящего, княгиня тут же обратила все красноречие на старшего стрельца:

— Да ты что, козел безрогий, шутки тут шутить, блин, вздумал? Тебе в нос твой поганый суют грамоту, самим царем-батюшкой подписанную, а ты кочевряжишься, будто дерьмо в проруби! Да ежели ты сей же миг не пропустишь нас, так я до самого Государя дойду, он тебя, шмакодявку позорную, не токмо со службы выпрет, а с дерьмом съест!

Услыхав такое из уст женщины, известной набожностью и незлобивым нравом, старший охранник даже лишился дара речи — к счастью, ненадолго. А едва обретя его, крикнул подчиненным:

— Пропустите князя и княгиню Длинноруких! И немедля!

Вскоре лошади уже несли княжескую карету по наезженной Мангазейской дороге, а княгиня выговаривала супругу:

— Ну какого беса ты стал с ними «заедаться»? Знаешь ведь, что начальство всегда право!

С этим князь не спорил — такого правила он и сам неукоснительно придерживался, исполняя должность градоначальника.

— Заплатил бы им, дурачок, пускай подавятся! — не успокаивалась Евдокия Даниловна. — А если бы они захотели нас досмотреть — ты об этом подумал?

Князь молчал — супруга была кругом права. Дело в том, что сборы «самого необходимого» отнюдь не ограничивались упаковкой одежды, обуви и прочих нужных в дороге вещей. Чета Длинноруких собственноручно зашивала деньги и драгоценности под подкладку одежды, так что нетрудно было представить, к каким последствиям мог бы привести не совсем поверхностный досмотр.

Хозяева дома, где снимали комнаты Глухарева и Каширский, были обычным купеческим семейством. Они не имели никакого отношения к тому ведомству, чьи поручения нередко выполняла парочка авантюристов. Пустить к себе в дом столь сомнительных постояльцев хозяева согласились, уступая просьбе Глеба Святославовича, приятеля и даже чуть ли не дальнего родственника. Взамен он пообещал условия благоприятствования в делах и даже налоговые скидки. (Хозяева знали, что Глеб Святославович состоит на Государевой службе, но по какой части — об этом он никогда не распространялся).

И действительно, вскоре их торговля пошла в гору, а вопросы с государственными учреждениями, в прежние времена требовавшие долгих хлопот и, чего греха таить, немалых средств, теперь решались как бы сами собой.

Когда по городу поползли зловещие слухи, сие почтенное семейство, подобно многим другим, тоже решило на время покинуть столицу, а про постояльцев впопыхах никто даже не вспомнил.

Впрочем, господин Каширский обо всех этих жутких событиях и не подозревал: вернувшись домой, он засел за научный труд «Астральное и ментальное тело в социальном аспекте», который творил уже несколько лет в недолгих и нечастых перерывах между разного рода авантюрными предприятиями.

Но не успел он записать и нескольких строчек, как в комнату ворвалась Анна Сергеевна Глухарева, причем в самом отвратительном настроении.

— Опять дурью маетесь?! — даже не поздоровавшись, напустилась она на Каширского. — Кругом такое творится, а вы…

Каширский нехотя отложил тетрадку:

— Что-то случилось?

— Да, случилось! — рявкнула Анна Сергеевна. — Мало того, что у меня сперли кинжал, так еще и «кинули», как последнюю дуру!

— Кто? — удивился Каширский.

— Кто-кто — черт в пальто! — сварливо бросила Анна Сергеевна. — Путята, кто же еще! Сделал мне заказ, я все исполнила, а как платить — шиш с маслом!

— Неужели отказался? — посочувствовал «человек науки».

— Попробовал бы, — злобно процедила госпожа Глухарева. — Хуже — сдох!

— Кто скончался? — не понял Каширский.

— Путята, кто ж еще! — пуще прежнего взбеленилась Анна Сергеевна. — Весь город про то гудит, а вы сидите в этом сраном чулане и ни хрена не видите!

— Ну так просветите, — спокойно предложил Каширский. — Кто гудит и что произошло с Государем? Объясните толком.

— Некогда объяснять! — отрезала Анна Сергеевна. — Я одно знаю — все богатеи рванули из города, и наши тоже. В доме остался один старичок-сторож, но я его уже того… В общем, нейтрализовала. Раньше, чем через час, не очухается. Так что весь дом в нашем полном распоряжении. Помародерствуем вволю!

— Нет-нет, Анна Сергеевна, я решительно против, — отказался Каширский, — да и вам не советую. Помните, что народная мудрость гласит: не воруй там, где живешь, а воруй там, где не живешь.

— А вы и не будете ничего воровать, — подъехала Анна Сергеевна с другого бока. — Вы через ваш астрал отыщете место, где лежат драгоценности, а воровать их буду я. А потом с вами расплачусь за научный эксперимент. Идемте же скорее, пока хозяева не вернулись!

— Ну ладно, будь по-вашему, — дал себя уговорить Каширский. — Но учтите, Анна Сергеевна — я иду на это исключительно ради науки!

Через несколько минут Каширский уже бродил по хозяйским покоям, держа в руках прут из метлы, будто заправский лозоходец, и мысленно призывал силы Мирового Эфира указать, где спрятаны драгоценности.

Проходя по полутемному коридору, экспериментатор почувствовал, что ветка в руке дрогнула, и он решительно указал на старый сундук, покрытый дырявою рогожкой:

— Вот здесь!

— Да тут, кроме клопов, ничего нет и быть не может, — брезгливо скривилась Анна Сергеевна, которая неотступно следовала за сообщником, по пути прихватывая со столов и полок всякие безделушки и небрежно скидывая их в наволочку.

— Насчет клопов не скажу, — с видом знатока откликнулся Каширский, — но обычно господа обыватели самые ценные вещи хранят именно в таких местах. Они думают, что воры туда не полезут, в то время как опытные домушники обычно там первым делом и шарятся.

— Сразу видно специалиста, — ехидно подпустила Анна Сергеевна.

— Да, я признанный специалист в области человеческой психологии, — сделав вид, что не заметил «подколки», горделиво подтвердил Каширский. — В том числе и психологии воров. — Однако, решив, что выразился слишком уж просто, признанный специалист уточнил: — То есть представителей асоциального среза социального общества.

— Чем умничать, помогли бы сундук вскрыть, — прикрикнула Анна Сергеевна, на которую ученые речи господина Каширского должного впечатления не произвели.

Однако содержание сундука поначалу вызвало у Анны Сергеевны некоторое разочарование — это были какие-то старые скатерти, дырявые платки, латаное белье и прочая ветошь, годная разве что для старьевщика, но не для преуспевающего купеческого семейства.

— Все правильно, — оптимистично заявил Каширский. — Чаще всего так и бывает: сверху тряпки, а на дне…

На дне оказался какой-то увесистый сверток. Перейдя в комнату, где было светлее, чем в коридоре, Анна Сергеевна и Каширский развернули его и обнаружили набор столовых приборов — ножей, ложек, вилок и даже одну поварешку. По всему было видно, что это добро пролежало забытым на дне сундука много лет — некоторые предметы уже были сильно тронуты ржавчиной.

— Ага, а теперь вы скажете, что внутри они из чистого золота, — с невыразимым сарказмом процедила Анна Сергеевна.

— Ну, дать стопроцентную гарантию я не берусь, — заосторожничал Каширский, — но, в общем-то, весьма вероятно.

— Вы что, дурой меня считаете? — взвилась Глухарева. — Хватит ваньку валять, ищите настоящее золото, а то я за себя не отвечаю!

— Не хотелось бы вас огорчать, уважаемая Анна Сергеевна, но, насколько я знаю наших почтенных хозяев, свое состояние они держат отнюдь не в кубышке, а вкладывают в торговые и иные предприятия, — спокойно, будто читая лекцию, заговорил Каширский. — Конечно, политэкономия — не совсем моя научная специализация, но как ученый энциклопедического склада я отчасти знаком с теоретическими выкладками Адама Смита, Карла Маркса, Егора Гайдара, других ведущих экономистов, и никто из них не пропагандировал хранения золотых украшений дома. Напротив, лучшим способом приумножения благосостояния, по общему мнению, является следование известной формуле «деньги — товар — деньги», ибо…

Каширский осекся на полуслове — сзади раздался приглушенный и чуть скрипучий голос:

— Исфините, я фам не помешал?

Появление кого угодно другого стократ меньше поразило бы золотоискателей. Но увы — посреди комнаты, живой и невредимый, стоял господин Херклафф, которого Каширский числил в мертвых, а Глухарева не далее как сегодня собственноручно заколола кинжалом.

— Зд-д-дравствуйте, Эд-дуард Ф-фридрихович, — вразнобой пролепетали Анна Сергеевна и Каширский.

— Кажется, я оторвал вас от важных дель? — учтиво осведомился Херклафф, поправляя монокль.

— Да, мы тут проводим экспроприа… то есть, я хотел сказать эксперимент, — понемногу успокаиваясь, ответил Каширский. — Хотя, как говаривал один восточный мыслитель, трудно искать золото в темном сундуке, особенно если его там нет…

«Странно, как это он остался жив, — размышляла между тем Анна Сергеевна. — И смотрит как-то уж больно ласково, будто не я его ножичком пырнула… Хотя он может этого и не знать — я же к нему сзади подкралась, незаметно. Небось, думает на Чаликову…»

— А-а, у вас есть мешок, — выслушав Каширского, радостно проговорил Херклафф. — Дас ист зер гут, мне он как раз нушен. И вы тоже.

— Зачем? — с подозрением спросила Анна Сергеевна.

— За золотишком, — осклабился Эдуард Фридрихович. — А здесь вы все рафно ничефо не найдете.

— За золотишком? — повеселела Анна Сергеевна. — И когда?

— Прямо сейчас, — заявил Херклафф и первым направился к выходу. Но перед самыми дверями вдруг резко остановился и, кинув быстрый пристальный взгляд на Анну Сергеевну, сделал галантное движение рукой:

— Только после вас, фройляйн.

Чумичкина хибарка стояла на городском отшибе, и шум потрясений до нее почти не долетал. Обедая теми яствами, на которые расщедрилась скатерть-самобранка, Василий и Надежда наперебой рассказывали о событиях, свидетелями и участниками коих они стали в этот день.

Когда Чаликова дошла до встречи с Каширским, Дубов попросил:

— Наденька, с этого места, пожалуйста, подробнее.

Хотя Надя добросовестно старалась вспомнить все подробности, ее рассказ получился очень сбивчивым. Но Василий и так все понял:

— Ясно — Каширский вам элементарно «давал установку», а вы на нее попались.

— Да что вы, не может быть! — завозмущалась Надя. — Он просто говорил мне…

— …что кинжал Анны Сергеевны в ваших руках должен послужить делу добра и справедливости, — закончил за Надю Василий. — И вы тут же побежали вершить самосуд над злом и несправедливостью, которые для вас воплотились в некоем конкретном индивиде. И вы еще говорите, что это не «установка»!

— Ну что ж, и на журналистку бывает проруха, — вздохнула Чаликова. — Хорошо еще, что так все кончилось. Одного не пойму, как это кинжал пропал из сумки и очутился у тебя? — Надежда обратила взор на Чумичку.

— Я за тобой всю дорогу приглядывал, — нехотя пробурчал колдун. — А ножик из сумки достать, так это ж не колдовство даже, а так — баловство.

— Давайте решим, что нам теперь делать, — предложил Дубов.

— Уходить в свой мир, — твердо сказала Чаликова. И печально добавила: — Теперь, наверное, навсегда…

— Сначала еще из города надо выбраться, — заметил Василий. — А то ежели Путяту и вправду съели, то непорядков не избежать.

— А может, они уже начались? — предположила Надя.

— Сейчас узнаем. — Дубов извлек из-под кафтана «херклаффский» кристалл и положил его на стол. — Ну, Наденька, и кого бы вы хотели теперь увидать?

— Петровича, — несколько неожиданно и для себя, и для Дубова, сказала Чаликова.

Большая грань замутнилась, и на ее поверхности проступило сперва неясное, а потом все более отчетливое изображение, но не развалин храма на Сорочьей, где Дубов видел Петровича в последний раз, а добротного дома на одной из главных улиц.

— Градоправление, — пояснил Чумичка. — Бывшая вотчина Длиннорукого.

Перед градоправлением бушевала толпа, а на крыльце Петрович, бестолково размахивая руками, что-то надсадно кричал.

— Должно быть, призывает люмпенов грабить награбленное у трудового народа, — предположила Надя.

Василий хотел было попросить кристалл «включить звук», но тот сделал это сам — словно бы ему и самому не терпелось узнать, что же там происходит.

На сей раз Надя ошиблась — «грабить награбленное» толпа была не прочь и безо всякого Петровича, а Петрович же, напротив, пытался ее от этого удержать.

— Что вы творите, изверги?! — вопил он. — Не дозволю государево добро хитить! Костьми лягу!! Всякого, кто позарится, лично буду грабить и убивать!!!

Но даже ржавые кухонные ножи не произвели должного впечатления.

— Довольно этого шута слушать! — раздались выкрики из толпы. — Бей, круши, все нашенское будет!

И толпа, сметя с пути бывшего лиходея и душегуба, втекла в градоправление. Петрович кряхтя поднялся и, потирая ушибленную задницу, заковылял прочь. А из окон на улицу полетело казенное добро: столы, несгораемые ящики, перья и чернильницы, а следом за ними — охранники и служащие, не захотевшие или не успевшие покинуть присутственное учреждение. Булыжники мостовой обагрились первой кровью…

— А ведь виновницей всего этого могла быть я, — побледнев, чуть слышно прошептала Надежда. — Нет, я бы такого не пережила…

— К счастью, ваш друг Эдуард Фридрихович не страдает от угрызений совести, — заметил Василий. — По причине полного отсутствия оной.

— Ну, какие-то остатки в нем еще сохранились, — через силу улыбнулась Надя. — Когда я ему помогла, он сказал, что, так и быть, кушать меня не станет. Ах да, совсем забыла, он же мне свою визитку подарил!

Пошарив в сумке, Надежда извлекла кусочек картона и протянула Чумичке.

— Ого, да тут какие-то заклинания заморские, — едва глянув, определил Чумичка. — К тому же по-латиницки. — И колдун с трудом прочитал: — Херклафф, потом какой-то чародейский значок, инбокс, точка, эл-вэ. Нет, это не по моему разумению.

Чумичка вернул визитку Чаликовой.

— Так это же «мыло», — определила Надежда, едва глянув на надпись, так озадачившую колдуна. — В смысле, электронный адрес: [email protected]. А ниже — обычный адрес и номер телефона. То есть его координаты в «нашем» мире.

Пока Надя и Чумичка разбирались с людоедской визиткой, Василий внимательно глядел в кристалл. Тот уж и не спрашивал, кого и что показать, а сам, словно уличный видеооператор, выхватывал из гущи событий самое острое, самое горячее. И всюду было одно и то же — грабежи, бесчинства, насилие и смерть.

— Наденька, гляньте, вам это будет интересно, — пригласил Дубов, когда на «экране» появился очередной «сюжет» — мрачное здание без вывески, но с зарешеченными окнами, и перед ним небольшая кучка людей, возглавляемая могучего вида женщиной, держащей в руке зажженный факел.

— Это что, тюрьма? — предположила Надя. — И люди какие-то не такие, ну, более интеллигентные, что ли.

— Тайный приказ, — мельком глянув в кристалл, определил Чумичка.

— А-а, так это же моя знакомая, боярыня Новосельская! — приглядевшись к женщине с факелом, воскликнула Чаликова.

— Здесь, в этом доме, гнусная власть творила свои черные дела, — «толкала» боярыня зажигательную речь. — В его недрах исчезали лучшие люди нашего народа, соль земли Кислоярской. Подлые властители Тайного приказа наводили страх на наш народ — и где они теперь? Едва исчез их главарь, они разбежались, будто мерзкие тараканы!

— Главарь — это кто? — не понял Василий.

— Известно кто, — ответила Надя. — Тот, которого съели…

— Так снесем же с лица земли сие прогнившее средоточие тайного сыска! — провозгласила Новосельская и отошла в сторонку, предоставляя действовать своим соратникам. Несколько мужичков взошли на добротное каменное крыльцо и стали высаживать дверь, обитую железом. Но дверь не поддавалась.

— Да уж, это вам не те громилы, что зорили градоуправление, — заметил Дубов.

— Похоже, что они здешние, ну, что-то вроде наших диссидентов, — сказала Чаликова.

Тем временем боярыня отодвинула тщедушных «диссидентов» в сторону и сама примерилась к приказной двери. Одно движение могучим плечом — и дверь ввалилась внутрь, а следом за нею и сама Новосельская. Встав и отряхнув платье, боярыня крикнула: «Вперед, за общее дело!» и, размахивая факелом, ворвалась в здание. Вскоре из окон вылетели языки пламени и повалил дым — это горели многочисленные бумаги Тайного приказа, доносы, записи допросов и признаний под пытками. И хоть кристалл мог передавать только изображение и немного звук, Надежде показалось, что она ощутила явственный запах смрада.

Когда дым рассеялся, грань кристалла начала показывать «репортаж» совсем из другой части Царь-Города — с той улицы, где накануне Дубов вовсю гулял с боярином Андреем, князем Святославским, веселыми скоморохами и юными путятинцами, идущими вместе за боярином Павловским.

Но на сей раз там гуляла совсем другая публика. И хотя на первый взгляд толпа была обычной вольницей, объединенной одною целью — пограбить, пока можно, — Василий подумал, что у нее есть некий «дирижер», очень умело держащийся где-то в тени. Иначе трудно было бы объяснить, почему людской поток, миновав дома боярина Андрея и князя Святославского, безошибочно устремился в терем бывшего градоначальника. Но на сей раз невидимый «телеоператор» не ограничился показом дома с внешней стороны, а следом за грабителями проник в терем. Нечего и говорить, что первым делом они набросились на запасы водки и наливок, коих в доме Длиннорукого оказалось великое множество, а естественную нужду справляли в дорогие вазы и кувшины, а то и прямо на пол.

— Я где-то читала, что когда в октябре семнадцатого большевики заняли Зимний, они начали с того же самого, — заметила Надя.

Но миг спустя ей стало уже не до смеха — изображение переместилось в покои княгини, где два пьяных негодяя пытались завалить на постель молодую девушку.

Чумичка молча щелкнул пальцами, и насильники замертво свалились на пол, а Маша, выскочив в окно, убежала по знакомым ей тропинкам хозяйского сада. И очень вовремя — часть толпы уже высыпала в сад, попутно разбив в гостиной окна с разноцветными стеклышками. Но красота длинноруковского сада, многие годы поддерживаемая и множимая стараниями Евдокии Даниловны, вызвала у толпы прямо-таки животную злобу — поскорее все уничтожить или хотя бы испохабить.

— И ради этого быдла, ради этих пьяных скотов погибают лучшие люди? — не выдержала Надя. — Да пусть они захлебнутся в собственном дерьме — я и пальцем не двину! Будь проклят тот день, когда я впервые сюда попала!!!

Дубов и Чумичка терпеливо слушали — они понимали, что Надежда сама не очень понимает, что говорит, но после всего, что с ней сегодня произошло, ей просто необходимо было «разрядиться».

А кристалл тем временем показывал очередной сюжет — погром ново-ютландского подворья. И хоть обитатели подворья, в отличие от многих коренных царь-городцев, никуда не сбежали и даже пытались сопротивляться, но их рыцарские шпаги и меткие луки явно уступали оружию противника — дубинкам, булыжникам и железным ломам.

Поминки по убиенному Государю продолжались прямо в его рабочей горнице, более того — в непосредственной близости от останков покойного. Отличаясь чисто тевтонской аккуратностью, господин Херклафф не только тщательно обглодал каждую косточку, но и красиво сложил их на лежанке в углу комнаты. Поначалу вид царских костей несколько смущал пирующих, и они, случайно бросив туда взор, поспешно отводили глаза, но вскоре привыкли и воспринимали такое соседство как нечто само собой разумеющееся.

Когда кувшин был допит, дьяк Борис Мартьяныч куда-то сбегал и притащил бочонок, украшенный рисунком виноградной лозы и длинной плавной надписью не то по-италиански, не то по-гишпански.

— О-о, это весьма знатное винцо, — тут же определил князь Святославский. — Вообще-то говоря, оно лучше всего идет под пирог с капустой, каковой в прежние годы недурственно стряпали на Боярской улице. Но не в той харчевне, что рядом с домом купца Кочерыжкина — тоже, к слову сказать, пресвоеобразнейший был человек — а ближе к набережной. — Князь аж зажмурился от нахлынувших приятных воспоминаний. — Бывалоча, откушаешь кусочек пирога, еще горячего, прямо с печки, да запьешь винцом…

— А без пирога можно? — прервал княжеские воспоминания боярин Шандыба.

— Можно, — с тяжким вздохом ответил Святославский.

— Тогда наливайте.

Тем временем дьяк безуспешно пытался вскрыть бочку:

— Тут затычка особая — я даже не знаю, как ее вытащить. Наш царский виночерпий как-то умеет с ними обходиться, у него для таких бочек даже особые приспособления имеются…

— А может, внутрь протолкнуть? — предложил Рыжий. Он уже был изрядно «под мухой», хотя и выпил совсем немного — сказывалась непривычка к хмельному.

— Конечно, протолкнуть, чего там с нею цацкаться! — зычным голосом подхватил Шандыба. Приложив ладонь ко лбу, он стал оглядывать горницу в поисках подходящего предмета и в конце концов остановился на царской лежанке. Выбрав кость соответствующего размера, боярин приладил ее к затычке и резко пристукнул кулаком. Затычка проскочила внутрь, а Шандыба, передав бочонок Борису Мартьянычу, преспокойно положил кость на место.

Когда вино из кувшина было разлито по чарам, боярин Шандыба торжественно поднялся, чтобы произнести речь:

— Слыхивал я, будто у римлян есть такая поговорка: «О покойниках либо хорошо, либо ничего». Я так скажу — это мудрый обычай, правильный. И я желаю римлянам всячески его соблюдать. Но мы с вами не в Риме живем, потому я скажу все, что думаю. А думаю я вот что: нет, не был наш Государь достоин того высокого поста, на котором оказался. Правдиво говоря, я сравнил бы его с девицей из Бельской слободки, непонятно для чего явившейся на бракосочетание. Так выпьем же за Бельскую слободку. То есть нет, что это я такое плету, выпьем за то, чтобы каждый из нас занимался своим делом!

Выпили, закусили. Помолчали — каждый о чем-то своем.

— Скоморохи, а вы только Путяту показывать умеете? — вдруг обернулся Шандыба к Антипу и Мисаилу. — Вот меня, к примеру, могли бы показать? Да не бойтесь, я не из обидчивых!

Скоморохи вопросительно поглядели на своего начальника.

— Эх, да чего уж там скромничать, — «дал добро» князь Святославский.

Антип раскрыл небольшой сундучок, который всегда носил с собой, и вытащил оттуда какие-то причиндалы. Один из них, а именно облегающую шапочку без меха, скоморох натянул на голову, отчего она стала похожа на голову Шандыбы. Для еще большего сходства Антип нацепил поверх бровей темные щеточки, потом встал, широко развернул плечи, мутно сверкнул глазами и, грозно нахмурив накладные брови, с мрачной решимостью провозгласил:

— Девушка должна быть честной! — И, немного помолчав, добавил: — Даже в Бельской слободке.

Все, кто был в горнице, так и покатились со смеху, а пуще всех — сам Шандыба.

— А теперь меня, меня покажите! — нетерпеливо захлопал в ладоши князь Святославский.

Мисаил достал из сундучка огромную бороду, приладил ее к лицу, чуть распушил волосы, присел за стол и пригорюнился над чаркой:

— Э-эх, в прежние годы и винцо было крепче, и закуска вкуснее, и солнышко ярче, и девушки краше, и сами мы — моложе…

И хоть полного внешнего сходства с главой Потешного приказа Мисаилу создать не удалось, да и голос был не очень похож — но суть он передал настолько точно, что все расхохотались, а сам Святославский шутливо погрозил Мисаилу кулаком.

Не дожидаясь дальнейших «заказов», Антип выудил из сундучка рыжий парик, водрузил его прямо на «шандыбинскую» лысину, чуть втянул щеки, слегка вздернул нос, произвел еще несколько движений мускулами лица — и стал почти неотличим от новоназначенного градоначальника. Затем он оперся рукой об стол, другую упер в бок и беззвучно задвигал губами, а Мисаил, даже не сняв с себя «святославскую» бороду, заговорил голосом Рыжего:

— Уважаемые господа! Если вы считаете, что строительством дерьмопровода и водопровода мы ограничимся, то вы глубоко ошибаетесь. Моя новая задумка — возвести в Царь-Городе высокую башню, которая размерами и великолепием затмила бы Вавилонскую…

— А главное — долговечием, — перебил своего двойника «настоящий» Рыжий. — Но вообще-то в вашем предложении, как бы оно бредово ни звучало, что-то есть. Во-первых, такую башню можно было бы использовать как водонапорную вышку, и это даст резкий толчок к дальнейшему развитию водопроводного хозяйства. Во-вторых, если мне когда-нибудь удастся воплотить свою заветную мечту — электрификацию Кислоярской земли — то башня пригодится для радио- и телетрансляции, а впоследствии и для мобильной связи. В третьих… Впрочем, простите, господа скоморохи, я вас перебил — пожалуйста, продолжайте.

Но продолжить Антипу с Мисаилом не пришлось — в помещение заглянул царский стрелец. Увидев дьяка, боярина Шандыбу, двух князей Святославских и двух Рыжих, бражничающих и витийствующих над костьми Путяты, стрелец застыл с разинутым ртом.

— Ну, с чем пожаловал? — еле ворочая языком, проговорил Борис Мартьяныч. — Заходи, не стесняйся. Выпей с нами за здравие царя-батюшки! Вернее, за упокой оного, но это уже не суть важно…

— Мы едва сдерживаем толпу, — растерянно заговорил стрелец. — Еще немного — и они ворвутся сюда. Надо что-то делать!

— Ну, не съедят же они нас, — захохотал Святославский. — Разве что каменьями побьют.

— И вы так спокойно об этом говорите? — Рыжий попытался подняться со стула, но его занесло чуть в сторону, и если бы боярин Шандыба его заботливо не подхватил, то новоиспеченный градоначальник непременно свалился бы прямо на лежанку с монаршими костями.

— Что ж, дорогие скоморохи, ваш выход! — провозгласил князь Святославский. — Теперь от вашего умения зависит, уйдем ли мы отсюда живыми, или покойными. Так что вперед и с песней!

Напоследок еще раз крепко приложившись к чаркам, вся дружина, возглавляемая стрельцом, направилась обратно в приемную, поддерживая друг друга и старательно подпевая Святославскому, и впрямь заведшему не совсем пристойную песенку:

Поскольку день уже незаметно клонился к вечеру, Чумичка запряг лошадку, чтобы подвезти своих гостей до Горохового городища. Полагая, что тайным службам теперь не до Чаликовой с Дубовым, Чумичка не стал прибегать к средствам вроде шапки-невидимки или ковра-самолета, а ограничился тем, что взамен одежды зажиточных царь-городцев выдал им какую-то ветошь, которую Надя и Вася надели поверх одежды из «нашего» мира.

Хоть и весьма приблизительно, Дубов и Чаликова все же ориентировались в топографии Царь-Города — Надежда чуть хуже, а Василий чуть лучше. Судя по тому, что Чумичка вез их по каким-то тихим окраинным улочкам, они поняли: их провожатый не хочет «засвечиваться» в центре, где вовсю продолжались грабежи и поджоги, и выбрал путь не самый короткий, но более надежный. И хотя даже на тихих окраинах им несколько раз попадались кучки людей, разгоряченных вином, кровью и разбоем, наших путников никто не трогал — или считали их сословно близкими себе, или, что более вероятно, никого не прельщали ни убогая кляча и столь же убогая телега, ни потертый тулуп возницы и лохмотья его попутчиков.

Василий подумал, что Чумичка слегка сбился с пути — по его представлениям, ворота, через которые проходила дорога к городищу, должны были находиться чуть левее, а Чумичка то и дело забирал куда-то вправо.

Вскоре Чумичка остановил телегу возле ветхой ограды небольшого кладбища, где, судя по покосившимся крестам и скромным холмикам, предавали земле далеко не самых богатых и знатных жителей Кислоярской столицы.

— Хотели похоронить на главном городском, но он завещал здесь, — пояснил Чумичка в ответ на немой вопрос друзей. И указал куда-то вглубь кладбища: — Вон там.

За деревьями проглядывались несколько десятков человек, столпившихся вокруг свежей могилы. Надя хотела было спрыгнуть с телеги и отдать последний долг покойному, но Чумичка ее удержал:

— Не надо.

— Почему? — удивилась Чаликова.

— Нельзя, чтобы тебя видели, — нехотя пробурчал колдун.

Достав из-под лохмотьев кристалл, Василий попросил показать похороны более крупным планом, и вскоре на большой грани изобразились могильщики, опускающие гроб в землю.

— Прощай, Александр Иваныч, — дрогнувшим голосом прошептал Василий, сняв с головы старую дырявую шапку. А Надежда украдкой смахнула с ресниц невольную слезу.

Тем временем кристалл начал крупно показывать участников похорон — в их числе Василий узнал Евлогия, Патриарха Царь-Городского и Всея Кислоярщины, во всем торжественном облачении.

— Странно, в городе такое творится, а он здесь, — чуть удивился Дубов.

— А по-моему, ничего странного, — возразила Надежда. — Что-то похожее было описано в одной книжке, еще советского времени. Не помню подробностей, только общий смысл. Главному герою нужно было идти на какое-то не то партийное, не то комсомольское собрание и голосовать по некоему принципиальному вопросу. Если бы он проголосовал, как положено, «за», то утратил бы расположение любимой девушки, а если «против» — то доверие не менее любимого начальства. Воздержаться тоже не было возможности — в таком случае недовольными остались бы все. И не придти на собрание было нельзя, ибо «явка обязательна». В общем, положение безвыходное, и тут — не было бы счастья, да несчастье помогло — умирает его тетушка, и тем самым появляется вполне уважительная причина, чтобы не идти на собрание и не участвовать в «неудобном» голосовании. Вот и здесь то же самое. Кто знает, как там все сложится и чья верх возьмет — при таких событиях самое лучшее не высовываться и лишний раз рта не раскрывать. Ну а коли спросят потом при случае, дескать, где ж ты был, Ваше Преосвященство, в трудную годину, так он ответит: как это где, провожал в последний путь невинно убиенного отца Александра!.. Да и, похоже, не он один.

Пока Надя пересказывала сюжет о партсобрании, через грань кристалла прошла целая галерея участников похорон, среди которых оказалось немало знакомых и полузнакомых лиц, в том числе весьма высокопоставленных, виденных и на царских приемах, и на открытии водопровода рядом с Путятой. Но если присутствие на погребении боярина Павла, который был другом отца Александра, не могло вызвать никаких вопросов, то наличие там господина Павловского, да еще вместе со всей кодлой «идущих вместе» юношей и девушек, показалось Василию Николаевичу, мягко говоря, не совсем уместным. Чумичка вглядывался в кристалл куда пристальнее, чем его друзья. И когда там в третий раз появился какой-то совершенно неприметный мужичок в неприметном кафтане, Чумичка сказал:

— Запомните его хорошенько. Это — один из тех.

Из каких таких «тех», Чумичка уточнять не стал, но Надя поняла: из тех, кто привел к власти Путяту и служил опорой его трона. Из тех, которые зверски убили отца Александра, а теперь лежали под развалинами храма на Сорочьей улице.

— Он еще хуже, — пояснил Чумичка. — Те ваши были, а этот — НАШ.

Теперь, внимательно приглядевшись к «неприметному мужичку», Чаликова и Дубов заметили, что он то и дело подходит то к одному, то к другому участнику похорон, включая и Патриарха, и о чем-то с ними тихо беседует, причем настолько непринужденно (и вместе с тем приличествующе скорбной обстановке), что, если бы не замечание Чумички, то на него даже и не обратили бы внимания.

— Запомните этого человека, — повторил Чумичка. — Кто знает — вдруг да придется еще с ним столкнуться.

Сказав это, колдун слегка стеганул лошадку, и телега, скрипя, сдвинулась с места. Вскоре показалась и городская стена с воротами. А поскольку дорога, начинающаяся сразу же за ними, можно сказать, вела в никуда (если не считать нескольких захудалых деревенек), то и затора, как перед Мангазейскими воротами, здесь не было. Более того — отсутствовали даже те два-три привратника, которые обычно стояли тут более «для порядка», и телега прогромыхала через ворота безо всяких задержек.

Солнце, подобное зависшему воздушному шару, щедро алело на васильково-синем небе, незаметно спускаясь к бескрайней стене дремучего леса, чернеющего за широким полем. Еле заметный ветерок шевелил придорожную траву и гриву Чумичкиной лошади. Ничто не напоминало о тех событиях, что творились за городскими воротами, оставшимися где-то позади и в прошлом.

Приемная представляла собою самое печальное зрелище — как, впрочем, и остальные помещения царского терема, обращенные на площадь: все окна были выбиты, а на полу и даже на столах валялось немало камней и прочих посторонних предметов, как-то: помидоров, тухлых яиц и гнилых яблок.

— Ничего, и не в таких условиях выступать приходилось, — хладнокровно заявил Антип, которому после всего выпитого и море было бы по колено.

Пригнувшись, чтобы не быть замеченными с улицы, семеро смелых пересекли приемную и столпились в простенке между окнами. Украдкой перекрестившись, Антип отважно показался в окне, хотя и не посередине, а ближе к краешку, чтобы в случае чего уйти в сравнительно более безопасное место.

Нужно заметить, что неумеренное употребление вина сыграло с сидельцами царского терема злую шутку — Антип так и не вышел из последнего образа (и не снял с головы рыжий парик), а остальные этого даже не заметили.

Увидев, что в окне кто-то появился, толпа чуть примолкла. Одной рукой держась за подоконник, второю Антип резко взмахнул, и Мисаил, стоявший на краю межоконного простенка, вдохновенно заговорил. Естественно, голосом Рыжего, но вроде как бы от имени царя:

— Ну что, бездельники, убедились, что я живой? А теперь живо все на строительство Вавилонской башни, которую я переделаю в дерьмонапорную вышку и буду использовать для лепестричества и могильной связи!

— Что он несет? — тихо ужаснулся Рыжий. — Вот уж воистину: хотели, как всегда, а получилось черт знает что! Теперь нам точно несдобровать…

Как только до людей дошло, что перед ними вовсе не Путята, а не поймешь кто, поведение толпы стало еще более угрожающим.

— Это никакой не царь! — раздался истошный женский крик. — Мало того, что Путяту съели, так теперь еще и над народом глумятся!

— Так это же Рыжий! — заорал какой-то мужичок, разглядев человека в окне. — Вот он, главный народный притеснитель! Бей его!!!

И каменья, которые толпа кидала просто по окнам, теперь полетели уже со вполне определенным целевым назначением. Поняв, что дело приняло серьезный оборот, Антип резко упал на пол.

— Ты ранен? — бросился к нему князь Святославский. — Нет, слава Богу, вроде бы нет…

А над головами у них творилось что-то невообразимое — камни свистели один за другим, то падая на пол, то ударяясь о стены и оставляя там глубокие вмятины.

И вдруг каменный дождь резко прекратился. Осторожно выглянув в окно, Рыжий увидел странную картину: не долетая до окна, камни словно бы натыкались на невидимую стену и падали вниз — прямо на головы бунтовщиков. Что, конечно, не делало их более миролюбивыми — скорее, наоборот.

— О Господи, что это такое? — пролепетал Рыжий. От изумления он даже немного протрезвел.

Обернувшись, новоназначенный городской голова увидал нечто еще более удивительное: за «секретарским» столом сидел ни кто иной, как царь Путята, а по обеим сторонам стояли Анна Сергеевна Глухарева и господин Каширский со смятой наволочкой в руке.

— Государь, — только и мог проговорить дьяк Борис Мартьяныч, а Шандыба, глубокомысленно почесав лысину, заявил:

— Какой там Государь — еще один самозванец на нашу задницу. — И, подумав, уточнил: — На нашу многострадальную задницу.

Князь Святославский с подозрением оглянулся на своих скоморохов — не их ли это работа — но те были на месте: один в образе Рыжего, а другой — самого Святославского. Однако и сидящий за столом походил на Путяту лишь чертами лица, а во всем остальном изрядно с ним разнился, даже в одежде: на нем был безупречный черный фрак, белое жабо, а в левом глазу — стекляшка на золотой цепочке. Да и повадками он нисколько не походил на вечно угрюмого и напряженного Путяту: напротив, путятообразный незнакомец сидел, непринужденно развалившись на стуле, с лицом, излучающим сытое самодовольство. Под стать ему смотрелись и Глухарева с Каширским: Анна Сергеевна разглядывала окружающих с выражением алчной брезгливости, а «человек науки», угодливо наклонившись к «Путяте», что-то ему негромко говорил. Тот благосклонно кивал, крутя пальцами огромный темно-красный рубин, висевший у него на шее на другой, тоже золотой цепочке.

— Вы есть совершенно праф, херр Шандиба, — плотоядно осклабился «Путята» в ответ на обвинение в самозванстве. — Их бин принять бильд вашего покойного херр Кайзера, чтобы… как это… утешить ваши печальные чуфства.

— И голос, как не у Путяты, — удивленно протянул князь Святославский.

— Я, я, натюрлихь, с голосом есть айне проблема, — согласился улыбчивый самозванец. — Но, я так надеяться, ее мне помошет решить херр Мисаил?

— Я узнал тебя! — вдруг выкрикнул дьяк Борис Мартьяныч. — Ты — Херклафф!

— О, я, их бин фон Херклафф, — вежливо представился лже-Путята, приподнявшись за столом и дотронувшись пальцами до воображаемой шляпы.

— Ты пошто, ирод заморский, нашего царя-батюшку съел?! — с этими словами, идущими из недр потрясенной души, дьяк кинулся было на Херклаффа, но, наткнувшись на его безмятежно-доброжелательный взор, остановился, как вкопанный.

— Пошто я скушаль ваш тсар-батьюшка, это есть долго рассказать, — господин Херклафф благодушно ощерил пасть, похожую на крокодилью. — К сошалению, фернуть его нет фозмошности даже для такой квалифицированный маг и чародей, как я. Ну, разфе что в виде этофо, как его?..

Словно забыв искомое слово, Херклафф обратил взор на свой «почетный караул».

— В виде говна, — смачно бросила Анна Сергеевна.

— Ну, зачем так вульгарно, — поморщил нос господин Каширский. — Для обозначения продуктов жизнеднятельности организма имеются и другие, сравнительно более корректные термины: кал, экскременты, испражнения, фекалий, помет, навоз…

— Вот-вот-вот, именно нафоз, — радостно подхватил Херклафф. — Вы как, либе херр Мартьяныч, готоф получить ваш тсар-батюшка в виде моего нафоза?

— Чтоб ты подавился своим навозом, скотина, — проворчал дьяк.

Рыжий с нетерпением слушал весь этот обмен любезностями — едва «Путята» сказался Херклаффом, он понял, что появление людоеда в осажденном царском тереме имеет под собой какие-то веские причины. И как только «навозная» тема исчерпала себя, Рыжий решительно вмешался в разговор:

— Господин Херклафф, у вас к нам какое-то дело?

— Ах, да-да, ну конешно, — засуетился Херклафф. — Я так видеть, что вы есть находиться в трудное состояние, и хочу вам помогайть.

— Не верю! — громогласно заявил князь Святославский. — Не такой вы человек, чтобы другим помогать, да еще и бескорыстно!

— А я знаю, какого беса он сюда приперся, — прогудел Шандыба. — Оттого, что злодеев всегда тянет на место их злодеяния!

— Мошно и так сказать, — согласился Херклафф. — Но если бы я устроиль экскурсион по местам моих злодеяниеф, то он бы длилься отшен много цайт.

— Так что же вы хотите? — гнул свое господин Рыжий.

— Да пустячки, всякая хиер унд дас, — небрежно отмахнулся Херклафф. — А значала я хотель бы выручить вас, либе херрен, от гроссе погром!

— В каком смысле? — удивился князь Святославский.

Вместо ответа Херклафф указал через окно. Даже беглого взгляда на происходящее было достаточно, чтобы понять: вторжение толпы в царский терем — дело самого ближайшего времени.

Рыжий все понял:

— Господин Херклафф, для большей достоверности вам не мешало бы чуть приодеться, а то, боюсь, в таком наряде народ вас не признает.

С этими словами Рыжий вопросительно глянул на своих собутыльников. Князь Святославский нехотя снял соболью шубу, которую носил во все времена года (несколько лет назад ее пожаловал князю сам царь Дормидонт), а стражник одолжил стрелецкую шапку. Небрежно накинув все это на себя, Херклафф в сопровождении Мисаила, все еще украшенного «святославской» бородищей, отважно направился к окну.

При виде Путяты, да еще в обществе главы Потешного приказа, толпа притихла.

— Путята! Живой! — пробежал шепоток. Кое-кто уже готов был пасть на колени и молить Государя о пощаде, сваливая свое участие в бесчинствах на вечного виновника — беса, который попутал, но тут Государь властно поднял руку, и все смолкло.

Незаметно для толпы Херклафф сделал какой-то колдовской жест, и Мисаил заговорил грозным голосом:

— Ну что, чертовы дети, кислоярише швайнен, бунтовать вздумали? Обрадовались, донневеттер, что царя не стало? Не получится, и не мечтайте! Я вас, тойфель побери, заставлю уважать государственный орднунг!

«О Господи, что это я такое несу?» — с ужасом подумал Мисаил. Скомороху, конечно, не было знакомо такое мудреное слово, как «ретрансляция», но именно этим он теперь занимался — громогласно озвучивал то, что вполголоса наговаривал господин Херклафф. Кроме того, благодаря колдовским навыкам людоеда, все это он не только произносил голосом Путяты, но попутно исправлял акцент и грамматические погрешности, проскальзывающие в речи господина Херклаффа. Разве что некоторые иноязычные слова так и остались без перевода, но они делали выступление царя-батюшки еще более грозным и выразительным, благо наречие, откуда они были заимствованы, очень к тому способствовало.

Напоследок погрозив слушателям кулаком и пообещав замочить их в ватерклозете, Государь отошел от окна. Речь Путяты оказала на толпу сильное впечатление, хотя и не совсем однозначное. Мнения разделились: одни предлагали тихо разойтись по домам, другие — всем встать на колени и так и стоять, покамест царь-батюшка не простит, а третьи уверяли, что царь ненастоящий и что раз уж порешили грабить царский терем, то надо грабить. Поначалу этих третьих мало кто слушал и даже пытались гнать взашей, но те не унимались и, благодаря красочным россказням о несметных богатствах терема, сумели перетащить на свою сторону многих колеблющихся.

— А теперь прошу фас проводить нас с херр Каширски и фройляйн Аннет Сергеефна в эту… как это назыфается… Там, где Путята держаль свой золото и брильянтен, — обратился людоед к присутствующим.

— Зачем они вам? — с подозрением спросил Борис Мартьяныч.

— Он оставиль мне маленький должок, — объяснил Херклафф.

Дьяк посмотрел на Рыжего, тот чуть заметно кивнул.

— Идемте, — отрывисто бросил Борис Мартьяныч.

Долгие годы служа в царском тереме, он хорошо знал все его ходы-переходы и теперь уверенно вел Херклаффа, Рыжего и всех остальных по темным пустым коридорам. Комната, в которой временно хранились сокровища, привезенные из Загородного терема, оказалась где-то в глубине дома, где естественного освещения не было, и дьяку пришлось зажечь свечи, предусмотрительно вставленные в золотой канделябр тонкой узорной работы — кстати, из того тайника, что скрывался за «аистиным» барельефом. Среди предметов, небрежно сваленных на широком столе, Каширский и Анна Сергеевна узнали многое из выкопанного ими на берегу озера и затем конфискованного при входе в Царь-Город.

— Сколько вы хотите? — тихо спросил Рыжий. — Надеюсь, не все?

— Рофно половину, — тут же откликнулся господин Херклафф. — Как было угофорено. Ни на айн карат больше, но и не меньше.

Каширский подставил наволочку, а Херклафф принялся небрежно скидывать туда золотые украшения и самоцветные каменья, будто это были дрова или картошка. При этом он не упускал из поля зрения и госпожу Глухареву, и когда та попыталась «под шумок» стянуть со стола какую-то брошку в виде усыпанного бриллиантами золотого паучка, чародей кинул в ее сторону мимолетный взор, и брошка превратилась в настоящего паука. Вскрикнув, Анна Сергеевна сбросила паука с руки, но, упав на стол, он вновь сделался брильянтовым. Херклафф как ни в чем не бывало смахнул его в наволочку, а Анна Сергеевна с оскорбленным видом отвернулась и уже не принимала в дележке сокровищ никакого участия.

Когда наволочка наполнилась до краев, Херклафф сказал:

— Зер гут, хватит.

Не без сожаления глянув на оставшееся, Каширский стал завязывать наволочку в узел, а людоед обратился к присутствующим:

— Все, либе херрен, тепер я с покойным Путьята в полный рашшот. А мой вам добри совет — не задерживайтесь здесь излишне долго.

«Либе херрен» и сами понимали, что ничего хорошего их в царском тереме не ждет, если не считать высокой чести умереть славной смертью, защищая царские останки.

А Херклафф, казалось, о чем-то крепко задумался.

— Ах, я, я! — вспомнил чародей. — Не может ли кто из фас отолшить мне эта… как ево… дер шпигель?

— Зеркало, что ли? — уточнил Рыжий.

— Да-да, зеракль. Хочу поправит мой фризюр.

Зеркальце отыскалось в сундучке у скоморохов. Прислонив его на столе к какой-то золотой вещице из загородного клада, Херклафф велел Анне Сергеевне и Каширскому подойти поближе. Затем неторопливо извлек из-под фрака магический полукристалл и, проговорив несколько слов на каком-то тарабарском наречии, приставил его большой гранью к зеркалу.

«Верно умные люди говорят, пить надо меньше» — именно так или приблизительно так подумали одновременно и скоморохи, и князь Святославский, и даже обычно малопьющий Рыжий: в царской златохранильнице все оставалось так же, как было за миг перед тем, недоставало лишь Херклаффа, Анны Сергеевны и Каширского. Ну и, разумеется, наволочки с драгоценностями.

— Померещилось, что ли? — встряхнув лысиной, проговорил Шандыба.

— Ага, померещилось, — откликнулся Мисаил. — Всем сразу.

— Примерещилось или нет, а в одном он прав — уходить надо, — раздумчиво произнес дьяк Борис Мартьяныч.

— Легко вам говорить, вас-то никто в лицо не знает, — с беспокойством возразил Рыжий. — А меня они на куски разорвут.

— Хоть одно доброе дело сделают, — подпустил Шандыба.

Князь Святославский взял со стола подсвечник и, осветив лицо Рыжего, с легким прищуром оглядел его, подобно тому, как художник изучает набросок будущего шедевра.

— Не беспокойтесь, друг мой, мы вас так разукрасим, что никто не узнает, — беспечно заявил князь, завершив осмотр. — Особенно ежели вас припудрить, припомадить и переодеть в женское платье.

— Ну что ж, в женское, так в женское, — со вздохом согласился Рыжий. — Что поделаешь, если ничего нового история изобрести не в состоянии…

Не теряя времени даром, Антип с Мисаилом принялись за «перевоплощение» клиента, и Рыжий не без некоторого восхищения наблюдал в зеркале, как он под руками умельцев превращается в весьма миловидную девушку. Увы, незабвенный Александр Федорович Керенский в подобных обстоятельствах должен был обходиться без опытных визажистов.

— Господин Рыжий, ежели ничего не получится с вашим градоначальством, то приходите к нам, — от всей души предложил князь Святославский. — А то мы как раз собираемся поставить гишпанскую трагедь «Тайная свадьба дона Луиса Альберто», да невесту играть некому.

— А невеста девушка честная? — с подозрением вопросил боярин Шандыба.

— Честная, честная, — заверил его князь Святославский. — Я всю рукопись два раза перечитал и не заметил, чтобы она что-нибудь стибрила.

— Тогда поищите другую, — посоветовал Шандыба. — Этой не поверят!

Хотя господин Рыжий за все двадцать лет своего пребывания в Царь-Городе не присвоил и ломаного гроша, среди обывателей (включая князей и бояр) почему-то укоренилось убеждение, будто бы он — главный казнокрад и только прикидывается, что имеет средние достатки, а сам на золоте ест да на серебре спит.

Пока скоморохи гримировали Рыжего, а князь Святославский руководил этим ответственным занятием, дьяк Борис Мартьяныч безотрывно глядел на драгоценности, оставшиеся после того, как свою «законную» половину забрал господин Херклафф.

— А с этим-то что делать будем? — первым задал он вопрос, который занимал всех. — Пропадет ведь.

— Да уж, если сюда ворвется толпа с улицы, то пиши пропало, — сказал Рыжий, едва Антип закончил подкрашивать ему губки и принялся за бровки. Мисаил в это время прилаживал к Рыжему юбку, наскоро сварганенную из скатерти.

— Мы должны унести все это, — гнул свое Борис Мартьяныч. — А потом, когда бесчинства прекратятся, вернем.

— Да-да, так и сделаем, — кивнул Рыжий, отчего левая бровь, над которой в это время трудился Антип, нарисовалась куда-то вверх. — Нас тут семь человек, так что справимся.

С этим предложением согласились все, кроме Шандыбы, который оказался в двойственном положении: ему хотелось и поживиться золотишком, и при этом сохранить образ самого честного кислоярского боярина, который он старательно создавал и поддерживал долгие годы. Шандыба лихорадочно думал, как бы ему выкрутиться, и наконец придумал:

— А я не возьму! Ибо, как человек честный и благородный, заявляю сразу и открыто — я ничего не верну!

— Да бери, не валяй дурака, — махнул рукой Святославский.

— Ну ладно, бес с вами, уговорили, — пробурчал Шандыба и первым начал рассовывать драгоценности по карманам своего просторного кафтана. Увидев, что шандыбинские карманы слишком просторны, остальные тоже приступили к делу, и вскоре стол совсем опустел. Лишь две чаши — золотая и серебряная — не влезли ни в один карман, но и им скоморохи нашли подходящее место, приспособив для создания более убедительного «дамского» образа своему подопечному.

— Да уж, Бельская слободка отдыхает, — заметил боярин Шандыба, придирчиво оглядев Рыжего.

— Господа, собирайтесь быстрее, — поторапливал стрелец. — Чем раньше мы уйдем отсюда, тем лучше. Сударыня, поправьте кармашек, а то из него златая цепочка торчит.

«Сударыня» послушно засунула цепочку поглубже, и семь человек, нагруженных золотом и драгоценными камнями, вереницей покинули златохранилище. Последним, аккуратно задув свечи, вышел дьяк Борис Мартьяныч, и вскоре в царском тереме ни осталось ни одного человека, если не считать останков хозяина.

Как читатели уже, наверное, догадались, неприметным господином на похоронах отца Александра был ни кто иной, как Глеб Святославович — ближайший помощник покойного Михаила Федоровича. Правда, на похороны он явился отнюдь не для того, чтобы отдать последний долг покойному — у него были совсем другие намерения. Неизвестно, как ему удалось уговорить бывших на погребении именитых князей и бояр и даже самого Патриарха, но после похорон все они собрались в небольшой корчме неподалеку от кладбища, где Глеб Святославович заблаговременно снял для тризны отдельную горницу. Справедливости ради нужно отметить, что чести быть приглашенными удостоились далеко не все — за поминальным столом не было ни Пал Палыча, ни отца Иоиля, не говоря уж о малоимущих прихожанах покойного.

Зато там нашлось место боярину Павловскому и наиболее знатным из «идущих вместе» — Ване Стальному и любвеобильной боярышне Глафире, да еще юному певцу Цветодреву, который в перерывах между поминальными речами услаждал слух собравшихся соответствующими случаю песнопениями. Остальные парни и девушки ходили дозором вокруг корчмы, дабы не пропустить туда кого-то из посторонних. Нечего и говорить, что боярин Павловский, вовсе не знававший покойного отца Александра, куда больше (и громче) скорбел о другом покойнике — царе Путяте — и делал это, что называется, от всей души. Откушав поминальной медовухи, другие князья и бояре не отставали от Павловского, один лишь Глеб Святославович сидел между ними тихо и незаметно.

Когда поминальные речи и застольные разговоры о высоких душевных качествах обоих невинно убиенных начали под воздействием обильного угощения понемногу переходить в обычную болтовню о том да о сем, Глеб Святославович незаметно встал из-за стола и куда-то удалился. Никто его исчезновения, конечно, и не заметил. Но несколько времени спустя он появился в дверях, ведущих во внутренние службы корчмы, причем не один — рядом с Глебом Святославовичем, неловко потупя взор и переминаясь с ноги на ногу, стоял живой и невредимый царь Путята. Поначалу их никто даже и не заметил, но когда Ваня Стальной случайно бросил взор в сторону двери, он едва не лишился дара речи.

— Там… Там… — отрывисто бормотал Ваня, выпучив глаза и тыча пальцем в воздух.

— Царь! Батюшка!! Живой!!! — раздались радостно-удивленные вопли. Все повскакали с мест и, опрокидывая стулья, бросились к Государю. Один лишь Цветодрев остался на месте и, подыгрывая на гуслях, запел «Многая лета».

При виде столь бурного изъявления чувств Государь попытался юркнуть обратно в дверь, но Глеб Святославович его удержал, цепко ухватив за рукав кафтана.

— Да. Злодеи пытались меня убить, но я чудом остался жив, — быстро проговорил Путята, когда первый взрыв ликования чуть стих. — Выходит, неправильно я царствовал, коли, стоило мне исчезнуть ненадолго, и сразу все пошло кувырком. Но обещаю — отныне все будет совсем по-другому. Я создам сильную государственную власть сверху донизу, а не как раньше: правая рука не знает, что делает левая.

Подданные слушали своего царя, не совсем понимая, к чему он клонит. Но Путята и раньше имел обычай выражаться несколько туманно. Главное — он был жив и снова с ними.

Едва Государь закончил свое краткое обращение, Патриарх Евлогий поднял огромный позлащенный крест и провозгласил:

— Возблагодарим же Господа нашего, что уберег Царя, народ и Отечество от беды лютой!

Пока царь произносил речь, а остальные ему внимали, Глеб Святославович снова куда-то исчез. Когда первая радость от обретения считавшегося погибшим Государя чуть улеглась, гости начали замечать в его облике черты, которых до чудесного спасения никогда не замечали: казалось, Государь и помолодел, и ликом порумянел, и вырос чуть не на целую голову, и в плечах стал шире… Словом, все понимали, что что-то тут не так, но никто не решался первым сказать, что царь-то не совсем настоящий.

И тут в дверях вновь появился Глеб Святославович, и вновь не один. Вместе с ним был человек, которого меньше всего ожидали увидеть здесь и сейчас — некто боярин Ходорковский, почитавшийся первым врагом Путяты, так как царь пару месяцев назад засадил его в городской острог, где он, собственно, и должен был бы сейчас находиться. Все взоры устремились на опального боярина — признает ли своего обидчика, или обличит его как самозванца? Несколько мгновений Ходорковский глядел на Путяту, словно не веря очам своим, а потом всплеснул руками и кинулся к царю:

— Государь-батюшка! Живой!..

— Прости меня, боярин, оклеветали тебя злые люди, — приговаривал Путята, крепко обнимая и даже лобызая боярина Ходорковского, одетого в казенное рубище, заметно отдающее темничной сыростью. — Будь же мне отныне верным помощником и опорою.

Все кругом, не стесняясь, утирали слезы бебряными и прочими рукавами, а Патриарх Евлогий в порыве чувств (искренних ли — иное дело) даже благословил недавних ворогов на общие дела Отечества и народа ради.

За несколько лет сотрудничества с господином Херклаффом Анна Сергеевна и Каширский привыкли к самым разнообразным неожиданностям. Но на сей раз произошло нечто и вовсе невиданное: непонятно как, за одно мгновение, из тесной мрачной комнаты в глубине царского терема они перенеслись в просторную залу с персидскими коврами, роскошными зеркалами, изящными канделябрами и прочими дорогостоящими безделушками. С высокого изразцового потолка свисала стопудовая хрустальная люстра, а на мраморных столах красовались достижения цивилизации — телевизор, музыкальный центр и даже компьютер. Все это могло показаться сном или наваждением, если бы не наволочка с драгоценностями, которую господин Каширский по-прежнему держал в руках.

Херклафф сидел в вольтеровском кресле напротив компьютера и с хитроватой усмешкой поглядывал на своих сообщников.

— Г-где мы? — с неожиданной робостью спросила Глухарева.

— В мой дом, в Рига, — охотно сообщил людоед. — Данке шон за помошшь, можете быть сфободен. Ауф видерзеен, либе дамен унд херрен.

— То есть как это? — взвыла Анна Сергеевна. — Завезли черт знает куда — и ауфидерзеен?! Так мы не договаривались.

Херклафф подался чуть вперед в кресле, его клыки недвусмысленно лязгнули:

— Фройляйн Аннет Сергеефна, после того, как вы меня попытались убивайть, я, как порядочный дер хуманист, дольжен вас кушать, но не делаю это, ибо сегодня уже пообедаль. Так сказать, имел эйне кайзерише обед! Но если вы шелаете быть майн ужин…

— Нет-нет, не желаем, — поспешно перебил Каширский и поставил наволочку на паркет. — Все, Эдуард Фридрихович, нас уже нету!

И «человек науки», подхватив Анну Сергеевну, чуть не силой вывел ее из светлой залы.

— Все не так страшно, — говорил он, спускаясь по широкой мраморной лестнице, — в Риге мы не пропадем. У меня тут есть один хороший приятель, бывший депутат Саэйма, я как-то во время предвыборной кампании давал установки электорату, чтобы голосовали за него…

— Какая-нибудь фигня вроде массового гипноза?

— Да нет, более тонкая работа. Я заряжал установками бананы, а он раздавал их избирателям. И результаты оказались весьма внушительными…

— Что за чушь! — презрительно фыркнула Анна Сергеевна. — Может, его бы избрали и без ваших глупостей!

— Может быть, — не стал спорить Каширский. — Подозреваю, что он думал так же, как и вы, и на следующие выборы меня уже не позвал.

— И что?

— Ну, я же вам говорил — бывший депутат. А почему бывший? А потому что!

Выйдя из дома, Анна Сергеевна и Каширский очень скоро смогли убедиться, что повидать экс-депутата им вряд ли удастся: они очутились на узкой грязной улочке, вьющейся между рядов двух-трехэтажных каменных строений. Первые этажи были оборудованы под лавочки и мастерские, украшенные вывесками преимущественно на немецком языке. Чувствовалось, что о таких достижениях современной цивилизации, как водопровод и электричество, не говоря уж о радио и телевидении, здесь даже не слыхивали.

— А, ну ясно, Эдуард Фридрихович высадил нас не в современной, а в средневековой Риге, — совершенно спокойно определил Каширский. — Дело в том, что из его дома имеется два выхода: один в наш мир, а другой — в параллельный.

— Ну так давайте вернемся и пройдем в правильную дверь, — предложила Анна Сергеевна.

— А перед этим попадем к нашему другу на ужин, — закончил Каширский. — Нет-нет, Анна Сергеевна, это никак невозможно. Во всяком случае, не сегодня.

— И что вы предлагаете? — высокомерно процедила Глухарева.

— Ну, что-нибудь придумаем, — беспечно откликнулся Каширский. — У меня имеется научный опыт и связи с астральным миром, у вас, гм, свои методы и навыки…

За разговорами они прошли узкую улочку и свернули на другую — чуть более прямую и широкую. Лавки тут были куда солиднее, а вывески над ними — крупнее и ярче. Кое-где виднелись и русские надписи, выполненные старинной кириллицей, так что, приглядевшись, нетрудно было понять, что это мелочная лавка или харчевня, где можно отведать кваса по-московитски или даже новгородских окуньков. Да и в многоязыкой речи прохожих нет-нет и проскальзывали знакомые слова.

Нащупав в кармане золотой кувшинчик — последний дар покойного Путяты — Каширский обратился к почтенному купцу в щегольском кафтане, который что-то на ходу выговаривал своему помощнику, невзрачному мужичку в серой поддевке:

— Простите, пожалуйста, что отрываю от беседы, но мы только что прибыли в Ригу. Не подскажете ли, где здесь меняют или покупают золотые вещи?

Купец на миг задумался:

— Пройдите вперед, а напротив этого, как бишь его, Управления заграничных дел, сразу две обменных лавочки. Но я вам советую идти в ту, которая слева: там дают меньше, но зато все по-честному, без обмана. А вот в той, что справа…

— Как вы сказали — Управление заграничных дел? — к неудовольствию Каширского перебила Анна Сергеевна. — А где это?

— Вон то серое здание, — махнул рукой помощник. — А на что оно вам?

Почувствовав, что Анна Сергеевна собирается ответить что-то вроде «не ваше собачье дело», Каширский поспешно поблагодарил прохожих и отвел Анну Сергеевну в сторонку:

— Если мы обменяем мой кувшинчик и ваше колечко на здешнюю валюту, то на какое-то время должно хватить. А потом что-нибудь придумаем. — Но, заметив, что Анна Сергеевна его почти не слушает, Каширский с подозрением спросил: — А зачем вам, извините, понадобилось Управление заграничных дел?

— Не ваше собачье дело, — нехотя оторвалась Глухарева от своих мыслей. — И вообще, ждите меня здесь и не шляйтесь куда попало.

Оставив изумленного Каширского посреди улицы, Анна Сергеевна решительным шагом направилась к серому зданию.

Вернулась госпожа Глухарева почти через час. Ни слова ни говоря, она прошествовала в ближайшую харчевню под огромной вывеской со свиньей, держащей во рту бутылку вина. Каширский растерянно проследовал за своей сообщницей.

Усевшись за стол, Анна Сергеевна извлекла из сумки и горделиво брякнула об стол небольшим, но увесистым мешочком.

— Золото? — шепотом ужаснулся «человек науки». — Откуда?..

— Эй, гарсон, или как тебя там! — крикнула Анна Сергеевна. — Жрать неси!

— Вас, битте? — вразвалочку подошел к ней официант в не совсем свежем наряде. — А-а, жрать? — уважительно переспросил он, украдкой скосив взор на мешочек. — Айн момент, фройляйн!

— Вы спрашиваете, золотишко откуда? — хмыкнула Анна Сергеевна, усаживаясь за стол. — Очень просто — родину продала.

— Какую родину? — изумился Каширский.

— Ясное дело, не советскую, — буркнула Глухарева. — Да ставь сюда и неси побольше, — велела она «гарсону». — Историю знаете?

— Вообще-то история — это не совсем моя научная специализация, — уклончиво отвечал Каширский, наблюдая, как стол наполняется всяческими яствами. — Но будучи, так сказать, ученым широкого профиля, где-то в общих чертах, конечно, знаком и с историей…

— Ливонскую войну помните? — перебила Анна Сергеевна, приступая к трапезе.

— Ну да, что-то где-то слышал, — не очень уверенно откликнулся Каширский. — Это, кажется, из эпохи Ивана Грозного?

— Вот именно, — Глухарева шмякнула к себе в тарелку огромный кус мяса и добавила квашеной капусты. — А я пошла в министерство иностранных дел, или как оно тут зовется, и рассказала все, что вспомнила из учебника. А что не вспомнила, на месте додумала.

— Что додумали? — все никак не мог «врубиться» господин Каширский.

— Что, что! То, что Московский царь Иван вот-вот собирается двинуть на Ливонию все свои полки, чтобы взять Ригу и прорубить себе окно в Европу. А для правдоподобия сообщила, сколько у него войск, сколько лошадей, сколько пушек и всего прочего. Да вы ешьте, я сегодня щедрая!

Каширский принялся накладывать себе в тарелку, но вдруг остановился и пристально поглядел на Анну Сергеевну:

— Простите, Анна Сергеевна, но вы, кажется, что-то перепутали. Мы с вами оказались не в прошлом, а в настоящем, хотя и параллельном. И я не уверен, что в нем существует Иван Грозный, да и Московское царство в таком виде, как…

— Зато заплатили не скупо, — ухмыльнулась Глухарева, указав на мешочек. — И обещали добавить, если вы, как всегда, все дело на завалите.

— Я? — искренне удивился Каширский.

— Вы, вы, — сварливо подтвердила Анна Сергеевна. — Я им сказала, что не сегодня-завтра в Ригу проездом заявится князь Курбский, который бежит из Москвы в Польшу, а он знает о коварных кознях царя Ивана куда больше.

— Какой еще Курбский? — ужаснулся Каширский. — Он же давно умер!

— Но вы-то живы, — возразила Анна Сергеевна. — Изобразить Курбского — хоть на это у вас ума хватит?

Каширский не был уверен, что сможет достоверно сыграть опального князя Курбского, но, еще раз глянув на мешочек с золотом и на ломящийся от кушаний стол, со вздохом согласился.

До Городища путники добрались как раз к закату. Василий ловко спрыгнул с телеги и помог спуститься Наде.

— Ну, Чумичка, прощай, — сказала Чаликова, обнимая колдуна. — Главное, лихом не поминай.

— Да ладно уж, ненадолго расстаемся, — добродушно проворчал Чумичка.

— Не знаю, конечно, как там все сложится, но лично я сюда возвращаться не стал бы, — задумчиво проговорил Дубов. — Разве что особые обстоятельства?..

За этими разговорами Надя и Вася скинули с себя «маскировочную» ветошь и аккуратно сложили ее на телегу, оставшись в летней одежде из «нашего» мира.

Еще раз простившись с Чумичкой — сердечно и немногословно — путешественники начали привычное восхождение на Холм. А почти от самого подножия столбов Надежда поглядела вниз — Чумичка стоял, опершись на край телеги, и глядел им вослед. Помахав рукой, Надя решительно прошла между столбов. Василий не оборачиваясь шагнул следом.

Первым, что они увидали, миновав столбы, оказался доктор Серапионыч, который сидел на булыжнике и читал газету столь естественно, будто у себя дома или на лавочке в Вермутском парке. Украдкой заглянув в газету, Чаликова с облегчением убедилась, что она датируется нынешним днем и годом, а не двадцатью годами назад или, чего доброго, вперед.

— Доктор, а вы что здесь делаете? — удивился Дубов.

— Вас поджидаю, — Серапионыч сложил газету и встал с камня. — Решил вот лично убедиться, что вы не заблудились во времени и пространстве. Ну как, выполнили, что хотели?

Вспоминать о событиях дня Надежде очень не хотелось, поэтому она ответила кратко, в стиле газетных заголовков:

— Преступники понесли заслуженное наказание, Херклафф съел Путяту, а в городе началось черт-те что.

— Подробности после, — Василий перекинул чаликовский саквояж из правой руки в левую. — Пойдемте, что ли? На автобус бы не опоздать.

— А что Васятка? — спросила Надя.

— В городе, отсыпается — откликнулся Серапионыч. — Ему ведь за последнюю неделю и поспать толком не удалось… Осторожно, Наденька, здесь камешек, вы об него в прошлый раз чуть не споткнулись. Ну, когда в следующую экспедицию?

— Думаю, что эта — последняя, — вздохнул Дубов, хотя убежденности в его голосе доктор не уловил. — Может быть, единственное — когда Васятку будем провожать, если он, конечно, не пожелает остаться в нашем мире. Но учтите, Наденька — это я сделаю сам, без вас.

— Почему без меня? — Надежда на миг остановилась и пристально посмотрела на Василия.

— Потому что едва вы увидите очередную несправедливость, а вы ее непременно увидите, то сразу же броситесь ее исправлять. А к чему это обычно приводит — сами знаете.

— Так вы что, предлагаете просто проходить мимо?

— Да нет, речь о другом. Правильно ли мы вообще поступаем, вмешиваясь в дела параллельного мира? — Почувствовав, что Надежда собирается его перебить, Василий заговорил быстрее: — И все-таки — давайте забудем, что существует такой Царь-Город и все, что там происходит! Поверьте, так будет лучше — и для них, и для нас.

Василий чуть замедлил шаг и глянул на спутников — он и хотел, чтобы они с ним согласились, и в глубине души боялся, что согласятся.

Молчание прервал доктор Серапионыч:

— Что ж, Василий Николаич, по-моему, вы правы.

— Владлен Серапионыч, вы это произнесли так, будто хотели сказать: «Василий Николаич, по-моему, вы не правы», — заметил Дубов.

Тут уж не выдержала Надя:

— Что за глупые разговоры — правы, не правы. Если бы этот мир жил сам по себе, по своим законам развития, без вмешательства извне, то я еще могла бы еще остаться сторонней наблюдательницей. Но вы посмотрите, что там творится: Глухарева и Каширский, люди из нашего мира, совершают всякие пакости, служа самым темным силам. Так называемые наемники, гнуснейшее отребье наших же «бандформирований», переправляются туда и творят полный беспредел. Но это еще цветочки. Какие-то, — здесь Надя в сердцах употребила такое словечко, от которого даже Дубов и Серапионыч слегка покраснели, — тащат туда нашу взрывчатку и наши отравляющие газы! Я уж не говорю про этого гэбульника, или кто он там был на самом деле, Михаила Федоровича, который самим Путятой вертел, как хотел! И вы предлагаете стоять в сторонке и ни во что не вмешиваться?

— Ну а что вы, Наденька, можете предложить взамен? — тихо спросил доктор. — Привести других наемников, в противовес тем, кого вы называете отребьем? А для борьбы с кагебистами задействовать агентов ЦРУ?

— Я не знаю, что делать, — как-то сникла Надежда. — Но вижу одно: страна безудержно катится в самую гнусную диктатуру, доносы, тотальный страх, расстрелы, Гулаг и тридцать седьмой год!

— Наденька, это вы о Кислоярском царстве? — как бы мимоходом спросил Дубов.

— Да нет, извините, это я так, о своем, — вздохнула московская журналистка.

— Мне кажется, Надя, вы сгущаете краски, — попытался было возразить Василий, но неожиданно Чаликову поддержал Серапионыч:

— Знаете, я, конечно, сам тридцатые годы не застал, но в молодости лично знавал многих свидетелей той эпохи. И то, что я наблюдал в Царь-Городе, напоминает годы эдак тридцать четвертый, тридцать пятый… Нет, вроде бы в массовом порядке еще не сажали и не расстреливали, но страх уже крепко засел в людях. Вроде бы никто ничего не запрещает, но все знают, что можно говорить, а о чем лучше помолчать. Это трудно объяснить на словах, но вы меня понимаете.

— Вот-вот, а отравление князя Борислава вкупе со взрывом на Сорочьей — это убийство Кирова и поджог Рейхстага в одном флаконе, — усмехнулся Василий.

Трудно сказать, до чего дошла бы эта дискуссия, но ее пришлось прекратить — спустившись с городища и миновав широкую поляну, путники достигли автобусной остановки. Там стояли несколько человек, главным образом дачники из садового кооператива «Жаворонки».

— Здравствуйте, Ольга Ильинична, — приветливо сказал доктор, пристроившись рядом с одной из пассажирок, представительною дамой с ведром крыжовника.

— Владлен Серапионыч! — чуть вздрогнув, обернулась дама. — Наденька, Василий Николаич! Откуда вы взялись?

— Да из моей хибарки, — непринужденно соврал доктор. — Засиделись за чаем, а потом в обход городища — и сюда. Всё боялись, что опоздаем.

— Минуты через три должен подъехать, — глянув на часики, заметила Ольга Ильинична. Как уже читатель, наверное, догадался, это была та самая писательница Заплатина, которой Серапионыч вчера двадцать лет назад «напророчил» большое литературное будущее.

— Ольга Ильинична, а вы радио не слушали? — продолжал Серапионыч.

— Нет. А что?

— Ну, тогда присядьте на лавочку, а то упадете. Вас, уважаемая Ольга Ильинична, за роман «Камасутра для Мики-Мауса» выдвигают на Нобелевскую премию по литературе.

Заплатина уже поняла, что доктор над ней по привычке подшучивает, и охотно включилась в игру:

— Владлен Серапионыч, а вы ничего не перепутали? Насколько я помню, «Камасутру» написала не я, а Даша Донцова.

— А-а, ну, значит, на Нобелевку выдвигают мадам Донцову. Тоже весьма, весьма достойная кандидатура…

Но тут подъехал автобус — отнюдь не раритетный «Львов», а чуть менее допотопный «Икарус» — и все пассажиры загрузились в него, а Серапионыч даже помог Ольге Ильиничне затащить туда ведро крыжовника.

Теперь мы должны ненадолго приостановить наше повествование, стремительно летящее к концу, дабы представить некоторые объяснения уважаемым читателям, у коих наверняка уже начало рябить в глазах от многочисленных самозванцев и двойников царя Путяты, явившихся в Царь-Городе сразу после съедения законного Государя (или, как выразился бы незабвенный М. Е. Салтыков-Щедрин, после его «административного исчезновения»).

Если с первыми двумя лже-Путятами — скоморохом Антипом и людоедом Херклаффом — все более-менее ясно, то для того, чтобы объяснить подоплеку появления третьего самозванца, нам, пожалуй, придется слегка углубиться в события недавнего прошлого. А заодно постараемся дать ответы и на другие вопросы, неизбежно возникшие по ходу повествования.

Начнем как бы немного издалека. В славном городе Кислоярске проживал некто Михаил Федорович — сначала агент-осведомитель, а затем штатный сотрудник районного отделения Комитета госбезопасности. За долгие годы службы в этой уважаемой организации он приобрел огромный опыт работы, не говоря уже о профессиональных навыках. Но увы — масштабы небольшого городка не давали ему перспектив карьерного роста, а на работу в область, не говоря уже о столице, Михаила Федоровича отчего-то не приглашали. С распадом же СССР он и вовсе остался не у дел — молодая, но гордая Кислоярская республика отказалась от многоопытных старых чекистов, а перебираться куда-то «наудачу» ему не хотелось. Нет, конечно же, Михаил Федорович не бедствовал — московское начальство его не забывало и иногда подкидывало разные мелкие поручения, перепадала и другая работка, о которой он предпочитал не распространяться даже в разговорах с друзьями — но все это было не то. Михаилу Федоровичу страсть как хотелось такого дела, в котором он мог бы раскрыть все свои недюжинные таланты, пустить в ход весь многолетний опыт.

И случай не замедлил явиться. Как-то раз, выполняя то, что мы очень обтекаемо обозначили «другою работкой», Михаилу Федоровичу пришлось иметь дело с Анной Сергеевной Глухаревой. Заинтересовавшись столь колоритным человеческим экземпляром, Михаил Федорович решил за нею проследить — то ли от нечего делать, то ли чтобы не терять навыков агента наружного наблюдения.

И очень скоро наружное наблюдение за Анной Сергеевной привело Михаила Федоровича сначала на Горохово городище, а затем и в Царь-Город. Первым его побуждением было сообщить об удивительном открытии московскому начальству, однако, пробыв в параллельном мире несколько дней, Михаил Федорович переменил решение. Даже беглого взгляда на Царь-Город и его обитателей было достаточно, чтобы понять, что существенного различия между двумя мирами нет, а человеческая природа повсюду одинакова. К тому же первое появление Михаила Федоровича в Царь-Городе пришлось как раз на те годы правления царя Дормидонта, которые были отмечены разбродом и шатанием и как следствие — невиданным разгулом мздоимства и казнокрадства.

И Михаил Федорович решил: раз на родине мои способности оказались невостребованными, то приложу их здесь, а заодно и помогу подданным Кислоярского царя вернуть в страну порядок и процветание. То есть руководили им те же благие намерения, которые несколькими годами раньше привели в Царь-Город недоучившегося студента Толю Веревкина — отличались лишь цели, да и, пожалуй, методы.

Вскоре Михаил Федорович скромно поселился в неприметной хатке на окраине Царь-Города, а неподалеку от него — несколько верных людей, взятых им с собой. Все это были опытные особисты, такие же, как и Михаил Федорович, оставшиеся не у дел или неудовлетворенные служебным положением.

Когда автобус остановился возле «пригородной» платформы Кислоярского автовокзала, Серапионыч пригласил Надю и Василия к себе:

— Посидим, побеседуем в узком кругу. Александра Иваныча, как водится, помянем…

— А Васятка где, у вас? — спросил Дубов.

— Нет-нет, у вашей хозяйки, у Софьи Ивановны, — ответил доктор. — Кстати, строго между нами: я ему добавил в чай одну сотую миллиграмма своего эликсира для успокаивающего и снотворного воздействия. Васятке теперь это необходимо, тем более что он знает все про отца Александра.

— Значит, вы все-таки проговорились! — возмутилась Чаликова.

— Нет-нет, Наденька, он сам обо всем догадался, — вздохнул Серапионыч. — Мне только осталось подтвердить. Да вообще-то я с самого начала понимал, что Васятку не обманешь.

— И как он?.. — не очень определенно спросила Чаликова.

— Вы, Надя, всех меряете по себе, — печально улыбнулся доктор. — Нет, ну конечно, первым его порывом было скорее возвращаться в Царь-Город, и все такое. Но когда я ему объяснил, хотя вообще-то мог и не объяснять, и так все ясно, что Александру Иванычу уже не поможешь, а только сам пропадешь, то Васятка согласился остаться. Хотя бы на какое-то время, пока все уляжется и о нем забудут. Правда, не совсем понятно, как мы об этом узнаем…

— Есть способ, — понизил голос Василий, чуть скосив глаз в сторону чаликовского саквояжа, где хранился «херклаффский» кристалл.

За этими разговорами путники и сами не заметили, как добрались до серапионычевского дома. В подъезде они столкнулись с дамой, выносящей мусорное ведро.

— Наталья Николаевна! — обрадовалась Чаликова, узнав соседку-учительницу, которая за двадцать лет, прошедших со вчерашнего дня, почти совсем не постарела.

— Это моя гостья, Надежда Чаликова, — пояснил доктор. — По-моему, я вас как-то уже знакомил?

— Нет, не припомню, — ответила Наталья Николаевна, крепко пожимая Наде руку, — но очень рада познакомиться. Здравствуйте, Василий Николаич.

И Наталья Николаевна неспешно прошествовала к мусорным контейнерам.

— Эта женщина обладает поистине феноменальной памятью, — вполголоса произнес Серапионыч, когда они поднимались по лестнице. — Не сомневаюсь, что она вас узнала.

— Двадцать лет спустя? — изумилась Надежда.

— Если что, Наденька, вы — дочка той учительницы, которая приезжала ко мне в гости с Севера, — предупредил Серапионыч.

— А Васятка? — спросил Дубов, в душе слегка посмеиваясь над осторожностью доктора. — Может быть, клон с того мальчика, что гостил у вас вместе с Надей?

— Чего-нибудь придумаем. — Серапионыч отпер двери. — Прошу.

На сей раз в холодильнике и в кухонном шкафу у доктора нашлись более вкусные кушанья, чем «Завтрак туриста», а в баре — отнюдь не медицинский спирт, а бутылочка «Киндзмараули». Выпив пару рюмочек, Надя немного «оттаяла» и даже нашла в себе силы вкратце рассказать Серапионычу обо всех событиях минувшего дня. А после третьей раскрыла саквояж и извлекла оттуда кристалл:

— Хочу проверить, действует ли он только в параллельном мире, или у нас тоже. Владлен Серапионыч, скажите не задумываясь, кого бы вы хотели увидеть.

— Ну, хоть Наталью Николаевну, — не задумываясь, сказал доктор.

Надя поставила кристалл на журнальный столик большой гранью кверху, и тут же там изобразилась соседка — она сидела на стареньком кресле в скромно обставленной комнате и читала «Учебник математики для средней школы».

— Удивительный человек, — заметил доктор. — Уже лет десять на пенсии, а в курсе всех педагогических новшеств.

— Видимо, бывших учителей не бывает, как бывших шпионов, — пошутила Надя. — Ну, за кем еще пошпионим?

— За дядей Колей, — предложил Дубов. Но поскольку кристалл на это никак не отозвался, то Василий уточнил: — За инспектором Лиственницыным.

Наталья Николаевна тут же уступила место Лиственнницыну — несмотря на поздний час, он находился в своем служебном кабинете, причем не один: напротив инспектора ерзал на стуле поэт Щербина, облик которого свидетельствовал, что вещий сон Серапионыча относительно его дальнейшей участи сбылся, что называется, на все сто процентов.

— Как вы думаете, о чем они речь ведут? — поинтересовался доктор. — Или здесь только изображение, а звука нет?

— Пожалуйста, включите звук, — вежливо обратился к кристаллу Василий. И тут же откуда-то из глубин кристалла раздался не очень внятный, но вполне различимый голос Лиственницына:

— Говорили же вам умные люди, что пьянство, да еще в сочетании с азартными играми, до добра не доведет! И вот, пожалуйста, чем это кончилось. — Инспектор пододвинул к себе протокол и с выражением зачитал: — "Едя на пригородном поезде Кислоярск — Островоград, гражданин Щербина, будучи в средней степени алкогольного опьянения, произвел дергание тормозного устройства, в дальнейшем именуемого стоп-краном, что вызвало спонтанное остановление поезда и упадок части пассажиров на пол. На предварительном допросе гражданин Щербина мотивировал свои хулиганские действия нижеследующе: «Прямо под стоп-краном была размещена реклама игорного дома „Черная шавка“ с надписью: „Дерни удачу за хвост — выиграй Джек-Пот“. Приняв стоп-кран за хвост удачи, я дернул за него, но вместо Джека-Пота получил привод в милицию». — Инспектор отложил протокол в сторону и устало глянул на Щербину: — Теперь я должен вас оштрафовать, а что толку? Вы ведь все равно не заплатите, потому что нечем.

— Нет-нет, я заплачу, — залопотал Щербина. — Вот продам партию рейтузов… Кстати, Николай Палыч, вам не нужны рейтузы?

— Нет, спасибо, — решительно отказался инспектор. — Да что толку, если вы их даже и продадите. Все равно ведь выручку пропьете, или в Бинго проиграете!

— Ну почему сразу проиграете? — оживился Щербина. — Должен же я хоть раз выиграть!..

— А кстати, это не ваши стихи? — перебил Лиственницын и с выражением зачитал по памяти:

— Вот до чего людей водка доводит, — вздохнула Чаликова.

— Если бы только водка, — возразил Дубов. — Тут и еще многое другое. Я ведь давно знаком со Щербиной и многое мог бы порассказать…

— Все это, конечно, очень занятно, — перебил Серапионыч, — но что будет, если такой кристалл попадет в руки преступников? Мое мнение — его нужно куда-нибудь подальше запрятать. А еще лучше — отдать Чумичке.

— Так и сделаем, — легко согласился Дубов. Надя молча кивнула. — Кстати, давайте посмотрим, что происходит в том мире.

— А это возможно? — засомневалась Надя.

— Заодно и проверим, — чуть улыбнулся Василий.

Изображение на большой грани замутилось, потом пошло черными и белыми полосами. Еще через двадцать — двадцать пять секунд полосы стали постепенно бледнеть и сделались почти прозрачными, а потом грань отразила полутемные стогны Царь-Города. Насколько можно было понять, грабежи и бесчинства уже прекратились, а по улицам патрулировали смешанные отряды из стрельцов и людей в обычных кафтанах — что-то вроде народного ополчения или старого доброго ДНД.

— Ну, слава Богу, что еще так, — с облегчением вздохнула Чаликова. — Хоть какой-то порядок. Интересно, кто там теперь у власти?

И хотя Надя сказала это, обращаясь как бы и ко всем, и ни к кому, кристалл тут же «вывел на экран» некое маловыразительное помещение, где за столом восседали несколько человек, среди коих Дубов и его друзья тут же узнали Путяту.

— Ч-что это значит? — дрожащим голосом проговорила Чаликова. — Его же съели?..

— Ну, насколько я понял, господин Херклафф не только людоед, но и колдун, — дельно заметил Серапионыч. — Сначала съел, а потом, так сказать, восстановил съеденное.

Василий вглядывался в грань кристалла, но сходу удалось определить только двоих — Рыжего и Патриарха Евлогия. Главный водопроводчик сидел с каменным выражением лица и, казалось, был погружен в глубокие думы, а Патриарх поглядывал на Путяту с какой-то, как показалось Дубову, боязливой неприязнью.

Рядом с царем примостился неприметный с виду господин, на которого Василий даже не обратил бы особого внимания, если бы не узнал в нем того человека, что суетился на похоронах отца Александра и про которого Чумичка говорил, что он — из той же шайки, глава которой покоился под развалинами Храма на Сорочьей улице.

И лишь про пятого за столом Дубов мог с уверенностью сказать, что видит его впервые. Это был человек средних лет с умными выразительными глазами и слегка восточными чертами лица. Одет он был так, словно угодил на царское совещание откуда-то из ночлежки или даже острога — на нем было рваное нищенское рубище, прикрытое роскошной шубой, явно у кого-то одолженной. Но несмотря на все это, остальные смотрели на странного оборванца с уважением и даже немного заискивающе.

Речь шла о предметах скорее нравственного свойства.

— Почему дела у нас в стране идут через пень-колоду? — задавался вопросом Путята. И сам же отвечал: — Потому что мало внимания уделяем воспитанию наших подданных, мало приобщаем их к высокому искусству… Господин Рыжий!

— А? Что? — вздрогнул Рыжий, оторвавшись от своих раздумий.

— Вы, кажется, последним из нас видели князя Святославского, — продолжал царь. — Знаете, где он теперь? Мне он нужен.

— Боюсь, Государь, что теперь от Святославского много пользы не будет, — все еще думая о чем-то своем, сказал Рыжий. — Его надо брать утром, когда он опохмелится, но не успеет загулять по новой…

— Ну хорошо, утром так утром, — согласился Путята. — Глеб Святославович, вы уж проследите, чтобы князь с утра не запил. А то знаю я его!

— Проследим, Государь, не изволь беспокоиться, — откликнулся «неприметный господин». — Разрешите полюбопытствовать, на что он вам так срочно понадобился?

— Ну, я ж говорил, наша главная задача — приобщить народ к искусству. Как вы думаете, ежели бы люди были бы приобщены к полету Высокого Духа, то они учинили бы сегодняшние бесчинства?

— Еще как учинили бы! — ляпнул Рыжий.

— А вот и ошибаетесь! — с азартом подхватил Путята. — Все беды от того, что нашим славным скоморохам негде давать представления. Великий Софокл на базарной площади — это ж курам на смех. А для этого нужен такой дом, про который бы сказали — вот он, истинный Храм Высоких Искусств!

— Чтобы такой выстроить, Государь, много средств нужно, — подал голос незнакомец в шубе не по размеру. — А злата, как я понимаю, в царской казне совсем не густо.

— Истину глаголешь, боярин Ходорковский, — закивал царь. — Посему до той поры, покамест не построим, будем давать представления в храме Ампилия Блаженного. А заодно переселим туда и князя Святославского со всем его Потешным приказом.

— Что ты вещаешь, подлый нечестивец! — вскочил Евлогий. — Не позволю Храм Божий сквернить!

— А кто тебя спрашивает, Ваше Высокопреосвященство, — пренебрежительно бросил Путята. — Впрочем, если хочешь, то переезжай со своими попами в Потешный приказ. А в Ампилии завтра же начнем готовить новую постановку.

— Государь, а удобно ли играть в Храме этого… как его, Софрокола? — осторожно спросил Глеб Святославович.

— А кто вам сказал, что начинать будем с Софокла? — весело пожал плечами царь. — Для почину попрошу князя Святославского поставить галльскую комедь «Шлюшка Маруся и ее полюбовнички». А заодно и сам в ней сыграю.

— Кого? — изумился боярин Ходорковский.

— Марусю, вестимо! — радостно сообщил Путята.

Евлогий со всех сил грохнул по полу посохом:

— Будь ты проклят Богом и людьми, гнусный самозванец! Отряхаю прах с ног моих и покидаю сие нечестивое сборище. А завтра всем скажу, кто ты есть на самом деле!

И Его Высокопреосвященство с неожиданной прытью кинулся прочь.

— Говори, что хочешь, — крикнул ему вослед самозванец. — Кто тебе поверит, когда ты сам же меня благословлял?!

— Государь, а не слишком ли вы круто с ним? — почтительно спросил Глеб Святославович.

— Да, чего-то я малость погорячился, — самокритично согласился «Государь». — Ну ладно, чтобы не выступал много, так уж и быть, разрешим ему в те дни, когда не будет представлений, проводить в Ампилии его дурацкие богослужения… Глеб Святославович, об чем бишь я толковал, когда ихнее Преосвященство меня сбило с панталыку?

— О том, что вы собираетесь играть шлюшку Марусю, — напомнил Глеб Святославович.

— Да-да-да, вот именно, — подхватил самозванец. — А в образе Марусиного любовничка я вижу нашего почтенного градоначальничка, сиречь князя Длиннорукого. Кстати, где он?

— В дороге, — сообщил Глеб Святославович. — Ты ж сам, Государь, отправил князя послом в Ливонию, а на его место назначил господина Рыжего.

— Неужели? — Путята удивленно обернулся к Рыжему.

Рыжий молча извлек из-под кафтана царский указ и предъявил его Путяте.

— Да уж, после… после нынешнего происшествия что-то с памятью у меня стало, — ничуть не смутился самозванец. — Так что будьте уж так любезны — коли я еще чего позабуду, то напоминайте безо всякого стеснения!..

— Ну, что скажете? — Серапионыч оторвался от «экрана» и проницательно глянул на друзей.

— Дело ясное, что дело темное, — рассеянно откликнулся Дубов.

— Из огня, да в полымя, — добавила Чаликова. — Ясно одно — Васятке в этот гадюшник возвращаться никак нельзя.

— Я так думаю, что нам пока что надо бы проследить за развитием событий, — в раздумии промолвил доктор, — а уж потом решим, стоит ли вмешиваться. А то как бы еще хуже не вышло!

— Что ж, пожалуй, — не очень охотно согласилась Надя. Не то чтобы она разделяла докторскую осторожность, но опыт последних дней наглядно подтверждал его правоту. — Вася, а как вы считаете?

— Да-да, Наденька, я с вами полностью согласен, — невпопад ответил Василий. Как только Надежда с Серапионычем затеяли обсуждение извечного вопроса «Что делать?», Дубов наклонился к самому кристаллу и что-то чуть слышно прошептал. Самозванец и его соратники тут же исчезли, и по грани побежали полосы, которые сначала были черно-белыми, а потом незаметно начали принимать различные цвета.

— Признайтесь, Вася, вы что-то задумали, — сказала Надежда, невольно любуясь необычною цветовой гаммой. — Должно быть, попросили кристалл о чем-то таком, на что он не способен.

— И я даже догадываюсь, о чем, — добавил доктор.

— Да, — кивнул Василий. — Знаете, я в последние дни ловлю себя на том, что поступаю совершенно нерационально и нелогично. И ничего не могу с собой поделать. Вернее, даже не столько не могу, сколько не хочу. Вот, например, когда я решил задержаться в Царь-Городе. Да, конечно, устроить побег боярина Андрея. Но главное-то для меня было в другом — отплатить Путяте за его хамство. Хотя раньше я такие пустяки и в голову никогда не брал. А теперь… Я прекрасно понимаю, что это невозможно, потому что невозможно. И тем не менее попросил кристалл показать… показать Солнышко. Я знаю, что вы скажете — что «того света» не существует, а если он и есть, то его нельзя увидеть, даже через колдовской кристалл. Но ведь вы же видели Солнышко вчера!

— Вчера двадцать лет назад, — мягко уточнила Надя. Ей было искренне жаль Василия, а в голове мелькнула мысль: непременно надо завтра сходить на почтамт и позвонить в Москву родителям и Егору, сказать, что помнит и любит их.

Дубов оторвал взгляд от кристалла и посмотрел на часы:

— Уже три с половиной минуты. Подождем еще полторы, и если ничего не будет — значит, увы.

Однако на исходе четвертой минуты полосы стали рассеиваться, и вскоре грань кристалла показала некое помещение, более похожее на мастерскую художника: стена была завешана картинами, некоторые стояли на полу прислоненные к стенке, а посреди комнаты стоял мольберт с неоконченным лесным пейзажем, над которым трудился человек в очень коротких джинсовых шортах и шлепанцах на босу ногу. И хотя со спины его лица почти не было видно, Василий изумленно прошептал:

— Это он…

Надя и Серапионыч пригляделись. Действительно, волосы у художника были такими же ярко-рыжими и коротко подстриженными, как у юного Гриши Лиственницына, а когда он приоборачивался, то его профиль тоже очень походил на Солнышкин. И все равно — верилось с трудом.

Надя пыталась рассуждать логически: «Кристалл в поисках заданного сначала „сканирует“, или, проще говоря, „прочесывает“ ту реальность, в которой находится, затем параллельную, а уж потом то, что находится за пределами их обоих. Поэтому-то Наталью Николаевну он показал сразу, Царь-Город — с небольшой задержкой, а это…» Надя даже в мыслях затруднялась или не решалась обозначить тот мир, краешек которого приоткрылся в кристалле.

Серапионыч пребывал в некотором смятении. Всю свою долгую жизнь он придерживался материалистических взглядов, и даже существование параллельного мира объяснял «по науке», выдвинув теорию, скорее, впрочем, фантастическую, нежели научную: будто бы несколько веков назад в результате некоего катаклизма наша планета Земля разделилась (или расщепилась) надвое, и с тех пор обе планеты движутся параллельно с минимально возможным интервалом, отчего определить наличие второй Земли обычными средствами невозможно. И лишь в определенных местах, вроде Горохова городища, и при определенных условиях (после заката и до восхода Солнца) возможен переход с одной планеты на другую. Но теперь он наблюдал в кристалле того самого Гришу Лиственницына, которого почти двадцать лет назад видел у себя в морге с ранениями, несовместимыми с жизнью. И, что еще удивительнее, молодой человек в кристалле при несомненном сходстве с мальчиком, которого все звали Солнышком, выглядел приблизительно на столько лет, сколько ему было бы, доживи он до наших дней. Доктор понимал, что какое-то научное объяснение всему этому должно быть, но пока что ничего придумать не мог.

Василий же, в отличие от своих друзей, ни о чем не думал. Он просто резко подался вперед, чтобы лучше разглядеть изображение на грани. Но тут художник, порывисто бросив кисть на пол, обернулся к зрителям, и его лицо просияло, на миг став таким же детски-беззаботным, каким его запомнили все, знавшие Солнышко при жизни.

— Вася! — раздался крик, от которого все вздрогнули, таким он был не то чтобы громким, а живым и явственным, словно звучал где-то здесь, рядом, а не из «загробного» мира. — Васька, давай сюда!

Дубов нагнулся еще ближе к кристаллу, и вдруг произошло нечто такое, чего никто не ожидал: Василий в мгновение ока исчез, а его изображение оказалось в грани кристалла, в объятиях Солнышка.

— Что за чертовщина! — в сердцах проговорил Серапионыч и привычно потянулся за скляночкой.

— Это ловушка, — обреченно прошептала Надежда, без сил откинувшись на спинку кресла. — Они его убьют, а мы ничего не сможем поделать.

— Кто убьет? — не понял доктор.

— Помните, как у Бредбери? — через силу проговорила Надя. — Сейчас Солнышко превратится в Глухареву, в руке появится кинжал, и она вонзит его Васе в спину!

— Погодите, Надюша, может быть, все не так страшно, — пытался увещевать доктор, но Чаликова резко дернулась к кристаллу, будто надеясь следом за Василием попасть в «закристалье», и, конечно же, наткнулась на холодную гладкую поверхность.

— Вася, будьте осторожны! — крикнула Надежда, будто Вася мог ее услышать.

Неизвестно, услышал ли Дубов чаликовский крик, но Солнышко, похоже, не только услышал, но и увидел Надю. Радостная детская улыбка еще раз осветила лицо художника, и тут же поверхность кристалла медленно померкла.

— Знаете, Надя, ваше предположение насчет Бредбери и Глухаревой — оно вроде бы логично, — заметил Серапионыч. — Но у меня есть одно возраженьице. Всего одно, и к тому же лишенное всяческой логики.

— Какое? — обернулась к нему Чаликова.

— Наденька, вы только что видели улыбку… Ну, скажем так, молодого человека в кристалле. Не далее как вчера вы видели, как улыбался Солнышко, будучи ребенком. А теперь скажите, способна ли так улыбаться достопочтеннейшая госпожа Глухарева?

— Понимаю, вы меня пытаетесь успокоить, — как-то даже чуть обиделась Надя. — Не надо, Владлен Серапионыч, я совершенно спокойна!..

Поселившись в Царь-Городе, на первых порах Михаил Федорович не предпринимал никаких резких действий: он приглядывался, собирал информацию, анализировал и делал выводы. И всякий раз выводы были одни и те же — чтобы изменить положение к лучшему, следовало кардинально менять систему государственного управления. Но это было невозможно, пока на престоле находился царь Дормидонт, в окружении которого преобладали взаимоконкурирующие олигархи и коррумпированные чиновники (то есть, выражаясь понятнее — мздоимцы и казнокрады, враждующие друг с другом).

Итак, задача была поставлена, и Михаил Федорович, засучив рукава, приступил к ее осуществлению. От физического устранения Дормидонта он отказался сразу, поскольку считал такой способ слишком примитивным и недостойным себя. Более привлекательным выглядел дворцовый переворот, и Михаил Федорович даже начал разрабатывать несколько вариантов его реализации, однако на этом направлении перспективы представлялись весьма сомнительными: при любом раскладе на престол сел бы кто-то из великих князей, родственников Дормидонта, а все они, как на подбор, были насквозь коррумпированными, да в придачу еще и горькими пьяницами, под стать самому Государю. Исключение по обоим пунктам составлял, пожалуй, лишь князь Борислав Епифанович, но данная кандидатура Михаила Федоровича никак не устраивала — воззрения князя по большинству вопросов не то чтобы не совпадали, а были почти диаметрально противоположны планам Михаила Федоровича.

Однако Михаил Федорович не терял время в раздумьях — он исподволь, день за днем, плел широкую сеть агентов, резидентов и просто осведомителей, собирал компромат, наводил связи с различными слоями Кислоярского общества, вплоть до самых высших. Тогда же он познакомился с Глебом Святославовичем — скромным служащим Тайного приказа, который считал, что его ведомство работает по старинке и оттого не выполняет в должной мере своего высокого предназначения. Однако все дельные предложения Глеба Святославовича его начальство, привыкшее работать как раз по старинке, разумеется, неизменно клало под сукно. Зато Михаил Федорович сразу заприметил Глеба Святославовича, оценил его деловые качества и неподдельную страсть к работе. Вскоре Глеб Святославович сделался «правой рукой» Михаила Федоровича, который не только доверял ему самые деликатные поручения, но и, в отличие от начальства Приказа, внимательно выслушивал все его предложения и многое, что называется, «брал на вооружение».

Именно Глеб Святославович как-то в доверительной беседе заметил, что вот бы, дескать, завести у нас порядки, как в Белой Пуще у князя Григория. Михаил Федорович очень этим заинтересовался, навел справки, более того, самолично побывал в Белой Пуще, где познакомился с тамошней системой государственного управления и даже имел аудиенцию у главы государства, князя Григория Первого Адольфовича Лукашеску, графа Цепеша, владетеля Белопущенского и прочая и прочая и прочая.

Проанализировав увиденное и услышанное в Белой Пуще, Михаил Федорович пришел к выводу, что именно такая модель государственного устройства идеально подошла бы Кислоярскому царству. Глеб Святославович с ним согласился, но добавил, что вообще-то Григорий — не совсем князь, или, вернее, даже вообще не человек, а упырь. Владетелем Белопущенским он стал двести лет назад, обманом женившись на единственной дочке князя Ивана Шушка, а затем отравив тестя и, кажется, даже выпив его кровь. Не веривший в существование упырей и прочей нечисти, Михаил Федорович слова о происхождении князя Григория пропустил мимо ушей, а способ его прихода к власти взял на заметку. Единственное, что отчасти смущало, так это абсолютная неуправляемость князя Григория, но с этим Михаил Федорович надеялся справиться, хотя и не совсем представлял, как.

Вскоре в Белую Пущу отправился господин Каширский, впереди которого бежала профессионально пущенная народная молва, будто бы он — великий лекарь и чуть ли не чародей, способный исцелять все хвори, включая половую немощь, каковою, по конфиденциальной информации, добытой Михаилом Федоровичем, уже более пятидесяти лет страдал князь Григорий. Естественно, глава Белой Пущи тут же зазвал чудо-лекаря к себе, и Каширский, прибегнув к помощи гипноза, избавил пациента от импотенции, подкрепив лечение лошадиной дозою «виагры», а заодно и дав ему «установку» искать руки и сердца царевны Танюшки — единственной и любимой дочери Кислоярского царя Дормидонта.

Собственно, князь Григорий этим установкам вовсе не противился — его привлекала не только и не столько перспектива женитьбы на Татьяне Дормидонтовне, которую он ни разу не видел, сколько возможность естественным способом присоединить к своему княжеству еще и Кислоярское царство, а в будущем, как знать, добавить к своему и без того длинному титулу еще и звание царя Кислоярского.

О том, что вышло из этой затеи, мы теперь распространяться не будем — все это в подробностях описано в книге «Холм демонов». Скажем только, что князь Григорий потерпел полное фиаско, а царевна вышла замуж за Рыжего, своего давнего возлюбленного.

В отличие от Нади и Серапионыча, Василий не задавался ни теоретическими, ни практическими вопросами, а о логике — верной спутнице частного детектива — позабыл начисто.

— Скажи, Солнышко, а тетю Свету я тоже смогу увидеть? — спросил Вася, когда его друг чуть ослабил объятия.

— Ну конечно, увидишь! — радостно откликнулся Солнышко, жадно разглядывая Васю. — И тетю Свету, и дядю Колю, и всех-всех-всех — но завтра.

«При чем тут дядя Коля — он же еще на этом свете, — мельком подумал Василий, подразумевая Николая Павловича Лиственницына. — Или, наверное, Солнышко имел в виду другого дядю Колю, двоюродного брата тети Светы, он как раз в прошлом году помер…»

Додумать эту думу — что раз он встретил давно умершего Солнышко, а завтра увидит покойных Светлану Ивановну и дядю Колю, то он и сам, стало быть, умер — Василий не успел. А Солнышко тем временем потащил Василия в соседнюю комнату, обставленную скромно, но уютно и со вкусом, хотя и здесь находилось великое множество оконченных и неоконченных картин. У одной стены стоял диванчик, а у другой — платяной шкаф, на верху которого были хаотично навалены книги и художественные альбомы. Под окном стоял колченогий журнальный столик, украшенный бутылью шампанского и вазой с фруктами.

— Погоди, — спохватился Дубов, — ты же был делом занят, наверное, кого-то ждал, а тут я свалился, как метеорит на голову…

— Кого я ждал, тот и свалился! — завопил Солнышко. — Да ты раздевайся, располагайся, будь как дома. Да ты и есть дома!

…Прошел час, может быть, два. Сон не шел. Василий лежал на спине, закинув руки за голову. Рядом, по-детски прильнув носом к его плечу, мирно спал Солнышко — других спальных мест, кроме дивана, в этой странной квартире не было.

Несмотря на истинную радость от встречи с давно потерянным другом, Дубов не мог не задаваться некоторыми вопросами, от которых никак нельзя было уйти. Не будучи ни твердо верующим человеком, ни убежденным атеистом, Василий с одинаковой вероятностью допускал как существование потустороннего мира, так и его отсутствие. Но при допущении первого он представлял жителей загробного мира в виде неких бесплотных духов, обитающих в некоем Мировом Эфире, а Василий оказался во вполне осязаемой мастерской художника, на более чем прозаическом диване, да и Солнышко вовсе не представлялся бесплотным духом, в чем Вася имел случай только что убедиться — его косточки до сих пор слегка побаливали от бурных объятий при встрече.

«Наверное, бесплотные духи они только для живых, — смекнул Василий, — а между собой…»

Только тут до него дошло, что в таком случае и сам он теперь «бесплотный дух», в то время как бездыханное физическое тело частного детектива Василия Дубова осталось там, на квартире доктора Серапионыча, а сейчас, наверное, уже находится в его же служебных апартаментах.

Но в это как-то не очень верилось (или не хотело вериться), и Василий стал перебирать другие возможности, пока, наконец, не пришел к тому же, о чем сразу после его исчезновения подумала Чаликова.

— Как там было в «Марсианских хрониках»? — вспоминал Дубов, даже не замечая, что думает почти вслух. — Как только первые земляне прилетели на Марс, их встретили давно умершие родственники. Потом, когда командир ночевал в так называемом «родительском доме» в одной комнате с покойным братом, он понял, что это ловушка, и попытался уйти. Не помню, что там дальше, но кончилось тем, что всех астронавтов поубивали…

Очень осторожно, чтобы не разбудить Солнышко (или того, кто принял его образ), Василий встал с дивана и, стараясь ступать как можно тише, направился к двери. Но, конечно, в темноте наткнулся на табуретку и с грохотом ее опрокинул. Тут же у него за спиной вспыхнул свет и раздался голос Солнышка:

— Руки вверх! Стой и не оборачивайся!

«Ну, вот и все», — обреченно подумал Василий, но приказание выполнил.

Миг спустя раздался выстрел, и Василий, поняв, что терять больше нечего, резко обернулся. Рядом с диваном стоял улыбающийся Солнышко с двумя пенящимися бокалами:

— Что, испугался? Ну, давай за встречу! — И, хитро улыбнувшись, добавил: — И за Рея Бредбери.

И тут Василий понял: живой или нет, но перед ним действительно стоял Гриша Лиственницын. Ибо сколько Вася помнил себя в детстве, столько же Солнышко устраивал и ему, и всем, кто попадался под руку, всяческие розыгрыши, далеко не всегда безобидные и отнюдь не только первого апреля. И почему-то все, даже зная Солнышкину страсть, то и дело на них попадались. Солнышку крепко доставалось и от родных, и от друзей, да и от Васи, который чаще других становился жертвой этих шуточек, но отказаться от них было выше Солнышкиных сил.

— За встречу, — стараясь не показать, что испугался, Вася принял бокал и поднес к губам.

— Ну как? — спросил Солнышко, когда Василий выпил до дна.

— Что — ну как?

— Ты ничего не заметил?

— А что именно?

— Странно, а я туда целых три ложки цианистого калия всыпал.

— Уши надеру, — ласково пообещал Вася.

Первая неудача только раззадорила Михаила Федоровича. «Не удалось экспортировать вождя из Белой Пущи — значит, будем воспитывать его в собственном коллективе», говаривал Михаил Федорович в доверительных беседах с Лаврентием Иванычем, а сам между тем вел активную подготовку к смене власти: распускал всякие невыгодные слухи о царе Дормидонте и его семье, провоцировал скандалы и разоблачения, словом, дестабилизировал обстановку в стране, как только мог. Временами, увлекшись этими опасными играми, он даже как будто забывал, для чего их затеял, а себя именовал теперь не иначе как политтехнологом, а то и «делателем царей», всерьез примеряя сомнительные лавры Фуше и Талейрана.

Но если эти Великие Интриганы имели дело со всякими Наполеонами и Людовиками, то у Михаила Федоровича выбор был куда скромнее. Он собирал сведения обо всех сколько-нибудь заметных подданных царя Дормидонта, анализировал информацию и в конце концов отобрал несколько наиболее приемлемых кандидатур, в число которых входили, как ни странно, господин Рыжий, глава Потешного приказа князь Святославский, а также некто боярин Ходорковский, известный своими купеческими и ремесленными предприятиями. Каждый их них имел свои плюсы и минусы, и окончательное решение о том, кого «двигать» в цари, все время откладывалось, ибо Михаил Федорович не имел права на ошибку.

Положительной стороной Рыжего была женитьба на царевне Татьяне Дормидонтовне — это обстоятельство как будто облегчало его восхождение на престол и придавало ему хоть какую-то легитимность. Но оно сводилось на нет, мягко говоря, нелюбовью к Рыжему как со стороны высшей знати, так и среди простого люда, который был отчего-то уверен, что именно водопровод, канализация и прочие нововведения Рыжего приносят ему все новые и новые утеснения. И Михаил Федорович прекрасно понимал, что в данном случае, даже задействуй он все пиар-ресурсы, этого вряд ли хватит, чтобы поднять рейтинг царского зятя хоть на сколько-то приемлемую высоту.

Столь же неоднозначно обстояли дела с князем Святославским. С одной стороны, князь представлял собою ярко выраженную творческую личность, малосведущую в государственных делах, и Михаил Федорович мог надеяться, что он, даже став царем, продолжит «витать в небесах» и не будет мешать энергичным людям вести страну железной рукой к счастью и процветанию. Но, с другой стороны, Михаил Федорович никак не мог переступить через неприязнь, которую издавна испытывал именно к творческим личностям. Это чувство родилось в нем лет пятнадцать назад, когда он по поручению начальства отправился в Кислоярский драмтеатр, чтобы убедить главного режиссера сотрудничать с Органами — то есть информировать последние о неблагонадежных разговорах актеров и работников администрации. О результатах этого визита до сих пор напоминала еле заметная вмятина во лбу, которую режиссер нанес Михаилу Федоровичу тяжелым медным подсвешником. Больше всего в этой истории его возмущал тот факт, что режиссер сумел «отмазаться», заявив, что перепутал настоящий канделябр с бутафорским из папье-маше. Дело тогда замяли, но неприязнь осталась. Михаил Федорович понимал, что князь Святославский тут совершенно не при чем, но ничего не мог с собой поделать, тем более, что его давний обидчик, совсем как глава Потешного приказа, тоже слыл тонким ценителем вин и редких блюд.

Не вызывал особого доверия и боярин Ходорковский, но совсем по иным причинам. Во-первых, ни для кого не являлось тайной, что его богатства были приобретены не всегда честным путем, а это вряд ли было бы возможно без поддержки «на самом верху». Во-вторых, боярин имел вздорный нрав и порой действовал даже во вред себе, просто потому что «левая нога так захотела», а это никак не устраивало Михаила Федоровича, который видел в будущем царе прежде всего администратора, добросовестно выполняющего возложенные на него поручения. И, наконец, третье — в роду Ходорковского были инородцы, и боярин даже не считал нужным этого скрывать. Нет-нет, собственно Михаил Федорович отнюдь не был ни расистом, ни ксенофобом, но совершенно искренне считал разумную долю национальной розни необходимой составляющей для общественной жизни любого государства, и Кислоярское царство в том идеальном виде, как его представлял Михаил Федорович, не было никаким исключением. (При этом его ничуть не смущало, что большинству кислоярцев вышеназванные пороки были глубоко чужды — Михаил Федорович собирался данный недостаток исправить). Словом, царь с сомнительным «пятым пунктом» его никак не устраивал.

Наверное, Михаил Федорович долго еще пребывал бы в сомнениях, если бы в один прекрасный день ему не подвернулся князь Путята. Подвернулся, конечно, не в прямом смысле, а в разговоре все с тем же Глебом Святославовичем. Во время очередного ежевечернего доклада Глеб Святославович, между всеми прочими новостями, поведал, что глава Сыскного приказа Пал Палыч поручил одному из своих помощников, некоему князю Путяте, разобраться с незаконными перекупщиками на городском базаре. Впервые услышавший такое имя, Михаил Федорович попросил рассказать, что это за князь, занимающийся не очень княжескими делами, но Глеб Святославович сходу мог вспомнить лишь то, что Путята — это такой чудик из Сыскного приказа, которому всегда больше всех нужно. Трудно сказать, что в этой полупренебрежительной характеристике «зацепило» Михаила Федоровича, но он велел навести о Путяте более подробные справки, а получив их, тут же понял: вот оно — как раз то, что нужно!

Конечно, и у Путяты имелись свои недостатки — например, очень уж нерепрезентабельная внешность и столь же нецарственные повадки. Но это Михаила Федоровича ничуть не смущало, даже наоборот — он решил, что создаст Путяте имидж «народного» царя, понимающего нужды и чаяния простых кислоярцев. К тому же, в отличие от Рыжего, он принадлежал к старинному (хоть и изрядно обедневшему) княжескому роду; в отличие от князя Святославского, не витал в облаках и не имел склонности к «треклятому зелью»; и, наконец, не был связан с коррумпированной верхушкой, как боярин Ходорковский, а напротив — имел заслуженную репутацию борца с казнокрадами и мздоимцами.

Последнее подтверждал случай, имевший место быть еще за несколько лет до прибытия в Царь-Город Михаила Федоровича. Когда к Дормидонту поступила очередная челобитная на одного очень высокопоставленного государственного мужа, будто бы он предается мздоимству безо всякой меры и совести, царь велел Сыскному приказу разобраться. Но поскольку подобные кляузы бояре друг на друга часто писали, а последствий обычно никаких не бывало, то Пал Палыч поручил князю Путяте как бы заняться этим делом, а в действительности — просто отчитаться, что проверку провели и никаких нарушений не обнаружили. Однако Путята отнесся к поручению с полной ответственностью. Где-то добывал доказательства, исколесил всю страну в поисках свидетелей, и даже за границу ездил, причем на свои средства. И в конце концов добился-таки, что мздоимца поймали с поличным и осудили.

Правда, Михаил Федорович знал лишь о внешней стороне этого дела, а подоплека оставалась ведома одному Путяте. Действительно, поначалу князь был совершенно согласен, что дело пустое, однако для того, чтобы его закрыть и послать отписку «наверх», он, как добросовестный служака, решил «для порядка» допросить подозреваемого. Будучи уверен в своей безнаказанности, вельможа развалился на лавке, соболья шапка набекрень, из-под кафтана золотая цепь виднеется, на перстах золотые кольца с огромными камнями — словом, настоящий барин. И речи вел соответствующие: «Кто ты таков, чтобы со мною тягаться? Вот я и богат, и собой пригож; иду по улице, на меня все девки заглядываются, и даже замужние бабы. Да и Государь меня жалует. А ты — мелкий чинуша, так и будешь до старости в своем Приказе задницу протирать». Впридачу государственный муж имел неосторожность очень обидно высказаться насчет Путятиной личности — дескать, мелкий, плешивый, с таким ни одна уважающая себя девушка под венец не пойдет, разве какая кривая или кособокая. Однако Путята сумел сдержаться. Он как ни в чем не бывало задавал вопросы и все записывал. Но прощаясь, уже в дверях, сказал вельможе очень тихо и зловеще: «Каков бы ты ни был, но я тебя в покое не оставлю — всю твою подноготную узнаю». А тот Путяту снисходительно по плечу похлопал — мол, давай-давай, милок, посмотрим, что у тебя получится. И вот после этого допроса Путята и начал под мздоимца по-настоящему «копать», пока своего не добился. А после суда, когда приговор был вынесен, он даже побывал у осужденного в темнице и спросил: «Ну что, чья взяла?».

Итак, приняв концептуальное решение «продвигать» Путяту, Михаил Федорович взялся за дело с удвоенной энергией. Для карьерного взлета Путяты были задействованы все ресурсы — вплоть до подкупа и шантажа. Затем, когда он занял достаточно высокий пост, в ход пошли скандалы, громкие разоблачения, а чуть позже — загадочные убийства, поджоги и общественные беспорядки, которые сразу прекратились, едва Путята возглавил Тайный приказ и сделался при Дормидонте кем-то вроде премьер-министра.

За короткий срок все в Царь-Городе настолько привыкли к Путяте рядом с Дормидонтом, что когда накануне Сочельника под воздействием не то «установок» Каширского, не то чего-то иного, Государь объявил о своем отречении от престола в пользу князя Путяты, это было воспринято очень спокойно, как само собой разумеющееся, хотя ничего подобного в Кислоярском государстве не происходило, наверное, уже тысячу лет, если не больше.

Ни Надя, ни доктор не имели даже приблизительного представления, как вернуть Дубова. Серапионыч предложил было вновь отправиться в Царь-Город и обратиться за помощью к Чумичке, однако Чаликова возразила, что Чумичка и сам не очень-то разбирается в магических кристаллах, и как бы не вышло еще хуже.

— Тогда уж лучше идти на поклон прямо к Херклаффу, — добавила Надя.

— А что толку? — вздохнул доктор. — Ежели все это безобразие сам Херклафф и организовал…

— И то правда, — согласилась Чаликова и надолго замолкла. Молчал и Серапионыч, попивая чаек и изредка поглядывая на кристалл, который по-прежнему не выказывал никаких признаков жизни.

Вдруг Надя спросила:

— Владлен Серапионыч, вы могли бы что-то вспомнить о вчерашнем дне?

— Такое разве забудешь, — протянул доктор.

— Нет-нет, вы не так поняли. Не вчерашнее «путешествие во времени», а тот самый день именно двадцать лет назад. Наверное, я не очень точно выражаюсь, но…

— А-а, вчера двадцать лет назад? — ухватил мысль Серапионыч. — Ну, я же вам уже говорил, что был сильно пьян и воспринял все это как научно-фантастический сон.

— Да-да, в морге вы были мало что пьяны, так еще и читали «Советскую фантастику», — нетерпеливо подтвердила Надя. — Но когда мы назавтра заявились к вам сюда, на квартиру, вы были трезвы и немало удивились нашему приходу. Неужели вы ничегошеньки не помните?

— Знаете, Наденька, я и сам удивляюсь, что ничегошеньки не помню, — чуть подумав, отвечал доктор. — Наверное, это из-за того, что я находился в диком похмелье, а потом проспался и все начисто забыл. Такое тоже бывает.

— Возможно, — кивнула Надя, хотя совершенно не заметила, чтобы «младший» Серапионыч был в похмелье, да еще и диком, во время их второго посещения. — А теперь прошу вас, Владлен Серапионыч, выслушайте меня внимательно, мне очень важно услышать ваше мнение. В том числе и как профессионала.

— В смысле, патологоанатома?

— Да нет, врача широкого профиля. И даже не столько врача, сколько человека с огромным жизненным опытом.

И Надя, стараясь не упустить ни малейшей подробности, рассказала о странном поведении юного Васи Дубова и его друзей незадолго до второго покушения — то есть до попытки Анны Сергеевны утопить будущего Великого Сыщика.

— Давайте подытожим, — сказал Серапионыч, когда Надя закончила. — Стало быть, все пятеро одномоментно испытали какие-то, скажем так, необычные ощущения. В частности, Вася услышал какой-то голос внутри себя, который назвал ему дату скорой смерти. Люсе показалось, что она поднялась вверх, увидела саму себя и друзей сверху, а затем улетела. А Генке, по его словам, открылись некие «тайные знания». И как вы, Наденька, все это объясняете?

— Ну, вообще-то я не задумывалась, не до того было, — откликнулась Надя. — Напрашивается одно объяснение: фокусы Каширского. Прежде чем дать конкретную «установку» Васе, чтобы вошел в воду, где его поджидала Глухарева, господин Каширский послал пробный импульс, который воздействовал на всех ребят.

— Да, объяснение вроде бы логичное, — кивнул Серапионыч. — Но ведь на полянке, кроме них, находились и вы, и Васятка, но никаких необычных ощущений, как я понял, не испытали.

— Или не заметили, — уточнила Чаликова. — Знаете, когда поблизости два опасных преступника, способных на убийство, тут уж не до внутренних ощущений.

— Что верно, то верно, — опять согласился доктор. — И последний вопрос: во сколько это случилось?

— Около часа — пол второго, — не очень уверенно ответила Надежда. — А что, это имеет какое-то значение?

— Возможно, что как раз имеет, — сказал Серапионыч. — Дело в том, что приблизительно в это же время я находился в Доме Культуры в компании профессора Кунгурцева и нескольких наших общих знакомых. И вот в какой-то миг со всеми ними произошло нечто очень похожее. К примеру, для Ивана Покровского, тогда еще просо Вани, мир сжался в точку, а потом перед глазами поплыли какие-то прекрасные видения. Ну ладно, юный поэт мог и преувеличить, и нафантазировать, но вот как передала свои ощущения человек науки, историк Хелена: иду по дороге, дорога раздваивается, а я продолжаю идти сразу по обеим. Профессор Кунгурцев и Толя Веревкин тоже что-то ощутили, хотя особо не распространялись. И заметьте, Наденька — никакого Каширского поблизости не было. И наконец, подобно вам, я не испытал никаких странных ощущений. С чего бы это?

— А вы как думаете? — ушла Надя от прямого ответа. Хотя Серапионыч почувствовал, что он у Чаликовой уже есть. Или вот-вот появится.

— Отчего — не знаю, — пожал плечами доктор. — Но одна закономерность прослеживается: что-то странное ощутили люди «того» времени, а мы, то есть вы, я и Васятка — нет. Ах да, кстати! Совсем забыл — когда я днем звонил нашему связному Солнышку, то он тоже начал рассказывать, будто бы на мгновение испытал раздвоение сознания, или что-то вроде этого, да я не дослушал — в кабинку стучали… А знаете что, Наденька, давайте-ка заглянем в дневник.

— В какой дневник?

— В мой. У меня это давно вошло в привычку — вечером записываю, что происходило днем. Здорово помогает привести мысли в порядок.

Серапионыч отворил комод, где, кроме прочего хлама, находилось множество общих тетрадей в картонных и коленкоровых обложках, и довольно быстро отыскал нужную.

Перевернув несколько листков, уже слегка пожелтевших, и найдя искомую дату, доктор зачитал:

— "Вчера я не делал записей, так как задержался на работе за бутылочкой спирта и книжкой советской фантастики и там же заночевал. Вынужден сознаться себе, что эти две субстанции в гремучей смеси мне явно противопоказаны — в ночных кошмарах мне явились какие-то инопланетяне, да еще путешествующие во времени, причем один из них принял мой облик. Если это начало белой горячки, то довольно редкая разновидность. А утром, проснувшись у себя в кабинете лицом в салате, я обнаружил на столе служебный бланк, на котором был записан рецепт некоей смеси, куда входил целый ряд компонентов, имеющихся в любой домашней аптечке. Поскольку записка была сделана моим почерком, то вывод мог быть один — ее написал я, находясь в алкогольном беспамятстве. Едва ли этому следует удивляться — прецедент уже есть, и имя ему Дмитрий Иваныч Менделеев. Общеизвестно, что именно он путем научных экспериментов пришел к выводу, будто оптимальная крепкость водки должна составлять 40 градусов. И вот как раз после одного такого эксперимента он и увидел во сне свою знаменитую периодическую таблицу — и это тоже общеизвестный факт".

— Вообще-то я читала и о водке, и о «периодическом» сне, — заметила Надя, — но впервые слышу, что второе проистекает из первого.

— Да-да, позднее я узнал, что «водочные» исследования Дмитрий Иваныч проводил уже после открытия «Таблицы Менделеева», — закивал Серапионыч, — но в тот раз мне нужно было объяснить необъяснимое, и такое объяснение меня вполне удовлетворило. — Доктор поправил пенсне и продолжил: — «Днем, сбежав из морга домой (мог ли я о таком помыслить при незабвенном Юрии Владимирыче Андропове?), я засел на кухне за приготовление этого снадобья, и первые же результаты оказались просто удивительными: едва я, как было указано в рецепте, растворил в кружке чая пол чайной ложечки конечного продукта и принял внутрь, у меня сразу исчез похмельный синдром, а в голове возникло приятное кружение вроде легкого ветерка. Думаю, для усиления положительного воздействия можно будет внести в рецепт небольшие коррективы: вместо йода добавить зеленку и поменять местами фракции ацетилсателиновой кислоты и фенолфталеина…» Ну, дальше идет фармацевтическая терминология. Так-так-так, вот: «Работа оказалась ненадолго прервана: около половины второго заявился телемастер проверять проводку к коллективной антенне. Очень своеобразный типаж, похож на иностранца. Говорил с явным немецким акцентом и вставлял всякие иностранные словечки. Чтобы не отрываться от работы, я отправил его в комнату к телевизору, а сам вернулся к своим медикаментам. Вскоре заслышался грохот, и я уж решил, что мастер опрокинул этажерку, она так неудачно стоит, что я и сам вечно на нее натыкаюсь. Надо бы один раз собраться с духом и ее переставить. Но тут телемастер заглянул на кухню и сказал, что с проводкой все в порядке, а шум был от того, что он уронил отвертку. Проводив мастера, я быстро завершил приготовление снадобья и тут же употребил его, как было написано в рецепте, растворив в жидкости, то есть в чае. Затем я вернулся на работу, и очень удачно — как раз подвезли пару покойников, и у меня могли бы возникнуть служебные неприятности, если бы я в тот момент отсутствовал по неуважительным причинам. С работы, не заходя домой, я отправился в наш Дом культуры на встречу с ленинградским профессором историко-археологических наук Кунгурцевым, которая затянулась до позднего вечера. Свои впечатления от этой интереснейшей лекции я запишу завтра, а теперь отправлюсь на боковую». Вот, собственно, и все.

— Владлен Серапионыч, а вы ничего не могли перепутать? — удивленно проговорила Надя. — Как мы могли встретить вас «тогдашнего» здесь, на вашей квартире, если в это время вы находились либо на работе, либо на лекции? Может быть, вы все же успели по дороге заглянуть домой?

— Ну да, заглянул домой, застал путешественников во времени, и среди них себя «двадцать лет спустя», а потом начисто все забыл, — с сомнением покачал головой доктор. — Или счел такими пустяками, что и в дневник записывать не стал. Нет, Наденька, что-то тут не так…

— И еще, — продолжала Чаликова, — если в разных частях Кислоярска и его окрестностей разные люди испытали разные, но в чем-то схожие ощущения, то чем объяснить, что вы «тогдашний» ничего не почувствовали? Я исхожу из аксиомы, что если бы что-то подобное было, то это нашло бы отражение в дневнике. Вы согласны?

— Согласен, — откликнулся Серапионыч. — И что из этого, по-вашему, следует?

Надя ничего не ответила. Доктору даже показалось, что она просто задремала, сидя в удобном старомодном кресле.

«Ничего удивительного — после таких-то приключений», — подумал доктор и рассеянно отхлебнул пару глотков из чашки. За окном уже почти стемнело, но Серапионыч не стал включать свет, чтобы ненароком не разбудить гостью.

Свои стратегические планы Михаил Федорович держал в тайне даже от ближайших соратников, не говоря уж о самих кандидатах на престол. Но в какой-то момент, когда «раскрутка» князя Путяты достигла определенной стадии, будущий царь должен был узнать о своем предназначении, хотя и не впрямую (как в известном фильме: «Андрюша, хочешь заработать миллион?»), а исподволь, намеком. Это ответственное задание было поручено все тому же господину Каширскому, однако в данном случае его способности к внушению почему-то не сработали, и «человек науки» обратился за подмогой к чародею Херклаффу, как раз в это время случившемуся в Царь-Городе. Так, собственно, и состоялся знаменитый сеанс предсказания будущего, описанный в самом начале нашей книги.

Однако, в свою очередь, следствием прорицательского сеанса стала уверенность господина Херклаффа (возможно, даже совершенно искренняя), будто именно он, господин Херклафф, и есть виновник резкого взлета Путяты. И, что самое удивительное, сам Путята уверовал в это не меньше, чем Херклафф, и продолжал верить, даже узнав об истинных силах, возведших его на престол.

Таким образом, с воцарением Путяты в стране установилось, если можно так выразиться, тайное двоевластие: с одной стороны Михаил Федорович и его камарилья, с другой людоед Херклафф, а между ними — царь Путята, волею случая вовлеченный в бешеную круговерть событий. Однако, понемногу освоившись, Путята научился умело лавировать между обоими «начальствами», не забывая и о себе. С Херклаффом было проще — за свои услуги чародей ожидал в основном «голде унд бриллиантен», каковые Путята ему время от времени и подкидывал, когда было что, а когда не было, кормил обещаниями и своими подданными (как в случае с Минаидой Ильиничной). Правда, в конце концов такая игра в кошки-мышки закончилась для Путяты самым плачевным образом, но об этом в начале своего царствования он, конечно, еще не догадывался.

Сложнее складывались отношения с Михаилом Федоровичем — в общем-то взгляды Путяты на государственное устройство (если таковые вообще имелись) не противоречили воззрениям Михаила Федоровича, но тот установил над царем настолько навязчивую опеку, окружив его своими агентами и соглядатаями, что Путяте это вскоре начало всерьез досаждать.

И тогда новый Государь начал действовать. Будучи не столько умным, сколько хитрым, Путята ничем не проявлял недовольства — он всегда вел себя ровно и вежливо как с Михаилом Федоровичем, так и с Лаврентием Иванычем, которого тот «внедрил» в ближайшее царское окружение. Но очень осторожно, исподволь, царь начал плести свою собственную сеть, используя все возможные средства. Нужно отметить, что в этой «подковерной возне» Путята проявил немалые тактические и стратегические способности. Например, узнав, что Михаил Федорович усиленно продвигает одного из своих ставленников на временно не занятую должность столичного градоначальника, Путята в срочном порядке вернул из опалы князя Длиннорукого и собственным указом назначил его на этот пост. И хотя Путята прекрасно знал, что из себя представляет князь Длиннорукий, он пошел на этот шаг — и выиграл: покамест Михаил Федорович анализировал и просчитывал ходы, Путята сумел как бы незаметно поставить градоправление под собственный контроль, навязав князю в помощники своих верных людей. В дальнейшем Государь намеревался заменить Длиннорукого более предсказуемым чиновником, и так оно, собственно, произошло — другое дело, что воспользоваться плодами этой комбинации Путяте уже не довелось.

Поначалу подобные действия Путяты Михаил Федорович списывал на неопытность нового царя или даже на некий корыстный умысел, но позже, разгадав путятинские маневры, он получал чисто «шахматное» удовольствие от этой хитроумной дуэли, в которой отнюдь не все происходило по правилам древней благородной игры.

Вот один из весьма характерных эпизодов, который оказал немалое влияние на общее развитие событий. Желая еще больше знать об окружении царя, Михаил Федорович через своих агентов предложил некоему купцу средней руки, вхожему в дом одного боярина, женатого на двоюродной сестре Путяты, докладывать обо всем, что происходит в этом доме. И хотя купцу претило следить за друзьями, он скрепя сердце согласился — страстно полюбив замужнюю женщину, он собирался бежать с нею за границу, а для этого нужны были средства, и немалые. Но однажды, на именинах хозяйки, встретив там Путяту, купец не выдержал и во всем ему признался. К немалому удивлению, царь не только не разгневался, но даже развеселился: «Очень хорошо. Продолжай и дальше в том же духе, но с небольшим уточнением. Я буду тебе доплачивать столько же, и даже еще больше, а ты будешь им передавать то, что я тебе велю». Несколько времени спустя поняв, что ему просто-напросто скидывают дезинформацию, Михаил Федорович оценил находчивость Путяты, но твердо решил проучить неверного купца — в назидание другим своим агентам, дабы не вздумали вести двойную игру. Вскоре последовало происшествие на пруду, позже являвшееся Ярославу в ночных кошмарах, затем — обыск в церкви на Сороках, а уж потом началась лавинообразная цепная реакция, которая не только унесла жизнь отца Александра, но и погребла под обломками храма самого Михаила Федоровича вместе с его верным оруженосцем Лаврентием Иванычем.

За пару месяцев до роковой развязки «битва гигантов» достигла такой стадии, что стало ясно — добром это не кончится, ибо «шахматисты» зашли очень уж далеко: Михаил Федорович в стремлении подчинить себе Путяту, а Путята — в не всегда безуспешных попытках вырваться из железных тисков старого чекиста.

Узнав или догадавшись, что Михаил Федорович когда-то всерьез подумывал о возведении на престол боярина Ходорковского и, возможно, этих мыслей не оставил, Путята решил избавиться от опасного соперника. Это было не так уж трудно — просто в один прекрасный день стрельцы Сыскного приказа явились к боярину на дом и, произведя весьма поверхностный обыск, увезли его в городской острог. Хотя в планы Михаила Федоровича арест боярина Ходорковского по ряду причин никак не входил, ничего сделать он уже не мог: на следующий день были обнародованы данные о темных делишках Ходорковского, собранные Путятой еще на службе в Сыскном и Тайном приказах, и теперь любая попытка заступиться за опального боярина значила бы взять под защиту злостного неплательщика податей. Так что Михаилу Федоровичу пришлось проглотить эту жабу, но именно тогда он сознался себе, что недооценил Путяту, и впервые задумался о том, что его «раскрутка» была ошибкой, которую, пока не поздно, нужно исправлять.

Но пока Михаил Федорович размышлял, какой именно способ выбрать для исправления ошибки (иначе говоря — делать ли рокировку в короткую или длинную сторону), Путята предпринял столь стремительный рейд в стан противника, что Михаил Федорович оказался в такой позиции, когда ему, образно выражаясь, грозит «мат в два хода». А произошло вот что. Продолжая «зачистку» возможных претендентов на престол, Путята решил избавиться от князя Борислава Епифановича, а попутно и от боярина Андрея, в благонадежности которого отчего-то сомневался. В тот день, когда было назначено покушение на князя Борислава, боярину Андрею окольными путями дали знать, что Бориславу грозит опасность. Ну а дальнейшее нам уже известно: князь Борислав погиб, а боярин Андрей, пришедший предупредить князя, был «схвачен с поличным» и препровожден в острог.

Едва людская молва об «отравном духе», которым заморские злые колдуны извели князя Борислава, достигла ушей Михаила Федоровича, тот понял: щупальца Путяты дотянулись уже и до его ближайшего окружения, до тех людей из «нашего» мира, которых он тщательно отбирал, прежде чем переправиться в Царь-Город. Так как доступом к отравляющим газам и соответствующими навыками обладал весьма узкий круг лиц, то установить виновного для Михаила Федоровича труда не составило. Изменник был примерно наказан, а его труп обнаружился на Сорочьей улице, в избе у соседей отца Александра, с которым у Михаила Федоровича оставались давние счеты, еще с тех пор, когда тот был майором Селезнем.

И хоть мы описали далеко не все перепетии этого увлекательного состязания, но даже из вышесказанного ясно — то была схватка достойных соперников, и исход ее стал вполне закономерен: боевая ничья, выразившаяся в гибели обоих главных участников.

Надя не спала. Она пыталась представить себе, каким ходом размышлений шел бы Дубов, чтобы распутать этот клубок загадок. Но разрозненные факты никак не хотели складываться в общую картину. Или картина представлялась настолько фантастичной, что даже привыкшая к чудесам Надежда отказывалась в нее верить.

Надя открыла глаза:

— Владлен Серапионыч, пожалуйста, налейте мне чаю. И, если можно, с вашей добавкой.

Доктор не очень удивился, хотя с подобным предложением Надя выступала впервые — если она изредка и соглашалась отведать серапионычевского эликсира, то только после уговоров.

— Видите ли, это мне необходимо, иначе я не решусь сказать вам о своих выводах, — пояснила Чаликова, когда доктор выполнил ее скромную просьбу.

Надежда решительно отпила несколько глотков, закашлялась, закусила овсяным печеньем, которое ей поспешно подал Серапионыч.

— Нет-нет, пожалуйста, не надо, — проговорила Чаликова, когда доктор потянулся к выключателю торшера, — в темноте я лучше смогу сосредоточиться… Вообще-то я, конечно, не очень уверена в своих выводах, но все-таки скажу. А согласитесь вы со мною или нет — дело ваше. Хотя я бы на вашем месте решила, что у меня «крыша поехала».

— Ну, я же знаю, Наденька, что вам-то это не грозит, — подбадривающе улыбнулся доктор. — Вы говорите, а уж диагноз потом поставим.

Но Надя не стала сразу огорошивать Серапионыча выводами, а начала чуть издалека:

— Владлен Серапионыч, если я верно понимаю вашу теорию, то существование параллельных миров связано с тем, что по орбите движутся две Земли, и все такое?..

— Ну, в общем-то да, — подтвердил доктор, — хотя это всего лишь гипотеза. Но если она вас не устраивает, то предложите другую.

— Нет-нет, что вы, полностью устраивает, — поспешила согласиться Надя. — А допускает ли ваша гипотеза наличие в природе не двух, а большего количества таких «параллельных» планет?

— Очень даже возможно, — чуть подумав, ответил Серапионыч.

— В таком случае, вчера мы с вами побывали на Третьей планете! — выпалила Надя. — А теперь можете ставить диагноз.

— Диагноз никуда не убежит, — чуть озадаченно проговорил доктор. — Но, может быть, сначала, Наденька, вы объясните, что вы имели в виду под «Третьей планетой». Это как-то связано с мультфильмом «Тайна Третьей планеты», или как?

— Нет-нет, мультфильм тут не при чем. Просто я пользуюсь вашей «теорией неоднопланетности», если вы не возражаете против такого названия. Так вот, вчера мы побывали не просто в прошлом, но еще и в третьем параллельном мире.

— А-а, я понял! — радостно подхватил доктор. — Произошло искривление времени, ну, теоретическую базу потом подгоним, и «Третья планета» — точная копия нашей, только с двадцатилетней задержкой. Наверное, это как-то связано с чуть более медленным вращением вокруг оси, какие-то сотые доли секунды, вот и набежало целых два десятилетия. Правда, не совсем понятно, как мы туда попали, но, в принципе, объяснение найти несложно. Даже целых два…

— Мне кажется, Владлен Серапионыч, что вы слишком все усложняете, — поспешно перебила Надежда, почувствовав, что доктор вновь погружается в неисследованные глубины научной фантастики.

— Вы полагаете, Наденька, что все гораздо проще? — удивился Серапионыч.

— Увы, — вздохнула Надя. — Наоборот, гораздо сложнее.

— Ну так объясните, — предложил доктор.

— Постараюсь, хотя это и непросто. — Надя осторожно отпила еще глоток чая «с добавкой». — Я не знаю, в чем истинная природа этих «параллельных миров», поэтому продолжу использовать вашу «планетную» теорию. Когда мы позавчера вечером прошли между столбов, то со «Второй планеты» (так мы будем называть тот мир, где Царь-Город и Кислоярское царство) мы попали на нашу, «первую» Землю, но на двадцать лет назад. Это, как нам известно, устроил господин Херклафф, чтобы дать возможность Глухаревой и Каширскому уничтожить юного Васю. Но когда Херклафф узнал, что и мы оказались там же и тогда же, да еще и с половиной магического кристалла, то он решил воспользоваться случаем и отправился вслед за нами.

— Стало быть, телемастер…

— Да, совершенно верно, телемастер и был господин Херклафф. Пока вы на кухне готовили свой чудо-эликсир, он вовсе не проверял проводку, а залез в саквояж и слямзил оттуда магический кристалл.

— Ну, это-то понятно, — с еле скрываемым нетерпением заметил доктор. — Но при чем здесь «Тайна Третьей планеты»?

— Так я к тому и веду, — невозмутимо продолжала Чаликова. — Вы записали в дневнике, что из комнаты, где работал телемастер, донесся какой-то грохот. Но уронил он вовсе не этажерку и не отвертку, а нечто совсем другое — магический кристалл. Уж не знаю, произошло ли это случайно или с умыслом, но как раз в тот миг и возникла еще одна параллельная реальность. Или, если хотите, пресловутая «Третья планета».

Надя остановилась, чтобы перевести дух. А может быть, в ожидании того, что Серапионыч начнет ей возражать или даже примется ставить диагноз. Но доктор лишь внимательно молчал, и Надя, хлебнув еще пару глотков, продолжала:

— А что здесь такого особенного? «Второй планете», или параллельному миру с Царь-Городом, Новой Ютландией и Белой Пущей, уже несколько столетий. По историческим подсчетам госпожи Хелены, этот мир появился где-то около двенадцатого-тринадцатого века. И в первые годы он мало чем отличался от «нашего» — те же люди, те же города и села, те же дома… А чем дальше, тем больше появлялось различий, путь развития оказался совсем другим, а что получилось в итоге — вы сами знаете. Так же и тут. Погибший в нашем мире Солнышко на «Третьей планете» вырос и стал художником, а кого-то из нас, ныне здравствующих, возможно, там уже нет в живых.

— Да, Наденька, теоретически это звучит весьма занятно и даже отчасти убедительно, — отметил Серапионыч. — Но как вы себе представляете, так сказать, практическую сторону этого события?

— Всё — и люди, и предметы — одновременно как бы раздвоились, и каждый продолжал жить своей жизнью, чем дальше, тем более отличающейся от своего двойника. Но люди «нашего» мира ничего даже не заметили, а возникшего параллельного — испытали мгновенные ощущения, которые очень точно отразили происходящее: дорога раздваивается, а человек идет сразу по обеим.

— Что ж, очень даже возможно, — согласился доктор. — Но тогда непонятно, что же в этот миг с нами-то произошло — с вами, со мной, с Васяткой. Нет, Наденька, вы меня совсем запутали!

— Постараюсь распутать, — невесело усмехнулась Надя, — хотя боюсь, что запутаю еще больше. И не только вас, но и самоё себя. Скорее всего, «раздвоение» не коснулось гостей из другого времени или из другого мира — вас, Меня, Васятки, тех же Глухаревой с Каширским. Но все мы в тот момент не остались в «своем» мире, а перешли в параллельный и стали свидетелями его рождения: вы — в Доме культуры, а я — на полянке у реки.

— И почему же так случилось? — спросил доктор, который напряженно следил за Надиным «полетом мысли», не очень за ним поспевая.

— Боюсь, Владлен Серапионыч, что ответа на этот закономерный вопрос мы никогда не узнаем, — вздохнула Надежда. — Возможно, что вмешались, условно говоря, «высшие космические силы», которые «перенаправили» даже не столько нас с вами, сколько Анну Сергеевну и Каширского, на «Третью планету», а потом через Горохово городище дали возможность вернуться восвояси. Причина очень проста — не дать им убить Васю, ведь это привело бы к непредсказуемым историческим последствиям. А та реальность только-только возникла, и в ней можно было вытворять все, что угодно, даже включая убийство Дубова.

— Ага, так вот почему в тот миг Вася «услышал» о своей скорой смерти! — смекнул Серапионыч. — Это «высшие силы» его предупреждали об опасности. И Анна Сергеевна непременно его бы утопила, если бы не вы, Наденька.

— Возможно, что так, — не очень уверенно согласилась Чаликова. — Ясно одно: из трех покушений только одно произошло в «нашем» прошлом — попытка отравления на бульваре. А два другие, на речке и в лесу, угрожали не нашему, а «параллельному» Васе Дубову. Кстати, Владлен Серапионыч, как вы думаете — если Вася и впрямь не просто исчез в кристалле, а попал на «Третью планету», встретит он там своего двойника, или нет?

— Наверно, он сам обо всем расскажет, когда вернется, — оптимистично заметил доктор.

— Вы в этом уверены?

— Что расскажет — не знаю. А что вернется — уверен.

— А я — нет, — тихо проговорила Надя. — Вообще-то у меня создалось впечатление, что «Третья планета» изолирована от нас куда сильнее, чем мы — от Кислоярского царства. Вспомните, как долго возился кристалл, когда ему задали искать Солнышко.

— А как же тогда Василий Николаич оказался по ту сторону экрана? — задумчиво промолвил Серапионыч. — Нет, право же, в вашей теории что-то не сходится.

— Но зато она многое разъясняет, — возразила Надя. — Например, то, что мы вечером застали вас дома, хотя вы в это время были на лекции. Я уж не говорю про корейский самолет. Кстати, как вы думаете, отчего наши доблестные противовоздушные оборонщики его не сбили?

— Ну, право, не знаю, — чуть растерялся Серапионыч. — Наверное, чтобы не вляпаться в еще один международный скандал?..

— Владлен Серапионыч, сейчас я скажу еще одну жуткую глупость, которую не решилась бы сказать никому другому, даже Васе. — Надя чуть не на ощупь нашла чашку и отпила «для храбрости» еще пару глотков. — Мне кажется, «параллельный мир» теряет всякий смысл, если он мало чем отличается от нашего. «Мир Царь-Города» — это, в сущности, наш мир, но только застрявший в техническом развитии. А в остальном то же самое, со всеми нашими пороками — завистью, корыстью, жлобством и далее по списку. Вот почему и Анна Сергеевна, и Каширский, и эти негодяи Михаил Федорович с Лаврентием Иванычем так вольготно там себя чувствовали, а Александр Иваныч как здесь был «белой вороной», так и там. И даже священническая ряса, кажется, не очень-то помогала… Или я и впрямь несу полную чушь?

— Ну, одной чушью больше, одной меньше — невелика беда, — отшутился доктор, хотя слушал Надю очень внимательно и вовсе не считал ее слова чушью.

— Ну, тогда я продолжу. По-моему, «Третья планета» должна отличаться от нашего мира не столько внешними приметами, сколько чем-то иным, внутренним — в отношении людей друг к другу, к природе, к обществу. Это трудно объяснить словами, но вы меня, наверное, понимаете?

— Пытаюсь, — усмехнулся Серапионыч, — хотя и с переменным успехом. Если позволите, Наденька, я вам задам наводящий вопрос. То, что вы говорите о морально-нравственных особенностях «Третьей планеты» — это ваши фантазии на уровне благих пожеланий, или нечто большее? Боюсь, что у нас маловато «информации к размышлению». Только то, что Солнышко вырос и стал художником. Так ведь он мог стать художником и в нашем мире, если бы не трагическая случайность.

— Действительно, информации маловато, — со вздохом согласилась Надя. — Но в свете нашей «теории Третьей планеты» можно иначе взглянуть на то, что мы наблюдали вчера после предполагаемого «раздвоения». Вот хотя бы случай с корейским самолетом. Да, возможно, не хотели вызывать скандал. А может быть, человек, который в «нашем» мире не задумываясь нажал бы на кнопку, вдруг подумал о людях, и рука дрогнула? И если так, то значит, что-то все-таки сдвинулось с мертвой точки!

— Хорошо бы, коли так, — пожал плечами Серапионыч. — Да как-то, знаете, сомнительно.

— А как хотелось бы! — вырвалось у Нади.

Михаил Федорович смолоду отличался предусмотрительностью и, затевая какое-то дело, даже самое «ва-банковое», старался не только просчитывать ход событий, но и быть готовым к любому повороту.

Задумывался Михаил Федорович и над таким вопросом — а что будет, если с царем Путятой что-то случится? Ответ был один — если даже с Путятой что-то случится, царь должен оставаться на престоле. Как это обеспечить на практике, Михаил Федорович поначалу не знал. Выход отыскался как бы сам собой, когда Глеб Святославович, среди прочих мелочей царь-городской жизни, доложил ему о некоем Макарии Галке, скоморохе из Потешного приказа, очень похоже изображающем царя Путяту (или, точнее, будущего царя — разговор имел место незадолго до отречения Дормидонта). Михаил Федорович попросил узнать об этом скоморохе поподробнее и даже сам сходил на представление с его участием. А на следующий день к Галке заявился Глеб Святославович и сделал ему такое предложение, от которого тот не смог отказаться: Галка получал жалованье вдвое больше против того, что имел в ведомстве князя Святославского, а за это должен был поселиться в полузаброшенной усадьбе в трех верстах за городскою стеной, на дармовых харчах, и просто жить там, ничего не делая и никуда не отлучаясь, до особого распоряжения.

Особое распоряжение последовало на следующий день после гибели князя Борислава Епифановича. Михаил Федорович понял, что если он не предпримет самых решительных действий, то в ближайшие дни его «тайной власти» может придти конец. И тогда был задействован проект «Путята-2». Глеб Святославович перевез Галку в свой городской дом, где держал чуть не взаперти, а в свободное от других дел время натаскивал бывшего скомороха в том, что и как говорить в образе Путяты. Впрочем, Галка был парнем смышленым и все схватывал на лету.

Не менее смышленым парнем был и сам Глеб Святославович. Хотя Михаил Федорович, по обыкновению, не говорил своему помощнику, для чего ему так срочно понадобился Путята-Галка, но Глеб Святославович прекрасно понимал: что-то произойдет, и очень скоро.

«Что-то» произошло стремительно и неожиданно. Почти одновременно погибли и Михаил Федорович с Лаврентием Иванычем, и царь Путята; в городе начались беспорядки, правительство разбежалось кто куда, и Глеб Святославович остался, имея при себе скомороха Галку и широкую агентурную сеть Михаила Федоровича. Сначала он растерялся, не зная, что делать, но осознание того, что пришел его «звездный час» и лишь ему по силам не дать родной стране погрузиться в пучину, заставило Глеба Святославовича собрать всю волю и действовать четко и напористо. Конечно же, разыскать немногих оставшихся в столице влиятельных представителей светской и духовной власти и предъявить им «чудом спасшегося царя Путяту» для Глеба Святославовича особых трудностей не составляло. Трудности были совсем иного рода. В своем деле Глеб Святославович был знатоком и умельцем высочайшего уровня, ничем не уступающим Михаилу Федоровичу, а кое в чем и превосходящим его, но, в отличие от Михаила Федоровича, он не обладал широким взглядом на происходящее и имел весьма приблизительное представление об управлении государством.

Отдавая себе отчет в собственных недостатках, Глеб Святославович понимал, что в одиночку ему не справиться, даже если он сумеет всех убедить, что Галка — это и есть Путята. Нужен был знающий и деятельный человек, который стал бы при лже-Путяте, хотя бы на первых порах, тем, кого на Востоке зовут Визирем, а на Западе — Первым Министром. У Глеба Святославовича, в отличие от Михаила Федоровича, времени на раздумья не было совсем, и решение приходилось принимать на ходу.

В самый разгар беспорядков под стенами городского острога собралось десятка с полтора оборванцев, весьма похожих на Петровича. Размахивая палками и ржавыми ножами, они требовали выдать им боярина Ходорковского — утеснителя простого народа и главного ворога невинно убиенного Государя-батюшки, в противном же случае грозились разнести острог по бревнышку. (Правда, как они собирались это делать, оставалось не совсем ясно, так как темница была выстроена не из бревен, а из камня). Начальника острога на месте не оказалось — он побежал спасать от погрома свое имущество — а его подчиненные с перепугу вывели незадачливого боярина из тюрьмы и сдали его оборванцам. Однако, к удивлению охранников, вместо того, чтобы тут же растерзать ненавистного богатея, оборванцы посадили его в невесть откуда взявшуюся добротную карету, запряженную тройкой упитанных коней, которые унесли Ходорковского в неизвестном направлении.

Вскоре карета остановилась у крыльца третьеразрядной корчмы на краю погоста, где ее уже поджидал Глеб Святославович. Обменявшись на ходу несколькими словами, они оба вошли в корчму, где и произошла известная сцена встречи и примирения двух врагов — царя Путяты с боярином Ходорковским. Причем Галка играл свою роль настолько вдохновенно, что даже Глеб Святославович на мгновение почти уверовал, что перед ним настоящий царь Путята, хотя сам не далее как вчера втолковывал бывшему скомороху, что, как и при каких обстоятельствах тот должен говорить.

А в мечтаниях уже вставало грядущее устройство Кислоярского царства: Галка на престоле, Ходорковский — правитель, а он, Глеб Святославович, будет при них заведовать Тайным приказом и разветвленной сетью осведомителей, оставшейся в наследство от Михаила Федоровича. Глеб Святославович знал, что здание Тайного приказа сгорело вместе со всеми бумагами, но не очень-то кручинился, так как был уверен, что сумеет возродить его на новом месте, на новых началах и, может быть, даже под новым названием. А в том, что без подобных служб не способно существовать ни одно государство, даже самое просвещенное и справедливое, Глеб Святославович был свято убежден.